Читать онлайн Ведьмино зеркальце

© Дуплина А., текст, 2025

© Hatureda, иллюстрации для обложки и закладки, 2025

© ООО «Феникс», оформление, 2025

© В книге использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Глава 1

В тереме было жарко натоплено, но Мирослава все равно мерзла. Она дрожала, обхватив себя руками за плечи, и старательно отводила взгляд, чтобы не выдать родным истинных чувств. Негоже было в дорогу батюшке тревог добавлять, вот только как ни старалась Мирослава, а предательская слеза нет-нет да и скатывалась по бледной щеке. Как она тут будет без них?

Первый раз отец решил взять с собой ее брата, и Мирослава, не успев проводить родных в дорогу, уже горевала.

– Да полно тебе, сестрица, убиваться так, – рука Святослава успокаивающе погладила Мирославу по волосам. – Не навек же с домом родным прощаемся. Как наступит Травный[1], так и мы с отцом домой воротимся.

Мирослава, тихонько всхлипнув, прижалась к груди брата. Ровный стук родного сердца звучал слаще любой музыки, да только горько было Мирославе от предстоящей разлуки. И пусть не одна она в тереме оставалась, а с дядькой Горыном, все равно неспокойно было на сердце у Мирославы.

– Тошно мне, Святик, – не отрывая головы от груди брата, тихонько призналась она.

– Отчего же тошно, Мира?

Сложно было все брату объяснить, да и как сказать, что просто тревога необъяснимая ее съедает? Предчувствие скорой беды, которая словно кошка незваная к дому подбирается.

– Кажется, что стоит вам за порог выйти, так беда в дом придет, – все же призналась она брату.

Голос Мирославы совсем стих и стал не громче мышиной возни в подполе, да все равно услышал ее брат. Расслышал слова ее странные и по-доброму рассмеялся. Раскатистый смех Святослава разнесся по терему, прогоняя тревожные думы, как солнце поутру прогоняет темноту ночную. Смутилась Мирослава. Коль верит брат, что глупости она говорит, может, так оно и есть?

– Ох, Мира, замуж тебе пора, чтобы голова другим занята была, – хохотнул Святослав.

Мирослава отошла от брата и нахмурилась. Замуж она пока не хотела. И без того славно ей жилось в отчем доме, и менять его на чужой да холодный Мирослава не собиралась так долго, сколько батюшка ей позволит.

– Куда ей замуж-то, – хмуро осадил Святослава дядька Горын. – Рано ей еще. Девчонка она совсем. Сам коль невесту нашел, вот и женись, а другим свое счастье не навязывай.

Святослав вспыхнул, как огонь в печи, и глаза к полу опустил. Наивно он полагал, что про него и Храбру никто в деревне не ведает, но на то она и была деревня – уже в каждом дворе знали, что сын купца к соседской девушке повадился ходить. А коль ходить стал, так значит, и до свадьбы недалеко.

В сенях раздался шум, а следом за ним послышалось такое привычное кряхтение, что сердце у Мирославы сжалось. Отец, румяный с мороза, вошел в терем, оглядываясь по сторонам. На его плечах и меховой шапке лежал снег, не успевший растаять от жара печки. Он окинул всех троих суровым взглядом и коротко произнес:

– Ехать пора.

Мирослава вздрогнула. Голос отца хлестнул, словно плеть, и неизбежность расставания тяжелым камнем легла на сердце. И пусть брат посмеялся над ее тревогами, а все ж неспокойно ей было.

– Не печалься, Мира, – приобнял ее за плечи дядька Горын. – Вернутся они, оглянуться не успеешь.

Мирослава кивнула и сквозь пелену слез, застившую глаза, с трудом увидела, как брат подхватил припасы, заботливо подготовленные ею, и скрылся вслед за отцом в сенях. С улицы донеслось лошадиное ржание, но уже через несколько минут все стихло. И только тяжелое дыхание Горына да треск поленьев в печи нарушали тягостную тишину, возникшую в тереме. Мирослава вздохнула, утерла влажные щеки и медленно направилась к столу. На плечи давила тяжесть, а вокруг сердца холодной змеей свернулась тревога. Грустное расставание в этот раз вышло. Никогда доселе отец не уезжал так надолго, да еще и со Святославом. Мирославе хотелось плакать – так пусто в тереме стало! Да только забывать о своих обязанностях хозяйки она не могла. Потому, собрав растрепавшиеся волосы под платок, принялась убирать со стола под одобрительное кряхтение Горына.

С момента отъезда отца с братом все дни Мирославы были наполнены тоской да думами невеселыми. Сидела она подле окна и смотрела на занесенные снегом улицы. Следы чьей-то телеги и отпечатки лошадиных копыт напоминали ей об отце, а оттого Мирослава еще пуще горевала. Горын молчал, стараясь не давить на племянницу, понимая ее тоску по отцу с братом, да иногда все-таки сдержаться не мог.

Вот и на этот раз он окинул ее с улицы хмурым взглядом, а потом направился к терему, стряхивая снег, налипший на меховой кожух.

– Сходила бы ты, что ли, на рынок, – Горын вошел в терем, запуская холодный воздух с улицы, отчего Мирослава поежилась. – Там народ уже к Масленице вовсю готовится, молодежь гуляет. Подружки твои про тебя выспрашивали. Иди погуляй, хватит в окно смотреть да тоской себя изводить.

– Не хочу, – Мирослава мотнула головой, даже не оборачиваясь к дядьке.

Отец за такое неуважение к старшему и выпороть мог, а Горын всего лишь в усы усмехнулся.

А Мирославе все пусто было. Был бы брат дома – и Масленица ей в радость стала бы, а без Святослава не то все. Не хотелось ей ни плясок, ни песен, ни гуляний масленичных. Только чтобы скорее брат домой вернулся.

Дверь в сенях хлопнула – Горын снова на улицу вышел. Постоял пару секунд, посмотрел на Мирославу через окно запотевшее, да и пошел в сторону от терема, а когда спустя час вернулся, то нашел ее на том же месте.

– Ты до Травного тут просидеть собралась? – спросил Горын, растирая красные с мороза уши.

– Может, и собралась, – обнимая себя за плечи, отозвалась она.

Не понимал дядька ее тоски, да и Мира сама не до конца понимала. Вот только полупустой терем, не наполненный смехом Святослава и песнями отца, был ей как чужой.

– Не грусти, Мира, – голос дядьки неожиданно зазвучал ласково, но смущенно. – Я тебе гостинец с рынка принес. Посмотри, какие ленты.

Не нужны ей были ленты и подарки. Хотела она, чтобы брат с отцом поскорее домой воротились, да только изменить сейчас что-то было не в ее власти. Но забота в голосе дядьки заставила ее вспомнить, что не одну ее дома бросили, и хоть Горын был ей не так близок, как батюшка, а все же родной. Мирослава обернулась к дядьке и постаралась улыбнуться.

– Держи, Мирослава, – Горын огрубевшими от работы руками протянул Мирославе ленты и отступил от окна, так что лицо его в тени скрылось. Уходящее солнце лишь волосы его темные позолотило слегка, а вот глаза вечерние сумерки спрятали.

Мирослава взяла ленты из рук Горына и расправила на коленях. Дядька не поскупился, не пожалел монет на племянницу, знал, как унять тоску девичью, как заставить сердце молодое да глупое биться чаще. Ленты атласные блестели в свете заката и скользили шелком меж пальцев. Яркие, цветные, одна другой краше. Погладив кончиками пальцев самую яркую – алую ленту, Мирослава подняла взор на Горына и несмело ему улыбнулась.

– Спасибо, дядя, за подарок.

И правда, хороши ленты были, так хороши, что руки сами потянулись к платку, под которым Мирослава привыкла дома волосы прятать. Выражения лица Горына в сумерках было не разобрать, но когда он заговорил, голос выдавал волнение.

– Жаль, сам вплести в косы не сумею. Руки совсем грубые стали, да и не слушаются меня. Но может, Храбра не откажет тебе.

Мирослава снова опустила взгляд на новые ленты и подумала, как хорошо они в ее волосах пшеничного цвета смотреться будут. Может, и правда стоит косы заплести да на праздник сходить? Подняла она голову на дядьку и искренне ему улыбнулась – впервые с тех пор, как отец с братом уехали, а затем вскочила на ноги и Горына тонкими, как плети, руками за шею обхватила.

– Жаль, матушка не видит, какая ты красивая выросла, – пробормотал Горын тихо, неловко по волосам Мирославу поглаживая, а она от его слов снова поникла, как цветок полевой в жару.

Ох, не вовремя дядька про матушку вспомнил. Мирослава выпустила ленты из рук, и те на лавку медленно сползли, стелясь цветными дорожками по доске.

– Давай к столу, дядя, – отходя от Горына на шаг, тихо позвала Мирослава. – А то перестоит мясо в печи.

Горын посмотрел на племянницу, вздохнул тяжко и пошел к столу накрытому. Не понять Мирославе было, о чем дядька думает, да только взгляд его потяжелел и брови нахмурились.

Мирослава села к печи горячей поближе, да все к окну ее взгляд устремлялся, рассмотреть что-то там пытался, словно в снежной пелене ответы на все ее вопросы кроются.

Так и прошел вечер в тереме купца. Горын квас пил да на Мирославу поглядывал, а она все от окна глаз отвести не могла. А как солнце за лес опустилось, так и спать оба отправились, каждый своими думами охваченный.

Хоть и грустно Мирославе было, но подарок дядьки из головы не шел. Ей так ленты понравились, что с утра самого она отправилась в соседнюю избу. Именно в ней брат любовь отыскал, именно в ней Мирослава подругу обрела. Туда Мирослава привыкла идти за помощью и советом, с тех пор как матушка ее умерла.

Храбра – дочь соседки и невеста Святослава – ленты как увидела, так и ахнула.

– Ох, Мира, ты на празднике самая красивая будешь, – бормотала она, ленты разглаживая на коленях точно так, как это сама Мирослава еще вчера делала. – Такие ленты в нашей деревне никто себе позволить не может, а у тебя есть.

В словах подруги послышалась легкая грусть, и Мирослава поспешила накрыть ее руку своей ладонью. Хоть и без зависти говорила Храбра, а Мира почувствовала себя неуютно.

– Святослав тебе еще дороже и еще краше привезет.

Храбра неуверенно кивнула, и Мирослава насторожилась.

– Что не так?

Подруга нахмурила брови темные, губы поджала, а затем вздохнула горько.

– Не любит меня Святослав, Мира, не любит. Ходит все к нам, а замуж не зовет.

Столько горечи в словах подруги было, что Мирослава невольно о своей тоске забыла.

– С чего ты решила, что не любит? Раз ходит, значит, и замуж скоро позовет. Вот как Травный наступит, домой воротится и позовет.

Поймав взгляд подруги, Мирослава улыбнулась ободряюще, но печаль в глазах Храбры была бездонная, как омут лесной, и таким же холодным казался цвет ее глаз.

– Не пара я ему, – тихо всхлипнула подруга. – Отец твой так говорит. Да и сама я знаю. Куда мне, девке простой, да за сына купца замуж?

– Так если любит брат тебя, – всплеснула Мирослава руками. – Значит, и отца уговорит.

– Твою бы мне веру.

Мирослава не знала, как еще подругу утешить. Понимала, что отец и правда мог запретить Святославу жениться на Храбре, да только сама Мирослава подобного не слышала, и брат ничего такого не говорил. Хотелось Мирославе ободрить Храбру, слова добрые найти, но не смогла. Если отец запретит, то так оно и будет. Он хоть и любил своих детей, да только в доме против его слова никто пойти не мог.

Храбра всхлипнула еще раз, ладонью щеки утерла и Мире улыбнулась.

– Давай волосы заплету, – легонько потянула она Мирославу за рубаху, привлекая внимание. – Вплету ленты в косы твои, да глядишь, и сама жениха найдешь. А мне все одно – Травный ждать надо да брата твоего.

– Какой мне жених? – поворачиваясь к подруге спиной, рассмеялась Мирослава, думая о том, что и она Травный ждет больше любого праздника.

– Хороший, – прыснула Храбра. – Чтобы дочке купца впору был.

– Так не платье же выбираем, – враз нахмурилась Мирослава от слов подруги. – Жених он не впору должен быть, а по любви.

Храбра хмыкнула, но отвечать не стала, и Мирослава сникла. Что, если и правда отец брату не разрешил на Храбре жениться? Значит, и ей он жениха сам найдет? Не хотела так Мирослава. Вообще замуж не хотела, а хотела еще свободной гулять, плясать на праздниках да с подругами веселиться. А коль влюбится в кого, тогда уж и замуж можно.

– На праздник пойдешь? – прерывая затянувшееся молчание, спросила ее подруга. – На площади уже чучело поставили, глядишь, и скоморохи забредут в нашу деревню.

– Не знаю, – покачала головой Мирослава. – Как-то тоскливо без Свята.

– Да полно тебе, Мира, – Храбра затянула потуже косу и обмотала ее Мире вокруг головы. – Не будешь же ты до самого Травного в тереме сидеть. Так и заболеть от тоски недолго. Да и мне компания нужна, – тише добавила подруга. – А с тобой и мне не так печально будет.

Мирослава обернулась через плечо, подруге в глаза холодные заглянула. Разливалась там тоска такая сильная, какую одно лишь сердце разбитое приносит, и стыдно Мирославе стало. Храбра любила Святослава, оттого так печальна была, и Мира не могла от горя ее отвернуться.

– Я спрошу у дядьки, – сжав ладонь подруги, улыбнулась она несмело. – А если разрешит, зайду за тобой.

Храбра улыбнулась и порывисто обняла Мирославу, отчего у той на душе тепло стало.

– Спасибо, – обнимая подругу в ответ, произнесла Мирослава.

– Да мне-то за что? – рассмеялась Храбра.

– За косы да за дружбу твою.

– Ох, Мира…

Мирослава так и не поняла, что же хотела сказать ей Храбра. Отстранившись от подруги, она поправила прядки, что Храбра в косу ее не стала вплетать, и поднялась с лавки. Надо было домой идти, обед готовить да на праздник у Горына отпрашиваться. И хоть не сомневалась Мирослава, что дядька не будет против, все ж не могла обойти наказ отца – во всем слушать Горына как его самого.

Мирослава не ошиблась – Горын легко отпустил ее на праздник. Хотел было с ней пойти, да потом передумал. Сказал, что ей полезно будет с подругами время провести, а Мирослава и рада была. Впервые после отъезда отца с братом дышалось ей легко, тревоги ушли и настроение поднялось.

Деревня гудела, народ стягивался к площади, откуда уже доносились звуки веселья скоморошьего. Снег задорно хрустел под ногами, словно понимая, что власть свою он скоро потеряет и сменит матушка-земля белое покрывало на зеленое.

Поправив платок на голове, Мирослава взяла Храбру под руку и потащила в сторону площади.

– Куда ж ты так торопишься? – звонким смехом оглашая округу, спросила подруга. – Сама идти не хотела, упрашивать пришлось, а теперь бежишь почти.

– Музыка там, слышишь? – глаза Мирославы блеснули радостно. – Хочу на скоморохов поглядеть скорее.

Храбра усмехнулась и прибавила шагу.

На площади уже вовсю шли гулянья. Музыка неслась по воздуху, призывая сразу же пуститься в пляс, хохот деревенских детей вторил ей, обещая веселье, молодые парни и девушки водили хороводы вокруг соломенного чучела, возвышающегося над площадью.

На сердце у Мирославы стало спокойно. Жизнь в деревне текла своим чередом, а значит, тревоги ее были пусты. И пусть терем был непривычно тих и пуст, скоро отец и брат воротятся, и все станет как прежде.

Потянув Храбру за руку в гущу толпы, Мирослава звонко рассмеялась. Ноги сами пустились в пляс, руки нашли чьи-то ладони, голос Мирославы вплелся в хор, как лента в косу, веселье отогрело ее сердце, прогоняя дурные предчувствия.

Мирослава плясала и пела, когда чей-то взгляд обжег ей спину. Обернувшись, она заметила задумчивого Горына. Он не сводил с племянницы глаз, отчего Мирославе стало неуютно, но как только она выпустила ладонь Храбры, чтобы подойти к дядьке, Горын улыбнулся ей широко и, махнув рукой, пошел прочь от гуляний.

Мирослава постояла немного, глядя ему вслед, а затем ее снова утянул хоровод, и она окончательно забыла все тревоги.

Глава 2

Отгуляла деревня Масленицу, и после этого Мирослава будто ожила. Вместе с природой, которая пока еще робко и неуверенно встречала весну, оттаивала и она сама. Мира все больше улыбалась, а на синем небе чаще и чаще появлялось едва теплое солнышко, только начинавшее согревать крыши домов и сердца людей. Зиму провожали всей деревней, и всей деревней теперь ждали красавицу-весну.

Первая оттепель пришла через пару дней после праздника и была встречена радостными визгами детворы, что бегала по талому снегу, расплескивая воду из мелких лужиц. Деревня принялась готовиться к посевной, а Мирослава пуще прежнего стала ждать отца с братом. Травный был не за горами, и пусть первое время ей и казалось, что до него еще было слишком долго, на самом деле до встречи с родными оставалось все меньше времени.

Вот только чем радостней и веселей становилась Мирослава, тем отчего-то сильнее хмурился Горын. Густые брови дядьки все чаще сходились на переносице, а губы сжимались в тонкую линию, но стоило ему поймать задумчивый и внимательный взгляд Мирославы, как все напряжение тут же пропадало с его лица. Вот только от этого как-то неспокойно стало на душе у Миры, не понимала она причины такой перемены в Горыне. Не понимала, а помочь дядьке все равно хотела.

В один из вечеров воротился домой Горын совсем хмурый. Почернел дядька лицом, опустились плечи его под тяжестью дум неизвестных, в глазах притаилась боль, словно металась его душа, в клетке запертая, требовала чего-то, чего получить не могла. Мирослава посмотрела на дядьку и тяжко вздохнула. Не нравилось ей настроение Горына, и знакомая тревога вновь в ее душе зашевелилась. Что ж за беда могла вызвать такую перемену в еще недавно жизнерадостном человеке?

Скинув тулуп, Горын прошел в терем, сел на стул, подпер голову руками и замер. Вот только совсем недолго он просидел неподвижно. Плечи его задрожали, отчего капли, в которые превратился снег, лежавший на его волосах, падали на стол, оставляя темные лужицы. Хоть и был дядька старше отца Мирославы, а не посеребрились еще волосы его. Все так же темны были кудри, все так же пронзителен был взгляд.

Мирослава посмотрела на то, как Горын кручинится, и подошла к столу поближе. Может, получится у нее дядьку утешить? Отплатить теплом за тепло? Никого у них сейчас не осталось, только они одни друг у друга были, и жить им еще вдвоем аж до самого Травного. Не могла Мирослава не попытаться помочь единственному находящемуся рядом родному человеку.

– Дядюшка, милый, – обхватила она руками тонкими шею Горына и прижалась щекой к волосам его влажным. – Что за кручина так терзает тебя? Поделись со мной! Сбрось ношу тяжкую.

– Ох, Мира, не помочь тебе мне. И никто не поможет.

Тоска в голосе Горына змеей ядовитой ужалила Мирославу. Отстранилась она от него, руки от лица дядькиного отняла, в глаза его черные посмотрела да так и замерла от увиденного там. Жар прилил к щекам ее бледным. Отшатнулась было Мира, но Горын поймал ее за руку и к себе подтянул.

– Чего ж ты так испугалась, глупая? Сама хотела помочь дядьке своему, аль не хочешь теперь?

Больше не было тоски в его голосе, а было там что-то темное, горячее. Такое, чего еще пуще Мирослава испугалась. Да не за Горына, а за себя саму.

– Что с тобой, дядя? – онемевшими губами спросила она.

Задрожали руки ее бледные, в глазах защипало от слез, а в груди тесно стало, словно кто-то сжал ее душу в тисках да вырвать из груди пытается.

– Помочь мне хочешь, Мира? – недобро усмехнулся Горын, сильнее сжимая свои пальцы на ее запястье. – А как же ты мне поможешь, дитя несмышленое?

– Отпусти, дядька, – прошептала Мирослава, слезы горькие глотая да взгляд опуская на ноги свои босые. – Не пугай меня.

– Испугалась, – кивнул Горын, ничуть не удивившись, будто и сам понимал, что страшен сейчас. Страшнее нечисти любой. Даже самого Лешего страшнее.

– Испугалась, – одними губами прошелестела Мира. – Пусти, дядька. Я на стол накрывать стану.

Горын не шевелился, сидел посреди терема, словно окаменел, да все руку Мирославы сжимал. Неживым лицо его бледное выглядело. Одни глаза огнем горели, страшным огнем, бесовским. Мирослава всхлипнула, и огонь в глазах Горына тут же потух.

– Накрывай, Мира, накрывай, – враз поникнув, отозвался дядька, а затем руку ее выпустил да прочь из терема вышел.

Села за стол Мирослава и лицо в ладонях спрятала. Горячие слезы бежали по щекам ее бледным, дорожки мокрые оставляя и в ладонях собираясь. Не знала Мира, что ей делать теперь, куда бежать, у кого совета просить. Не как на племянницу Горын смотрел на нее сейчас, а как на девушку, молодую да желанную, и всерьез Мирослава испугалась. Кто дядьку остановит, коль в тереме кроме них нет никого? Кто поможет ей, если он на недоброе решится?

В груди Мирославы жгло от ужаса и бессилия, так и сидела она за столом, рыдая и дрожа от страха, до тех пор пока за окном не мелькнула коса знакомая. Словно кто-то знак ей подал, что помощь близко была, а она от страха и думать об избе соседской забыла.

Утерев щеки мокрые, Мирослава поднялась из-за стола, платок пуховый на плечи накинула, ноги босые в валенки сунула да так и выскочила во двор. Снег хрустел под ногами, пока она торопливо бежала к избе, в которой Храбра с матерью жила, а мороз, внезапно окрепший, кусал больно за щеки.

Мирослава взбежала на крыльцо, дверь в соседскую избу толкнула и только тогда поняла, что не дышала вовсе от ужаса. А как знакомый с детства запах свежего хлеба, витавший в доме Храбры, окутал ее, успокоилась. Ведь если скажет она соседке, предупредит, что Горын недоброе задумал по отношению к ней, то и делать он ничего не станет. Сам испугается. А значит, Мире бояться больше будет нечего.

– Кого там нелегкая принесла? – Ожана, мать Храбры, вышла в сени, сжимая в руках ухват.

– Это я, матушка, – в слезах бросилась к ней Мирослава. – Совет твой нужен да помощь родительская. Некуда идти мне больше, матушка, никто не поможет, кроме тебя.

– Да что с тобой? – Ожана поймала едва не падающую от ужаса Миру и усадила на лавку, поближе к растопленной печи. – Куда же ты в таком виде выскочила? Заболеть удумала, девка?

– Ох, страшно мне, – заламывая руки, стонала Мира.

– Да объясни ты все по порядку.

Ожана всплеснула руками и бросилась в сени, где в ведрах стояла вода колодезная. Набрала кружку полную и вернулась к печи, к Мирославе. Та сидела белая как снег, едва дыша.

Мирослава, кивнув в благодарность, схватила протянутую кружку и в два глотка осушила ее. Вода побежала по подбородку, оставляя пятна на платке. Мирослава глаза опустила, следы мокрые увидела и пуще прежнего рыдать начала. Так сильно следы ей эти напомнили капельки воды, что с волос Горына на стол падали.

– Матушка, – заламывая руки, запричитала Мирослава. – Дядька Горын умом тронулся. Смотрел на меня так страшно сегодня, за руки хватал. Боюсь я, что он недоброе задумал. Никого в тереме нет, отец и Святослав уехали, а что я против Горына смогу? Он большой да сильный, а я… – Всхлипы Мирославы эхом разносились по избе, и она все горше плакала. Слова эти, вслух озвученные, оказались еще страшнее, чем когда они только мыслями ее были. – Поговори ты с ним, матушка, поговори, пока беды не случилось.

– Ты что, Мирка, совсем дурная? – отшатнулась от нее Ожана. – Из ума, поди, выжила от тоски по брату. Что ж ты мелешь-то такое? С чего это Горыну на племянницу родную засматриваться? Девок, что ли, на деревне мало других?

– А я почем знаю, матушка? Да только видела я взгляд его недобрый.

Ожана вздохнула шумно и молча села на лавку подле Мирославы. В печи весело потрескивал огонь, а за окном избы звонко хохотала ребятня. Жизнь в деревне текла своим чередом, и никто не ведал, как ладони Миры холодели от страха, как тошнота к горлу подкатывала, стоило ей взгляд Горына вспомнить.

– Полно тебе, – грубовато начала Ожана. – Ты совсем еще дитя, Мирка. С парнями, поди, вообще не понимаешь, как говорить, а что там люди за дверьми закрытыми после свадьбы делают – и подавно не знаешь. Так с чего ты решила, что взгляд Горына правильно истолковала, а?

– Я видела, – упрямо повторила Мирослава, дрожа всем телом.

Ожана опустила огрубевшую от домашней работы ладонь ей на плечо и крепко его сжала. Да только не было в этом жесте успокоения и поддержки. Почудилась Мирославе лишь угроза скрытая.

– Что ты там видела, дурная? – отмахнулась от ее слов Ожана. – Видела она! Дядька твой с утра до ночи на кузнице как проклятый пашет, а ты на него напраслину возводишь. Дура ты, Мирка.

Мирослава, пораженная злыми словами Ожаны, отпрянула от нее, рот ладошкой прикрыла, ни жива ни мертва на соседку уставилась. Как же так? Почему же Ожана не верит ей? Слезы хрустальными каплями скатились по щекам, Мирослава сжала в руках край платка расписного и до боли прикусила губу.

– Мира, – Ожана сдула со своего лба поседевшую прядку волос, которая из-под платка выбилась, и сочувственно взглянула на Мирославу. – Может, показалось тебе, дочка, ну ты же и правда не знаешь ничего. С парнями не гуляешь, взгляды их жаркие не ловишь, вот и померещилось тебе что-то. Ну не может Горын на племянницу родную как на бабу смотреть. Тьфу ты, удумала тоже…

Ожана говорила твердо и так же твердо сжимала плечо Мирославы, словно таким образом хотела лучше донести до нее свои слова. Мирослава вгляделась в морщинистое лицо соседки, силясь отыскать там истину. Лицо Ожаны было хорошо знакомо Мире. С тех пор как мать Мирославы умерла, именно Ожана чаще всего в их терем наведывалась. Сначала Богдану – отцу Мирославы – по дому помочь, позже – чтобы помочь уже самой Мире да обучить ее хоть немного. Чему ее купец научить мог? Не была бы Мирослава хозяйкой хорошей, коль не забота соседки. И подруги верной не было бы без нее. Ведь Храбра именно так в тереме купеческом и оказалась – пришла матери помочь да с Мирославой сдружилась. Доверяла Ожане Мира, как самой себе доверяла. И хоть годы не пощадили соседку, а все равно ее лицо родным Мире было. Оттого и поверила она в слова Ожаны. Подумала, что правда не так поняла Горына.

– Может, права ты, матушка, – отводя стыдливо взгляд, пробормотала Мирослава. – Да все одно что-то с дядькой творится.

– Я поговорю с ним, – твердо произнесла Ожана. – Выясню, что за беда на сердце его лежит. А тебе, Мира, замуж пора. Вот воротится отец твой, так я сразу с ним этот разговор зведу. Засиделась ты в девках да при брате холостом. Давно пора в мужнин дом тебе.

Мирослава покорно кивнула, хоть мысль о замужестве ее вовсе не радовала. Не хотела она как все – без любви замуж выходить. Со страхом ждала, что сваты однажды в дом явятся. Оттого и пряталась в тереме, не ходила с Храброй на гулянья, чтобы не приметил кто дочь купеческую, не позарился на ее косы русые. А все одно родные твердили – замуж пора.

– Сначала Храбры свадьбу сыграть надо, – с трудом находя в себе силы, отозвалась Мирослава. – А там и мне жениха подыскать можно.

Не хотела она сейчас свое замужество обсуждать, проще было с Ожаной согласиться, а как отец воротится, так она его мигом уговорит, что в отеческом доме ей всяко лучше будет.

Встала Мирослава с лавки да плотнее закуталась в платок расписной. Глянула за окно, на снег, что в лучах солнца искрился, да на лужицы с водой талой и задрожала. Может, и права была Ожана, да все равно не по себе Мирославе было домой возвращаться. Знала – то недоброе, что в душе Горына поселилось, однажды наружу выберется, и тогда быть беде.

Глава 3

Медленно текли дни в деревне, так же медленно и зима отступать стала. Морозы вернулись, окрепли, лужицы талые льдом сковали. А Мирослава с каждым днем чахла на глазах оттого, что страх душу ее разъедал. Страх животный, словно чуяла она – беда грядет. И потому старалась Мирослава как можно реже с дядькой видеться. На стол утром накрывала, пока он спал, а потом на улицу убегала, гуляла вдоль кромки леса до тех пор, пока мороз кусаться сильно не начинал, а как совсем невмоготу становлось на улице студеной находиться, в терем возвращалась. Так и пряталась она от Горына, раз другого способа обойти беду не придумала.

Дядька же вел себя как и прежде – по-отечески заботливо, да только Мирослава все равно ловила взгляды его жаркие, отчего щеки ее румянец стыдливый покрывал. Знала, что на уме у дядьки, знала, да сказать никому не могла. Боялась, что люди не поверят ей, как Ожана не поверила. Засмеют да слухи по деревне пустят. Надеялась только на то, что у Горына духу не хватит зло чинить или отец с братом воротятся раньше.

Так и жили они вдвоем какое-то время, друг с другом почти не переговариваясь, пока не пришел как-то дядька с кузницы и платок Мирославе новый не принес. Красивый платок, узорами яркими расшитый, нитями алыми украшенный. Мирослава руку протянула, чтобы платок взять, да тут же отдернула, словно платок змеей ядовитой обернулся.

– Бери, Мира, что же ты? – хрипло пробормотал Горын. – Я же от чистого сердца.

Замешкалась Мирослава, боязно ей было подарки дядькины принимать. Видела, чего душа его почерневшая требует, знала, что неспроста он подарки носить ей начал, да все равно сомнения в ней слова Ожаны поселили. Так и металось сердце ее глупое, словно пичужка, в силки пойманная.

– Балуешь ты меня, дядька, – потупив взор, прошептала Мирослава, все еще не беря платок из рук его огрубевших. – Отец приедет, наругает. Знаешь же, что не любит он подарки без повода дарить.

– Не наругает. Бери платок, Мира. Бабка на площади, что торговала ими, сказала – этот лучше всего на русых косах смотреться будет.

Мирослава помолчала немного, потом щеку нервно изнутри прикусила, кивнула и ладони к Горыну протянула. Всем сердцем хотелось верить ей, что нет в нем мыслей недобрых, что заботится он о ней как о племяннице родной. Надоел ей страх, внутренности сжимающий, устала прятаться на опушке леса холодного.

– Спасибо, дядюшка, – прошелестела тише ветра.

Мирослава платок забрала, руками ткань мягкую огладила. Красивый подарок Горын ей принес. И точно для нее платок расшит был. Цветы яркие губы ее розовые оттеняли, нити золотые на солнце блестели да к косам русым подходили. Накинула на плечи Мирослава платок, покрутилась на месте да улыбнулась несмело.

– Ох, и красивая ты, Мира, – с каким-то сожале-нием в голосе произнес дядька. Мирослава смутилась, но Горын словно и не заметил румянца ее стыдливого. – Люди на площади поговаривали, что скоморохи какие-то проездом в деревне нашей и обещали они вечером народ порадовать. Сходила бы ты с Храброй. А то когда еще праздник такой случайный у нас будет.

Мирослава в платок новый укуталась да на дядьку прямо посмотрела. Не смутился Горын, выдержал взгляд ее пристальный.

– А ужин как же?

– Да что я сам каши не сготовлю? – Горын стянул шапку меховую с головы, к груди прижал и рассмеялся заливисто. – Все ж не младенец я несмышленый. Иди, Мира, да не беспокойся обо мне.

Мирослава кивнула дядьке и бросилась наряжаться на праздник. Редко к ним скоморохи бродячие заглядывали, чаще в города большие, а к ним в деревню разве что на праздники. Не могла она упустить случая такого, так еще и платок новый хотелось показать подругам. Хоть и была Мирослава дочкой купца, да не шибко баловал отец ее, в строгости воспитывал, не привыкшая она была к подаркам без повода, да еще таким шикарным, как платок новый.

Надела Мирослава рубаху самую красивую, волосы в косы тугие заплела да вокруг головы кольцом сложила, душегрею накинула на плечи, а на голову платок повязала. Оглядела себя и засмеялась несмело. Так страх ее измучил, что совсем бледна и худа стала, щеки впали, плечи опустились, но как про гулянья шумные подумала, на душе всяко радостней стало.

Выбежала Мирослава в кухню, покрутилась снова, на дядьку не глядя, да в сени побежала, где и догнал ее голос Горына встревоженный:

– Ты только допоздна не гуляй, Мира. И одна потемну домой не иди. Или с Храброй вместе, или пусть вас проводит кто из парней.

– Хорошо, дядюшка, – крикнула Мирослава из сеней, ноги в валенки засовывая. – Не волнуйся, не поздно ворочусь.

Хохотнула коротко, выскочила на улицу да к избе соседской побежала. Тропинка уже давно в снегу протоптана была. Хоть и сыпала еще крупа с неба изредка, да следы Мирославы засыпать не могла никак.

Уговаривать подругу на гулянья идти не пришлось вовсе. Храбра как услышала, что скоморохи на один вечер в деревню забрели, так и бросилась в комнату за душегреей.

– Ох, девки, куда ж вас понесло? – по-доброму ворчала Ожана, глядя на то, как дочь ее волосы переплетает. – Тебе вообще дома сидеть надобно, Храбра. А то вернется Святослав, услышит, как ты ни одной гулянки не пропустила в деревне, и не женится на тебе.

– Да ладно тебе, матушка, – укорила соседку Мирослава. – Коль любит ее брат мой, ни в жизни не поверит в слухи глупые.

– Наивная ты, Мирка, ох и наивная, – покачала головой Ожана. – Иной раз слухи во́йны развязывали, а тут свадьбу одну расстроить. Повзрослеть тебе надо да поумнеть.

Не обратила внимания Мирослава на слова ее колкие. Верила, что Свят ни за что не станет слушать наговоров злых, да и не собирались подруги с парнями по округе расхаживать. Вся деревня судачила про то, что Храбра почти сноха купеческая, а дочь купца и подавно никто не посмел бы обидеть. Все же не последним человеком здесь Богдан был.

– Ох, матушка, да что про меня говорить? – рассмеялась звонко Храбра. – Я же на площадь схожу, на скоморохов погляжу да в избу сразу ворочусь.

– Смотри мне, – Ожана погрозила дочке пальцем и к Мире обернулась. – А ты следи, чтобы ничего не натворила голова ее бедовая. Ясно?

– Ясно, матушка, ясно, – улыбнулась Мирослава.

Так тепло на душе ее стало от брани Ожаны. По-доброму она бранилась, от беспокойства и заботы искренней. Дочку свою любила и судьбы ей счастливой желала. Так это трогательно было, что у Миры сердце защемило от тоски по матери своей. Она на Ожану глянула и бросилась соседку обнимать.

– Полно тебе, – пробормотала Ожана, по голове Миру поглаживая. – Все, идите уже, а то не протолкнуться будет на площади скоро.

Храбра, звонко смеясь, ухватила Мирославу за руку и потянула к двери. До площади почти бежали они, так хотелось им на скоморохов поскорее посмотреть. А как добрались, так и ахнули от удивления.

Соморохи те в Княжий Град на праздник ехали, а в деревне всего на ночь остановились, но решили деревенский народ порадовать, отблагодарить за гостеприимство, потому и праздник настоящий устроили. Все там было: и песни дивные, и костюмы расписные. Даже медведя живого скоморохи с собой привезли.

Так понравился праздник Мирославе, что совсем про время она позабыла. Взгляда не отрывая, она с восторгом следила за акробатами, слушала песни заморские и звонко смеялась от шуток скоморошьих.

– На, держи, – Храбра протянула Мирославе напиток, медом пахнущий, и та, не задумываясь, сделала глоток да закашлялась от горечи нежданной.

– Ты что, Храбра, – утирая рот от напитка терпкого, пробормотала Мира. – Это же медовуха.

– Так я знаю, – Храбра, ни капельки не смутившись, захохотала. – Праздник же! Что от кружки-то одной будет?

Мирослава лишь головой покачала осуждающе. Ей одного глотка хватило, чтобы напиток хмельной в голову ударил, а Храбра будто и не замечала, что с подругой ее делается.

– Пойдем домой, – потянула подругу за рукав меховой Мирослава. Враз настроение веселое улетучилось. – Устала я, да в голове теперь шумит.

– Ну так не кончился праздник еще, Мира! – воскликнула Храбра.

– Так поздно уже. Матушка твоя наругает, и Горын волноваться будет, – продолжала тянуть подругу Мира.

Храбра окинула взглядом площадь гудящую, на скоморохов тоскливо посмотрела и голову понурила.

– Права ты, пора нам. А то и правда соседи потом брату твоему глупостей наболтают.

Мира кивнула, чувствуя, как шум в голове усиливается, посмотрела на толпу пеструю, затем взяла Храбру под руку и повела в сторону дома.

Ветер снег колючий бросал в лицо, тропки запутывал, так и норовил платки с голов опущенных сорвать. Мира хмурилась, снег с ресниц смахивала да все шла вперед, Храбру крепко придерживая. Казалось, не дойдут они уже, так пурга не на шутку разыгралась, да только как к забору знакомому подошли, враз стихла.

Распрощались подруги у терема купеческого. Мирослава постояла у крыльца, глядя на то, как Храбра торопливо по дорожке протоптанной бежит к избе своей, вздохнула да сама домой пошла. Думала, спит уже Горын, загуляла она совсем сегодня, поздно пришла, да вот только дожидался ее дядька. На лавке сидел у печи растопленной, в окно все глядел.

– Поздно ты, Мира, хоть и обещала, что не задержишься.

Недоволен Горын был, а Мирославе стыдно стало. Волноваться дядьку заставила, хоть и не хотела. Загулялась, забылась под музыку веселую.

– Прости, дядя, – прошептала Мирослава да к печи поближе подошла.

Мороз ночью злее стал, продрогла Мира совсем, пока к терему сквозь пургу пробиралась.

– И как праздник? Понравился тебе?

– Понравился. – Не слышала Мирослава ноток опасных в голосе Горына, а может, то хмель в ее голове не давал опасность распознать. Скинула она душегрейку, к печи подошла, к дядьке спиной встала и губами от холода онемевшими произнесла: – Вот только продрогла я вся.

Мирослава кочергу взяла, чтобы угли в печи помешать, наклонилась, да голова у нее и закружилась. Едва на пол не рухнула. Подхватил ее Горын, к груди своей прижал. Мирослава обрадовалась сначала, что об пол не расшиблась, но как только зашептал дядька жарко на ухо ей, враз кровь от лица отхлынула.

– Ну так давай согрею тебя, Мира.

Мирослава обмерла в руках его крепких. Ужас ледяной сковал ее тело, не дал пошевелиться, душа в пятки опустилась, и показалось Мире, что чувств она сейчас лишится. Знала же! Чувствовала, что недоброе Горын задумал, но поверила Ожане, убедила себя, что показалось ей.

А руки Горына все сминали тонкую ткань рубашки, блуждали грубо по телу невинному, вызывая у Миры тошноту и панику.

– Пусти меня, дядька, – с трудом выдавила Мирослава. – Пусти, не совершай непоправимого.

– С ума меня свела, – словно не слыша мольбы ее, шептал Горын. – Сна и покоя лишила, а значит, только тебе и под силу желание мое голодное унять.

Мирослава закричала, да только спали все в деревне, никто не слышал криков ее страшных, никто на помощь прийти не мог.

Холодные слезы из глаз ее на рубашку капали, пока Горын прижимал ее к себе крепко. Застыла Мирослава от ужаса и стыда, так и стояла, пока дядькины руки по телу ее жадно шарили. Но как только треск рубашки услышала, так словно и очнулась от сна кошмарного. Забилась в руках его сильных, закричала еще пуще. Хоть и был Горын больше Мирославы, а желание выбраться из рук его, что в тиски превратились, придало Мире сил недостающих. Вырвалась она, к печи бросилась, схватила совок, углей полный, да в Горына не глядя бросила. Закричал дядька, углями ошпаренный, на лавку опустился, ладони к лицу обожженному прижал и завыл зверем раненым.

– Что ж ты творишь, дурная?! – кричал Горын.

Только Мирослава не слышала его уже – как была в рубахе порванной да босая совсем, на улицу выскочила. Ноги в снегу утонули, но не обратила она внимания на холод, что кожу ее нежную жег, так и бежала к избе соседской. Слезы лились по щекам ее бледным, дорожки ледяные оставляя. Страшно Мире было, страшно и тошно от того, что дядька чуть не сотворил с ней. Кожа горела от прикосновений его грубых, и казалось Мирославе, что вовек она от ощущений этих не избавится.

Добежала она до избы соседской и принялась в дверь колотить, что мочи было. Не открыл ей никто – спали Ожана с Храброй давно. Да вот идти Мире больше некуда было. Так и стояла она босая на снегу да в дверь колотила, пока заспанная Ожана на пороге не появилась.

– Дурная, что ли, совсем? Ночь на дворе!

Мирослава всхлипнула, руки к соседке, что матушку ей заменила, протянула да так без чувств к ногам Ожаны и свалилась.

Глава 4

Горын выл, сидя на лавке и не решаясь руки от лица обожженного оторвать. Полный совок углей с испугу Мирка набрала да в лицо дядьке бросила. Чертова девка!

– Да чтобы тебя Леший взял, – прошипел зло Горын, осторожно отнимая ладони от щек.

Кожу на лице саднило. Горын чувствовал, как местами пузыри надуваются, и не знал, за что хвататься ему. То ли за Миркой бежать, чтобы она по всей деревне не растрепала, что он к ней под рубаху полез, то ли лицо в ведро с водой студеной окунать. Плохо Горыну было. Не от того, что чуть не случилось, а оттого, что лицо обожженное огнем горело, а жар от щек пылающих по всему телу словно ядом расползался. Встать бы да умыться надобно, только не осталось сил у Горына. Все истратил на борьбу со своим желанием темным, да все равно проиграл ему.

Хоть и чуял он вонь кожи горелой да бороды подпаленной, а все равно казалось, что Мирославы запах еще в тереме витает. Горын вспомнил, как она взгляд скромно потупила, когда поняла, что он ждет ее, спать не ложится, да как задрожала от холода. Вспомнил и об одном пожалел – что к печи так близко стоял и у Миры шанс сбежать появился.

Дверь терема заскрипела тихо, неуверенно, а затем, ветром ведомая, хлопнула о косяк. Горын приготовился встречать соседей с вилами, да вот только больно тихо было в сенях. Не так бы соседи шли суд над насильником вершить. Да и не собрала бы народ Мира так быстро.

– Горын? – голос Ожаны звучал встревоженно, но не угрожающе.

Горын усмехнулся в слегка подпаленные усы и устало прислонился к холодной стене. Некуда Мирославе было бежать, кроме как к соседке. Стыдно, поди, стало, а может, решила, что сама виновата. Нахмурившись, Горын обессиленно лег на лавку и принялся дожидаться гостей незваных.

– Горын, ты где? – чуть громче окликнула его Ожана.

– Тут я, соседка, у печи.

Выгнать бы ее, да только помочь она могла Горыну. Знал он, за какие ниточки подергать надобно, чтобы соседка голос совести замолчать заставила. Ожана ступала мягко, да все одно – торопливо подошла к лавке и прищурилась.

– Неужто правду Мирка сказала? – уперев руки в бока, запричитала она. – Ты что, старый, совсем из ума выжил? На девку молодую позарился, так еще и племянницу родную. Ты знаешь, что с тобой Богдан сделает, коли узнает?

Горын глаза прикрыл и вздохнул шумно. Ни о чем он не думал, когда Мирославу обнимал жарко. В голове пусто и звонко было, да вот теперь расхлебывать придется. Богдан скор был на расправу и гневлив сильно, но только он мог и не успеть суд над Горыном свершить, коль пожалуется Мирослава старосте деревенскому. Тот еще строже брата Горынова был. А значит, надо сделать так, чтобы не узнал никто.

– Плохо мне, Ожана, – вместо ответа простонал Горын.

– Без тебя вижу, что плохо. Чем она тебя так?

– Угля совок.

Ожана охнула, руками всплеснула и наклонилась к Горыну поближе. От ее стонов и причитания совсем дурно ему сделалось. Неужто все так плохо на лице его было?

– Ох, что ж будет теперь?! – Ожана головой качала да ожоги на лице Горына рассматривала. – Что ж ты руки свои блудливые при себе держать не смог?

Горын приподнялся на локтях да за руку Ожану крепко схватил. Поздно причитать да охать, решать надо было что-то да побыстрее, пока Мирка не успела всей деревне разболтать.

– Где Мирослава? – Горын хоть и был жаром да ожогами ослаблен, но ладонь его крепкими тисками вокруг руки Ожаны сжалась.

– У меня, – не то простонала, не то просипела соседка с перепугу.

– Поможешь мне, – и таким тоном Горын слова эти произнес, что ясно стало – не просьба это – приказ.

– Да с чего мне помогать тебе, старый? Ты рехнулся? Сам на виселицу идти вздумал, так еще и меня за собой потащить решил?

Горын еще злее сделался.

– А ты, говорят, снохой купеческой стать хочешь?

Снова ахнула Ожана, отпрянула от Горына, руку свободную ко рту прислонила, а он только усмехнулся недобро. Знал, на что давить стоит, чего сердце корыстное Ожаны жаждет.

– Что ты…

Охрипла соседка от неожиданных слов его, а Горыну только того и надо было – чтобы испугалась она, о будущем своем подумала. Не столько ей счастье Храбры устроить хотелось, сколько родственницей купеческой стать, а то, что Храбра Святослава полюбила, так то удача большая. Ради того, чтобы свадьба не сорвалась, Ожана готова была на все пойти. Знал это Горын. И что Миркой пожертвовать согласится соседка ради планов своих, тоже знал.

– А вот то, – медленно убирая палец за пальцем, выпустил Горын руку Ожаны и на лавку обратно лег. – Коль не хочешь, чтобы свадьба расстроилась, поможешь мне, иначе я Богдану скажу, что Храбра твоя со всей деревней путалась.

– Кто ж поверит тебе? – без сил опустилась Ожана на лавку, что под окном стояла.

– Да разве надо, чтобы поверил кто-то? – коротко хохотнул Горын. – Хватит и того, что слухи по деревне поползут. Ты Богдана так же как я хорошо знаешь и понимаешь, что он в жизни не позволит сыну жениться на Храбре твоей, ежели хоть один слух до него дойдет.

– Страшный человек ты, Горын, страшный, – сипло пробормотала Ожана.

Но знал Горын, что уже согласна она на все, лишь бы не выполнил он угрозы своей. И способ, чтобы обелить себя в глазах всей деревни, тоже знал. Осталось, чтобы Ожана ему подсобила, тогда и ей счастье будет, и Горыну жизнь спокойная, а что с Мирославой станется – его и не волновало совсем. Не выделывалась бы девка, не строила из себя невесть что, и проблем у нее не стало бы, а так – сама виновата.

Мирослава не помнила, как Ожана ее в дом затащить сумела. Она вообще мало что помнила с того момента, как из рук грубых дядькиных вырвалась. Знала лишь, что сумела она, добежала до дома соседского, а значит, не страшен ей отныне Горын. Ничего не сможет он сделать ей.

Плохо Мире было, болело все тело, а вместе с ним и душа ныла. Бормотала все время Мирослава в бреду. За руки кого-то хватала, отца да брата звала на помощь. Ладони чьи-то нежные, заботливые гладили по волосам ее, лоб протирали водицей душистой, а Мира уже и не понимала, где она и кто ее обнимает за плечи ласково.

– Мирушка, ну что же ты, – голос подруги просочился в сознание ее угасающее. – Напугала нас так, волноваться заставила. Мамка аж посреди ночи к Горыну помчалась.

Не зная, сколько в беспамятстве времени провела, но как только услыхала Мирослава имя знакомое, глаза свои синие распахнула и на Храбру в страхе уставилась.

– Не надо матушке в терем ходить, Храбра. Не надо! – сжала она ладони свои на запястьях тонких. – Горын… он ведь… – надломился голос Миры, слезы крупные, как жемчуга, из глаз покатились, дорожки мокрые на щеках оставляя. Страшно ей сделалось. Что, если Горын с Ожаной что-то сотворит?

– Мирка, ты чего? – Храбра села на лавку подле подруги, руки аккуратно из хватки ее высвободила, обняла за плечи да голову на макушку положила. – Ты головой ударилась, что ли? Что за глупости такие говоришь? Про Горына…

Не дослушала Мирослава подругу, оттолкнула Храбру, к стене холодной прижалась да руками себя за плечи обхватила. Дрожь ее крупная била. От страха да от обиды, что не верят ей. Тогда не поверила Ожана, и сейчас дочь ее не верит. А коль сразу бы к словам Миры прислушались, с Горыном поговорили, ничего и не случилось бы. Не отважился бы тогда Горын руки распускать и к Мире под рубаху лезть.

– Ты думаешь, я рубаху на груди сама порвала? – внезапно севшим голосом хмуро Мирослава у подруги спросила.

– Не знаю, Мира, – Храбра свела брови черные к переносице. – Знаю, что в бреду ты в избу вломилась да про Горына ужасы бормотала, сама не понимая, что мелешь.

Злой голос у Храбры был, интонация матери в нем легко угадывалась.

– Ожана тебе свои слова в уста вложила, – осуждающе покачала головой Мира. – Ты ими со мной и говоришь.

– А что еще мне сказать тебе? – подруга с лавки подскочила, руки на талию осиную положила да ногой топнула. – Ты от тоски по брату совсем дурная сделалась! Это где ж такое видано, чтоб дядька да на родную племянницу с мыслями такими черными полез?

– В тереме купеческом, – Мирослава говорила спокойно, холодно даже, только внутри нее огонь разгорался. Это если ей родные, близкие самые не верят, что ж остальные начнут говорить? Что сама она к дядьке пришла? Сама помыслами нечиста была? – Уйди, Храбра. Дай мне одной побыть.

– Куда ж я уйду, – зло усмехнулась подруга, – коль это ты в избу мою пришла?

Мирослава вздрогнула от слов ее, как от удара жгучего. Задрожали губы ее, слезы с новой силой из глаз побежали. Некуда ей идти было, не могла она в терем воротиться. Что, если дядька начатое до конца решит довести? Не было у Мирославы сил больше противиться ему, не совладает она с Горыном еще раз.

Скрипнула дверь, и ветер с улицы стужу в дом принес. Мира повернула голову к сеням и в страхе сжалась вся. Только на пороге всего лишь Ожана возникла, снег с плеч сбивая варежками пуховыми.

– Пришла в себя? – неласково буркнула она, Миру оглядывая. – Это хорошо. А то Горыну помощь твоя не помешает.

Кровь Мирославе в голову бросилась от слов соседки.

– Какая помощь, матушка?

– Ожоги лечить его, какая ж еще?

Ожана голову к плечу склонила да на Мирославу в ожидании уставилась. Словно та уже прямо сейчас должна была в терем мчаться на выручку к дядьке.

– Вы что, в терем меня гоните?

Мирослава готова была на колени упасть. Молить Ожану о защите, лишь бы в терем не возвращаться. Надобно письмо отцу написать, сказать, чтоб воротился он домой поскорее, к старосте деревенскому бежать за помощью, но никак не Горына от ожогов лечить…

– А не ты Горыну в лицо углями сыпанула, а? Кто ж теперь помогать ему будет? Или ты дядьку родного так и помирать бросишь?

– Матушка, – протянула руки Мирослава к Ожане и зарыдала пуще прежнего. – Ты что же говоришь такое? Сама же знаешь, что он… Меня… А теперь домой воротиться вынуждаешь. Я не могу, не проси даже… Не пойду в терем.

– Да чтоб тебя! Ну что ты как дурная, в самом деле? – Ожана руками всплеснула да к лавке поближе подошла. – Ну как ты про Горына такое говорить можешь? Самой не стыдно? Жар у тебя, может? В бреду оно и не такое привидится.

– Матушка…

Всхлипнула Мира, на лавку упала, лицо ладонями прикрыла и зарыдала, что сил было. Удавиться проще или в лес уйти, чтобы Леший там сгинуть помог – все лучше, чем в терем возвращаться к Горыну. Все лучше, чем недоверие в глазах родных людей.

– Я была у Горына, – строго сказала Ожана. – Видела, как ты за помощь его отблагодарила – лицо все в волдырях да ожогах. Он тебя обогреть с мороза попытался, а ты его…

До Мирославы донеслись шаги. Ожана сердилась: это было понятно по тому, как размашисто ходит она по избе. Что-то брякнуло, а затем Мирослава почувствовала, как грубые, совсем не ласковые руки той, что мать ей заменила, отрывают ее за плечи от лавки.

– Пей, дурная, – теплый край деревянной кружки коснулся губ Мирославы, а в нос ударил резкий запах трав. Оттолкнуть бы ей руку Ожаны, выплеснуть той в лицо варево горькое, да сил у Мирославы больше не осталось. Все ушли на борьбу с Горыном. В груди тесно было, а глаза жгло от слез. Мирославе хотелось забыться сном глубоким, чтобы поутру все стало кошмаром ночным, а потому схватила она кружку да осушила глотками жадными. И только в тот момент, как последняя капля в рот попала, на краю сознания мысль мелькнула, что отравить ее Ожана могла. Что, если Горын ей золото пообещал? Вот только слишком поздно Мире было о таком тревожиться. Ни капли в кружке от варева не осталось. Мирослава утерла тыльной стороной ладони остатки горькие с губ да легла обратно на лавку. А там и сон такой долгожданный пришел.

Глава 5

Едва только солнце из-за леса выглянуло, сопроводила Ожана Мирославу в терем купеческий. Как Мира ни молила, ни плакала, не поддалась соседка на уговоры ее отчаянные. Платок на плечи пуховый накинула, валенки выдала да так в рубахе одной и повела к дому родному. Плакала Мирослава, в руках ее птичкой раненой билась, но Ожана глуха к мольбам осталась.

– Ты, Мирка, не дури. Горын тебе зла никогда не желал. Сама невесть что придумала, а на честного человека всех собак повесить собралась.

– Но как же… – едва шептала Мирослава со страху перед домом отчим. – Я же говорила…

– Мало ли что ты там говорила, – отмахнулась от слов ее тихих соседка. – Глазами своими я только Горына искалеченного видела, а что ты там молола, так то жар у тебя был. По снегу босиком бегать вздумала, вот тебе и расплата за глупость.

Мирослава притихла. Не могла ничего она Ожане сказать такого, чтобы поверила ей соседка. Или захотела поверить. А потому и смысла стараться не было. Мирославе оставалось надеяться, что Горын отказался от недоброго или, на худой конец, так слаб был, как его Ожана описывала. А коль совсем лежит без сил, то тогда и опасаться Мире было нечего.

В тереме оказалось натоплено. То ли не так плох Горын был, то ли Ожана на рассвете приходила да дров в печь подкинула. Не стала Мирослава выяснять, ни к чему оно ей было. Она ужом юркнула в сени, а оттуда в комнату свою. Села на лавку, обхватила ладонями головушку бедовую и едва не завыла от отчаяния. Не заметила она, каким недобрым взглядом ее Горын проводил, не знала, что ночью судьба ее решилась уже. Думала, что обойдется все, надеялась, что Ожана дядьку хотя бы образумила. Только поздно уже было. Горын железно все решил для себя, а Ожана не смогла ему противиться.

– Мирка! – Голос Горына – требовательный, решительный – вынудил Мирославу вздрогнуть. Упали руки ее безвольно вдоль тела, а глаза распахнулись в страхе. – Воротилась уже?

– Воротилась, – крикнула Мирослава, не желая еще больше дядьку гневать.

– Коль воротилась, есть сготовь да с лицом мне помоги.

Покачала головой Мирослава, не знала, как выйти к Горыну, как в глаза его смотреть. Боязно ей было да противно.

– Иду, – против воли отозвалась Мира.

Встала, рубаху порванную скинула, чистую быстро надела, а ту, что напоминанием о ночи страшной была, ногой под лавку затолкала.

– Мирка! – Горын пуще прежнего закричал.

– Сейчас иду.

Сердце быстро-быстро в груди затрепетало. В гневе Горын был, и это пугало Мирославу. Не знала она, чего ждать от дядьки. Вроде и не виновата ни в чем была, а все казалось, что ругать он ее за что-то должен. Мирослава торопливо косы свои заплела, сарафан чистый надела да в кухню выбежала.

– Сейчас кашу поставлю, – не поднимая глаз от пола, прошептала она. – А потом ожоги твои обработаю.

– Ты, Мирка, где была ночью-то, а? – требовательно Горын спросил.

Мира, все так же не поднимая глаз, головой мотнула в сторону избы соседской.

– У Ожаны. Ты же сам знаешь, дядька.

– А я уже ничего не знаю! – Горын кулаком по столу стукнул, да так громко вышло, что Мира с испугу вздрогнула. – Я для тебя все – и ленты алые, и платки расписные, а ты мне углем в лицо.

– Так дядя…

– Молчать! – Горын на ноги вскочил да к Мире в два шага и приблизился. – Ты эти глупости брось, еще не хватало, чтобы ты старосте наплела того, что Ожане ночью. Подумала, что со мной отец твой сделает? А? Не подумала, – сжал Горын руку Миры чуть повыше локтя и притянул ее к себе резко. – А коль не подумала, теперь начинай. Соседей с вилами у ворот захотела?

– Нет, – прошептала Мира, стараясь слезы жгучие проглотить. – Не хочу.

– Вот и славно, – отпустил ее Горын, сел на лавку снова да к печи лицо обожженное повернул. – Ты кашу как поставишь, за мазь берись. Да подними глаза, погляди, как дядьку родного разукрасила.

Мирослава не смогла противиться тону его властному. Подняла глаза да на лицо Горына посмотрела. А как углядела волдыри страшные да ожоги малиновые, едва крик сдержать смогла. Боязно ей сделалось от того, что сама сотворила с ним.

– Прости, дядька, – Мирослава упала перед Горыном на колени да в сапоги его вцепилась. – Прости, я не хотела.

– Ты вставай давай, – чуть смягчившись, произнес Горын. – Дурная ты, что с тебя взять? Главное, теперь языком не мели, чтобы совсем нам худо не сделалось.

Мирослава подниматься не торопилась. Так и сидела, ноги Горына обнимая. Сидела и думала о том, что сейчас ей Свята не хватает как никогда прежде. Брат мудростью своей славился да нравом добрым. Был бы Святослав дома сейчас, он бы быстро разобрался, кто в содеянном виноват. И на чьей стороне правда. А без брата… Не доверяла Мирослава себе, больше не доверяла.

– Вставай давай, – Горын рывком поднял ее с пола и слегка встряхнул, чтобы в чувство привести. – Хватит сопли на кулак наматывать.

Мира кивнула послушно, отошла от дядьки да к печи направилась. Если Горын ее больше не тронет, то и жить с ним под одной крышей она как-нибудь сможет. Тем более до Травного продержаться всего-то надо, а там уже и Свят с отцом воротятся. Что тут до Травного-то осталось? Всего ничего…

Только вот жизнью назвать свое существование Мирослава с того момента больше не могла. Не понимала она сначала, отчего соседи от нее глаза отводят, отчего парни на площади вслед смеются да отчего Храбра ее избегать стала. Не понимала, пока как-то на рынке не услыхала, что про нее деревенский народ болтает. А болтали они, что сама она Горына к себе в постель заманивала. Подарки все выпрашивала, отблагодарить обещала. А как ослаб Горын разумом затуманенным, так она ему в лицо углями и швырнула. Мол, решила выставить все так, будто это Горын недоброе затеял, а может, и вовсе надеялась, что глаза ему пожжет да дядька и сляжет насовсем.

Ужас Мирославу обуял. Это ж ежели вся деревня тем слухам грязным верит, то и отец посчитает, будто Мирослава Горына соблазнить хотела. За платок да ленты яркие.

Выронила Мирослава корзинку свою плетеную и побежала в сторону леса. Не видела она, как народ злой яйца топтал, что из корзинки ее в снег высыпались, не слышала, как они кричали вслед ей слова обидные. Плакала Мирослава так горько, будто свет ей больше не мил был. Просила, чтобы Леший ее в лес уволок да заплутать там помог. Просила, а у опушки остановилась, не решаясь дальше зайти. Вспомнила она, сколько деревенских в чаще сгинуло. Вспомнила да забоялась в лес заходить.

Не знала Мирослава, как людям в глаза смотреть теперь. Румянцем ее щеки стыд окрашивал, хотя ни в чем не виновата Мира была, а вот поди докажи теперь это народу деревенскому. Да и надо ли оно было – доказывать им что-то? Все одно они будут считать так, как хочется им.

Не помнила Мирослава, сколько под деревьями, снегом укутанными, просидела, уже и нос замерз, и щеки красными не от стыда, а от холода сделались, а все домой возвращаться не хотела она. Так горько ей было, что то и дело в чащу взгляд ее устремлялся. Да только солнце все ниже и ниже клонилось, а оттого в лесу темнело быстро. Зашевелил ветер ветки, тени заплясали страшные, почудилось Мирославе, что смотрит на нее кто-то из темноты лесной, тут и вскочила она на ноги. Постояла, прислушиваясь к звукам неясным, а затем припустила к терему купеческому. Да так бежала резво, что платок на полпути слетел с кос ее русых. Не стала Мирослава оборачиваться, больно страшно ей сделалось. Добежала она до терема, сама не помня как, и как была в валенках, так в кухню и прошла. Сердце билось быстро в груди, лоб испариной покрылся. Мирослава бросила взгляд хмурый на Горына, что подле печи сидел, и лицо в ладонях спрятала.

– За что ты так со мной? – прошептала она едва слышно. – Ты слышал, что люди в деревне болтают?

– А что они болтают?

Мирослава почувствовала, как ладони ее мокрыми от слез стали, и всхлипнула, не сдержавшись. Все равно дядьке было, что с ней станется, а потому и сочувствия ждать не приходилось от него.

– Говорят, будто я тебя соблазнить пыталась ради подарков.

Мира вскочила с табурета и ногой топнула. Сама не поняла, откуда в ней сил так много стало, откуда эта ярость обжигающая поднялась. Расплела она косу свою, и без того растрепавшуюся от бега долгого, да ленту в кулаке сжала.

– Вот за ленты эти, – потрясла она кулаком. – Да за платок расписной. Все знают, что отец не баловал меня подарками да гостинцами заморскими, вот и поверили в эти сплетни злые.

Больно Мирославе было, да только злость ее охватила такой силы, что сложно стало себя в руках держать. Подлетела она к печи, бросила ленту в огонь, а он сразу языками красными облизал шелк алый. Вспыхнула лента, заискрила, змеей забилась в огне жадном, а Мира опустилась обессилевшая на табурет и снова ладонями лицо закрыла. Верила Мирослава, надеялась, что дядька одумается, успокоит ее, скажет, что пресечет разговоры злые да слухи гнусные, но не пошевелился Горын, ни слова доброго ей не сказал. Сидел на лавке да на огонь в печи смотрел отрешенно, будто и не касалась его судьба Миры, будто не он ее сломал.

– Молчишь, – прошептала Мирослава, щеки утирая. – Что ж, отец воротится, там и видно все станет.

И тогда промолчал Горын, ни словечка не вымолвил. Понять бы Мирославе, откуда ноги у сплетен этих деревенских растут, да только привыкла она верить людям и видеть в них хорошее, оттого и невдомек ей было, почему Горын себя выгораживал, а племянницу свою топил. Ведь узнай народ в деревне правду, Горына на вилы бы подняли, а так пожалели даже.

Не могла больше Мира находиться с дядькой рядом, не могла на лицо его равнодушное смотреть. Медленно поднялась она из-за стола, душегрею скинула на пол и в комнату свою поплелась, чувствуя себя больной и разбитой. А наутро и правда слегла. Не прошло даром бдение ее на опушке лесной да бег по морозу неотступившему. Жар тело ее ломал, кости гнул да сознание выжигал. Маялась в бреду, людей вокруг себя не замечала. Не понимала, кто тряпицей ее душистой обтирает, рубаху на сухую и чистую меняет, не видела, кто одеялом шерстяным ноги ее кутал. Плакала только по отцу и брату да по жизни своей прошлой. Хоть и выжег жар сознание в теле хрупком да обессиленном, а все равно понимала Мирослава: не будет уже как прежде, не будет по-старому. Все разрушил Горын, потому что слаб духом оказался.

Так и промаялась седмицу[2] Мирослава в бреду да в огне болезном, а как отступила хворь – ясно стало, что Мира до конца и не оправилась. Под глазами ее тени черные залегли, щеки впали, а рубаха висела на ней, как на палке. Только вот Мирославе все равно сделалось. Словно хворь все силы ее забрала с собой, всю радость и все тепло, коим Мирослава людей щедро одаривала подле себя. А может, то и не хворь вовсе опустошила Миру, а злоба людская да равнодушие дядькино.

Пусто отныне стало на душе у Миры, пропала радость былая. Сидела она все время подле печи с рукоделием, а из терема старалась не выходить без нужды. Все дни считала до Травного, да вот только не ожидала Мирослава, что желанное сбудется раньше, чем деревья в цвет нарядятся. Стоило капели зазвучать звонко, ручейкам по снегу талому побежать быстрее, дверь в тереме отворилась – и на пороге брат Миры появился. Воротился Святослав домой.

Глава 6

Шумно и громко с его приездом в тереме сделалось. Никто Святослава так рано не ждал, оттого почти вся деревня и повадилась ходить к ним как к себе домой. Кто-то шел, тревожась, что с Богданом дурное случилось, кто-то в надежде на вести благие, заморские, а кто-то и вовсе за сплетнями новыми. Недаром все те, кто приходили, на комнату зашторенную косились – Мирославу высматривали.

Только она к ним не выходила. Лежала, в платок кутаясь, и прислушивалась: не ушли ли еще гости незваные? Полный терем или опустел наконец? Но народ, до сплетен жадный да любопытством жгучим ведомый, все шел и шел. Три дня в тереме деревенские толпились, про Богдана спрашивали, Мирославу глазами по углам выискивали. А как за порогом оказывались, так шептаться принимались о том, что девки в тереме не видать. Мирославе не надо было слышать, о чем они болтают. И без того знала она, как злы бывают языки людские да как беда чужая заставляет их молоть пуще прежнего. Надеялась она только, что приезд брата изменит все, и тогда снова сможет Мира по деревне ходить, глаз от людей не пряча.

На четвертый день Святослав в терем никого больше не пустил. Велел всем по своим избам расходиться да семьями заниматься. Недовольные уходили жители деревни. Мало им сплетен да новостей было. Мира слышала, как Ожана шепталась подле калитки с кем-то, только слов разобрать не могла. Хотела она привстать, к оконцу подойти да послушать, но не успела – Святослав в комнату вошел.

Протянула она к нему руки тонкие, улыбнулась несмело. Неспокойно на душе у Миры было, а все равно она брата рада была видеть, хоть и знала: не тоска по дому его воротиться вынудила.

– Что ж ты, Мирослава, совсем исхудала. Щеки впали, а руки словно веточки тонкие.

Печальным брат ее выглядел, отчего у Мирославы сердце сжалось и заныло. Догадалась она, что дошли до него слухи деревенские, а может, и вовсе из-за них он воротился. Не оставил бы отца Святослав без причины веской да нужды сильной. Не хотела Мирослава вокруг да около ходить. Силы у нее болезнь все высосала, а без сил как беседы долгие вести?

– Отчего ты, братец мой, домой воротился так рано? И почему батюшки с тобой нет?

Вздохнул Святослав горестно. Оглянулся по сторонам, словно ответ отыскать там хотел, да снова на Миру поглядел. Дурно ей сделалось от взгляда его тяжелого. Предчувствовала она беду близкую, что за братом в терем незаметно пробралась. Дыхание ее холодное волосы на руках Мирославы шевелило и сердце тисками ледяными сжимало. Поднялась на локтях она и лицо в ладонях спрятала. Не было мочи терпеть взгляд брата тяжелый. Недолго думал Святослав – сел подле Мирославы, ладонь ее в руках своих грубых сжал и заговорил торопливо:

– Письмо отец получил, Мира. Такое письмо, что, как прочел его, гонца на месте едва не прибил. Я уж думал, случилось что дома, за тебя до смерти перепугался. Отца спросил, а он на меня с кулаками бросился. Насилу уняли его. Всегда отец гневлив был, но чтобы так!

Задохнулась Мирослава, вырвала ладонь из рук Святослава да к стене холодной прижалась.

– Ты знаешь, что в письме том было?

Голос Мирославы не громче шелеста веток ивовых сделался. Понимала она, отчего отец на сына родного кинуться мог, но поведал ли батюшка о том Святославу?

– Письмо отец сжег, да только все равно на словах объяснил мне. Неужто правда это, Мира? Что за ленты яркие да платок расшитый ты… да с Горыном?

Не договорил Святослав, словно слова в горле застряли и протолкнуться наружу не могли. Челюсти плотно сжал он да взгляд от Миры отвел. А оттого еще больнее сделалось ей – ежели брат родной наговорам гнусным верит, больше и надежды ни на кого не остается у Миры. Щеки ее вспыхнули, да только смущаться поздно было. Не просто так отец велел Святославу домой ехать.

– Ты домой зачем воротился? Что отец велел передать мне?

Не ответил ей Святослав, только сел поближе да ладонь ее снова в руках своих стиснул. Совсем на сердце у Мирославы неспокойно сделалось. Святослав не из робкого десятка был, за словом в карман не лез никогда, а тут…

Вздохнула Мирослава горестно, брата утешать принялась:

– Братик, милый, ты не волнуйся. Я любое наказание приму, какое бы батюшка наш ни придумал. Ты только не томи больше, нет мочи терпеть, ожидание куда хуже наказания самого́…

– Ты мне, Мира, для начала скажи, правда в том письме али нет. А потом про наказание речь вести будем.

Мирослава вздрогнула от перемены резкой, что с братом сделалась, да в глаза его родные вгляделась.

– Сам-то ты веришь наговорам этим, Святик?

– Во что бы я ни верил, правда – она одна. И я хочу ее от тебя услышать.

Так холоден голос Святослава сделался, что казалось, режет он больнее листьев осоки. У Миры аж дыхание перехватило да в груди потяжелело. Худо ей сделалось от воспоминаний о руках Горыновых под рубахой, да все равно поведать правду брату надобно было.

Бросилась Мирослава Святославу на шею, заплакала горько. Хотелось ей, чтобы брат поверил ей, защитил от слухов и наговоров, спокойствие прежнее в жизнь вернул, но вера в это угасала стремительно, таяла, как свеча, на столе забытая.

В глубине терема упало что-то. Мирослава голову от груди брата оторвала и прислушалась, хоть и знала, что то Горын ходит. Не оправился он еще от ожогов, что угли оставили. Слаб и хмур был. На улицу почти не выходил да на Миру все исподлобья поглядывал. Руки его плохо слушаться стали, чах он. А Мира все вину свою чувствовала, что дядьку родного покалечила.

Святослав отодвинулся, сжал ладони на хрупких плечах сестрицы да в глаза ей заглянул. Только вырвалась она. Не могла на брата смотреть. Прижалась к груди его снова и еще горше заплакала.

– Мира, ну скажи ты мне как есть. Все понять попытаюсь, ты только правду не скрывай.

Надломился голос Святослава. Погладил он ладонью мозолистой волосы русые, зашептал слова, что Миру успокоить должны были, да все никак не затихала она. Плакала, поверх плеча брата поглядывая. Плакала Мира да вспоминала, как Святослав ее в детстве жалел. И неважно ему было – коленки содранные лечить или занозу болючую вынимать. Любая беда, что с ней приключалась, его внимания стоила. А когда Мира подросла да заботе такой удивляться стала, все отмахивался от нее. Мол, на то он и брат старший, чтобы от любой беды ее защищать. И пока сейчас обнимала его Мирослава да слезы горькие на рубаху лила, подумала, что, может, и есть у нее шанс на жизнь прежнюю. Если Святослав поверит ей, а затем и отца убедит в невиновности ее.

Отстранилась Мирослава от груди брата, утерла слезы, по щекам бежавшие, подняла глаза свои светлые и вдохнула полной грудью. Коль брат он ей старший, надо хоть попытаться правду ему поведать. Как никак, а кровь одна в них.

– Неправда это, Святик, наговоры гнусные. Горын мне сам подарки носить начал, а потом благодарность за них требовать. Я пыталась Ожану предупредить, совет спросить ходила к ней. Думала, ежели она с Горыном поговорит, так он и не станет пытаться задуманное сотворить, да только не поверила мне Ожана, а как Горын рубаху мне на груди рвать начал, так я его углями и пожгла. Не пойму только, отчего вся деревня болтает, будто это я его завлекать стала. Я ж как из терема выскочила, сразу к Ожане побежала, в чем была.

Нахмурился Святослав пуще прежнего. Покачал головой своей светлой да Мирославу по щеке погладил ласково.

– А оттого и болтают, что им сам Горын слова в уста вложил. Отцу письмо тоже дядька написал. Отец потому и поверил ему, даже думать не стал, правда то али нет.

– Так ежели ты скажешь ему, что не так все было, он, может, и гневаться перестанет? Ты же веришь мне? Хочешь, поклянусь тебе…

Дернулся Святослав так, словно больно ему сделалось от слов сестры. Верил ей брат родной. Верил, да что-то не так было. Неужто помочь ей никак не сможет?

– Я тебе верю, Мира. Да только беда в том, что отец и слушать ничего не захотел. Велел мне он в терем воротиться как можно скорее да род наш от позора избавить…

Не договорил Святослав, замолчал, губы снова сжал свои плотно, а Мира еще сильнее задрожала. Чувствовала она, что не по нраву слова ей дальнейшие придутся. Знала, что назад дороги отныне у нее не будет. Понимала – беде быть.

А Святослав все по волосам Мирославу ласково гладил, на лицо заплаканное посмотреть пытался, взгляд ее поймать. Мира ладонь на грудь брата положила, услышала, как сердце его трепыхается, и совсем духом упала. Только все равно торопить брата с ответом стала. Он и не стал тянуть больше и мучить Миру неизвестностью. Стиснул ладонями плечи ее хрупкие и едва слышно произнес:

– Велел отец изрубить тебя на кусочки мелкие да собакам скормить. Слушать меня не стал даже, когда я воспротивился решению этому. А затем добавил, что ежели я вздумаю его приказа ослушаться, то и меня та же участь ждет.

Кровь от лица у Миры отхлынула, да крик отчаяния полный в груди застрял. Поняла она, что не зря беду пророчила себе. Не поверит ей батюшка, раз Святослава слушать не стал. Брату своему поверил сразу и даже мысли не допустил, что врет все Горын, на Миру наговаривает, чтобы обелить себя от деяния дурного. Боль разгорелась в груди хуже углей печных. Видела Мирослава, как больно Святославу и от вестей дурных, что в терем принес он, и от того, что сделать ему надобно было. И пусть не хотел он сестру родную наказывать так страшно, а все равно отца ослушаться боялся. Знал, что Богдан сам правосудие тогда вершить будет – и не только над Мирославой, но и над Святом самим.

– Как же так, Святик. Врет же Горын все…

– Знаю, сестрица милая, знаю.

Святослав затих, руки безвольно опустил вдоль тела и глаза отвел, чтобы лица Миры не видеть больше. Тут ей и стало все ясно окончательно: не будет от брата помощи в беде ее. Как бы ни любил ее Святослав, а своя жизнь ему всяко дороже, чем сестры родной.

– Мира, ты сбеги ночью.

Святослав так тихо молвить начал, что решила Мира сначала – померещилось ей. Не мог Свят так просто смириться с участью ее страшной, не похоже это было на брата ее, сильного и решительного. Но как поглядела она на Свята, так сразу и поняла: раз глаза отводит, губы свои кусает, значит, нет у него духу бороться за нее. И не станет он.

– Куда же я пойду?

Не верила Мирослава, что с ней это все на самом деле происходит. Не понимала, как ее жизнь дочери купеческой, веселая да сытая, так оборвалась внезапно. Некуда идти ей было, до деревни соседней верст сто было, не меньше. А кто ей бежать поможет, коль брат родной в помощи отказывает?

– Не знаю, Мира. Только не вынуждай меня наказание отцовское вершить. Не могу я руку на тебя поднять. Все противится внутри меня этому, да только ты отца не хуже моего знаешь. Воротится и обоих нас порешит.

Тоска страшная в голосе Святослава звучала. Знала Мира, как он жизнь свою ценит, как дорожит ею, и понимала, что не может ни за что у брата ее отнять. Не виноват Святослав был в том, что Горын ее совратить решил. А значит, и наказывать его не за что было.

Обхватила Мирослава ладонями лицо брата, к себе развернула. Выть ей хотелось от отчаяния и боли, что душу ее рвали острыми когтями волчьими. Да не осталось слез вовсе. Все выплакала она, пока надежда в ее сердце еще теплилась. А коль погасла надежда, как свеча от сквозняка затухает, так и плакать уже толку не было.

– Не горюй, братец. Все решится как-нибудь.

Потемнели глаза Святослава от слов ее, словно он решение трудное, но единственно верное в этот момент принял. А Мирослава только улыбнулась ему несмело. Сама не верила в то, что говорила, знала: как прежде уже не сделается. Да и выход у нее только один оставался. И как бы ни противилась душа ее, все же придется ей с домом отчим прощаться вскорости.

Глава 7

Не о чем им было больше со Святом беседовать, а потому он и не стал задерживаться в комнате Миры. Бросил на сестру взгляд, полный печали, да так и вышел. Тоскливо Мире стало, что не попрощались они с братом по-человечески, но только знала она: стоит ей озвучить решение свое, так сразу сердце ее надвое расколется. Пока вслух не сказала, что сбежать удумала, будто и не решила ничего.

Мирослава слышала, как Святослав по терему ходит. Шаги его тяжелые были, оттого и звук выходил, словно что-то падало каждый раз на пол бревенчатый. Злился он, кручинился сильно, да сделать ничего не мог, и Мира не винила его в этом. Против воли отца идти было неразумно.

Постепенно стихли все звуки в тереме. Мирослава прислушивалась, силясь понять, остался кто дома али нет, но тишина стояла мертвая, а значит, опустел терем. Ушли Горын со Святом куда-то. С трудом поднялась она с постели, совсем силы ее оставили, да только идти ей надо было, и ждать до вечера Мира не могла. И так в лесу опасно было, а ночью шансов выбраться живой и вовсе не оставалось.

Долго Мира собиралась. Медленно и неспешно передвигалась по терему из-за того, что ослабла совсем. Болезнь, что в постель ее уложила, отпускать не собиралась. Только и времени у Мирославы не оставалось вовсе. Хотела она уйти, пока в тереме не было никого. Святослав мог передумать и не отпустить ее в лес одну. А что тогда отец с ними сделает – и представить страшно. Да и Мирослава сама уверенностью не полнилась – как вспоминала про волчьи зубы крепкие да про Лешего, что в чаще обитает, так и застывала, не в силах пошевелиться. Боязно ей было в лес идти, да все лучше, чем от руки брата сгинуть.

Собрала Мирослава еду нехитрую: хлеба ломоть в узелок положила да воды свежей в кувшин налила. А затем принялась одеваться. Зима хоть и отступала, да все равно холодно в лесу было еще. Это в деревне ручьи снега талого весело журчали, землю водой напитывали, а в чаще лесной еще сугробы лежали. Туда весна много позже приходила. По другим законам лес жил – по тем, что Леший в своем царстве установил.

Мирослава про Лешего подумала и совсем погрустнела. Много про нечисть лесную в деревнях говаривали, да только правды не ведал никто. Кто в лесу заплутал, назад уж воротиться не мог, а потому и не знал никто наверняка: точно ли Леший всех запутывал да бродить по лесу до смерти заставлял. А все равно на него валили все. Кто ж еще людей губит, как не лесной хозяин? Только надеялась Мира, что не так страшен Леший, как старухи во дворах болтают, и что коль попросит она его, сжалится над ней хозяин лесной да смерть ей быструю пошлет при надобности.

Вздохнув горестно, Мирослава на лавку опустилась, чтоб в окно поглядеть напоследок. Думала она о том, как сидела на этом же самом месте еще девчонкой совсем, а Ожана ей песни пела, пока волосы влажные в косы тугие заплетала. Сердце ныло от воспоминаний этих. И ежели раньше они ей тепло приносили да утешением были в минуты горестные, сейчас только боль с собой несли. И не было никого с Мирой рядом, кто бы мог как-то облегчить ей тоску от расставания грядущего. Свят, должно быть, к Храбре пошел, а где Горына нелегкая носила, Мире было уже все равно. Она аккуратно выуживала из памяти воспоминания. Так бережно, словно ничего ценнее и хрупче у нее не осталось вовсе, а после припоминала детали, стараясь снова почувствовать вкус молока свежего, что корова их старая давала, да аромат хлеба теплого, который Ожана ее печь учила. Звонкий смех Святослава Мира вспоминала с нежностью, а грозный взгляд батюшкин – с печалью. Когда ком в горле разросся так, что дышать вовсе стало нечем, Мира поднялась с лавки. Ей пора было уходить.

Тихо на улице было. Никаких звуков не доносилось со дворов, даже пес соседский не лаял и коровы не мычали. Деревня словно замолчала, чтобы в этой тишине скорбной проводить Мирославу до опушки лесной. А ей и вправду легче так уходить было – в тишине да не замеченной никем. Не думала Мира о том, что соседи болтать будут, коль увидит ее кто. Надеялась только: Святослав ее поймет и простить сможет за то, что ушла не попрощавшись. Ежели отец будет думать, что Мирослава в лесу сгинула, может, посчитает, что Свят наказ его выполнил, и тогда на сына свой гнев не направит. Не хотела Мирослава, чтобы брат из-за нее под руку отцу попал да за ее провинности ответ держал.

Каждый шаг, что от терема купеческого ее отдалял, с трудом Мире давался. Ноги то и дело в снег мокрый проваливались, а от слабости, что болезнью вызвана была, идти ей и без того трудно было. Взмокли волосы под платком, рубаха к телу от пота липла, но продолжала Мира идти к чаще лесной, не оборачиваясь на терем отчий. Боялась, что ежели обернется, то тогда назад к терему припустит, только отныне не было у нее дома. И коль суждено ей было в лесу сгинуть, не хотелось перед смертью вспоминать, как деревня ей вслед темными окнами смотрела. Много было о чем хорошем подумать перед смертью.

Чаща лесная встретила Мирославу темнотой и холодом, да таким, что, казалось, кровь застыла у нее в жилах, стоило ей под ветви еловые ступить. Будто весна сюда вовсе не заглядывала, а солнце лучами теплыми дотянуться не могло. Снег, что почти сошел в деревне, в чаще все еще хрусткий был да лежал сугробами белыми, под которыми земли было не видать. Ступила Мирослава осторожно на покрывало белое снежное да огляделась по сторонам. Черные стволы сосновые рядами плотными стояли, и не видать было за ними ничего в чаще темной, только ветер гнул ветви, заставляя их скрипеть жалобно. Боязно Мире сделалось, замерла она у кромки леса, сжала в руках узелок свой тканевый да вздохнула тяжко. Страшилась заплутать в лесу да не выбраться к людям, а еще больше волков повстречать. Говаривали, что волки Лешему служат, да только что ей знание это пустое?

Силясь вспомнить, что в детстве про Лешего слыхала, Мирослава осторожно вошла в чащу. Говорили бабы деревенские, что Лешего задобрить невозможно и что он в лесу всех до смерти плутать заставляет из вредности да нрава дурного, а коль так, Мире и в лесу было не выжить. Ежели Леший играть с ней вздумает, Мирослава быстро сгинет. Развернуться да к терему бежать ей захотелось остро, но ноги словно примерзли и назад никак поворачивать не хотели.

Померещился Мирославе хохот недобрый, сердце тисками ее словно сжало. Совсем кровь от лица отхлынула. Пошатнулась Мира, насилу на ногах устояла да не выдержала – обернулась через плечо на деревню напоследок поглядеть. Только солнце весеннее яркое слепить Миру стало, будто уговаривая назад не смотреть да душу себе не рвать. Чужая это отныне деревня была, а значит, и путь у Миры только один оставался – в лес.

Скрипели сосны старые, раскачивались из стороны в сторону, ветки к земле пригибали. Мира шла, ног не чувствуя от усталости. Руки озябли совсем, а щеки мороз кусал нещадно. Выбилась из сил Мирослава, да все остановиться боялась. Знала, что коль сядет передохнуть под сосну, так в сугробе и замерзнет насмерть. Идти ей надо было. Идти до тех пор, покуда ноги держать ее будут.

– Ох, батюшка лесной, хозяин чащи, ты не дай сгинуть, отвади волков голодных от меня.

Голос Миры не громче снега падающего был: и так едва живая была она от усталости и слабости болезненной, а от ужаса и вовсе рассудка почти лишилась. Шептала тихо губами онемевшими, Лешего все умаслить пыталась. Хотела поклясться ему служить верно, коль выведет он ее к людям, да забоялась. Что, если Леший клятву ее примет да лешихой своей сделает? А такой судьбы Мира пуще смерти боялась.

Солнце давно перестало в чащу попадать, не пробивались лучи его сквозь купол плотный, темно в лесу совсем сделалось, и показалось Мире, что холод оттого еще злее стал. Где-то в чаще волки взвыли – тягуче, протяжно и жалобно – так, словно плакали о судьбе чьей-то несчастной да о жизни загубленной. Мирослава подумала, что о ней так плакать никто не станет – всем только легче будет, коль сгинет она насовсем. Так может, тогда и сопротивляться тому не стоит? Не знала она, сколько ноги ее еще нести смогут, силы таяли, а глаза закрывались от усталости против воли.

К вою волчьему хохот недобрый добавился. Знала Мира, это Леший веселится, и не понимала, радоваться ей, что пока ей разум не туманит хозяин лесной, аль печалиться, что все никак не погубит он ее. Сама никак не решалась она сесть помирать под сосну, но и идти больше не могла. Отказались ноги ее нести, подогнулись, заставляя Миру в снег рухнуть. Ладони холодом обожгло, только изо рта стон невольно вырвался – значит, кончился путь ее, тут ей и придется остаться.

Хохотнуло коротко где-то совсем рядом с Мирославой, да только ей уже все равно было. Понимала Мира, что с места не сдвинется, даже если волки, что выли так жалобно, придут ее зубами рвать. Значит, это и есть судьба ее.