Читать онлайн Женщина, которую я бросил

Shusaku Endo

The Girl I Abandoned (WATASHI GA SUTETA ONNA)

Copyright © 1963, The Heirs of Shusaku Endo

All rights reserved

© Румак Н., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Мои заметки (1)

Станешь вдовцом – запаршивеешь.

Такое существует старое присловье, но случалось ли вам, милые мои осторожные читательницы, заглянуть туда, где обитают двое юношей? Не думаю, что вам приходилось своими глазами видеть, какой кавардак в комнате этих лентяев, или самим обонять эту вонь.

Впрочем, если у вас есть младший брат или возлюбленный, уехавший из дома на учебу, попробуйте как-нибудь внезапно нагрянуть в его жилище. Я уверен, что, стоит вам открыть дверь, вы скривитесь и ахнете:

– Какая гадость!

Наше повествование начинается в общежитии, где, через три года после окончания войны, жили двое молодых людей, и вовсе не моя вина, если какие-то подробности несколько шокируют моих читательниц. В то время Сигэо Нагасима и я, Цутому Ёсиока, вели холостую жизнь, и наша комната в районе Канда – не скажу, что запаршивела, но летом просто кишела на славу откормленными блохами. Она была крохотной, площадью в шесть дзё, откуда были видны сгоревшие проплешины Канды и только что отстроенные бараки, но даже такую было сложно найти в то время – да еще чтобы без залога и дополнительных взносов.

Имя моего друга – Сигэо Нагасима – заставляет вспомнить об известном в то время бейсболисте, но не стоит представлять себе такого же крепкого, мощного, энергичного юношу. Когда он раздевался, показывались впалая грудь и жалко выпирающие ребра – следствие голодных студенческих лет, когда подолгу приходилось питаться жидким рисовым супом с овощами и минтаем. Со мной дело обстояло еще хуже. В детстве я перенес полиомиелит в легкой форме, поэтому мало того что был очень худым, еще и подволакивал правую ногу.

И я, и мой друг редко появлялись на занятиях. Мы не избежали участи большинства студентов, вынужденных подрабатывать, потому что после войны жившие в деревне родители почти не могли помогать нам деньгами. В отличие от современных одаренных и талантливых молодых людей, зарабатывающих по двадцать-тридцать тысяч иен игрой в ансамблях или на практике в компаниях, мы развозили снова появившиеся на рынке электротовары или алюминиевые кастрюли от оптовиков в розничные магазины, продавали лотерейные билеты и фруктовый лед на стадионах и пляжах – в общем, занимались тем, что не очень подходит молодым людям с четырехугольными студенческими фуражками на головах.

«Хотелось бабок, хотелось баб».

Простите за вульгарные выражения, но таковы были в то время наши с Нагасимой устремления.

Бабок, то есть денег, у нас, само собой, не было, но и девушки, которые быстро стали такими же крепкими, как нейлоновые чулки, воротили носы от студентов-голодранцев, живших на деньги от подработок.

– Бабок хочется. И с бабами поразвлечься, – вздыхали мы с Нагасимой в те дни, когда работы не было, надев марлевые маски и ворочаясь на матрасах, из которых лезла вата.

Маски мы надевали не потому, что болели, а потому что в комнате, в которой не делали уборку уже месяц, от малейшего движения из просветов между нашими постоянно валявшимися на полу матрасами, словно дым, в воздух вздымалась пыль. Вот и приходилось нам, лентяям, закрывать рты и носы.

Был ясный осенний полдень, и отчаянно красивые лучи солнца щедро лились в комнату через окно с трещинами на стекле. Воздух был настолько прозрачен, что откуда-то издалека отчетливо слышалась песенка «Буги-вуги» Сидзуко Касаги, которую передавали по радио. Мы сидели, скрестив ноги, на матрасах и хлебали картофельный суп, сваренный на электроплитке, и сладкий аромат еды, смешиваясь с вонью, исходившей от наших постелей, странным образом напоминал мне запах матери. Пронзительная голубизна осеннего неба и этот запах делали меня сентиментальным.

– Эй, если не собираешься есть, отдай мне. – Нагасима, жадно глядя на меня, поднес ко рту миску, которую мы сперли в лапшичной.

– Отвали. И так две лишние ложки выхлебал.

– Угу. Сколько нам еще так жить? Мне кажется, у меня уже и тело, и душа грязью заросли.

Нагасима, как ни странно, тоже был чувствителен, вот и начал тогда этот разговор.

В детстве он жил в префектуре Яманаси. Осенью в этой горной местности начинался сбор винограда. Он рассказывал, как свисающие с опор янтарные гроздья сверкают на солнце, будто драгоценные камни, а девушки в тростниковых шляпах и гетрах укладывают эти гроздья в корзины.

– Девушки протягивают руки к опорам, которые поддерживают лозу. Я тогда был маленьким, но все равно понимал, как красивы их белые коленки, которые сверкают между подолом кимоно и гетрами, когда они тянутся вверх. Как приходит осень, я почему-то каждый раз вспоминаю эти коленки.

Работая палочками, Нагасима оживлял в памяти воспоминания, но и я, кажется, видел эти упругие девичьи тела, тянущиеся под осенним солнцем за виноградными гроздьями и сверкающие белоснежными коленками, которые виднеются между кимоно и черными гетрами. Вот было бы счастье – хоть разок пособирать виноград с такой девчонкой!

– Так, все. За работу. – Нагасима вернулся к унылой действительности. – Мы совсем забыли о повседневности: первым делом «гелт», а не «мэдхен»[1].

Он вскочил, сорвал с себя промасленное кимоно, подбитое ватой, и сунул руку в единственную корзину с вещами, стоявшую в стенном шкафу.

– Фу, какая грязь.

Словно пес, роющийся в земле, он вышвыривал оттуда грязные рубашки и подштанники.

– Это что же, ничего чистого? Все ты виноват: не моешься, даже когда в баню ходишь!

Вообще-то, мы с ним оба пихали в эту корзину грязные вещи. Первое время нашей совместной жизни каждый все-таки носил собственное белье, но постепенно мои рубашки стали его рубашками, его подштанники – моими подштанниками. Мало того – мы, лентяи, чтобы сократить свои хлопоты, связанные со стиркой, выработали дурную привычку вытаскивать из месяц не стиранной груды грязного белья и надевать то, на котором грязь была еще не так заметна. (О, читательница! Перестань морщиться! Я ведь говорил! Твой братишка или возлюбленный… в общем, любой мужчина, живя один, делает то же самое!)

Мы с Нагасимой разошлись в разные стороны в толкотне у станции Отяномидзу под бледными лучами солнца. Ему надо было ехать в какую-то усадьбу в богатом районе выгуливать собаку. Да не простую собаку. По словам Нагасимы, тамошнего пойнтера кормили роскошно, добавляя в еду сливочное масло и молоко. Даже в послевоенной Японии богачи продолжали жить богато.

Я же отправился в Сугадай, в офис Всеяпонской ассоциации помощи студентам. «Офис» – звучало красиво, но на самом деле это было маленькое здание барачного типа, куда беспрерывным потоком входили и выходили студенты. Однако крохотный офис предоставил нам дешевое жилье, и там можно было заполучить новую подработку.

Перед офисом под слабыми лучами осеннего солнца стояла очередь из таких же, как я, студентов со впалыми щеками. Парни в одежде демобилизованных и в четырехугольных фуражках, в поношенных пиджаках – все это были студенты.

Я встал в очередь и принялся рассматривать объявления о подработке, наклеенные на стену. Сбор мусора на газонах перед императорским дворцом и в районе Сибаура. Платили за это хорошо, но мне с последствиями полиомиелита эту работу выполнять было сложно. На продаже лотерейных билетов денег не заработаешь, а выкладываться приходилось по полной, репетиторство же монополизировали ребята из первоклассных университетов, таких как Токийский или Хитоцубаси.

У меня невольно вырвался вздох, но тут мне на глаза попался маленький листок, наклеенный в незаметном месте у правого края доски объявлений. Те объявления, на которые кто-то откликнулся, служащий перечеркивал красной косой линией, но на этом пометка красными чернилами отсутствовала.

Город Сакурамати в префектуре Тиба. Распространение рекламных листовок и другая нетяжелая физическая работа. Двести иен в день, транспортные расходы оплачиваются отдельно.

Это объявление наверняка видели и другие, но, скорее всего, проигнорировали из-за того, что нужно было ехать в Тибу. С ввалившимся на диете из булочек и картофельного супа животом переться на работу в захудалый городишко в Тибе было, конечно, несподручно.

«Поехать, не поехать?»

Я вытащил из кармана маленькие игральные кости и покатал их на ладони. Я всегда ими пользовался, когда не мог принять решение. Как и другие студенты послевоенного времени, я чувствовал безнадежность и отчаяние, заставлявшие меня вверять судьбу не собственной воле, а внешним случайным факторам. Поскольку на костяшках выпал чет, я просунул голову в окошко офиса.

– Тиба? Так, это у нас… – Служащий среднего возраста заложил потасканную ручку за ухо и полез в карточки. – Производственная компания «Сван», Канда, Дзимбо-тё, три. Не уверен, что это достойное предприятие…

– Хоть достойное, хоть непристойное – все равно.

Служащий ухмыльнулся и молча протянул мне ведомость, которую я должен был передать работодателю.

Дом номер три в Дзимбо-тё находился в каких-то пятнадцати минутах ходьбы от офиса. Этот район избежал пожаров, так что здесь сохранилась горстка старых зданий. Сквозь дыры в заборах было слышно, как ломают ветки и разводят огонь в маленькой печке – видимо, готовят ужин. Мимо меня проехал на велосипеде дедок со своим бумажным театром, неспешно крутя педали.

– Где находится компания «Сван»? – спросил я у женщины средних лет, стоявшей перед домом с ребенком на спине.

– «Ван»?

– Нет, не «Ван», «Сван». Кажется, по-английски это значит «лебедь».

– Даже не знаю, где тут такая… Если только в семнадцатом квартале, это за нами.

Я свернул в уже темнеющую, затянутую дымом от печки улочку вслед за сказителем на велосипеде. Старик въехал в переулок и остановил скрипящий велосипед перед одноэтажным грязноватым зданием, которое напоминало контору по продаже и сдаче недвижимости.

Это и был «Сван». Я-то из-за названия – «Сван» («Лебедь») – представлял себе белое здание в европейском стиле, но какой там лебедь – этот запыленный домишко был больше похож на выползшего из кучи мусора вороненка. Я открыл тугую стеклянную дверь. У входа, на земляном полу, стоял стол с телефоном, а за столом, положив на него ноги в ярких брюках – явно добытых у солдат оккупационных войск, – сидел мужчина в очках, с короткой стрижкой и смотрел на меня.

– Ким-сан, Ким-сан, я здесь все оставлю!

Дедок положил картинки, которые он снял с велосипеда, на пол, обращаясь к мужчине, которого назвал Ким-сан. Похоже, этот стриженый был иностранцем, который после войны добрался до Токио.

– Ладно, ладно. Завтра опять придешь?

Дедок кивнул и вышел, хлопнув напоследок дверью. Стриженый сунул в нос палец и стал там ковыряться.

– А ты чего?

– Видите ли, я пришел по объявлению о подработке. Я студент. Вот мой студенческий билет.

– Ясно. Из студенческого профсоюза?

– Из Ассоциации помощи студентам.

– Ясно, ясно. Работа – раздавать листовки. Займешься?

– Конечно! Листовки надо раздавать, да?

Поддавшись влиянию собеседника, я тоже заговорил странно.

– Листовки вот.

Ким-сан ткнул пальцем со здоровенным кольцом золотого цвета в стопки плакатов и маленьких листочков, лежавших в углу. Мне нужно было завтра раздавать и расклеивать их в префектуре Тиба, в городе Сакурамати, а также в пригороде и окрестных деревнях. Он дал мне один листок, я сунул в карман сто иен на проезд сегодня и завтра и вышел на улицу. Откуда-то донесся звук рожка продавца тофу, и меня охватило серьезное и печальное настроение. В памяти вдруг всплыло, как Нагасима сказал сегодня, хлебая суп, что чувствует, будто и тело его, и душа заросли грязью. Шагая по улице, я разглядывал измазанный чернилами мимеографа листок, на котором было коряво написано: «Всеми любимые песни в исполнении популярного в Асакусе Энокэна. Энокэн из Токио будет выступать в Сакурамати!»

Энокэна знали даже трехлетние малыши. Этот самый известный театральный и кинокомик наверняка имел контракты с лучшими площадками шести больших городов. Невозможно было даже подумать, что он будет гастролировать в таком захудалом городишке в Тибе.

К тому же… Даже если он собирается выступать в какой-нибудь благотворительной программе в этом захолустье, подозрительная фирмешка вроде этого «Свана» вряд ли бы занималась устройством этих выступлений.

«Точно какие-то жулики!»

Я вспомнил, как немолодой служащий Ассоциации с проседью в волосах сказал:

– Не уверен, что это достойное предприятие…

Но мне сейчас было все равно, достойное это предприятие или непристойное. Если я раздам эти листовки в Сакурамати, получу двести иен и деньги на проезд. Этого мне вполне достаточно. На улице Судзуран-дори я, впервые за долгое время, поел одэн и тяхан на полученные от стриженого иностранца деньги и поехал в общежитие. Нагасима, видимо, где-то болтался – в комнате его не было. Я зарылся в пропахший потом футон, но заснуть не смог и рассеянно думал про собирающих виноград девушек, о которых рассказывал друг. Их белые коленки, сверкающие под осенним солнцем, словно вода из источника, проникали в мое сердце.

На следующий день около десяти часов утра я надел старый плащ и вышел из общежития, оставив Нагасиму, который спал, раскинувшись как чахлый жареный цыпленок.

– Какой мрачный. Все хорошо?

Стриженый Ким-сан, как и вчера, ткнул пальцем с огроменным кольцом в стопку листовок.

– Положи в рюкзак. Вот список, обойдешь эти места.

До Сакурамати надо было ехать на автобусе от Итикавы примерно час. Мне придется обойти три или четыре окрестных деревни, разбрасывая листовки. Работа обещала быть тяжелой. Я сообразил, что оплата в двести иен не соответствует этой задаче, но было уже поздно.

– А скажите… – Я запнулся, но все-таки продолжил: – А правда, что тут написано?

– Ха-ха. Думаешь, вранье?

Узкие глаза Ким-сана на миг остановились на мне, а на его скуластом лице мелькнула слабая улыбка. Спрашивать что-то еще не было необходимости.

– Что ж…

– Постой-ка!

То ли решив задобрить меня, то ли почувствовав сострадание к несчастному работающему студенту, Ким-сан вынул из кармана брюк и протянул мне пачку «Лаки Страйк». Она, как и его одежда, тоже явно была приобретена у американцев на черном рынке.

Зря я отнесся к грузу пренебрежительно: подумаешь – плакаты и листовки. Выданный мне рюкзак оказался неожиданно тяжелым. Моему телу, изуродованному полиомиелитом, такая ноша не нравилась. Электричка от Отяномидзу до Тибы в это время, конечно, была пустая, но я со своим рюкзаком, наверное, выглядел так, будто поехал за картошкой. И то сказать: в соседнем вагоне ехало несколько спекулянтов, тоже с рюкзаками и свертками на плечах.

На станции Итикава я сел в автобус, и он поехал по прямой дороге. Там возвышалась большая сосна – местный памятник природы. Рядом с ней виднелась афиша кинотеатра с крупно нарисованным лицом актера Рё Икэбэ. Наконец автобус свернул налево, и, по мере того как мы удалялись от города, его стало все больше трясти. Дзельквы и дубы отчетливо напоминали об осени. Каштаны безжизненно побурели и засохли, но листва огромных деревьев сверкала в лучах солнца и золотом падала на дорогу и крыши крестьянских домов.

Чернели поля. Опавшие листья подкрашивали красным соломенные крыши домов. В садах на ветвях висела хурма – настолько красивая, что глазам было больно. Когда кондукторша с отчаянно яркой помадой на губах сказала мне, что до Сакурамати осталось две остановки, я выскочил из автобуса.

Я уже занимался расклеиванием плакатов и раздачей листовок в прошлом году, на выборах. Как и большинство студентов, я сочувствовал политическим взглядам групп, выступавших за реформы, но идеи и работа – это совершенно разные вещи. Помогал я какому-то кандидату от консерваторов, выбившемуся в люди на жилищном строительстве, однако, расклеивая плакаты с его фотографиями на Сибуе и Сангэндзяе, не чувствовал никакого смущения. А вот сейчас, в своей студенческой фуражке, развязывая рюкзак и распихивая по почтовым ящикам и верандам этих безмятежных жилищ сомнительные листовки, я испытывал угрызения совести.

Все жители, видимо, были в поле – дома выглядели пустыми. Заквохтали курицы, удирая на веранду при звуке моих шагов. На дворе валялся старый журнал с разодранной обложкой. Я зачем-то подобрал его и перелистал страницы. Это была «Яркая звезда» с фотографиями популярных киноактрис и певцов и всякими слухами. Я решил, что раз журнал валяется здесь, открытый всем дождям, то его собираются продать старьевщику, и без всякой задней мысли сунул его в карман плаща – хотел почитать в автобусе на обратном пути, чтобы скоротать время.

Мимо по белесой дороге прошли двое ребятишек – наверное, возвращались из школы. В руках один держал ветку с каким-то жуком.

– Что это у тебя за жук? – спросил я.

– Ты что, не знаешь? Это же гусеница пяденицы!

– Ну-ка глянь. Можешь это прочитать?

Я в шутку протянул им десяток листков.

– Э-но-кэн… О, это же Энокэн!

– Точно! Знаешь его?

– Меня папа, давно еще, в кино водил! Интересно было! Точно, это был Энокэн. Как же фильм назывался…

– Вот этот Энокэн приедет в Сакурамати! – Я засмеялся. – Ты сопли-то подбери! Не поможешь?

– А чего надо? – Мальчишки переглянулись. – Смотря что попросишь.

– Хотел попросить вас расклеить эти плакаты на стены в школе и в сельской управе.

Задумка сработала, и мне удалось пристроить в этой деревне три плаката и приличное количество листовок.

В следующей деревне я воспользовался тем же способом. Дети помогали с радостью, а я экономил силы. Сложнее всего оказалось в Сакурамати, но плакатов и листовок у меня оставалось уже гораздо меньше, чем вначале. Тяжеленный рюкзак похудел и ввалился так же, как мое брюхо.

В Токио я вернулся уже затемно. В офисе «Свана», куда я зашел, чтобы отдать рюкзак, все так же сидел стриженый Ким-сан, вытянув ноги на холодный стол и ковыряясь в носу.

– Ну что, сделал дело?

– Сделал.

Разговаривая с Ким-саном, я почему-то тоже становился косноязычен.

– Ма-адец, ма-адец.

Видимо, это означало «молодец». Он достал из ящика стола большой кожаный кошелек и отсчитал по одной двадцать десятииеновых бумажек.

– Не бросай на ветер. Какой ты мрачный.

– Правда?

– Точно, мрачный. Девчонка бросила?

– Не бросила. Девушки на меня не смотрят.

Непонятно, с чего я решил поделиться своими проблемами с этим стриженым, почему-то почувствовал к нему расположение. Впрочем, в глубине души я надеялся, что если сблизиться с ним, то можно будет и впоследствии рассчитывать на подработку, а если повезет, то, как сегодня утром, он подкинет мне американских сигарет или пару банок консервов.

Однако Ким-сан не заметил постыдных устремлений нанятого им студента и с легкой улыбкой на скуластом лице сказал:

– Да ты са-асем дурак. Дурак, да. Чего легче – заполучить девчонку! Любви-то хоцца, а?

– Ну… в общем, да.

В тусклом свете голой лампочки он разливался соловьем перед японским студентом. Было противно, когда иногда он брызгал на меня слюной, но надо признать, что послушать его стоило.

Ким-сан, на своем куцем японском, рассказал мне, что важно сразу же произвести на женщину сильное впечатление. Если ты малодушен и подумываешь об отступлении, то, пытаясь ей понравиться, прикинешься утонченным или будешь что-то из себя строить, но на девушку это не подействует. Послевоенные девушки сильные, их привлекают мужчины с индивидуальностью.

– Нужен рывок. Да! С самого начала – рывок! Вот что нужно!

– Вот вы все время говорите: «Рывок, рывок». А что сделать-то нужно?

Я понимал, что при первой встрече нужен «рывок» и нужно произвести сильное впечатление, но не знал, как это сделать.

– Дурак ты. Точно, дурак.

Беспрестанно обзывая меня, Ким-сан продолжал:

– Говорить. Рассказать то, что она не забудет. Можно дермо, все равно, чтоб не забыла.

– Дермо?

– Дермо, да. – Ким-сан нетерпеливо ткнул пальцем с кольцом в свой обтянутый брюками зад. – Которое отсюда выходит.

– А-а, вы про испражнения. Нет уж, я с девушкой говорить про такое не смогу.

– Чего это? Ну ты и дурак. Дурак, да.

Чтобы с первой встречи произвести на девушку сильное впечатление, средства не выбирают. Смущение и стыд нужно отбросить. Наверное, Ким-сан пытался заставить меня применить в любовных делах ту активность и жизненную энергию, которая вывела его на черный рынок после войны.

Если произвести сильное впечатление, девушка тебя так или иначе запомнит. Хорошо ли плохо, а плацдарм ты уже подготовил. А затем начинаешь планомерное наступление до победного конца. Звонишь ей, назначаешь свидание, сразу после свидания – в тот же день – говоришь, что любишь ее. Пусть она тебе откажет, пусть даст от ворот поворот – неважно. А ты покажись ей с другой. Это очень эффективно!

– Любая девчонка обязательно ревнует, не бывает такого, чтоб не ревновала. Ревность – их слабое место.

Однако, слушая его, я все больше и больше впадал в уныние. У Ким-сана на родине даже еда имеет интенсивный вкус. Мясо едят, приправив жгучим перцем. Даже маринованные овощи обильно посыпают перцем. Для народа, который, как японцы, предпочитает неярко выраженный, пресный вкус, такое не подходит.

– Я еще приду вас расспросить. Сейчас очень устал.

– Ладно, ладно. Когда работы не будет, приходи в любое время.

На улице уже совсем стемнело. Открывая тугую стеклянную дверь, я еще раз задал вопрос, который меня волновал:

– Ким-сан, а Энокэн действительно будет выступать в Сакурамати?

Мой работодатель растянул свои скуластые щеки в улыбке, но впервые ответил правду:

– Ты глаза-то протри! Где там написано «Энокэн»? Разве не «Энокэп»? Именно «Энокэп»!

Я рассмотрел бумажную копию под тусклой лампой. Действительно, «н» в «Энокэне» оказалась немного искажена и превратилась в «п».

– Ясно. Значит, «Энокэп». Ким-сан, а вам за это ничего не будет? За такое мошенничество?

Ким-сан, сощурив за толстыми очками глаза и улыбнувшись, помотал головой. Даже местные знают, что Энокэна можно увидеть только в больших городах. У них выступали и Сидзука Касаги вместо Сидзуко Касаги, и Гингоро Янагия вместо Кингоро Янагия – никто и слова не сказал.

Да уж, ничего из того, что он говорил и делал, к нам явно не относилось.

На следующий день пошел дождь. Он лил и лил на оцинкованную крышу нашего общежития. Капли стекали по оконному стеклу, покрытому зигзагообразными трещинами. Вечером в квартале кто-то стал дуть в старый рожок. Звук сразу прервался – наверное, трубачу не хватило воздуха. Но он тут же снова упрямо задудел.

Нагасима и сегодня ушел на работу. Я, благодаря двумстам иенам, полученным за листовки, весь день провалялся в постели. В такой свободный день вполне можно сходить разок на занятия, но в теле тяжело угнездилась усталость, и выходить на улицу, чтобы там еще и промокнуть, не хотелось.

Я рассматриваю пятна на потолке. Я очень люблю на них смотреть. В детстве, когда у меня болел живот и я пропускал школу, я целые дни проводил, глядя на пятна на потолке в непривычно тихом доме. В глазах ребенка пятна обретали форму облаков, становились животными, сказочными замками.

Воспоминания о тех днях оживают у меня в душе, и становится грустно. Я на некоторое время провалился в сон, потом открыл глаза и снова задремал. Печальный звук рожка смешивался со звуками дождя и все длился и длился.

Карман висевшего на стене дождевика оттопыривался. Точно! У меня же там журнал, который я подобрал в пустом дворе крестьянского дома. Это было издание, посвященное модным песням и фильмам, в котором вырванные страницы просто лежали внутри – такие можно увидеть в парикмахерских, когда ждешь своей очереди.

На каждой странице актрисы и певицы демонстрировали белые зубы и искусственные улыбки на лицах, глядя прямо на зрителя. Интересно, как они живут на самом деле? Люди ведь не сильно отличаются друг от друга. Так же как я зарабатывал двести иен, раздавая листовки, они своими лицами с белыми зубами и искусственными улыбками копили печаль своей жизни. Печальным людям нужны идолы.

Мне бросилась в глаза подпись: «Везде друзья, везде соратники – дуэт Рё Икэбэ и Ёсико Ямагути». Под ней на фото улыбались, стоя плечом к плечу, нервозного вида юноша и актриса с большими глазами. Последняя, желтого цвета, страница была выделена для общения читателей. Влюбленные в популярных звезд жители Саги или Нагано пытались образовывать группы. Дружба, словно пузыри на лужах в дождливый день, легко возникала и так же легко исчезала. Наверное, и с любовью то же самое.

От скуки я начал читать одно за другим эти письма, сдерживая зевки.

«Я большой фанат Кэйко Цусимы. Каждый день рассматриваю открытки, где она танцует балет. Как бы я был счастлив иметь такую старшую сестру, как она! Префектура Хёго, уезд Муко, деревня Рёгэн-сон, поселок Касио, Сётаро Кобаяси».

«Я простая девятнадцатилетняя девушка, люблю кино. Жду писем от фанатов Сэцуко Вакаямы. Токио, Сэтагая-ку, Кёдо-тё, 808. Мицу Морите, которая живет в доме госпожи Синдо».

Заложив руки за голову, я снова уставился на пятна на потолке. Точно. Я уговаривал себя: если тебе нужна девушка, не все ли равно какая? Пусть будет одна из таких дурочек, которые шлют открытки для желтых страниц этого старого журнала. Пускай будет та, что ждет письма.

Я положил на стол вырванный из тетради лист – так же, как жевал кончик сигареты на работе, чтобы на время унять голод. Я не знал, что за девушка эта Мицу Морита, но послезавтра она, наверное, получит мое письмо. Если повезет, она станет моей добычей.

Вот что стало поводом для знакомства с этой женщиной. Первым поводом для встречи с той, которую я потом бросил как ненужную собаку. Возможно, это была случайность. Но что еще, кроме случайностей, связывает в этой жизни нас, людей? В жизни действуют еще более странные случайности. Даже супруги, которые проживут вместе долгие годы, возможно, познакомились благодаря какой-то мелочи, например случайно сев рядом в кафе с одинаковыми комплексными обедами. Но для того, чтобы понять, что это не мелочь, а ключ к смыслу жизни, мне потребовалось много времени. Тогда я не верил ни в каких богов, а ведь если бог существует, он, возможно, продемонстрировал тогда человеку свое существование этой мелочью, этой обычной случайностью. Никто не верит, что нынче встречаются идеальные женщины, но сейчас я считаю ту женщину святой…

Мои заметки (2)

Мне сложно выудить из закоулков памяти сегодня, по прошествии долгих лет, как она выглядела, когда мы впервые встретились в тот день. Настоящие влюбленные, вероятно, на всю жизнь запечатлевают в сердце первое свидание, касание пальцами, ее счастливую улыбку, но та девушка была для меня всего лишь временной партнершей. Говоря словами якудза, я ее «подцепил», «добыл» – просто девушка, которую я потом бросил, как пустую сигаретную пачку, влекомую холодным ветром на ночной платформе, когда проехала последняя электричка.

Однако не могу сказать, что в моих смутных воспоминаниях не осталось никаких впечатлений. В качестве места встречи она указала станцию Симокитадзава, недалеко от ее общежития (Мицу написала, что в непривычных ей людных местах вроде Синдзюку или Сибуи могла заблудиться), и я все еще помню резкий запах аммиака, бьющий в нос от грязного привокзального туалета рядом, и черные капли, падающие с эстакады перед моими поношенными ботинками каждый раз, когда по ней проходила электричка. Это был привычный пейзаж окраинного Токио, еще не оправившегося от военных ран, и, наверное, это место как раз подходило моему взволнованному сердцу для свидания.

Я порылся в карманах грязного дождевика, проверил, сколько у меня осталось денег, и понял, что отказ встретиться в кафе был мудрым решением. Не было необходимости зря тратить целых тридцать иен на два жидких кофе. Мы, студенты, знали более выгодные места. Я помню, что часы над билетными кассами тогда уже показывали 17:30 – назначенное время встречи.

В письме Мицу было сказано, что она работает в заводской администрации в Кёдо и не может уйти, пока работа не будет закончена. Она использовала дешевенький коричневый конверт, которые продаются десятком за пять иен, бумага для письма тоже была дешевая, а на ней были криво выписаны знаки, как у второклашки.

«А в вашей школе тоже есть фанаты Сэцуко Вакаямы? Я на выходных видела фильм с ней, Голубые горы. Такой восторг! Я даже песню выучила и пою ее на работе. А кроме Сэцуко мне еще из новичков понравился Кодзи Дзурута».

Она называла университет школой, путала иероглифы, а особенно нас с Нагасимой насмешило то, что актера Кодзи Цуруту она назвала Кодзи Дзурутой.

– Нашел кого выбрать! Этакую охотницу за знаменитостями! – Нагасима начал меня дразнить. – Черепахой будешь?

«Быть черепахой» – такое в то время существовало выражение у студентов: женщину уподобляли зайцу, за которым гонится черепаха.

– А ты сам-то что же? – огрызнулся я. – Даже такую не смог подцепить!

Однако пока я ждал ее в окружении бивших в нос запахов привокзального туалета, я вспомнил слова друга, и мне вдруг стал противен я сам, готовый на все ради знакомства с девушкой.

Пять часов уже давно миновало. Станция выплевывала людей, которые рассыпались направо и налево, но среди них не было никого, похожего на девушку по имени Мицу Морита. С той стороны железнодорожного переезда остановился рекламный автомобиль, какой-то мужчина развернул в мою сторону рупор громкоговорителя и включил пластинку с навязшей в зубах популярной песенкой. Я уже решил, что, если и на следующем поезде Мицу не приедет, я уйду.

«Ну же, ты должен быть бабником! – Так я поддразнивал сам себя. – Так тебе и надо. А еще студент…»

В этот момент я заметил, как мимо шлагбаума прошли две девушки, внимательно огляделись вокруг и что-то спросили у мужчины в рекламном автомобиле. Он указал в мою сторону, и я тут же решил, что это и есть Мицу Морита. Я не знал точно, которая из них Мицу. Одна из девушек шла, будто прячась за другую, а когда они подошли ко мне, то обе смущенно дергали друг друга за руки.

– Ты спроси, – тихонько сказала подруге одна из них, приземистая, плотненькая, с косой на плече.

– Нет, лучше ты спроси.

Я в это время оценивал их одежду и обувь. Обе были одеты в оранжевые свитера и черные юбки, какие продают на рынках у станций на окраинах. Чулки под юбками собрались в неприглядные складки – наверняка над коленками девчонки нацепили резинки, чтобы они не сползали. Лица у них были самыми обычными, подобные можно увидеть в любом месте на окраине Токио. Такие девушки работают в бильярдных или салонах игровых автоматов, по воскресеньям ходят в кино, покупая билеты со скидкой, а возвращаясь домой, бережно сжимают в руках пахнущие чернилами программки. «До чего ты докатился! – подумал я про себя. – Да уж, дальше падать некуда».

Я решил, что с меня на сегодня хватит неудач. Надо выбрать ту, что посимпатичнее.

– Это ты, что ли, Мицу Морита?

Девушки испуганно кивнули. Та, что без косы, на лицо была получше.

– Так кто из вас Морита-сан? Ты?

Кости ошиблись. Мицу оказалась девушка с косой, похожая то ли на деревенщину, то ли на младшеклассницу.

– Ну, почему-у… вы пришли вдвоем?

– Она попросила сходить с ней. Я же говорила тебе! – тихонько, сердитым голосом сказала вторая девушка. – Говорила же, что не хочу идти.

Я, конечно, с самого начала понимал, что иду встречаться не с роскошной барышней, а с одной из простодушных любительниц кинозвезд, над которыми посмеивался Нагасима. Когда мы с Мицу остались вдвоем, мне вдруг стало себя ужасно жалко. Это было похоже на смешанное с разочарованием уныние, когда не можешь найти свое имя в списке поступивших, хотя и так знал, что не сдашь экзамен.

– Мицу-тян, я пойду, ладно? – с каким-то уважением поглядывая на меня, попрощалась с подругой вторая девушка.

– Нет, не уходи, Ёт-тян, ты что! – Мицу с испуганным видом ухватила было подругу за свитер, но та отцепила ее руки и побежала вверх по лестнице на станцию. Над нами по эстакаде со скрипом и лязганьем проехала электричка, и обрывок бумаги, поднятый движением воздуха, прилип к короткой ноге Мицу, выглядывавшей из-под юбки. Я посмотрел на ее оранжевые чулки в складках, и меня охватило уныние.

– И что теперь делать? Ёт-тян ушла, – пробормотала девушка, ковыряя носком туфли землю.

– А что тут такого? Ты что, никогда не встречалась с мужчиной?

– Конечно, нет… И вообще… я же…

– А что, по выходным ты одна ходишь в кино?

– Нет, с Ёт-тян. – Мицу впервые улыбнулась, и в ее улыбке в нужной пропорции смешались глупость и добродушие. – По выходным мы с ней всегда вместе.

Поскольку было невозможно вечно торчать там, ощущая вонь туалета, я зашагал прочь. Мицу пошла за мной, как послушный щенок.

– А куда вы идете?

– Хочу сделать рывок, удивить тебя. – Я так сказал, потому что внезапно вспомнил слова, произнесенные в тот вечер Ким-саном. Ну ты и дурак. Дурак, да. Значит, любой разговор, хоть даже про дерьмо? Мне вдруг стало жаль себя, с такой надеждой ожидавшего эту девочку с глупым лицом. Но не мог же я ее сразу бросить?

Когда мы с ней вышли на станции Сибуя, уже вечерело. Закончив работу и спеша домой, люди с недовольными лицами толкались плечами, налетали друг на друга и потоком стекали с платформы по лестнице. В этой толчее Мицу изо всех сил пыталась не отстать от меня. Приземистая, плотненькая, она быстро семенила ножками, чтобы подстроиться под мои широкие шаги.

– У тебя нос вспотел.

Осенним вечером на площади Хатико было довольно прохладно, но на приплюснутом носике девушки выступили капли пота. По площади двигались толпой мужчины и женщины.

– Я никогда не была в таком людном месте. А вы?

– Конечно, был. Я здесь лотерейные билеты продавал. Мне приходится подрабатывать, чтобы иметь возможность учиться.

Эти слова вырвались у меня, потому что рядом со мной шла никакая не барышня, и мне не было нужды завоевывать ее расположение.

– Так ты что же, работаешь? – Мицу внезапно перешла на «ты».

– Ну да. И то еле справляюсь. Надо же и на жизнь, и на учебу зарабатывать.

Я и сейчас помню, как Мицу вдруг остановилась и с жалостью посмотрела на меня. А потом нерешительно сунула свою ручку в карман дешевого свитера.

– Ты чего?

– Ты же заплатил за мой билет. Вот, возьми.

– Не говори глупости.

– Деньги на ветер! Завтра будешь жалеть.

Светофор на переходе Догэндзака сменился с красного на зеленый, и люди, толкая нас, хлынули потоком на улицу, где стояли в ряд кинотеатры. Нас немного разнесло в стороны, но мы тут же снова пошли рядом. Она громко крикнула, не обращая внимания на людей вокруг.

– Нельзя так разбрасываться деньгами! Я сама за себя заплачу. Когда мы ходили с Ёт-тян, я тоже всегда так делала.

– И сколько у тебя есть сейчас?

– Четыреста иен.

Четыреста иен? Да у нее денег в два раза больше, чем у меня. Я сунул замерзшую руку в карман дождевика и со стыдом нащупал смятые десятииеновые бумажки. Это было мое богатство: сто иен, которые я одолжил у Нагасимы, и мои собственные сто иен. Мне действительно было жаль тратить их все сегодня.

– Ишь ты, девчонка, а такая богатая! – сказал вдруг я, словно пытаясь подольститься. – А сколько ты в месяц получаешь?

Мицу повернулась ко мне и начала хвастаться. Она работала в администрации на фармацевтическом производстве в Кёдо и получала в месяц три тысячи иен, но, поскольку это было небольшое предприятие, когда людей не хватало, можно было отдельно подработать на фасовке. Тогда я и узнал, что она живет в общежитии вместе с Ёт-тян.

– А ты сама откуда?

– Кавагоэ. Знаешь, где это?

– Не знаю. Иногда ездишь домой?

Мицу скривилась и покачала головой. Наверное, в семье какие-то сложности.

Сейчас такие места уже пришли в упадок, а тогда мы, студенты, часто ходили в «Песенные распивочные». Днем это были неприглядные амбары, но, стоило солнцу зайти, они становились похожи на горные хижины. Торчащие балки украшали искусственным плющом, к ничем не обшитому потолку подвешивали лампу, а свечи заставляли собравшуюся молодежь отбрасывать тени на стены. Мужчина в странной русской рубашке, в перерывах между раздачей выпивки и стаканов, ставил на колени аккордеон и играл русские песни. В Синдзюку было «На дне», в Сибуе «Подпольщики» – там все и собирались.

Мицу и этих мест не знала, поэтому, словно замарашка, впервые попавшая во дворец, сжалась позади и дернула меня за дождевик.

– Тут же, наверное, дорого?

– А то! – пошутил я. – Но у тебя же есть четыреста иен!

– А хватит? Только на обратный поезд оставь!

Я не стал ей говорить, что не просто хватит – со ста иен еще и сдача останется.

– А это все студенты из школы? Все эти люди?

Она испуганно разглядывала сновавших туда-сюда юношей в черных свитерах и девушек в беретах и с сигаретами во рту. Это были молодые литераторы и увлеченные театром девицы, которых я терпеть не мог. Они болтали о всякой возвышенной ерунде – экзистенциализме и нигилизме, а сами ходили в грязном белье и вонючих носках.

– Это такие же студенты, как и ты, да?

– Глупости.

Усевшись на деревянную лестницу, ведущую на второй этаж, какой-то жеманный тип стал растягивать и сжимать мехи аккордеона. Окутанные лиловым дымом, там и сям повставали с мест и запели под его аккомпанемент юноши и девушки. Лица у них были такие, словно петь хором – это прерогатива юности и они ведут самую что ни на есть возвышенную жизнь. Мне казалось, что через их пустые лица дует какой-то холодный ветер.

– Ты что, не знаешь? Эта песня называется «Тройка».

– Не знаю. – Мицу печально покачала головой. – Я же только среднюю школу окончила.

– Ну попроси у аккордеониста свою любимую… Эту, из «Голубых гор».

От моих издевательских слов Мицу потупилась. Потом смущенно заерзала.

– Ты чего?

– А где уборная?

– Уборная? Ватерклозет?

– Ага.

Глубоко вздохнув, Мицу уже вытаскивала из кармана свитера туалетную бумагу. И на месте встречи воняло сортиром, и сейчас, не успели прийти сюда, а она уже хочет в уборную…

«Ну мы и парочка!»

Мицу встала и ушла в уборную, а я закурил. Кто-то похлопал меня по плечу, и я обернулся. Там стоял парень в блестящей от вазелина и бриолина студенческой фуражке.

Это был Итокава, с которым мы учились в одном университете. Со светлой кожей, в очках без оправы, из тех, кто при ходьбе постоянно похрустывает пальцами.

– Тебе идет.

– Что?

Итокава поднял вверх мизинец, намекая на мою спутницу.

– Твоя эта самая, что ли?

– Шутишь? Кому такая малышка нужна? – Я передернул плечами.

– Ну, как скажешь. Все равно ж уболтаешь ее. – Он хмыкнул. – Если хочешь, угости местным коктейлем. Лучше нет для ускорения процесса.

В этой распивочной за восемьдесят иен продавали некие «коктейли» в бутылочках из-под сидра. Звучало это красиво, но на самом деле крепкое рисовое сётю смешивали с сидром. На вкус напиток был неожиданно приятным, и наивные девушки выпивали его залпом. А парни просто дожидались, когда тела их спутниц парализует опьянение и они потеряют контроль над собой.

– Давай-ка закажу.

Итокава зажмурил один глаз и щелкнул пальцами, подзывая боя.

Когда Мицу вернулась из уборной, бой принес нам два дешевых стакана, наполненных прозрачной жидкостью. Сейчас я понимаю, что должен был предупредить ее, чтобы не пила. Но я до боли ясно ощущал взгляд Итокавы, который наблюдал за нами из противоположного угла. Если я ничего не сделаю, он всем приятелям раззвонит, что я даже с такой провинциалкой не могу справиться. К тому же где-то внутри меня бормотал голос:

«Да ладно, ты же не влюбляться в нее собрался. Давай, не тушуйся».

– А что это? – Мицу расплылась в добродушной улыбке, от которой вокруг ее приплюснутого носика появились морщинки, и я молча смотрел, как она залпом выпивает стакан, будто чай.

– Я раньше никогда не пила заграничное. Дорогое?

– Угу, – устало ответил я. – Очень дорогое. Дорогущее. Но ты не волнуйся.

Наконец ее лицо неприятно покраснело, а толстые губы стали вялыми, и рот приоткрылся.

– Так весело! Жаль, что мы не взяли с собой Ёт-тян. Вот бы она удивилась!

Речь Мицу становилась все более развязной. Из угла мне подмигивал Итокава. Тот же самый жеманный парень опять взялся за аккордеон. Между столиками шнырял какой-то согбенный дедок в берете и с крохотными усишками под носом.

– А может, и правда, попросить его сыграть «Голубые горы»?

– Не стоит.

Старик подошел к нашему столику и что-то прошептал Мицу на ухо.

– Нет! – рявкнул я. – Никаких гаданий по руке!

– Чего ты? Дедушка, посмотрите! Я плачу.

Конечно, старик-хиромант, который бродил по барам и песенным забегаловкам Сибуи, предсказывал в тот вечер судьбу Мицу наобум, однако одну вещь он случайно угадал. Он сказал, что Мицу слишком жалеет людей и через это пострадает. «Ты добрая девочка. Ох, надо тебе быть осторожнее. Иначе мужчины так и будут тебя использовать». Я стал над ним подшучивать – мол, что ты болтаешь, да и Мицу громко рассмеялась. А старик сказал еще вот что: «Через много лет ты встретишься с таким, что и представить сейчас не можешь!» Что это будет такое «непредставимое», старик не сказал, хитро улыбаясь, выхватил у Мицу из красного кошелька двадцать иен и убрался.

Когда опьяневшая Мицу вставала со стула, ноги ее держали плохо. Приоткрыв рот, уцепившись за мою руку, она медленно, шажок за шажком, спускалась по лестнице. Мы разминулись с Итокавой.

– Гуд лак!

– Да ну тебя!

Но я уже решил, куда отвести девушку. Если пройти до Догэндзаке налево и подняться по темному холму вдоль депо, можно было найти рёкан, предлагавший за сто иен «отдохнуть» парочкам, – я его запомнил, когда работал в этом районе.

Магазины вдоль Догэндзаки уже закрывались. На пешеходной дорожке стоял, насвистывая, продавец с напомаженной головой и обеими руками держал дюралюминиевые ставни. В темном уголке немолодая женщина в фартуке продавала от какой-то лавки вульгарные книжонки и журналы, разложив их на газетах. На обложках этих журналов обнаженные девушки закидывали руки за голову. Несколько мужчин, сверкая глазами, листали их. Человек, обвешанный с двух сторон рекламой «кафе для парочек», с улыбкой посмотрел на нас с Мицу и что-то пробормотал. Потом мимо нас со скрипом проехала тележка продавца печеного батата и свернула на Догэндзаку.

«Энокэп, значит…»

Почему-то я вдруг с грустью вспомнил листовки, которые раздавал, подрабатывая у Ким-сана. Грязные лживые бумажки, на которых Энокэна хитро подменили Энокэпом. Я посмеялся над этими листочками, но ведь именно я раздавал их по деревням осенним днем. И так же, как тогда подменил настоящего Энокэна на поддельного Энокэпа, сейчас я собираюсь обманывать эту девочку словами влюбленного. Впрочем, тогда от ведущей вверх дороги к Овадамати, которая шла вдоль депо и запасных путей метро, видны были жалкие огни Сибуи, и в то время люди проживали свои дни без всякой необходимости различать настоящее и поддельное.

– А ты мне понравилась, – глядя на тусклый фонарь над дорогой, заученно произнес я, будто твердил формулу.

До окруженной дешевой бамбуковой изгородью гостиницы, где светилось несколько окон, оставалось совсем чуть-чуть.

– А где мы? Мы идем к станции? – с беспокойством спросила Мицу, кажется, не услышав меня.

Она остановилась посреди темной улицы, и изо рта у нее вырвалось белое облачко дыхания.

– Это Сибуя?

– Нет. Мы еще кое-куда зайдем.

– Мне нужно домой, тетушка рассердится.

– Не волнуйся, еще рано.

– Слушай, ты ведь там заплатил за нас? Я отдам половину. Ты ведь…

– Что «ты ведь»?

– Ты ведь завтра пожалеешь, что так много потратил.

Она сунула руку все в тот же карман и, кажется, вытащила кошелек – в темноте не было видно. Потом молча протянула мне замурзанную бумажку в сто иен.

– Перестань.

– Бери. У меня еще есть деньги. Если что, еще в ночь выйду. За пять дней работы на упаковке я могу получить пятьсот иен. Бери!

Почему-то ее тон напомнил мне о матери. Точно! Это мать так говорила. Когда я учился в школе, во время войны, с продуктами было плохо, и мать добавляла к нашим школьным завтракам свою порцию. И каждый раз, когда я отказывался, она уговаривала меня, совсем как Мицу сейчас. Она так и не поняла, что этим, наоборот, заставляет нас, детей, ненавидеть себя.

И все же я молча взял у Мицу Мориты скомканную бумажку и сунул ее в карман дождевика.

«Теперь, – пробормотал я, чтобы унять боль в сердце, – ни убытка, ни прибыли…»

На путях появился обходчик с зеленым фонарем, пересек рельсы и скрылся во тьме. Ветер донес от распивочной внизу холма пьяный вопль:

– Разве можно жить, думая о завтрашнем дне?

Квартал рёканов в Овадамати совершенно затих. Сюда пьяные клиенты приводили женщин, которых нашли на Догэндзаке, но сейчас, видимо, было еще рановато, и никого не было видно. Я зажал только что полученные от Мицу сто иен в ладони и решил заплатить ими, взяв комнату на два часа.

– Давай зайдем.

Между небольшими воротами и входом в дом был для вида посажен бамбук и так же для вида разложены камни. Стеклянная дверь чуть приоткрылась, и видно было, что внутри валяются пара мужских и пара женских туфель на высоком каблуке.

– Это что?!

Мицу удивленно взглянула на меня и попятилась.

– Да ладно тебе. – Я взял ее за руку и притянул к себе. – Ты мне нравишься.

– Нет. Я боюсь. Боюсь.

– Я тебя люблю. Честно, люблю. Полюбил, вот и пошел с тобой в ту распивочную. Ты мне нравишься, поэтому я гуляю с тобой.

– Нет, я боюсь.

Я попытался обнять ее маленькое тельце. Она с неожиданной силой оттолкнула меня. Ее волосы скользнули по моему лицу, а упругое тело, словно мячик, забилось в моих объятьях.

Я продолжал убалтывать ее ничего не значащими словами. Это были не мои слова – они возникали из страсти любого мужчины, словно черные пузыри метана. «Да ладно тебе. Что плохого, если двое понравившихся друг другу людей проведут ночь вместе? Ты мне нравишься, поэтому я хочу тебя. Не бойся. Я ничего страшного не сделаю. Ты что, мне не веришь? Тогда зачем ты сегодня пришла? Я что, тебе совсем не нравлюсь? Тебе так противно, когда я тебя обнимаю?» В общем, те слова, которые все мужчины произносят, когда пытаются овладеть плотью нелюбимой женщины.

– Так что, я тебе не нравлюсь?

– Нравишься. Ты мне очень нравишься.

– Вот видишь! Ну так докажи это! Просто слов нам, студентам, мало. Даже Маркс говорил, что любовь, которая не отдает все, – это эгоизм.

Конечно, я болтал ерунду. Маркс бы разрыдался, если бы это услышал.

– И вообще, держаться за невинность – это реакционный, устаревший подход. Вот в университете все девушки продвинутые, все отказываются от невинности. Японские девушки держатся за эти глупые обычаи, поэтому не двигаются вперед. Тебе что, этого в школе не объясняли?

– Не объясняли. Это слишком сложно.

– Вот именно. Я и говорю. В школе о таких возвышенных вещах не говорят. А вот в университете… Поскольку у мужчин и женщин равные права, если между ними есть любовь, нужно отбросить устаревшие представления о чистоте, вот чему там учат! Понимаешь?

Мицу с озадаченным видом помотала головой. Кажется, она ни слова не поняла из моей речи.

– В общем, так. Нечего дергаться. Надо вместе с удовольствием зайти в этот дом. Сначала, наверное, будет чуть-чуть страшно, но знаешь… Гегель говорил, что прогресс всегда связан со страхом.

Нате вам, господа Маркс и Гегель! Но если науки, которые без всякого рвения читают нам в аудитории, куда студенты набиваются, словно селедки в бочку, не приносят пользы хотя бы в такой ситуации, зачем же я тогда подрабатываю, чтобы платить за них так дорого?!

В общем, я считал, что и таких дурацких бессвязных убеждений будет достаточно, чтобы заводскую девчонку подавил блеск Маркса и Гегеля.

– Ну же, пойдем! – Я взял Мицу за руку.

Но она по-детски тянула в другую сторону, говоря:

– Нет, пойдем домой. Ну пожалуйста.

– Домой?

Тут уже и я разозлился. Что это такое? Сама хотела со мной встретиться, а тут вдруг, несмотря на все мои уговоры, уперлась, как ослица, строптивая девка!

– Ну ладно. Я один уйду.

Широкими шагами я двинулся по темной улице. Я чувствовал, что понес убытки, я казался жалким самому себе, потому что не сумел заполучить даже эту девчонку, и эти чувства, смешавшись, превратились в самую настоящую злость на Мицу Мориту. Я сердился не только на Мицу, но и на себя и даже на бесполезных Маркса и Гегеля.

В этот момент правое плечо и спину пронзила боль, будто шилом ткнули. Из-за моего полиомиелита я страдал от межреберной невралгии. Иногда, когда я уставал, как сегодня, или слишком сильно работал рукой, я ощущал боль от плеча до спины.

Я застонал и, пересиливая боль, снова зашагал по склону. Спиной я чувствовал, что меня догоняет Мицу, но продолжал идти, не оглядываясь.

Она, запыхавшись, поравнялась со мной и, топоча как гусенок, спросила:

– Ты рассердился, да?

– Само собой.

– Больше не будешь со мной встречаться? – печально спросила она. – Совсем?

– А смысл? Ты же только что продемонстрировала, что я тебе не нравлюсь.

– Продемонстрировала?

– Продемонстрировала. Ты и таких слов не знаешь? Раз я тебе не нравлюсь, нет ни малейшей необходимости снова общаться.

– Нравишься. Очень. Но в такое место я идти не хочу.

– Пф. Тогда гуд-бай.

Мы вышли на дорогу, откуда уже были видны фонари распивочных, стоявших между Догэндзакой и станцией. В передвижной лавочке, продававшей китайскую лапшу, двое мужчин, раскрасневшихся от выпитого, споро работали палочками, держа в руках плошки.

– И больше не будешь со мной встречаться?

– Не буду.

Но, когда я это сказал, спину и плечо снова пронзила та же острая боль. Она оказалась сильнее, чем в прошлый раз. Я невольно вскрикнул и схватился за плечо.

– Что с тобой?

Мицу удивленно заглянула мне в глаза.

– Больно. Я когда-то болел полиомиелитом, это из-за него. Правое плечо у меня кривое, и нога плохо двигается. Поэтому и девушки на меня не обращают внимания. В меня еще никогда ни одна не влюблялась. Пф. Вот и ты меня отвергла.

– Ты что, правда?

В этот момент ее лицо осветила лампа с тележки. Девушка смотрела на меня печальными глазами. Она искренне верила в мои напыщенные слова.

– Ну да. Ногу подволакиваю. Девушки меня не любят.

– Бедняжка…

Мицу вдруг, словно старшая сестра, взяла меня за руку и сжала мою ладонь своими.

– Как тебя жалко.

– Не нужно мне твое сочувствие.

– А ты там много раз бывал?

– С чего бы? Просто сегодня я решил, что понравился тебе, вот и… в первый раз… Просто подумал, что мы…

Я спокойно произносил слова, которые говорят дешевые якудза в дешевых фильмах. Просто лицемерно болтал все подряд, ни о чем таком не думая. Но именно эта ложь впервые тронула сердце Мицу.

– Так вот оно что… Ну, раз так… Отведи меня туда. Где мы были.

Мои заметки (3)

– Так вот оно что… Ну, раз так… Отведи меня туда.

Издалека, с вершины холма, послышался приглушенный скрип состава метро, переходящего на запасный путь. Мужчины с мисками китайской лапши из передвижной лавки, стоявшей у дороги, с подозрением оглядывались на нас.

Я могу вспомнить выражение лица Мицу в этот момент. Дыхание у нее все еще не выровнялось, и она произносила слова по одному, а сама грустно вглядывалась в мое лицо. Испуганная мордашка ребенка перед уколом. Да, именно это выражение было тогда у девушки.

Как ни странно, желание у меня исчезло. Вместо этого ее стремление угодить почему-то возбудило во мне что-то похожее на жалость и раскаяние. Какой же я мерзавец. Если я сейчас воспользуюсь ее расположением для удовлетворения своей похоти, я мерзавец.

– Чего уж теперь, поздно. – Но я все-таки продолжал на нее давить. – Кто ж теперь туда пойдет?

– Ты все еще злишься. Прости.

– Не злюсь. Хватит ныть. Просто уже не хочу.

Я крупными шагами двинулся по узкой дорожке, где сгрудились распивочные, по направлению к станции Сибуя. Мицу следовала за мной, словно щенок, на нее наткнулся пьяный и рявкнул: «Смотри по сторонам, дура!»

– Ох, тяжело.

– Что с тобой?

– Ты же маршируешь, как солдат!

Когда мы вышли на проспект перед станцией, мои душевные метания утихли. Я оглянулся. На носу Мицу выступили капли пота, она задыхалась, лицо ее побледнело.

– У тебя что, с сердцем плохо?

– Я просто легко потею. Не обращай внимания.

– Пф.

– Прости. Не смогла тебя утешить. Извини меня.

Ночной ветер задувал между лавками Догэндзаки, уже закрывшими свои двери. С вершины холма группками спешили к станции работавшие в ночных распивочных женщины, придерживая полы кимоно. За ними летел бумажный мусор. Если бы я тогда решил задуматься, почему они мелкими шажками бегут к станции, направляясь домой, я бы понял Мицу, уныло стоящую передо мной. Тогда я еще не понимал, что у этих женщин с Сибуи наверняка были мужчины, были младенцы, была любовь – поэтому они и спешили сквозь ветер с холма, придерживая подолы кимоно. А Мицу…

– Что же мне сделать?..

Было почти одиннадцать вечера, рядом с несколькими ларьками, еще не погасившими свои тусклые лампы, одиноко стоял унылый старик из Армии спасения в грязной форме темно-синего цвета, сжимая в руках ящик для денежных пожертвований.

– Не надо. Он же ничего не продает. Выпрашивает пожертвования. А сам потом все прикарманит.

Но Мицу уже вытащила свой красный кошелек и сунула в коробку десятииеновую бумажку. Старик, не меняясь в лице, вытащил из кармана брюк что-то черное, величиной с большой палец, и отдал Мицу.

– Ой, смотри, что мне дали!

Мицу, наверное, пытаясь меня развеселить, повернулась ко мне, демонстрируя свою покупку: у нее на ладони лежал выплавленный из олова маленький плоский крестик. Так, глупая дешевая поделка, даже тех десяти иен не стоит.

– Можно еще три?

Она сунула в ящик еще три бумажки, и старик, все с тем же отсутствующим выражением лица, словно кукла, вытащил из кармана одинаковые маленькие предметы.

– Зачем ты покупаешь эту ерунду? Это же христиане носят.

– Понимаешь, я… у меня был оберег от Великого Учителя[2], но я его потеряла… Вот, один тебе.

– Не надо мне такого!

– Нет, возьми! Он наверняка принесет тебе что-то хорошее!

Насильно сунув мне в руку металлическую штучку, словно конфетку, которую дают в подарок в магазине, Мицу вдруг раззявила рот и глупо расхохоталась.

– Все, поезжай.

– Ты правда не сердишься? Встретимся еще? Можно я в выходной день приду к тебе в общежитие?

Я злобно посмотрел на нее: этого уж точно никак нельзя было допустить. Если эта девчонка припрется к нам, меня все засмеют – и Нагасима, и остальные студенты. Я сказал ей, что сам с ней свяжусь, и подтолкнул Мицу, которую теперь представлял себе опостылевшим грузом, к станции.

Постоянно оглядываясь, словно ребенок, она поднялась по лестнице к линии Тэйто, а я вдруг ощутил усталость. Потирая парализованное плечо, я сунул руку в карман, чтобы достать сигарету, и наткнулся пальцем на что-то твердое. Пустячок, который мне только что вручила девушка. Прищелкнув языком, я выкинул его в придорожную канаву. Оловянный крестик упал в грязную воду, где плавала солома и пустые сигаретные пачки.

Усталый, я вернулся в общежитие на Отяномидзу.

– Ну как?

– Что «как»?

Стянув куртку и брюки, я забрался в постель, сохранявшую запах тела. Нагасима, кажется, спрашивал что-то еще, но я, зарывшись лицом в холодное одеяло, которое никогда не проветривал и не вывешивал на солнце, закрыл глаза.

Это было мое первое свидание. Свидание, на котором ничего не произошло, абсолютно дурацкое. А по-настоящему я осквернил ее тело в следующее воскресенье.

Через два дня, после обеда, я опять отправился в компанию «Сван», чтобы попросить работы у Ким-сана – мне показалось, что в прошлый раз он стал мне доверять и отнесся ко мне хорошо.

Слабые лучи послеполуденного солнца проникали через тугую стеклянную дверь, за пыльным столом, водрузив на него ноги, сидел Ким-сан, все так же засунув палец в нос.

– О-о, это ты? О-о. – Хитро улыбнувшись, он посмотрел на меня. – Сегодня опять невеселый. Девушка бросила?

Я вспомнил про Мицу Мориту и криво усмехнулся.

– Слушайте, мне работа нужна. К черту этих девушек.

– Работа-работа. Работа, значит… – Он вытащил пластинку жвачки, содрал с нее серебряную бумажку и ловко забросил в рот. – Не могу сказать, что работы нет.

– Мне любую. Вы на меня не смотрите, я и машину могу водить.

– Работа будет необычная. Но денег заплачу много.

Зная Ким-сана как человека, который без опаски устроил в Сакурамати выступление Энокэпа, который не был Энокэном, я прекрасно понимал, что приличной работы не будет, но поскольку он сам назвал ее необычной, мне нужно было знать, что к чему. Я вспомнил, что в газетах недавно писали об иностранцах, которые тайно ввозили из Гонконга контрабанду.

– Будешь работать сводником?

– Сводником? Это воду носить? Я опасную работу или если носить на себе что-то надо, не могу выполнять.

– Дура-ак. Ну и дурак же ты.

Ким-сан расхохотался, резко дунул на стол, сметая белую пыль, поднял трубку телефона, повернул несколько раз диск и заговорил. Он говорил на языке своей страны, мне непонятном.

– Угу. Пойдет.

Положив трубку, он сплюнул, послав жвачку и длинную струю слюны на земляной пол, и сказал:

– Ну пойдем, студент.

Идущая в гору улица Кудан мокро блестела под послеполуденным осенним солнцем, а деревья гинкго, стоявшие вдоль рва, словно золотыми монетами, засыпали дорогу листьями. С вершины холма нам навстречу с воплями бежали школьницы в юбках, сжимая в руках портфели, но, завидев стриженого Ким-сана в ярких брюках, вдруг притихли и внимательно посмотрели на нас.

– Не хочешь сводником – есть другая работа.

– Какая?

– Сила нужна.

Ким-сан вдруг остановился и осмотрел меня с ног до головы.

– Нет. Эта работа не для тебя.

– Физический труд?

– Да. Для американки. Американкам нужны сладострастники.

То, что мне шепотом рассказал Ким-сан, я здесь написать не могу. Еще одна работа, кроме работы сводником, состояла в том, чтобы составлять компанию белым медсестрам из оккупационных войск и другим белым женщинам, которые жили здесь, в гостиницах на Канде. Составлять компанию надо было в том… ну, в том, чего я позавчера просил от Мицу.

– Этим женщинам нужны сладострастники. Сладострастники, да.

Повторяя это слово, Ким-сан, словно оценивая тушу быка, осмотрел мое тощее тело бедняка, живущего на минтае и рисовом супе с овощами, и с расстроенным видом сказал:

– Нет, никак. Лучше тебе быть сводником.

Больше расстроился не мой работодатель, а я, чье тело подвергли оценке. Каким бы обнищавшим студентом я ни был, но со стороны Ким-сана было слишком жестоко предлагать мне такую работу.

(Впрочем, в его глазах я, возможно, выглядел именно как человек, способный зарабатывать таким образом.)

Работа сводником, судя по объяснениям Ким-сана, тоже не была особо приличной. Он рассказал, что очень много неуверенных в себе сладострастников (я просто позаимствовал слово, которое использовал Ким-сан), которые не осмеливаются сами соблазнять женщин. Сводить с этими слабаками женщин в распивочных и получать за это деньги – вот в чем заключалась моя работа. Сейчас это кажется невероятным и ужасно глупым, но в послевоенном Токио встречались такие виды деятельности, которые здравомыслящему человеку и в голову бы не пришли. В парке Уэно по вечерам болтались странные мужчины, одетые в женские кимоно, а между ними мелькали в поисках клиентов другие, называвшие себя «чесальщиками». Эти «чесальщики»… нет, про это я тоже не могу написать, поэтому можете спросить у кого-нибудь, кто жил в то время, – предоставляю это вашему воображению, но сейчас такое непристойное занятие вызвало бы смех. А я узнал, что это вовсе не вымышленный род деятельности, когда вместе с Ким-саном шел вечером по улице Кудан к старому учебному плацу.

До войны здесь стояли гвардейские казармы. Теперь же в заброшенном рве черная вода была покрыта мусором и ветками, на плацу ветер поднимал черную землю, устраивая небольшие вихри. В Токио кое-где еще оставались такие пустыри, возникали странные занятия вроде чесальщиков и сводников, и повседневная жизнь была такая, что души людей тоже насквозь продувало ветром.

– Куда мы идем?

– Туда. К нему, – ответил Ким-сан, тыкая пальцем в сторону одного из стоявших по периметру плаца деревянных зданий, похожего на конюшню. Палец указывал на мужчину в черной кожаной куртке, который с разочарованным видом торчал рядом со старым «Датсуном».

– Это студент, для работы. Я ему и раньше работу давал, можно доверять.

Ким-сан угодливо похлопал мужчину по плечу.

Этот мужчина в куртке, со шрамом на щеке, пристально посмотрел на меня.

– Водить умеешь?

– Умею.

– Отлично.

К счастью, в лагере американских солдат в Матиде я научился водить грузовик.

– Значит, и на этой сможешь ездить?

– Думаю, да.

– Отлично. Говоришь, этому студенту можно доверять?

Мужчина в куртке объяснил мне, что машина будет стоять здесь до вечера, в ней будет лежать пиджак. Я должен буду надеть его и в десять часов ждать у входа в стрип-шоу «Тото-дза». Там будет стоять мужчина за пятьдесят с маленькими усиками – это мой клиент, Камэда-сан. Он бессменный начальник бюро в одной компании, и сейчас влюблен в танцовщицу из «Тото-дза». Мне надо было разыграть перед этой танцовщицей спектакль, общаясь с ним как с важной шишкой из крупной фирмы.

– А кого я буду изображать?

– Ясно же. Ты сводник. Если ты должен показать, что твой клиент – важный господин, изображай его шофера. Выступи как следует!

– Хорошо.

– Когда закончишь, завтра утром привезешь сюда машину и вернешь вместе с пиджаком. За этот раз получишь триста иен, а со следующего раза буду платить побольше.

Расставшись с Ким-саном и мужчиной в куртке, я спускался вдоль рва по Кудан и плевал в черную воду.

(Бабок хочется, бабу хочется.) Мы с Нагасимой, глядя в потолок, всегда бормотали эти слова, однако это относилось не только к нам, бедным студентам. Вот перевалит мне за пятьдесят – я тоже самым жалким образом влюблюсь в молодую танцовщицу и буду пользоваться услугами сводников. Вполне возможно, что я стану таким же. Но сейчас это была работа, я не мог ныть и презрительно цокать языком.

Около десяти вечера я, как и было велено, вывел машину с плаца, остановил ее позади Исэтана и дошел пешком до «Тото-дза». Там был театр, который сразу после войны первым устроил шоу с обнаженкой, выставляя голых женщин в витрины.

Мужчина за пятьдесят с маленькими усишками в ожидании топтался в условленном месте. Жалко было смотреть, как он притворяется, что читает газету, внимательно поглядывая по сторонам.

– Камэда-сан?

– Да, – ответил усатый, вытирая рукой нос. – А вы – сводник?

– Именно так.

– Что ж… – смущенно пробормотал он тихим голосом. – Очень на вас рассчитываю.

Он вытащил из кармана платок и высморкался. Этот достойный, робкий человек, вечный начальник бюро, наверняка аккуратно ездил из дома в пригороде на свою работу, не пропуская ни дня. По воскресеньям валялся дома, слушая вокальные конкурсы по радио, ругал детишек, вечером выпивал бутылочку второсортного саке. Меня, студента, тоже, наверное, ждала такая жизнь. И вот этот достойный, робкий мужчина влюбился в стриптизершу, которую увидел как-то раз в шоу, куда в шутку затащили его молодые сослуживцы.

Даже танцовщицы не желают общаться с мужчинами за пятьдесят, у которых есть жена и дети. Видимо, он вообразил, что, будь он президентом или директором фирмы… И каждый день, выходя на работу, завистливо смотрел в спины своих ровесников на руководящих должностях, выходцев из хороших университетов.

Меня вдруг охватило беспокойство: не ждет ли и меня такое же будущее? Мне стало ужасно грустно, и я понял, что очень не хочу жить такой жизнью.

– Позвать ее?

– Да, будьте добры.

– А как ее зовут?

– Ее… Грэйп Инада.

На лестнице театра никого не было, но сверху послышался сигнал трубы. Перед дверью с наклеенной надписью «Вход воспрещен» юноша в желтом свитере смотрел в ноты.

– Можно увидеть Грэйп-сан?

– А тебе зачем? Туда нельзя.

Однако пять сигарет «Лаки Страйк», которые я получил от Ким-сана, сразу заставили эту мелкую рыбешку хитро улыбнуться.

– Грэйп-тян! К тебе гости!

За дверью шевелились белые обнаженные тела. Одна из женщин, стоя у столика, ела рамэн. Видно было танцовщицу в ярко-красном, кричащем халате, с сигаретой во рту. Изнутри помещения к двери вышла девушка, почесывая белую ягодицу.

– Тебе чего?

– Тут один важный чин…

– Важный чин?

– Господин управляющий Камэда ждет внизу. Хочет вас угостить.

– Ишь ты! – Девушка прекратила чесаться и широко открыла накрашенные тенями глаза с накладными ресницами. – Тот дядька – важный чин?

При виде ее глупого свинячьего лица я внезапно вспомнил улыбку Мицу Мориты. Они ведь обе наверняка родились в похожих условиях и воспитывались в похожих обстоятельствах.

– Подожди внизу. Надо же. Значит, он важная шишка…

– Начальник мой. – Я подмигнул ей, улыбнулся и начал спускаться.

Господин Камэда топтался у стены театра, он явно замерз.

– Ну что, вышло?

– Взбодритесь! Вы ведь управляющий!

Когда я подогнал машину от Исэтана и усадил все еще робеющего усатого внутрь, в мешковатом зеленом пальто появилась обладательница белых ягодиц. Это было даже не пальто, а нечто, пошитое на скорую руку из ткани, которой выстланы столы в бильярдных.

Девица жевала жвачку и мурлыкала какую-то песенку.

– Ох, я и голодная!

– Господин управляющий, куда прикажете? – спросил я, поворачивая руль.

– Эм-м…

Камэда-сан лишь страдающе промычал что-то, как будто тужился в уборной при запоре. Значит, я должен был взять все на себя, в соответствии со своей ролью.

– В чайных домиках на Симбаси и Цукидзи вас могут увидеть. К тому же прятаться там не соответствует вашему положению.

– Эм-м…

– А как насчет отвезти барышню в Синдзюку? – Я обернулся к изумленной девице и сообщил ей: – При такой должности постоянно приходится проводить встречи в чайных домиках. А вот в Синдзюку они редко изволят бывать.

– А я и не знала, что он такой важный чин.

– А как же! Непременно! Господин управляющий и нас, сотрудников, всегда учит воздержанности и бережливости. И сам придерживается тех же принципов.

– А ты что, его водитель?

– Да. А еще имею честь служить у господина Камэды секретарем.

Странное дело: пока я болтал что ни попадя, крутя руль и играя свой спектакль, я и сам поверил в то, что говорил. Однако, украдкой глянув в зеркальце заднего вида, я заметил, что малодушный Камэда засунул палец за неопрятный воротничок и явно чувствует себя крайне неуютно. Придется прибегнуть к помощи алкоголя, чтобы вселить в него мужество.

Я остановил автомобиль у кинотеатра «Мусасино-кан». Между ним и станцией были плотно напиханы распивочные размером со спичечный коробок. Улицу заполняли запахи масла, куриных шашлычков, запеченных моллюсков, а женщины громко кричали, зазывая посетителей.

– Вот, посмотрите, господин управляющий, приятное место для простого народа. Не хотите прогуляться с барышней?

Я легонько тронул за плечо выбравшегося из машины Камэду, и тот покачнулся на неуверенных ногах. «Да возьми же ты себя в руки, дяденька! Или оставь мысли о том, чтобы влюбляться в молоденьких девушек, не по возрасту это!» – произнес я про себя, но мой клиент неуверенно пробормотал:

– А что, здесь придется много потратить?

– Что вы, на сто пятьдесят иен можно прекрасно выпить!

Ожидая их, я сунулся в передвижной ларек и перекусил шкварчащими на железной плите ломтиками китового мяса.

Потом я сидел в машине и зевал, когда вдруг примчалась стриптизерша в развевающемся пальто:

– Там ужас что происходит! Этот твой начальник напился!

– Вот дела!

Но для сводника это было наиболее подходящим моментом довести дело до конца.

– Слушай, барышня, у меня к тебе разговор. Мой начальник в тебя, это самое… Ну, на букву «в». Ты не могла бы с ним сегодня поласковее?..

– Чего это – поласковее?

– Ну, поласковее. Как бы это сказать. Не понимаешь, что ли?

Внезапно эта стриптизерша в накладных ресницах и с тенями на глазах сдавленно прыснула.

– Да это ты так ничего и не понял.

– В смысле?

– Ну ты и болван! Тебе что, Ким-сан ничего не сказал?

Ким-сан… Ким-сан? А при чем тут Ким-сан? Девушка, хохоча во весь свой вульгарно накрашенный рот, все мне объяснила, хотя это и стало для меня неожиданностью.

Оказалось, она тоже работает вместе с Ким-саном и тем мужчиной в куртке. Клиенты, вроде ничего не подозревающего Камэды, думают, что с помощью сводника влюбили в себя девушку. Это и для девушки удобно, и денег можно больше содрать, ведь довольный клиент отстегивает и ей, и своднику. Девушку еще и угостят, а Ким-сан и тот тип в куртке получат свои комиссионные. Таким образом, мы имели двойную выгоду по сравнению с обычными сутенерами.

– Ясно. – Я выдавил из себя усмешку. – Вот, значит, как все устроено.

Таким образом, такую же затею, как и с «Энокэпом», Ким-сан продумал со всех сторон. Все рассчитано до мелочей, никаких упущений. Он переиграет кого угодно.

Камэда-сан вернулся в машину довольный, с мокрыми от выпивки, обслюнявленными усами. Держа во рту зубочистку, он пробормотал:

– Барышня, я в тя такой влюбленный. Ох и влюбленный!

Поглядывая на меня краем глаза, танцовщица лукаво улыбнулась.

– Может, дадим проспаться господину управляющему где-нибудь в комнатке с татами?

Да уж, самый верный способ.

– Изволите?

– Отлично! – Камэда-сан был в приподнятом настроении, совсем не то что раньше. – Водитель! А ну поезжай. Да побыстрее, а то уволю!

Я, выжимая сцепление, снова представил себе жизнь Камэды-сана, которую воображал раньше. Всю неделю он работает в компании, потом возвращается домой в пригород. На веранде сохнут детские штанишки и рубашки. По воскресеньям он в одних кальсонах по просьбе жены делает совок для мусора. Потом, наверное, ложится где-нибудь, берет старенький радиоприемник и слушает вокальные конкурсы. А со следующего дня опять без отдыха ездит в компанию.

На улице рёканов в Сэтагае уже было совсем тихо. Огни нашего дряхлого «Датсуна» осветили серую изгородь и крыс, убежавших за кучу мусора. Танцовщица, как будто все уже поняла, напевала песенку, прижавшись лицом к стеклу.

– Это еще что за песня?

– А вы что, не знаете? Ее поет Дик Минэ.

– Ишь ты…

Так Камэда-сан и девушка переговаривались на заднем сиденье. А через десять минут они уже прошли под темными унылыми воротами рёкана…

Пройдя под темными унылыми воротами рёкана, мы с Мицу постарались бесшумно открыть стеклянную дверь. В прихожей стояли черные мужские ботинки, которым не хватало ваксы, и женские туфли со сбитыми каблуками.

Из коридора опасливо выглянула служанка и спросила: «Вы отдохнуть или на ночь?»

Следуя за служанкой и отводя друг от друга глаза, мы поднялись на второй этаж, пахнущий туалетом. В глубине второго этажа слышен был скрип двери в уборную.

Когда служанка ушла, мы с Мицу сели перед столиком с остывшим чаем и маленькой тарелочкой. Девушка положила руки на коленки и, застыв, смотрела в пол, а я, чтобы скрыть замешательство и смущение, широко зевнул и прочитал написанное на бумажке, в которую были завернуты лежавшие на тарелке пирожные «монака»: