Читать онлайн Чужая

Глава 1

Воздух в галерее был густым и сладким, как патока. Он состоял из аромата дорогого парфюма, лёгкой пыли на рамах картин и трепетного ожидания, витающего вокруг каждого представленного полотна. Вернисаж молодого, но уже нашумевшего художника-гиперреалиста был в самом разгаре. Гул голосов, смех, позвякивание бокалов – всё это сливалось в единый, нарастающий гул, который, однако, не мог заглушить тихого волнения, царившего в сердце Кристины.

Она стояла чуть в стороне от основной толпы, прислонившись к прохладной стене и стараясь сделать вид, что с огромным интересом изучает крошечный мазок на огромном холсте, изображавшем мокрую от дождя мостовую. На самом деле она просто ловила дыхание. Эти светские рауты всегда выматывали её, заставляя чувствовать себя немного не в своей тарелке, актрисой, играющей чужую роль. Её собственный мир был тихим, состоящим из пастельных тонов и одиноких прогулок с фотоаппаратом, а не из блеска и громких разговоров.

Кристина позволила взгляду скользнуть по залу. Дамы в вечерних платьях, мужчины в строгих костюмах, критики с многозначительными выражениями лиц. И вдруг её взгляд наткнулся на того, кто так же, как и она, казался немного чужим на этом празднике жизни. Он стоял у огромного окна, за которым медленно оседал на московские крыши вечерний дождь, и смотрел не на картины, а на эту пелену воды, на пепельное небо, на огни города, отражавшиеся в лужах. Высокий, очень прямой, в идеально сидящем тёмно-синем костюме, который выдавал в нём иностранца с первого взгляда. У него были собранные, немного строгие черты лица и руки, сложенные за спиной – жесты спокойной, но уверенной силы.

И в этот момент он повернул голову и посмотрел прямо на неё.

Кристина почувствовала, как по её щекам разливается горячая краска. Пойманная на том, что разглядывает незнакомца, она растерялась и поспешно опустила глаза, делая вид, что ищет что-то в своей маленькой сумочке. Сердце бешено колотилось где-то в горле. Глупость, абсолютная глупость. Она – взрослая женщина, художница, а не девочка-подросток.

Через мгновение она рискнула снова поднять взгляд. Незнакомец уже не смотрел в окно. Он медленно шёл через зал, легко лавируя между гостями, и его путь, как показалось Кристине, лежал прямиком к ней. Ей вдруг страшно захотелось исчезнуть, раствориться в стене, но ноги отказывались слушаться.

– Простите за бестактность, – раздался рядом низкий, бархатный голос с изящным акцентом, делавшим русскую речь чуть более певучей и мягкой. – Но я не могу не отметить, что ваше платье – единственное произведение искусства здесь, которое может по-настоящему соперничать с живописью.

Кристина заставила себя поднять голову и встретиться с ним взглядом. Вблизи его глаза оказались цвета морской волны – холодного, глубокого, с вкраплениями более тёплых золотистых искр вокруг зрачков. В них читалась не наглая самоуверенность, а искренняя, почти детская заинтересованность.

– Спасибо, – её собственный голос прозвучал хрипловато от волнения. Она сглотнула и попыталась улыбнуться. – Хотя, боюсь, художник может обидеться на такую конкуренцию.

– Пусть обижается, – он ответил с лёгкой, едва уловимой улыбкой, тронувшей уголки его губ. – Истина дороже. Я Эдвард.

– Кристина.

Она приняла его протянутую руку. Его пальцы были длинными, тёплыми и сильными. Рукопожатие было уверенным, но не сильным – скорее, обволакивающим и надёжным.

– Вы знакомы с автором? – спросил Эдвард, кивнув в сторону центра зала, где стоял сияющий виновник торжества.

– Скорее, мы существуем в одном творческом пространстве, – ответила Кристина, чувствуя, как лёд робости понемногу тает. – Иногда пересекаемся на таких вот мероприятиях. А вы? Искусствовед? Коллекционер?

– Архитектор, – поправил он. – Наша компания выиграла тендер на проектирование одного делового центра здесь, в Москве. Мой партнёр настоял, что я должен «приобщиться к местной культурной жизни». Честно говоря, я ожидал чего-то более… пресного.

– И разочарованы? – поддразнила она, неожиданно для себя самой обретая уверенность.

– Напротив. Приятно удивлён, – его взгляд снова скользнул по её лицу, и Кристина почувствовала новый прилив тепла. – И не только картинами.

Они заговорили. Сначала о выставке, о технике художника, о том, как искусство способно остановить мгновение. Потом разговор плавно перетёк на Москву. Эдвард, как оказалось, был здесь всего неделю и видел лишь Красную площадь и офис своего будущего работодателя. Кристина, окрылённая его вниманием и собственным внезапно проснувшимся вдохновением, вдруг начала рассказывать ему о другом городе – о тихих переулках Замоскворечья, о дворах-колодцах, где время остановилось сто лет назад, о маленьких булочных, пахнущих корицей и детством.

Он слушал, не перебивая, внимательно глядя на неё своими спокойными глазами, и Кристине казалось, что она никогда ещё не говорила так увлечённо и легко. Он задавал вопросы – умные, точные, показывающие, что ему действительно интересно.

– Вы не просто живёте здесь, вы чувствуете этот город, – заметил он, когда она закончила рассказ о своей любимой смотровой площадке. – Это дар. Видеть душу места.

– Я просто фотографирую и рисую то, что вижу, – смутилась она.

– Вы видите больше, чем просто глазами, – возразил Эдвард. – Это чувствуется.

Они отошли от толпы, найдя относительно тихий уголок рядом с высокой фрамугой. Дождь за окном усиливался, превращая огни города в размытые золотые шары. Гул голосов отступил, превратившись в далёкий, не имеющий значения фон. Весь мир сузился до этого уголка, до его внимательного взгляда и до бьющегося в такт его словам сердца Кристины.

Он рассказывал о Лондоне. Не о туристическом, а о своём – о туманах на Темзе ранним утром, о криках чаек над рынком Боро, о строгой, сдержанной красоте георгианских особняков. И Кристина, всегда мечтавшая путешествовать, но по стечению обстоятельств так и не выбравшаяся дальше Турции, ловила каждое его слово, рисуя в воображении другую жизнь. Жизнь, полную изящества, порядка и той самой «сдержанной красоты».

– Знаете, – сказал он вдруг, помолчав. – Мой партнёр, тот самый, кто затащил меня сюда, должен был присоединиться ко мне, но его задержали дела. А у меня остались два билета на завтрашний симфонический концерт в Консерватории. Я понимаю, что это крайне бесцеремонно с моей стороны, но… не составили бы вы мне компанию? Мне было бы очень обидно слушать Баха в одиночестве.

Предложение прозвучало так естественно и было произнесено с такой искренней, почти мальчишеской надеждой, что у Кристины даже не возникло мысли отказать. Да и не хотела она отказывать. Этот вечер, эта встреча, этот человек – всё казалось выхваченным из какой-то другой, более яркой и захватывающей реальности.

– Я… да, – выдохнула она, чувствуя, как по телу разливается пьянящая волна смелости и предвкушения. – Я была бы рада.

Сияющая улыбка озарила его лицо, сделав его мгновенно моложе и менее официальным.

– Превосходно! – он достал из кармана изящную визитницу и протянул ей белоснежную карточку. – Эдвард Кавендиш. Здесь мой московский номер. Может, оставите и мне ваш? Я напишу вам завтра утром, договоримся о месте и времени.

Кристина порылась в сумочке, нашла свою скромную визитку – только имя и номер телефона на тонком листе бумаги. – Кристина Орлова.

Пальцы снова соприкоснулись, и между ними пробежала очередная искра – на этот раз уже осознанная, желанная.

В этот момент к ним подошёл организатор выставки, и Эдвард, извинившись, на мгновение отвлёкся. Кристина, оставшись одна, прижала визитку к груди. На ней золотым тиснением был выведен герб и название какой-то архитектурной фирмы. Она чувствовала лёгкое головокружение, как после бокала шампанского. Всё произошло так быстро. Всего полчаса назад она была просто одинокой девушкой на шумной вечеринке, а теперь…

Она посмотрела на Эдварда, который о чём-то спокойно и деловито говорил с организатором. Он был воплощением всего, о чём она когда-либо смутно мечтала – успешный, красивый, из другого мира, полного недосягаемого гламура. И он заметил именно её.

Когда он вернулся, в его глазах читалось сожаление.

– Мне кажется, мой партнёр всё-таки появился и ищет меня. К сожалению, придётся вернуться к бизнес-реальности, – он снова взял её руку и на сей раз поднёс к губам. Его прикосновение было лёгким, почти невесомым, но обжигающим. – До завтра, Кристина. Ждите моего сообщения.

– До завтра, Эдвард.

Он кивнул и растворился в толпе так же стремительно, как и появился.

Кристина ещё долго стояла у окна, глядя, как дождь оставляет на стекле длинные, извилистые следы. Она сжимала в ладони его визитку, ощущая её твёрдые грани. В ушах ещё звучал его голос, а в ногах была странная слабость.

Вернисаж медленно подходил к концу. Гости расходились. Кристина машинально попрощалась с хозяевами и вышла на улицу. Прохладный влажный воздух ударил в лицо, но внутри у неё по-прежнему было тепло и светло. Она шла по мокрому асфальту, не замечая луж, не чувствуя усталости.

Она думала о завтрашнем дне. О концерте. О нём. В её душе, такой привычной к тишине и одиночеству, вдруг зазвучала музыка – трепетная, незнакомая и бесконечно прекрасная. Это было предчувствие. Предчувствие чего-то огромного, того, что навсегда изменит её жизнь. И она, замирая от восторга и лёгкого страха, целиком и полностью отдалась этому чувству. Ей казалось, что она парит над мокрыми московскими крышами, уносясь в свою собственную, только что начавшуюся сказку.

Глава 2

Неделя, последовавшая за вернисажем, промелькнула как одно ослепительное, переливающееся всеми красками мгновение. Для Кристины время словно потеряло свою привычную линейность, распавшись на яркие, ни с чем не сравнимые фрагменты, каждый из которых был связан с Эдвардом.

Симфонический концерт в Консерватории стал их первым официальным свиданием. Под сводами величественного зала, в котором жила душа музыки, она сидела рядом с ним, погружаясь не столько в мощные звуки Баха, сколько в его присутствие. Он не пытался брать её за руку или обнимать за плечи – его внимание было полностью отдано происходящему на сцене, и эта сосредоточенность, это умение полностью отдаваться моменту завораживали её. Лишь иногда он наклонялся к ней, чтобы шепотом прокомментировать то или иное место в партитуре, и его дыхание касалось её щеки, вызывая мурашки по коже. В эти мгновения Кристина ловила на себе завистливые взгляды других женщин и чувствовала себя избранной, особенной.

После концерта они пили кофе в крошечной, уютной кофейне в переулке, и он рассказывал о том, как его дед водил его в Королевский Альберт-холл, и как он, маленький мальчик в строгом костюме, засыпал под убаюкивающие звуки виолончели. Кристина слушала, зачарованная, ловя каждое слово, каждый жест, впитывая в себя крупицы его жизни, так непохожей на её собственную.

Следующие дни были наполнены открытиями. Эдвард, как оказалось, был невероятно занят – у него были встречи, переговоры, выезды на объекты. Но он выкраивал для неё время каждый вечер. Он не показывал ей Москву туристическую – он просил её показать ему Москву свою, настоящую. И Кристина, окрылённая и влюблённая, водила его по своим любимым местам. Они гуляли по тихим улочкам Остоженки, где за высокими заборами скрывались старинные особняки, заходили в маленькие галереи, о которых знали только свои, ужинали в неприметных армянских семейных ресторанчиках, где пахло специями и лавашом, и где Эдвард с забавной серьёзностью учился есть шашлык руками.

Он был идеальным спутником – внимательным, заинтересованным, щедрым на комплименты и на улыбки, которые он стал дарить ей всё чаще. Эта новая сторона Эдварда – не делового, не официального, а раскованного и любознательного – пленяла её всё больше. Он смеялся её шуткам, восхищался её знаниями, смотрел на неё таким взглядом, от которого у неё перехватывало дыхание и кружилась голова. Казалось, он видел в ней не просто симпатичную спутницу, а родственную душу, человека, с которым ему легко и интересно.

Кристина падала в эту стремительную, бурную реку чувств без остатка, без оглядки. Она жила от сообщения до сообщения, от встречи до встречи. Её собственная жизнь – работа над новыми эскизами, встречи с подругами, звонки родителям – отошла на второй план, стала блеклой и незначительной. Весь смысл теперь заключался в нём. В его глазах, в его голосе, в его прикосновениях, которые становились всё более уверенными и нежными.

Однажды вечером, после долгой прогулки по набережной, когда зажигались огни на башнях Кремля и Москва-река превращалась в чёрное зеркало, отражающее золото и рубин города, он впервые поцеловал её. Это произошло у подножия памятника Петру Первому – нелепого и грандиозного одновременно. И этот поцелуй затмил собой всё. Он был не страстным и требовательным, а скорее вопрошающим, нежным, полным такого трепетного ожидания, что у Кристины перехватило дыхание. Она ответила ему, и в этот миг мир сузился до точки – до тепла его губ, до биения его сердца, которое она чувствовала сквозь ткань его пальто, до запаха его кожи – дорогого мыла, свежего воздуха и чего-то неуловимого, что было просто его, Эдварда.

С этого вечера всё изменилось. Они были уже не просто спутниками, а парой. Он представлял её своим деловым партнёрам как «Кристину, мою подругу», и в его голосе звучала лёгкая, но твёрдая собственническая нотка, которая заставляла её таять изнутри.

И вот наступил тот день, который должен был стать кульминацией этой безумной, прекрасной недели. Эдвард сказал, что у него срочные дела и он будет занят до вечера, но попросил её освободить весь следующий день. «Я хочу увезти вас подальше от города, – сказал он по телефону, и его голос звучал загадочно и многообещающе. – Оденьтесь потеплее».

Она провела утро в сладком, томительном ожидании, перебирая весь свой гардероб в поисках чего-то подходящего для загадочной поездки. В итоге остановилась на тёплых шерстяных брюках, свитере и длинном пальто. Ровно в два часа дня под окнами её дома остановился чёрный, блестящий внедорожник. За рулём сидел Эдвард.

Они выехали из города, и скоро многоэтажки сменились заснеженными полями и тёмными полосами леса. Шёл лёгкий, колючий снег, который тут же таял на лобовом стекле. В машине пахло кожей и его парфюмом. Он почти не говорил, лишь изредка касался её руки, лежавшей на подлокотнике, и каждый раз от этого прикосновения по её спине пробегали тёплые искры.

– Куда мы едем? – не выдержала она наконец.

– В место, которое, как мне сказали, является эталоном русской усадебной культуры, – улыбнулся он, не отрывая глаз от дороги. – Архангельское. Я подумал, что вам там понравится.

Он помнил её слова о любви к старине, к истории. Это внимание до слёз тронуло её.

Архангельское в это время года было пустынно и величественно. Заснеженные аллеи, белоснежный ковёр на партере перед дворцом, молчаливые статуи, припорошённые снегом, и гробовая, завораживающая тишина. Они гуляли по парку, и их шаги были единственным звуком, нарушавшим это величавое спокойствие. Воздух был холодным и чистейшим, он обжигал лёгкие и румянил щёки.

Они говорили обо всём на свете – о детстве, о мечтах, о книгах, которые любят. Эдвард рассказывал о своей семье – строгом, но справедливом отце, который тоже был архитектором, и о матери, ушедшей из жизни несколько лет назад от болезни. Говорил об этом сдержанно, но Кристина чувствовала за этой сдержанностью глубинную, невысказанную боль. Ей захотелось обнять его, прижать к себе, согреть. В тот миг она поняла, что любит его. Безумно, безрассудно и навсегда.

Они дошли до дальнего конца парка, до обрыва над Москвой-рекой. Вода была тёмной и неподвижной, а на том берегу уже зажигались ранние вечерние огни. Снег перестал, и небо начало очищаться, проступая бледной, холодной лазурью сквозь разорванные облака.

И тут Эдвард остановился и взял её за обе руки. Его лицо было серьёзным, почти строгим.

– Кристина, – произнёс он, и его голос прозвучал как-то особенно, заставив её сердце замереть в ожидании. – Эти несколько дней, что я провёл с вами, были… самыми светлыми за последние несколько лет. Я не знаю, как это произошло так быстро. Это иррационально и совершенно не в моих правилах.

Он сделал паузу, словно подбирая слова, глядя куда-то поверх её головы, на тёмную ленту реки.

– Когда я приехал в Москву, я думал только о работе. Я не искал… этого. Но теперь я понимаю, что не могу представить своего будущего без вас.

Кристина не дышала, боясь пошевелиться, боясь спугнуть этот хрупкий, невероятный момент.

Эдвард опустился на одно колено. Снег похрустел под его ногой. В его руке, в которой он ещё секунду назад сжимал её пальцы, теперь лежала маленькая бархатная коробочка. Он открыл её.

Внутри, на чёрном бархате, лежало кольцо. Не традиционное обручальное, а уникальное, явно старинное. Платина, и два крупных бриллианта, окружающие центральный сапфир тёмно-василькового, почти ночного цвета. Оно было потрясающе красивым, изысканным и каким-то… знакомым. Как будто оно ждало её всю жизнь.

– Кристина Орлова, – произнёс Эдвард, и его голос впервые зазвучал с ноткой неуверенности, почти умоляюще. – Вы выйдете за меня замуж?

Мир перевернулся, поплыл, взорвался миллиардом звёзд. У неё перехватило дыхание. В ушах зашумело. Она смотрела на него – на его прекрасное, напряжённое лицо, на его глаза, полные надежды и страха, на кольцо, в котором отражалось бледное зимнее небо. Это было слишком сказочно, слишком невероятно, чтобы быть правдой. Эйфория, горячая и ослепительная, ударила в голову. Слёзы выступили на глазах и тут же замёрзли на ресницах.

– Да… – выдохнула она, и это слово сорвалось с её губ само по себе, рождённое где-то глубоко в душе, минуя разум. – Да, Эдвард! Да!

Он вскочил на ноги, его лицо озарила такая счастливая, такая юная улыбка, что она показалась ей ярче всех бриллиантов на свете. Он снял перчатку и дрожащими от холода и волнения пальцами надел кольцо на её безымянный палец. Оно село идеально, будто было сделано именно для неё.

Он привлёк её к себе и поцеловал – долго, глубоко, страстно, и в этом поцелуе было всё – и обещание, и надежда, и безумная радость от этого внезапного, оглушительного счастья.

Когда они наконец оторвались друг от друга, он, всё ещё держа её в объятиях, прошептал ей на ухо:

– Я не могу ждать, Кристина. Мне нужно вернуться в Лондон через неделю. Мой проект здесь завершён. Поедем со мной. Станьте моей женой. Я хочу, чтобы вы переехали ко мне. Я хочу просыпаться рядом с вами каждое утро.

Его слова не остудили её пыл, а лишь подлили масла в огонь. Эта стремительность, эта решимость казались ей доказательством силы его чувств. Да, это было безумием! Да, они почти не знали друг друга! Но разве настоящая любовь подчиняется каким-то графикам и правилам? Это была судьба. Чудо. Она не могла упустить его.

– Конечно, – прошептала она, прижимаясь к его груди и слушая частое биение его сердца. – Конечно, я поеду с тобой. Куда угодно.

Они стояли так, слившись воедино, на краю обрыва, над тёмной водой, под проясняющимся небом, а на её пальце сверкало кольцо – холодное и обжигающее одновременно, символ безумного, головокружительного поворота её судьбы.

И лишь где-то на самом дне сознания, в самой глубине души, тонущей в волнах эйфории, шевельнулся крошечный, едва уловимый червячок сомнения. Слишком быстро. Слишком скоро. «Через неделю…» – пронеслось обрывком мысли. Но она тут же отогнала его прочь, прижавшись к нему ещё крепче. Она не хотела ни о чём думать. Она хотела только верить в эту сказку.

Он сказал, что у него был срочный проект, и он его завершил. Всё было логично. Он был человеком действия, он знал, чего хотел, и добивался этого. И теперь он захотел её. Что в этом могло быть плохого?

Ничего. Абсолютно ничего. Она была счастлива. Самым счастливым человеком на земле.

Они медленно пошли обратно к машине, держась за руки, и кольцо на её пальце непривычно тяжелило руку, постоянно напоминая о себе. Обещание. Обещание совершенно новой жизни.

Глава 3

Следующие семь дней пролетели в вихре, который был полной противоположностью идиллическому затишью в Архангельском. Если тогда время замедлилось, застыв в кристалле совершенного момента, то теперь оно неслось с бешеной, пугающей скоростью, сметая всё на своём пути.

Возвращение в свою небольшую, но уютную квартиру после того вечера было похоже на попадание в другую реальность. Знакомые стены, заставленные книгами и эскизами, любимый диван, покрытый пледом ручной работы, до боли знакомый вид из окна на старый двор – всё это вдруг стало казаться чужим, призрачным, словно декорацией к пьесе, которая уже отыграна. Единственной реальностью, яркой, осязаемой и пульсирующей, было кольцо на её пальце и ослепительный образ Эдварда, стоявший перед глазами.

Он сразу же погрузился в организационные хлопоты. На следующий же день они поехали в посольство, где Эдвард, с своей британской деловитостью и связями, ускорил процесс оформления визы. Потом был шопинг – он настаивал, чтобы она купила себе всё необходимое для новой жизни, несмотря на её робкие возражения. Он водил её по дорогим бутикам, выбирая для неё пальто, платья, обувь с таким же вниманием, с каким подбирал материалы для своих проектов. Кристина чувствовала себя Золушкой, которую фея-крёстная наряжает для бала, но от этого великодушия ей было немного не по себе. Она привыкла всего добиваться сама, а здесь её буквально заваливали подарками.

– Позволь мне сделать это, – мягко, но настойчиво говорил он, когда она пыталась отказаться от очередной дорогой покупки. – Для меня это удовольствие – заботиться о тебе. Ты скоро будешь моей женой. Всё моё – это твоё.

И она сдавалась, пленённая его заботой и тонущая в волнах вины и восторга.

Но самым трудным было не оформление документов и не сборы. Самым трудным были прощания.

Она позвонила родителям в подмосковный городок, где выросла. Разговор с матерью был тяжёлым.

– Замуж? – голос Людмилы Сергеевны, всегда такой твёрдый и уверенный, дрогнул. – Кристина, солнышко моё, это так внезапно. Ты же почти ничего о нём не знаешь. Англичанин? Ты уверена? Может, не стоит так торопиться?

Кристина, сидя на полу среди полуупакованных коробок, сжала телефон так, что пальцы побелели.

– Мам, я всё знаю, что мне нужно знать. Он прекрасный. Он любит меня. Я люблю его. Это судьба. Ты же веришь в судьбу?

– В судьбу верю, а в скоропалительные решения – нет, – вздохнула мать. – Он хотя бы приедет познакомиться? Увидеться с нами? Мы же даже в глаза ему не смотрели, а он уже увозит нашу дочку за тридевять земель.

– У него срочный проект, мам. Он не может сейчас. Но он очень хочет познакомиться. Мы скоро приедем в гости, обещаю.

В трубке повисло тяжёлое молчание.

– Мама? Ты там?

– Я здесь, дочка. – Голос матери звучал устало и покорно. – Главное, чтобы ты была счастлива. Ты так долго была одна… Мы с папой, конечно, волнуемся. Но мы всегда за тебя. Только… будь осторожна, ладно? Сердце материнское не обманешь, у меня тут что-то неспокойно на душе.

Эти слова, полные любви и тревоги, словно холодный нож, вонзились в сердце Кристины. Но она заглушила их голосом разума: это естественно, все родители волнуются. Они её не понимают. Они не видели, как он на неё смотрит.

Встреча с подругами оказалась ещё более напряжённой. Они собрались в их любимом кафе, где всегда было шумно и уютно. Когда Кристина, сияя, показала им кольцо, восторгу сначала не было предела.

– Да ты с ума сошла! – закричала Катя, её ближайшая подруга со школьных лет. – Это же настоящая сказка! Принц на белом мерседесе!

Но когда восторг улёгся и Кристина рассказала о том, что уезжает через несколько дней, настроение за столом резко переменилось.

– Постой, то есть ты бросаешь всё? Свою работу, квартиру, нас? И мчишься в другую страну к человеку, которого знаешь всего неделю? – Наташа, всегда практичная и скептически настроенная, уставилась на неё в немом недоумении. – Крис, ты в своём уме? Это же какая-то авантюра!

– Это не авантюра, – возразила Кристина, чувствуя, как раздражение подкатывает к горлу. – Это любовь. Когда ты встречаешь человека, предназначенного тебе судьбой, счёт времени идёт не на дни, а на мгновения.

– Ну, знаешь ли, – фыркнула Наташа. – Мгновения – это хорошо для романов. А в жизни есть быт, визы, работа. Что ты там будешь делать? Он богатый, ясно дело. Сидеть в золотой клетке и ждать его с работы?

– Я буду заниматься творчеством! У него большой дом, он обещал выделить мне под студию целую комнату! – горячо защищалась Кристина, но в её голосе уже звучали нотки неуверенности. Слова подруги задели её за живое.

– Послушай, я не хочу тебя обидеть, – мягче сказала Катя, кладя свою руку на её. – Мы просто очень тебя любим и боимся, что ты можешь совершить ошибку и будет тебе больно. Ты всегда была такой мечтательной, такой… хрупкой. А мир там, на Западе, он другой. Жёсткий. Ты уверена, что готова?

– Я готова, – твёрдо сказала Кристина, хотя внутри всё сжалось в комок. – Я не маленькая девочка. И я не хрупкая. Я сильная. И он меня поддерживает.

Вечер закончился натянуто. Объятия на прощание были крепкими, но в глазах подруг читалась непроходящая тревога. И эта тревога, как тень, последовала за Кристиной домой.

Самым мучительным стал день, когда пришлось разбирать свою квартиру. Она не продавала её – сдавала знакомой семье, оставив себе лишь несколько коробок с самыми дорогими сердцу вещами: альбомами с фотографиями, книгами, кистями, папками с эскизами. Каждый предмет, который она упаковывала, был наполнен воспоминаниями. Вот открытка, которую она купила на своей первой выставке. Вот засохший букет полевых цветов, собранный во время пленэра под Звенигородом. Вот потрёпанный томик Цветаевой, подаренный первой любовью.

Она сидела на полу среди этого хаоса, сжимая в руках старую плюшевую собаку, с которой спала в детстве, и слёзы текли по её лицу ручьями, не переставая. Это был не просто переезд. Это было прощание. Прощание с прежней жизнью, с прежней собой – той Кристиной, которая могла целый день бродить с фотоаппаратом по городу, которая могла до ночи спорить с подругами об искусстве, которая могла позволить себе грустить и мечтать, никуда не торопясь.

Теперь она должна была стать другой. Женой Эдварда Кавендиша. Хозяйкой в большом доме в чужой стране. Она должна была соответствовать.

Эдвард звонил каждый вечер, и его спокойный, уверенный голос был её якорем в этом море сомнений и страхов.

– Всё хорошо, моя любовь? – спрашивал он, и она, сглотнув слёзы, отвечала:

– Всё прекрасно. Соскучилась по тебе.

Она не рассказывала ему о своих переживаниях, о страхах матери, о скепсисе подруг. Она боялась, что он не поймёт, что посчитает её слабой, не готовой к такой радикальной перемене. А она должна была быть готовой. Должна была быть сильной.

За день до отъезда родители приехали помочь с последними сборами. Вид родного дома, припаркованного под окнами, старенькой «Лады» отца, заставил её сердце сжаться от боли. Отец, молчаливый и крепкий, как дуб, таскал коробки вниз, стараясь не смотреть ей в глаза. Мама хлопотала по квартире, вытирая пыль там, где её уже не было, поправляя занавески, и её глаза были красными от слёз.

Когда последняя коробка была погружена в машину, чтобы отец отвёз её на хранение в их гараж, наступила тишина. Они стояли в пустой, гулкой квартире, где на стенах остались лишь бледные следы от картин и полок.

Мать подошла к Кристине и взяла её лицо в свои шершавые, трудовые руки.

– Ну вот и всё, доченька, – прошептала она, и голос её дрогнул. – Смотри на нас хорошенько. Запомни нас такими.

– Мама, перестань, – заплакала Кристина. – Мы скоро увидимся. Обещаю.

– Обещай, что будешь звонить. Каждый день. Хотя бы сообщение. И… если что-то пойдёт не так… помни, что двери нашего дома всегда для тебя открыты. Всегда. Ты ничего никому не должна.

Отец обнял её молча, так крепко, что у неё хрустнули рёбра. В его объятиях была вся его немая, глубокая любовь и такое же глухое беспокойство.

Они уехали, и Кристина осталась одна в абсолютно пустой квартире. Она обошла все комнаты, прикасаясь к стенам, вспоминая. Вот здесь стояла её кровать, на которой она читала при свете ночника. Вот здесь – стол, за которым она рисовала свои первые картины. Вот этот порог она переступала тысячи раз, возвращаясь домой.

Она вышла на балкон. Была холодная, ясная ночь. Воздух звенел от мороза. Где-то вдали гудели машины, а под балконом стояли берёзы, голые и хрупкие на вид, их ветви рисовали чёрный узор на фоне тёмно-синего неба. Она смотрела на них и думала, что в Англии, наверное, нет таких берёз. Там будут другие деревья. Другие небеса.

Щемящее чувство тоски, острого и пронзительного, как ледяная игла, пронзило её насквозь. Что она делает? Куда едет? Правильный ли это выбор? Но тут же она посмотрела на кольцо на своём пальце. Оно холодно блестело в свете уличного фонаря. Оно было её талисманом, её пропуском в новую жизнь. В жизнь с Эдвардом.

Она зашла внутрь, закрыла за собой дверь балкона и в последний раз обвела взглядом пустое пространство, которое когда-то было её домом. Больно сжималось сердце, на глаза снова наворачивались слёзы, но она их смахнула.

«Нет, – сказала она себе твёрдо. – Я не должна бояться. Это моя судьба. Моя сказка. И она будет счастливой».

Завтра её ждал самолёт. Завтра её ждал Эдвард. Завтра начиналась её новая жизнь. Остальное надо было оставить здесь, в этих стенах, вместе с призраками прошлого.

Она глубоко вздохнула, плечи её распрямились. Она была готова. По крайней мере, она очень хотела в это верить.

Глава 4

Самолёт, оторвавшись от взлётной полосы «Шереметьево», унёс с собой не только Кристину, но и последние остатки её уверенности. Они остались там, внизу, распластанные на сером, унылом асфальте среди тысяч других следов. То, что началось как головокружительное приключение, в салоне бизнес-класса, среди приглушённого гула двигателей и бесшумной суеты стюардесс, стало стремительно обретать черты пугающей, необратимой реальности.

Она сидела у иллюминатора, сжимая в своей руке руку Эдварда. Его пальцы были тёплыми и твёрдыми, якорем во внезапно ставшем зыбким мире. Он периодически подносил её руку к губам, касался её кожи лёгким, обнадёживающим поцелуем, улыбался ей своей новой, счастливой улыбкой, которая, казалось, была предназначена только для неё. Но Кристина не могла оторвать взгляд от уплывающей вниз земли. Родной земли. С каждым метром высоты сердце сжималось всё больнее, словно невидимая нить, связывающая её с прошлым, натягивалась до предела и вот-вот должна была лопнуть.

Она пыталась утешить себя мыслями о будущем, о их счастливой жизни, о любви, которая сильнее любых страхов. Но под крылом самолёта уже раскинулось бескрайнее море свинцовых облаков, скрывающее от неё всё, что она знала и любила. Остался только Эдвард. Он стал всей её вселенной, её проводником, её единственной опорой в этом полёте в неизвестность.

Перелёт был долгим и странным. Внешне – полный комфорт. Изысканная еда, дорогое вино, мягкое кресло. Но внутри Кристины бушевала буря. Волнение, переходящее в панику, сменялось периодами странного оцепенения, когда она просто смотрела в иллюминатор на однообразную белую пелену и не могла думать ни о чём. Эдвард, уставший от предотъездной суеты, большую часть пути проспал, и она могла вдоволь насмотреться на его спокойное, безмятежное лицо. В нём не было и тени её смятения. Он летел домой.

И вот – посадка. «Хитроу» встретил их серым, моросящим дождём и удушающей суетой. Воздух пах по-другому. Не так, как в России. Здесь запах был влажным, насыщенным чужими ароматами – кофе, автомобильных выхлопов, парфюма тысяч людей и ещё чего-то незнакомого, что она позже определила для себя как «запах чужой страны».

Прохождение паспортного контроля стало для Кристины первым настоящим испытанием. Она с своей российской визой невесты стояла в отдельной очереди, в то время как Эдвард прошёл через гейт для граждан ЕС. Он обернулся, помахал ей, крикнул: «Я жду тебя там, за стеклом!» – и исчез. И она осталась одна среди людей, говорящих на непонятном языке, с чужими лицами, под пристальным, подозрительным взглядом офицера пограничной службы. Её допрашивали дольше, чем других, задавая одно и то же разными словами, сверяя её ответы с данными в компьютере. Она чувствовала себя преступницей, нелегалкой, которая пытается проникнуть в закрытую крепость. И всё это время она видела сквозь стеклянную стену силуэт Эдварда, который нервно прохаживался, поглядывая на часы. Он казался таким далёким и недоступным, хотя их разделяло всего несколько метров.

Когда на её паспорте наконец поставили долгожданный штамп и она вышла к нему, ей хотелось броситься ему на шею и заплакать от облегчения. Но он лишь коротко обнял её, потрепал по плечу и сказал: «Всё в порядке, я же говорил. Пошли, машина ждёт». И потащил её за собой к ленте багажного конвейера.

Дорога из аэропорта была сплошным разочарованием. Кристина, наслушавшись о знаменитых английских пейзажах, ожидала увидеть ухоженные зелёные поля, старинные поместья, живописные деревушки. Вместо этого её взору предстали бесконечные промзоны, унылые серые склады, развязки, заставленные рекламными щитами, и потоки машин, несущихся по мокрому асфальту с невероятной скоростью. Дождь не переставал ни на минуту, превращая мир за стеклом в размытое, серо-зелёное пятно.

Эдвард был оживлён и разговорчив. Он показывал ей какие-то достопримечательности, что-то объяснял, но она почти не слушала, подавленная накатившей тоской и усталостью. Её тело всё ещё жило в московском времени, а за окном был лишь хмурый, неприветливый вечер.

Через час с лишним машина свернула с скоростной трассы на узкие, извилистые дороги, и пейзаж наконец начал меняться. Появились те самые зелёные поля, огороженные аккуратными изгородями, крошечные деревушки с домиками из тёмного кирпича и неизменными пабами на главной улице. Сердце Кристины на мгновение воспряло. Вот он, настоящая Англия.

Вскоре они въехали в посёлок, который показался ей игрушечным. Идеально подстриженные газоны, вымощенные брусчаткой улицы, никаких признаков жизни – ни людей, ни машин. Было ощущение, что они попали на закрытую территорию, в музей под открытым небом.

Машина замедлила ход и свернула за высокий кирпичный забор. И вот он – дом. Тот самый, о котором он ей рассказывал. Не коттедж, а настоящий особняк в георгианском стиле. Симметричный, строгий, выложенный из бледно-жёлтого кирпича, с белоснежными наличниками и идеально чёрной входной дверью. Он выглядел как картинка из архитектурного журнала – безупречный, элегантный и абсолютно безжизненный.

– Ну, вот мы и дома, – объявил Эдвард, выключая двигатель. В его голосе прозвучала гордость, и Кристина изо всех сил постаралась улыбнуться в ответ.

– Он прекрасен, – прошептала она, и в её голосе прозвучала искренность. Дом и правда был прекрасен. Но он не был тёплым. Он не был уютным. Он был образцом вкуса и статуса, но в нём не чувствовалось души.

Он выгрузил чемоданы, открыл тяжёлую дубовую дверь и впустил её внутрь.

Первое, что поразило Кристину, – тишина. Гробовая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь тихим гулом холодильника откуда-то из глубины дома. И запах. Запах старого дерева, воска для полировки и лёгкой примеси сырости. Ничего общего с ароматом её московской квартиры, где всегда пахло красками, кофе и живущими там людьми.

Она осторожно ступила на паркетный пол, отполированный до зеркального блеска. Холл был огромным и пустым. Высокие потолки, лепнина, на стене – огромное зеркало в позолоченной раме. Ни одной лишней вещи, ни намёка на беспорядок. Всё было идеально, стерильно и пугающе безлико.

Эдвард повёл её по дому, и с каждой новой комнатой чувство потерянности в её душе росло. Гигантская гостиная с камином и дорогой, но холодной мебелью из светлой кожи. Строгая столовая с огромным столом, за которым могли разместиться двадцать человек. Кабинет, заставленный книгами в одинаковых кожаных переплётах. Вторая гостиная поменьше, «для уютных вечеров», как сказал Эдвард, но и в ней не было ни капли уюта – лишь дизайнерские диваны и безликие абстрактные картины на стенах.

– А это наша спальня, – он распахнул дверь.

Комната была огромной, с огромной кроватью под балдахином и панорамным окном, выходящим в сад. Всё было выдержано в бежево-серых тонах. Ни одной личной вещи. Ни одной фотографии. Казалось, здесь никто никогда не жил.

– Ну как? – Эдвард обнял её сзади, прижав подбородок к её макушке. – Нравится?

– Очень, – соврала она, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. – Очень… просторно.

– Я знал, что тебе понравится. Пойдём, я покажу тебе самое главное.

Он взял её за руку и повёл по длинному коридору. Кристина, уже почти смирившаяся с мыслью, что её новой жизнью будет существование в идеальном, но бездушном музее, машинально шла за ним.

Эдвард остановился у одной из дверей и с торжествующим видом распахнул её.

– Для тебя.

Кристина замерла на пороге. Это была большая комната с огромным северным окном, которое давало ровный, идеальный для художника свет. Вдоль одной стены стояли пустые мольберты, вдоль другой – полки для материалов. Посередине – большой рабочий стол. Всё было новым, чистым и… пустым.

– Твоя студия, – сказал Эдвард, и в его голосе звучало неподдельное волнение. – Я всё подготовил. Можешь начинать творить хоть завтра.

И в этот момент Кристина поняла. Он действительно старался. Он действительно хотел сделать ей приятное, подарив ей пространство, о котором мечтает любой художник. Он видел её не просто украшением своего дома, а творческой личностью. Это был жест любви, самый искренний из всех, что он мог сделать.

Слёзы, которые она сдерживала всё это время, наконец хлынули. Она обернулась к нему и прижалась к его груди, плача от усталости, от переизбытка чувств, от страха и от благодарности.

– Спасибо, – всхлипывала она. – Спасибо, Эдвард. Это самое прекрасное, что кто-либо когда-либо для меня делал.

Он держал её, гладил по волосам, целовал макушку.

– Всё будет хорошо, моя любовь. Я обещаю. Ты скоро привыкнешь. Это теперь твой дом.

Он повёл её на кухню – огромное, сверкающее хромом и сталью пространство, больше похожее на лабораторию, чем на место, где готовят еду. Он открыл холодильник – он был полон еды.

– Я нанял для тебя домработницу, миссис Хиггинс. Она будет приходить три раза в неделю, убирать и готовить. Она оставила нам ужин. Разогреем?

Кристина кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Домработница. Конечно. Он же не мог ожидать, что она будет вести это огромное хозяйство одна. Но мысль о том, что в их доме будет постоянно появляться чужой человек, заставила её сжаться внутри.

Они поели молча. Еда была идеально приготовленной, но безвкусной и бездушной, как и всё в этом доме. Эдвард устало потянулся.

– Я страшно измотан. Пойдём спать? Завтра я покажу тебе город.

Она кивнула. Они поднялись в спальню. Пока она распаковывала свои вещи, пытаясь хоть как-то оживить безликую гардеробную, он принял душ и лёг в кровать. Когда она вышла из ванной, он уже спал, его дыхание было ровным и спокойным.

Кристина подошла к окну и раздвинула тяжёлую портьеру. Ночь была тёмной, безлунной. Дождь уже прекратился. В свете уличного фонаря она видела часть сада – идеально подстриженный газон, аккуратные кусты, выстроенные в безупречные ряды. Ни одного сорняка, ни одного случайного цветка. Всё было подчинено строгому, раз и навсегда установленному порядку.

Где-то вдали, за полями, пролаяла собака. Звук был таким одиноким и тоскливым, что у неё снова сжалось сердце.

Она посмотрела на спящего Эдварда. При свете, падающем из окна, его лицо казалось усталым и немного печальным. Таким она его ещё не видела. Таким… обычным. Таким же потерянным, как и она сама.

Она тихо подошла к кровати, присела на край и долго смотрела на него. Этот человек, этот почти незнакомец, был теперь её мужем, её семьёй, её единственным ориентиром в этом новом, чужом мире. Она любила его. Она была в этом уверена. Но любовь эта сейчас была похожа на маленький, дрожащий огонёк в огромной, тёмной и холодной пещере.

Она легла рядом с ним, стараясь не шевелиться, боясь его разбудить. Она лежала и слушала тишину. Она была оглушительной. В Москве за окном всегда что-то происходило – гудели машины, кричали коты, смеялись люди, возвращающиеся домой. Здесь же была лишь мёртвая, давящая тишина, изредка нарушаемая скрипом половиц или гулом пролетающего вдали самолёта.

Она закрыла глаза и попыталась представить себе шум московского двора, запах жареного лука из соседней квартиры, голос матери. Но образы были размытыми и неуловимыми, как дым.

Она повернулась на бок и уткнулась лицом в подушку. Она была накрахмаленной и пахла чужим стиральным порошком.

И тогда её накрыло. Волной такой тоски, такого всепоглощающего, животного ужаса перед этим новым, идеальным, бездушным миром, что она закусила губу, чтобы не застонать. Она сделала это. Она сама приняла это решение. Она променяла свою тесную, но полную жизни квартиру на этот холодный, идеальный музей. Своих любящих, но бедных родителей – на успешного, но чужого мужчину. Своих подруг – на гробовую тишину.

Слёзы текли по её вискам и впитывались в чужие, накрахмаленные простыни. Она боялась пошевелиться, боялась издать звук. Она была одна. Совершенно одна в самом сердце своей сказки. И сказка эта оказалась холодной, безмолвной и бесконечно одинокой.

Она лежала так всю ночь, не смыкая глаз, глядя в потолок, слушая, как тикают старинные часы в коридоре, отмеряя секунды её новой, такой незнакомой жизни. За окном медленно светало. Серый, бесцветный свет заливал комнату, делая её ещё более безликой и печальной.

Приходил новый день. Её первый день на чужой земле.

Глава 5

Первая неделя в Англии пролетела как одно долгое, размытое мгновение, состоящее из серых дней и беззвёздных ночей. Кристина существовала в подвешенном состоянии, словно во сне, где всё вокруг было знакомым и чужим одновременно. Она привыкала к ритму жизни в большом, пустом доме, к тишине, которая давила на уши, к идеальному порядку, который не нарушался ни единой соринкой.

Эдвард, как и обещал, первые дни посвятил ей. Он возил её по окрестностям, показывал живописные деревушки, водил в пабы, где под акцентный английский говор и гул голосов они ели рыбу с жареной картошкой, завёрнутую в газету. Он пытался, она видела это, сделать её погружение в новую жизнь максимально мягким. Но между ними уже возникла невидимая стена. Он был у себя дома, он дышал этим воздухом полной грудью, в то время как она задыхалась, пытаясь уловить знакомые запахи в чужой атмосфере.

Он рассказывал ей об истории каждого камня, об архитектурных стилях, о традициях, и хотя Кристину это искренне интересовало, её сознание постоянно ускользало, цепляясь за мелочи: вот на этом поле пасётся одинокая овца, а вот из этого камина в пабе пахнет точно так же, как в дачном доме её детства. Ностальгия становилась её постоянной спутницей, тихой и назойливой, как зубная боль.

Через неделю Эдвард вернулся к работе. Его компания, как он объяснил, заканчивала важный проект, и его присутствие в лондонском офисе было необходимо. Теперь он уезжал рано утром, до того как она просыпалась, и возвращался затемно, усталый и замкнутый. Его внимание, прежде такое пристальное и нежное, теперь было обращено на чертежи и бизнес-планы. Кристина оставалась одна в огромном доме, и её единственным спасением была та самая студия, подаренная Эдвардом.

Она пыталась работать. Распаковала свои краски, расставила кисти, установила мольберт. Но вдохновение не шло. Чистый холст пугал своей белизной, а привычные сюжеты – московские дворики, знакомые лица – казались неуместными в этих стерильных стенах. Она могла часами сидеть у огромного окна, глядя на идеальный сад, и чувствовать себя абсолютно опустошённой. Её пальцы, обычно такие послушные и ловкие, отказывались слушаться, оставляя на бумаге лишь робкие, неуверенные штрихи.

Её единственным живым контактом в те дни стала миссис Хиггинс, домработница. Женщина лет шестидесяти, сухопарая, подтянутая, с лицом, которое, казалось, было вырезано из старого пергамента. Она появлялась трижды в неделю ровно в девять утра, стучала в дверь ровно два раза – не громко и не тихо – и приступала к своим обязанностям с молчаливой, почти механической эффективностью.

Она почти не разговаривала с Кристиной, ограничиваясь кивком и стандартным: «Доброе утро, мадам». Если Кристина пыталась завести беседу, спросить о чём-то, миссис Хиггинс отвечала односложно, не поднимая глаз от работы, и скоро растворялась в другой комнате. Её вежливость была ледяной, непроницаемой стеной. Кристина чувствовала на себе её взгляд – оценивающий, немного неодобрительный, – когда та мыла полы или протирала пыль. Она словно проверяла, не нарушила ли новая хозяйка заведённый годами безупречный порядок.

Однажды Кристина, пытаясь как-то оживить кухню, поставила на массивный дубовый стол маленький горшочек с фиалкой, который привезла с собой из Москвы. На следующий день горшок исчез. После недолгих поисков Кристина обнаружила его в прачечной, на подоконнике, среди моющих средств. Он выглядел таким же неуместным и жалким, как и она сама. Она не стала убирать его обратно. Стена между ней и миссис Хиггинс выросла ещё выше.

Одиночество стало её постоянным состоянием. Она целыми днями слонялась по дому, трогая вещи, пытаясь найти в них хоть каплю тепла, хоть намёк на личность человека, который стал её мужем. Но дом хранил свои секреты. Всё здесь было новым, дорогим и абсолютно безличным. Ни фотографий, ни писем, ни безделушек, напоминающих о детстве или о прошлом. Казалось, Эдвард родился уже взрослым, успешным архитектором, без истории, без корней.

И вот спустя две недели Эдвард объявил, что вечером к ним придут гости.

– Коллеги и несколько наших друзей, – сказал он за завтраком, не отрываясь от утренней газеты. – Неофициальный ужин, познакомятся с тобой. Не волнуйся, всё будет хорошо.

Кристина почувствовала, как у неё похолодели руки. Гости. Ей предстояло выйти из своего укрытия и предстать перед людьми из мира Эдварда. Перед его миром.

Весь день она провела в мучительных приготовлениях. Что надеть? Как себя вести? О чём говорить? Она перебрала весь свой гардероб, купленный в Москве, и с ужасом поняла, что всё здесь выглядело слишком ярко, слишком вызывающе, слишком «по-русски» для сдержанной английской обстановки. В итоге она остановилась на самом простом и дорогом – тёмно-синем платье без каких-либо украшений, которое Эдвард выбрал для неё в одном из бутиков.

К семи вечера она была готова. Волосы уложены, макияж безупречен, на лице – заученная, напряжённая улыбка. Она спустилась в гостиную, где Эдвард уже наливал себе виски. Он оценивающе посмотрел на неё и кивнул.

– Ты выглядишь прекрасно.

– Спасибо, – её голос прозвучал сипло от волнения.

Ровно в семь тридцать раздался звонок в дверь. Первыми прибыли коллеги Эдварда – супружеская пара, оба архитекторы. Он – высокий, худощавый, с острым взглядом, она – худая, как щепка, в идеально скроенном костюме и с идеальной стрижкой. Их звали Джеффри и Амелия.

– Наконец-то мы встречаем ту самую загадочную русскую жену, о которой все только и говорят, – произнесла Амелия, протягивая Кристине руку с длинными, холодными пальцами. Её улыбка не дотягивалась до глаз.

За ними подтянулись остальные. Ещё одна пара – владелец местной галереи и его жена, адвокат. Потом одинокий брокер, старый друг Эдварда. Все они были людьми одного круга – успешными, хорошо одетыми, пахнущими деньгами и уверенностью в себе.

Гостиная скоро наполнилась гулким гулом голосов. Все говорили по-английски, конечно же, и хотя Кристина неплохо знала язык, ей было трудно уловить суть разговоров. Они касались работы, общих знакомых, которых она не знала, политики, гольфа. Шутки были изысканными, полными намёков и иронии, которые она не всегда понимала, и когда все смеялись, она лишь напряжённо улыбалась, чувствуя себя полной идиоткой.

К ней обращались с вежливыми, отрепетированными вопросами. Как ей нравится в Англии? Не холодно ли ей после России? Чем она занимается?

Она отвечала, стараясь говорить чётко и правильно, чувствуя, как её щёки горят от напряжения. Её ответы, казалось, никого по-настоящему не интересовали. Выслушав, гости кивали с вежливой улыбкой и скоро возвращались к своим темам.

Она поймала на себе взгляд Амелии. Та смотрела на неё с лёгким, едва уловимым снисхождением, словно на диковинную зверушку, которую приручили и привели в приличное общество. Её глаза скользнули по платью Кристины, по её причёске, и в них мелькнуло что-то оценивающее, почти презрительное.

Кристина почувствовала себя голой. Она поняла, что её старания выглядеть «как они» тщетны. Она была другим. Чужим. И они все это видели и, кажется, даже подчёркивали своей вежливой отстранённостью.

Эдвард держался молодцом. Он был галантным хозяином, вовремя подливал гостям вина, шутил, легко переводил разговор с одной темы на другую. Но Кристина заметила, что он почти не смотрит на неё. Он не подходил, не брал за руку, не пытался втянуть её в беседу. Он был в своей стихии, среди своих людей, и она была для него лишь частью интерьера, ещё одним элементом, который нужно было представить обществу.

За ужином, который был подан с безупречной точностью – миссис Хиггинс, казалось, работала невидимкой, – Кристине пришлось сесть между брокером и женой адвоката. Разговор за столом зашёл о современном искусстве.

– А вы, Кристина, я слышал, художница? – обратился к ней владелец галереи, мужчина с внимательными, холодными глазами. – Что вы думаете о последней выставке Хёрста? Не кажется ли вам, что его время прошло?

Все взгляды устремились на неё. Кристина почувствовала, как кровь приливает к лицу. Она слышала о Хёрсте, конечно, но его работы оставляли её равнодушной. Она предпочитала старых мастеров, импрессионистов. Она попыталась выразить свою мысль как можно деликатнее, но её слова, её акцент, её простодушное восхищение «настоящим» искусством повисли в воздухе, вызвав лёгкое, вежливое недоумение.

– Мило, – снисходительно улыбнулась жена адвоката, когда Кристина закончила. – О, Эдвард, ты же знаешь Сару? Помнишь, она обожала этого самого Хёрста. Говорила, что он гений, разрывающий шаблоны.

Имя «Сара» прозвучало негромко, но Кристина уловила его. Она посмотрела на Эдварда. Его лицо на мгновение окаменело, и он резко отпил глоток вина.

– Сара имела своеобразный вкус, – сухо парировал он, и разговор скоро переключился на что-то другое.

Но Кристина уже не слышала. Кто такая Сара? Почему её имя вызвало такую реакцию? Она посмотрела на гостей. Они переглядывались с каким-то знающим, почти виноватым выражением. Лишь Амелия поймала её взгляд и улыбнулась – улыбкой, в которой было что-то язвительное, почти злорадное.

После ужина гости перешли в малую гостиную на кофе и коньяк. Кристина чувствовала себя совершенно разбитой. Её лицо болело от вынужденной улыбки, спина – от того, что она постоянно сидела с неестественно прямой спиной. Она извинилась и вышла в гардеробную, якобы поправить макияж.

Она стояла перед зеркалом, глядя на своё бледное, уставшее отражение, и ей хотелось плакать. Она была не здесь. Она была не с ними. Она была чужой на этом празднике жизни, стеклянным человеком, которого все видят, но не замечают.

Вдруг она услышала за дверью голоса. Это были Амелия и жена адвоката. Они стояли в холле, не подозревая, что их слышно.

– …милая, конечно, но совсем не в его стиле, – говорила жена адвоката. – Слишком… провинциально. И этот акцент.

– Я знаю, – ответила голос Амелии. – Бедный Эдвард. Он, должно быть, так отчаянно пытался забыть Сару, что схватился за первую же возможность. Но выбрать такую… экзотическую замену…

Они рассмеялись – тихим, ядовитым смешком.

– Ну, надеюсь, он хотя бы не повторит прошлых ошибок. С Сарой он чуть не потерял всё – и репутацию, и состояние.

– Тссс, – внезапно оборвала её Амелия. – Кто-то идёт.

Голоса стихли, и скоро Кристина услышала, как они удаляются.

Она стояла, вцепившись пальцами в мраморную столешницу, не в силах пошевелиться. Слова жгли ей уши, как раскалённое железо. «Замена». «Экзотическая». «Бедный Эдвард». «С Сарой он чуть не потерял всё».

Всё встало на свои места. Её догадки, её страхи оказались правдой. Она была не любимой женщиной. Она была лекарством от чужой боли. Отчаянной попыткой забыть другую. Ту самую Сару.

Она смотрела на своё отражение в зеркале и видела не счастливую невесту, а жалкую, наивную дуру, которую привезли из далёкой страны, чтобы заткнуть дыру в чужом сердце. Её платье, её причёска, её старания понравиться – всё это было теперь смешно и унизительно.

Она глубоко вздохнула, пытаясь совладать с дрожью в коленях, с комом в горле. Она не могла позволить им увидеть её слёзы. Не могла позволить Эдварду узнать, что она что-то поняла.

Она выпрямилась, с силой провела руками по лицу, смазав пудру, и снова натянула на себя маску безмятежной улыбки. Она должна была вернуться туда. В этот стеклянный дом, где всё было прозрачно и всё было ложью. Она должна была доиграть свою роль до конца.

Когда она вернулась в гостиную, гости уже собирались уходить. Прощались они так же вежливо и холодно, как и встречали. Амелия, прощаясь, задержала её руку чуть дольше остальных.

– Было так приятно познакомиться, дорогая, – сказала она, и её глаза снова блеснули ядовитым блеском. – Надеюсь, вы приживётесь здесь. Вам придётся нелегко, после… всего того, что было.

И она улыбнулась – улыбкой, полной фальшивого сочувствия и скрытой насмешки.

Когда дверь закрылась за последним гостем, в доме повисла тяжёлая, гнетущая тишина. Эдвард с облегчением вздохнул и потянулся за сигаретой.

– Ну, что? – спросил он, выпуская струйку дыма. – Всё прошло хорошо, да? Они тебе понравились?

Кристина посмотрела на него. На его прекрасное, усталое лицо. На человека, который украл её из её жизни и привёз сюда, в эту золотую клетку, чтобы залечить свои раны.

– Да, – тихо ответила она, и её голос прозвучал чужим, деревянным. – Очень милые люди.

Она повернулась и медленно пошла наверх, в их спальню. Она чувствовала его недоумённый взгляд у себя в спине, но не обернулась. Она не могла смотреть на него сейчас.

Она закрылась в ванной, включила воду и наконец разрешила себе заплакать. Тихо, беззвучно, чтобы он не услышал. Она плакала не только из-за унижения, не только из-за подлости этих людей. Она плакала по себе. По той Кристине, которая осталась там, в Москве, и которая наивно верила в сказку. Та Кристина умерла сегодня вечером. А новая должна была научиться жить в этом стеклянном доме, где каждый её шаг видят, но где никто не видит её самой.

Глава 6

Тишина после отъезда гостей казалась ещё громче, чем прежде. Она висела в доме тяжёлым, удушающим покрывалом, сквозь которое прорывались лишь отголоски недавнего унижения. Кристина стояла посреди гостиной, ощущая на себе призрачные взгляды тех, кто только что ушёл. Она слышала эхо их смешков, видела в памяти снисходительные улыбки, чувствовала ледяное прикосновение вежливости, за которой скрывалось пренебрежение.

Эдвард, казалось, ничего не заметил. Он убрал посуду в посудомоечную машину с лёгкостью человека, привыкшего к порядку, и потянулся.

– Ну, вроде всё прошло неплохо, – произнёс он, больше думая вслух, чем обращаясь к ней. – Амелия, конечно, всегда язвительна, но она душой болеет за фирму. Не обращай внимания.

Кристина молчала. Слова застревали в горле колючим комом. Спросить его о Саре? Высказать свою боль? Но что, если он соврёт? Или, что хуже, подтвердит её догадки? Она не была готова ни к тому, ни к другому. Страх услышать правду оказался сильнее потребности в ней.

– Я устала, – прошептала она, избегая его взгляда. – Пойду спать.

Он кивнул, уже погружённый в свои мысли.

– Да, конечно. Мне ещё нужно проверить почту. Спокойной ночи, моя любовь.

Его поцелуй в лоб был механическим, привычным жестом. Он не видел слёз, застывших у неё на ресницах.

Ночь прошла в бессоннице. Кристина лежала без движения, глядя в потолок и слушая, как Эдвард ровно дышит рядом. Между ними лежала невидимая стена, выстроенная из полунамёков и чужим взглядов. Она чувствовала себя обманутой, использованной. Но больше всего – одинокой. Ужасающе одинокой в этой огромной, чужой стране, где единственный близкий человек оказался чужим.