Читать онлайн Собор. Откуда я звоню и другие истории

Ложь[3]

– Это ложь, – сказала моя жена. – Как ты мог в такое поверить? Она ревнует, вот и все.

Она тряхнула головой и продолжала смотреть на меня. Еще не успела снять шляпу и пальто. Лицо ее раскраснелось из-за обвинения.

– Ты веришь мне, правда? Ты же не поверишь в такое?

Я пожал плечами. Потом сказал:

– Зачем ей врать? Что ей это даст? Какая ей от этого выгода?

Мне было неловко. Я сжимал и разжимал кулаки, стоя в тапочках, и чувствовал себя глуповато и беззащитно, несмотря на обстоятельства. Я не гожусь на роль инквизитора. Лучше бы я никогда этого не слышал и все было по-прежнему.

– Она же вроде подруга, – сказал я. – Наша общая подруга.

– Стерва она, вот кто! Ты же не поверишь, что подруга, даже самая никудышная, да хоть случайная знакомая, могла сказать такое, так нагло соврать? Как можно в это поверить?

Она покачала головой, дивясь моему неразумию. Затем вынула булавку из шляпы, стянула перчатки, выложила все на стол. Сняла пальто и бросила на спинку стула.

– Я уже не знаю, чему верить, – сказал я. – Хочу верить тебе.

– Так поверь! – сказала она. – Поверь мне – это все, чего я прошу. Я говорю правду. Я бы не стала о таком врать. Ну все. Скажи, что это неправда, милый. Скажи, что не веришь этому.

Я люблю ее. Мне хотелось обнять ее, прижать к себе, сказать, что верю ей. Но ложь – если это была ложь – встала между нами. Я отошел к окну.

– Ты должен мне верить! – сказала она. – Ты же видишь, как это глупо. Знаешь, что я говорю правду.

Я стоял у окна и смотрел, как по улице ползут машины. Подняв глаза, я мог бы увидеть в отражении жену. Я терпимый человек, сказал я себе. Могу с этим справиться. И стал думать о жене, о нашей жизни вместе, о разнице между правдой и вымыслом, искренностью и ложью, между иллюзией и реальностью. Я думал о фильме «Фотоувеличение»[4], который мы недавно посмотрели. Вспомнил биографию Льва Толстого, которая лежала на журнальном столике, и слова, которые он говорил об истине, какого шума он наделал в тогдашней России. Потом я вспомнил старинного друга – мы с ним дружили в последних классах старшей школы. Он был не в состоянии говорить правду, хронический, неисправимый лжец, и при этом славный, неравнодушный человек, который был мне настоящим другом в те трудные два-три года жизни. Я был страшно рад, вспомнив этого закоренелого лжеца из прошлого, его пример мог помочь нам преодолеть нынешний кризис в нашем – до последнего времени счастливом – браке. Этот человек, этот вдохновенный лжец, безусловно, подтверждал теорию моей жены о том, что в мире есть подобные люди. Я снова был счастлив. Обернулся, чтобы заговорить. Я знал, что хочу сказать: «Да, в самом деле, так бывает, так оно и есть – люди могут лгать, они лгут неудержимо, возможно, неосознанно, иногда лгут патологически, не думая о последствиях». Несомненно, моя осведомительница была таким человеком. Но в ту же секунду моя жена опустилась на диван, закрыла лицо руками и сказала:

– Это правда, прости меня, Господи. Все, что она тебе рассказала, – правда. Я солгала, сказав, что ничего об этом не знаю.

– Это правда? – спросил я. И сел на стул у окна.

Она кивнула. Не отрывая рук от лица.

– Тогда зачем ты все отрицала? – сказал я. – Мы никогда друг другу не врем. Разве мы не были всегда честны друг с другом?

– Я очень сожалела, – сказала она. Посмотрела на меня и покачала головой. – Мне было стыдно. Не представляешь, как стыдно мне было. Я не хотела, чтобы ты в это поверил.

– Кажется, понимаю, – сказал я.

Она скинула туфли и вытянулась на диване. Потом снова села и стянула через голову свитер. Поправила прическу. Она взяла сигарету с подноса. Я поднес ей зажигалку и вдруг поразился виду ее тонких, бледных пальцев и ухоженных ногтей. Как будто увидел их в каком-то новом, обнажающем свете.

Она затянулась и через минуту сказала:

– А как у тебя прошел день, дорогой? В общих чертах. Ну, ты понимаешь.

С сигаретой в зубах она поднялась, чтобы скинуть юбку.

– Вот так, – сказала она.

– Средне, – ответил я. – Представь, днем тут был полицейский с ордером – искал кого-то, кто раньше жил на нашем этаже. А еще управляющий сам звонил предупредить, что на полчаса отключат воду, с трех до полчетвертого, пока что-то чинят. Ты подумай, ведь воду отключали, как раз когда здесь был полицейский.

– Что ты говоришь.

Она положила руки на бедра и потянулась. Потом закрыла глаза, зевнула и встряхнула длинными волосами.

– Еще я сегодня прочитал порядочную часть книги о Толстом, – сказал я.

– Чудесно.

Она принялась есть соленые орешки, правой рукой бросая их один за другим в раскрытый рот, а в пальцах левой руки по-прежнему держа сигарету. Время от времени она переставала жевать, вытирала рот тылом запястья и затягивалась сигаретой. К тому времени она уже скинула нижнее белье. Она подобрала ноги и устроилась на диване.

– И как тебе? – спросила она.

– У него были интересные соображения, – сказал я. – Занятный человек.

Пальцы покалывало, а кровь бежала по телу все быстрее. И в то же время я чувствовал слабость.

– Иди сюда, мой маленький muzhik, – сказала она.

– Я хочу знать правду, – слабо произнес я, теперь стоя на четвереньках.

Плюш, пружинистая мягкость ковра возбуждали меня. Я медленно подполз к дивану и опустил подбородок на одну из подушек. Она провела рукой по моим волосам. Она все еще улыбалась. На ее полных губах поблескивали крупицы соли. Но пока я смотрел, ее взгляд наполнился невыразимой тоской, хотя она продолжала улыбаться и гладить меня по голове.

– Малыш Паша, – сказала она. – Залезай сюда, пельмешек. Неужели он поверил этой гадкой даме, в ее гадкую ложь? Сюда, положи голову маме на грудь. Вот так. Теперь закрой глаза. Хорошо. Как он мог поверить в такое? Я в тебе разочарована. Правда, ты ведь хорошо меня знаешь. Для некоторых людей лгать – это вроде спорта.

Перевод А. Голышева

Коттедж[5]

Мистер Гарольд вышел из кафе и увидел, что снегопад кончился. Небо за холмами на том берегу реки расчищалось. Он постоял минуту у машины с приоткрытой дверью, потянулся и зевнул, набрав полную грудь холодного воздуха. Он мог поклясться, что почти ощущает его вкус. Потом сел за руль и вернулся на шоссе. Езды до туристской базы было всего час. Пару часов он еще успеет поудить сегодня. И еще завтра. Весь завтрашний день.

У развилки Парк-Джанкшн он переехал через реку и свернул с шоссе на дорогу к туристской базе. Вдоль дороги с обеих сторон стояли мохнатые от снега сосны. Тучи окутывали белые холмы, и трудно было понять, где кончаются холмы и начинается небо. Чем-то похоже было на китайские пейзажи, которые они разглядывали тогда в музее Портленда. Они понравились ему. Он сказал об этом Франсес, но она никак не отозвалась. Еще несколько минут пробыла с ним в зале и перешла на соседнюю выставку.

Приехал он около полудня. Сначала показались коттеджи на склоне, потом, когда дорога выпрямилась, дом администрации. Он сбавил скорость, съехал с дороги на грязную посыпанную песком стоянку и остановился перед дверью конторы. Спустил стекло и посидел минуту, разминая плечи. Закрыл глаза, открыл. На мерцающей неоновой вывеске значилось: «Каслрок», а под ней аккуратная рукописная вывеска: «Коттеджи люкс ® Контора». Последний раз, когда он был здесь, – тогда вместе с Франсес, – они здесь прожили четыре дня, и он поймал пять крупных рыбин ниже по течению. Это было три года назад. Прежде они часто сюда наезжали, по два, по три раза в год. Он открыл дверь и медленно вылез, ощущая одеревенение в спине и затылке. Тяжелым шагом прошел по смерзшемуся снегу, сунул руки в карманы куртки и стал подниматься по деревянным ступеням. Наверху он соскреб снег и песок с подошв и кивнул молодой паре, вышедшей из двери. Он обратил внимание на то, как мужчина поддерживал женщину под руку, когда они спускались.

Внутри пахло дровяным дымом и жареной ветчиной. Слышался стук посуды. Он посмотрел на большого лосося, прикрепленного к стене над камином в столовой, и порадовался, что приехал. Рядом с кассовым аппаратом была витрина с кожаными кошельками, бумажниками и парами мокасин. А сверху на стекле – индейские бисерные ожерелья, браслеты и кусочки окаменелой древесины. Он перешел к подковообразному бару и сел на табурет. Двое мужчин, сидевшие неподалеку, перестали разговаривать и повернули головы к нему. Охотники: их красные шапки и куртки лежали на пустом столе позади. Гарольд подергивал пальцы и ждал.

– Давно вы здесь? – нахмурясь, спросила девушка. Она подошла к нему из кухни бесшумно. Поставила перед ним стакан воды.

– Недавно, – сказал Гарольд.

– Надо было позвонить в колокольчик. – Когда она открывала рот, блестели стальные скобки на зубах.

– Мне должны были оставить коттедж, – сказал он. – Неделю назад я послал вам открытку с просьбой зарезервировать.

– Я позову миссис Мэй. Она на кухне. Коттеджами она занимается. Мне она ничего не говорила. Понимаете, зимой они у нас обычно закрыты.

– Я послал вам открытку. Справьтесь у миссис Мэй. Спросите ее.

Двое у стойки снова повернулись и посмотрели на него.

– Я позову миссис Мэй, – сказала девушка.

Он разрумянился, сцепил руки перед собой на стойке. На стене в дальнем конце комнаты висела большая репродукция Фредерика Ремингтона[6]: вскинулся испуганный бизон, а против него – индейцы с натянутыми луками.

– Мистер Гарольд! – К нему заковыляла пожилая женщина. Низенькая, седая, с тяжелыми грудями и толстой шеей. Из-под белого халата выглядывали бретельки комбинации. Она развязала фартук и подала ему руку.

– Рад вас видеть, миссис Мэй, – сказал он, встав с табуретки.

– Еле вас узнала, – сказала она. – Не понимаю, что иногда с этой девушкой… Эдит… она моя внучка. Теперь здесь распоряжаются дочь с мужем. – Она с улыбкой сняла запотевшие очки и стала протирать стекла.

Он посмотрел на полированную стойку и провел пальцами по узорчатому дереву.

– А где супруга? – спросила она.

– Неважно себя чувствует всю неделю, – сказал Гарольд. Он хотел что-нибудь добавить, но сказать было нечего.

– Печально слышать! Я приготовила домик для вас двоих, – сказала миссис Мэй. Она сняла фартук и положила за кассой. – Эдит! Я провожу мистера Гарольда в дом! Только надену пальто, мистер Гарольд.

Девушка не отозвалась. Она подошла к двери кухни с кофейником в руке и посмотрела им вслед.

Выглянуло солнце – после сумрака в доме слепило ему глаза. Держась за перила, он медленно спустился вслед за ковылявшей миссис Мэй.

– Солнце яркое, а? – сказала она, осторожно ступая по осевшему снегу. Он подумал, что ей нужна палка. – Первый раз показалось за неделю. – Она помахала каким-то людям, проезжавшим в машине.

Они прошли мимо бензоколонки, запертой и покрытой снегом, мимо сарайчика с вывеской «ШИНЫ» над дверью. Он заглянул через разбитые окна на кучи мешков, старые шины и бочонки. Сарайчик выглядел промозглым. На подоконнике за разбитым стеклом лежал снег.

– Это ребята набезобразничали, – сказала она, задержавшись на минуту и показывая на разбитое окно. – Не упускают случая нагадить нам. Целой ватагой прибегают сюда из поселка строителей. – Она покачала головой. – Несчастные чертенята. Что за жизнь для детей – вечно в кочевьях. Отцы их строят там плотину. – Она отперла и толкнула дверь коттеджа. – Утром я протопила, вам будет тепло.

– Благодарю вас, миссис Мэй.

В комнате стояла большая двуспальная кровать под простым покрывалом, комод, письменный стол; за низкой фанерной перегородкой – кухня. В кухне раковина, дровяная печь, старый холодильник, стол под клеенкой и два стула. Дверь в ванную. Сбоку терраска, где можно развесить одежду.

– Все прекрасно, – сказал он.

– Постаралась сделать поуютнее, – сказала она. – Вам еще что-нибудь нужно, мистер Гарольд?

– Спасибо, пока ничего, – сказал он.

– Тогда отдыхайте. Вы, наверное, устали – столько времени за рулем.

– Я пока внесу вещи, – сказал Гарольд, провожая ее к двери.

Он закрыл за собой дверь, и они постояли на террасе, глядя на склон.

– Жаль, что супруга не смогла приехать, – сказала она.

Он не ответил.

Они стояли почти напротив громадной черной скалы, выступавшей из склона за дорогой. Люди говорили, что она похожа на окаменевший замок.

– Как нынче ловится? – спросил он.

– У кого-то хорошо, но большинство сейчас охотятся, – сказала она. – Сейчас ведь сезон на оленей.

Он подогнал машину как можно ближе к дому и стал разгружаться. Последней вынес бутылку виски из бардачка. Поставил бутылку на стол. Позже, разложив на нем коробочки с грузилами, крючками и толстенькими красными и белыми мушками, перенес ее на сушилку. Сидел за столом, курил; перед ним открытый ящичек, всё на местах – мушки, грузила, попробовал на прочность поводки; собирал снасти для сегодняшней рыбалки. Радовался, что все-таки приехал. Сегодня еще оставалось для ловли часа два. И целый день завтра. Решил приберечь часть виски до возвращения вечером и оставшееся – до завтра.

Когда он сидел за столом и собирал снасти, послышалось царапанье на террасе. Он встал из-за стола и открыл дверь – но там никого. Только белые холмы, усопшие сосны под пасмурным небом и внизу несколько домов и машин, стоящих в стороне от шоссе. Он вдруг почувствовал сильную усталость и решил на несколько минут прилечь. Спать не хотел. Приляжет, отдохнет, потом встанет, оденется, соберет снасти и пойдет на реку. Он расчистил стол, разделся и залег в холодную постель. Полежал на боку, подтянув колени к подбородку, чтобы согреться, потом повернулся на спину, пошевелил пальцами ног под одеялом. Жаль, что нет Франсес, – поговорить даже не с кем.

Он открыл глаза. В комнате было темно. В печке тихо потрескивало, на стене лежал тусклый красный отсвет. Он лежал, смотрел на окно, не в силах поверить, что там темно. Снова закрыл глаза, открыл. Хотел ведь только передохнуть. Не собирался спать. Открыл глаза и с трудом уселся на край кровати. Надел рубашку, потянулся за брюками. Пошел в ванную, сполоснул лицо.

«Черт возьми», – бормотал он в кухне, снимая консервные банки с полок и со стуком ставя обратно. Заварил кофе и, выпив две чашки, решил спуститься в кафе, что-нибудь съесть. Он надел куртку и войлочные туфли, поискал, нашел фонарь. И вышел.

Мороз ущипнул щеки, стянул ноздри. Но на воздухе полегчало. Прояснилось в голове. Тропинка была скользкая, но свет из кафе освещал ему дорогу, и он ступал осторожно. Войдя, он кивнул девушке Эдит и сел за столик, около края стойки. Слышалось радио с кухни. Девушка не собиралась к нему подходить.

– Вы закрылись? – спросил он.

– Почти. Убираюсь к завтрашнему утру, – сказала она.

– Значит, поесть не удастся?

– Да нет, чего-нибудь могу вам подать.

Она подошла с меню.

– Скажи, Эдит, миссис Мэй далеко?

– Она у себя в комнате. Вам что-то нужно?

– Еще бы дров. На утро.

– Дрова за домом, – сказала она. – Прямо тут, позади кухни.

Он показал на простое блюдо в меню – сэндвич с ветчиной и картофельный салат.

– Пожалуй, это.

Дожидаясь еды, он двигал по кругу перед собой солонку и перечницу. Эдит подала ему тарелку и стала ходить от столика к столику, наполнять сахарницы и салфетницы, поглядывая на него. Потом – он не успел еще доесть – подошла с мокрой тряпкой и принялась вытирать его стол.

Оставив деньги с лихвой по счету, он вышел через боковую дверь, обогнул угол и набрал охапку поленьев. Потом со скоростью улитки стал подниматься к своему коттеджу. Оглянулся раз – она наблюдала за ним из кухонного окна. К тому времени, когда добрался до своей двери и сбросил дрова, он ее уже ненавидел.

Он долго лежал на кровати, читал старые журналы «Лайф», подобранные на террасе. Камин горел; клонило в сон; он встал, разобрал постель, сложил вещи для завтрашнего утра. Осмотрел кучку – убедиться, что ничего не забыл. Он любил порядок и не хотел проверять с утра всё заново. Взял бутылку, посмотрел ее на просвет. Налил немного в чашку. Подошел к кровати и поставил чашку на тумбочку. Погасил свет, с минуту постоял перед окном и лег.

Проснулся он так рано, что в доме было почти темно. Камин за ночь прогорел, остались только угли. Изо рта у него шел пар. Он поправил колосник и положил в топку несколько поленьев. Он не мог вспомнить, когда в последний раз вставал в такую рань. Сделал три сэндвича с арахисовой пастой, завернул в вощеную бумагу и вместе с овсяными печеньями засунул в карман куртки. Перед дверью натянул болотные сапоги.

На улице – мутная полутьма. На вершинах холмов, в долинах клочьями на деревьях висели тучи. Коттедж ниже по склону был темен. По скользкой утоптанной тропинке он медленно пошел к реке. Он был доволен, что встал так рано и уже идет рыбачить. Где-то в долине за рекой послышались выстрелы. Он считал их. Семь. Восемь. Охотники проснулись. И олени. Он подумал, не те ли двое стреляют, которых видел вчера в баре. Оленям в таком снегу ничего не светит. Он шел, все время глядя под ноги, чтобы не сбиться с тропинки. Тропа спускалась, скоро он очутился в густом лесу, в снегу по щиколотку.

Под деревьями намело сугробы, но не высокие, пройти можно. И тропа была утоптанная – усыпанная палой сосновой хвоей, она похрустывала под его сапогами. У него шел пар изо рта и не сразу рассеивался. Пробираясь через кусты и под низкими ветвями деревьев, он держал удилище перед собой как копье, прижимая катушку к боку. И в отрочестве, когда уходил рыбачить далеко, по два-три дня, один, он нес удилище так же, даже если не было ни кустов, ни деревьев, а только широкий заливной луг. Воображал, что навстречу из леса выедет сейчас на коне противник. С лесной опушки ему кричали сойки. И сам он запевал во весь голос. Кричал ястребам вызывающе, до боли в груди, а они кружили и кружили над лугом. И сейчас вернулись солнце, кружевное небо и домишко с односкатной крышей на берегу озера. Вода была чистая и зеленая, дно видно метров на пять-шесть; дальше оно уходило на глубину. Стало слышно реку. Но тропинка кончилась, и прямо перед тем, как спускаться к воде, он угодил в сугроб выше колен глубиной, запаниковал, стал отгребать руками снег и сухие стебли с дороги.

Река выглядела невозможно холодной. Вода серебристо-зеленая; вдоль берега в заливчиках среди камней – корка льда. Прежде, летом, он удил ниже по течению. Но сегодня не получится. Сегодня он просто рад тому, что он здесь. На той стороне, метрах в тридцати, тянулся песчаный бережок с быстриной. Но переправиться туда не было возможности. Да и здесь неплохо, решил он. Он встал на бревно, расположился поустойчивее и огляделся. Высокие деревья, заснеженные горы вдали. Над рекой стелился пар, красиво, как на картинке. Он сидел на бревне и, передвигая ноги, продевал леску в кольца. Привязал к леске снасть, приготовленную вчера вечером. Когда все было готово, слез с бревна, подтянул повыше резиновые сапоги и пристегнул к поясу. Медленно вошел в реку, затаив дух в ожидании атаки ледяной воды. Вода навалилась на ноги до колен, обжала голенища. Он остановился, потом продвинулся чуть дальше. Снял катушку с тормоза и удачно забросил наживку.

Стоя в воде, он чувствовал, как возвращается к нему былой азарт. Он продолжал удить. Через некоторое время вышел из воды и сел на камень спиной к бревну. Достал печенье. Он не собирался торопиться. По крайней мере сегодня. Из-за реки прилетели маленькие птички и расселись на камнях поблизости от него. Он бросил им горсть крошек, и они взлетели. Вершины деревьев поскрипывали, ветер гнал облака из лощин за холмы. Потом где-то в лесу за рекой послышались выстрелы.

Он поменял мушку и только успел забросить, как увидел выше по течению лань. Она вышла из кустарника на узкую полоску берега. Она мотала головой, из ноздрей у нее тянулись нити белой слизи. Левая задняя нога у лани была сломана и волочилась; на мгновение лань замерла, повернула голову и посмотрела на ногу. Потом она вошла в воду и шла, пока не погрузилась по шею. Добралась до мели на его стороне и неуклюже выбралась на сушу, дрожа и мотая головой. Гарольд стоял не шевелясь и смотрел, как лань уходит в лес.

– Негодяи, – вырвалось у него.

Он забросил еще раз. Потом смотал леску и вернулся на берег. Сел на бревно и стал есть сэндвич. Сэндвич был черствый и безвкусный, но он все равно жевал и старался не думать о лани. Франсес, наверное, уже встала и хлопочет по дому. Но и о ней он не хотел думать. Он вспомнил то утро, когда поймал трех стальноголовых лососей и пришлось тащить их в мешке вверх по склону. Дотащил и, когда она подошла к двери, вывалил их из мешка на ступеньки перед ней. Она присвистнула, нагнулась и потрогала черные пятна на их спинах. А ближе к вечеру он опять отправился туда и выловил еще двух.

Похолодало. Ветер дул вдоль реки. Он встал со скрипом и заковылял по камням, чтобы размяться. Подумал развести костер, но решил, что не стоит здесь дальше оставаться. Из-за реки, хлопая крыльями, прилетели вороны. Когда пролетали над ним, он закричал, но они даже не посмотрели вниз. Он снова поменял мушку, утяжелил грузило и забросил вверх по течению. Пропускал леску в пальцах, пока она не провисла. Он застопорил катушку. Свинцовое грузило стукалось о камни под водой. Комель удилища он упирал в живот и думал, как должна выглядеть в глазах рыбы мушка.

Ребята вышли из-под деревьев выше по течению и спустились на берег. Некоторые были в красных шапках и пуховых жилетах. Они шли по берегу, поглядывая то на него, то на реку вверх и вниз по течению. Когда пошли по берегу в его сторону, он посмотрел на холмы, потом на реку ниже по течению, где ловилось лучше всего. Он стал сматывать леску. Подхватил мушку и воткнул крючок в пробку над катушкой. Потом стал двигаться к берегу, думая только о нем и с каждым осторожным шагом приближаясь к суше.

– Эй!

Он медленно обернулся, жалея, что он сейчас не на суше, а в воде, напирающей на его ноги, и с трудом удерживает равновесие на скользких камнях. Ноги самостоятельно находили щели между камнями, а глазами он нашел вожака. У каждого из них на поясе было что-то вроде кобуры или ножны, и только у одного ружье. У того, догадался он, который его окликнул. Тощий, узколицый, в коричневой кепке, он сказал:

– Видел, тут олень пробегал?

Ружье он держал в правой руке, ствол смотрел в сторону берега.

Один из парней сказал:

– Конечно, видел, Эрл, это совсем недавно было. – И оглянулся на остальную четверку.

Ребята кивнули. Они передавали друг другу сигарету и смотрели на него.

– Спрашиваю… Ты что, глухой? Спрашиваю: видел его?

– Это был не он, а она, – сказал Гарольд. – И задняя нога чуть не отстрелена, черт возьми.

– А тебе-то что? – сказал тот, что с ружьем.

– Смотри, какой умный, а, Эрл? Говори, козел, – куда он побежал? – сказал один из них.

– Куда он побежал? – сказал тот, что с ружьем, и поднял ствол на уровень бедра, почти нацелив его на Гарольда.

– Кто меня спрашивает? – Он крепко держал удилище под правой рукой, направив вперед, а другой рукой натянул пониже шапку. – Вы, шпанята, из тех трейлеров у реки?

– Думаешь, ты очень умный, а? – сказал парень. Он оглянулся на остальных, кивнул им, поднял одну ногу, медленно опустил, потом другую. Потом он поднял ружье к плечу и оттянул курок.

Ствол был нацелен в живот Гарольда или чуть ниже. Вода кружилась и пенилась вокруг его голенищ. Он открыл рот и закрыл. Но не мог шевельнуть языком. Он посмотрел на чистую воду между камней, на песчаные островки. Подумал, каково это будет, если сапоги хлебнут воды и он покатится по течению, как бревно.

– Да что с тобой? – спросил он парня.

Ледяная вода, словно поднявшись от ног, залилась в грудь.

Парень ничего не говорил. Просто стоял. Они все стояли молча и смотрели на него.

– Не стреляй, – сказал Гарольд.

Парень целился в него еще минуту, потом опустил ствол.

– Испугался, а?

Гарольд сонно кивнул. Ему хотелось зевнуть. Он открывал и закрывал рот.

Один из них взял камень с берега и бросил. Гарольд повернулся спиной, камень упал в воду за шаг от него. Другие тоже стали бросать. Он стоял, смотрел на берег, слушал, как с плеском падают камни вокруг него.

– Ты же не хотел ловить здесь рыбу, а? Я мог тебя застрелить, но не выстрелил. Видал оленя? Считай, тебе повезло.

Гарольд постоял еще минуту. Потом оглянулся через плечо. Один из парней показал ему средний палец, остальные заулыбались. Они кучкой ушли под деревья. Он смотрел им вслед. Потом повернулся, выбрался на берег и плюхнулся возле бревна. Через несколько минут он встал и отправился обратно к дому.

Снега весь день не было, а теперь, когда показалась опушка, стали падать легкие хлопья. Он где-то оставил удочку. Может быть, забыл там, где остановился, когда подвернул щиколотку. Помнил, как положил ее на снег, когда хотел стянуть сапог, но поднял ли потом – не помнил. Но это уже не имело значения. Удочка была хорошая; тогда, летом, пять или шесть лет назад, он заплатил за нее девяносто с чем-то долларов. Но если даже завтра будет ясно, он за ней не пойдет. Завтра? Ему надо домой, а завтра на работу. Над ним на дереве закричала сойка; от его дома за поляной откликнулась другая. Он устал и шел теперь медленно, стараясь поменьше нагружать ногу.

Он вышел из-под деревьев и остановился. В доме внизу горел свет. И на парковке тоже. До темноты еще несколько часов, а там уже весь свет включили. Это казалось ему загадкой, необъяснимой. Что-то случилось? Он помотал головой. Потом подошел к крыльцу своего коттеджа. Остановился на террасе. Ему не хотелось входить. Но он понимал, что должен открыть дверь и войти в комнату. И сомневался, сможет ли. Возникла мысль: прямо сесть в машину и уехать. Он снова посмотрел на огни внизу. Потом взялся за дверную ручку и открыл дверь.

Кто-то – наверное, миссис Мэй – развел небольшой огонь в печке. И все-таки он настороженно огляделся. Было тихо, только в печке потрескивало. Он сел на кровать и принялся стаскивать сапоги. Потом сидел в носках, думал о реке, о большой рыбе, наверное плывущей сейчас против течения в студеной воде. Он покачал головой, встал, протянул ладони к печке и сжимал-разжимал кулаки, пока не прошло онемение в пальцах. Тепло постепенно возвращалось телу. Он стал думать о доме, о том, чтобы вернуться засветло.

Перевод А. Голышева

Смерть Гарри[7]

Масатлан, Мексика, три месяца спустя

Все изменилось после смерти Гарри. Например, что я здесь. Кто бы мог подумать всего три месяца назад, что я буду здесь, в Мексике, а бедный Гарри умрет и будет похоронен? Гарри! Мертв и похоронен… Но не забыт.

В тот день, когда услышал об этом, я не смог пойти на работу. Так меня подкосило. В половине седьмого утра, когда я пил кофе и курил перед завтраком, позвонил Джек Бергер, жестянщик в ремонтной мастерской Франка, где мы все работали.

– Гарри умер, – сказал он сходу, словно бомбу бросил. – Включи радио, – сказал он. – Включи телевизор.

От него только что ушла полиция, назадавав разных вопросов о Гарри. Велели ему немедленно идти для опознания тела. Джек сказал, что теперь, наверное, придут ко мне. Почему они пришли к Джеку Бергеру первому – для меня загадка, Джек с Гарри не так уж были близки. По крайней мере, не так, как мы с Гарри.

Мне все еще не верилось, хотя я понимал, что Джек не стал бы звонить просто так. Меня словно оглушило, я и забыл про завтрак. Я переключал с одних известий на другие и наконец услышал сообщение. Просидел, наверное, час у приемника и расстраивался все сильнее и сильнее, думая о Гарри и слушая, что говорят по радио. Много будет людишек, которых не огорчит смерть Гарри, будут рады, что он все-таки доигрался. Жена, например, будет рада, хотя живет в Сан-Диего и они не виделись два или три года. Она будет рада. Такой она человек, по рассказам Гарри. Не давала ему развестись ради другой женщины. Ни развода, ничего. Теперь она может не беспокоиться из-за этого. Нет, не огорчит ее смерть Гарри. А Малышка Джудит… тут другое дело.

Я позвонил на работу, что не явлюсь, и вышел из дому. Фрэнк не возражал, сказал, что понимает. У него такие же чувства, сказал он, но мастерская должна работать. Гарри так же к этому отнесся бы, сказал он. Фрэнк Клоуви. Он и владелец мастерской, и бригадир в одном лице, самый лучший человек из всех моих былых начальников.

Я сел в машину и отправился к «Рыжему лису», туда, где мы с Гарри и Джин Смит, Род Уильямс, Нед Кларк и кое-кто из остальных сиживали вечерами, после работы. Сейчас была половина девятого утра, на дорогах уже тесно, приходилось быть внимательным за рулем. И все равно я то и дело задумывался о бедном Гарри.

Гарри был деловой. Всегда у него что-то затевалось. С Гарри никогда не было скучно. У него был подход к женщинам – надеюсь, понятно, о чем я говорю, – и всегда при деньгах, жил широко. И ловко, как-то всегда мог так выкрутить, что из любой ситуации выходил душистым, как роза. Например, его «ягуар». Он был почти новый, стоил двадцать тысяч долларов, но побывал в большой аварии на шоссе 101. Гарри купил его за гроши у страховой компании, сам починил, машина стала как новая. Вот такой он был человек. Или этот тридцатифутовый катер «Крис-Крафт», завещанный его дядей в Лос-Анджелесе. Он пробыл у Гарри всего месяц. Гарри успел только съездить посмотреть его и чуть прокатиться две недели назад. Но тут была сложность с женой Гарри, ей по закону принадлежала доля. Чтобы она не наложила на катер лапу, если узнает, Гарри – еще даже не увидев его – пошел к адвокату и переписал судно со всеми причиндалами на Малышку Джудит. В августе, когда у Гарри будет отпуск, они собирались куда-нибудь сплавать. А надо сказать, Гарри везде побывал. В Европе, когда служил в армии, в разных столицах и больших курортных городах. Стоял в толпе, когда кто-то стрелял в генерала де Голля. Где только не побывал Гарри и чем только не занимался. И вот умер.

В «Рыжем лисе» – он открывается рано – сидел только один человек. Сидел он у другого конца стойки, незнакомый. У бармена Джимми был включен телевизор, он кивнул мне, когда я вошел. Глаза у него были красные, и при виде его я с особенной остротой ощутил смерть Гарри. По телевизору начиналась старая программа Люсиль Болл и Деси Арнаса[8]. Джимми взял длинную палку, переключил телевизор на другую станцию, но о Гарри ничего сейчас не было.

– Не верится, – качая головой, сказал Джимми. – Кто угодно, только не Гарри.

– И мне тоже, – сказал я. – Кто угодно, только не Гарри.

Джимми налил нам две основательные порции и проглотил свою, не моргнув глазом.

– Так больно, как будто Гарри был мне родным братом. Больнее быть не может. – Джимми опять покачал головой и уставился в свой стакан. Он уже был хорош. – Давай еще по одной, – сказал он.

– Только добавь мне водички, – попросил я.

В то утро заходили и уходили несколько приятелей Гарри. Один раз я увидел, как Джимми достал платок и высморкался. Человек у другого конца стойки хотел было включить музыкальный автомат, но подошел Джимми, выдернул вилку из розетки и гневно глядел на него, пока тот не ушел. Нам нечего было сказать друг другу. Что мы могли сказать? Все были ошеломлены. Потом Джимми вынул пустую коробку из-под сигар и поставил на стойку. Сказал, что пора собирать на венок. Мы положили по доллару-другому для начала. Джимми маркером написал на коробке «ФОНД ГАРРИ».

Пришел Майк Демарест, сел на табурет рядом со мной. Он бармен в клубе «Ти-энд-ти».

– Проклятье! – сказал он. – Я услышал об этом по радиобудильнику. Жена одевалась на работу, разбудила меня и спрашивает: «Это тот Гарри, твой знакомый?» А кто же, черт. Налей мне двойную, Джимми. С прицепом.

Через несколько минут он спросил:

– А как восприняла Малышка Джудит? Кто-нибудь видел Малышку Джудит?

Я заметил, что он поглядывает на меня украдкой. Мне было нечего ему ответить.

– Она заходила сюда утром, можно сказать, в истерике, бедняжка, – сказал Джимми.

Выпив еще граммов сто, Майк повернулся ко мне и спросил:

– Пойдешь на него посмотреть?

Я помолчал минуту перед тем, как ответить.

– Я эти дела не особенно уважаю. Вряд ли.

Майк понимающе кивнул. Но через минуту я увидел, что он наблюдает за мной в зеркале за стойкой. Могу заметить здесь, если вы еще не догадались, что не люблю Майка Демареста. Никогда его не любил. И Гарри его не любил. Мы об этом говорили. Но это всегда так бывает – хорошим людям туго достается, а другие живут в свое удовольствие.

Тут я почувствовал, что ладони у меня влажные, а в животе словно свинец. И вдобавок кровь стучит в висках. Подумалось, что теряю сознание. Слез с табуретки, кивнул Майку и сказал:

– Держись, Джимми.

– Да, и ты тоже, – сказал он.

На улице я прислонился к стене, чтобы немного прийти в себя. Вспомнил, что не позавтракал. От беспокойства, огорчения и выпитого вдобавок – неудивительно, что кружилась голова. Но есть совсем не хотелось. Кусок не полез бы в горло. Часы над витриной ювелирного на другой стороне улицы показывали без десяти одиннадцать. А казалось, дело идет к вечеру – столько всего произошло.

Тут-то я и увидел Малышку Джудит. Она вышла из-за угла, медленно, понуро, осунувшаяся. Жалкая. В руке у нее была скомканная бумажная салфетка. Она остановилась, высморкалась.

– Джудит, – окликнул я.

Она издала звук, пронзивший мне сердце, как пуля. Мы обнялись, прямо там, на тротуаре.

– Джудит, как мне жаль, – сказал я. – Чем могу помочь? Ты знаешь, я правую руку отдал бы.

Она кивнула. Ничего не могла сказать. Мы стояли, поглаживая друг друга, я старался ее утешить, говорил первое, что придет в голову, оба шмыгали носом. Она отпустила меня на минуту, посмотрела ошеломленным взглядом и снова обняла.

– Не могу, не могу поверить, – сказала она. – Ну никак.

Одной рукой она сжимала мне плечо, другой гладила по спине.

– Это правда, Джудит. Сказали по радио и в новостях по телевизору, вечером будет во всех газетах.

– Нет, нет, – повторяла она и только крепче сжимала мне плечо.

Меня снова повело. Солнце пекло мне голову. А она все не отпускала меня. Я чуть отодвинулся, чтобы освободиться. Но одной рукой поддерживал ее за талию.

– Хотели уехать в будущем месяце, – сказала она. – Вчера вечером сидели четыре часа за нашим столиком в «Рыжем лисе», строили планы.

– Джудит, – сказал я, – пойдем куда-нибудь, выпьем или кофе возьмем.

– Зайдем сюда, – сказала она.

– Нет, куда-нибудь в другое место. А сюда когда-нибудь потом, – сказал я.

– Может быть, если поем, мне полегчает, – сказала она.

– Правильная мысль, – согласился я. – Я бы тоже чего-нибудь съел.

Следующие три дня прошли в неразберихе. Каждый день я ходил на работу, но без Гарри там было грустно и тяжко. После работы я виделся с Малышкой Джудит. Просиживал с ней вечера, стараясь отвлечь ее от разных тягостных сложностей. Сопровождал ее, когда у нее были неотложные дела. Дважды сходил с ней в похоронную контору. В первый раз она упала в обморок. Сам я внутрь не заходил. Хотел запомнить бедного Гарри таким, каким он был при жизни.

За день до службы мы собрали тридцать восемь долларов на венок. Выбирать его поручили мне, поскольку мы были друзьями. Я помнил цветочную лавку неподалеку от моего дома. Поехал домой, приготовил еду, потом поехал в «Дом цветов Хауарда». Он располагался в торговом центре рядом с аптекой, парикмахерской, банком и бюро путешествий. Я поставил машину и не успел сделать два шага, как в глаза мне бросился большой плакат в витрине бюро путешествий. Я подошел и постоял у витрины. Мексика. Огромное каменное лицо улыбалось над синим морем, как солнце, а внизу маленькие парусники, похожие на бумажные салфетки. На пляже женщины в бикини загорают в черных очках или играют в бадминтон. Я осмотрел все плакаты в витрине, включая Германию и Веселую Англию, но все время возвращался к этому улыбчивому солнцу, пляжу, женщинам и парусникам. Потом причесался, глядя на свое отражение в стекле, расправил плечи и вошел в цветочный магазин.

На другое утро Фрэнк Клоуви пришел на работу в брюках, белой рубашке и галстуке. Сказал, что если кто-то из нас хочет пойти попрощаться с Гарри, то он не возражает. Большинство из нас отправились домой переодеться, потом на похороны и на остаток дня взяли отгул. Джимми в «Рыжем лисе» устроил небольшое угощение в память о Гарри. Выставил разные соусы, чипсы и бутерброды. Я на похороны не пошел, но ближе к вечеру заглянул в «Рыжий лис». Малышка Джудит была там, конечно. Нарядная, бродила по ресторану, словно после тяжелой контузии. Майк Демарест тоже там был, я заметил, что он время от времени оглядывает ее. Она переходила от одного к другому, заговаривала о Гарри, произнося что-нибудь в таком роде: «Гарри очень тебя ценил, Гас». Или: «Так хотелось бы Гарри». Или: «Гарри это понравилось бы больше всего. Такой он был человек». Кое-кто обнимал ее, похлопывал по бокам – так себя вели, что я чуть не попросил их уйти. Забрели какие-то пожилые стручки, с которыми Гарри, наверное, не обменялся десятком слов за всю жизнь – если вообще их когда-нибудь видел, – говорили, какая трагедия, и налегали на пиво и бутерброды. Мы с Малышкой Джудит пробыли там часов до семи, пока все не разошлись. И я отвез ее домой.

Вы, наверное, уже догадались, что было дальше. После смерти Гарри мы с Малышкой Джудит стали видеться. Чуть не каждый вечер ходили в кино, а после этого шли в бар или к ней домой. В «Рыжий лис» заглянули всего раз и решили больше не ходить, а ходить в другие места, где она с Гарри не бывала. Однажды в воскресенье, после похорон, мы с ней пошли на кладбище «Золотые ворота», чтобы поставить горшок с цветами на его могиле. Но она не была еще никак отмечена, мы битый час искали несчастную могилу, но так и не нашли. Малышка Джудит бегала от одной к другой, кричала: «Вот она!» Но всякий раз место оказывалось чужое. В конце концов, расстроенные, ушли.

В августе мы поехали в Лос-Анджелес посмотреть катер. Это было отличное судно. Дядя Гарри содержал его в большом порядке, а Томас, парень-мексиканец, смотревший за катером, сказал, что не побоялся бы пойти на нем вокруг света. Мы с Джудит взглянули на катер и тут же переглянулись. Редко что-нибудь оказывается лучше, чем ты надеялся. Обычно наоборот. Но с катером получилось именно так, мы такого и не ожидали. На обратном пути в Сан-Франциско решили в будущем месяце на нем поплавать. И в сентябре, накануне Дня труда, отправились.

Как я уже сказал, после смерти Гарри многое изменилось. Даже Малышки Джудит больше нет, исчезла трагически, и до сих пор не понимаю как. Случилось это где-то у побережья Нижней Калифорнии: Малышка Джудит, не умевшая плавать, исчезла. Мы решили, что она упала за борт ночью. Что она делала на палубе в такую поздноту, из-за чего упала за борт, ни Том, ни я не знаем. Знаем только, что утром ее уже не было, и оба мы ничего не видели и не слышали ее крика. Исчезла – и все. Это правда, видит бог, так я и сказал в полиции через несколько дней, когда мы причалили в Гуаймасе. Моя жена, сказал я им, – к счастью, мы успели пожениться прямо перед тем, как выехать из Сан-Франциско в наше свадебное путешествие.

Я уже говорил: после смерти Гарри многое изменилось. Сейчас я в Масатлане, и Томас знакомит меня с окрестностями. В Штатах и вообразить себе такого не можешь. Следующая наша остановка – Мансанильо, родной город Томаса. Потом Акапулько. Будем плавать, пока не кончатся деньги, тогда причалим, поработаем где-нибудь и опять отправимся. Мне пришло в голову, что живу я так, как сам Гарри хотел бы жить. Но кто теперь это знает?

Иногда я думаю, что родился бродягой.

Перевод А. Голышева

Фазан[9]

У Джеральда Уэбера не осталось слов. Он молча вел машину. Шерли Леннарт поначалу не спала, больше из-за новизны ситуации: впервые осталась наедине с ним на продолжительное время. Она поставила несколько кассет – Кристал Гейл, Чака Манджони, Вилли Нельсона[10], а позже, под утро, стала шарить по радиостанциям – международные и местные известия, сводки погоды, фермерские новости и даже утренняя программа вопросов и ответов о воздействии марихуаны на кормящих матерей – что угодно, лишь бы нарушить затянувшееся молчание. Покуривая, она время от времени бросала него взгляд в темной большой кабине. Где-то между Сан-Луис-Обиспо и Поттером, Калифорния, в полутораста милях от ее летнего дома в Кармеле, она списала Джеральда Уэбера как неудачное вложение… Найдутся другие, подумала устало… и уснула в кресле.

Сквозь шум встречного ветра он слышал ее неровное дыхание. Выключил радио и был доволен, оставшись наедине с собой. Ошибкой было среди ночи уехать из Голливуда ради трехсотмильной поездки, но в тот вечер, за два дня до его тридцатилетия, он не знал, куда себя деть, и предложил съездить на несколько дней в ее дом на побережье. Было десять часов, они все еще пили коктейли, пересев во внутренний дворик над городом. «А что? – сказала она, помешивая пальцем коктейль и глядя на него: он стоял перед оградой балкона. – Давай, – слизнула джин с пальца, – самая удачная твоя мысль за неделю».

Он оторвал взгляд от шоссе. Она как будто не спала, а была в обмороке или лишилась сознания – как если бы выпала из окна. Сидела скрючившись, поджав под себя ногу, другая чуть-чуть не доставала до пола. Юбка задралась на бедрах, видны были верхи нейлоновых чулок, пояс и голое тело между. Голова ее лежала на подлокотнике двери, рот открыт.

Всю ночь с перерывами шел дождь. Уже светало, дождь прекратился, но шоссе было мокрое, черное, он видел лужи в углублениях полей по обе стороны от дороги. Он еще не устал. Чувствовал себя сравнительно неплохо. Доволен был тем, что чем-то занят. Доволен тем, что сидит за рулем, правит и можно не думать.

Только он выключил фары и чуть сбавил скорость, как увидел краем глаза фазана. Птица летела низко, быстро, под углом к шоссе, и могла оказаться на пути у машины. Он тронул было тормоз, но тут же прибавил скорость и покрепче сжал руль. Птица с громким звуком ударилась о левую фару. Она пронеслась мимо ветрового стекла, теряя перья и оставив за собой струйку помета.

– Ох, черт, – сказал он, ужаснувшись своему поступку.

– Что случилось? – спросила она, с трудом выпрямившись и широко открыв глаза в удивлении.

– Налетел… На фазана.

Затормозив, он услышал, как посыпалось на шоссе стекло разбитой фары.

Он съехал на обочину и вылез. Было холодно и сыро; он застегнул шерстяную кофту и наклонился, чтобы рассмотреть повреждение. Фары не было; с минуту дрожащими пальцами он пытался вынуть из обода фары оставшиеся осколки стекла. В левом крыле была небольшая вмятина. Во вмятине пятно крови и несколько прилипших серых перьев. Фазаниха – он успел разглядеть это перед столкновением.

Шерли перегнулась к его стороне сиденья и кнопкой опустила стекло. Она еще не совсем проснулась.

– Джерри? – позвала она.

– Одну минуту. Посиди в машине, – отозвался он.

– Я не собираюсь вылезать, – сказала она. – Только давай побыстрее.

Он пошел по обочине назад. С шумом проехал грузовик в туче брызг; водитель поглядел на них из кабины. Джерри, съежившись от холода, дошел до осколков стекла на дороге. Пошел дальше, внимательно глядя на мокрую траву у обочины, и наконец увидел птицу. Прикоснуться к ней было выше его сил, но он глядел на нее минуту: скомкана, глаза открыты, на клюве яркое пятно крови.

Когда он вернулся к машине, Шерли сказала:

– Я не поняла, что случилось. Машину сильно повредило?

– Разбита фара и на крыле вмятина.

Посмотрев назад, он вырулил на дорогу.

– Ее убило? – спросила она. – Да, конечно же. Разве тут можно уцелеть.

Он посмотрел на нее, потом снова на дорогу.

– Мы ехали семьдесят миль в час.

– А долго я спала?

Он не ответил, и она продолжала:

– Болит голова. Очень болит. Далеко еще до Кармела?

– Часа два, – сказал он.

– Я бы не прочь поесть и выпить кофе. Может, и голова тогда отпустит.

– Остановимся в первом же городке, – сказал он.

Она повернула зеркало заднего вида и осмотрела себя. Потрогала пальцами под глазами. Потом зевнула и включила радио. Стала шарить по станциям.

Он думал о фазане. Все случилось очень быстро, но он отчетливо понимал, что сбил птицу нарочно.

– Хорошо ты меня знаешь? – спросил он.

– В каком смысле? – сказала она. На минуту отвлеклась от приемника и откинулась на спинку.

– Я спрашиваю: хорошо ты меня знаешь?

– Не понимаю – о чем ты?

– Насколько хорошо ты меня знаешь? – сказал он. – Вот о чем я тебя спрашиваю.

– Почему ты об этом спрашиваешь меня в такую рань?

– Мы просто беседуем. Я просто спросил, хорошо ли ты меня знаешь. Можно ли… как бы это сказать… Например, можно ли на меня положиться? Ты мне доверяешь? – Он не очень понимал, о чем спрашивает, но чувствовал приближение чего-то.

– А это важно? – сказала она, глядя на него пристально.

Он пожал плечами.

– Если считаешь, что не важно, значит, наверное, так и есть.

Он перевел взгляд на шоссе. Вначале, подумал он, еще было какое-то чувство. Они поселились вместе – во-первых, она сама это предложила, а во-вторых, потому, что, когда они познакомились на вечеринке в районе Пасифик Палисейдс, ему хотелось такой жизни, какую, по его представлению, могла обеспечить ему она. У нее были деньги и связи. Связи были важнее денег. Но и деньги, и связи – перед этим как устоять? Он только что закончил магистратуру в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса по специальности «театр» – таких в городе было пруд пруди – и, не считая университетских постановок, был актером без единой роли. И сидел без гроша. Она была на двенадцать лет старше, дважды выходила замуж и разводилась, но у нее были деньги, и она водила его на вечеринки, где завязывались знакомства. В результате ему достались несколько мелких ролей. Теперь наконец-то он мог называть себя актером, хотя занят бывал месяц или два в году. Остальное время в эти последние три года он валялся на солнце возле ее бассейна, ходил на вечеринки, ездил с Шерли туда-сюда.

– Тогда позволь спросить тебя вот о чем, – продолжал он. – Ты думаешь, я способен действовать, делать что-нибудь себе во вред?

Она посмотрела на него и постучала по зубу ногтем большого пальца.

– Ну? – сказал он. Ему самому еще не было понятно, к чему это ведет. Но намерен был продолжать.

– Что «ну»?

– Ты меня слышала.

– Думаю, ты способен, Джеральд. Думаю, сделаешь, если решишь, что для тебя сейчас это важно. И больше не надо вопросов, ладно?

Солнце уже взошло. Тучи поредели. Стали видны рекламные щиты ближайшего города. Стало больше встречных машин. Мокрые зеленые поля по обе стороны дороги выглядели свежо и искрились под ранним солнцем.

Она курила и смотрела в окно. Думала, стоит ли трудиться сменить тему. Но ею уже владело раздражение. Все это ей надоело. Зря она согласилась с ним поехать. Осталась бы в Голливуде. Она не любила людей, которые вечно ищут себя, хмурых самокопателей.

Потом она сказала:

– Смотри! Смотри, какое!

Слева в поле стояли секции переносных бараков – жилье сельскохозяйственных рабочих. Бараки стояли на колодах в полметра-метр высотой в ожидании перевозки. Двадцать пять или тридцать секций. Их подняли над землей и оставили так стоять: одни фасадом к шоссе, другие – как придется. Выглядело так, будто тут поработала стихия.

– Посмотри на это, – сказала она, когда проезжали мимо.

– Джон Стейнбек, – сказал он. – Прямо из Стейнбека.

– Что? – сказала она. – А, Стейнбек. В самом деле. Из Стейнбека.

Он зажмурился и вообразил, что видит фазана. Вспомнил, как нажал на газ, чтобы сбить птицу. Хотел что-то сказать, открыл рот. Но слов не нашлось. Он был изумлен и в то же время испытывал глубокий стыд за свой неожиданный порыв – желание убить птицу. Пальцы его сами собой стиснули руль.

– Что бы ты сказала, если бы я признался, что сбил фазана нарочно? Убил его?

С минуту она смотрела на него без интереса, ничего не говоря. И тут что-то для него прояснилось. Отчасти, позже подумал он, это было выражение скучающего равнодушия в ее взгляде, а отчасти собственное состояние ума. Но он вдруг понял, что у него больше нет моральных критериев. Нет системы ценностей – такая всплыла в голове фраза.

– Это правда? – сказала она.

Он кивнул.

– Могло быть опасно. Он мог пробить ветровое стекло. Но и это еще не все.

– Да уж наверное, не все. Раз ты так говоришь. Но меня это не удивляет, Джерри, ты не думай. Я не удивлена, – сказала она. – Меня уже ничто в тебе не удивляет. Удовольствие получил, да?

Они въехали в Поттер. Он сбавил скорость и стал искать взглядом ресторан, рекламу которого заметил перед тем на щите. Увидел его, проехав несколько кварталов в центре, и остановился на гравийной парковке. Было еще раннее утро. Он поставил большую машину на ручной тормоз; головы в ресторане повернулись в их сторону. Он вынул ключ зажигания. Они повернулись сидя и посмотрели друг на друга.

– Я расхотела есть, – сказала она. – Знаешь что? Ты испортил мне аппетит.

– Я и себе испортил, – сказал он.

Она продолжала смотреть на него.

– Знаешь, что тебе стоило бы сделать, Джеральд? Тебе бы стоило чем-нибудь заняться.

– Что-нибудь придумаю.

Он открыл дверь и вылез. Нагнулся над передним крылом и осмотрел вмятину и разбитую фару. Потом перешел на другую сторону и открыл ей дверь. Помешкав, она вышла из машины.

– Ключи, – сказала она. – Ключи от машины, будь добр.

У него было ощущение, что они разыгрывают сцену и это уже пятый или шестой дубль. Но было неясно, что произойдет дальше. Он вдруг ощутил тяжелую усталость, но и пьянящую бодрость вместе с тем, грань чего-то. Отдал ей ключи. Она сжала их в кулаке.

– Полагаю, Шерли, тут я с тобой попрощаюсь, – сказал он. – Надеюсь, это не прозвучит мелодраматически. – Они стояли перед рестораном. – Попробую привести мою жизнь в порядок. Для начала найти работу, настоящую работу. Какое-то время ни с кем не видеться. Хорошо? Без слез, да? Останемся друзьями, если захочешь. Нам неплохо было вдвоем, да?

– Джеральд, ты для меня никто, – сказала Шерли. – Ты идиот. Пошел ты к чертовой матери, скотина.

В ресторане две официантки и несколько мужчин в комбинезонах подошли к фасадному окну – посмотреть, что будет после того, как женщина дала ему пощечину тыльной стороной ладони. Сцена сначала поразила их, а потом показалась забавной. Женщина на стоянке показывала на дорогу и грозила пальцем. Очень театрально. А мужчина уже уходил. И не оглядывался. Людям в ресторане не было слышно, что говорит женщина, но это легко было представить себе, поскольку мужчина продолжал идти.

– Прописала ему, а? – сказала одна официантка. – Вот это называется получил отставку.

– Не умеет с ними обращаться, – сказал шофер грузовика, наблюдавший всю сцену. – Вернулся бы и задал ей как следует.

Перевод А. Голышева

Перья[12]

Этот мой друг с работы, Бад, пригласил нас с Фрэн к себе в гости. С его женой я знаком не был, а он не был знаком с Фрэн. Одинаково получалось. А мы-то с Бадом дружили. Еще я знал, что у Бада мелкий ребенок. Ребенку было, наверное, месяцев восемь, когда Бад нас пригласил. И куда улетели эти восемь месяцев? Куда, блин, вообще уходит время? Я прекрасно помню тот день, когда Бад явился на работу с коробкой сигар. И раздавал их всем в кафетерии. Сигары были неважнецкие, марки «Датч мастерз»[13]. Зато на каждой была красная наклейка и обертка с надписью: «У НАС МАЛЬЧИК!» Я сигары не курю, но одну все равно взял.

– Возьми парочку, – сказал Бад и тряхнул коробку. – Я тоже не люблю сигар. Это она придумала.

Он имел в виду свою жену. Оллу.

Мы с женой Бада никогда не виделись, хотя один раз я говорил с ней по телефону. Дело было в субботу, в середине дня, и я не знал, чем заняться. Вот и позвонил Баду спросить, не хочет ли он чем-нибудь заняться вместе. Трубку сняла женщина, она сказала: «Алло?» Меня заклинило, я не мог вспомнить, как ее зовут. Жена Бада. Бад тысячу раз называл при мне ее имя. Но оно влетало в одно ухо и вылетало в другое. «Алло!» – повторила женщина. На заднем плане работал телевизор. Потом женщина спросила: «Кто это?» На заднем плане закричал ребенок. «Бад!» – позвала женщина. «Что?» – сказал Бад на заднем плане. А я все не мог вспомнить ее имя. И просто повесил трубку. Когда мы увиделись с Бадом на работе, черта с два я признался ему, что звонил. Зато я так повернул разговор, чтобы он упомянул ее имя. «Олла», – сказал он. «Олла», – сказал я себе. Олла.

– Все будет по-простому, – сказал Бад. Мы сидели в кафетерии и пили кофе. – Только нас четверо. Ты с твоей и мы с Оллой. Без выпендрежа. Приезжайте часам к семи. В шесть она кормит. Потом уложит ребенка, и мы спокойно поужинаем. Найти нас не так-то просто. Вот карта.

Он протянул мне листок бумаги, где были нарисованы все крупные и мелкие дороги, проселки и все такое, и стрелки с указаниями сторон горизонта. Местоположение дома было отмечено большим крестом.

– Мы с удовольствием, – сказал я.

Но Фрэн не очень обрадовалась.

Вечером, у телевизора, я спросил, стоит ли нам взять что-нибудь с собой к Баду.

– Например, что? – осведомилась Фрэн. – Он просил что-нибудь привезти? Мне-то откуда знать? Понятия не имею.

Она пожала плечами и этак на меня посмотрела. Она и раньше слышала от меня про Бада. Но знакома с ним не была и не очень-то рвалась знакомиться.

– Можем взять бутылку вина, – сказала она. – Как знаешь. Наверное, стоит взять бутылку вина.

Она покачала головой. Длинные волосы разлетелись по плечам. «Зачем нам кто-то еще? – казалось, говорила она. – Нам и вдвоем хорошо».

– Иди ко мне, – позвал я.

Она придвинулась поближе, чтобы я мог обнять ее. Фрэн – как большой высокий стакан с водой. И у нее такие светлые волосы, которые скрывают спину. Я взял прядку и понюхал. Запустил руку ей в волосы. Фрэн не вывернулась. Я ткнулся лицом в ее волосы, прижал ее к себе.

Иногда, когда волосы ей мешают, она собирает их и перебрасывает через плечо. Они ее злят.

– Чертова волосня, – говорит она. – Одна с ней морока.

Фрэн работает на сыроварне и на работе волосы подбирает. Каждый вечер ей приходится их мыть и долго расчесывать, пока мы сидим у телевизора. Время от времени она грозится, что отрежет их. Но я думаю, что это вряд ли. Она знает, как они мне нравятся. Знает, как я над ними трясусь. Я ей часто говорю, что из-за волос в нее и влюбился. Говорю, что, если она их отрежет, я могу ее разлюбить. Иногда я называю ее «шведкой». Она могла бы сойти за шведку. Эти наши вечера вдвоем, когда она расчесывала волосы и мы вместе вслух загадывали желания. Что у нас будет новая машина, такое вот было желание. Что мы сможем на пару недель съездить в Канаду. Чего мы никогда не загадывали – чтобы у нас появились дети. Детей у нас не было, потому что мы не хотели детей. Может, когда-нибудь потом, говорили мы друг дружке. Но тогда с этим не спешили. Считали, что нам некуда спешить. Иногда по вечерам мы ходили в кино. Чаще проводили вечера дома у телевизора. Бывало, что Фрэн что-нибудь для меня пекла, и потом мы все съедали в один присест.

– Может, они не пьют вина, – сказал я.

– Все равно давай возьмем вина, – настаивала Фрэн. – Если они не пьют, сами выпьем.

– Белого или красного? – спросил я.

– Возьмем чего-нибудь сладкого, – продолжала она, будто не слыша. – Хотя мне, в принципе, вообще без разницы. Это твоя затея. И давай не раздувай ее бог знает во что, а то я вообще не пойду. Могу испечь кофейный рулет с малиной. Или кексы.

– У них будет какой-нибудь десерт, – сказал я. – Кто ж зовет друзей на ужин, не позаботившись о десерте.

– Подадут какой-нибудь рисовый пудинг. Или желе из пакетиков. Что-нибудь такое, чего мы не едим. Я ж его жену в глаза не видела. Откуда нам знать, что она приготовит? Вдруг желе из пакетиков?

Фрэн потрясла головой. Я передернул плечами. Но вообще-то, она была права.

– Эти сигары, которые он тебе подарил сто лет назад. Возьми их, – предложила она. – Тогда, как поедим, вы с ним пойдете в гостиную курить сигары и пить портвейн, или что там пьют те, кого в кино показывают.

– Ладно, поедем так, – согласился я.

– Давай возьмем буханку моего хлеба, – сказала Фрэн.

Бад и Олла жили милях в двадцати от города. Мы уж три года как сюда перебрались, но ведь ни разу, черт побери, ни Фрэн, ни я не высунулись за город. Здорово было ехать по извилистым проселкам. Спускался вечер, тихий и теплый, вокруг были поля, железные изгороди, коровы медленно шагали к старым коровникам. Мы видели на заборах дроздов с красными метинами на крыльях, а еще голубей, которые кружили над амбарами. Были там сады и прочая зелень, цвели полевые цветы, в стороне от дороги стояли всякие домишки.

– Вот бы и нам пожить в таком месте, – сказал я.

Я это сказал не всерьез, так, еще одно ничего не значащее желание. Фрэн не ответила. Она изучала Бадову карту. Мы добрались до обозначенного на карте перекрестка. Повернули, как и было велено, направо и проехали в точности три и три десятых мили. Слева от дороги я увидел кукурузное поле, почтовый ящик и посыпанную гравием подъездную дорожку. В конец дорожки, за деревьями, стоял дом с верандочкой. На доме труба. Конечно, по летнему делу, никакого дыма из нее не шло. Но мне все равно картинка понравилась, и я сказал об этом Фрэн.

– Глушь страшная, – отозвалась она.

Я свернул на подъездную дорожку. С обеих сторон стеной стояла кукуруза. Она вымахала выше машины. Я слышал, как хрустит под колесами гравий. Ближе к дому мы увидели садик, а в нем ползучие стебли, с которых свисали зеленые штуковины размером с бейсбольный мяч.

– Это что такое? – удивился я.

– Мне почем знать? – огрызнулась Фрэн. – Может, кабачки, а вообще понятия не имею.

– Слушай, Фрэн, – сказал я, – не заводись.

Она не ответила. Поджала нижнюю губу, потом отпустила. Ближе к дому выключила радио.

Перед домом стояли детские качели, на верандочке валялись игрушки. Я подъехал к дверям и заглушил двигатель. И тут мы услышали этот противный звук. Понятное дело, в доме был ребенок, но вряд ли ребенок мог кричать так громко.

– Что это? – спросила Фрэн.

И тут какая-то птица, здоровенная, размером с грифа, тяжело снялась с дерева и плюхнулась прямо перед машиной. Встряхнулась. Выгнула длинную шею в нашу сторону, подняла голову и уставилась на нас.

– Блин горелый, – вырвалось у меня.

Я сидел, уцепившись за руль, и таращился на эту животину.

– Ничего себе! – сказала Фрэн. – Никогда живого не видела.

Мы, понятное дело, оба сообразили, что это павлин, но вслух его так не назвали. Сидели и смотрели. Птица повертела головой и снова издала тот же резкий звук. Встопорщив перья, она стала чуть не в два раза больше, чем поначалу.

– Блин горелый, – повторил я.

Мы всё сидели как сидели, на переднем сиденье.

Птица подобралась поближе. Потом наклонила голову вбок и надулась. Яркий и злобный глаз все таращился на нас. Птица задрала хвост, он был как огромный веер, который то раскрывался, то закрывался. Хвост сиял всеми цветами радуги.

– Боже мой, – прошептала Фрэн. И передвинула руку мне на колено.

– Блин горелый, – повторил я. Больше тут сказать было нечего.

Птица опять издала все тот же странный, похожий на плач крик: «Май-о-о, май-о-о!» Если б я такое услышал ночью и первый раз в жизни, решил бы, что кто-то умирает или что поблизости что-то странное и страшное.

Входная дверь открылась, и на веранду вышел Бад. Он застегивал рубашку. Волосы у него были мокрые. Похоже, он только что вылез из душа.

– Заткнись ты, Джоуи! – прикрикнул он на павлина. Потом хлопнул в ладоши, и птица немного попятилась. – Хватит уже. Вот так-то, заткнись. Заткнись, скотина паршивая!

Бад спустился по ступенькам. По дороге к машине заправил рубашку в штаны. Одет он был так, как одевался на работе, – в джинсы и холщовую рубаху. Я же напялил летние брюки и тенниску. Выходные туфли. Бад был по-простому, и мне стало неуютно в парадных шмотках.

– Молодцы, что выбрались к нам, – сказал Бад, подходя к машине. – Давайте входите.

– Бад, привет, – сказал я.

Мы с Фрэн вылезли из машины. Павлин немножко отошел и стоял, наклоняя свою противную башку то в одну, то в другую сторону. Мы старались не подходить к нему слишком близко.

– Как, без труда нас нашли? – спросил у меня Бад. Он не смотрел на Фрэн. Ждал, когда я их познакомлю.

– Карту ты нам дал толковую, – сказал я. – Да, Бад, это Фрэн. Фрэн, Бад. Она о тебе наслышана.

Бад рассмеялся и протянул ей руку. Фрэн была его выше. Баду пришлось смотреть на нее снизу вверх.

– Он о тебе часто говорит, – сказала Фрэн. Отняла у него руку. – Бад то, Бад сё. Если о ком с работы и поминает, так только о тебе. Я тебя будто уже давно знаю.

Она не выпускала из виду павлина. Тот подобрался ближе к веранде.

– Так мы ж с ним друзья, – ответил Бад. – Еще б ему обо мне не говорить.

Бад сказал это, а потом ухмыльнулся и ткнул меня кулаком.

Фрэн так и держала свой каравай. Просто не знала, что с ним делать. Протянула Баду.

– Вот, мы вам привезли.

Бад взял каравай. Повертел так и сяк, осмотрел, будто впервые в жизни видел буханку хлеба.

– Вот спасибо, – сказал он. Поднес каравай к лицу и понюхал.

– Фрэн сама пекла, – сказал я Баду.

Бад кивнул. Потом сказал:

– Пошли в дом, познакомлю вас с женой и матерью.

Он, ясное дело, имел в виду Оллу. Какая тут еще могла быть мать, кроме нее. Бад мне говорил, что его мамаша давно померла, а папаша отвалил, когда Бад был еще парнишкой.

Павлин заскакал перед нами, а когда Бад открыл дверь, взгромоздился на крыльцо. Попытался проскочить в дом.

– Ой, – сказала Фрэн, когда павлин толкнул ее в ногу.

– Джоуи, дрянь ты такая, – сказал Бад.

Он врезал птице по башке. Павлин отскочил и встряхнулся. Перья у него в хвосте погромыхивали, когда он встряхивался. Бад сделал вид, что хочет его пнуть, и павлин отодвинулся еще подальше. Тогда Бад открыл для нас дверь.

– Она запускает эту паскудную зверюгу в дом. Скоро он, блин, захочет есть за столом и спать, блин, в кровати.

Фрэн остановилась в дверях. Посмотрела на кукурузное поле.

– Славный у вас домик, – сказала она; Бад так и держал дверь. – Правда, Джек?

– А то, – сказал я. Меня ее слова удивили.

– Это только на первый взгляд не дом, а картинка, – сказал Бад, продолжая держать дверь. Еще раз шуганул павлина. – С ним хлопот не оберешься. То одно, то другое. – Потом добавил: – Ну, давайте входите.

– Бад, – спросил я, – а что это там за штуковины растут?

– Да помидоры! – ответил Бад.

– Тоже мне фермер, – сказала мне Фрэн и покачала головой.

Бад рассмеялся. Мы вошли в дом. В гостиной нас ждала маленькая такая толстая женщина с кичкой на голове. Руки она завернула в передник. Щеки у нее на физиономии так и горели. Я поначалу решил, что она запыхалась или рассердилась. Она глянула на меня, а потом стала разглядывать Фрэн. Без всякой враждебности, так, с интересом. Она смотрела на Фрэн и была все такая же красная.

– Олла, это Фрэн, – сказал Бад. – А это мой друг Джек. Ну, про Джека-то ты знаешь. Народ, это Олла.

Он передал Олле каравай.

– Это что? – спросила Олла. – А, хлеб, домашний. Вот спасибо. Садитесь куда-нибудь. Располагайтесь. Бад, давай спроси, что они будут пить. Мне надо на кухню.

Договорив, она вышла из комнаты и унесла хлеб.

– Садитесь, – предложил Бад.

Мы с Фрэн примостились на диване. Я полез за сигаретами.

– Вот пепельница, – сказал Бад. Снял с телевизора какую-то тяжеленную штуковину. – На держи, – сказал он и поставил штуковину передо мной на столик.

Это была такая стеклянная пепельница, сделанная в форме лебедя. Я зажег сигарету и бросил спичку в дырку у лебедя в спине. Посмотрел, как из лебедя выполз завиток дыма.

Цветной телевизор был включен, и мы немножко посмотрели. На экране с ревом мчались по кольцу машины – обычные модели, переделанные для гонок. Комментатор вещал мрачным голосом. Но чувствовалось, что он приберегает что-то очень захватывающее на потом.

– Мы пока дожидаемся официального подтверждения, – сказал комментатор.

– Будете это смотреть? – спросил Бад. Он так и не сел.

Я сказал, что мне все равно. Мне действительно было все равно. Фрэн пожала плечами. Будто хотела сказать: да мне совершенно без разницы. День всяко угроблен.

– Им осталось кругов двадцать, – сказал Бад. – Скоро закончится. Некоторое время назад у них была свалка. Штук пять машин в кучу. Некоторые водители покалечились. Серьезно ли, пока не сказали.

– Не выключай, – сказал я. – Давай посмотрим.

– Может, какая из этих железок взорвется прямо у нас на глазах, – сказала Фрэн. – Или там врежется в прилавок и расплющит продавца дрянных хот-догов.

Она пропустила прядь волос между пальцами и уставилась на экран.

Бад посмотрел на Фрэн – шутит она или нет.

– Это, что было-то, ну, свалка, так ой-ой-ой. Сперва одно, там другое. Машины, детали, люди во все стороны. Ну, чего вам налить? Есть эль, есть бутылка «Олд Кроу»[14].

– А ты что будешь? – спросил я Бада.

– Эль, – ответил он. – Холодненький, самое то.

– Мне тоже эля, – сказал я.

– А мне, пожалуй, «Олд кроу», с водой, – сказала Фрэн. – Если можно, в стакане. Со льдом. Спасибо, Бад.

– Запросто, – сказал Бад. Бросил еще один взгляд на экран и пошел на кухню.

Фрэн толкнула меня в бок и кивнула в сторону телевизора.

– Смотри, что там наверху, – прошептала она. – Тоже заметил?

Я посмотрел, куда и она. Там была тонкая красная вазочка, в которую кто-то засунул несколько маргариток. Рядом с вазочкой, на салфеточке, стоял старый гипсовый слепок с чьих-то зубов, кривых и неровных до невозможности. Губ на этой страхолюдине не было, челюстей тоже, только старые гипсовые зубы, вставленные в какую-то штуку, напоминавшую желтые десны.

Тут вернулась Олла с жестянкой ореховой смеси и бутылкой шипучки. Фартук она сняла. Орехи поставила на столик, рядом с лебедем.

– Угощайтесь, – сказала она. – Бад сейчас принесет выпить.

Когда она заговорила, лицо у нее опять стало красным. Она села в старое бамбуковое кресло-качалку и начала покачиваться. Отпила шипучки и посмотрела на экран. Пришел Бад с деревянным подносиком, на котором стояли виски для Фрэн и бутылка эля для меня. Была еще одна бутылка, для него.

– Тебе стакан дать? – спросил он меня.

Я покачал головой. Он стукнул меня по колену и повернулся к Фрэн.

Она взяла у Бада стакан и сказала спасибо. Глаза ее снова приклеились к гипсовым зубам. Бад заметил, куда она смотрит. Визжали машины на кольце. Я взял свой стакан и сосредоточился на экране. Эти зубы – не мое дело.

– Это как Оллины зубы выглядели, пока ей не надели брекеты, – пояснил Фрэн Бад. – Я к этой штуке привык. Но выглядит, наверное, противно. Я понятия не имею, какого черта она ее там держит.

Он посмотрел на Оллу. Потом на меня. Сел в шезлонг и закинул ногу на ногу. Отхлебнул эля и снова уставился на Оллу.

Олла опять покраснела. Бутылку с шипучкой так и держала в руке. Отпила немного. Потом сказала:

– Чтобы все время помнить, как много Бад для меня сделал.

– Как-как? – переспросила Фрэн. Она копалась в банке с орехами, выбирала кешью. А тут остановилась и посмотрела на Оллу. – Прости, я не расслышала.

Фрэн уставилась на хозяйку, дожидаясь, что та скажет.

Олла еще больше покраснела.

– Я много за что благодарна, – сказала она. – И вот за эту самую штуку тоже. Я держу ее на виду, чтобы помнить, как много Бад для меня сделал.

Она отхлебнула шипучки. Потом поставила бутылку и продолжала:

– У тебя красивые зубы, Фрэн. Я сразу заметила. А у меня они прямо в детстве выросли враскоряку. – Она постучала ногтем по передним зубам. – Выпрямлять их моей семье было не по карману. Вот они и торчали в разные стороны. Первому моему мужу было плевать, как я выгляжу. Куда там! Ему на все было плевать, кроме как разве где раздобыть следующую бутылку. Только с ней он и дружил. – Олла покачала головой. – А потом появился Бад и вытащил меня из этой дыры. И когда мы сошлись, Бад мне сразу сказал: «Мы тебе зубы приведем в порядок». Этот слепок сделали сразу после того, как мы с Бадом познакомились, когда я второй раз пришла к ортодонту. Перед тем как мне надели брекеты.

Ее лицо так и оставалось красным. Она поглядела, что происходит на экране. Отпила шипучки – похоже, больше ей сказать было нечего.

– Ортодонт тебе попался что надо, – заметила Фрэн. Посмотрела на страшную штуковину на телевизоре.

– Просто отличный, – согласилась Олла. Она повернулась в кресле. – Вот, глядите. – Открыла рот и показала нам свои нынешние зубы, абсолютно их не стесняясь.

Бад шагнул к телевизору и взял слепок в руки. Подошел к Олле и поднес к ее щеке.

– До и после, – сказал Бад.

Олла протянула руку и забрала у него слепок.

– А еще знаете что? Ортодонт хотел оставить эту штуку себе. – Штуку она опустила себе на колени. – А я сказала: фигушки. Напомнила ему, что это мои зубы. Тогда он вместо этого сфотографировал слепок. Сказал, что напечатает фотографии в журнале.

– Представляю, в каком журнале, – сказал Бад. – Читателей небось хоть отбавляй, – добавил он, и мы все засмеялись.

– Мне как сняли брекеты, я все прикрывала рот рукой, когда смеялась. Вот так, – сказала Олла. – Иногда и сейчас прикрываю. Привычка. Бад однажды сказал: «Можешь бросать это дело, Олла. Такие красивые зубы чего прятать. У тебя теперь отличные зубы».

Олла посмотрела на Бада. Бад ей подмигнул. Она улыбнулась и опустила глаза.

Фрэн отпила из своего стакана. Я хлебнул эля. Не знал, что на это сказать. Фрэн тоже не знала. Что я знал – у Фрэн много чего найдется сказать потом.

Я начал про другое:

– Олла, а я вам однажды звонил. Ты подошла. А я повесил трубку. Сам не знаю почему.

Я сказал это и отхлебнул эля. Не понял, чего оно у меня вылетело.

– А я и не помню, – сказала Олла. – Это когда было?

– Давненько уже.

– Я не помню, – повторила она и покачала головой. Пальцами она касалась слепка у себя на коленях. Посмотрела, как там гонки, и снова принялась качаться.

Фрэн глянула на меня. Поджала нижнюю губу. Но ничего не сказала.

– Ну а у вас чего новенького? – спросил Бад.

– Возьмите еще орешков, – сказала Олла. – Ужин сейчас будет.

Из какой-то дальней комнаты долетел крик.

– Только не это, – сказала Олла Баду и скривилась.

– Старина карапуз, – сказал Бад. Он откинулся в кресле, и мы досмотрели гонку до конца, три или четыре круга, без звука.

Из дальней комнаты еще раз-другой донеслись детские крики, короткие, капризные.

– Даже не знаю, – сказала Олла. Она поднялась. – Все готово, можно за стол. Осталось соус принести. Но я лучше зайду к нему сначала. Вы давайте перебирайтесь к столу, садитесь. Я быстро.

– Я бы посмотрела на маленького, – сказала Фрэн.

Олла так и держала в руках свою челюсть. Но тут подошла к телевизору и поставила ее на место.

– Он может раскричаться, – сказала она. – Не привык к чужим. Давайте-ка я попробую его угомонить. Потом можешь зайти посмотреть. Как уснет.

И она ушла по коридору, открыла там какую-то дверь. Проскользнула в комнату, закрыла дверь за собой. Ребенок замолк.

Бад вырубил телевизор, и мы сели за стол. Мы с Бадом поговорили о работе. Фрэн слушала. Иногда даже задавала вопросы. Но я видел, что ей скучно, и она, кажется, обиделась, что Олла не дала ей взглянуть на ребенка. Она оглядывала Оллину кухню. Наматывала прядь волос на палец и рассматривала Оллино хозяйство.

Олла вошла и сказала:

– Я его переодела и дала соску. Может, теперь он даст нам поесть. Хотя кто знает.

Она подняла крышку и сняла кастрюлю с плиты. Налила красный соус в мисочку и поставила на стол. Сняла крышки с еще каких-то посудин и посмотрела, все ли как надо. На столе стояли окорок, батат, картофельное пюре, тушеная фасоль, кукурузные початки, зеленый салат. Каравай Фрэн занимал почетное место рядом с окороком.

– Я салфетки забыла, – сказала Олла. – Вы начинайте. Кто что будет пить? Бад всегда за едой пьет молоко.

– Мне тоже молока, – сказал я.

– А мне воды, – сказала Фрэн. – Я сама могу налить. Что ты будешь за мной ухаживать? Тебе и так дел хватает.

И она встала было со стула.

Олла сказала:

– Что ты. Вы же гости. Сиди. Я принесу.

Она опять покраснела.

Мы сидели, руки на коленях, и ждали. Я все думал про гипсовую челюсть. Олла принесла салфетки, большие стаканы с молоком для нас с Бадом и стакан воды со льдом для Фрэн. Фрэн поблагодарила.

– Не за что, – сказала Олла. Потом села.

Бад прокашлялся. Опустил голову, коротко помолился. Так тихо, что я едва мог разобрать слова. Я понял только общий смысл – он благодарил Всевышнего за пищу, которую мы сейчас будем есть.

– Аминь, – сказала Олла, когда он закончил.

Бад передал мне окорок и положил себе пюре. Мы взялись за еду. Говорили мало, разве что иногда Бад или я хвалили: «Отличный окорок», или: «Кукуруза отменная, в жизни не ел кукурузы вкуснее».

– Главное тут сегодня – хлеб, – сказала Олла.

– Можно мне еще салата, Олла? – спросила Фрэн, вроде как немножко оттаяв.

– Бери еще, – говорил Бад, передавая мне окорок или миску с соусом.

Время от времени мы снова слышали ребенка. Олла поворачивала голову и прислушивалась и, убедившись, что он просто попискивает, опять принималась за еду.

– Чего-то он нынче беспокойный, – сказала Олла Баду.

– Я бы все равно хотела на него посмотреть, – сказала Фрэн. – У моей сестры тоже маленький ребенок. Но они живут в Денвере. Когда я еще выберусь в Денвер. У меня есть племянница, а я ее никогда не видела.

Фрэн подумала об этом немного, а потом снова взялась за еду.

Олла насадила на вилку кусок окорока и отправила в рот.

– Надеюсь, он скоро заснет, – сказала она.

– Вон сколько всего осталось, – сказал Бад. – Положить вам еще окорока с картошкой?

– В меня больше не влезет, – сказала Фрэн. Она опустила вилку на край тарелки. – Очень вкусно, но я больше не могу.

– Ты оставь местечко, – сказал Бад. – Олла пирог с ревенем испекла.

– Ну, кусочек я, конечно, съем, – сказала Фрэн. – Потом, вместе со всеми.

– И я тоже, – сказал я. Правда, сказал из вежливости. Я терпеть не могу пирог с ревенем с тринадцати лет, когда объелся им до рвоты – ел тогда с клубничным мороженым.

Мы подчистили тарелки. Чертов павлин опять подал голос. Теперь он взгромоздился на крышу. Кричал прямо у нас над головами. И расхаживал по дранке, звук был такой, будто тикают часы.

Бад потряс головой.

– Джоуи скоро заткнется. Устанет и завалится спать. Дрыхнет он на каком-то из деревьев.

Павлин снова закричал: «Май-о-о-о!» Все промолчали. Да и что тут было говорить?

Потом Олла сказала:

– Бад, он хочет в дом.

– Не пойдет он в дом, – отрезал Бад. – Ты что, забыла, что у нас гости? Только им, блин, не хватало, чтобы по дому шлялась эта паршивая птица. Вонючая птица, да еще твоя челюсть! Что они о нас подумают?

Он покачал головой. Засмеялся. Мы все засмеялись. И Фрэн засмеялась тоже.

– Он не вонючий, Бад, – сказала Олла. – Что с тобой сегодня? Ты же любишь Джоуи. С каких это пор он стал вонючим?

– С тех пор, как насрал на ковер, – ответил Бад. – Извиняюсь за выражение, – добавил он, обращаясь к Фрэн. – Но знаете что, иногда мне хочется свернуть этой паскуде шею. Его и убить-то много чести, верно, Олла? Иногда как заорет среди ночи, я прямо из кровати выскакиваю. А корысти с него – ноль, правда, Олла?

Олла покачала головой: Бад нес чепуху. Повозила фасолины по своей тарелке.

– Откуда у вас вообще взялся павлин? – поинтересовалась Фрэн.

Олла подняла глаза от тарелки.

– Я всегда мечтала, что у меня будет свой павлин, – сказала она. – Еще девчонкой, даже картинку нашла в журнале. Мне казалось, что красивее ничего на свете не бывает. Вырезала эту картинку и повесила у себя над кроватью. Ох как долго она у меня там провисела. И когда мы с Бадом купили этот дом, вдруг появилась возможность. Я говорю: «Бад, я хочу павлина». А он только посмеялся.

– Я потом тут поспрашивал, – сказал Бад, – и прознал про этого старичка из соседнего округа, который их разводит. Называет райскими птицами. Нам эта райская птичка обошлась в стольник. – Он хлопнул себя по лбу. – Да уж, женушка мне досталась с дорогими вкусами.

Он ухмыльнулся Олле.

– Бад, – сказала Олла, – ты же знаешь, что это не так. А кроме всего прочего, Джоуи еще и за сторожа, – сказала она, обращаясь к Фрэн. – С ним никакой собаки не надо. Слышит каждый звук.

– Если придут тяжелые времена – а оно все к тому – я Джоуи засуну в кастрюлю, – пообещал Бад. – Только пух и перья полетят.

– Бад! Не смешно, – остановила его Олла. Но тут же рассмеялась, снова нам показав эти свои зубы.

Ребенок опять подал голос. На этот раз раскричался не на шутку. Олла положила салфетку и встала из-за стола.

– Не одно, так другое, – сказал Бад. – Неси его сюда, Олла.

– Принесу, – сказала Олла и пошла за малышом.

Снова разорался павлин, и волосы у меня на загривке зашевелились. Я посмотрел на Фрэн. Она взяла салфетку, потом снова положила. Я взглянул на кухонное окно. Снаружи стемнело. Окно было закрыто, в раму вставлена сетка. Кажется, птица копошилась на веранде.

Фрэн повернулась в сторону коридора. Ждала увидеть Оллу с ребенком.

Вскоре Олла вошла с младенцем на руках. Я посмотрел и чуть не ахнул. Олла села с ребенком к столу. Она держала его подмышки, чтобы он встал ножками ей на колени, лицом к нам. Посмотрела на Фрэн, потом на меня. Лицо ее больше не горело. Она ждала, что́ мы скажем.

– Ах! – сказала Фрэн.

– Что такое? – быстро спросила Олла.

– Ничего, – ответила Фрэн. – Мне показалось, там что-то за окном. Вроде как летучая мышь.

– У нас тут нет летучих мышей, – сказала Олла.

– Может, просто бабочка, – сказала Фрэн. – Не разобрала что. Да, – сказала она, – вот это малыш.

Бад смотрел на ребенка. Потом посмотрел на Фрэн. Откинулся вместе со стулом, оторвав от пола его передние ножки, и кивнул. Кивнул еще раз и сказал:

– Да ладно, чего уж там. Мы и сами знаем, пока его на конкурс красоты не возьмут. На Кларка Гейбла совсем не похож. Но все еще впереди. Если повезет, вырастет – будет как папа.

Ребенок стоял у Оллы на коленях и таращился на нас через стол. Олла теперь держала его поперек туловища, и он раскачивался на толстых ножках. Честное слово, я в жизни не видел такого уродского младенца. Такой урод, что мне и сказать-то было нечего. Слов не находилось. Не то чтобы он был больной или недоразвитый. Ничего такого. Просто уродливый. Огромное красное лицо, глаза навыкате, широкий лоб и здоровущие толстые губы. Шеи почитай и вовсе не было, зато три или четыре жирных подбородка. Подбородки подползали под самые уши, а уши торчали торчком на лысой голове. На запястьях висели жирные складки. Руки и ноги заплыли жиром. Вообще урод, и это еще мягко сказано.

Уродливый младенец опять подал голос и запрыгал на коленях у матери. Потом перестал прыгать. Свесился вперед и потянулся жирной лапой Олле в тарелку.

Младенцев я перевидал немало. Пока рос, две мои сестры успели нарожать шестерых. Так что пацаном я вечно возился с младенцами. Еще я видел детей в магазинах и прочих местах. Но такой мне еще не попадался. Фрэн тоже уставилась на него. По-моему, и она не знала, что сказать.

– Крупный у вас парень, а? – сказал я.

Бад сказал:

– Он скоро, блин, станет как футбольный мяч. Уж где-где, а в этом доме его кормят как на убой.

Будто в подтверждение его слов, Олла наколола на вилку кусок батата и поднесла ребенку ко рту.

– Ты моя цыпочка, – сказала она столбику жира, не обращая на нас никакого внимания.

Ребенок потянулся к батату и распахнул рот. Попытался ухватить вилку, которой Олла запихивала в него батат, потом рот захлопнул. Он жевал и раскачивался у Оллы на коленях. Глаза так выпирали, будто он был подключен к розетке.

– Да, ну у тебя и малыш, Олла, – сказала Фрэн.

Малыш скривился. Он снова начинал капризничать.

– Пусти сюда Джоуи, – сказала Олла Баду.

Бад стукнул ножками стула об пол.

– Мне кажется, нужно как минимум спросить у гостей, не против ли они, – сказал он.

Олла посмотрела на Фрэн, а потом на меня. Лицо ее опять стало красным. Малыш шебаршился у нее на коленях и рвался на пол.

– Мы же свои люди, – сказал я. – Делайте как знаете.

– А может, они не хотят, чтобы тут ошивалась здоровенная скотина вроде нашего Джоуи, – сказал Бад. – Ты об этом подумала, Олла?

– Вы как, ничего? – спросила Олла. – Можно Джоуи войдет? Что-то с ним не так нынче вечером. Да и с малышом тоже. Он привык, что по вечерам Джоуи запускают в дом и перед сном дают им поиграть. А так оба они никак не угомонятся.

– Да можете нас и не спрашивать, – сказала Фрэн. – Мне все равно, пускай заходит. Я никогда еще к павлину близко не подходила. Но мне все равно.

Она посмотрела на меня. По-моему, хотела, чтобы я тоже что-нибудь сказал.

– Да конечно, чего там, – сказал я. – Запускайте.

Я взял стакан и допил молоко.

Бад встал со стула. Подошел к входной двери и открыл ее. Включил наружный свет.

– А как зовут малыша? – поинтересовалась Фрэн.

– Гарольд, – ответила Олла. Она дала Гарольду еще батата со своей тарелки. – Он очень умненький. Все схватывает на лету. Все понимает, что ему говорят. Правда, Гарольд? Вот подожди, Фрэн, пока у тебя будет свой ребенок. Тогда все поймешь.

Фрэн просто смотрела на нее. Я услышал, как открылась и закрылась входная дверь.

– Еще какой умненький, – сказал Бад, снова входя в кухню. – Весь в Оллиного папу. Вот уж башковитый был старик, это точно.

Я посмотрел Баду за спину и увидел, что павлин стоит в гостиной, поворачивая голову во все стороны, как поворачивают ручное зеркальце. Он встряхнулся, звук был такой, будто в соседней комнате перетасовали колоду карт.

Потом сделал шаг в нашу сторону. Потом еще один.

– Можно подержать малыша? – спросила Фрэн. Спросила так, будто со стороны Оллы это будет какое одолжение.

Олла передала ей ребенка через стол.

Фрэн постаралась усадить его к себе на колени. Но ребенок стал корячиться и пищать.

– Гарольд, – сказала Фрэн.

Олла смотрела на Фрэн с ребенком. Потом сказала:

– Когда дедушке Гарольда было шестнадцать лет, он задумал прочитать энциклопедию от «а» до «я». И ведь прочитал. Закончил в двадцать. Как раз перед тем, как познакомился с мамой.

– А где он теперь? – поинтересовался я. – Чем занимается?

Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.

– Умер, – сказала Олла.

Она смотрела на Фрэн, которая наконец уложила ребенка на спину поперек коленей. Пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.

– Он работал на лесоповале, – пояснил Бад. – На него уронили дерево.

– Мама получила деньги по страховке, – сказала Олла. – Но все потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.

– Не так много, – пояснил Бад. – Много у нас просто нет. Но она как-никак Оллина мать.

Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, подбираться к кухне. Голову он держал неподвижно, под небольшим углом, и сверлил нас красным глазом. Хохолок, такой небольшой пучок перьев, торчал над головой на несколько сантиметров. Хвост был большой, роскошный. Павлин остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.

– Не зря их называют райскими птицами, – заметил Бад.

Фрэн не поднимала глаз. Она была полностью занята ребенком. Затеяла играть с ним в ладушки, и ребенку это понравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его повыше и что-то шепнула ему на ухо.

– Только, – сказала она, – никому об этом ни гу-гу.

Ребенок уставился на нее своими выпирающими глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Просто сидели неподвижно. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал стойком у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.

Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей о его коленки. Засунул клюв под рубашонку и помотал твердой башкой. Ребенок засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.

– Ну ничего себе! – сказала она.

– Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, – сказал Бад. – Паршивая птица не в курсе, что она птица, вот в чем беда.

Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.

Да, ребенок был урод уродом. Но наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, видимо, просто сказали себе: ну ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой возраст. А потом будет следующий. Сейчас один возраст, за ним будет другой. А как подрастет до нужного возраста, все станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.

Бад подхватил ребенка и принялся крутить над головой, пока Гарольд не завизжал. Павлин встопорщился и не сводил с него глаз.

Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и доедала фасоль со своей тарелки.

Бад перекинул ребенка на бедро и сказал:

– Впереди еще кофе с пирогом!

Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал: чтобы вечер этот никогда не забылся. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но конечно, тогда я не мог об этом знать.

– Ты о чем думаешь, Джек? – спросил Бад.

– Так просто, думаю, – ответил я.

– Ну поделись, – подначила Олла.

Но я только усмехнулся и покачал головой.

Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала: «Милый, влей в меня свое семя!» Я услышал эти слова всем телом, до кончиков пальцев на ногах, и взревел, и сорвался.

Потом, когда все у нас изменилось, ребенок родился и все такое, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и, когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого не могло быть.

– Черт бы побрал эту парочку с их мелким уродом, – бывает, говорит Фрэн ни с того ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. – И эту их вонючую птицу, – говорит она. – Надо же, завести такое! – говорит Фрэн.

Она часто говорит вещи в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.

Фрэн больше не работает на сыроварне, и волосы она давно остригла. И еще разжирела как не знаю кто. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?

Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево – и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.

– Ты бы посмотрел на этого парня, – говорит Бад.

Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь заранее прикидываю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.

Раз в год по обещанию Бад спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что все нормально. «Все нормально», – говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней – особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн с собой павлиньих перьев для дома. Помню, как мы все пожали друг другу руки, обнялись, сказали положенные слова. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.

Перевод А. Глебовской

Дом Кока[15]

Тем летом Уэс снял дом севернее Юрики у возрожденного алкоголика, которого все звали Кок. Уэс позвонил мне и сказал бросить все и переехать к нему. Он сказал, что сейчас в завязке. Знала я эти завязки. Но он никогда не понимал слова «нет». Он перезвонил и сказал: Эдна, там из окна видно океан; в воздухе пахнет солью. Я прислушалась: язык вроде бы не заплетался. Я подумаю, ответила я. И стала думать. Через неделю он перезвонил и спросил: Ты приедешь? Я ответила, что все еще думаю. Мы все начнем сначала, сказал он. Если я приеду, сказала я, ты должен кое-что для меня сделать. Только скажи что, сказал Уэс. Пожалуйста, сказала я, стань тем Уэсом, которого я знала. Прежним Уэсом. Уэсом, за которого я выходила замуж. Уэс заплакал, и я решила, что это хороший знак. И поэтому сказала: Ладно, приеду.

Уэс бросил свою подругу, или она его бросила – не знаю, не выясняла. Когда я решилась поехать к Уэсу, мне пришлось расстаться с другом. Друг сказал: Ты совершаешь ошибку. Он сказал: Не поступай со мной так. Как же мы с тобой? – спросил он. Я должна так поступить – ради Уэса, сказала я. Он старается не сорваться. Ты же сам знаешь, что это такое. Знаю, ответил друг, но не хочу, чтобы ты уезжала. Я еду на лето, сказала я. А потом посмотрим. Я вернусь, сказала я. А как же я? – спросил он. А ради меня что? Не возвращайся, сказал он.

В то лето мы пили кофе, газировку и всевозможные соки. Целое лето мы пили только такое. Я вдруг поняла, что не хочу, чтобы лето кончалось. У меня не было иллюзий, но, прожив с Уэсом в доме Кока месяц, я снова надела обручальное кольцо. Я не носила кольцо два года. С той ночи, когда Уэс напился и выкинул свое кольцо в персиковый сад.

У Уэса было немного денег, так что я могла не работать. А Кок, как выяснилось, сдавал нам дом практически даром. Телефона у нас не было. Мы платили за газ и за свет, еду покупали в «Сейфуэе». Однажды в воскресенье Уэс отправился купить разбрызгиватель, а вернулся с подарком для меня. Он принес букетик маргариток и соломенную шляпу. Вечером во вторник мы ходили в кино. В остальные вечера Уэс ходил на собрания своих, как он выражался, «товарищей по ни-ни». Кок заезжал за ним на машине, потом привозил обратно. Иногда Уэс и я ловили форель в какой-нибудь пресноводной лагуне неподалеку. Ловили мы с берега и за целый день вылавливали лишь несколько рыбешек. Они выйдут отлично, говорила я, пожарю их на ужин. Иногда я снимала шляпу и засыпала на одеяле рядом с моей удочкой. Перед тем как уснуть, я видела над собой облака, плывущие к центральной долине. Ночью Уэс обнимал меня и спрашивал, по-прежнему ли я его девочка.

От детей наших ничего не было. Черил жила с какими-то людьми на ферме в Орегоне. Она ходила за козами и продавала молоко. Разводила пчел и запасала кадки меда. Она жила своей жизнью, и я ее не осуждала. Ей было совершенно все равно, что делают ее отец и мать, лишь бы мы ее в это не втягивали. Бобби косил сено в штате Вашингтон. После сенокоса он собирался наняться на сбор яблок. Он жил с подругой и откладывал деньги. Я писала ему письма и подписывалась «С вечной любовью».

Как-то днем Уэс полол во дворе, когда к дому подъехал Кок. Я возилась у раковины. Я подняла голову и увидела, как большая машина Кока тормозит перед домом. Мне было видно машину, подъездную дорогу и шоссе, а за шоссе – дюны и океан. Над водой нависали облака. Кок вылез из машины и подтянул штаны. Я поняла, что приехал он не просто так. Уэс перестал полоть и выпрямился. На нем были перчатки и брезентовая панама. Он снял панаму и вытер лоб голым запястьем. Кок шагнул вперед и обнял Уэса за плечи. Уэс стащил одну перчатку. Я подошла к двери. И услышала, как Кок говорит Уэсу, что ему один Бог знает как жалко, но он вынужден попросить нас съехать в конце месяца. Уэс стянул вторую перчатку. Почему, Кок? Кок сказал, что его дочери, Линде, которую Уэс еще со своих пьяных времен звал Жирная Линда, нужно место, где жить, и наш дом – то самое место и есть. Кок рассказал Уэсу, что муж Линды несколько недель назад сел в свою рыбацкую лодку и с тех пор запропал. Она же моя кровинка, сказал Кок Уэсу. Она потеряла мужа. Потеряла отца своего ребенка. Я могу ей помочь. Я рад, что у меня есть чем ей помочь. Прости, Уэс, но вам придется подыскать себе другой дом. И Кок снова потрепал Уэса за плечо, подтянул штаны, сел в свою большую машину и уехал.

Уэс вошел в дом. Он бросил панаму и перчатки на ковер и упал в кресло. Кресло Кока, подумала я. Да и ковер – тоже Кока. Уэс был бледен. Я налила две чашки кофе и одну дала ему.

Все в порядке, сказала я. Уэс, не переживай. Я села со своей чашкой на диван Кока.

Вместо нас тут будет жить Жирная Линда, сказал Уэс. Он держал чашку на весу, но так и не отпил из нее.

Уэс, не заводись, сказала я.

Ее мужик объявится в Кетчикане, сказал Уэс. Он просто от них смылся. И кто его осудит? – сказал Уэс. Уэс сказал, что он бы тоже лучше утонул со своей лодкой, чем жить всю жизнь с Жирной Линдой и ее ребенком. И Уэс поставил чашку на ковер, рядом с перчатками. До этой минуты это был счастливый дом, сказал он.

Мы найдем другой дом, сказала я.

Такого не найдем, сказал Уэс. И все равно – как раньше, уже не будет. Этот дом стал для нас хорошим домом. У этого дома уже есть хорошая память. А теперь сюда въедут Жирная Линда и ее ребенок, сказал Уэс. Он взял с ковра чашку и отпил.

Это дом Кока, сказала я. Пусть он делает то, что должен.

Знаю, ответил Уэс. Но я-то не обязан этому радоваться.

Вид у Уэса был нехороший. Я этот вид прекрасно знала. Уэс то и дело облизывал губы. То и дело расправлял рубашку под поясом. Он встал с кресла и подошел к окну. Он стоял, глядя на океан и на сгущавшиеся тучи. Он поглаживал подбородок, словно о чем-то размышляя. Он и в самом деле размышлял.

Успокойся, Уэс, сказала я.

Она хочет, чтобы я успокоился, сказал Уэс. Он так и стоял у окна.

Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Уэс сказал, как ему хотелось бы прожить все заново и на этот раз ничего не испортить.

Они тебя любят, сказала я.

Нет, сказал он.

Когда-нибудь, сказала я, они всё поймут.

Может быть, сказал Уэс. Но тогда это будет уже не важно.

Этого ты знать не можешь, сказала я.

Кое-что я знаю, сказал Уэс и посмотрел мне в глаза. Знаю, я рад, что ты сюда приехала. Никогда этого не забуду, сказал Уэс.

Я тоже рада, сказала я. Рада, что ты нашел этот дом.

Уэс хмыкнул. Потом рассмеялся. Мы оба рассмеялись.

Этот мне Кок, сказал Уэс и покачал головой. Забил нам гол, сукин сын. Но я рад, что ты поносила свое кольцо. Рад, что мы с тобой вместе прожили это лето, сказал Уэс.

И тогда я сказала: Представь, просто представь, что раньше ничего не было. Представь, что все впервые. Просто представь. Представить не больно. Ничего того не было. Понимаешь, о чем я? И тогда как? – сказала я.

Уэс поднял на меня глаза. Тогда мы, наверно, были бы не собой, если бы все было вот так, сказал он. Кем-то, кто не мы. Я уже разучился такое представлять. Мы родились такими, какие есть. Ты сама разве не видишь?

Я сказала, что отказалась от хороших отношений и проехала шестьсот миль не для таких разговоров.

Прости, но я не могу говорить, будто я другой, сказал он. Я не другой. Будь я другим, я бы точно здесь не оказался. Будь я другим, я бы не был я. Но я – это я. Разве ты не видишь?

Уэс, все хорошо, сказала я. Приложила его руку к моей щеке. И тут я вдруг вспомнила, каким он был, когда ему было девятнадцать, как он бежал через то поле к трактору, на котором сидел его отец и, приставив руку козырьком, глядел, как к нему бежит Уэс. Мы тогда только приехали из Калифорнии. Я вылезла из машины с Черил и Бобби и сказала им: «Вон там дедушка». Но они были еще совсем несмышленые.

Уэс сидел рядом со мной, поглаживая подбородок, словно стараясь придумать, что делать дальше. Отец Уэса умер, наши дети выросли. Я посмотрела на Уэса и потом оглядела комнату Кока, вещи Кока и подумала: Надо прямо сейчас хоть что-нибудь сделать.

Дорогой, сказала я. Уэс, послушай.

Чего ты хочешь? – спросил он. Но больше не сказал ничего. Он словно на что-то решился. Но, решившись, уже не спешил. Он откинулся на спинку дивана, сложил руки на коленях и закрыл глаза. Он больше ничего не говорил. Это было уже не нужно.

Я произнесла про себя его имя. Оно произносилось легко, и когда-то я произносила его часто, очень часто. И произнесла еще раз – теперь уже вслух. Уэс, сказала я.

Он открыл глаза. Но на меня не посмотрел. Он просто сидел на диване и смотрел в окно. Жирная Линда, сказал он. Но я знала, что речь не о ней. Она была ничто. Просто имя. Уэс встал и задернул шторы, и океан исчез. Я пошла на кухню готовить ужин. У нас в холодильнике еще оставалась рыба. Вечером мы приведем все в порядок, подумала я, и на этом все кончится.

Перевод Г. Дашевского

Консервация[16]

Муж Сэнди не расставался с диваном уже три месяца – с тех пор, как его сократили. В тот день, три месяца назад, он пришел домой бледный и расстроенный. При нем была коробка со всеми его рабочими принадлежностями.

– Поздравляю тебя с Днем святого Валентина, – сказал он Сэнди и поставил на кухонный стол бутылку виски «Джим Бим» и сердцевидную коробку конфет. Потом снял кепку и тоже положил на стол. – Сегодня меня «законсервировали». Что будем делать? А?

Они посидели, выпили, закусили шоколадными конфетами. Потолковали, кем он еще может работать. Но ничего так и не придумали.

– Что-нибудь да подвернется, – сказала Сэнди. Она хотела подбодрить мужа, но ей и самой было страшно.

– Утро вечера мудренее, – сказал он наконец, постелил себе на диване и с тех пор спал только там.

На другой день после увольнения предстояли хлопоты о пособии по безработице. Он поехал в центр, на биржу труда, заполнил бланки, спросил, нет ли работы. Работы не было ни по его специальности, ни по какой другой. Когда он вернулся домой и стал описывать Сэнди жуткую толпу безработных мужчин и женщин, лицо его покрылось испариной. Вечером он снова расположился на диване. Он вообще стал проводить там все время. Будто нечем ему больше и заняться, раз уж остался без места, подумала Сэнди. Иногда муж вставал и звонил кому-то насчет работы, а раз в две недели ездил что-то там подписывать и приносил домой пособие. Все же остальное время сидел или лежал на диване. Будто, кроме как на диване, ему и лечь негде, дивилась Сэнди. Прямо как гость в чужом доме. Время от времени он просматривал журналы, что она заодно покупала в продуктовом магазине; иногда же Сэнди, придя с работы, заставала мужа за разглядыванием книги под названием «Тайны прошлого», которую она получила бесплатно в виде премии за то, что вступила в клуб книголюбов. Держа книгу в обеих руках, склонив голову над текстом, он, казалось, был погружен в чтение. Но спустя некоторое время Сэнди обнаружила, что он так и застрял где-то на второй главе. Однажды она взяла эту книгу, раскрыла на заложенной странице и прочла рассказ о найденном в Нидерландах человеке, который пролежал две тысячи лет в торфяном болоте. На одной из страниц была помещена фотография. Лоб весь в морщинах, лицо спокойное. На голове кожаная шапка. Человек лежал на боку. Руки и ноги усохли, но в целом он не выглядел страшным. Сэнди пробежала глазами еще несколько строк и положила книгу на прежнее место, на кофейный столик рядом с диваном, – муж легко мог дотянуться до нее рукой. Проклятый диван! Даже сесть на него теперь неприятно. Подумать только, на этом самом диване они когда-то лежали вместе и занимались любовью.

Газету им приносили ежедневно. Он прочитывал ее от первой до последней страницы. Сэнди сама видела, что он читает все подряд, вплоть до некрологов и сводок погоды в больших городах, а также сообщений о слиянии фирм и процентных ставках, публикуемых в отделе экономической информации. По утрам он вставал первым и шел в ванную. Потом включал телевизор и варил кофе. В этот час он казался бодрым, деловитым. Но ко времени ее ухода на работу снова занимал привычное место на диване, так и не выключив телевизора. В большинстве случаев телевизор продолжал работать вовсю и тогда, когда она возвращалась домой, а муж либо сидел на диване, либо лежал на нем все в тех же джинсах и фланелевой рубашке, которые обычно надевал, отправляясь на работу. Но случалось и так, что телевизор был выключен, а муж сидел – разумеется, на диване, – держа перед собой книгу «Тайны прошлого».

– Как дела? – спрашивал он, поймав на себе ее взгляд.

– Нормально, – отвечала она. – А у тебя?

– Нормально.

На плите всегда был для нее горячий кофе. Сэнди входила в гостиную, садилась на кресло напротив его дивана и рассказывала, как у нее прошел день. «Попиваем кофе и мирно беседуем, будто у нас и вправду все нормально», – думала Сэнди.

Она все еще любила мужа, хотя видела, что все идет не так, как нужно. Хорошо еще, что у нее самой есть работа, но надолго ли? А что ждет их и всех остальных людей завтра? У Сэнди на работе была подруга, которой она однажды рассказала про своего мужа – о том, что он все время проводит на диване. Но та, казалось, не находила в этом ничего особенно странного, и ее реакция поразила и огорчила Сэнди. Подруга, в свою очередь, рассказала ей о своем дяде, проживающем в штате Теннесси: когда этому человеку исполнилось сорок лет, он залег в постель и заявил, что больше с нее не встанет. И стал очень слезлив, каждый день плакал. Это оттого, предположила подруга, что он испугался старости. А может, опасался сердечного приступа или еще какой-нибудь болезни. Но вот ему уже стукнуло шестьдесят три, а ничего такого не случилось. Эта история потрясла Сэнди. Если подруга говорит правду, то это значит, что ее дядя провел в постели уже двадцать три года. Мужу Сэнди сейчас тридцать один. Тридцать один да двадцать три – получается пятьдесят четыре. Ей и самой будет тогда за пятьдесят. Господи, не может же человек провести всю жизнь на кровати или, что все равно, на диване. Другое дело, если бы муж был ранен, заболел или пострадал в автомобильной катастрофе. Тогда она поняла бы. Смогла бы вынести. Тогда, даже если бы он вовсе не мог подняться с дивана и она должна была бы кормить его с ложечки, в их отношениях присутствовало бы даже нечто романтическое. Но какая может быть романтика в том, что молодой и здоровый, в общем, человек завалился на диван и не желает вставать с него, разве что сходит в туалет или включит телевизор утром и выключит его вечером? Ей было стыдно за мужа; больше она ни с кем уже о нем не заговаривала. Даже с подругой, дядя которой как залег в постель двадцать три года назад, так и не расстается с ней до сих пор.

Как-то раз, уже под вечер, Сэнди вернулась с работы, поставила машину и вошла в дом через кухонную дверь. Было слышно, что в гостиной включен телевизор. На плите стоял горячий кофейник. Из кухни, с того места, где она остановилась с сумочкой в руке, ей была видна гостиная, диван, обращенный к ней спинкой, и экран телевизора. По экрану двигались какие-то люди. С одного конца дивана свисали голые ноги мужа, а на другом виднелась его голова на подушке. Ни ноги, ни голова не шевелились. То ли спит, то ли нет. То ли вообще не слышит, что кто-то вошел. Впрочем, вздохнула она, какая разница? Она положила сумочку на стол и открыла дверцу холодильника, чтобы взять стаканчик йогурта. В тот же миг ее обдало теплым, затхлым воздухом. В холодильнике творилось нечто невообразимое. Мороженое, которое она оставила в морозилке, растаяло и стекло на недоеденные рыбные палочки и капустный салат. Часть его попала в миску с рисом по-испански, а на дне холодильника скопилась целая лужа из мороженого. Оно испакостило все. Сэнди открыла дверцу морозилки. Оттуда потянуло такой одуряющей вонью, что Сэнди едва не стошнило. Днище морозилки тоже было залито мороженым, в нем плавал сверток с тремя фунтами мясного фарша. Сэнди нажала пальцем на целлофан, в который был завернут фарш, – палец вдавился в мякоть. Оттаяли и свиные отбивные, и все остальное, в том числе непочатый пакет с рыбными палочками, бифштексы и два набора полуфабрикатов китайской кухни. И сосиски, и соус к макаронам… Она захлопнула дверцу морозилки и взяла с полки холодильника стаканчик с йогуртом. Сняла крышку и понюхала. И тут громко окликнула мужа.

– Что такое? – спросил он, сев на диване и повернув к ней голову. – Ну, чего ты? – Он провел по волосам рукой. По его виду трудно было определить, спал он все это время или нет.

– Этот окаянный холодильник сломался. Вот чего!

Муж встал и уменьшил громкость телевизора. Потом выключил его совсем и прошел на кухню.

– Дай-ка я взгляну, – сказал он. – Не может быть, чтобы совсем сломался.

– Взгляни, взгляни. Теперь все продукты испортятся.

Он заглянул внутрь холодильника, лицо его помрачнело. Потыкал пальцем морозилку. Так и есть. Не работает.

– Час от часу не легче, – сказал он.

Ей вдруг захотелось высказать ему все, что у нее накопилось на душе, но она сдержалась.

– Черт побери, – продолжал муж. – Вот уж не везет так не везет. Этому холодильнику не больше десяти лет. Когда мы его покупали, он был почти новый. У моих родителей холодильник прослужил двадцать пять лет. А потом они его брату подарили, когда тот женился, так он продолжал прекрасно работать. В чем же тут дело? – Он заглянул в щель между стеной и холодильником, покачал головой. – Странно. Вилка в розетке. – Потом ухватился руками за края холодильника и качнул его из стороны в сторону. Потом, упершись плечом, отодвинул на несколько дюймов от стены. Внутри что-то упало и разбилось. – Вот дьявольщина!

Сэнди вдруг осознала, что все еще держит в руке стаканчик. Подошла к бачку для мусора, приподняла крышку и бросила его туда.

– Придется мне все это пережарить… – Она представила себе, сколько мяса ей предстоит сегодня переработать на плите и в духовке. – Нам нужен новый холодильник.

Он промолчал. Снова заглянул в морозилку и покивал.

Она чуть оттеснила его от холодильника и начала выкладывать на стол продукты. Он взялся помогать. Вытащил из морозилки фарш и мясо. Отдельно сложил другие продукты, извлеченные из холодильника. Потом взял несколько бумажных салфеток и тряпку и стал вытирать внутри.

– Фреон вытек, – вдруг сообщил он, перестав вытирать. – Вот в чем дело. По запаху чувствую. Точно, вытек. Помню, такая же история у кого-то из моих знакомых случилась. – Теперь он как-то даже успокоился и снова принялся вытирать. – Ну конечно, фреон.

Сэнди остановилась в раздумье и посмотрела на мужа.

– Нам нужен новый холодильник.

– Легко сказать. А где мы его возьмем? На деревьях они не растут.

– Но ведь нужен же. Или, может быть, нет? Может, нам хранить скоропортящиеся продукты на подоконнике, как народ в многоэтажках? Или приобрести холодильный ящик, чтобы нам каждый день привозили лед? – Она положила на стол рядом с фаршем головку салата и помидоры, села на стул и закрыла лицо руками.

– Ладно, раздобудем другой, – сказал муж. – Вот увидишь. Разве можно нам без холодильника? Никак нельзя. Вопрос лишь в том, где его найти и сколько мы можем за него заплатить. Подержанных холодильников, я думаю, продают сколько угодно. Погоди, посмотрим объявления в газетах.

Она отняла руки от лица и посмотрела на него.

– Вот увидишь, Сэнди, через отдел объявлений подберем что-нибудь. Ведь холодильникам в большинстве случаев износу нет. Вот только с нашим, черт его дери, что-то стряслось. Всего второй раз в моей жизни холодильник вот так сразу вышел из строя. – Он опять уставился на злосчастный агрегат. – Не повезло нам, черт побери.

– Неси сюда газету, – потребовала она. – Посмотрим объявления…

– Минутку. – Он подошел к кофейному столику, перебрал кучу газет и возвратился на кухню. Она отодвинула продукты в сторону, чтобы муж мог расстелить на столе газету. Он сел на стул.

Она взглянула на газету, потом на оттаявшие продукты.

– Свиные отбивные придется на ужин поджарить. А еще сделать котлеты. И обжарить бифштексы. И рыбные палочки. Да и про китайскую еду не забыть бы.

– Все этот фреон, будь он неладен! По запаху чувствую.

Они начали просматривать объявления. Он водил пальцем по строчкам сперва первой колонки, потом второй. Быстро пробежал объявления под рубрикой «Требуются». Она заметила две-три галочки, поставленные им, но не стала вчитываться в текст. Не имеет значения, что он там отметил. Потом шла рубрика «Товары для путешественников» и наконец «Бытовые приборы – новые и подержанные».

– Вот, – сказала она и задержала палец на этой строке.

– Дай я взгляну, – сказал он, отодвигая ее руку. Но она начала читать сама.

– «Холодильники, кухонные плиты, стиральные машины, сушилки и прочее. Аукцион». Аукцион? Ах да, понятно. – Она продолжала читать: – «Новые и подержанные бытовые приборы. Новые поступления вечером, по четвергам. Начало в семь часов». А сегодня как раз четверг. Значит, вечером будет аукцион. И это недалеко от нас. На Пайн-стрит. Я сто раз по ней проезжала. И ты тоже. Ты же знаешь эту улицу. Совсем рядом с «Баскин-Роббинс».

Муж молчал. Оттянув двумя пальцами нижнюю губу, он не сводил глаз с объявления.

– Аукцион, – проговорил он наконец.

– Поедем, а? Рассеешься немного. Может, и подберем себе холодильник. Двух зайцев одним выстрелом.

– Вот уж никогда в жизни не бывал на аукционах, – сказал он. – Да и сейчас как-то нет желания.

– Да брось ты, что с тобой? Там интересно. Уж сколько лет я не была на аукционе. Еще девчонкой с отцом ходила. – Ей вдруг ужасно захотелось пойти на этот аукцион.

– С папенькой, – сказал он.

– Да, с папенькой. – Она взглянула на мужа, ожидая, что он скажет еще. Но он молчал.

– На аукционах бывает занятно, – сказала она.

– Может быть. Но я не хочу туда ехать.

– Я бы еще и лампу для ночного столика купила. Они там тоже бывают.

– Мало ли чего нам надо. Но я безработный. Ты что, забыла?

– Я все равно поеду. Без тебя, если на то пошло. Хочешь – поедем вместе. А нет – не надо. Сказать по правде, для меня это несущественно. Вот так.

– И я поеду. С чего ты взяла, что я отказываюсь? – Он взглянул на нее и тотчас отвел глаза в сторону. Взял газету и перечитал объявление. – Я же ничего в этих аукционах не смыслю. Ну ладно, съезжу разок, посмотрю, как и что. Кто мог подумать, что нам придется когда-нибудь покупать с аукциона холодильник?

– Никто. А вот мы поедем и купим.

– Ладно.

– Прекрасно, – сказала она. – Только если ты хочешь.

Он кивнул.

– Я, пожалуй, начну готовить, – сказала она. – Поджарю сейчас эти треклятые отбивные, и мы поедем. Остальное мясо может подождать. Потом все сразу сделаю. Когда мы вернемся с аукциона. Однако надо поторапливаться. В газете сказано – в семь часов.

– В семь часов, – повторил муж.

Он встал из-за стола и ушел в гостиную. Постоял немного у окна. Посмотрел на проезжавший по улице автомобиль. Потрогал пальцем губу. Наблюдая за ним из кухни, жена увидела, как он сел на диван, взял свою всегдашнюю книгу и открыл на странице, заложенной закладкой. Но минуту спустя отложил книгу и улегся на диван сам. Поправил подушку, лег на спину, закинув руки под голову. Полежал некоторое время неподвижно, потом руки его расслабленно вытянулись вдоль тела.

Она сложила газету. Поднялась со стула, тихо вошла в гостиную и через спинку дивана посмотрела на мужа. Он лежал с закрытыми глазами. Его грудь вздымалась и опускалась едва заметно. Сэнди возвратилась на кухню и поставила на плиту сковороду. Включила плиту и подлила в сковороду масла. Положила отбивные. Вспомнила, как ходила с отцом на аукцион. Там распродавали по большей части домашний скот. Насколько она помнила, отец вечно пытался продать или купить теленка. Иногда распродавали сельскохозяйственный инвентарь и предметы домашнего обихода, но чаще всего – скот. Потом, когда родители разошлись и она уехала с матерью, отец писал Сэнди, что ему стало скучно без нее на аукционах. В своем последнем письме – тогда она уже стала взрослой и вышла замуж – он сообщил, что купил с аукциона за двести долларов прекрасный автомобиль. Если бы Сэнди была с ним, говорилось в письме, то он и ей купил бы машину. А через три недели, глубокой ночью, ей позвонили по телефону и сказали, что отец умер. Оказывается, через днище машины, которую он купил, просачивалась внутрь окись углерода. Он потерял сознание, сидя за рулем. Жил он в глуши, на ферме. Мотор автомобиля работал до тех пор, пока не кончилось горючее. Уже мертвый, отец пробыл в машине несколько дней, прежде чем его там обнаружили.

Сковорода задымила. Сэнди подлила масла и включила вентилятор. Она не была на аукционе уже двадцать лет и вот теперь поедет. Но сначала надо пережарить свинину. Досадно, что сломался холодильник, но она все же радовалась, что поедет на аукцион. Ей было жаль, что уже нет отца, что нет матери, хотя они ссорились между собой все время, пока Сэнди не вышла замуж и не переехала к мужу. Она стояла у плиты, переворачивала куски мяса на сковородке и с тоской думала об отце и матери.

Снимая держалкой сковороду, она все еще думала о родителях. Дым уходил в воздухоочиститель над плитой. Через края сковороды разлетались брызгами масло и сало. Она подошла к двери: в сумерках из-за дивана едва виднелись голова и босые ноги мужа.

– Ну иди, – позвала она. – Мясо готово.

– Иду.

Увидев, что он поднял голову, она поставила сковороду обратно на плиту и достала из шкафчика с посудой две тарелки. Лопаточкой переложила одну из отбивных на тарелку. Мясо вовсе не было похоже на мясо. Скорее – на лопатку старого животного или на обломок садовой лопаты. Но Сэнди-то знала, что это свиная отбивная, и положила на вторую тарелку точно такой же кусок.

Через минуту на кухню пришел муж. Сначала взглянул на холодильник, по-прежнему стоявший с открытой дверцей. Потом обратил внимание на эти отбивные. Открыл было в изумлении рот, но так ничего и не сказал. Она ждала от него каких-то слов, но не дождалась. Поставила на стол соль и перец.

– Садись, – сказала она и протянула ему еду. – Ты должен это съесть.

Он взял тарелку и уставился на нее, продолжая стоять. Она отвернулась и взяла свою тарелку. Потом убрала газету и сдвинула продукты на край стола.

– Садись же, – повторила она.

Он переместил тарелку из одной руки в другую. Но продолжал стоять. И тут Сэнди заметила на столе лужицы воды. Было слышно, как вода капает со стола на линолеум. Сэнди опустила глаза: на полу, рядом с лужей воды, белели босые ноги мужа. Более странного зрелища она не могла себе представить. Но не знала, как с этим быть. Лучше всего, пожалуй, подкрасить губы, надеть пальто и уехать на аукцион. Но Сэнди не могла оторвать взгляда от ног мужа. Поставив тарелку на стол, глядела на них до тех пор, пока они не ушли из кухни и не скрылись в гостиной.

Перевод К. Чугунова

Купе[17]

Майерс ехал по Франции в вагоне первого класса на встречу с сыном, студентом Страсбургского университета. Он не видел сына восемь лет. За это время они ни разу не поговорили по телефону, даже не обменялись открытками. Майерс с матерью сына разошлись, мальчик остался с ней. Майерс считал, что разрыв был ускорен вредным вмешательством сына в их супружеские отношения.

Когда они увиделись в последний раз, была тяжелая ссора, и сын бросился на него. Жена Майерса стояла перед буфетом в столовой и бросала на пол одну фарфоровую тарелку за другой. Потом она принялась за чашки.

– Хватит, – сказал Майерс, и тут сын на него бросился.

Майерс сделал шаг в сторону и захватил его за голову – мальчик плакал и колотил его по спине и почкам. Майерс не отпускал его и воспользовался своим преимуществом. Он притиснул сына к стене и пообещал убить. Всерьез.

– Я дал тебе жизнь, – Майерс помнил свой крик, – и я же ее отберу!

Вспоминая сейчас эту безобразную сцену, он качал головой, словно произошла она с кем-то другим. Да так оно и было. Просто он теперь был другим человеком. Теперь он жил один и с людьми не общался помимо работы. Вечерами он слушал классическую музыку и читал книги о приманках для водоплавающих птиц.

Он закурил и продолжал смотреть в окно вагона, не обращая внимания на соседа, который сидел рядом с дверью и спал, надвинув шляпу на глаза. Было раннее утро, над зелеными полями, проплывавшими за окном, висел туман. Изредка показывался фермерский дом со службами, окруженный каменными стенками. Подумалось, хорошо так жить – в старом доме, обнесенном стеной.

Было начало седьмого. Майерс не спал с одиннадцати прошлого вечера, когда сел в поезд. Выезжая из Милана, он счел удачей, что едет в купе один. Свет он не погасил и просматривал путеводители. Жалел, что не прочел нужного, пока был в описываемых местах. Выяснилось, сколько упустил из виду и не посетил. Даже огорчался, с запозданием узнавая что-то о стране, – теперь, когда уезжал из Италии после первого и, несомненно, последнего визита.

Он сложил путеводители в чемодан, поднял его на верхнюю полку и снял пальто, чтобы накрыться им как одеялом. Выключил свет и сидел в темном купе, закрыв глаза, надеясь, что придет сон.

Время тянулось, он уже как будто задремывал, но тут поезд стал сбавлять ход. Он остановился на маленькой станции перед Базелем. В купе вошел немолодой мужчина в темном костюме и шляпе. Он что-то сказал Майерсу на непонятном языке и положил кожаный чемодан на полку. Сам сел напротив и расправил плечи. Потом надвинул шляпу на глаза. Когда поезд снова тронулся, человек уже спал, тихо посапывая. Майерс позавидовал ему. Через несколько минут дверь открыл служащий-швейцарец и зажег свет. По-английски и еще на каком-то языке – немецком, предположил Майерс – он попросил предъявить паспорта. Сосед сдвинул шляпу на затылок, поморгал и полез в карман пиджака за паспортом. Чиновник проверил паспорт, внимательно посмотрел на пассажира и вернул документ. Майерс дал ему свой паспорт. Чиновник прочел данные, посмотрел фотографию, потом на самого Майерса, кивнул и отдал паспорт. Он погасил свет и вышел. Сидевший напротив Майерса надвинул шляпу на глаза и вытянул ноги. Майерс подумал, что он тут же уснет, и снова позавидовал.

Сам он не уснул и стал думать о встрече с сыном – до нее оставалось всего несколько часов. Как он поведет себя, когда увидит сына на станции? Обнять его? При этой мысли он ощутил неудобство. Или просто подать ему руку, улыбнуться, словно не было этих восьми лет, и похлопать парня по плечу? Может быть, сын скажет несколько слов: «Рад тебя видеть… Как прошло путешествие?» И Майерс скажет… что-нибудь. Он не знал, что сказать.

Мимо прошел швейцарец-контролер. Он взглянул на Майерса и на спящего напротив. Тот же самый контролер, который прокомпостировал их билеты, – Майерс отвернулся и продолжал смотреть в окно. Домов стало больше. Но теперь, без стенок вокруг, дома были меньше и стояли теснее. Майерс не сомневался, что скоро покажется французская деревня. Туман редел. Поезд дал свисток и промчался мимо переезда с опущенным шлагбаумом. Мелькнула молодая женщина в свитере, с узлом волос на макушке, она стояла с велосипедом и смотрела на проносящиеся вагоны. «Как там мать?» – может быть, спросит он сына, когда они отойдут от станции. «Что слышно от матери?» Мелькнула нелепая мысль, что она могла умереть. Но он понимал, что это невозможно – он бы узнал об этом так или иначе, услышал бы. Он понимал, что, если позволит себе думать о таком, у него может не выдержать сердце. Он застегнул пуговицу на воротнике и подтянул галстук. Положил рядом с собой пиджак на сиденье. Зашнуровал туфли, встал, переступил через ноги спящего. И вышел из купе.

Он направился в конец вагона, из-за качки придерживаясь за окна. Закрыл за собой дверь тесного туалета и заперся. Потом пустил воду и ополоснул лицо. Поезд на скорости въехал в поворот, и Майерсу, чтобы устоять, пришлось ухватиться за раковину.

Письмо от сына пришло месяца два назад. Оно было короткое. Сын писал, что живет во Франции и с прошлого года учится в Страсбургском университете. Никаких объяснений – что побудило его поехать во Францию и чем занимался предыдущие годы. Вполне уместно, подумал Майерс, что мать сына в письме не упомянута – ни как она живет, ни где. Но необъяснимо было то, что сын завершил письмо словами «С любовью», и Майерс долго размышлял над этим. В конце концов он на письмо ответил. После некоторого размышления Майерс написал, что подумывает съездить в Европу. Не захочет ли сын встретиться с ним на вокзале в Страсбурге? И подписался: «С любовью, папа». Он получил от сына ответ и занялся приготовлениями. Его самого удивило, что, кроме секретарши и нескольких сотрудников, ему даже не надо никому сообщать, что уезжает. В технической фирме, где он работал, у него накопилось шесть недель отпуска, и он решил, что все это время потратит на путешествие. Он был доволен своим решением, но не планировал провести все это время в Европе.

Поехал он сначала в Рим. Но через несколько часов, нагулявшись по улицам в одиночку, пожалел, что не записался в группу. Ему было одиноко. Поехал в Венецию – жена всегда говорила, что хочет там побывать. Но Венеция разочаровала. Видел однорукого, евшего жареного кальмара; всюду, куда ни посмотри, мрачные дома в разводах сырости. Поехал на поезде в Милан, остановился в четырехзвездочном отеле и ночью, пока не выключилась программа, смотрел по цветному телевизору «Сони» футбол. Утром встал и, пока оставалось время до поезда, бродил по городу – Страсбург предполагался вершиной его поездки. Через два-три дня – смотря как сложится – он поедет в Париж и оттуда полетит домой. Он устал от попыток объясниться с местными и с облегчением вернется домой.

Кто-то подергал дверь туалета. Майерс заправил рубашку в брюки, застегнул ремень. Отпер дверь и, покачиваясь с вагоном, вернулся в купе. Открыв дверь, он сразу увидел, что его пиджак переместился. Пиджак лежал на другом сиденье. Майерс почувствовал, что очутился в нелепой, но, возможно, серьезной ситуации. Он поднял пиджак, сердце зачастило. Сунул руку в грудной карман и вынул паспорт. Бумажник он держал в брючном кармане. Так что бумажник и паспорт при нем. Недоставало подарка для сына – дорогих японских часов, купленных в Риме. Для верности он держал их во внутреннем кармане. Теперь часов не было.

– Пардон, – сказал он человеку, который полулежал на сиденье, вытянув ноги, в шляпе, надвинутой на глаза. – Пардон.

Тот сдвинул шляпу назад и открыл глаза. Сел прямо и посмотрел на Майерса. Глаза у него были большие. Возможно, он дремал перед этим. А может быть, нет.

– Вы не видели, сюда кто-нибудь заходил? – сказал Майерс.

Но ясно было, тот его не понимает. Взгляд его казался Майерсу совершенно бессмысленным. Может быть, тут что-то другое, подумалось Майерсу. Может быть, за этим взглядом прячутся хитрость и обман. Майерс потряс пиджаком, чтобы привлечь его внимание. Потом засунул руку в карман и порылся там. Оттянул манжету и показал свои часы. Тот посмотрел на Майерса, потом на часы. Он был в недоумении. Майерс постучал пальцем по стеклу часов. Потом засунул руку в карман пиджака и изобразил, что вытаскивает оттуда какую-то вещь. Потом снова показал на часы и пошевелил пальцами, изобразив, как часы улетают за дверь.

Сосед пожал плечами и покачал головой.

– Черт, – беспомощно выругался Майерс.

Он надел пиджак и вышел в коридор. Оставаться в купе он уже не мог ни минуты. Боялся, что может ударить попутчика. Он посмотрел вдоль коридора в обе стороны, словно надеясь увидеть и опознать вора. Но никого в коридоре не было. Может, попутчик его и не крал часы. Может, кто-то другой, тот, кто дергал дверь в туалет, проходя мимо купе. Увидел пиджак и спящего и просто открыл дверь, пошарил по карманам, задвинул дверь и пошел себе дальше.

Майерс медленно прошел в конец вагона, по дороге заглядывая в купе. В вагоне первого класса было свободно, не больше одного-двух человек в купе. Большинство спали, или казалось, что спят. Глаза у них были закрыты, головы откинуты к спинкам. В одном купе человек его лет сидел у окна и смотрел на пейзаж. Когда Майерс остановился перед стеклом, он обернулся и ответил рассерженным взглядом.

Майерс перешел в вагон второго класса. Здесь было людно, кое-где по пять или шесть пассажиров в купе, и людям – это было понятно с первого взгляда – в жизни пришлось нелегко. Многие не спали – спать было неудобно – и провожали его взглядом. Иностранцы, решил он. Ясно было: если украл часы не сосед по купе, то кто-нибудь из этого вагона. Но что тут можно сделать? Он был бессилен. Часов нет. Сейчас они у кого-то в кармане. Надежды объяснить ситуацию контролеру нет. И если даже объяснит – что тогда? Он отправился обратно к своему купе. Заглянул туда и увидел, что сосед опять вытянул ноги и шляпа нахлобучена на глаза.

Майерс перешагнул через его ноги и сел на свое место у окна. От злости кружилась голова. Ехали уже по окраине города.

Фермы и пастбища сменились заводами с непроизносимыми названиями на фасадах. Поезд сбавлял ход. Видны были автомобили на улицах и вереницы их перед переездами. Он встал, снял с полки чемодан и, держа его на коленях, смотрел в окно на отвратный ландшафт.

Подумалось, что на самом деле он не хочет увидеться с сыном. Эта мысль его поразила, и возникло ощущение собственной низости. Он покачал головой. Много глупостей совершено за жизнь, но эта поездка, возможно, самая большая его глупость. И суть в том, что на самом деле у него нет желания увидеться с сыном, давно оттолкнувшим отца своим поведением. Вдруг, и с необычайной ясностью, вспомнилось лицо сына, когда тот бросился на него, и накатила волна озлобления. Этот мальчик отравил ему лучшие годы молодости, а девушку, за которой ухаживал Майерс и на которой женился, превратил в нервную алкоголичку и то жалел ее, то обижал. Какого черта, спрашивал себя Майерс, едет он в такую даль, чтобы повидаться с неприятным человеком. Он не хотел ни пожать руку парню, руку врага, ни потрепать его по плечу, ни болтать с ним о пустяках. Не хотел расспрашивать его о матери. Он выпрямился на сиденье, поезд въехал на станцию. По трансляции что-то объявили на французском. Сосед Майерса зашевелился. Сел прямо, поправил шляпу; по радио сказали что-то еще. Майерс не понял ни слова. Поезд затормозил и остановился; Майерсом овладело беспокойство.

Он решил сидеть в купе, пока поезд снова не тронется. Когда тронется, он и поедет дальше, и дело с концом. Он осторожно глянул в окно, боясь, что увидит за стеклом лицо сына. Он не знал, как в этом случае поступит. Боялся, что погрозит ему кулаком. На перроне в ожидании посадки, с чемоданами у ног стояли несколько мужчин. Еще несколько человек без багажа, руки в карманах, по-видимому, кого-то встречали. Сына среди этих ожидающих не было, но это, конечно, не значило, что его нет где-то на платформе. Майерс снял чемодан с колен, поставил у ног и сел свободнее.

Сосед напротив зевал и смотрел в окно. Он перевел взгляд на Майерса. Снял шляпу, провел ладонью по волосам. Потом надел шляпу, встал и стащил чемодан с полки. Открыл дверь купе. Но прежде, чем выйти, обернулся и показал на станцию.

– Страсбург, – сказал он.

Майерс отвернулся.

Тот помедлил и вышел в коридор со своим чемоданом и – Майерс не сомневался – его часами. Но сейчас это его занимало меньше всего. Он снова посмотрел в окно. Перед дверью вокзала стоял человек в фартуке и курил сигарету. Он наблюдал за тем, как двое проводников что-то объясняют женщине в длинной юбке с младенцем на руках. Женщина слушала, потом кивнула и продолжала слушать.

Переложила ребенка с одной руки на другую. Те продолжали говорить. Она слушала. Один из мужчин пощекотал младенца под подбородком. Женщина посмотрела на ребенка и улыбнулась. Опять перенесла его на другую руку и продолжала слушать. Майерс увидел молодую пару, обнявшуюся на платформе неподалеку от его вагона. Молодой человек отпустил девушку. Он что-то сказал, поднял чемодан и пошел садиться в свой вагон. Девушка провожала его взглядом. Она поднесла ладонь к лицу, тронула ладонью один глаз, потом другой. Минуту спустя Майерс увидел, что она идет по платформе, не спуская глаз с вагона, словно за кем-то следя. Он оторвал от нее взгляд и посмотрел на большие часы над залом ожидания. Посмотрел на перрон в одну сторону и в другую. Сына не было видно. Возможно, он проспал – или же сам передумал. Так или иначе, Майерс ощутил облегчение. Он снова взглянул на часы, а потом на девушку, спешащую к его окну. Майерс подался назад, словно она собиралась ударить по стеклу.

Дверь купе открылась. Молодой человек, который был на перроне, закрыл за собой дверь и произнес:

– Бонжур.

Не дожидаясь ответа, он закинул чемодан на полку и подошел к окну.

– Пардоне муа. – Он опустил окно. – Мари, – произнес он.

Девушка улыбнулась и заплакала одновременно.

Молодой человек взял ее за руки и стал целовать пальцы.

Майерс отвернулся и сжал зубы. Он услышал возгласы проводников. Кто-то дал свисток. Поезд тронулся. Молодой человек отпустил руки девушки и махал ей из отъезжающего вагона. Но поезд отъехал совсем недалеко, только до сортировочной, и там со скрежетом остановился. Молодой человек закрыл окно и сел у двери. Он вынул из кармана пальто газету и стал читать. Майерс встал и открыл дверь.

Он дошел до конца коридора, где был прицеплен следующий вагон. Непонятно было, почему остановились. Может быть, неисправность. Он подошел к окну. Но увидел только переплетение путей, где составлялись поезда, вагоны отцеплялись от одного состава и прицеплялись к другому. Он отступил от окна. Надпись на двери в следующий вагон гласила: POUSSEZ[18]. Майерс ударил по надписи кулаком, и дверь отъехала. Он снова очутился в вагоне второго класса. Он прошел вдоль ряда купе, заполненных новыми пассажирами, еще только устраивающимися перед дальней дорогой. Ему надо было узнать у кого-то, куда пойдет поезд. Когда покупал билет, он понял так, что страсбургский поезд пойдет дальше, в Париж. Но было бы унизительно сунуть голову в чье-то купе и сказать: «Пари?» – или как они там это произносят – а прозвучит это так, как будто он решил, что уже приехали. Раздался громкий лязг, и поезд сдал назад.

Снова показалась станция, и вернулись мысли о сыне. Может, он стоит там, запыхавшись после бега, и недоумевает, куда подевался отец. Майерс покачал головой.

Вагон скрежетнул, заскрипел под ногами, потом что-то сцепилось и встало на место. Майерс посмотрел на паутину рельсов и понял, что поезд снова пришел в движение. Он повернулся, быстро пошел в конец вагона, а оттуда в свой вагон. По коридору дошел до своего купе. Но молодого человека с газетой там не было. Не было и чемодана Майерса. То есть это оказалось вовсе не его купе. Он с изумлением понял, что, пока они стояли на сортировочной, его вагон, должно быть, отцепили и прицепили другой, вагон второго класса. Купе, перед которым он стоял, было почти полно низкорослых смуглых людей, тараторящих на языке, которого Майерс никогда не слышал. Один из них жестом пригласил Майерса. Майерс вошел в купе, и они потеснились, освободив для него место. Атмосфера в купе была веселая. Тот, который пригласил его, засмеялся и похлопал по сиденью рядом с собой. Майерс сел спиной против хода поезда. Местность за окном проплывала все быстрее. На мгновение Майерсу почудилось, что пейзаж улетает от него. Он ехал куда-то, это было понятно. И если едет не туда, куда нужно, это рано или поздно выяснится.

Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Люди продолжали разговаривать и смеяться. Их голоса доносились до него как будто издалека. Вскоре они слились с движением поезда… и постепенно Майерс ощутил, что его уносит, утягивает в сон.

Перевод В. Голышева

Маленькое хорошее дело[19]

В субботу днем она поехала в пекарню в торговом центре. Пролистав скоросшиватель с фотографиями тортиков, приклеенными к страницам, она заказала шоколадный, любимый у ребенка. Тот, что она выбрала, украшался космическим кораблем и стартовой площадкой под россыпью белых звезд, на другом краю – планета из красной глазури. Его имя – СКОТТИ – будет зелеными буквами под планетой. Пекарь, пожилой и с толстой шеей, выслушал и ничего не сказал, когда она сообщила, что ребенку в понедельник исполнится восемь. На пекаре был белый фартук, похожий на рабочий халат. Тесемки уходили ему подмышки, охватывали спину и снова оказывались спереди, где их завязывали под массивной талией. Слушая ее, он вытирал руки о фартук. Взгляда не отрывал от фотографий и не перебивал ее. Пусть не торопится. Он только что явился на работу и останется здесь на всю ночь, будет печь, поэтому сейчас никуда не спешит.

Она сообщила пекарю свое имя, Энн Вайсс, и номер телефона. Тортик будет готов утром в понедельник, только из печи, очень заблаговременно к детскому празднику во второй половине дня. Пекарь не был приветлив. Любезностями не обменялись, лишь минимумом слов, необходимыми данными. С ним было неуютно, и ей это не нравилось. Он склонялся над стойкой с карандашом в руке, а она рассматривала его грубые черты и размышляла, делал ли он в жизни что-либо еще, помимо пекарства. Сама она мать, ей тридцать три года, и казалось, будто у всех, особенно людей его возраста – а человек этот ей в отцы годился, – должны быть дети, уже миновавшие этот особый период тортиков и дней рождения. Должно же такое быть между ними, думала она. Но он с нею был отрывист – не груб, просто отрывист. Она бросила попытки с ним подружиться. Посмотрела в глубину пекарни и разглядела там длинный, тяжелый деревянный стол с алюминиевыми противнями, стопкой сложенными на одном краю; а у стола металлическая стойка с пустыми полками. Там стояла громадная печь. По радио играла музыка кантри-вестерн.

Пекарь дописал печатными буквами данные на особой карточке заказа и закрыл скоросшиватель. Посмотрел на нее и сказал:

– В понедельник утром.

Она сказала ему спасибо и поехала домой.

В понедельник утром именинник шел в школу с другим мальчиком. Они передавали друг другу кулек с картофельными чипсами, а именинник пытался выяснить, что его друг подарит ему на день рождения во второй половине дня. Не посмотрев, именинник сделал шаг с тротуара на перекрестке, и его тут же сбила машина. Он упал на бок, головой в канаву, а ноги на дороге. Глаза у него были закрыты, а вот ноги двигались туда-сюда, как будто он старался через что-то перелезть. Его друг выронил кулек чипсов и заплакал. Машина проехала футов сто и остановилась посередине дороги. Мужчина за рулем оглянулся через плечо. Дождался, когда мальчик шатко встанет на ноги. Тот немного покачивался. Выглядел он оглоушенным, но в порядке. Водитель переключил сцепление и уехал.

Именинник не плакал, но и сказать ему было нечего. Он не отвечал, когда его друг спрашивал, каково это, попасть под машину. Он пошел домой, а его друг двинулся дальше в школу. Но, оказавшись дома и рассказывая обо всем матери – она сидела рядом на диване, держа его руки у себя на коленях, говоря: «Скотти, милый, ты уверен, что хорошо себя чувствуешь, детка?» и считая, что все равно нужно вызвать врача, – он вдруг откинулся на диване на спину, закрыл глаза и обмяк. Когда мать не сумела его растормошить – поспешила к телефону и позвонила мужу на работу. Хауард велел ей хранить спокойствие, хранить спокойствие, а затем вызвал «скорую» для ребенка и сам отправился в больницу.

День рождения, конечно, отменили. Ребенок оказался в больнице с легким сотрясением мозга и переживал шок. Его рвало, а в легкие попала жидкость, которую после обеда нужно было откачивать. Теперь он, казалось, попросту очень крепко спит – но не в коме, подчеркнул доктор Фрэнсис, заметив тревогу в глазах у родителей. В одиннадцать того же вечера, когда мальчику было, похоже, достаточно удобно отдыхать после множества рентгенов и лабораторных анализов и ему оставалось лишь проснуться и прийти в себя, Хауард уехал из больницы. Они с Энн пробыли там с ребенком всю вторую половину того дня, и он ненадолго поехал домой помыться и переодеться.

– Вернусь через час, – сказал он. Она кивнула.

– Это ничего, – сказала она. – Побуду здесь.

Он поцеловал ее в лоб, и они соприкоснулись руками. Она сидела на стуле у кровати и смотрела на ребенка. Ей очень хотелось, чтоб он проснулся и с ним бы все оказалось в порядке. Тогда ей можно будет начать расслабляться.

Из больницы Хауард поехал домой. По мокрым темным улицам ехал он очень быстро, потом осекся и сбросил скорость. До сих пор жизнь его была гладка и удовлетворительна – колледж, женитьба, еще год колледжа, чтобы получить степень по предпринимательству, младшее компаньонство в инвестиционной фирме. Отцовство. Он был счастлив и до сих пор везуч – он это знал. Его родители еще живы, братья и сестра обзавелись своими домами, его друзья по колледжу разъехались и заняли свои места в мире. Пока что его хранило от какого-то настоящего вреда, от тех сил, которые, знал он, существуют и могли бы покалечить или свалить человека, если отвернется удача, если все вдруг опрокинется. Он заехал на дорожку к дому и поставил машину. Левая нога у него задрожала. С минуту он посидел в машине и попробовал справиться с нынешней ситуацией рационально. Скотти сбила машина, и он в больнице, но с ним все будет в порядке. Хауард закрыл глаза и провел рукой по лицу. Вышел из машины и поднялся к передней двери. В дома лаяла собака. Пока он отпирал дверь и нашаривал выключатель, звонил и звонил телефон. Не нужно ему было уезжать из больницы, не нужно.

– Черт бы драл! – сказал он. Снял трубку и сказал: – Я только что в дверь вошел!

– Здесь торт, который не забрали, – сказал голос на другом конце провода.

– О чем это вы? – спросил Хауард.

– Торт, – сказал голос. – За шестнадцать долларов.

Хауард держал трубку возле уха, стараясь понять.

– Я ничего не знаю про торт, – сказал он. – Господи, о чем вы?

– Вы мне это бросьте, – сказал голос.

Хауард повесил трубку. Зашел в кухню и налил себе немного виски. Позвонил в больницу. Но состояние ребенка оставалось прежним; он еще спал, и там ничего не изменилось. Пока в ванну наливалась вода, Хауард намылил лицо и побрился. Едва он вытянулся в ванне и закрыл глаза, вновь зазвонил телефон. Хауард подтянулся и выбрался, схватил полотенце и поспешил через весь дом, твердя:

– Дурак, дурак, – за то, что уехал из больницы. Но когда снял трубку и крикнул: – Алло! – с другого конца линии не раздалось ни звука. Потом звонивший повесил трубку.

В больницу он вернулся вскоре после полуночи. Энн все еще сидела на стуле у кровати. Посмотрела снизу вверх на Хауарда, а потом перевела взгляд опять на ребенка. Глаза его оставались закрыты, голова по-прежнему в бинтах. Дышал он тихо и размеренно. С аппарата над кроватью свисала бутылка глюкозы, а трубка от нее бежала к предплечью мальчика.

– Как он? – спросил Хауард. – Что это? – махнув на глюкозу и трубку.

– Доктор Фрэнсис распорядился, – сказала Энн. – Ему нужно питание. Ему нужно поддерживать силы. Почему он не просыпается, Хауард? Я не понимаю, все ли у него в порядке.

Хауард положил руку ей на загривок. Пальцами поперебирал ей волосы.

– Все с ним будет в порядке. Немного погодя проснется. Доктор Фрэнсис знает, что к чему.

Немного погодя он сказал:

– Может, тебе надо домой и немножко отдохнуть. Я останусь тут. Только не отвечай тому хмырю, что все время звонит. Сразу же вешай трубку.

– Кто это звонит? – спросила она.

– Не знаю я, кто, просто кому-то больше делать нечего, только людям звонить. Поезжай давай.

Она покачала головой.

– Нет, – сказала она, – мне нормально.

– Правда же, – сказал он. – Съезди ненадолго домой, а потом вернешься и сменишь меня утром. Все будет хорошо. Что сказал доктор Фрэнсис? Он сказал, что все со Скотти будет в порядке. Волноваться нам не нужно. Сейчас он просто спит, вот и все.

Дверь толкнула медсестра. Кивнула им, подходя к кровати. Вытащила левую руку Скотти из-под одеял и приложила пальцы запястью, нащупала пульс, затем сверилась с часами. Немного погодя опять положила руку под одеяла и перешла к изножью, где записала что-то на планшетку, прикрепленную к кровати.

– Как он? – сказала Энн. Рука Хауарда была грузом у нее на плече. Она сознавала тяжесть его пальцев.

– Стабилен, – сказала медсестра. Затем сказала: – Доктор скоро опять придет. Он уже в больнице. Сейчас у него обход.

– Я говорил, что ей, может, лучше домой и немного отдохнуть, – сказал Хауард. – После того как врач придет, – сказал он.

– Это можно, – сказала медсестра. – Думаю, что вам обоим не нужно этого стесняться, если захотите. – Медсестра была крупной скандинавкой со светлыми волосами. Говорила она с легким акцентом.

– Посмотрим, что скажет врач, – сказала Энн. – Я хочу поговорить с врачом. Мне кажется, он не должен вот так спать. Мне кажется, это нехороший признак. – Она поднесла руку к глазам, а голове своей дала немного упасть. Хватка Хауарда у нее на плече стала крепче, а потом рука его сдвинулась к ее шее, где пальцы его начали разминать там мышцы.

– Доктор Фрэнсис будет здесь через несколько минут, – сказала медсестра. После этого вышла из палаты.

Хауард некоторое время поглядел на сына, маленькая грудь поднималась и опадала под одеялами. Впервые с ужасных минут после звонка Энн ему в контору он ощутил, как у него в конечностях зарождается истинный страх. Он принялся качать головой. У Скотти все прекрасно, но вместо того, чтобы спать дома в собственной постели, он на больничной койке, голова вся в бинтах, а к руке подсоединена трубка. Но прямо сейчас ему нужна именно такая помощь.

Вошел доктор Фрэнсис, пожал Хауарду руку, хотя виделись они всего несколько часов назад. Энн встала со стула.

– Доктор?

– Энн, – сказал он и кивнул. – Давайте-ка сначала просто поглядим, какие у него успехи, – сказал доктор.

Он подошел к кровати сбоку, измерил мальчику пульс. Отогнул одно веко, а за ним другое. Хауард и Энн стояли рядом и наблюдали. Затем врач отвернул одеяла и стетоскопом послушал мальчику сердце и легкие. Там и тут нажал пальцами ему на живот. Закончив, перешел к торцу кровати и рассмотрел график. Отметил время, что-то накорябал на графике, а затем посмотрел на Хауарда и Энн.

– Доктор, как он? – сказал Хауард. – Что именно с ним такое?

– Почему он не просыпается? – сказала Энн.

Врач был симпатичным широкоплечим человеком с загорелым лицом. Синий костюм-тройка, галстук в полоску и запонки из слоновой кости. Его седые волосы зачесаны по сторонам головы, и вид у него был такой, словно он только что с концерта.

– С ним все в порядке, – сказал врач. – Кричать не о чем, могло быть и лучше, я думаю. Но с ним все в порядке. Все равно я бы хотел, чтоб он проснулся. Проснуться он должен довольно скоро. – Врач опять посмотрел на мальчика. – За пару часов мы узнаем еще что-нибудь, когда придут результаты еще нескольких анализов. Но с ним все в порядке, поверьте мне, если не считать тонкой трещины в черепе. Это у него есть.

– Ох же ж, – сказала Энн.

– И небольшое сотрясение, как я уже говорил. Конечно, вы знаете, что у него шок, – сказал врач. – Иногда наблюдаем такое в случаях шока. Такую сонливость.

– Но настоящая опасность уже миновала? – сказал Хауард. – Раньше вы говорили, что он не в коме. Вы б, значит, не назвали это комой – правда, доктор? – Хауард подождал. Посмотрел на врача.

– Нет, я не хочу называть это комой, – сказал врач и еще раз бросил на мальчика взгляд. – Он просто очень крепко спит. Это восстановительная мера, которую организм предпринимает сам. Никакой реальной опасности ему не грозит, я б заявил это с уверенностью, да. Но больше мы узнаем, когда он проснется и поступят результаты других анализов, – сказал врач.

– Это кома, – сказала Энн. – Своего рода.

– Он еще не в коме, не совсем, – сказал врач. – Мне бы не хотелось называть это комой. Пока еще, во всяком случае. Он переживает шок. В случаях шока такая реакция вполне обычна: это временная реакция на травму, перенесенную организмом. Кома. Ну, кома – это глубокая, длительная потеря сознания, нечто такое, что может продолжаться днями, даже неделями. Скотти не в этой области, насколько мы пока можем сказать. Я уверен, что его состояние проявит признаки улучшения к утру. Могу спорить, что так оно и случится. Узнаем мы больше, когда он проснется, а это должно произойти уже скоро. Конечно, можете поступить, как пожелаете, остаться здесь или съездить ненадолго домой. Но совершенно не стесняйтесь уйти на какое-то время из больницы, если захотите. Это нелегко, я знаю. – Врач снова пристально посмотрел на мальчика, понаблюдал за ним, а затем повернулся к Энн и сказал: – Постарайтесь не волноваться, мамочка. Поверьте, мы делаем все, что можно сделать. Сейчас это всего лишь вопрос чуть большего времени. – Он ей кивнул, снова пожал руку Хауарду и после этого вышел из палаты.

Энн положила руку ребенку на лоб.

– Хотя бы жара нет, – сказала она. Затем сказала: – Боже мой, но он же на ощупь такой холодный. Хауард? Он таким и должен быть на ощупь? Потрогай ему голову.

Хауард коснулся висков мальчика. Его собственное дыхание замедлилось.

– Думаю, ему сейчас и полагается быть таким на ощупь, – сказал он. – Он же в шоке, помнишь? Так врач сказал. Врач только что был здесь. Он бы сказал что-нибудь, если бы Скотти не был в норме.

Энн постояла там еще немного, теребя зубами губу. Затем подошла к своему стулу и села.

Хауард сел на стул рядом с ее стулом. Они посмотрели друга на дружку. Ему хотелось сказать что-то еще и заверить ее, но и он боялся. Он взял ее за руку и положил ее себе на колени, и от этого ему стало лучше, от того, что там ее рука. Он приподнял ее и сжал. Потом просто держал Энн за руку. Так они посидели сколько-то, глядя на мальчика и не разговаривая. Время от времени он пожимал ей руку. Наконец Энн ее отняла.

– Я молилась, – сказала она.

Он кивнул.

Она сказала:

– Я уж совсем решила, что забыла, как это делать, но ко мне все вернулось. Мне только нужно было закрыть глаза и сказать: «Прошу тебя, Боже, помоги нам – помоги Скотти», – а дальше остальное было уже легче. Слова никуда не делись. Может, и ты б помолился, – сказала она ему.

– Я уже молился, – сказал он. – Сегодня днем – вчера днем то есть, – после того как ты позвонила, пока ехал в больницу. Я молился, – сказал он.

– Это хорошо, – сказала она.

Впервые она чувствовала, что они вместе – в этой беде. Вздрогнув, осознала, что до сих пор это происходило лишь с нею и Скотти. Она не впускала в это Хауарда, хотя он был рядом и все время нужен. Энн была рада, что она его жена.

Вошла та же медсестра и снова измерила мальчику пульс и проверила, как течет из бутылки, висевшей над кроватью.

Через час зашел еще один врач. Сказал, что его фамилия Парсонз, он из рентгенологии. У него были кустистые усы. Ходил он в мокасинах, ковбойской рубашке и джинсах.

– Мы его сейчас отвезем вниз на новые снимки, – сказал им он. – Нам нужно сделать больше снимков, а еще надо сделать сцинтиграфию.

– Это что? – сказала Энн. – Сцинтиграфия? – Она стояла между этим новым врачом и кроватью. – Я думала, вы уже сделали ему весь свой рентген.

– Боюсь, нужно еще, – сказал он. – Тревожиться не о чем. Нам просто нужно больше снимков, а еще мы хотим сделать ему сцинтиграфию головного мозга.

– Боже мой, – сказала Энн.

– При таких случаях это совершенно обычная процедура, – сказал этот новый врач. – Нам просто нужно выяснить наверняка, почему он еще не проснулся. Нормальная медицинская процедура, и тревожиться тут не о чем. Мы увезем его через несколько минут, – сказал этот врач.

Немного погодя в палату вошли два санитара с каталкой. Они были черноволосыми, смуглыми мужчинами в белой форме и перебросились несколькими словами на иностранном языке, когда отстегивали мальчика от трубки и перекладывали его с кровати на каталку. Потом выкатили его из палаты. Хауард и Энн зашли с ними в тот же лифт. Энн не отрывала взгляда от ребенка. Когда лифт начал спускаться, она закрыла глаза. Санитары стояли по обоим концам каталки, ничего не говоря, хотя один что-то заметил другому однажды на этом их языке, а второй медленно кивнул в ответ.

Позже тем утром, как раз когда солнце только начинало освещать окна приемной у отделения рентгенографии, мальчика снова выкатили и переместили обратно в его палату. Хауард и Энн снова поднялись с ним в одном лифте и снова заняли свои места у его кровати.

Прождали весь день, но мальчик не проснулся. Время от времени кто-то из них выходил из палаты, чтобы спуститься в кафетерий попить кофе, а потом, как бы внезапно вспомнив и усовестившись, вставал из-за стола и спешил обратно. Днем опять пришел доктор Фрэнсис и снова осмотрел мальчика, а затем ушел, сказав им, что тот справляется и теперь может проснуться в любую минуту. То и дело заходили медсестры, не те, что были накануне ночью. Затем постучала и вошла в палату молодая женщина из лаборатории. На ней были белые брючки и белая блуза, а несла она подносик с разными штуками, который поставила на тумбочку у кровати. Не сказав им ни слова, она взяла у мальчика из руки кровь. Хауард закрыл глаза, когда женщина отыскала нужное место у мальчика на руке и воткнула туда иголку.

– Я этого не понимаю, – сказала Энн женщине.

– Распоряжения доктора, – сказала молодая женщина. – Я делаю то, что мне велят. Сказали взять – я беру. А что с ним вообще такое? – сказала она. – Такой милашка.

– Его сбила машина, – сказал Хауард. – Сбила и уехала.

Молодая женщина покачала головой и снова посмотрела на мальчика. Потом взяла свой подносик и вышла из палаты.

– Почему же он не просыпается? – сказала Энн. – Хауард? Я хочу, чтобы эти люди мне ответили.

Хауард ничего не сказал. Он снова сел на стул и закинул одну ногу на другую. Потер себе лицо. Посмотрел на сына, а потом откинулся на спинку стула, закрыл глаза и уснул.

Энн подошла к окну и выглянула на стоянку. Была ночь, и машины заезжали на стоянку и выезжали с нее с зажженными фарами. Она стояла у окна, стиснув подоконник, и сердцем чуяла, что у них теперь начинается что-то, что-то трудное. Она боялась, и зубы ее застучали, пока она не стиснула челюсти. Она увидела, как перед больницей остановилась большая машина, и кто-то, женщина в длинном пальто, сел в нее. Энн пожалела, что она не эта женщина и кто-то, кто угодно, не увозит ее отсюда куда-то еще, туда, где ее будет ждать Скотти, когда она выйдет из машины, вон он скажет сейчас: «Мам», – и даст ей себя обнять.

Немного погодя проснулся Хауард. Снова посмотрел на мальчика. Затем встал со стула и подошел к ней постоять рядом у окна. Оба они рассматривали стоянку. Ничего не говорили. Но казалось, теперь они чувствуют нутра друг дружки, как будто бы от беспокойства сделались прозрачными совершенно естественно.

Открылась дверь, и вошел доктор Фрэнсис. На нем теперь были другой костюм и галстук. Седые волосы зачесаны по сторонам головы, и выглядел он так, словно только что побрился. Он сразу подошел к кровати и осмотрел мальчика.

– Ему уже следует прийти в себя. Такому просто нет основания, – сказал он. – Но могу вам сказать, все мы убеждены, что никакая опасность больше ему не грозит. Нам попросту станет лучше, когда он проснется. Нет никакой причины, совершенно никакой, почему б ему не прийти в себя. Совсем уже скоро. О, у него прелесть как голова болеть будет, когда очнется, уж будьте уверены. Но все его показатели прекрасны. Нормальнее не бывает.

– Это кома, значит? – сказала Энн.

Врач потер себе гладкую щеку.

– Покамест назовем ее так, пока не проснется. Но вы, должно быть, вымотаны. Это нелегко. Я знаю, что нелегко. Не стесняйтесь выйти перекусить, – сказал он. – Пойдет вам на пользу. Я отряжу сюда сестру, пока вас не будет, если вам так будет легче уйти. Ступайте и чего-нибудь поешьте.

– Мне кусок в рот не полезет, – сказала Энн.

– Делайте, что считаете нужным, конечно, – сказал врач. – В любом случае хотел сказать вам, что все показатели хорошие, результаты анализов отрицательные, вообще ничего не проявилось, и, как только он проснется, тут же пойдет на поправку.

– Спасибо, доктор, – сказал Хауард. Он снова пожал врачу руку. Врач потрепал Хауарда по плечу и вышел. – Наверное, кто-то из нас должен съездить домой и проверить, как там все, – сказал Хауард. – Слизня покормить нужно.

– Позвони кому-нибудь из соседей, – сказала Энн. – Позвони Морганам. Собаку любой покормит, если его попросить.

– Ладно, – сказал Хауард. Немного погодя он сказал: – Милая, а давай ты это сделаешь? Съездила бы домой и все проверила, а потом вернешься? Тебе будет полезно. А я тут с ним побуду. Серьезно, – сказал он. – Нам нужно поддерживать свои силы. Нам же захочется тут задержаться ненадолго даже после того, как он проснется.

– А чего б тебе не съездить? – сказала она. – Покормишь Слизня. Сам поешь.

– Я уже ездил, – сказал он. – Меня не было ровно час и пятнадцать минут. Съезди на часок домой, освежись. Потом вернешься.

Она попробовала об этом подумать, но слишком устала. Закрыла глаза и попробовала подумать об этом опять. Немного погодя сказала:

– Может, и съезжу домой на несколько минут. Может, если не буду просто сидеть тут и наблюдать за ним каждую секунду, он проснется и будет в порядке. Сам же знаешь? Может, он проснется, если меня тут не будет. Съезжу домой и приму ванну, переоденусь в чистое. Покормлю Слизня. А потом вернусь.

– Я здесь буду, – сказал он. – Ты поезжай домой, милая. А я тут за всем присмотрю.

Глаза его были налиты кровью и опухли, как будто он долго пил. Одежда мятая. Снова отросла щетина. Энн коснулась его лица, а затем снова отвела руку. Она понимала, что ему сколько-то хочется побыть одному, чтобы какое-то время не требовалось разговаривать или делиться своей тревогой. Она взяла с тумбочки сумочку, а он помог ей надеть пальто.

– Я ненадолго, – сказала она.

– Как приедешь домой, просто посиди отдохни немного, – сказал он. – Съешь что-нибудь. Прими ванну. А как выйдешь из ванны, просто посиди немного, отдохни. Целую кучу пользы принесет, вот увидишь. Потом возвращайся, – сказал он. – Постарайся не волноваться. Ты слышала, что сказал доктор Фрэнсис.

Она с минуту постояла в пальто, пытаясь вспомнить точные слова врача, выискивая любые нюансы, любой намек на что-то за его словами, отличное от того, что́ он сказал. Попыталась вспомнить, изменилось ли как-то выражение его лица, когда он нагнулся осмотреть ребенка. Она помнила, как сложились его черты, когда он отгибал ребенку веки и слушал его дыхание.

Она подошла к двери, где повернулась и посмотрела назад. Посмотрела на ребенка, а затем посмотрела на отца. Хауард кивнул. Она вышла из палаты и потянула дверь за собой.

Энн прошла мимо медсестринского поста и до конца коридора в поисках лифта. В конце коридора свернула направо и вступила в небольшую приемную, где на плетеных креслах сидела негритянская семья. Там был пожилой мужчина в рубашке и брюках хаки, на голове к затылку сдвинута бейсбольная кепка. В одном кресле обмякла крупная женщина в домашнем платье и шлепанцах. С другого кресла, куря сигарету, растянулась девчонка-подросток в джинсах, волосы заплетены в десятки мелких косичек, ноги скрещены в лодыжках. Семья устремила взгляды на Энн, когда та вошла в комнату. Весь столик был замусорен обертками от гамбургеров и пенопластовыми стаканчиками.

– Фрэнклин, – приподнимаясь, сказала крупная женщина. – Это о Фрэнклине? – Глаза у нее расширились. – Скажите же мне, дама, – сказала женщина. – Это о Фрэнклине? – Она пыталась подняться с кресла, но мужчина придержал ее рукой за плечо.

– Будет, будет, – сказал он. – Эвелин.

– Извините, – сказала Энн. – Я ищу лифт. У меня сын в больнице, а теперь я не могу найти лифт.

– Лифт вон там, сверните налево, – сказал мужчина, нацеливая палец.

Девчонка затянулась сигаретой и уставилась на Энн. Глаза ее сощурились до щелочек, а широкие губы медленно разомкнулись, когда она выпустила дым на волю. Негритянка уронила голову на плечо и отвела взгляд от Энн, более не заинтересованная.

– Моего сына сбила машина, – сказала Энн мужчине. Казалось, ей нужно объясниться. – У него сотрясение и небольшая трещина в черепе, но с ним все будет в порядке. Сейчас он в шоке, но это может оказаться еще и какой-то комой. Вот что нас тревожит по-настоящему – что это кома. Я сейчас ненадолго выйду, но с ним мой муж. Может, сын проснется, пока меня нет.

– Жалость какая, – сказал мужчина и поерзал в кресле. Покачал головой. Бросил взгляд на столик, а потом снова посмотрел на Энн. Та все еще стояла. Он сказал: – Наш Фрэнклин, он на операционном столе. Кто-то его порезал. Пытался его убить. Там, где он был, случилась драка. На этой вечеринке. Говорят, он просто стоял и наблюдал. Никого не трогал. Только это нынче ничего не значит. Теперь он на операционном столе. Мы просто надеемся и молимся, больше ничего теперь не поделать. – Он ровно посмотрел на нее.

Энн снова глянула на девчонку, которая по-прежнему за нею наблюдала, и на женщину постарше, которая не поднимала головы, но глаза у нее были теперь закрыты. Энн увидела, как медленно движутся губы, создавая слова. Ее подмывало спросить, что это за слова. Ей хотелось больше поговорить с этими людьми, которые были в том же ожидании, что и она. Боялась она, и боялись они. Это было у них общее. Ей бы хотелось сказать что-нибудь еще о несчастном случае, больше рассказать им о Скотти и том, что все произошло в день его рождения, понедельник, и он до сих пор без сознания. Однако она не знала, как начать. Постояла, глядя на них, больше ничего не говоря.

Она прошла по тому коридору, который ей показал мужчина, и отыскала лифт. Минуту подождала перед закрытыми дверями, все еще не понимая, правильно ли поступает. Потом вытянула палец и коснулась кнопки.

Она заехала на дорожку и заглушила мотор. Закрыла глаза и на минуту оперла голову на руль. Послушала щелчки, которые издавал, остывая, двигатель. Потом вышла из машины. Она слышала, как в доме лает собака. Подошла к передней двери, та оказалась не заперта. Вступила внутрь, и зажгла свет, и поставила чайник с водой заварить чая. Открыла какой-то собачий корм и накормила Слизня на заднем крыльце. Пес ел, немного алчно причмокивая. Он постоянно забегал на кухню посмотреть, останется ли она. Когда она села на диван с чаем, зазвонил телефон.

– Да! – сказала она, сняв трубку. – Алло!

– Миссис Вайсс, – сказал мужской голос. Было пять часов утра, и ей показалось, что где-то там в глубине она слышит какую-то технику или оборудование.

– Да, да! В чем дело? – сказала она. – Это миссис Вайсс. Это она. В чем дело, прошу вас? – Она прислушалась к тому, что звучало фоном. – Это о Скотти, ради бога?

– Скотти, – сказал мужской голос. – Это о Скотти, да. К Скотти имеет отношение, эта загвоздка-то. Вы забыли о Скотти? – сказал мужчина. После чего повесил трубку.

Она набрала номер больницы и попросила соединить с третьим этажом. У медсестры, снявшей трубку, потребовала сведений о сыне. Затем попросила позвать к телефону мужа. Это, сказала она, срочно.

Подождала, крутя в пальцах телефонный шнур. Закрыла глаза и почувствовала, что ее подташнивает. Придется ей заставить себя поесть. С заднего крыльца пришел Слизень и лег к ее ногам. Повилял хвостом. Она потянула его за ухо, а он полизал ей пальцы. Трубку взял Хауард.

– Сюда только что кто-то звонил, – сказала она. Покрутила телефонный провод. – Сказал, что это о Скотти, – крикнула она.

– У Скотти порядок, – сообщил ей Хауард. – В смысле он еще спит. Никаких изменений. После твоего ухода сестра была дважды. Или сестра, или сам доктор. С ним все в порядке.

– Позвонил этот человек. Сказал, что про Скотти, – сообщила ему она.

– Милая, ты немного отдохни, тебе нужно отдохнуть. Должно быть, звонил тот же самый, что и мне. Просто не обращай внимания. Возвращайся сюда, когда отдохнешь. Тогда позавтракаем или как-то.

– Завтрак, – сказала она. – Не хочу я никакого завтрака.

– Ты же меня понимаешь, – сказал он. – Сок, что-нибудь. Не знаю. Я ничего не знаю, Энн. Господи, да я и сам не голодный. Энн, сейчас трудно разговаривать. Я тут у стойки. Доктор Фрэнсис снова зайдет в восемь утра. Он нам собирается что-то сказать тогда, что-то определеннее. Так сказала одна медсестра. А больше она ничего не знала. Энн? Милая, может, мы узнаем что-нибудь побольше. В восемь часов. Возвращайся сюда к восьми. А я тем временем тут, и у Скотти все в порядке. Он по-прежнему такой же, – добавил он.

– Я пила чай, – сказала она, – когда зазвонил телефон. Там сказали, что это про Скотти. Фоном был какой-то шум. Когда тебе звонили, Хауард, там был какой-то шум?

– Не помню, – сказал он. – Может, водитель той машины, может, он какой-нибудь психопат и как-то разузнал про Скотти. Но я тут с ним. Просто отдохни, как и собиралась. Прими ванну и возвращайся к семи или где-то так, и мы вместе поговорим с врачом, когда он сюда придет. Все будет в порядке, милая. Я здесь, и тут везде врачи и медсестры. Они говорят, что состояние у него стабильное.

– Мне до смерти страшно, – сказала она.

Она пустила воду, разделась и забралась в ванну. Вымылась и вытерлась быстро, времени на мытье головы тратить не стала. Надела чистое белье, шерстяные брючки и свитер. Вошла в гостиную, где на нее посмотрел пес и разок пристукнул хвостом по полу. Снаружи только начало светать, когда она вышла к машине.

Она заехала на больничную стоянку и отыскала место поближе к главному входу. Она чувствовала, что каким-то непонятным манером ответственна за то, что случилось с ребенком. Мыслям своим дала отвлечься на негритянскую семью. Она вспомнила имя Фрэнклин, и стол, покрытый бумажками от гамбургеров, и девчонку-подростка, которая на нее пялилась, затягиваясь сигаретой.

– Не заводи детей, – велела она образу девчонки, входя в больницу через главные двери. – Бога ради, не надо.

На лифте она поднялась на третий этаж с двумя медсестрами, которые только заступали на дежурство. То было утро среды, без нескольких минут семь. Когда на третьем этаже разъехались двери лифта, по громкой связи вызывали какого-то доктора Мэдисона. Она вышла вслед за медсестрами, а те свернули в другую сторону и продолжили тот разговор, который она прервала, когда зашла в лифт. Она прошла по коридору к той небольшой приемной, где раньше ждала негритянская семья. Их там уже не было, но кресла разбросаны так, будто люди просто вскочили с них минутой раньше. Столик заставлен теми же стаканчиками, и набросаны бумажки, в пепельнице полно сигаретных окурков.

Она остановилась у медсестринского поста. За стойкой стояла одна сестра, причесываясь и зевая.

– Прошлой ночью в операционной был негритянский мальчик, – сказала Энн. – Зовут Фрэнклин. Его родня ждала в приемной. Мне бы хотелось узнать о его состоянии.

Медсестра, сидевшая за столом по ту сторону стойки, перевела взгляд от графика перед собой. Зажужжал телефон, и она сняла трубку, но глаз от Энн не отрывала.

– Он скончался, – сказала сестра у стойки. Она держала щетку для волос и не отрывала от Энн взгляда. – Вы друг семьи или что?

– Я с ними познакомилась ночью, – сказала Энн. – У меня в больнице мой собственный сын. Наверное, он в шоке. Мы точно не знаем, что не так. О Фрэнклине я просто спросила, только и всего. Спасибо вам.

Она двинулась дальше по коридору. Раздвинулись двери лифта того же цвета, что и стены, и из кабины вытянул тяжелую тележку тощий лысый мужчина в белых штанах и белых холщовых туфлях. Ночью она этих дверей не заметила. Мужчина выкатил тележку в коридор и остановился перед палатой, ближайшей к лифту, сверился с планшеткой. Затем нагнулся и вытащил из тележки поднос. Легонько постучал в дверь и вошел в палату. Неприятно запахло теплой пищей, когда она проходила мимо тележки. Она поспешила дальше, не глядя ни на кого из медсестер, и толкнула дверь в палату ребенка.

Хауард стоял у окна, руки за спиной. Когда она вошла, он обернулся.

– Как он? – спросила Энн. Подошла к кровати. Сумочку она уронила на пол рядом с тумбочкой. Ей казалось, что не было ее долго. Она коснулась ребенкина лица. – Хауард?

– Недавно тут был доктор Фрэнсис, – сказал Хауард. Она внимательно посмотрела на него, и ей показалось, что его плечи немного нахохлены.

– Я думала, он только в восемь утра сегодня придет, – быстро сказала она.

– С ним был другой врач. Невролог.

– Невролог, – сказала она.

Хауард кивнул. Плечи его хохлились, это ей было видно.

– Что они сказали, Хауард? Бога ради, что они сказали? В чем дело?

– Сказали, что отвезут его вниз и возьмут еще анализы, Энн. Они думают, что будут оперировать, милая. Милая, они и будут оперировать. Они не могут понять, почему он не желает просыпаться. Это не просто шок или сотрясение, это они теперь уже установили. Это у него в черепе, в трещине дело, что-то, какое-то отношение это имеет к ней, они считают. И поэтому будут делать операцию. Я пробовал тебе звонить, но ты, наверное, уже уехала из дома.

– О господи, – сказала она. – Ох, прошу тебя, Хауард, пожалуйста, – сказала она, берясь за его руки.

– Смотри! – сказал Хауард. – Скотти! Смотри, Энн! – Он повернул ее к кровати.

Мальчик открыл глаза, затем опять их закрыл. Вот он открыл их снова. С минуту глаза взирали прямо, затем медленно сдвинулись в голове, пока не остановились на Хауарде и Энн, после чего вновь убрели прочь.

– Скотти, – сказала его мать, бросаясь к кровати.

– Эй, Скотт, – сказал его отец. – Эй, сын.

Они склонились над кроватью. Хауард взял руку ребенка в свои обе и принялся поглаживать ее и пожимать. И склонился над мальчиком, и целовал его в лоб снова и снова. Она обхватила руками его лицо с обеих сторон.

– Скотти, милый, это мама и папа, – сказала она. – Скотти?

Мальчик посмотрел на них, но без всякого признака узнавания. Затем рот его раскрылся, глаза зажмурились, и он завыл, пока в легких у него не осталось больше воздуха. Тогда его лицо, казалось, успокоилось и смягчилось. Губы разомкнулись, когда в горле его пыхнул последний вздох и мягко вылетел меж стиснутых зубов.

Врачи назвали это скрытой закупоркой и сказали, что вероятность – один из миллиона. Возможно, если бы как-то заметили сразу и операцию провели немедленно, его сумели бы спасти. Но вероятнее всего, нет. Как бы то ни было, чего б они там искали? Ни в анализах, ни на рентгене ничего не выявили.

Доктор Фрэнсис был потрясен.

– Не могу вам сказать, до чего скверно я себя чувствую. Мне так жаль, я даже не могу вам сказать, – сказал он, заводя их в ординаторскую.

Там в кресле сидел врач, закинув ноги на спинку другого кресла, смотрел утреннюю телепередачу. На нем был зеленый наряд родильного отделения, просторные зеленые штаны и зеленая блуза, а волосы ему покрывала зеленая шапочка. Он посмотрел на Хауарда и Энн, а потом перевел взгляд на доктора Фрэнсиса. Встал на ноги, и выключил телевизор, и вышел из комнаты. Доктор Фрэнсис подвел Энн к дивану, сел с нею рядом и заговорил тихо, утешающе. В какой-то миг подался к ней и обнял. Плечом она чувствовала, как его грудь ровно поднимается и опускается. Глаза она не закрывала и позволяла ему себя держать. Хауард ушел в туалет, но дверь оставил открытой. После жестокого приступа рыданий он пустил воду и умыл лицо. После чего вышел и сел за столик, на котором стоял телефон. Посмотрел на аппарат, словно бы решая, что сделать сначала. Совершил несколько звонков. Через некоторое время позвонил и доктор Фрэнсис.

– Я еще что-нибудь могу пока для вас сделать? – спросил он у них.

Хауард покачал головой. Энн взирала на доктора Фрэнсиса так, словно не способна была постичь его слова.

Врач довел их до главного выхода из больницы. Люди входили и выходили из нее. Было одиннадцать утра. Энн сознавала, до чего медленно, почти без охоты она переставляет ноги. Ей казалось, что доктор Фрэнсис вынуждает их уйти, когда она чувствовала, что им следует остаться, когда более чем правильно будет именно остаться. Она уставилась на стоянку снаружи, а потом развернулась и снова посмотрела на фасад больницы. Начала качать головой.

– Нет, нет, – сказала она. – Я не могу здесь его оставить, нет. – Она услышала, как сама это говорит, и подумала, до чего несправедливо, что единственные слова, которые у нее нашлись, были из тех, какими пользуются в телефильмах, где людей ошеломляют насильственные или внезапные смерти. Ей хотелось, чтобы слова у нее были ее собственными. – Нет, – сказала она, и ей внезапно явилось воспоминание о голове негритянской женщины, поникшей ей на плечо. – Нет, – снова сказала она.

– Я свяжусь с вами сегодня позднее, – говорил Хауарду врач. – Осталось еще кое-что сделать, такое, с чем нужно разобраться к нашему удовлетворению. Кое-что требует объяснения.

– Вскрытие, – сказал Хауард.

Доктор Фрэнсис кивнул.

– Понимаю, – сказал Хауард. После чего сказал: – Ох господи. Нет, я не понимаю, доктор. Не могу, не могу. Я просто не могу.

Доктор Фрэнсис обхватил Хауарда рукой за плечи.

– Простите меня. Боже, как же мне жаль. – Он отпустил Хауардовы плечи и протянул руку.

Хауард посмотрел на нее, а потом ее принял. Доктор Фрэнсис еще раз приобнял Энн. Казалось, в нем полно какой-то хорошести, которой она не понимала. Она опустила голову ему на плечо, но глаза ее оставались открыты. Она все еще смотрела на больницу. Пока они выезжали со стоянки, она смотрела назад, на больницу.

Дома она села на диван, не вынимая руки из карманов пальто. Хауард закрыл дверь в комнату ребенка. Запустил кофейную машину, а затем нашел пустую коробку. Он думал было собрать кое-какие детские вещи, разбросанные по гостиной. Но вместо этого сел с нею рядом на диван, коробку отодвинул в сторону и склонился вперед, свесив руки между колен. Он зарыдал. Она притянула голову его себе на колени и погладила его по плечу.

– Его больше нет, – сказала она. Продолжала гладить его по плечу. Поверх его всхлипов она слышала, как шипит в кухне кофейная машина. – Будет, будет, – нежно сказала она. – Хауард, его нет. Его больше нет, и теперь нам придется к этому привыкать. К тому, что мы одни.

Немного погодя Хауард встал и принялся бесцельно ходить по комнате с коробкой, ничего в нее не складывая, но собирая что-то вместе на полу у одного конца дивана. Она продолжала сидеть, сунув руки в карманы пальто. Хауард поставил коробку и принес кофе в гостиную. Позже Энн обзвонила родственников. После того как там снимали трубку, Энн выпаливала несколько слов и с минуту плакала. Потом спокойно, размеренно объясняла, что́ произошло, и сообщала о приготовлениях. Хауард вынес коробку в гараж, где увидел ребенкин велосипед. Он выпустил из рук коробку и сел на мостовую рядом с велосипедом. Неловко взялся за него так, чтобы он приник ему к груди. Подержал его, резиновая педаль вдавливалась ему в грудь. Крутнул колесо.

Энн повесила трубку, поговорив со своей сестрой. Она искала еще один номер, когда телефон зазвонил. После первого же звонка она сняла трубку.

– Алло, – сказала она и услышала что-то фоном, какое-то гудение. – Алло! – сказала она. – Да бога ради, – сказала она. – Кто это? Чего вы хотите?

– Ваш Скотти, я его вам приготовил, – сказал мужской голос. – Вы его забыли?

– Злобный вы мерзавец! – закричала она в трубку. – Как вы можете, мерзкий вы сукин сын?

– Скотти, – сказал человек. – Вы забыли о Скотти? – И мужчина первым повесил трубку.

Хауард услышал, как она кричит, и вошел, и обнаружил, что она уронила голову в руки на столе, рыдает. Он взял трубку и услышал в ней длинный гудок.

Гораздо позже, перед самой полуночью, после того как они разобрались со многим, телефон зазвонил опять.

– Ты ответь, – сказала она. – Хауард, это он, я знаю. – Они сидели за кухонным столом, а перед ними стоял кофе. У Хауарда рядом с чашкой был стаканчик с виски. Он снял трубку после третьего звонка.

– Алло, – сказал он. – Кто это? Алло! Алло! – На линии все умерло. – Он повесил трубку, – сказал Хауард. – Кем бы ни был.

– Это он, – сказала Энн. – Сволочь эта. Мне бы хотелось его убить, – сказала она. – Вот бы пристрелить его и посмотреть, как дергается, – сказала она.

– Энн, боже мой, – сказал он.

– Ты что-нибудь расслышал? – сказала она. – Фоном? Шум, механизмы, что-то гудит?

– Ничего вообще-то. Ничего такого, – сказал он. – Времени не хватило. Думаю, там радио что-то играло. Да, было включено радио, а больше я ничего не разобрал. Не знаю, что вообще, во имя всего святого, происходит, – сказал он.

Она покачала головой.

– Если б только, если бы мне только до него добраться. – И тут до нее дошло. Она поняла, кто это. Скотти, тортик, телефонный номер. Она оттолкнула стул от стола и встала. – Отвези меня в торговый центр, – сказала она. – Хауард.

– Ты о чем это?

– Торговый центр. Я знаю, кто звонит. Я знаю, кто это. Это пекарь, сукин сын пекарь, Хауард. Я заказывала у него тортик Скотти на день рождения. Вот кто звонит. Вот у кого есть номер, и он все время нам звонит. Достает нас насчет тортика. Пекарь, вот же гад.

Они поехали к торговому центру. Небо было ясным, высыпали звезды. Было холодно, и в машине они включили печку. Поставили машину перед пекарней. Все магазины и лавки уже закрыты, но на дальнем краю стоянки перед кинотеатром были машины. Окна пекарни оставались темны, но, когда они заглянули в стекло, виден стал свет в задней комнате да время от времени из белого, ровного света и в него перемещался крупный человек в фартуке. Сквозь стекло Энн видела витрины и какие-то столики со стульями. Она толкнула дверь. Постучала в стекло. Но если пекарь их и услышал, виду не подал. В их сторону он не посмотрел.

Они заехали за пекарню и поставили машину. Вышли из нее. Освещенное окошко было слишком высоко, чтоб им было видно, что внутри. Табличка у задней двери гласила: «ПЕКАРНЯ КЛАДОВАЯ, ОСОБЫЕ ЗАКАЗЫ». До нее слабо доносилось игравшее внутри радио и что-то скрипело – дверь печи, когда ее откидывают вниз? Она постучала в дверь и подождала. Затем постучала еще раз, громче. Громкость радио прикрутили, и теперь раздался какой-то скрежет, отчетливый звук чего-то, выдвижного ящика, который открывают, а потом закрывают.

Кто-то отпер дверь и открыл ее. На свету стоял пекарь и вглядывался в них.

– У меня нерабочее время, – сказал он. – Чего вы хотите в такой час? Полночь. Вы пьяные или что?

Она шагнула на свет, падавший в открытую дверь. Он моргнул тяжелыми веками, узнавая ее.

– Это вы, – сказал он.

– Это я, – сказала она. – Мать Скотти. Это отец Скотти. Нам бы хотелось войти.

Пекарь сказал:

– Я сейчас занят. Мне работать нужно.

Она все равно шагнула в дверной проем. Хауард вошел за нею следом. Пекарь попятился.

– Тут пахнет пекарней. Тут же правда пахнет пекарней, Хауард?

– Чего вы хотите? – сказал пекарь. – Может, вам тортик ваш нужен? Вот оно что, вы решили, что хотите свой тортик. Вы же заказывали тортик, разве нет?

– Для пекаря вы вполне сообразительны, – сказала она. – Хауард, это человек, который нам звонил. – Она стиснула кулаки. Она яростно на него воззрилась. Глубоко внутри у нее горело, гнев, от которого она чувствовала себя крупнее себя самой, крупнее любого из этих мужчин.

– Одну минуточку, – сказал пекарь. – Вы хотите забрать свой трехдневной давности тортик? Так, да? Не хочу с вами спорить, дама. Вон он стоит черствеет. Я вам его отдам за половину того, что назначал в начале. Нет. Хотите? Можете забирать. Мне он ни к чему, он теперь никому не нужен. Мне стоило времени и денег приготовить этот тортик. Если хотите, ладно, если не хотите, тоже ладно. Мне нужно опять за работу. – Он посмотрел на них и покатал язык за зубами.

– Больше тортиков, – сказала она. Она знала, что держит это в руках – то, что в ней возрастало. Она была спокойна.

– Дама, я работаю тут по шестнадцать часов в день, чтоб заработать на жизнь, – сказал пекарь. Он вытер руки о фартук. – Я тут работаю днем и ночью, стараясь свести концы с концами. – На лице Энн промелькнуло такое, от чего пекарь шагнул назад и сказал: – Только без неприятностей. – Он дотянулся до стойки, правой рукой взял скалку и принялся постукивать ею по ладони другой руки. – Так вы хотите тортик или нет? Мне нужно снова за работу. Пекари работают по ночам, – снова сказал он. Глаза у него были маленькие, с виду злобные, подумала она, почти что потерялись в щетинистой плоти у него на скулах. Шея у него был толстой от жира.

– Я знаю, что пекари работают по ночам, – сказала Энн. – По телефону они тоже звонят по ночам. Сволочь вы, – сказала она.

Пекарь продолжал постукивать скалкой по ладони. Он глянул на Хауарда.

– Потише, потише, – сказал он Хауарду.

– К меня умер сын, – сказала она с холодной, ровной окончательностью. – Его сбила машина утром в понедельник. Мы просидели с ним, пока он не умер. Но от вас, конечно, не ожидалось, что вы будете это знать, правда? Пекари не могут знать всего – не так ли, мистер пекарь? Но он умер. Умер, сволочь вы! – Так же внезапно, как и взбух в ней, гнев ее съежился, уступил место чему-то другому, пьяноватой тошноте. Она оперлась о деревянный стол, посыпанный мукой, закрыла лицо руками и заплакала, плечи ее качались взад и вперед. – Так нечестно, – сказала она. – Нет, так нечестно.

Хауард положил руку ей на копчик и посмотрел на пекаря.

– Стыдно вам должно быть, – сказал он. – Стыдно.

Пекарь снова положил скалку на стойку. Развязал на себе фартук и тоже швырнул его на стойку. Посмотрел на них, а потом медленно покачал головой. Он вытянул стул из-под ломберного столика, на котором лежали бумаги и квитанции, счетная машинка и телефонная книга.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он. – Давайте я и вам стул принесу, – сказал он Хауарду. – Сядьте, прошу вас. – Пекарь сходил в торговый зал пекарни и вернулся с двумя чугунными стульчиками. – Пожалуйста, садитесь, люди.

Энн вытерла глаза и посмотрела на пекаря.

– Я хотела вас убить, – сказала она. – Я хотела, чтоб вы умерли.

Пекарь расчистил им место на столике. Сдвинул арифмометр в сторону вместе со стопками бумаги для заметок и квитанций. Телефонный справочник столкнул на пол, куда тот со стуком упал. Хауард и Энн сели и подвинули к столику свои стулья. Пекарь тоже сел.

– Можно я скажу, как мне жаль, – сказал он, ставя локти на столик. – Одному богу известно, как жаль. Послушайте меня. Я просто пекарь. Я не претендую на то, чтоб быть чем-то другим. Может, когда-то, может, много лет назад я был иным человеком. Об этом я забыл, наверняка не знаю. Но больше я не такой, если и был им когда-то. Теперь я просто пекарь. Это не извиняет того, что я сделал, я знаю. Но мне глубоко жаль. Мне жаль вашего сына и жаль, что я сыграл в этом такую роль, – сказал пекарь. Он развел на столике руки и перевернул их так, чтобы стали видны ладони. – Своих детей у меня нет, поэтому могу лишь вообразить, каково сейчас вам. Могу только вам сказать, что мне жаль. Простите меня, если можете, – сказал пекарь. – Я не злой человек, думаю, что нет. Не злобный, как вы сказали по телефону. Вам нужно понять вот что: все сводится к тому, что я больше не умею себя вести. Прошу вас, – сказал мужчина, – позвольте мне у вас спросить, сможете ли в сердцах своих простить меня?

В пекарне было тепло. Хауард встал из-за столика и снял пальто. Помог снять пальто Энн. Пекарь с минуту смотрел на них, а потом кивнул и встал из-за столика. Подошел к печи и повернул какие-то выключатели. Нашел чашки и налил кофе из электрической кофеварки. Поставил на столик картонку сливок и сахарницу.

– Вероятно, вам нужно чего-нибудь поесть, – сказал пекарь. – Надеюсь, вы поедите моих горячих булочек. Вам нужно поесть и двигаться дальше. Есть – это маленькое хорошее дело в такое время, – сказал он.

Он им подал теплые булочки с корицей только что из печи, глазурь на них еще не застыла. На столик выставил масло и положил ножи его намазывать. Затем сел за столик с ними. Он ждал. Подождал, когда они возьмут с блюда по булочке и начнут есть.

– Хорошо что-то поесть, – сказал он, наблюдая за ними. – Есть еще. Доедайте все. Ешьте сколько хотите. Тут все булочки на свете.

Они ели булочки и пили кофе. Энн вдруг проголодалась, а булочки были теплыми и сладкими. Их она съела три, что очень понравилось пекарю. Затем они стали разговаривать. Слушали внимательно. Пусть даже устали и страдали, они слушали то, что пекарю было сказать. Кивали, когда пекарь заговорил об одиночестве и о сомнении и ограниченности, которые он начал ощущать в свои зрелые годы. Он им рассказал, каково быть все эти годы бездетным. Повторять дни, когда печи нескончаемо полны и нескончаемо пусты. Еда для вечеринок, праздники, над которыми он трудился. Глазурь по самые костяшки пальцев. Крохотные пары новобрачных, воткнутые в торты. Их сотни, нет, сейчас уже тысячи. Дни рождения. Вообразите только, как горят все эти свечи. Ремесло у него необходимое. Он пекарь. Он рад, что не цветочник. Лучше уж кормить людей. Это когда угодно пахнет лучше цветов.

– Понюхайте-ка, – сказал пекарь, разламывая темную буханку. – Это тяжелый хлеб, но богатый.

Они понюхали, а потом он заставил их попробовать. У хлеба вкус был патоки и грубого зерна. Они слушали пекаря. Ели, что могли. Глотали темный хлеб. Было как днем под флуоресцентными лотками света. Говорили до раннего утра, до высокого, бледного очерка света в окнах и даже не думали уходить.

Перевод М. Немцова

Витамины[20]

У меня работа была, а у Пэтти нет. По нескольку часов в ночь я работал в больнице. Не работа, а пшик. Я что-то поделывал, подписывал карточку за восемь часов, шел пить с медсестрами. Через некоторое время и Пэтти захотела себе работу. Сказала, что ей она нужна для самоуважения. И начала продавать поливитамины от двери до двери.

Некоторое время она была просто очередной девушкой, которая бродила взад-вперед по кварталам в чужих жилых районах, стуча в двери. Но освоилась. Она была сообразительна, и в школе ей разное удавалось хорошо. В ней чувствовалась личность. Уже вскорости компания ее повысила. Некоторых девушек, у кого получалось не так зажигательно, ставили на работу ей под начало. Вскоре у нее уже собралась своя бригада, и она обзавелась собственным кабинетом в торговом центре. Но девушки, работавшие под ее началом, все время менялись. Некоторые бросали через пару дней – даже порой через пару часов. Но иногда попадались такие, у кого получалось хорошо. Витамины продавать они умели. Такие девушки и оставались с Пэтти. Из них состояло ядро бригады. Но бывали и такие, кому не удавалось витамины и бесплатно раздавать.

Девушки, у которых не получалось, просто бросали. Просто не выходили на работу. Если у них имелся телефон, они не клали трубку на рычаг. Не открывали дверь. Такие потери Пэтти принимала близко к сердцу, как будто девушки были новообращенными, сбившимися с пути. Винила она себя. Но преодолела это. Их было слишком уж много, чтоб не преодолеть.

Случалось такое, что девушка застывала и не могла нажать кнопку звонка. Или, может, доходила до двери, и что-то случалось у нее с голосом. Или она путала приветствие с чем-то таким, чего не следовало говорить, пока не окажешься внутри. Такая вот девушка брала и решала свернуться, хватала ящик образцов, направлялась к машине, болталась рядом, пока Пэтти и остальные за нее заканчивали. Проводилось совещание. Затем все они ехали обратно в контору. Говорили такое, что могло их подхлестнуть. «Когда дело круто, за дело берутся крутые». И «Поступай правильно, и правильное произойдет». Такое вот.

Иногда девушка просто исчезала на выезде вместе с ящиком образцов и прочим. Ее подвозили в город, а потом она смывалась. Но всегда находились девушки, готовые занять ее место. В те дни девушки приходили и уходили. У Пэтти был список. Каждые несколько недель она давала в «Рачительный хозяин» маленькое объявление. Возникало больше девушек и больше их подготовки. Девушки не заканчивались.

Ядро группы состояло из Пэтти, Донны и Шилы. Пэтти была красотка. Донна и Шила – лишь средне хорошенькие. Однажды вечером эта Шила сказала Пэтти, что любит ее больше всего на свете. Пэтти мне передала ее собственные слова. Пэтти отвозила Шилу домой, и они посидели перед тем местом, где жила Шила. Пэтти сказала Шиле, что и она ее любит. Пэтти сказала Шиле, что любит всех своих девушек. Но не так, как имела в виду Шила. Тогда Шила коснулась груди Пэтти. Пэтти сказала мне, что взяла Шилу за руку и придержала ее. Сказала, что сообщила ей: ее в ту сторону не качает. Она сказала, что Шила и глазом не моргнула, что просто кивнула, подержалась за руку Пэтти, поцеловала эту руку и вышла из машины.

Дело было под Рождество. Тогда еще торговля витаминами шла скверно, поэтому мы подумали, не устроить ли вечеринку, чтобы всех подбодрить. В то время это показалось хорошей мыслью. Шила первой напилась и отключилась. Отключилась она стоя, упала и не просыпалась потом много часов. Вот она стояла посреди гостиной, а в следующий миг глаза у нее закрылись, ноги подкосились, и она рухнула со стаканом в руке. Рука, державшая выпивку, шлепнула по кофейному столику, когда Шила упала. Никакого другого шума она не произвела. Выпивка вылилась на ковер. Мы с Пэтти и еще кто-то выволокли ее на заднее крыльцо, уложили на тахту и изо всех сил постарались о ней забыть.

Все напились и разошлись по домам. Пэтти ушла спать. Мне хотелось продолжать, поэтому я сидел за столом с выпивкой, пока снаружи не стало светать. Затем с крыльца вошла Шила и вздрогнула. Сказала, что у нее так болит голова, как будто кто-то втыкает провода ей в мозг. Сказала, что головная боль такая мерзкая, что ей страшно, вдруг от нее она никогда не прекратит щуриться. И она уверена, что у нее сломан мизинец. Она его мне показала. С виду лиловый. Она поныла от того, что мы дали ей спать всю ночь, а она даже контактных линз не сняла. Ей хотелось знать, неужели всем на это насрать. Она поднесла мизинец поближе и посмотрела на него. Покачала головой. Отвела палец как можно дальше и посмотрела еще. Как будто не могла поверить в то, что́ с ней ночью произошло. Лицо у нее было отекшим, а волосы торчали повсюду. Палец свой она полила холодной водой.

– Господи. Ох господи, – сказала она и немного поплакала над раковиной. Но она совершила серьезный подкат к Пэтти, объявила о своей любви, и никакого сочувствия у меня к ней не было.

Я пил скотч с молоком и ледяной стружкой. Шила опиралась на сушилку для посуды. Рассматривала меня своими глазами-щелочками. Я отпил немного. Ничего не сказал. Она снова принялась рассказывать мне, до чего ей скверно. Сказала, что ей нужно к врачу. Сказала, что пойдет разбудит Пэтти. Сказала, что все бросает, уезжает из штата, отправляется в Портленд. Что ей нужно сперва попрощаться с Пэтти. Она не умолкала. Она хотела, чтоб Пэтти отвезла ее в больницу лечить ей палец и глаза.

– Я тебя отвезу, – сказал я. Мне этого не хотелось, но я б отвез.

– Я хочу, чтоб меня отвезла Пэтти, – сказала Шила.

Она держала запястье больной руки здоровой рукой, мизинец громадный, с карманный фонарик.

– А кроме того, нам нужно поговорить. Мне нужно ей сказать, что я уезжаю в Портленд. Мне нужно попрощаться.

Я сказал:

– Наверное, мне придется сказать ей это за тебя. Она спит.

Шила сделалась сварливой.

– Мы подруги, – сказала она. – Мне нужно с ней поговорить. Я сама должна ей сказать.

Я покачал головой.

– Она спит. Я же сказал только что.

– Мы подруги и любим друг дружку, – сказала Шила. – Мне нужно с ней попрощаться.

Шила двинулась прочь из кухни.

Я начал вставать. Я сказал:

– Я же сказал, что отвезу тебя.

– Ты пьян! Ты даже в постель еще не ложился. – Она вновь посмотрела на свой палец и сказала: – Черт бы драл, почему этому нужно было случиться?

– Не настолько уж пьян, чтоб не отвезти тебя в больницу, – сказал я.

– Я с тобой не поеду! – завопила Шила.

– Как угодно. Но Пэтти ты будить не станешь. Сука лесбийская.

– Сволочь, – сказала она.

Вот что она сказала, а потом вышла из кухни и наружу через переднюю дверь, не зайдя в ванную и даже не умывшись. Я встал и выглянул в окно. Она уходила по дороге к Эвклиду. Никто еще не встал. Слишком рано.

Я допил и подумал, не смешать ли еще.

Смешал.

После этого Шилу никто больше не видел. Никто из нас, связанных с витаминами, во всяком случае. Она ушла на авеню Эвклида и прочь из наших жизней.

Позже Пэтти спросила:

– Что стало с Шилой? – и я сказал:

– Уехала в Портленд.

Я запал на Донну, другого члена основной группы. В ту ночь вечеринки мы с ней потанцевали под какие-то пластинки Эллингтона[21]. Я ее обнимал вполне крепко, нюхал ей волосы, руку держал низко у нее на спине, пока вел ее по ковру. Здорово было с ней танцевать. Я был на вечеринке единственным парнем, а девушек семь, шесть из них танцевали друг с дружкой. Здорово было просто оглядывать гостиную.

Я был на кухне, когда Донна вошла с пустым стаканом. Ненадолго мы остались одни. Я ее немножко приобнял. Она обняла меня в ответ. Мы стояли там и обнимались.

Потом она сказала:

– Не надо. Не сейчас.

Услышав это «Не сейчас», я ее отпустил. Прикинул, что денежки уже в копилке.

Я сидел за столом и думал об этом объятии, когда со своим пальцем пришла Шила.

Я еще немного подумал о Донне. Допил. Снял с рычага телефонную трубку и направился в спальню. Разделся и подлег к Пэтти. Немного полежал, сбавляя обороты. Потом начал внедряться. Но она не проснулась. После я закрыл глаза.

Снова я их открыл уже после обеда. В постели я был один. В окно дуло дождем. На подушке Пэтти лежал сахарный пончик, а на тумбочке стоял стакан со старой водой. Я все еще был пьян и ничего не мог вычислить. Знал, что сейчас воскресенье, до Рождества недолго. Я съел пончик и выпил воду. Снова уснул, пока не услышал, как Пэтти запустила пылесос. Она вошла в спальню и спросила про Шилу. Тогда-то я и сказал ей, что та уехала в Портленд.

Где-то через неделю после Нового года мы с Пэтти выпивали. Она только вернулась домой с работы. Было не так уж поздно, зато темно и дождливо. Я собирался на работу через пару часов. Но сначала мы угощались скотчем и разговаривали. Пэтти устала. Была как в воду опущенная и налила себе уже третью. Витамины никто не покупал. У нее остались только Донна и Пэм, новенькая девушка, которая была клептоманкой. Мы беседовали о скверной погоде и о том, сколько штрафных квитанций за парковку может сойти с рук. Потом стали обсуждать, не лучше ли нам будет, если переедем в Аризону или куда-нибудь вроде.

Я смешал нам еще. Выглянул в окно. Аризона была неплохим замыслом.

Пэтти сказала:

– Витамины. – Взяла стакан и крутнула в нем лед. – Твою ж налево! – сказала она. – В смысле, когда я была девчонкой, это последнее занятие, в каком я себя видела. Господи, никогда не думала, что вырасту, чтобы торговать витаминами. Витаминами от двери до двери. С этим ничего не сравнится. Вот от чего мозги по-настоящему взрываются.

– Я тоже так никогда не думал, милая, – сказал я.

– Вот именно, – сказала она. – Ты в этим в самую мякотку попал.

– Милая.

– Не милуй меня, – сказала она. – Трудно, брат. Эта жизнь нелегка, как ее ни разделывай.

Казалось, она немного что-то обдумала. Покачала головой. Затем допила. Сказала:

– Мне витамины даже снятся, когда я сплю. Никакого мне облегчения нет. Нет никакого облегчения! Ты хотя бы можешь уйти с работы и оставить ее позади. Могу поспорить, у тебя о ней ни одного сна не было. Спорить могу, тебе не снится, как вощишь полы или чем еще ты там занимаешься. После того как уходишь из того чертова места, ты не приходишь домой, и тебе оно не снится, правда? – заорала она.

– Я не могу запоминать, что мне снится, – сказал я. – Может, вообще ничего. Я ничего не помню, когда просыпаюсь. – Я пожал плечами. Я не отслеживал то, что происходит у меня в голове, когда я сплю. Мне было все равно.

– Снится! – сказала Пэтти. – Даже если ты не помнишь. Всем снится. Если б тебе не снилось, ты б сошел с ума. Я об этом читала. Это сток. Людям снятся сны, когда они спят. А иначе они бы свихнулись. Но вот я, когда сплю, мне снятся витамины. Видишь, что я говорю? – Она не сводила с меня глаз.

– Да и нет, – сказал я.

То был непростой вопрос.

– Мне снится, что я толкаю витамины, – сказала она. – Продаю витамины день и ночь. Господи, ну и жизнь, – сказала она.

Пэтти допила.

– Как у Пэм дела? – спросил я. – Всё ворует? – Мне хотелось снять нас с этой темы. Но больше ничего я придумать не сумел.

Пэтти сказала:

– Драть, – и покачала головой, как будто я ни в чем не смыслю. Мы послушали дождь.

– Никто не продает витамины, – сказала Пэтти. Взяла в руку стакан. Но в нем было пусто. – Никто не покупает витамины. Я вот что тебе говорю. Ты меня что, не слышал?

Я встал смешать нам еще.

– Донна что-нибудь делает? – сказал я. Прочел этикетку на бутылке и подождал.

Пэтти сказала:

– Два дня назад сделала небольшую продажу. Вот и все. Больше ничего никто из нас за эту неделю не добился. Меня б не удивило, если б она бросила. Я б ее не упрекнула, – сказала Пэтти. – На ее месте я бы бросила. Но если она бросит, тогда что? Тогда я опять в самом начале, вот что тогда. В нулевой точке. Разгар зимы, люди по всему штату болеют, люди умирают, и никто не считает, что им нужны витамины. Я и сама больна как черт.