Читать онлайн Возлюбленная

1. I

Появление вероятной Возлюбленной

По дороге, что круто забирала вверх, шагал человек, который изрядно отличался от местных жителей. Дорога прорезала насквозь селение Стрит-ов-Вэллз, стиснутое между морскими водами, и являлась этаким мостом на сей Уэссекский [5]Гибралтар – полуостров, некогда бывший островом. Так и по сей день именуют эту часть суши, сходную с птичьей головой, что вклинилась в Английский канал. С большой землей «остров» связан длинным и узким каменистым перешейком – полоской гальки, «намытой морем штормовым»[6]: ничего подобного не сыскать во всей Европе.

Путник был тем, кем и казался – а именно молодым человеком, пожившим как в Лондоне, так и в крупных городах Континента. В настоящий момент никто не заметил бы, что городской лоск для него все равно что плащ или сюртук. С чувством, которое сродни угрызениям совести, путник вспомнил: целых три года и восемь месяцев пролетели с тех пор, как он навещал отца на этом скалистом, родном ему острове. За это время он успел повращаться среди людей различных сословий и нравов и сменить две-три страны.

Пока он сам был одним из «островитян», здешний уклад жизни и особенности ландшафта не удивляли его; но теперь юноша был вооружен новыми впечатлениями, и «остров» более чем когда-либо оправдывал в его глазах свое древнее название – Виндилия; а также Логово пращников. Скала, нависшая над морем; террасированное расположение коттеджей, когда порог одного соседа находится непосредственно за дымоходом другого; садики прямо над обрывом, овощи, выращиваемые на практически вертикальных участочках, а главное, полное впечатление, что сей кусок известняка в четыре мили длиной есть монолит – вот чему теперь, после перерыва, изумлялся юноша, вот что казалось ему явлением из ряда вон выходящим. Солнце щедро обдавало лучами скальные бока, сиречь «умерших циклов скорбные руины»[7], чья слоистость обусловливается нескончаемой работой моря и ветров над минералом под названием оолит. Белизна этих скал, особенно на контрасте с темной морской водой, слепила глаза и будоражила воображение не менее сильно, чем любое из зрелищ, свидетелем коему успел побывать наш юный путник.

Наконец тяжелый подъем был преодолен, и вершина достигнута. Юноша зашагал по плато в восточном направлении, туда, где находился городишко. Время приближалось к двум пополудни, стоял июль; дорога тонула в пыли, и юноша, немного не дойдя до отчего дома, присел передохнуть на самом солнцепеке.

Его вытянутая рука коснулась скалы и ощутила тепло, то есть, как бы измерила персональную температуру «острова», характерную для него во время послеобеденного сна, в коем он и пребывал. Юноша напряг слух; до него донеслось «вирр-вирр» и «вззз-вззз-вззз». Эти звуки, производимые каменотесами, считались храпом «острова».

Напротив валуна, у которого юноша устроил привал, находился просторный коттедж, или, скорее, усадьба. Подобно всему «острову», он состоял исключительно из камня – каменными были не только стены, но и оконные рамы, крыша, дымоходы, изгородь, приступка при ней, хлев и конюшня – все, кроме двери.

Юноша вспомнил, что за семья здесь жила – а может, живет и поныне; фамилия их Каро, точнее, «Каро с чалой кобылой», как их прозвали, чтобы отличать эту ветвь от прочих на мощном древе рода Каро, ведь на «острове» обитало с полдюжины семей с такой фамилией, да еще и имена повторялись. Юноша пересек дорогу и заглянул в открытую дверь. Так и есть: они, те самые.

Миссис Каро увидала его в окошко и вышла навстречу, и между ними имел место целый приветственный ритуал. А через секунду распахнулась внутренняя дверь, и из задней комнаты вприпрыжку выбежала девушка лет семнадцати-восемнадцати.

– Ой, да ведь это милый Джос! – воскликнула она, исполненная восторга. И, подскочив к молодому человеку, подарила ему звонкий поцелуй.

Это было очень мило, учитывая, что дарительница обладала парой восхитительно ярких карих глаз и целым каскадом каштановых локонов. Однако ее поступок оказался столь внезапным, столь неожиданным для того, на ком еще не потускнел столичный лоск, что адресат вздрогнул, сам того не желая, и, хоть и поцеловал девушку в ответ, но сделал это после некоторой заминки. Весьма натянуто прозвучала и его фраза:

– Здравствуй, милашечка Эвис; давно не виделись.

Первые несколько мгновений девушка, в своей невинной импульсивности, едва ли сознавала, какой эффект произвела; зато ошеломленность гостя не укрылась от миссис Каро. Мучительно покраснев, она обратилась к дочери:

– Эвис, дочь моя! Что же это ты такое творишь? Разве ты забыла, что с тех пор, как Джоселин – то есть, мистер Пирстон – покинул наши места, ты успела стать взрослой девицей, и поведение, допустимое три-четыре года назад, теперь тебе совсем не подобает?

Неловкость не загладили даже уверения Пирстона в том, что он не удивлен и что, в его представлении, Эвис и следовало хранить обычай детских лет; далее, все трое чуть поговорили на общие темы. Пирстон терзался досадой: надо же было ему вздрогнуть и выдать себя! На прощание он повторил: если, мол, Эвис будет относиться к нему не так, как раньше, он ей этого не простит; но, хоть они и расстались по-дружески, девушка не могла скрыть огорчения. Джоселин вышел на дорогу и двинулся к отчему дому. Мать с дочерью остались одни.

– Ох и стыдно мне за тебя, дитя мое! – с чувством произнесла миссис Каро. – Молодой человек пожил в Лондоне и в заграничных городах; он теперь привыкший к чинному обращенью. Поди, с такими дамами дело имел, которые улыбнуться от сердца – и то вульгарным почитают. Как тебя только угораздило, Эвис?

– Я… я не подумала, что я теперь другая! – отвечала девушка, явно мучимая совестью. – Раньше я всегда его при встрече целовала, и он меня тоже…

– С тех пор минуло несколько лет, дитя мое!

– Конечно, только я на секундочку забыла! Он ведь с виду совсем такой же, как до отъезда.

– Что ж, сделанного не воротишь. Смотри же, вперед будь благоразумней. Бьюсь об заклад, он знавал многих молодых женщин, а о тебе подумать ему было недосуг. Говорят, он выучился на скульптора; большое будущее ему прочат.

– А я такого натворила! – простонала девушка. – И ничего теперь не поправишь!

Между тем Джоселин Пирстон, скульптор, чьей славе еще только предстояло расцвести, приближался к дому отца, человека, чуждого искусству, занятого ремеслом и коммерцией, которого, тем не менее, Джоселин хотел просить о годовом содержании, пока известность не пришла. Однако отца дома не оказалось, ведь он не получил известия о приезде сына. Джоселин побродил по комнатам, обозрел участок общинной земли, где вечные пилы елозили по вечным каменным глыбам – Джоселину показалось, что в его прошлый приезд то были те же самые пилы и те же самые глыбы – и вышел через заднюю дверь в садик.

Как и все садики на «острове», пирстоновский сад окружала стена, сложенная из щебня без применения связующего вещества; неправильный по форме, садик в своей дальней оконечности представлял собой острый угол и граничил с садиком семьи Каро. Не успел Джоселин дойти до общего участка изгороди, как расслышал по другую ее сторону всхлипы и причитания. Голос он узнал моментально; казалось, Эвис плачется подружке, столь же юной и наивной.

– Ох, что же мне делать? Что мне теперь делать? – с горечью повторяла она. – Какая дерзость с моей стороны; какой позор! И как мне только это в голову взбрело? Он никогда меня не простит; никогда, никогда не полюбит меня! Бесстыжей будет считать – а я… я правда забыла, что стала взрослой. Да только он в это не поверит!

Интонации выдавали существо, которое впервые осознало свою женственность, но не как дар, а как нечто нежеланное, внушающее стыд и страх.

– Так он что же, рассердился? – спросила подружка.

– Рассердился? О нет! Хуже! Он стал холоден и высокомерен. И он теперь так отличается от наших, с «острова»; настоящий столичный житель. Ах, что проку говорить об этом. Лучше бы я умерла!

Пирстон ретировался так быстро, как мог. Он сожалел об инциденте, который принес столько страданий невинной душе; и в то же время инцидент уже становился для Пирстона источником смутного блаженства. Он вернулся в дом, а вскоре пришел и отец, и состоялась теплая встреча, и был съеден ужин, после коего Джоселин вновь покинул дом, полный искреннего желания унять печаль юной соседки, причем способом самым для нее неожиданным. Да, он относился к Эвис в большей степени как друг, нежели как воздыхатель; но он был совершенно уверен: непостоянный, неуловимый идеал, который он называл своей Возлюбленной и который, с самого Пирстонова отрочества, уже множество раз перепархивал из одной бренной оболочки в другую, – этот идеал вздумал обосноваться в теле Эвис Каро.

1. II

Похоже, инкарнация состоялась

Непросто было снова встретить Эвис, даром что на этой скале трудность состоит, как правило, в том, чтобы избегать человека, нежели в том, чтобы с ним столкнуться. Однако неловкость первой, окрашенной импульсивностью, встречи совершенно изменила девушку, и Джоселин, несмотря на близкое соседство и свои старания, никак не мог пересечься с нею. Стоило ему хоть на дюйм ступить за порог отцовского дома, как Эвис исчезала в своей комнате с той же быстротой, с какой исчезает в норе лисица.

В конце концов, Джоселин, жаждавший успокоить Эвис, потерял терпение. На «острове» не приветствовались всякие там церемонии; обычаи «островитян», даже зажиточных, тяготели к прямоте, если не к первобытности. И вот однажды, заметив, как Эвис юркнула в дом, Джоселин последовал за ней. Она успела взлететь вверх по лестнице, и Джоселин позвал ее снизу:

– Эвис!

– Да, мистер Пирстон?

– Почему это ты так проворно убежала?

– Я… мне нужно взять кое-что в моей комнате.

– Ладно, когда возьмешь свое кое-что, спустись, сделай одолжение.

– Нет, не могу.

– Прошу тебя, МИЛАЯ Эвис. Ты ведь знаешь, что ты мне МИЛА?

Ответа не последовало.

– Что ж, нет так нет! – продолжал Пирстон. – Не стану беспокоить тебя.

С тем он ушел.

Он разглядывал цветы под сенью изгороди (те, что ныне уже не выращивают), когда позади него раздалось:

– Мистер Пирстон, я не сержусь на вас. Когда вы ушли, я подумала, что вы подумаете, будто я сержусь, и решила, что должна спуститься и уверить вас в моих дружеских чувствах.

Пирстон обернулся. За его спиной, пунцовая от смущения, стояла Эвис.

– Ах ты моя хорошая! – воскликнул Пирстон, стиснул ее ладонь и приложился к щечке, наконец-то достойно отвечая на злополучный поцелуй первой встречи. – Дорогая Эвис, прости мне мою холодность! Скажи, что прощаешь. Ну пожалуйста! А я тогда скажу тебе то, чего не слышала от меня ни одна женщина – ни ныне здравствующая, ни отошедшая в мир иной. «Ты выйдешь за меня замуж, Эвис?» – вот что я тебе скажу.

– А матушка говорит, что я для вас одна из многих!

– Это не так, милая. Ты знала меня мальчишкой, а другие не знали.

Так или иначе, сомнения Эвис были сметены, и, хотя она не дала ответа, зато согласилась встретиться с Пирстоном после полудня. Они направились к южной оконечности «острова», именуемой Мыском (приезжие, правда, употребляли слово «Клюв»), и задержались над промоиной в скале, известной как Дыра: морские волны бесновались и ревели здесь совершенно как в то время, когда Пирстон и Эвис были детьми. Пирстон протянул Эвис руку для опоры, и она взяла ее – впервые как женщина, в сотый раз как подруга детских игр.

Далее их путь лежал к маяку; там они побыли бы подольше, не вспомни Эвис, что нынче вечером должна декламировать стихотворение со сцены в Стрит-ов-Вэллз, своеобразных вратах «острова»; сейчас это селение уже доросло до статуса городка.

– Декламировать стихи! – протянул Джоселин. – Никогда бы не подумал, что кто-то или что-то в этих краях способно на декламацию – кроме, разумеется, неумолчного моря.

– А мы вот интеллектуально растем, – возразила Эвис. – Особенно зимой. Только, Джоселин, не приходи на представление, ладно? А то я засмущаюсь и собьюсь, а мне хочется быть не хуже других.

– Хорошо, не приду, если тебе так лучше. Но я буду ждать тебя у дверей и провожу домой.

– О да! – воскликнула Эвис, прямо взглянув ему в лицо.

Она была теперь совершенно счастлива; она и мечтать не могла в тот унизительный день появления Пирстона, что ей уготовано такое счастье с ним. Добравшись до восточного берега, они расстались, ведь Эвис предстояло вскоре занять место на сцене. Пирстон пошел домой, а с наступлением темноты, когда уже близилось время встречать Эвис, он ступил на главный тракт и направился к Стрит-ов-Вэллз.

Однако на душе у него было неспокойно. Он так хорошо и так давно знал Эвис Каро, что чувствовал к ней скорее дружбу, нежели любовь; сказанное сегодня утром под влиянием импульса страшило Джоселина вероятными последствиями. Нет, не того он боялся, что одна (или несколько) утонченных и изысканных женщин из длинной вереницы – женщин, по отношению к которым он последовательно вспыхивал и остывал – вдруг встанет между ним и Эвис. Просто Джоселин практически убедил себя в том, что Возлюбленная из его фантазий есть неотъемлемая часть личности, избранной ею для пребывания – длительного ли, краткого ли.

Возлюбленной этой Джоселин хранил непоколебимую верность; правда, сама Возлюбленная уже успела сменить телесную оболочку, причем не раз и не два. Каждое ее воплощение, зовись оно Люси, Джейн, Флорой, Еванджелиной или еще как-нибудь, служило Возлюбленной только временным пристанищем. Не извинение и не оправдание видел в данном феномене Джоселин, но лишь простой факт. По сути, Возлюбленная вовсе не имела отношения к миру материального; дух, мечта, безумие, идея, аромат, олицетворенная женственность; сиянье глаз, приоткрывшиеся уста… Один Бог знал, что Она такое; Пирстон об этом понятия не имел. Описанию Она не поддавалась.

Воспринимая почти как должное то обстоятельство, что Возлюбленная есть субъективный феномен, чьи воплощения обусловлены своеобразием родного ему «острова», Пирстон, однако, регулярно трепетал. Это случалось, когда Возлюбленная являла свою призрачную сущность, нарушая законы природы и демонстрируя тем самым независимость от оных. Никогда нельзя было предугадать, где ждет его Возлюбленная и куда заведет – ведь Она могла воплотиться в женщину любого сословия, и не было такой сферы, куда Она не имела бы мгновенного доступа. Иногда по ночам Пирстон визуализировал Ее как «Зевса дочь, искусную в хитрых ковах»[8], посланную терзать его за то, что он как художник не передал в должной мере Ее прелесть в камне – а это есть грех. Иными словами, Пирстон думал о Ней как о неумолимой Афродите. Он уже привык к тому, что влюбляется в Нее, под какой бы маской Она ни скрывалась. Ни цвет глаз, ни комплекция тут не имели значения: Возлюбленная могла иметь синие, черные, карие глаза, быть статной, субтильной или пухленькой. Правда, телесных раздвоений с Ней не случалось; но до сей поры Она никогда и не задерживалась надолго в одной оболочке.

Усвоив сию данность незадолго до описываемых событий, Пирстон избавил себя от мучительных угрызений совести. Увлекался ведь он всегда одной и той же особой; Она вела его, словно бы привязанного за шелковую нить – и не его вина, что пока Ей не было угодно довольствоваться одной бренной обителью. Ну а будет ли когда-нибудь, изберет ли Она себе тело для постоянного поселения – этого Пирстон не ведал.

Если бы он почувствовал, что Возлюбленная угомонилась, он постарался бы поверить, что тело Эвис есть конечный пункт Ее скитаний, и был бы рад сдержать свое слово. Но видел ли он Возлюбленную в Эвис Каро? Уверенности у него не было.

Он добрался до вершины холма и начал спуск к Стрит-ов-Вэллз. Длинная и прямая Римская улица привела его к освещенному павильону. Поэтический вечер был в разгаре. Пирстон обошел павильон кругом, обнаружил пригорок, на котором и обосновался, ведь отсюда открывалась вся сцена. Первый выступающий как раз завершил чтение, и настала очередь Эвис. При виде зрителей бедняжка столь очаровательно смутилась, что Пирстон отмел почти все сомнения. Поистине, Эвис Каро соответствовала определению «милая девушка»: помимо внешней привлекательности, в ней была «хорошесть»; в супружестве с такой особой матримониальные риски стремятся к нулю. Умные глаза, высокий лоб, полная достоинства осанка и жесты – все свидетельствовало, что Пирстону еще не встречалась более очаровательная, прямодушная, порядочная девица. Причем он не навоображал себе ее достоинства – он знал Эвис Каро давно и досконально, наблюдал проявления ее нрава в самых разных обстоятельствах.

Мимо павильона прогрохотал фургон, на время поглотив нежный голосок девушки; впрочем, публика была снисходительна, и от аплодисментов щечки Эвис порозовели. Пирстон теперь караулил у главного входа; когда схлынула основная масса зрителей, он обнаружил, что Эвис не двигается с места, ибо ждет его.

Медленно брели они по Старому тракту домой. На крутом склоне Пирстон пошел первым, цепляясь за поручень в отвесной скале и ведя Эвис за руку. Достигнув высшей точки, они повернулись к морю и замерли. Слева от них, вдали, был маяк; его лучи изобразили на темном небосклоне подобие гигантского веера. А прямо перед ними, у них под ногами, каждые четверть минуты раздавался глухой звук – будто ударяли в барабан; интервалы между ударами были заполнены нарастающим скрежетом, будто дробились кости в челюстях чудовищного пса. Грохот доносился с галечной косы, этой естественной дамбы между морем и Мертвячьим заливом.

По убеждению Пирстона, здесь, на «острове», вечерние и ночные ветра задували не просто так, а со смыслом. От зловещего Мертвячьего залива несли они к западу некий посыл, и Пирстон с Эвис будто бы подслушали его. То были слитые воедино сущности – души поглощенных морем. Одни утонули, направляя свои суда в захватнический поход, другие стремились в Ост-Индию; пассажиры баржей и бригов, экипажи судов Непобедимой Армады; выдающиеся флотоводцы и путешественники, обычные люди и законченные негодяи; персонажи с диаметрально противоположными целями и упованиями – на дне вечно мятежного моря все теперь были равны. Пирстон и Эвис показалось, что этот призрачный сгусток на лету коснулся их щек, промчавшись над «островом»; они почти различили пронзительную мольбу к некоему божеству: смилуйся, раздели нас!

Молодые люди в тот вечер долго бродили по «острову»; они даже спустились к руинам старой церкви, что разрушилась много лет назад в результате оползня. Тем самым природа как бы намекала: «остров» – последняя цитадель для языческих божеств, связанные с ними обычаи здесь живехоньки, а христианство если и закрепляется, то ненадолго. В этом-то мрачном ущелье Пирстон и поцеловал Эвис.

Поцелуй ни в коей мере не был инициирован девушкой, ибо недавняя импульсивность словно бы усугубила теперешнюю сдержанность.

Этот день положил начало приятнейшему месяцу, в течение которого молодые были, можно сказать, неразлучны. Пирстон обнаружил, что Эвис способна не только декламировать стихи среди местных интеллектуалов, но еще и прекрасно играет на пианино и поет под собственный аккомпанемент.

Чем дальше, тем яснее становилось Пирстону, что люди, которые воспитывали Эвис, главной и единственной целью ставили себе максимально удалить ее от самобытности «острова», формирующего натуры нестандартные и чуждые жеманства. Эвис предстояло совершенно уподобиться десяткам тысяч девиц, чья жизнь и окружение не отличаются ни особой специфичностью, ни колоритом. Ее усиленно заставляли перечеркнуть опыт предков; «островные» баллады ей следовало выкинуть из головы в пользу легковесных песенок, ноты которых приобретаются в модных музыкальных магазинах Бедмута; речь, пересыпанная яркими диалектизмами, должна была уступить место шаблонным, бесцветным фразам, какими гувернантки пичкают своих питомиц. Дом, в котором жила Эвис, дал бы пищу художнику едва ли не до завершения карьеры – а между тем ее саму учили изображать лондонские пригороды, срисовывая их с эстампов.

Эвис все это понимала и прежде, до Пирстоновых объяснений; но, по-девичьи уступчивая, соглашалась играть по навязанным правилам. Будучи «островитянкой» до мозга костей, она не могла уклониться от веяний века.

Приближался срок, когда Джоселин должен был уехать; Эвис ждала этого дня с грустью, но без тревоги, ведь их помолвка была уже делом решенным. Пирстон подумывал закрепить союз по местному обычаю, ибо так веками поступали что его предки, что предки его невесты – оба семейства были на «острове» старожилами. Правда, наплыв «кимберлинов» – этим словом «островитяне» называют чужаков с «большой земли», то бишь из Уэссекса, – немало способствовал тому, что обычай этот все чаще игнорируют. Однако под внешним лоском образования, полученного Эвис Каро, дремало еще изрядное количество старинных понятий, вот Пирстон и задавался вопросом: а не примешивается ли к естественной печали его невесты еще и досада, что ветром перемен унесено, в числе прочего, официальное оглашение помолвки, обязательное для отцов и дедов?

1. III

Условленная встреча

– Ну вот, – заговорил Джоселин, – мой отпуск и закончился. Какой, однако, приятный сюрприз оказался припасен для меня в родных краях, куда я три, если не все четыре года, не заглядывал, уверенный, что ничего особенного здесь не обнаружу!

– Ты уезжаешь завтра? – уточнила Эвис, и голос ее дрогнул.

– Да.

Что-то тяготило их обоих, некое чувство тревожнее и глубже естественной печали перед недолгим расставанием; вот почему Джоселин передумал ехать в дневное время, а решил дотянуть до вечера и отбыть почтовым поездом из Бедмута. Тогда, прикидывал он, у него еще будет время заглянуть в отцовскую каменоломню, а пожалуй, получится даже уговорить Эвис, чтобы проводила его до замка Генриха Восьмого, который высится над дюнами – там они побыли бы наедине, встретили бы восход луны над морем… Эвис вроде согласилась.

Итак, назавтра, проведя почти целый день с отцом в каменоломне, Джоселин уложил вещи и в назначенное время покинул родной дом (выстроенный из камней родного каменистого острова). Вдоль береговой линии двинулся он пешком к Бедмут-Реджис. Эвис вышла немного раньше – ей хотелось повидать подруг в Стрит-ов-Вэллз, а деревня эта лежала как раз на полпути к месту прощального свидания. Очень скоро Джоселин был уже на галечном пляже; оставив позади последние коттеджики заодно с развалинами деревни, уничтоженной штормом в ноябре 1824 года, он продолжил путь по узкой полоске суши между морем и бухтой. Пройдя сто ярдов, он остановился, развернулся лицом к галечным намывам, которые как бы сдерживали море, уселся и стал ждать Эвис.

Мимо него, освещаемые огнями судов, стоявших на рейде, не торопясь прошли два человека; они направлялись туда же, куда и сам Джоселин. Один из путников узнал его, поздоровался с почтением и добавил:

– Многих вам радостей, сэр, с вашей избранницей; мы чаем, скоро свадебке-то быть!

– Благодарю, Сиборн. А насчет этого… мы повременим до Рождества.

– А знаете, что моя хозяйка нынче утречком сказала? «Дал бы Господь до свадьбы-то до этой дожить, я ведь обоих еще карапузами помню» – вот они самые ейные слова, хозяйки моей, то есть, сэр.

Путники двинулись дальше. Когда они удалились на достаточное расстояние, товарищ Сиборна спросил:

– Кто этот молодой кимберлин? Он ведь не из наших, верно?

– Неверно. Тутошний он, земляк наш. Единственный сын мистера Джоселина Пирстона, который в Ист-Куорриз живет да каменоломней владеет; а в жены выбрал уж такую милашечку да разумницу! Матерь-то ейная – вдова; хозяин, покойник, тоже каменоломню держал, а теперь вот она дело ведет, как умеет. Только доходы и на двадцатую долю от пирстоновских не тянут. Пирстон-старший, сказывают, тысячи зашибает, а живет, как искони жил – все в том же доме на пустоши. Зато сынок его в Лондоне этакие знатнецкие штуки выделывает – из камня фигуры точит, вон оно что! Помню, он еще мальчонкой солдатиков вырезывал, все, бывало, пропадал в отцовской каменоломне. Подрос – шахматы смастерил, цельный набор. Так и пошло. А в Лондоне, говорят, и вовсе джентльменом стал. Вот я и дивлюсь, что он в наши края вернулся да приглядел себе малютку Эвис Каро, хоть сама по себе она и преславная девчурочка… Эге-ге! А погода-то на перемену пошла.

Тем временем предмет обсуждения ждал свою нареченную. В семь вечера – условленный час – Джоселин заметил, что в его сторону от последнего деревенского фонаря движется вверх по склону некая фигура, и очень скоро узнал мальчишку из местных. Приблизившись, мальчик осведомился, не мистер ли Пирстон перед ним, и после утвердительного ответа вручил Джоселину записку.

1. IV

Одинокий пешеход

Сразу по уходе юного посланца Джоселин вернулся к фонарю и прочел написанное рукою Эвис:

«Бесценный мой, мне чрезвычайно жаль огорчать тебя, однако вот что я скажу насчет нашего свидания возле развалин Сэндзфута. Мне кажется, что тот факт, что в последнее время мы виделись с такой регулярностью, дает право твоему отцу настаивать (а тебя вынуждает покоряться) на соблюдении нами здешнего обычая для влюбленных пар; ведь сам знаешь, твои предки испокон веков жили в этих краях, рождались и умирали, не покидая нашего Острова. По правде говоря, моя матушка высказала мнение, будто твой отец, что для него естественно, уже намекал тебе на то, что мы должны соблюсти обычай. Но все во мне этому противится: обычай устарел, да и никогда не был мне по сердцу. Вдобавок, в твоем случае, речь идет о собственности и капитале – вот почему я бы предпочла положиться на Провидение.

Я начала издалека, а вывод – вот он: по-моему, лучше мне не приходить сегодня и своим появлением рядом с тобой не давать никому повода для того, чтобы распространить на нас островной обычай. Достаточно того, что все решено между нами двоими.

Я уверена, что это решение не слишком тебя огорчит. Надеюсь, ты понимаешь, что я чувствую и мыслю в духе времени, и не осудишь меня. И вот еще что, милый: если это совершенно необходимо, а мы все-таки не уступим, нам будет очень сильно не по себе, как уж точно было бы нашим предкам и, вероятно, твоему отцу; нас будет глодать мысль, что мы не сможем пожениться честь честью.

В любом случае, ты ведь совсем скоро вернешься, не так ли, дорогой мой Джоселин? И тогда уже не за горами будет время, когда расставаться вовсе не придется.

Всегда и навеки твоя

ЭВИС»

Письмо немало удивило Джоселина своей наивностью; Эвис с матушкой, оказывается, пребывали в простодушной уверенности, что на «острове» до сих пор свято чтут полузабытый, а в понимании Джоселина и прочих «островитян», поживших вдали от родных мест, так и вовсе варварский обычай. Отец его, конечно, как человек, сколотивший состояние, вполне может иметь упования практического свойства, так что предположения Эвис и ее матушки, пожалуй, и не беспочвенны; однако, пусть и человек старой закваски, отец ни слова не сказал в пользу пресловутого обычая.

Джоселин мысленно усмехнулся выражению «в духе времени», которое Эвис употребила в отношении своих чувств и мыслей; однако он был огорчен. Он даже ощущал укольчики раздражения на этот непредвиденный довод, из-за которого не смог побыть напоследок с Эвис. До чего, оказывается, живучи прежние понятия – нет-нет да и проглянут сквозь лоск образованности!

Здесь деликатно напомним читателю, что описываемые события произошли более сорока лет назад[9], даром что в многовековой истории «острова» это и не срок.

Небеса хмурились, однако Джоселину претило возвращаться и нанимать экипаж; скорым шагом он продолжил путь в одиночестве. Местность была открытая, вечерний ветер налетал порывами, волны набегали и откатывались, сохраняя сложный ритмический рисунок, могущий быть расшифрованным и как громы сражения, и как осанна Господу Богу.

Вскоре на дороге, что белела в сумерках, возник силуэт – притом силуэт женский. И Джоселин вспомнил, что, пока он читал письмо Эвис, мимо него прошла некая дама.

Целый миг он тешился надеждой, что видит свою невесту, что она передумала. Однако это была не Эвис; незнакомка вообще принадлежала к совсем иному типажу. Она имела более высокий рост и более статную фигуру; вдобавок, совсем не по сезону – еще не кончилась осень – эта дама была облачена не то в меха, не то в тяжелый, теплый плащ.

Еще немного – и Джоселин поравнялся с нею, и уже мог коситься на ее профиль, четкий благодаря огням на рейде. Черты поражали, даже потрясали благородной правильностью; словно сама Юнона предстала перед Джоселином. Никогда не встречал он лиц, столь приближенных к классическим скульптурным изображениям. Дама, хоть и шла, как свойственно женщинам, то есть покачивая бедрами, но шаг ее был энергичен и легок, и в течение нескольких минут скорость ее движения почти не отличалась от тех же показателей Джоселина; в эти-то минуты Джоселин ее и рассматривал, и строил догадки. Впрочем, он почти обогнал ее, когда она вдруг повернула голову и произнесла:

– Вы – мистер Пирстон из Ист-Куорриз, не так ли?

Он ответил утвердительно; он успел заметить, что лицо у незнакомки красивое, властное, царственное – под стать горделивым интонациям. Никогда еще не видывал Джоселин подобных женщин; вдобавок, местный акцент, хоть и наличествовал, был не столь неоспорим, как у Эвис Каро.

– Не скажете ли, который сейчас час? – продолжала дама.

Джоселин чиркнул спичкой, взглянул на наручные часы. «Четверть восьмого», – сказал он, сам же за краткое мгновение, пока горела спичка, разглядел покраснение и припухлость век – будто его попутчица недавно плакала.

– Мистер Пирстон, заранее прошу прощения за просьбу, которая может показаться вам весьма странной. А именно: не одолжите ли вы мне денег на день-другой? Я совершила оплошность – оставила кошелек на туалетном столике.

И впрямь, странная просьба; однако в повадках и во всем облике молодой женщины было нечто, убеждавшее: она не мошенница. Джоселин запустил руку в карман, но вынимать медлил. Какую сумму имела в виду сия ожившая Юнона? Ее стать, ее манера держать себя мигом нашли в нем отклик, и он решил не мелочиться. Он уже чуял романтическое приключение. Он дал ей пять фунтов.

Королевский жест, однако, не удивил незнакомку; по крайней мере, она сохранила невозмутимость.

– Этого вполне достаточно, благодарю вас, – с достоинством произнесла она, когда Джоселин, опасаясь, что в темноте она не разглядит цифр на банкноте, назвал сумму вслух.

Пока он нагонял незнакомку, пока говорил с нею, успел подняться ветер. Джоселин лишь теперь заметил, что порывы переродились в неумолчный рев, а рев – в скрежетание. Перемена погоды свершилась с внезапностью, характерной для «острова», и в итоге принесла то, что и обещала – дождь. Капли, которые поначалу били путникам в левые щеки, будто пульки из детского пугача, скоро приобрели характер залпового огня, притом сразу со всех сторон. Одна такая острая струя умудрилась проникнуть Джоселину в рукав. «Юнона» обернулась, явно озадаченная этой атакой – выходя из дому, она ничего подобного не предвидела.

– Нужно где-то укрыться, – произнес Джоселин.

– Да, но где же?

С наветренной стороны тянулся длинный пустынный пляж, причем наносы гальки никак не могли служить защитой, будучи недостаточно высоки; из-за них доносился скрежет, словно собака грызла кость. Справа лежала бухта; огни судов светили теперь совсем тускло, а то и вовсе гасли. Позади остался каменистый «остров»; на его наличие слабо намекали только две-три искры освещенных окошек под хмурым небом. Впереди Джоселин и «Юнона» не видели ничего подходящего. Ближайшим объектом, который мог сойти за укрытие, был шаткий деревянный мост в миле от них. Еще большее расстояние отделяло путников от замка Генриха Восьмого.

Зато аккурат на взгорке, явно втащенная туда, чтобы быть вне досягаемости прибоя, лежала кверху днищем рыбачья лодка из тех, что «островитяне» зовут лерретами[10]. Идея пришла к молодым людям одновременно, и они бегом бросились к лодке, повинуясь импульсу. По всем признакам, леррет находился здесь уже давно; к облегчению Джоселина и его спутницы, выяснилось, что места под ним больше, и защиту он может предоставить куда лучшую, нежели казалось издали. Вероятно, под этим лерретом прятались от непогоды рыбаки; возможно, хранили под ним сети и прочее, ибо днище было хорошо просмолено. Нос леррета с подветренной стороны укреплялся подпорками; пробравшись под ним чуть ли не ползком, молодые люди обнаружили доски, вёсла, всякие деревяшки – и, ни больше ни меньше, невод, притом совершенно сухой. На него-то они и уселись, ведь стоять в полный рост было нельзя.

1. V

Подопечная

Дождь молотил с такой силой, что казалось, некий сеятель-великан целыми горстями мечет зерно в днище старого леретта. Тьма достигла максимальной густоты.

Путники сидели рядом, близко-близко друг к другу; меха молодой женщины словно бы дышали Джоселину на щеку. С тех самых пор, как он и незнакомка свернули с дороги, между ними не было сказано ни слова. Наконец, молодая женщина произнесла с наигранной беззаботностью:

– Ну что за невезенье!

Джоселин признал: да, и впрямь не повезло, а после еще пары реплик совершенно уверился: его попутчица плачет. Об ее тихих слезах свидетельствовали характерные судорожные, подавляемые вздохи.

– В вашем случае невезенья, пожалуй, больше, чем в моем, – сказал Джоселин, – о чем я весьма и весьма сожалею.

Молодая женщина ничего не ответила, и тогда он развил мысль: местность, мол, слишком дикая для леди, которая идет пешком, да еще и в одиночку, и выразил надежду, что вовсе не серьезная надобность вынудила его спутницу покинуть дом в столь неблагоприятное время.

Поначалу она как будто не была расположена к откровенности, и Джоселину оставалось только строить предположения – кто она, как ее зовут, откуда она знает его самого. А дождь, между тем, ни намека не давал на то, что утихнет в обозримом будущем. И вот Джоселин произнес:

– Думаю, нам следует вернуться.

– Ни за что! – воскликнула молодая женщина, и Джоселин безошибочно уловил непоколебимость воли в этом емком и округлом «что».

– Почему же?

– У меня свои причины.

– Мне непонятно, откуда вы меня знаете – я-то ведь ни малейшего представления не имею о том, кто вы сама.

– Да нет же – имеете. Во всяком случае, вы наверняка слышали обо мне.

– Нет, не слышал. От кого мне было слышать? Вы ведь не из наших мест.

– Ошибаетесь. Я самая настоящая «островитянка»; по крайней мере, была таковой. Разве вам неизвестно о компании «Бест-Бед Стоун»?

– Еще как известно! Они пытались разорить моего отца, каменоломню у него отжать. В смысле, этим занимался основатель «Бест-Бед Стоун» – старик Бенком.

– Он мой отец!

– Вон оно что. Простите, мне не следовало говорить о нем столь непочтительно, тем более, что я с ним никогда не встречался лично. Насколько я знаю, он, запустив дело, удалился на покой и проживает в Лондоне?

– Верно. Наш дом – точнее, его дом, а не мой – находится в Южном Кенсингтоне. Мы прожили там несколько лет. А в этом году сняли на пару месяцев, пока хозяин в отлучке, особняк здесь, на «острове»; он называется «Замок Сильвания».

– Выходит, я жил с вами по соседству, мисс Бенком. Замечали вы сравнительно скромный дом неподалеку от замка? Он принадлежит моему отцу.

– Ваш отец мог бы, при желании, поселиться в куда более просторном жилище.

– Таковы слухи? Не знаю, не знаю. Со мной отец скуп на информацию о своем бизнесе.

– А вот мой отец, – перебила мисс Бенком, – вечно выговаривает мне за расточительность! Сегодня же он просто превзошел себя. Заявил, что я оставляю в магазинах дьявольски огромные суммы, и урезал мое содержание.

– Это случилось вечером?

– Да. Разразился настоящий скандал, страсти так и бушевали, и я заперлась в своей комнате с мнимым намерением провести там весь вечер, а сама ускользнула. И возвращаться не намерена!

– У вас, верно, имеется план?

– Да. Для начала я наведаюсь к тетушке – она живет в Лондоне; если же тетушка не примет меня, найду работу. Я покинула отца навсегда, слышите? Не представляю, что бы делала, если бы не встретила вас; наверное, пешком бы шла до Лондона. Зато теперь сяду в поезд, как только доберусь до «большой земли».

– Если это вам удастся – в такой-то шторм.

– Значит, буду пережидать его здесь, под лереттом.

Так они и сидели на неводе. Пирстону было известно, что старик Бенком – злейший враг его отца, что он сколотил состояние, «проглотивши» все не столь крупные каменоломни, и только родитель Джоселина оказался «тяжеловат» для его пищеварительной системы. Иными словами, компания Пирстона-старшего теперь была главным конкурентом «Бест-Бед Компани». Джоселин дивился прихотливости судьбы, что принудила его к роли юного представителя клана Монтекки, определив ему в партнерши сию дочь Капулетти.

Во мраке лодочного нутра и он сам, и мисс Бенком невольно, чисто инстинктивно перешли на шепот, а грохот прибоя заставил молодых людей придвинуться друг к другу еще ближе. И вот, покуда текли минуты, слагаясь в четверти часа, в их голосах сама собой родилась проникновенность, и они уже не чуяли времени. Было совсем поздно, когда мисс Бенком как бы очнулась, осознав двусмысленность своего положения.

– Какой бы там ни хлестал дождь, я должна идти, – заявила она.

– Заклинаю вас: вернитесь домой, – произнес Джоселин, беря ее за руку. – Я тоже вернусь. Мой поезд давно ушел.

– Нет. Мне дорога в Бедмут; там я переночую, если, конечно, доберусь.

– Уже слишком поздно, и вам не найти ночлега. Открыта будет разве что гостиничка рядом с вокзалом, где вы точно не пожелаете остаться до утра. Впрочем, если вы настроены столь решительно, я провожу вас туда. Не могу бросить вас. Не годится вам идти одной – это против приличий.

Мисс Бенком настаивала, и они тронулись в путь сквозь гнусавое завывание ветра, сквозь брызги прибоя. Морские волны дыбились слева от них, почти касались их, наступая справа – Джоселин и мисс Бенком словно уподобились детям Израиля[11]. Между ними и взбесившейся водной стихией был только узкий галечный пляж; каждая прибойная волна сотрясала землю, с зубодробительным скрежетом вода тащила за собой обкатанные камешки, а брызги, вздымаясь вертикально, обрушивались на головы путников. Массы морской воды лились сквозь галечную «стену» и ручьями стекали на тропу, чтобы устремиться обратно в море. «Остров» и впрямь сделался островом.

До сих пор наши герои не осознавали в полной мере, насколько мощна стихия. А между тем немало пеших путников было погублено морем, которое, внезапно пробивши брешь в галечной «стене», выплескивалось и утаскивало человека в свою утробу. Казалось, море обладало сверхъестественной силой – раздавшись надвое, могло сомкнуть волны и опять сделаться цельным, будто сатана, разрубленный мечом архангела Михаила – тот, чья «эфирная ткань» срослась, ибо «разъятой не дано ей оставаться долго»[12].

Даром что накидка мисс Бенком лучше защищала от ветра, чем одежда Джоселина, именно мисс Бенком подвергалась большей опасности. И невозможно было для нее не принять помощь молодого человека. Сначала он взял ее под локоть, но ветер отбросил путников друг от друга с той же легкостью, с какой разорвал бы двойной черенок парочки вишен. Тогда Джоселин крепко обхватил мисс Бенком за талию – и она этому не воспротивилась.

Приблизительно в это время – может, чуть раньше, может, чуть позднее – Джоселин ощутил, как в нем расцветает чувство, которое впервые дало о себе знать еще под лереттом, вблизи новой подруги, в миг, не зафиксированный разумом. И он встревожился; он даже испытал страх. Ибо, несмотря на юность, имел достаточно опыта, чтобы сообразить: Возлюбленная, очень возможно, изменит место пребывания. Впрочем, этого пока не случилось; пока Джоселин шагал, дивясь мягкости и теплу женского тела под меховой накидкой, под своей ладонью. Оба вымокли до нитки; сухими оставались только левый бок мисс Бенком и правый бок Джоселина – влага не коснулась сих частей по причине тесноты объятия.

Так они добрались до железнодорожной паромной переправы. Здесь стихия не могла разгуляться в полную силу, однако Джоселин по-прежнему обнимал мисс Бенком и убрал руку, лишь когда она попросила его об этом. Они миновали руины замка; «остров» остался далеко позади, а наши путники, миля за милей, стали продвигаться к курортному городку, в который и вступили около полуночи, перейдя мост; оба были мокрехоньки.

Джоселин, жалея свою спутницу, не мог не восхищаться ее упорством. Теперь уже их защищали от ветра ряды домов, и до нового железнодорожного вокзала (ибо в те дни он был новым) они добрались без затруднений.

Как и предупреждал Джоселин, для ночлега была доступна только крошечная гостиничка без права на торговлю спиртными напитками, где люди дожидались утреннего почтового дилижанса и встречали суда, пересекающие Английский канал. Джоселин и мисс Бенком постучались; ответом был скрежет отодвигаемого засова. И вот они уже стоят в коридорчике, освещенном газовой лампой.

Тут-то Джоселину и открылось: его спутница, хоть и статная, и высокая – почти такого же роста, как он сам, – на самом деле еще только приблизилась к порогу расцветающей женственности. Что до лица, оно потрясало, однако не столько красотой, сколько горделивостью; ветер, дождь и морские брызги придали щекам оттенок лепестков самого яркого пиона.

Мисс Бенком оставалась тверда в намерении ехать в Лондон первым же поездом, и Джоселин смирился с ролью советчика по мелким бытовым вопросам.

– В таком случае, – сказал он, – вам следует подняться в номер и отдать вещи прислуге, чтобы развесила их у огня. Сделайте это немедленно, иначе к утру ваша одежда не высохнет. Я прослежу за этим и велю принести вам ужин.

Она согласилась, не явив, однако, никаких признаков благодарности; когда она ушла наверх, Пирстон распорядился насчет ужина. Заказ приняла заспанная девица, чья должность в этом заведении называлась «ночной портье». Сам Пирстон был голоден как волк; он подсел к камину и взялся за еду, чтобы совместить процесс насыщения с процессом сушки платья.

Сначала он был в сомнении – что ему предпринять? Затем решил остаться в гостинице до утра. В шкафу нашлись пледы и домашние туфли; с их помощью Пирстон силился устроиться с мало-мальским комфортом, когда в залу спустилась горничная, неся целую охапку сырой женской одежды.

Пирстон подвинулся, давая ей место у камина. Горничная опустилась на колени и протянула к огню руки, на которых был распялен некий предмет – часть экипировки Юноны, расположившейся на втором этаже. Живо сформировалось и поползло к потолку облако пара. Молоденькая горничная, бедняжка, клевала носом, встряхивалась и вновь задремывала в своей неудобной позе.

– Спать хочется, да, милочка? – осведомился Пирстон.

– Ужас как хочется, сэр: я с утра на ногах. Когда гостей нету, я вон там ложусь, в смежной комнате, на топчанчике.

– Ну так я вас избавлю от напасти. Укладывайтесь на свой топчанчик, будто гостиница пуста. Я сам просушу одежду и сложу стопкой, а вы утром отнесете ее молодой леди.

С благодарностями «ночной портье» удалился в смежную комнату, и вскоре до Пирстона донеслось посапывание. Тогда Джоселин занялся делом: стал расправлять и сушить у огня одежду мисс Бенком. От мокрой ткани шел пар, и, чем гуще он делался, тем более и более Джоселин впадал в мечтательность. Вернулось ощущение, кольнувшее его еще там, меж морских валов: Возлюбленная меняла место обитания – переселялась в тело, еще недавно облаченное в эти вот юбки, сорочку и прочее.

Через десять минут Джоселин был уже без ума от мисс Бенком.

А как же малютка Эвис Каро? О ней Джоселин думал теперь иначе.

Он отнюдь не был уверен, что вообще видел в Эвис, подруге детства и отрочества, истинную Возлюбленную, хоть и желал этой девушке всяческого благополучия. Впрочем, любовь тут больше не играла роли, ибо дух, флюид, идеал, он же – Возлюбленная, тайком покинул тело той, что была далеко, и обосновался в той, что спала этажом выше.

Эвис нарушила обещание дойти с Джоселином до руин замка – надумала себе бог весть чего, струсила. Однако сам Джоселин, оказывается, еще в большей степени, чем его невеста, изжил «островные» предрассудки относительно целомудрия – и это явилось неожиданным последствием фантазий малютки Эвис.

1. VI

На грани

Мисс Бенком покидала гостиницу и отправлялась на вокзал: до него было рукой подать, и открылся он словно бы нарочно – в преддверии сего события. По совету Джоселина, с целью успокоить отца и избежать преследования, она послала домой записку: мол, еду к тетке. И вот молодые люди вместе вошли в здание вокзала и попрощались; билет каждый покупал себе сам, а свой багаж Джоселин забрал из камеры хранения.

На перроне они снова встретились, причем каждый просветлел лицом при виде другого. Вспыхнувшие взгляды, будто телеграммы-молнии, просигнализировали: «Мы направляемся в один и тот же город, так почему бы нам не усесться в одном купе?»

Так они и сделали.

Мисс Бенком заняла место в уголке, против хода движения поезда; Джоселин сел напротив. Кондуктор посмотрел на них, счел влюбленной парой и никого больше не пустил к ним в купе. Говорили они на общие темы, точнее, говорила мисс Бенком, рассказывала о том, что Джоселин и сам знал. На каждой станции он страшился вторжения новых пассажиров. Они не проехали и половины пути, когда подозрение Джоселина совершенно подтвердилось: Возлюбленная в очередной раз поменяла место пребывания, вселилась в эту молодую женщину, затрепетала, запульсировала в каждом ее нерве, в каждом изгибе тела.

Приближения к огромному лондонскому вокзалу Джоселин ждал как Судного дня. Разве можно оставить мисс Бенком в водовороте этой переполненной народом улицы? Разве по ней этот шум, эта суета и толкотня большого города? И он спросил, где живет ее тетушка.

– В Бейсуотере, – отвечала мисс Бенком.

Джоселин вызвал кеб и уговорил ее ехать вместе до тетушкиного дома; сам он поедет дальше, там уж будет близко, а пока им по пути. Как ни старался Джоселин понять, разгадала или нет мисс Бенком его чувства, ему это не удавалось, однако предложение насчет кеба она приняла.

– Мы ведь с вами старые друзья, – констатировал Джоселин, когда кеб тронулся.

– Верно, – без тени улыбки отвечала его спутница.

– Хотя, учитывая семейную историю, должны быть смертельными врагами, не так ли, дорогая Джульетта?

– Да… Как вы меня назвали?

– Я назвал вас Джульеттой.

Она рассмеялась. В ее голосе отчетливо сквозила гордость, но следующая фраза была произнесена чуть слышно:

– Ваш отец – враг моему отцу, но ведь мой отец – враг мне самой. Да, это так.

Тут их глаза встретились, и Джоселин выпалил:

– Бесценная моя, королева моя! Зачем вам ехать к тетке? Поедемте вместе – и будьте моей женой!

Мисс Бенком вспыхнула – уж не от возмущения ли? Нет, по другой причине – от крайнего волнения. Она ничего не ответила; Джоселин испугался, что оскорбил ее достоинство. Как знать, вдруг она просто воспользовалась его услугами за неимением лучшего в предложенных обстоятельствах? Однако он рискнул продолжить:

– Если мы поженимся, ваш отец не сможет вернуть вас домой. Да и так ли скоропалителен будет этот шаг? Вам все известно обо мне и моей семье, а также о моих перспективах. Я все знаю о вас. Наши семьи столетиями соседствовали на «острове», даром что вы теперь – столичная штучка.

– А вы станете членом Королевской Академии художеств? – спросила она мечтательно, ибо теперь ее волнение улеглось.

– Надеюсь… То есть, конечно, стану, если вы за меня выйдете.

Мисс Бенком смерила его долгим взглядом.

– Только подумайте, как легко все уладится, – вновь заговорил Джоселин. – Не нужно подольщаться к тетке, не нужно бояться, что вас заберет домой разгневанный отец.

Последний аргумент, кажется, стал решающим. Мисс Бенком позволила себя обнять.

– Как скоро можно будет пожениться? – спросила она через некоторое время, явно сделав над собой усилие.

– Думаю, уже завтра. Нынче я пойду в Коллегию юристов гражданского права – надеюсь поспеть туда к полудню – и завтра утром лицензия будет готова.

– Я не поеду к тетке, я стану независимой! А то меня во всем ограничивают, словно я – шестилетнее дитя. Да, я согласна выйти замуж, если это и впрямь так легко.

Они остановили кеб и устроили совет. Пирстон снимал квартиру и студию неподалеку от Кэмпден-Хилл; но везти туда мисс Бенком, пока они не стали супругами, было бы крайне нежелательно. И влюбленные решили отправиться в отель.

Кеб вновь тронулся, но повез их уже в другом направлении. Они вернулись на Стрэнд и вскоре оказались у гостиницы с безупречной репутацией, одной из тех, что давным-давно построены в районе Ковент-Гарден, куда заглядывают пообедать обитатели Вест-Энда. Там Джоселин оставил мисс Бенком, а сам отправился хлопотать.

Дело шло к трем пополудни, когда, сделав все от него зависевшее и необходимое при столь резкой смене курса, Джоселин неспешным шагом двинулся обратно. Его потряхивало, и он рад был прогуляться, успокоить нервы. Он шел, изредка бросая взгляд то на одну, то на другую витрину; наконец, нанял хэнсом[13] и, повинуясь порыву, велел ехать в Меллсток-Гарденз, где позвонил в дверь квартиры-студии. Через пару минут дверь ему открыл молодой человек, с виду его ровесник. Он был в просторной блузе, а на большом пальце левой руки вертел неопрятную палитру внушительных размеров.

– Кого я вижу! Пирстон! Не знал, что ты опять в столице. Входи. Я очень рад. Я тут дописываю одну вещь для американского заказчика – он хочет забрать ее с собой.

Пирстон проследовал в мастерскую, где сидела за шитьем хорошенькая молодая женщина. По знаку художника она исчезла, не сказав ни слова.

– На твоей физиономии я читаю желание выговориться; так не медли же. Ты попал в переплет, верно? Чего тебе налить?

– Все равно; сойдет любой алкоголь. И, умоляю, Сомерс, выслушай меня – мне и впрямь есть что сообщить тебе.

Пирстон уселся в кресло, а Сомерс вернулся к картине. Когда вошел слуга с бренди для успокоения Пирстоновых нервов, с содовой для смягчения пагубных последствий бренди, а также с молоком для устранения истощающих последствий содовой, Джоселин заговорил, обращаясь в большей степени к Сомерсовой каминной полке, Сомерсовым часам в готическом стиле и готическим же Сомерсовым коврам, нежели к самому Сомерсу, который стоял за мольбертом чуть позади своего приятеля.

– Прежде, чем ты узнаешь, что со мной приключилось, – начал Пирстон, – я тебе поведаю, что я вообще за человек.

– Господи, да ведь это мне известно.

– О нет! Я имею в виду одно качество – из тех, которые обычно не афишируют. Я ночей не сплю из-за него.

– Не может быть! – воскликнул Сомерс уже с бо`льшим сочувствием, видя, что приятель действительно подавлен.

– На мне лежит нечто вроде проклятия; или, если хочешь, назови это одержимостью. Я нахожусь во власти некоего коварного существа – точнее, духа, божества, которое застит мне взор и сбивает меня с пути. Поэт назвал бы мою тиранку Афродитой; мне самому следовало бы изваять ее в мраморе… Однако я забылся: это не вопль и не мольба, это – способ защиты, apologia pro vita mea[14].

– Так-то лучше. Продолжай!

1. VII

Ее предыдущие воплощения

– Я знаю, Сомерс: ты не из тех, кто упорствует в широко распространенном заблуждении, будто бы Возлюбленная всякого человека всегда, ну или, как правило, остается в одной и той же телесной оболочке, этакой ракушке; что она может пребывать там долго, очень долго – столько, сколько желательно Влюбленному. Если я ошибаюсь, если ты придерживаешься сего замшелого предрассудка… гм, тогда моя история покажется тебе весьма странной.

– Давай говорить «Возлюбленная отдельных мужчин», а не «всякого человека».

– Согласен. Пусть даже будет «Возлюбленная одного мужчины» – вот этого, что сейчас перед тобой, раз уж ты так щепетилен в формулировках. О, мы, жители «острова» – чудной народ, мечтатели и фантазеры; может, все дело в этом. Что до Возлюбленной твоего покорного слуги, она имела много инкарнаций – слишком много, чтобы мне сейчас вдаваться в детали. Каждая ее форма, или телесное воплощение, служила ей лишь временным пристанищем; она вселялась ненадолго, а затем покидала свое жилье, иными словами, бросала плотскую оболочку – в моем понимании, увы, жалкий труп! И не ищи здесь спиритских бредней – все просто, факт есть факт, сколь бы ни страшил он обывателей. Но это, Сомерс, было вступление.

– Допустим. Продолжай.

– Продолжаю. Свидетелем первого воплощения я стал в возрасте примерно девяти лет. Возлюбленная изволила вселиться в голубоглазую девочку лет восьми, у которой было десять братьев и сестер. Ее льняные волосы длиною до плеч имели серьезное намерение виться, но их попытки терпели постыдный крах; в итоге, каждая прядь походила на каминный крючок – и только. Сие несовершенство изрядно меня смущало; полагаю, оно же явилось одной из главных причин, по которой Возлюбленная покинула свой приют. Не помню, когда это произошло, но точно уже после инициированного мною поцелуя на садовой скамейке, в жаркий полдень. Мы раскрыли зонт в синюю полоску, дабы он спрятал от прохожих, что следовали в Ист-Куорриз, признаки нашей взаимной привязанности; мы не учли, что столь броский «экран» вернее привлечет внимание, нежели наши персоны.

– Все закончилось, когда родитель моей зазнобы вздумал увезти с «острова» свое многочисленное семейство. Я не сомневался, что теряю Возлюбленную навеки – я ведь тогда был наивен, как Адам, наблюдающий первый в мире закат солнца. Однако я ошибся. Лору я действительно больше никогда не встречал – но Возлюбленная продолжала мне являться.

Несколько месяцев я оплакивал утрату голубоглазой, белоголовой ее инкарнации, и все это время Возлюбленная не давала намеков на возвращение. А потом вернулась – внезапно, неожиданно, в обстоятельствах, которых я никак не мог бы предвидеть. Помню, я балансировал на бровке тротуара непосредственно за школьными воротами и глядел на море, когда мимо проехал верхом джентльмен средних лет, а следом за ним – молодая девушка. Она обернулась, заметила, что я таращусь на нее во все глаза и что рот мой расплылся в дурацкой улыбке, и улыбнулась в ответ. Затем, удалившись на несколько шагов, снова обернулась и снова одарила меня улыбкой.

– Этого было более чем достаточно, чтобы во мне вспыхнуло пламя. Мгновенно я расшифровал информацию, переданную мне через эмоции, а именно: Возлюбленная вернулась, на сей раз избрав себе оболочку вполне взрослой девицы и предпочтя образ шатенки. Волосы, собранные в узел, были каштановые без отлива, глаза, наверное, карие; впрочем, прелесть ее вполне раскрывалась только внимательному взору. В любом случае, по улице верхом ехала моя желанная, вновь воплотившаяся в смертную женщину. Я попрощался с приятелями, выдержав достаточно времени, чтобы не вызвать их подозрений, и бросился бегом вслед за всадниками. К моему отчаянию, их нигде не было видно – не иначе, они пустили лошадей галопом. Унылый, я свернул в переулок, но дух мой воспарил вновь, ибо отец с дочерью скакали прямо на меня. Я покраснел до корней волос; я застыл на месте и геройски встретил взгляд моей Возлюбленной. Она улыбнулась – в третий раз! – но, увы, ее щечки не вспыхнули ответной страстью.

Пирстон умолк и подкрепил себя глотком бренди, ибо заново прожил всю сцену, им воссозданную. Сомерс воздержался от комментариев, и Джоселин продолжал:

– После полудня я слонялся по улицам, тщетно высматривая мою Возлюбленную. Встретив приятеля, одного из тех, что были со мной, когда она появилась в сопровождении отца, я как бы невзначай осведомился, не знает ли он, кто эти двое.

– Полковник Тардж с дочкой. Ее зовут Элси, – отвечал мой приятель.

– Как думаешь, сколько ей лет? – спросил я, терзаясь мыслью о возрастном превосходстве мисс Тардж надо мною.

– Вроде девятнадцать. Послезавтра она венчается с капитаном Поппом из пятьсот первого полка, и они сразу же отплывают в Индию.

Информация эта принесла мне такие страдания, что тем же вечером, в сумерках, я пошел в порт, намереваясь свести счеты с жизнью. Однако вспомнил слышанное о крабьих повадках: якобы эти твари цепляются клешнями за кожу на лицах утопленников и потихоньку объедают плоть. Вероятность такого исхода остановила меня. Кстати, я почти не переживал по поводу замужества моей Возлюбленной – нет, мое сердце разрывалось при мысли об ее отъезде. И действительно, больше я никогда ее не видел.

– Я уже усвоил: отсутствие телесной формы не означает отсутствия наполняющего ее духа; но мне не верилось, что в данном случае для Возлюбленной возможно возвращение в ином, новом теле.

– Однако так и случилось, – вставил Сомерс.

– Да, но только через изрядный промежуток времени, за который я успел выйти из неуклюжего отрочества, когда мальчики питают к девочкам особый вид презрения. Мне было уже лет семнадцать; как-то вечером я сидел в кафе за чашкой чая – к слову, в том же самом курортном городке; и вот напротив уселась молодая дама с маленькой дочкой. Какое-то время мы поглядывали друг на друга, причем девочка явно хотела познакомиться со мной. Наконец, я выдал:

– Что за славная малютка.

Дама согласилась, и я осмелел:

– У нее чудесные глаза – ясные, кроткие, совсем как у матери.

– Вы находите, что ее глаза недурны? – уточнила дама, как если бы не слыхала четырех последних слов моей фразы.

– Да – но лишь как подражание оригиналу, – отвечал я, глядя ей прямо в лицо.

Мы разговорились. Дама сообщила, что ее муж отправился на морскую прогулку на яхте; я выразил сожаление, что он не взял с собой жену. Дама становилась все откровеннее, как это свойственно женам, к которым до срока охладели мужья. Потом я встретил ее на улице – уже без девочки. По ее словам, она шла на пристань встречать мужа, но не знала дороги.

Я предложил проводить ее – и проводил. Не стану вдаваться в подробности, скажу только, что мы виделись еще несколько раз, и я скоро понял: именно в этой женщине воплотилась моя Возлюбленная (о чьем местонахождении я так долго имел неверное представление). Но вот почему она избрала тело замужней дамы, матери – по определению недоступной, когда кругом полно девиц; зачем ввергла меня в мучения? Нет, постичь сей замысел было мне не по силам. Роман мой закончился вполне невинно – дама уехала вместе с мужем и дочкой; кажется, она считала наше знакомство легким флиртом, но для меня все было ох как серьезно!

– Стоит ли рассказывать дальше? О нет – это слишком тяжело. После случая с замужней дамой явления Возлюбленной во плоти значительно участились, и я не смог бы выдать тебе, друг, всех деталей ее разнообразных воплощений. За последующие два-три года она явилась мне девять раз! Трижды она была яркой брюнеткой, дважды – бледной блондинкой, и еще два-три раза выбирала средний вариант. Иногда я видел статную девицу, но со временем сделал вывод, что Возлюбленной больше нравится обитать в телах миниатюрных, подвижных, полувоздушных, что скульптурные формы – не по ней. Я привык и к вселениям ее, и к выселениям; я реагировал на них с обреченным спокойствием. Беседовал с очередной инкарнацией, целовал ее, вел с ней переписку, страдал из-за нее. Однако месяц назад все изменилось. Именно тогда я впервые крепко задумался, действительно ли Возлюбленная избрала телесную оболочку Эвис Каро, молоденькой девушки, которую я помню еще ребенком. В итоге я пришел к выводу, что нет, Возлюбленная не вселялась в Эвис – ведь я по-прежнему глубоко уважаю эту особу.

И Пирстон вкратце поведал историю отношений с Эвис, вплоть до их решения обвенчаться, и неожиданный для него самого разрыв из-за встречи с молодой женщиной, в которую Возлюбленная вселилась – и это уж совершенно точно – вот буквально у него на глазах. Зовут эту женщину мисс Марсия Бенком. Пирстон сообщил другу об обоюдном и спонтанном решении немедленно обвенчаться – и тут же спросил, следует ли ему вообще связывать себя узами брака – с мисс Бенком или с кем бы то ни было – в подобных обстоятельствах.

– Ни в коем случае, – заявил Сомерс. – Если тебе на ком и жениться, так на малютке Эвис. А впрочем, нет; на ней тоже нельзя. Ты – как все мужчины, только хуже. Все мы ветреники, вроде тебя; но не у всех такая сверхвпечатлительность.

– Ветреники? Едва ли это подходящее слово. Ветреность, непостоянство подразумевает скорое охлаждение к женщине, притом что сама женщина не меняется. Я же всегда был верен эфемерному созданию, которое вечно ускользало из моих рук и лишь теперь, кажется, попалось. И еще позволь тебе заметить: ничего нет приятного в этих перемещениях из одной оболочки в другую, и я здесь выступаю отнюдь не как сластолюбец, и это для меня не игра. Вообрази: вот только что женщина казалась тебе верхом совершенства, божественным созданием – и на твоих глазах она утрачивает божественную суть, становится обыкновенной, одной из множества. От пламени остается зола; существо, в коем жизнь била через край, превращается в окаменелость – много ли радости наблюдать этот процесс? Для меня это всегда было мучительно. Каждая прискорбно опустелая оболочка похожа на гнездо, покинутое дивной птицей, оставленное под снегопадом. Ища и не обнаруживая в такой оболочке милых черт, еще недавно бывших там, я всякий раз чувствую щемящую тоску.

– Нельзя тебе жениться, – повторил Сомерс.

– Пожалуй, это так! Увы, бедняжка Марсия будет скомпрометирована, если я не женюсь на ней… Но ответь, разве не проклятие лежит на мне? До сих пор, к счастью, от него страдал лишь я один. Зная, чего ожидать, я крайне редко сближался с женщинами; я боялся, что до срока спугну мою Возлюбленную, хотя она все равно исчезала – всегда, всегда!

Вскоре Пирстон ушел. Дружеский совет в его случае значил немного. Он поспешил вернуться к мисс Бенком.

Она показалась ему иной. Тревога сбила с нее толику спеси. Обыкновение надменно кривить рот хоть и не исчезло, но сам угол кривизны уменьшился на пару-тройку градусов.

– Как же долго ты пропадал! – воскликнула мисс Бенком. Видно было, что она извелась, дожидаясь Пирстона.

– Зато я все уладил, дорогая моя, – отвечал он. – Мы поженимся через несколько дней.

– А разве не завтра?

– Нет, завтра не получится. Мы недостаточно времени прожили в Лондоне.

– Но откуда это известно клеркам в Коллегии юристов?

– Видишь ли… я совсем забыл об этом условии для жениха с невестой, взял да и ляпнул: мы, мол, только что приехали.

– Какая неосмотрительность! Только теперь ничего не поделаешь. А впрочем, дорогой мой, этого следовало ожидать!

1. VIII

«Все слишком второпях и сгоряча»

Следующие несколько дней они прожили в гостинице; горничные косились на них с любопытством, официанты то и дело заглядывали к ним в номер как бы по ошибке. Когда они выходили подышать воздухом – обыкновенно, из опасения столкнуться со знакомыми, они прогуливались в переулках, – Марсия хранила молчание и мрачную мину на властном, скульптурном своем лице.

– Изваяние ты мое! – однажды пошутил Пирстон.

– Мне очень досадно, что в Коллегии ты проболтался и тем отсрочил выдачу лицензии! Нехорошо, неправильно мне жить с тобой вот так!

– Но мы ведь поженимся, любовь моя!

– Да, – пробормотала Марсия и вновь задумалась. – Все-таки очень уж скоропалительно мы приняли это решение! – продолжала она. – Жаль, я не заручилась согласием отца и матушки… Послушай, раз наша женитьба откладывается еще на пару дней, не послать ли мне письмо родителям? Как раз и ответ бы пришел. Да, я, пожалуй, напишу им.

Пирстон вслух усомнился в правильности такого шага, но его неодобрение только распалило Марсию, и результатом стала размолвка.

– Мы все равно вынуждены ждать; ну так вот, я не выйду за тебя без согласия отца и матери! – с горячностью воскликнула Марсия.

– Хорошо, дорогая. Напиши им, – сказал Пирстон.

Едва они вернулись в номер, Марсия действительно занялась письмом, но через некоторое время отбросила перо отчаянным жестом.

– Нет, я не в состоянии! Я слишком горда и ничего не могу с собой поделать. Лучше ты напиши им; напишешь, Джоселин?

– А почему я? Не вижу в этом резона, тем более, что, по моему мнению, подобное письмо писать рано.

– Но ведь ты не ссорился с моим отцом, а я ссорилась.

– Что же, что не ссорился? У меня давнее и стойкое отвращение к любой писанине. Погоди, вот обвенчаемся, тогда и напишу. Но не раньше.

– Ох, придется мне самой. Не знаешь ты, каков мой отец. Решись я обвенчаться с любым другим мужчиной, неважно, из какой семьи, мне бы это сошло с рук. Но твою семью он презирает, к конкуренту питает ненависть, а потому до смертного часа не простит меня, если я втайне от него вольюсь в семью Пирстон. Поначалу я как-то упустила из виду это обстоятельство.

Слова эти покоробили Джоселина. Пусть он имел положение в артистических кругах Лондона и недурной доход, он горой стоял за своего старика-отца, простого человека, который столь долго и успешно сдерживал бенкомовские аппетиты и чьи деньги позволили самому Джоселину обучаться у лучших скульпторов. Поэтому он настоятельно попросил Марсию не говорить более о своей «презренной» семье, она же молча дописала письмо, указав адрес ближайшего почтамта, с тем чтобы местонахождение ее и Пирстона возможно дольше оставалось нераскрытым.

Назавтра почта не принесла ответа, но Марсии были переправлены те письма, что пришли на ее имя с тех пор, как она сбежала из дому. Что-то зловещее почудилось влюбленным в этих письмах. Одно за другим Марсия их вскрывала, а прочтя последнее, воскликнула «Святые Небеса» и расхохоталась.

– В чем дело? – спросил Пирстон.

Марсия прочла письмо вслух. Было оно от ее преданнейшего воздыхателя, молодого джентльмена с острова Джерси; сей джентльмен клялся, что намерен мчаться в Англию и вернуть свою возлюбленную, ибо она обещалась стать его женой.

Марсия то усмехалась, то впадала в задумчивость.

– Что мне делать? – наконец спросила она.

– Что делать? Дорогая моя девочка, по-моему, это очевидно. Ты можешь сделать только одно – немедленно написать этому человеку, что не сегодня завтра выйдешь замуж.

И Марсия повиновалась, причем Джоселин помогал ей формулировать максимально деликатные фразы.

Вот как завершалось это письмо:

«Я повторяю, что просто забыла о своем обещании! Мне очень-очень жаль, но это правда. Я уже рассказала все своему будущему супругу, который сейчас, когда я пишу эти строки, следит за моей рукой».

Джоселин, прочтя последний пассаж, произнес:

– Лучше вычеркни эту фразу. Она для бедняги – будто дополнительный удар кинжалом.

– Удар кинжалом? Ни в коем случае, милый. Он сам виноват – зачем докучает мне? А ты должен гордиться, что я вообще упомянула о тебе. Вчера ты назвал меня тщеславной, а ведь я всего только обронила, что могла бы выйти за одного ученого – ну, того, о котором тебе рассказывала. А теперь ты видишь: есть и другой претендент.

– Не желаю слушать о претендентах, – мрачно заметил Джоселин. – По-моему, ситуация крайне неприятная, и я удивляюсь, что ты воспринимаешь ее с таким легкомыслием.

Марсия надула губы.

– Я, во всяком случае, виновата вполовину меньше, чем ты!

– Это еще почему?

– Я не сдержала слово по забывчивости, а ты – сознательно!

– О да; разумеется, ты вправе попрекнуть меня бедняжкой Эвис Каро. Только не перегибай палку, не то я – вот будет сюрприз – раскаюсь в своей неверности этой девушке.

Марсия сжала губы и густо покраснела.

На следующее утро ответ мистера Бенкома все-таки пришел. Но, к недоумению Марсии, отец избрал совсем не ту линию поведения, какой она от него ожидала. Скомпрометировала она себя или нет – разрешение этого вопроса, судя по всему, откладывалось на будущее мистером Бенкомом, коренным «островитянином», рожденным в те времена, когда в семьях царили старинные представления о браке. Нет, отец Марсии в письме упирал на недопустимость ее брака с представителем ненавистного семейства Пирстон. Он – против, и точка; он не скажет более ни слова, пока не увидит Марсию воочию. Если у нее осталась капля здравого смысла, пусть она поспешит вернуться в дом, откуда, без сомнения, была коварно выманена; это в том случае, если она еще не обвенчалась с Пирстоном. Тогда отец постарается вызволить ее из двусмысленной ситуации, в которую она сама себя ввергла; если же она не вернется, он умывает руки.

Пирстон не мог иначе как с сарказмом воспринимать явное презрение старика Бенкома к нему самому и его родне; Марсия сочла его сарказм для себя обидным.

– Если кого и следует высмеять, так это меня! – воскликнула она. – Зря я сбежала от отца, сильно сглупила: теперь я это понимаю. И какой ничтожный нашла повод! Подумаешь, меня слегка пожурили за расточительность; ведь это пустяки.

– А ведь я советовал тебе вернуться, Марси.

– На словах – да; но думал-то ты другое. А с каким презрением ты говорил о моем отце – будто бы он нечестно ведет дела.

– Боюсь, я не мог иначе говорить о нем, зная…

– В чем ты его обвиняешь?

– Лишь в том, Марси, что известно всему «острову». Каждый знает: было время, когда твой отец целью всей жизни считал разорение моего отца. Да ты только вдумайся, как он отзывается в письме обо мне самом – разве это не доказательство, что враждебность никуда не делась?

– Чтобы честный, открытый человек вроде моего отца мог разорить такого скрягу, как твой отец? Немыслимо! – отрезала Марсия. – Твоя родня все это выдумала!

Глаза Марсии сверкали, лицо пылало. Необыкновенная красота, которая могла бы еще пышнее расцвести от этого румянца, увы, погибла, уничтоженная резкостью слов.

– Марсия, ты переходишь границы дозволенного! Я могу – да и каждый на «острове» может – в деталях описать шаги, предпринятые твоим отцом. Да ведь он обанкротил всех владельцев каменоломен, поглотил их бизнес; лишь один мой отец удержал каменоломню, потому что ему нет равных в стойкости и отваге. И ни для кого это не тайна. Отношения наших родителей сильно осложнят нам, жениху с невестой, дальнейшую жизнь. Осознание данного факта только-только приходит к нам. И я не знаю, как мы преодолеем это препятствие.

– А я думаю, нам его вообще не преодолеть! – твердо заявила Марсия.

– Может, и так; да, шансов немного, – пробормотал Пирстон и воззрился на свою темноглазую Юнону, чьи классические черты застыли в маске великолепного презрения.

– Если только ты не извинишься за свое поведение! – добавила «Юнона».

Пирстон твердо знал: свою царицу он ничем не обидел и извиняться ему не за что.

Марсия вышла вон. В тот же день, вернувшись, она нарушила молчание горькой фразой:

– Я и впрямь вела себя непозволительно. Но всему есть причины; тебе не следовало бросать Эвис ради меня, это была ошибка. Вместо того, чтобы жениться на Розалине, Ромео тайно обвенчался с Джульеттой. Этим влюбленным веронцам повезло умереть так, как они умерли. Не то семейная вражда очень скоро стала бы причиной бесконечных ссор. Джульетта вернулась бы к своим родным, Ромео – к своим; иными словами, противостояние разлучило бы их, как разлучает нас.

Пирстон усмехнулся. Однако Марсия говорила искренне. В ее серьезности Пирстон уверился за чаем, когда она заявила, что, раз он не намерен просить прощения, она все же отправится к тетке и поживет там – во всяком случае, пока отец не одобрит их брак. Ее решимость ужаснула Пирстона в той же степени, в какой его потрясла проявленная ею независимость, ведь обычно в подобных обстоятельствах женщины куда легче идут на попятную. Однако он не стал чинить ей препятствий, и после поцелуя, неожиданно прохладного в сравнении с недавним пылом, сей Ромео, сын владельца каменоломен по фамилии Монтекки, покинул гостиницу, чтобы не дать своей Джульетте – дочери враждебного семейства – ни намека на попытку удержать ее. Вернувшись, он нашел гостиничный номер пустым.

Между молодыми людьми, чей сговор был столь скоропалителен, началась переписка; в самом серьезном тоне обсуждали они свое положение, столь непростое из-за семейной вражды. Теперь уже оба, и Джоселин, и Марсия, не обольщались насчет своего недавнего романа и признавали:

В восприятии обоих появилась прохладная отстраненность, а еще, что немаловажно, мудрость; и эта манера смотреть на ситуацию не сулила возможному союзу ничего хорошего.

Конец обсуждениям положило последнее письмо Марсии, отправленное не откуда-нибудь, а из недавно покинутого ею дома на «острове». Марсия сообщала, что отец внезапно возник в доме лондонской тетки и заставил дочь вернуться домой. Марсия не скрыла от него ни обстоятельств бегства с Пирстоном, ни предпосылок к таковому. После отцовских наставлений она укрепилась в мысли, которая родилась еще при размолвках, а именно: брачные планы следует если не перечеркнуть, то, во всяком случае, отложить до поры до времени, ведь пятнышки на ее репутации и даже полноценный скандал предпочтительнее, чем пожизненный союз, фундамент которого – страсть длиною в два-три дня. Нет, жалкими жертвами ситуации, изменить которую будет не в их власти, они с Джоселином не сделаются.

Что до Пирстона, он отчетливо увидел: не будь отец Марсии коренным «островитянином» с набором предрассудков насчет семьи и брака (хоть и подлакированных благоприобретенными убеждениями), он неминуемо настоял бы на том, чтобы использовать проверенное средство от дочкиной горячности. Однако мистер Бенком предпочел подождать, не выйдет ли последствий.

Впрочем, Пирстон по-прежнему думал, что Марсия к нему вернется, вот только поостынет и осознает, каково ее истинное положение; вернется, проигнорировав семейную вражду. Ибо нет ни единого аргумента против их союза. По рождению они равны, а если Бенкомы и опередили Пирстонов в накоплении капитала и создали впечатление, будто все преимущества на стороне невесты, то ведь сам-то Пирстон – скульптор, и может прославиться. Выходит, их союз нельзя считать неудачным для Марсии, у которой из перспектив – лишь изрядное состояние по смерти отца (и то не гарантировано), а взлетов никаких не предвидится.

Таким образом, Пирстон, хоть и свободный теперь от иллюзий, считал делом чести жить в своей лондонской квартире до тех пор, пока сохраняется шанс возвращения Марсии либо получения письма, в котором она призывала бы к себе Пирстона, дабы они наконец-то рука об руку пошли к алтарю. Однако по ночам молодому человеку мерещились голоса, исполненные сарказма; казалось, самый ветер смеется над тем, какой оборот приняла их с Марсией страстная влюбленность. Тянулись бесцветные дни, и молодой скульптор горестно констатировал про себя: Возлюбленная неумолимо покидает недавно избранную ею оболочку, столь им боготворимую. И вот она ушла совсем. Конкретный миг ее исчезновения Пирстон не зафиксировал. Просто все меньше черт Возлюбленной находил он в облике Марсии (который помнил в деталях), а в голосе Марсии, воспроизводимом мысленным слухом Пирстона, все реже слышались божественные переливы. Связь, даром что столь пылкая, оказалась слишком недолгой – впечатления не успели закрепиться.

А вскоре Пирстон из надежного источника узнал сразу две новости, имевшие до него касательство. Одна была о замужестве Эвис Каро – она вышла за своего кузена; другая – о том, что семейство Бенком отправилось в кругосветное путешествие; в их планах было посетить Сан-Франциско, где жил родственник мистера Бенкома, банкир. Старик Бенком, отойдя от дел, буквально не знал, куда девать время; счел, что путешествие будет полезно для его здоровья – и не стал тянуть со своим планом. О дальнейшем Пирстон догадался без дополнительных сведений: Марсия поняла, что нежелательных последствий романа с ним, Пирстоном, не будет, и решила сопровождать родителей. Сильнее, чем все прочее, молодого человека ошеломил подтекст сего турне: упрямое сопротивление старика Бенкома браку дочери с представителем клана Пирстонов.

1. IX

Знакомые объекты в отдалении

Мало-помалу Пирстон вернулся к привычному существованию; профессиональная деятельность, как и прежде, занимала большую часть его времени. За последующие год или два он лишь однажды, от земляков, слышал о Бенкомах. Их турне все еще продолжалось; судя по всему, они вошли во вкус. Отец Марсии был еще в целом весьма бодр; говорили, что он берет все возможное от благоприобретенных космополитских взглядов – то есть, инвестирует в иностранные предприятия. Догадки Пирстона подтвердились: Марсия путешествовала вместе с родителями. Таким образом, конца его разлуке с без пяти минут супругой не предвиделось.

Казалось, Пирстону уже не отыскать плотского жилища, где вздумает поселиться его навязчивая идея. С Марсией у него дело зашло так далеко, что он хлопотал о разрешении на брак; он чувствовал себя связанным с ней нравственными узами и потому избегал высматривать свой эфемерный идеал в других женщинах. Тем не менее, в первый год разлуки с мисс Бенком этот человек прихотливого нрава, решивший хранить верность последнему телесному воплощению своей Возлюбленной на случай, если ей взбредет вернуться и заявить на него свои права, по временам испытывал трепет. Что станется с его мрачным намерением, если Возлюбленная внезапно обнаружит себя в самом неожиданном месте и завладеет чувствами Пирстона, да так ловко, что он и опомниться не успеет? Несколько раз он и впрямь как будто видел желанный образ – то в конце улицы, то среди дюн, то в окне, то на лугу, то на перроне; однако Пирстон тотчас отворачивался и уходил в противоположном направлении.

И вот в течение многих бессобытийных лет, что последовали за приступом независимости мисс Бенком (каковой приступ служил Джоселину объектом тайного восхищения), наш герой вдыхал в свои скульптуры кипенье чувств, свойственное неугомонной юности; то самое кипенье, которое, если не дать ему должного выхода, фатально коверкает жизни, щадя только выдающихся людей. Возможно, по этой причине (и уж точно не благодаря судорожному стремлению к славе) Пирстон как художник вырос очень быстро; казалось, он совершил прорыв, одним махом вознесся на огромную высоту, презрев постепенное накопление мастерства.

Он преуспевал, не стремясь к преуспеянию. Он был теперь членом Королевской Академии художеств.

Однако признание, некогда столь желанное, не приносило Пирстону практической пользы. Он оставался холостяком, не имел в море социальных связей ни якоря, ни причала, ни алтаря, и поэтому почести, которые могли бы кристаллизироваться в центре притяжения – семье, распылялись без толку, отнюдь не работая на материальное благополучие Джоселина Пирстона.

Если бы даже ни единому смертному не суждено было увидеть его творения, Пирстон ваял бы с тем же точно пылом. Безразличие к тому, как примет публика плоды его фантазии, дало Пирстону качество, редкое для художника – уверенность в себе. Шквалы критики не вредили ему и не лишали душевного равновесия.

На долгие годы единственной радостью для Джоселина стало изучение красоты. Случалось, его взгляд выхватывал лицо, или даже только фрагмент лица, и ему мнилось, что в этой бренной плоти выражено, пусть на толщину волоса, как раз то, что он в данный момент стремился запечатлеть в вечном камне. Тогда Джоселин начинал преследование: он крался за потенциальной моделью, словно сыщик: мог запрыгнуть в омнибус или нанять кеб, мог сесть на пароход; он пробирался сквозь толпу, заходил в магазин, церковь, театр, паб, не гнушался даже городских трущоб – но, когда цель была близка, Джоселина, как правило, ждало горькое разочарование.

В ходе этих погонь творца за проблесками Прекрасного Джоселин иногда бросал взор на противоположный берег Темзы, точнее, на один конкретный причал, где ежедневно швартовались суда, груженные камнем, прибывшие с южного побережья Англии. В их числе, он знал, были кечи[16] с сырьем из отцовской каменоломни. Джоселину даже удавалось разглядеть нагромождения белых кубов. Его родитель столь методично выгрызал плоть скалистого «острова», что казалось, со временем «остров» будет съеден до последней крошки.

Одного только не мог понять Джоселин: на каком основании поэты и философы утверждают, будто любовное пламя всего сильнее в юношах, что оно угасает с наступлением зрелости? Возможно, причиной был статус холостяка; но только в самый плодотворный период своей жизни – с двадцати пяти до тридцати восьми лет, то есть через считаные годы после расставания с Марсией – Пирстон регулярно воспламенялся, причем страсть (которую, к чести его будь сказано, он умел обуздывать) имела накал, какой в незрелой юности Пирстону и не снился.

То, что начиналось как прихотливая фантазия коренного «островитянина», переросло в устойчивую эмоцию, в убеждение, будто Возлюбленная (которая вновь взялась воплощаться) постоянно находится где-то рядом. В течение нескольких месяцев Джоселин видел ее на театральной сцене; затем она улетучивалась, оставив оболочку – свое недавнее жилище, и этот ее жалкий пустой саркофаг тщился жить так, словно все еще был одушевлен. С болью наблюдал Джоселин потуги сего тела – изобилующего изъянами, запятнанного заурядностью. Возлюбленная, между тем, перемещалась едва ли не в первую попавшуюся женщину: допустим, в даму, встреченную Джоселином на роскошном вечернем приеме, выставке, ярмарке, званом ужине. Пожив в ней месяц-другой, Возлюбленная воплощалась в грациозную молоденькую продавщицу из огромного магазина тканей, куда Джоселин принимался ходить без всякой нужды. Затем, оставив оболочку продавщицы, Возлюбленная избирала себе новое место обитания – вселялась в популярную писательницу, пианистку, скрипачку – и целый год именно эта оболочка была объектом поклонения Джоселина Пирстона. Однажды Возлюбленная воплотилась в танцовщицу из «Альгамбры»[17]: Джоселин ни разу не заговорил с нею, а сама она даже не подозревала о его существовании. Он знал: десятиминутная беседа за кулисами спугнет Возлюбленную, заставит ее скрыться в оболочке, доступ к которой будет для Джоселина затруднен еще более.

Возлюбленная являлась ему белокурой и темноволосой, рослой и миниатюрной, худощавой и пышнотелой; имела то классические, то неправильные черты лица. Одно только ее свойство сохранялось во всех инкарнациях – непредсказуемость выбора тела и срока пребывания в оном. Перефразируя Людвига Бёрне[18], можно было сказать, что в Возлюбленной, кроме непостоянства, не было ничего постоянного.

– Удивительно, – говаривал сам себе Пирстон, – что этот мой опыт, или моя особенность – да как ни назови – которая всякого другого вымотала бы, мне дает недурные средства к существованию.

Так оно и было, ибо свои фантазии Пирстон воплощал в камне; оказалось, что ему удается угодить публике, хотя он никогда не ставил себе такую цель – он вообще, по большей части, презирал общественный вкус. Одно время ему даже грозило скатиться с высот репутации серьезного художника в обыкновенную популярность, которая, суля блеск и всеобщие восторги, явно была бы скоротечной.

– Когда-нибудь ты будешь пойман, дружище, – время от времени остерегал Сомерс. – Нет, не ввяжешься в нечто неблаговидное – я говорю не об этом, ибо признаю, что твои поступки столь же безупречны, сколь и твои помыслы. Я имею в виду другое. Допустим, есть некая женщина, чей идеальный Возлюбленный тоже вот так перепархивает из одной телесной формы в другую; ты увлечешься этой женщиной, прилипнешь к ней, как моллюск, она же будет следовать за своим прекрасным Фантомом – то есть, бросит тебя и причинит тебе боль.

– Может, ты и прав, хотя вряд ли, – отвечал Пирстон. – Моя Возлюбленная умирает во плоти каждый день, тут все строго по учению апостола Павла[19]; едва я добираюсь до ее телесной формы – ее самой там уж нет, и я просто не в силах, даже при всем желании, быть верным одной-единственной инкарнации.

– Ну, значит, жди, пока наступит зрелость, – бросил Сомерс.

2. I

Знакомый Фантом обретает плоть

В этот долгий период Пирстон был всего однажды выбит из колеи – когда узнал о кончине отца. Его родитель скоропостижно умер в Сэндбурне, куда отправился, чтобы «сменить климат», как ему посоветовал врач.

Мистер Пирстон-старший и впрямь был прижимист, как в пылу ссоры заявила его сыну Марсия Бенком. Однако Джоселина он никогда не стеснял в средствах. Требовательный работодатель, он аккуратно и не мелочась платил своим работникам; денежки у него всегда водились, причем наличные, но он их придерживал. Ко всеобщему удивлению, капитал Пирстона-старшего, нажитый на торговле камнем, оказался весьма велик; Джоселину, во всяком случае, и не снилось, что подобный бизнес может быть столь доходным, тем более что об истинных масштабах своего предприятия отец никогда не распространялся.

На деле же, покуда сын посредством резца воплощал в вечном камне свои эфемерные фантазии, отец целых полвека долбил породу, из коей был сотворен «остров» в водах Английского канала, выбирая из его недр материал для этих самых фантазий. С помощью подъемных кранов со шкивами, вагонеток и кечей Пирстон-старший снабжал камнем все графства Великобритании. Когда Джоселин, как было рекомендовано ему завещанием, бросил столичные дела и стал вникать в тонкости отцовского бизнеса, он обнаружил, что может прибавить около восьмидесяти тысяч фунтов к тем двенадцати тысячам, которые заработал благодаря своему искусству и получил из иных источников.

Распорядившись о продаже «островной» недвижимости (кроме каменоломни, конечно), Джоселин вернулся в Лондон. Жить на «острове» он не планировал. Он часто думал о Марсии; как-то сложилась ее судьба? Верный обещанию не тревожить Марсию, он держался целых двадцать лет, хотя и вздыхал по ней – как по подруге, что в затруднительных обстоятельствах проявила великолепное здравомыслие.

Родителей ее, верно, уже нет в живых, рассуждал Джоселин; сама она, насколько было ему известно, на «остров» не возвращалась. Не иначе, вышла замуж в чужой стране, сменила фамилию – попробуй теперь, сыщи ее.

В жизни Пирстона наступило затишье. Едва ли не первым его появлением в обществе после траура по отцу стал ответ на приглашение одной из немногих высокородных леди, коих он числил в друзьях. Не имея на вечер лучших вариантов, Джоселин поймал кеб и назвал вознице адрес резиденции, которую сказанная леди занимала в течение трех-четырех месяцев в году.