Читать онлайн Культура и сопротивление. Интеллигенция, инакомыслие и самиздат в советской Беларуси (1968–1988)

Тема и предмет исследования

Беларусская Советская Социалистическая Республика (БССР) «считается республикой, где национальные чувства слабы, а русификация достигла наибольших успехов», – отмечал в разгар перестройки один из современников, комментатор Радио «Свобода»[4]. Культурное развитие республики, а тем более альтернативные идеи и интеллектуальные дискуссии эпохи позднего социализма до сих пор привлекали мало внимания. В еще большей степени это относится к феномену неподцензурной издательской деятельности – так называемому «самиздату», который до сих пор редко ассоциировался с советской Беларусью.

Постсоветское политическое развитие страны и ее экономическая нестабильность часто отбрасывают тень на ее прежние демократические амбиции и интеллектуальные достижения. Установление популистского авторитарного режима в 1994 году зачастую объяснялось слабостью национальных чувств и недостатком демократических устремлений[5]. Подобным образом краткосрочные попытки беларусского общества в период распада СССР и сразу после него обратиться к демократическому пути и несоветскому прошлому зачастую объяснялись как результат внешнего давления, а не изменений внутри самого общества[6].

Интеллектуальная оппозиция и культурное инакомыслие занимают важное место в истории Советского Союза, и Беларусь тоже нуждается в такой истории. Переосмысление практик культурного сопротивления в советской Беларуси необходимо само по себе, но оно также позволяет лучше понять политическое и культурное развитие страны в постсоциалистический период[7].

Несомненно, до 1987–1988 годов открытые протесты в среде беларусской интеллигенции случались нечасто, а количество публикаций в неподцензурном самиздате и заграничном тамиздате было не очень велико по сравнению с советской Россией, Польской Народной Республикой или Чехословакией. Но в послевоенной советской Беларуси жили и работали такие выдающиеся интеллектуалы, как Василь Быков (Васіль Быкаў, 1924–2003)[8], один из лучших военных прозаиков этого времени; Алесь Адамович (Алесь Адамовіч, 1927–1994), бескомпромиссный активист антивоенного и антиядерного движения; Лариса Гениюш (Ларыса Геніюш, 1910–1983) – поэтесса, узница сталинского ГУЛАГа и автор уникальных (и все еще малоизученных) неподцензурных воспоминаний; Зенон Позняк (Зянон Пазьняк, р. 1944), историк искусства и радикальный антисоветский мыслитель, выступивший за независимость Беларуси уже в 1974 году. Даже в широком и разнообразном контексте восточно- и центральноевропейского нонконформизма все они представляют собой исключительно интересные примеры для изучения.

В случае с БССР сложно однозначно разделить интеллектуалов на враждебные лагеря конформистов и коллаборантов, «борцов с режимом» и «приспособленцев», функционеров Коммунистической партии и противников партийной монополии, приверженцев русификации и «национально сознательных». Напротив, эти как будто противоположные роли сосуществовали, представляя примеры чуть ли не всех возможных комбинаций внутри узкой группы нонконформистской интеллигенции сравнительно небольшой восточноевропейской нации численностью в десять миллионов человек. Например, Максим Танк, талантливый поэт и активист Коммунистической партии Западной Беларуси (Камуністычная партыя Заходняй Беларусі, КПЗБ), стал партийным функционером высокого ранга; в то же время он придерживался высоких моральных стандартов, поддерживал своих репрессированных коллег, в том числе Ларису Гениюш, поэтессу с последовательно антисоветской позицией. Другой поэт, тоже коммунист и партократ, Нил Гилевич (1931–2016), был одним из самых пламенных защитников беларусского языка в послевоенный период. В 1970-х годах он написал смелую самиздатовскую поэму, где высмеял отношения между государством и интеллигенцией. При этом самиздатовские и тамиздатовские тексты не только призывали к свободе и демократическим переменам, но и могли требовать возврата к ленинским идеям, обвинять русских демократов или демонстрировать антисемитизм.

Нечеткие, не всегда определенные границы между приспособленчеством и сопротивлением могут показаться характерными именно для беларусской интеллигенции, но и другие страны социалистического блока дают множество подобных примеров[9]. Учитывая этот факт, мы можем изучать инакомыслие не как простой набор протестных действий и идей, а как процесс принятия решений и переговоров, встроенный в систему отношений не только между интеллектуалами и властью, но и между разными группами интеллектуалов. К тому же для понимания феномена культурного сопротивления важен и уникальный жизненный опыт, комплекс идей и представлений каждого отдельного интеллектуала.

В этой книге основное внимание уделяется писателям и писательницам, литературоведам, историкам, активистам и активисткам, которые осознавали себя представителями национальной культуры, писали и печатались преимущественно на беларусском языке и воспринимали себя глубоко укорененными в беларусской культуре. Хотя советская национальная политика до некоторой степени стимулировала культурное разнообразие[10], в конечном счете она подавляла свободное развитие национальных культур, что не могла принять национальная интеллигенция.

В современной истории Восточной Европы национализм описывается как могучая сила, придавшая советским республикам дополнительный импульс в их борьбе за независимость в годы перестройки и сразу после нее. В то же время по-прежнему недооценивается его роль как критического пункта расхождения между интеллигенцией и властями на протяжении всей советской истории. В связи с этим важно отметить, что первоочередное внимание к национальному и реактуализация связей внутри определенного в терминах этничности сообщества уже к середине 1980-х годов сделали требование национальной самореализации политическим[11].

Аналогично недооцениваются возобновившиеся в послесталинское время попытки интеллектуальных элит советских республик восстановить преемственность с досоветской историей. Для радикально нового общества, которое, как декларировала советская идеология, возникало на этом пространстве, эта преемственность казалась ненужной и даже вредной. Однако усилия историков и литераторов протянуть историю своего народа за пределы, очерченные официальной историографией, даже принуждали последнюю к пересмотру этих границ.

«Слово „самиздат“, как и слово „интеллигент“, на другие языки надо переводить с русского», – писал видный литературный критик Лев Аннинский, как будто траектория распространения самиздата началась в русском языке и всегда выстраивалась вокруг него[12]. История русских диссидентов и их издательской деятельности, как бы она ни была важна, на долгое время затмила нонконформизм в других советских республиках. Потому в центре данного исследования – «периферийное» диссидентское движение и родившиеся в советской Беларуси нонконформистские идеи, которым историческая наука до сих пор не уделяла достаточно внимания. Хотя неподцензурная беларусская литература сравнительно невелика количественно, она затрагивает множество тем – от экологической и социальной ситуации в БССР до критики советского антисионизма[13].

В этой работе я показываю, что распространение самиздата и диссидентских идей происходило не только односторонне, от центра к периферии[14]. Я хочу выдвинуть на первый план идею «многонаправленности культурных отношений», сформулированную Михой Перри и Ребеккой Фосс[15]. Я намерена проследовать более сложными маршрутами, которые проложили себе неподцензурные идеи на Востоке и Западе, в центре и на периферии, в прошлом и настоящем, в официальной и нелегальной литературе.

Я уделяю основное внимание альтернативным идеям, циркулировавшим в среде беларусской интеллигенции, и задаюсь вопросом: кому они были адресованы и в каком объеме могли транслироваться? Меня интересует, могли ли они влиять на периферийный и консервативный культурный ландшафт советской Беларуси и если да, то каким образом. Помня, что национальная солидарность была одной из главных опор антикоммунистической оппозиции в Восточной и Центральной Европе, я задаюсь вопросом: как и при каких условиях культурное инакомыслие возникло и развилось среди интеллигенции – в ситуации, когда большинство граждан БССР были лояльны советскому режиму?

Другой принципиальный вопрос, на который я ищу ответ в этой работе, связан с происхождением идей, циркулировавших в самиздате. Были ли диссидентские движения в соседних странах и во всем социалистическом блоке нормативными для беларусского инакомыслия? Или, напротив, оно ориентировалось в первую очередь на критику реалий социалистической Беларуси, русификацию и местные проблемы? В 1970 году видный русский литературный критик и самиздатовский автор Григорий Померанц с горечью отметил: «Борьба с местными нелепостями провинциализировала наш дух»[16]. Было ли влияние этой борьбы еще сильнее на советской периферии, где она сосредотачивалась на «узких» проблемах национального самоопределения и отстранялась от более универсальных вопросов? Каким образом интеллигенция в неподцензурных и официальных публикациях спорила и договаривалась о границах между разрешенным и запрещенным, одобряемым и неодобряемым? И наконец, каким образом интеллигенты (исполняя или не исполняя свою функцию представителей общества или борцов за права непредставленных социальных групп) справлялись с конкретными вызовами письма и мышления внутри социалистической системы?[17]

Фредерике Кинд-Ковач и Джесси Лабов обращают внимание на то, что идеи, сложившиеся в подпольной и нонконформистской литературе, не следует изображать как реликты героической эпохи политической оппозиции и протестных движений[18]. Борьба за собственные культурные и политические права могла оборачиваться невниманием к интересам и правам других групп. Действительно, один из самых проблематичных аспектов демократического и национального движения – его отношение к поощряемым, пусть и не всегда на официальном уровне, антисионизму и антисемитизму.

Чернобыльская катастрофа – еще одна тема, в первые годы перестройки вызвавшая острые дискуссии в среде нонконформистской интеллигенции. Катастрофа произошла в апреле 1986 года, но общество забеспокоилось только с лета 1988-го[19]. Кое-какая информация доходила до населения из государственных или неподцензурных источников, но по большей части реакция была неадекватна масштабу катастрофы. Согласно позднейшим отчетам, семьдесят процентов от общего количества радиоактивных осадков выпали в Беларуси; до тридцати процентов территории республики были в той или иной степени заражены радиацией. В связи с этим я пишу в этой книге о том, как писатель и профессор филологии Алесь Адамович предпринял одну из редких попыток разрушить эту стену молчания.

Хотя история интеллигенции в советской Беларуси имела свои особенности, в ней проявились и более общие тенденции, характерные для всего СССР и стран «народной демократии». Поэтому, рассказывая историю беларусской нонконформистской интеллигенции в позднесоветскую эпоху, я по возможности рассматриваю ее в более широкой перспективе – например, прослеживаю связи с русской и украинской интеллигенцией и с беларусским эмигрантским сообществом. Было бы трудно вовсе проигнорировать политическую изоляцию (а в БССР ее проявления во многом были еще более сильными), однако следует признать, что маршруты культурного взаимодействия были гораздо более сложны и запутанны. Как показывают последние научные работы о периоде холодной войны, железный занавес не просто разделял мир на две непроницаемые части – он также создавал возможности для неожиданных культурных связей, существовавших поверх этой границы и вопреки ей[20]. Кинд-Ковач и Лабов в своей работе 2013 года предлагают

интерпретировать систему циркуляции самиздата и тамиздата как нечто большее, нежели простой поток контрабандного материала с Востока на Запад или с Запада на Восток; это была сеть пересылки и распространения, перевода и обратного перевода, усиления и искажения, и наконец, коллекционирования и архивирования…[21]

Я также рассматриваю в книге идеологическую борьбу за лояльность интеллигенции, описанную, помимо прочих, Чеславом Милошем и Надеждой Мандельштам[22]. В конечном счете, история интеллигенции при советском режиме была по большей части историей конформизма. Коммунистическая партия принуждала интеллигенцию служить себе террором, но также склоняла к сотрудничеству перспективами признания и жизненных благ. Насилие, сопровождавшее установление советской власти в национальных республиках в конце 1920-х и 1930-х годах, повторилось, хотя и с несколько меньшей интенсивностью, на новоприсоединенных территориях (включая части Украины и Беларуси) в 1939–1940-м и в послевоенный период. Беларусские интеллектуалы, зачастую происходившие из неполноправных и бедных крестьянских семей, ценили образование и материальные блага, приобретенные ими при советском режиме. Как соотносились между собой нонконформизм и конформизм? Каким образом человек делал шаг наружу из круга конформности? Ведь из множества рассказов и воспоминаний хорошо известно, что нонконформизм редко передавался «по наследству», он требовал пройти долгий путь, полный разочарований и размышлений, падений и взлетов[23].

Беларусская диаспора на Западе, в отличие от украинской и тем более польской и чешской, не играла решающей роли в формировании инакомыслия внутри республики. Хотя статьи и эго-документы эмигрантов и показывают, что в диаспоре существовал устойчивый интерес к событиям в советской Беларуси, благодаря доступности советской периодики в западных библиотеках их знания о ситуации внутри республики были довольно обширными. Важнейшую роль здесь играли Институт изучения СССР (Institut zur Erforschung der UdSSR) в Мюнхене и исследовательский отдел Радио «Свободная Европа» / Радио «Свобода» (RFE/RL)[24], где в разные времена работали такие интеллектуалы-эмигранты, как Янка Запрудник (Янка Запруднік), Антон Адамович (Антон Адамовіч), Владимир Глыбинный (Уладзімір Глыбінны), Павел Урбан (Паўла Урбан) и Станислав Станкевич (Станіслаў Станкевіч)[25]. Но все же сравнительно малое число беларусских эмигрантов, политические разногласия внутри их сообщества и слабый интерес Запада к «беларусским вопросам», остававшийся на низком уровне вплоть до подъема политического движения внутри республики в 1988 году, в целом ограничили их возможность влиять на национальное сопротивление в БССР[26].

Было бы ошибкой переоценивать влияние и распространенность инакомыслия и нонконформистских дискурсов. Алексей Юрчак утверждает, что с начала перестройки многие интеллектуалы считали необходимым подчеркивать и даже культивировать мифы о собственном инакомыслии[27]. В новых условиях многие постфактум склонны были преувеличивать свой героизм, смелость и влиятельность своих прежних действий и заявлений[28]. Эта логика сохраняется во многих национальных пантеонах антисоветского сопротивления, в том числе в Беларуси. Кроме того, в связи с тем что сопротивление властям в Беларуси продолжается и сегодня, разновременные истории инакомыслия могут пересекаться или затмевать друг друга.

Особое внимание в книге я уделяю писательскому сообществу и нонконформизму внутри него, что обусловлено особым положением писателя в советском обществе. Благодаря специфической издательской и читательской культуре СССР писатель имел больше доступа к своей аудитории, чем кто-либо еще. Кроме того, в некоторые периоды писатели имели возможность договариваться о границах дозволенного в советской культуре. Также они выступали защитниками «безмолвных», слабо представленных групп населения[29]. С точки зрения беларусского советского писателя реально и метафорически непредставленными, лишенными права голоса были и советские колхозники, и простые (бывшие) участники войны, да и беларусский язык и культура в целом.

Вацлав Гавел определил диссидентов как людей, «склонных к интеллектуальным занятиям» или «пишущих»: это «люди, для которых письменное слово есть главный и зачастую единственный политический инструмент, которым они владеют»[30]. Так же и философская мысль на Западе зачастую ставила знак равенства между интеллектуалами и писателями[31].

Союзом писателей (Саюз пісьменнікаў) БССР, который был основан 1 июня 1934 года, руководили партийные функционеры. Он зависел от политики центральных властей, однако в послесталинский период стал обладать частичной автономией. Его роль была двойственной[32]. С одной стороны, Союз ограничивал свободу творческой интеллигенции. С другой – гарантировал писателям привилегированное положение в обществе, обладал некоторым моральным авторитетом и стимулировал творческую продуктивность. Еще в 1988 году писатель и критик Владимир Колесник (Уладзімір Калеснік, 1922–1994) указал на эту амбивалентность:

Мне нравится наша литературная среда, потому что всегда, насколько я помню, в ней была внутренняя свобода, иногда смелость, в худшем случае юмор, чтобы, даже допуская компромиссы, понимать, что это дело паскудное[33].

Союз был местом, где случались острые дискуссии, а его члены иногда проявляли определенную солидарность. Неслучайно негосударственный Союз беларусских писателей (Саюз беларускіх пісьменнікаў) независимой Беларуси считает себя преемником Союза писателей БССР[34].

Понятия и подход

Слово «самиздат», первоначально предложенное поэтом Николаем Глазковым и популярное в среде послевоенной советской интеллигенции, обозначает старый, но никогда полностью не исчезавший феномен[35]. В течение XIX века, до русской революции 1905 года (и даже после нее), беларусская интеллигенция, как и многие другие революционные группы и национальные ассоциации, часто публиковала, пересылала контрабандой и распространяла неподцензурную и запрещенную литературу.

Говоря о нонконформистах и производителях самиздата в советской Беларуси, я часто использую слова «интеллигенция» и «интеллектуалы» как синонимы[36]. Но там, где это возможно, я использую термины «интеллигенция» или «творческие работники», потому что они более адекватно отображают специфику изучаемого периода, подчеркивая влияние русского интеллектуального наследия XIX века на советскую культуру.

Русская культура – и особенно литература XIX века – имела значительное влияние на мировоззрение беларусской интеллигенции. Не менее важными были идеи беларусского национального движения (или «адраджэння» – возрождения) начала XX века, связи с другими национальными культурами, особенно польской и украинской, традиционная крестьянская мораль и опыт множества войн и оккупаций.

В конце 1980-х годов, когда ослабла цензура и распространились западные идеи, поменялась и саморепрезентация интеллигенции. Интеллигенты из национальных республик, увлеченные открытием западной интеллектуальной культуры, пытались дистанцироваться от доминирующей русской культуры и предпочитали называть себя «интеллектуалами»[37].

Сергей Ушакин исследовал трансформацию позднесоветской и постсоветской интеллигенции в свете предложенного Антонио Грамши деления интеллектуалов на «традиционных» и «органических»[38]. Ушакин утверждает, что советская интеллигенция совмещала оба этих типа[39]. Она сохраняла верность традиционным ценностям и в то же время была органичной частью современного ей общества, служа посредником между властью и народом:

Социалистическая интеллигенция, созданная социалистическим государством, – будь она активно поддерживавшей его силой либо подпольной оппозицией – причудливым образом сочетала в себе апелляции к традиционным ценностям и нормам со специфической органической сенситивностью, позволявшей наполнять исторические формы современным содержанием[40].

Но похоже, что решающее значение для нонконформистской интеллигенции в СССР играло не сочетание органицизма и традиции, а конфликт между ними. Поиск моральных авторитетов был стабильно присущ интеллигенции на всем протяжении XIX и XX веков независимо от политических обстоятельств. Именно эти вдохновляющие поиски моральных ориентиров отличают русскую литературу, что ярче всего проявляется в творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского. Советская интеллигенция унаследовала традиции русской демократической мысли и русской культуры XIX века с ее стремлением к справедливости и правде. В то же время она представляла собой продукт социалистической системы, мобилизованный на поддержание ее стабильности. Отсюда – трудноразрешимое внутреннее противоречие, подталкивающее к разрыву с системой.

В 1975 году чешский философ Ян Паточка написал, что «жизнь в правде» должна служить основой как политики, так и повседневной жизни[41]. Под влиянием Паточки другой чешский интеллектуал и диссидент Вацлав Гавел настаивал, что «жизнь в правде» («život v pravdě») есть акт мирного сопротивления, всегда доступный слабым[42]. В Советском Союзе Александр Солженицын с его призывом «жить не по лжи» противопоставил правдивую жизнь аморальности коммунистического режима[43]. То же искание правды было основным принципом литературной деятельности для таких беларусских писателей, как Василь Быков и Алесь Адамович. Принципом, к которому они пришли через практику письма и во многом раньше Солженицына и Гавела. Быков, Адамович, а также и многие другие представители национальных литератур видели главной задачей литературы говорить правду, даже (и прежде всего) если эта литература выходит в госиздате.

Историк Олег Дернович применил понятие нонконформизма к контексту советской Беларуси, включив в него разнообразные способы выражения несогласия с господствующей системой. Дернович объясняет:

Нет нужды создавать миф о широком антитоталитарном движении в советской Беларуси 1953–1985 годов, но столь же неадекватными являются и заявления о социальной апатии беларусского общества и, соответственно, об отсутствии внутренних ментальных ресурсов для саморазвития[44].

В этом контексте термины «культурное инакомыслие» или «культурное сопротивление» (cultural dissent) и прилагательное «нонконформистский» представляются наиболее адекватными для понимания и описания разнообразных практик интеллектуального сопротивления в советской Беларуси, необязательно связанных с открытой политической борьбой. Эти примеры культурного сопротивления не всегда можно маркировать как случаи откровенного политического «инакомыслия», но они характерны для советского общества не менее, а может, и более, чем последние. Как утверждали литературные критики Александр Генис[45] и Петр Вайль, «культурное инакомыслие» предшествовало в СССР всем остальным формам инакомыслия и было самой действенной его формой[46].

Я обращаюсь к идеям тех интеллигентов, которые публично или подпольно представляли себя в своих сочинениях (или другой творческой деятельности) в качестве трансляторов культурного инакомыслия и как-либо противоречили официальной точке зрения. Они зачастую обладали влиянием в своей профессиональной области и стремились сообщить свои идеи широкой публике. Они расходились с официальной точкой зрения в своих антитоталитарных, демократических устремлениях, требовали свободы слова, печати, собраний и религии и призывали к свободному развитию национальных культур и языков. И делали это, согласно удачному обобщению Бенджамина Натанса, в той или иной степени пытаясь жить и писать как «свободные люди» в несвободной стране[47].

Термин «третье (или промежуточное) пространство», заимствованный из постколониальной теории Хоми Бхабхи, применим, на мой взгляд, и для беларусской интеллигенции внутри советской системы[48]. Интеллигенция маневрировала между инакомыслием и конформностью, между самодеятельными публикациями и государственными издательствами. Временами границы между разрешенным и запрещенным размывались. Две популярные характеристики беларусской нации XX века – «тутэйшыя» (местные) и «партизаны» – хорошо подходят и к среде беларусской интеллигенции[49]. Художник и писатель Артур Клинов (Артур Клінаў) охарактеризовал партизанскую тактику как единственную форму сопротивления, возможную в Беларуси в последние два столетия[50]. Подобным же образом суть беларусской культуры ухвачена в идее «неприсутствия» (непрысутнасці), предложенной Валентином Акудовичем (Валянцін Акудовіч)[51]. Интеллигенция, тесно связанная с актуальными вопросами местной жизни (такими, как упадок беларусской деревни или судьба беларусского языка), в большинстве случаев не была готова к открытому неповиновению и часто выбирала тактику компромисса, обходных путей, неприятия, а то подрыва навязанных сверху границ и правил поведения.

Идеи, появлявшиеся в самиздате, проходили извилистым путем влияний и перетолкований. Они отражали дух времени, следы которого сохраняются до наших дней. Своеобразные переговоры о рамках возможного происходили, хотя и в меньшей степени, также в официальной литературе: эзопов язык (аллегории), многомесячные споры с редакторами, рецензентами и цензорами, прикрытие идеологически корректными фразами – список таких приемов далеко не полон[52]. Во время перестройки и в начале периода независимости эти идеи трансформировались в мощные политические программы и интеллектуальные проекты.

В этой книге я доказываю, что многие официальные публикации были не менее подрывными для советской системы, чем некоторые самиздатовские. Один из лучших примеров в беларусской советской литературе – военные повести Василя Быкова, большинство из которых было опубликовано в госиздате. Тем не менее сочинения Быкова ни в коей мере не избежали цензурных изъятий и ожесточенной критики в советской прессе. Его повести не попадали в категорию запрещенных, но служили образцами нековенционального мышления, предлагавшего пересмотр официального дискурса о войне.

Следуя идее Дипеша Чакрабарти из его работы «Провинциализируя Европу», мы можем оценивать периферийные диссидентские идеи и практики не как «вторичные» и «отстающие», но как фундаментальную часть разнонаправленного движения сопротивления социалистической системе в Восточной и Центральной Европе. В этом случае развитие на периферии, несомненно, испытывало влияние центра, но во многом выстраивалось по своим законам и имело свою динамику[53].

Уолтер Миньоло и Мадина Тлостанова доказывают, что локальные истории и альтернативные варианты модерна обычно воспринимаются как «зависимые и суррогатные компоненты триумфального шествия глобальной истории модерна»[54]. Но изучение локальных, периферийных культур должно опираться на идею пограничного мышления, которое противостоит господствующим нарративам и открывает многовариантную, поливерсальную, а не универсальную реальность. Такое пограничное мышление позволяет переоформить «эту историю и внести свой вклад в многовариантный мир, где могут сосуществовать множество миров»[55].

В беларусской интеллектуальной традиции Беларусь как пограничную зону, где пересекаются, взаимодействуют и сталкиваются культурные влияния, первым описал Игнат Абдзиралович (псевдоним Игната Канчевского, 1896–1923). В своем эссе «Вечным путем» («Адвечным шляхам») Абдзиралович предложил мыслить беларусскую культуру как текучую и «льющуюся», но сохраняющую свою суть во времени, подобно вечному огню Гераклита Эфесского[56]. Беларусская культура, локализованная на границе между Западом и Востоком, католицизмом и православием, подверженная их политическим и религиозным влияниям, сохранила свои уникальные особенности[57]. С точки зрения Абдзираловича, локализация на пограничье грозит поглощением более крупными культурами, но в то же время дает шанс взрастить уникальную творческую энергию[58].

В 1999 году, развивая идею Абдзираловича, философ и постколониальный мыслитель Игорь Бобков (Ігар Бабкоў) объяснил, как можно заниматься исследованием такой культурной поливалентности, или, его словами, транскультурности:

если попробовать обозначить источник транскультурности беларусской традиции, то в разные исторические эпохи они будут разными. Но два фундаментальных момента остаются константными: существование в зоне цивилизационного разлома и колониальные – нео- и постколониальные практики[59].

Самиздат и нонконформистская литература как объекты исследования – ценный источник для изучения семантических границ между различными культурами производства и контроля знания[60]. Такие границы всегда подвижны, поскольку смысл текста «меняется в зависимости от условий его производства и распространения»[61]. «Самиздат» означает и неподцензурные тексты, и сам акт нелегального, запрещенного производства, размножения и распространения идей. Поэтому он позволяет плодотворно изучать пограничные, промежуточные дискурсы и практики, границы между которыми иногда трудно определить. Как пишет о советском «архипелаге Самиздата» Вольвганг Айхведе,

границы между мирами разрешенного, терпимого, не разрешенного и запрещенного были текучими. Они могли меняться от места к месту. От периода к периоду[62].

Историография

До этого времени большинство проектов по изучению культурного инакомыслия и самиздата специально не обращались к советской Беларуси, так же как редко изучали культурную оппозицию в Молдове, Румынии, Болгарии и других «послушных» республиках Восточного блока[63]. Большинство научных работ, антологий самиздата и справочников по диссидентам, в том числе «История инакомыслия в СССР» Людмилы Алексеевой, не включают БССР и оставляют ее «белым пятном» на карте инакомыслия и самиздата в Центральной и Восточной Европе[64]. А например, в двухтомном «Словаре диссидентов» Александра Даниэля и Ирены Беньковской упоминаются имена только четырех беларусских диссидентов: Олега Бембеля (р. 1939), Ларисы Гениюш, Зенона Позняка и художника Евгения Кулика (Яўген Кулік, 1937–2002)[65].

В годы холодной войны немногочисленные беларусские эмигрантские ученые и активисты ставили вопрос о сути культурного сопротивления в БССР. Еще в 1958 году литературный критик Антон Адамович при поддержке Института изучения СССР в Мюнхене исследовал элементы сопротивления советизации в беларусской литературе с 1917 по 1957 год[66]. Адамович, активный участник литературных дискуссий 1920-х и 1930-х годов, был обвинен в национал-демократизме (советско-беларусский неологизм: «нацдэмаўшчына») на процессе против Союза освобождения Беларуси (Саюз вызвалення Беларусі, 1930). Будучи непосредственным свидетелем этих событий, он имел возможность раскрыть неизвестные публике подробности, но его личная биография, как и политическая ориентация мюнхенского института в самый разгар холодной войны, сегодня заставляют сомневаться в объективности его работы. Тем не менее она заслуживает внимания как одна из первых попыток изучить отношения между интеллектуалами и властью в первые десятилетия существования БССР.

Адамович отмечал, что уже в 1920-х годах для оппозиции советской власти национализм в разных его формах стал главной идеологической опорой. Вовлекая национальную интеллигенцию в строительство социализма, молодое советское государство применяло стратегию кнута и пряника: новые захватывающие возможности в сфере образования и национального самоопределения сменялись репрессиями и террором. Интеллигенция реагировала по-разному: открытым противостоянием, «внутренней эмиграцией», попытками вовлечь представителей режима в диалог или дискуссию, конформностью, оппортунизмом. Адамович завершал свою работу в 1958 году, когда дискурсивный поворот от сталинизма был уже намечен в романе Ильи Эренбурга «Оттепель» (опубликованном в мае 1954 года) и речь Н. Хрущева уже прозвучала на XX съезде КПСС (25 февраля 1956 года)[67]. Однако в этом время он все еще не наблюдал признаков десталинизации в беларусской литературе.

Другой эмигрантский ученый, историк Янка Запрудник, был первым, кто поставил вопрос о нонконформизме в послесталинской БССР[68]. Будучи редактором Беларусской службы RFE/RL[69] в 1956–1991 годах, он имел широкий доступ к официальным советским публикациям. С самого начала своей работы он сосредоточил внимание на особенностях национальной политики в СССР. В 1979 году Запрудник предложил концепцию инакомыслящих («іншадумцы») как более адекватную применительно к людям, так или иначе сопротивлявшихся советскому режиму. Он предположил, что термин «диссидент» был в каком-то смысле выгоден властям: его созвучность слову «диверсант» позволяла имплицитно выводить несогласных за рамки закона и общества[70].

Как видно по публикации Янки Запрудника 1979 года, эмигрантское сообщество должно было реконструировать (а иногда изобретать) смысл событий, происходивших в советской Беларуси. В то время неформальные каналы передачи информации между советской Беларусью и Западом были все еще очень ограничены.

Запрудник вернулся к теме инакомыслия в БССР десять лет спустя, когда западные наблюдатели открыли для себя потенциал национальных движений в Советском Союзе, а неподцензурные беларусские публикации наконец стали достигать иностранного читателя[71]. Он следил и за официальными, и за самиздатовскими публикациями и сообщал о зарождении политического протестного движения[72]. В то же время он хорошо знал такие публикации беларусского тамиздата, как «Письмо русскому другу» (1979) и «Письма Горбачеву» («Лісты Гарбачову», 1986)[73].

Когда в 1985 году в Лондоне вышла самиздатовская книга Олега Бембеля «Родной язык и морально-эстетический прогресс» («Родная мова і маральна-эстэтычны прагрэс»), британский лингвист Майкл Кирквуд написал на нее рецензию. Он верно оценил сомнительную академическую ценность этой работы, но совершенно не рассмотрел ее большого символического значения[74]. Текст Бембеля был одним из редких образцов беларусского самиздата и затем тамиздата, широко читаемых и обсуждаемых интеллигенцией. Работа была написана и издана в то время, когда дискуссии на темы национальной идентичности и национализма в БССР, как будет показано в этой работе, все еще подвергались строгой цензуре и играли первостепенную роль для политической мобилизации. Она привлекала читателей смелостью постановки вопроса и неординарностью формы изложения.

С начала 1990-х, а затем в начале 2000-х годов беларусские исследователи тоже стремились собирать, описывать и систематизировать доступную информацию о диссидентских движениях в БССР. В 1991 году историк Юрий Лаврик (Юры Лаўрык) опубликовал первопроходческую работу о самиздате в Беларуси. Он разделил весь советский самиздат на всесоюзный (включая все русскоязычные неподцензурные публикации от «Архипелага ГУЛАГ» до «Камасутры»), национальный (сосредоточенный на национальных проблемах и борьбе против национальной партократии) и локальный[75]. Лаврик указал на давнюю традицию неподцензурной беларусской печати, которая началась, по его мнению, еще в XVI веке, с полемических сочинений православного священника и полемиста Афанасия Филиповича[76].

По мнению Лаврика, беларусский советский самиздат в своем развитии прошел через три фазы. В 1965–1971 годах распространялся всесоюзный самиздат. В 1971–1988-м появились первые национальные публикации, а после 1988 года неподцензурные публикации растеклись по всему обществу[77]. Примерно тогда же социолог Олег Манаев обнаружил рост аудитории западных радиопередач среди беларусской молодежи в возрасте от 16 до 30 лет[78].

Затем классификацию нонконформистских движений предложил археолог и бывший диссидент Михаил Чарнявский (Міхась Чарняўскі, 1938–2013). Он разделил инакомыслящую интеллигенцию на две основные группы: демократов и беларусских национал-патриотов[79]. Первые, по его мнению, были озабочены общими вопросами демократии и прав человека, вторые стремились сохранить и возродить национальную культуру и язык.

В 1996 году для сохранения памяти о недавнем коммунистическом прошлом был основан Архив новейшей истории (Архіў найноўшае гісторыі, Modern History Archive, MHA), ориентированный в основном на историю антисоветского сопротивления. Опираясь на собранные источники, историк Олег Дернович выпустил под своей редакцией двухтомный справочник о нонконформизме, демократической оппозиции и репрессиях в послесталинской советской Беларуси[80]. В то время как Чарнявский заключал, что главной эмансипирующей движущей силой интеллигенции была не демократия, а национальное сопротивление, Дернович объявлял демократическим каждый ненасильственный акт сопротивления советскому режиму. Дернович и его соавторы первыми исследовали разнообразные культурные и политические протестные движения, а также единичные случаи проявления несогласия. Но эта важная работа не смогла избежать недостатков, характерных для постсоветской национальной историографии 1990-х: она опиралась на предвзятые интерпретации советской государственной политики и героизировала любое проявление инакомыслия.

Составленная Леонидом Моряковым (Леанід Маракоў) трехтомная энциклопедия интеллигенции, репрессированной в 1794–1991 годы, – подробный свод информации об оппозиции и репрессиях, где, помимо прочего, предполагается преемственность между советским и более ранними периодами беларусской истории[81].

В 1998 году Юрий Лаврик и Лариса Андросик (Ларыса Андросік) опубликовали первый и до сих пор единственный каталог неподцензурных периодических изданий советской Беларуси. Этот каталог содержит основную справочную информацию о подпольных журналах, выпущенных в 1917–1990 годах[82]. Ранее, в 1992-м, некоторые неподцензурные источники (опубликованные после 1987 года) были каталогизированы в справочнике, выпущенном исследовательским центром «Восточная Европа» (Forschungsstelle Osteuropa, FSO) в Бремене[83].

Сегодня, через тридцать с лишним лет после распада Советского Союза, культурное инакомыслие и неподцензурная печать в БССР требует дополнительного изучения.

Переход к новому пониманию культуры и интеллигенции в БССР наблюдается в статье А. Левицкого. Автор предлагает термин «внутреннее диссидентство», призывая отказаться от дихотомии сопротивления и несогласия, «социалистического» и «национального» и, созвучно предложению Сергея Ушакина[84], рассматривать инакомыслие в Беларуси как «органическую составляющую системы официальной культуры»[85].

Райнер Линднер в своей влиятельной книге об исторической политике в Беларуси изучил отношения между интеллектуалами (на примере историков) и государственной властью и эволюцию этих отношений на протяжении XIX и XX веков[86]. Эта книга содержит много источникового материала и полна глубоких наблюдений. В то же время Линднер основывает свою аргументацию на противопоставлении национальных и проправительственных историков и потому остается внутри традиционной дихотомии «конформисты – нонкомформисты»[87]. Работа Пера Андерса Рудлинга о беларусском национализме начала XX века посвящена истокам беларусской национальной идеи, которая стала главным источником сопротивления для послевоенного поколения интеллектуалов[88]. Важно, что Рудлинг, как и Линднер, уделяет большое внимание периодике, справедливо считая ее главным проводником интеллектуальных дискуссий в XX веке.

Дмитрий Кривошей (Дзмітры Крывашэй), Райк Айнакс и Ирина Кашталян утверждают, что десталинизация слабо повлияла на БССР[89]. Это заметно и по тому, как осознавала себя беларусская интеллигенция. За исключением книги Алеся Адамовича «Мы – шестидесятники», вышедшей только в 1991 году, самоназвание «шестидесятники» не имело такого значения для интеллектуалов из советской Беларуси, как для их коллег из Москвы, Киева и Ленинграда[90].

Но если мы все же применим понятие «шестидесятники» и к беларусской интеллигенции, то двумя ярчайшими представителями этого поколения можно считать Василя Быкова и Алеся Адамовича.

В конце 1960-х Василь Быков был сурово раскритикован в ведущих органах советской печати за повесть «Мертвым не больно» («Мертвым не баліць»)[91]. Она первоначально вышла в 1965 году на беларусском языке в журнале «Маладосць» («Молодость»). Через год ее русский перевод опубликовал Александр Твардовский (1910–1971) в журнале «Новый мир», который в то время славился либерализмом[92]. Хотя Быков написал и опубликовал свою повесть еще до периода, которому посвящено данное исследование, влияние этой публикации продолжалось и в следующие десятилетия. После нее Быков сделался ведущим беларусским интеллектуалом 1970–1980-х годов и постсоветского периода. Зина Гимпелевич в своей литературно-критической работе о Быкове освещает малоизвестные факты его биографии. В основном они касаются сложных отношений писателя с властями. Гимпелевич в своей книге также кратко анализирует менее изученную часть быковского наследия – его полемические статьи, опубликованные во время перестройки и в первые годы беларусской независимости[93].

Когда эта книга была уже по большей части написана, вышло глубокое исследование Саймона Льюиса, где он обсуждает альтернативные концепции беларусской идентичности в прозе Василя Быкова, Владимира Короткевича (Уладзімір Караткевіч, 1930–1984) и некоторых авторов следующего поколения. Иногда наши идеи совпадают, особенно в том, что касается беларусской советской литературы, но также, как я надеюсь, дополняют друг друга. Льюис изучает (не)способность литературы преодолеть «разрыв между историей и памятью», тогда как я сосредотачиваю внимание на ее потенциале смещать границы между разрешенным и запрещенным, конформностью и инакомыслием[94].

В публикациях Майкла Урбана, Дэвида Марплза и Григория Иоффе предложены интересные идеи об истории послевоенной советской Беларуси, преимущественно о ее политическом и общественном развитии и ускоренных процессах индустриализации и урбанизации[95]. О быстром росте и развитии Минска в послевоенное время подробно пишет в своей книге Томас Бон[96]. С географической точки зрения Минск занимает центральное место в данной работе, потому что в нем располагалось большинство беларусских вузов, издательств, редакций журналов и газет, в связи с чем он служил местом жительства и работы большинства интеллектуалов, о которых рассказано в этой книге (см. таблицу 5).

Рышард Радзик назвал общество БССР одним из немногих, где советская идеология успешно подменила собой национальную идею[97]. По его словам, в обществе с преимущественно православной общинной культурой элиты должны были стать во главе национальной консолидации, но ни в начале XX века, ни в течение всего советского периода они не смогли выполнить эту миссию[98]. Но было бы неверно полностью отрицать влияние интеллигенции. В этом плане кажется более корректной метафора архипелага («Архипелаг Беларусь»), предложенная философом Валентином Акудовичем, или идея «излучающих» (и сужающихся) кругов, разработанная Григорием Померанцем[99]. Интеллигенция создала и поддерживала анклавы беларусской культуры и идентичности, которые в разные периоды привлекали больше или меньше последователей.

1986 год считается поворотным моментом, после которого оппозиционная культура распространилась в широких слоях советского общества. Это было связано с социальными и культурными процессами перестройки, а также с атомной катастрофой 26 апреля 1986 года – особенно для Беларуси и Украины[100].

Периоду перестройки в БССР и активизации национального движения посвящены публикации Рудольфа А. Марка, Марплза, Запрудника и немецкого политолога Астрид Зам. Зам считает чернобыльскую трагедию триггером, спровоцировавшим вспышку национальных чувств[101]. Марплз описывает перестройку как период неопределенности, который не закончился в Беларуси с коллапсом Советского Союза, а еще продолжался в первые годы независимости[102]. Марплз, Зам, Мелани Арндт и Александр Долговский в своих публикациях освещают чернобыльскую катастрофу и ее социальные последствия[103].

Работы об антисемитизме в Советском Союзе обычно посвящены ядру Советского Союза и редко – национальным республикам[104]. Официальный антисемитизм, характерный для позднесталинской эпохи, в 1960–1970-х годах затих, но никогда не исчезал из официального дискурса. Советская антисионистская кампания усилилась в период Шестидневной арабо-израильской войны 1967 года и скрыто продолжалась до конца 1980-х. Движение «отказников» – то есть советских евреев, которые хотели покинуть Советский Союз, но получали отказ, – наблюдалось и в советской Беларуси[105]. Однако по отношению к Беларуси эта тема все еще остается малоизученной. В то время государственный антисионизм и антисемитизм не имели значительной поддержки среди нонконформистской интеллигенции, однако такие случаи были, и они заслуживают внимания[106]. Негативные настроения по отношению к еврейскому населению начали более активно проявляться в 1980-х годах параллельно с подъемом национальных движений. Известно, что в ситуации, когда ведется борьба за собственную идентичность, ближайший «другой» оказывается под угрозой непризнания и отрицания. Типичная ловушка «молодых национализмов» – когда недавно угнетенные народы, получив шанс на самоутверждение, сами начинают враждебно относиться к другим. Ее не смогло полностью избежать и беларусское национальное движение.

Пер Андерс Рудлинг в работе о деятельности ОУН-УПА[107] и ее месте в современной украинской политике памяти показывает, что в Восточной Европе антисемитизм вышел за пределы ультраправой идеологии и возродился в среде демократически ориентированных национальных активистов[108]. Рудлинг также одним из первых обратил внимание на замалчивание Холокоста в послевоенной Беларуси. Он отмечает, что беларусское эмигрантское сообщество предпочитало гомогенизирующие концепции нации, где также в некоторых случаях присутствовал антисемитизм[109]. Возвращение памяти о еврейской Катастрофе в период Второй мировой войны и о еврейской истории Беларуси в целом также могут быть рассмотрены как практики культурного сопротивления. Тем более что они нередко оставались также и в тени беларусского национального проекта. В период перестройки Холокост и дискриминационная советская политика против еврейского населения были в значительной степени задвинуты на задний план, в том числе и темой страданий беларусского народа от сталинского «геноцида» и позже от Чернобыльской катастрофы[110].

Работы по антисемитизму в Беларуси все еще редки[111]. Из эмигрантских ученых, вероятно, активнее всех публикуется по теме истории еврейской общины в Беларуси Леонид Смиловицкий[112]. Следует назвать также работы Эммануила Иоффе и Якова Басина об истории беларусских евреев и об интерпретациях Холокоста в советской историографии[113].

Источники

В отличие от других посткоммунистических стран, особенно России, Польши и Чехии, самиздатовские публикации из БССР до сих пор не систематизированы и не проанализированы. Хотя в последнее время делались попытки собрать коллекцию беларусского самиздата, это лишь первые шаги к составлению базы данных о неподцензурной литературе[114]. Поэтому классификация и описание самиздата стали важными этапами моей работы с источниками (см. таблицы 2, 3 и 4).

Общеизвестно, что неподцензурные публикации в БССР 1968–1988 годов были редки и нерегулярны, но все-таки их качество и разнообразие противоречат утверждению об «отсутствии беларусского самиздата». Не все самиздатовские публикации сохранились. Некоторые известны только по описаниям публикаторов, потому что их конфисковали и, вероятно, отправили в секретные архивы КГБ[115]. Не все авторы осознавали историческую ценность своего печатного или рукописного текста, когда работали над ним. Для большинства не существовало ни культуры самиздата, ни его культа. Самодельные и самостоятельно размноженные документы могли пониматься как непосредственный акт протеста, изготавливаться для собственного удовольствия или просто из-за отсутствия средств и связей для получения официальной копии лучшего качества[116]. Материальная оболочка имела меньшую ценность, чем содержание, которое необходимо было как можно скорее «проглотить» и усвоить, особенно потому, что физическое обладание материалом создавало потенциальную угрозу его владельцу.

Некоторые самиздатовские публикации сохранились только в цифровых копиях и выложены в интернет. В этом отношении тоже необходимо учитывать контекст: в Беларуси, как и в некоторых других постсоциалистических республиках, авторские права регулируются и понимаются не так, как в Западной Европе. Появление новых коммуникационных технологий открыло восточноевропейским авторам и бывшим активистам самиздата возможности, которых прежде не существовало. В тех случаях, когда изучение и коллекционирование историй об инакомыслии и нонконформизме не привлекают интереса государственных архивов и научных учреждений, цифровые источники и малые частные инициативы открывают новые возможности для исторических исследований[117].

В западных исследованиях 1986–1987 годы обозначаются как время завершения эпохи самиздата. Однако это не полностью соответствует ситуации в советской Беларуси. После того как в 1988 году государственная цензура в Советском Союзе частично смягчилась, а политика гласности набрала силу, официальная периодика в БССР постепенно стала допускать на свои страницы альтернативные материалы[118]. Однако государственные медиа все еще подчинялись воле местного партийного руководства, и критика демократического движения в республиканских медиа продолжались вплоть до 1991 года. В то же время поток неподцензурных изданий экспоненциально рос не только в Минске, но и в областных и районных центрах.

Такую литературу после 1988 года было бы правильнее характеризовать как неофициальную, а не как нелегальную, однако до действительной свободы слова и печати было еще далеко. Из-за антидемократических наклонностей беларусской номенклатуры публикация неофициальной литературы все еще требовала смелости и могла повлечь за собой обвинения и угрозы со стороны местных властей[119].

Мое исследование нонконформистских дискурсов и самиздата в БССР опирается на неподцензурные публикации и открытые письма интеллигенции, полемические статьи, дискуссии и официальные, по большей части опубликованные, документы, а также отчеты и исследовательские материалы RFE/RL в Мюнхене, хранящиеся в архивах Открытого общества (OSA)[120] в Будапеште[121]. Для целей исследования и систематизации самиздата я обращалась к архиву Forschungsstelle Osteuropa (FSO) в Бремене, Архиву современной истории Беларуси (MHA), коллекциям Беларусской библиотеки и музея им. Франциска Скорины в Лондоне, материалам, собранным в Фонде им. П. Кречевского в Нью-Йорке и нескольким личным фондам в Беларусском государственном архиве-музее литературы и искусства (Беларускі дзяржаўны архіў-музей літаратуры i мастацтва, БДАМЛМ).

Собрания неподцензурной неформальной беларусской периодики доступны в архиве FSO. Беларусское историческое общество (Беларускае гістарычнае таварыства) в Белостоке оцифровало некоторые советские официальные газеты, а также богатую коллекцию книг и негосударственных изданий периода независимости и предоставило к ним публичный доступ[122]. Некоторые неподцензурные материалы и богатое собрание официальных газет и журналов БССР доступны в Национальной библиотеке Беларуси (Нацыянальная бібліятэка Беларусі) в Минске.

Вторая важная группа моих источников – автобиографии и мемуары видных интеллектуалов того времени, их дневники, записки и письма, написанные в 1968–1988 годах[123]. Например, благодаря усилиям беларусских ученых Михася Скоблы, Сергея Шапрана и других была собрана и опубликована переписка между Адамовичем и Быковым, Быковым и Александром Твардовским, Зоськой Верас (Людвика Сивицкая, 1892–1991) и Ларисой Гениюш. В литературном журнале «Дзеяслоў», основанном в 2002 году, опубликованы воспоминания и письма Быкова, Короткевича, Рыгора Бородулина (Рыгор Барадулін, 1935–2014) и других видных советских интеллектуалов. Я также работала с ранее неизвестными письмами беларусских писателей к болгарскому писателю и переводчику Георгию Вылчеву, сохранившимися в архиве FSO и в Финской национальной библиотеке[124]. Большую часть переписки составляют письма Василя Быкова к Вылчеву[125]. И сам Вылчев, и хранитель первой части архива украинский эмигрантский писатель и издатель Игорь Костецкий (Iгор Костецький, 1913–1983) придавали большое значение этой переписке. Костецкий считал эти письма «документом личным и документом эпохи»[126].

Письма были и остаются важным отражением мнений и идей интеллигенции позднесоветского периода, но важно помнить: всегда существовал риск, что их перехватят и обнаружат спецслужбы. Корреспонденты обычно прибегали к эзопову языку, аллюзиям и аллегориям. Это видно и в письмах между друзьями. Мемуары, опубликованные сразу после распада Советского Союза, писались уже откровенно и потому зачастую содержат больше информации. Но, с другой стороны, в них может преувеличиваться значение и релевантность некоторых фактов и событий[127].

Круг беларусской нонконформистской интеллигенции был довольно узок и малочислен. Некоторые из интеллектуалов, чьим идеям посвящена эта работа, остались видными общественными фигурами и в постсоветской Беларуси. Поэтому в 1990-х и 2000-х годах их периодически интервьюировали журналисты и ученые. Я использую эти интервью как дополнительные источники. Особенно ценна книга «Іншадумцы» («Инакомыслящие») – сборник интервью, взятых и опубликованных в 1991 году молодым журналистом Александром Улитёнком (Аляксандр Уліцёнак, р. 1954)[128]. В этих интервью по свежим следам рассказывается история нонконформизма в Беларуси. Кроме того, важными источниками послужили интервью, взятые Юрасем Залоской, Зиной Гимпелевич, Сергеем Шапраном, Малгожатой Ноцунь, Анджеем Бжезицким, Александром Тамковичем и другими[129].

Наконец, в этой работе использованы сочинения беларусских интеллектуалов, официально опубликованные в советской Беларуси и в Советском Союзе (зачастую русский перевод предшествовал публикации на беларусском). Историк Балаж Тренчени доказывает, что для интеллигенции социалистического блока литература не только была продуктом творческого воображения, но и исполняла весомую политическую функцию[130]. Важными источниками информации служат официальные печатные органы Союзов писателей БССР и СССР, такие как «Полымя» («Пламя»), «Літаратура i мастацтва» («Литература и искусство») и «Новый мир». После начала перестройки влиятельными в среде интеллигенции были «Парус» (до 1987 года – «Рабочая смена»), «Крыніца» («Родник»), московские «Литературная газета», «Огонек» и «Московские новости».

Периодизация и структура

Период позднего социализма, между 1964 и 1984 годами, известный как «брежневский застой» и «междуцарствие» после смерти Л. Брежнева, часто считают эпохой относительного экономического роста и политической стабильности в советской Беларуси[131]. С 1965 по 1980 год во главе КПБ стоял популярный руководитель, герой партизанского движения Петр Машеров (Пётр Машэраў, 1918–1980). Его преемниками были менее харизматичные Тихон Киселев (Ціхан Кісялёў, 1917–1983) и Николай Слюньков (Мікалай Слюнькоў, 1929–2022), занимавшие эту должность соответственно с 1980 по 1983 и с 1983 по 1987 год[132].

Между 1985 и 1987 годами генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев начал проводить новую политику перестройки и гласности. Перестройка планировалась как ответ на масштабный экономический кризис, сотрясавший страну, и необратимо изменила советское общество. Другим важным событием стала авария на Чернобыльской атомной электростанции (АЭС) имени В. И. Ленина 26 апреля 1986 года. Вызванные ею экологические катастрофы и коллапс системы здравоохранения ударили по БССР и ее населению сильнее всего[133]. Экономический кризис и чернобыльская катастрофа настроили против Коммунистической партии широкие слоя населения. Летом 1988 года состоялась XIX партийная конференция ЦК КПСС, придавшая новый импульс перестройке и гласности. Идеи перестройки нашли широкую поддержку среди интеллигенции, тогда как местные политические элиты восприняли их с большой осторожностью. Это усиливало социальное напряжение и провоцировало публичные дискуссии, медленно набиравшие ход с середины 1980-х.

19 октября 1988 года был избран организационный комитет Беларусского народного фронта (БНФ) – первой негосударственной политической организации. В тот же день была учреждена первая общественная организация «Мартиролог Беларуси» («Мартыралог Беларусі»). В следующем году, 24–25 июня 1989-го, состоялся учредительный съезд БНФ[134]. В обеих этих организациях представители беларусской интеллигенции занимали руководящие должности и составляли большинство. В 1991 году народное недовольство оформилось в протесты рабочих и в широкую поддержку БНФ[135]. Оно также привело к консолидации политического движения, в основе которого лежали требования обрести (или возродить) национальную идентичность беларусов.

Эта книга охватывает период с 1968 по 1988 год. Она начинается с Пражской весны и исследования реакции беларусской интеллигенции на события в Чехословакии, а завершается в 1988-м, накануне распада Восточного блока и революций в Восточной и Центральной Европе (так называемой «Осени народов»).

В 1968 году историк-автодидакт Микола Ермалович (Мікола Ермаловіч) написал эссе, где представил беларусскую версию истории Великого княжества Литовского. Она противоречила официальному нарративу и около двадцати лет распространялась в самиздате. Это событие знаменует начало беларусского самиздата. 1988 год был пиком перестройки в СССР. Именно в этом году цензурные ограничения были смягчены и на смену самиздату пришли официальная и неофициальная периодика и отдельные публикации. На XIX Всесоюзной партийной конференции была принята резолюция о «гласности» и заявлено о возрождении «социалистического правового государства»[136]. Историк Юлия Русина отмечает, что эта конференция катализировала переход от подпольной издательской деятельности к открытой печати[137]. Для интеллигенции в БССР этот год был поворотным пунктом, когда культурное сопротивление трансформировалось в политическое движение.

Эта книга состоит из семи глав – Введения, пяти основных глав и Заключения.

Первая глава представляет собой короткий обзор появления и развития беларусской интеллигенции с 1860-х до 1960-х годов. Особое внимание уделено феномену нелегальной и неподцензурной печати (в основном журналам и газетам), поскольку именно периодика была тогда главным каналом коммуникации между интеллигенцией и народом, а также инструментом формирования и консолидации самой интеллигенции.

Во второй главе я воссоздаю хронологию нонконформизма в БССР от Пражской весны до середины перестроечного периода. Я обсуждаю восприятие событий Пражской весны в среде интеллигенции и показываю, что вопреки усилиям советских идеологических и пропагандистских учреждений пражские события все-таки вызвали интерес и дискуссии в Беларуси, пусть только в узких кругах интеллигенции. Отдельный раздел посвящен религиозному нонконформизму в БССР. Наконец, в этой главе я ставлю вопрос о саморепрезентации беларусской интеллигенции и о том, как она изменялась на протяжении позднесоветского периода, а также о меняющемся значении понятий «интеллигенция» и «интеллектуалы».

Следующая глава посвящена биографиям и идеям нескольких ведущих интеллектуалов, одновременно представляющих многообразную картину нонконформизма в советской Беларуси. Кроме того, здесь я обращаюсь к истории неформальных молодежных объединений, которые стали появляться в начале 1980-х годов.

Четвертая глава посвящена обзору самиздата, который рассматривается как деятельность, выходящая за культурные и политические границы. Меня особенно интересует техника производства и распространения самиздата в БССР, а также влияние на него других диссидентских сообществ. Во второй части этой главы я обращаюсь к отдельным самиздатовским и тамиздатовским периодическим и непериодическим публикациям по истории, политическому просвещению, философии и литературе. В последней части главы я прослеживаю, как с началом перестройки изменилась официальная печать в советской Беларуси.

В последней главе я рассматриваю реакцию интеллектуалов (а также причины ее амбивалентности) на советскую политику антисемитизма и антисионизма, а также на катастрофу в Чернобыле.

В Заключении я подытоживаю результаты и обсуждаю перспективы дальнейшего изучения культурного инакомыслия и самиздата в советской Беларуси. В постсоветской Беларуси снова появилась необходимость в неподцензурных публикациях, в связи с чем я также ставлю вопрос, как эту ситуацию изменило распространение новых коммуникационных технологий, особенно интернета.

Транслитерация и орфография[138]

Транслитерация и употребление беларусских имен, топонимов, заглавий книг и газет довольно сложны, потому что одно и то же название обычно существует в разных версиях. Поскольку история беларусской интеллигенции никогда не была изолированной, а тесно переплеталась с интеллектуальной жизнью в соседних странах, имена могут писаться в русском, беларусском, а иногда польском, литовском или украинском варианте[139]. Кроме того, в беларусском языке есть как минимум две основные орфографии.

Во-первых, это существовавшая до реформы 1933 года тарашкевица («клясычны правапіс»), стандартизированная в первой грамматике беларусского языка авторства Бронислава Тарашкевича (Браніслаў Тарашкевіч, 1892–1938)[140]. Ранее аналогичные языковые нормы применялись в важнейшей газете дореволюционного периода «Наша нива» («Наша нiва», 1906–1915, возобновлена в 1991). К 1980-м годам тарашкевица была исправлена и дополнена некоторыми беларусскими авторами. Кроме того, ее сохранили и использовали эмигрантские интеллектуалы.

Во-вторых, это послереформенная орфография, иногда называемая пренебрежительным термином «наркомовка» (введена Наркоматом просвещения БССР). Это язык беларусской советской литературы, хотя послевоенное поколение беларусских писателей усовершенствовало и ее[141]. В наши дни второй вариант орфографии остается официально признанной нормой, и его применяет большинство самых авторитетных независимых новостных источников. В 2008 году, после трех лет запрета на официальное распространение, новая «Наша нива» сменила свою орфографию на послереформенную[142]. В 2010 году, после очередной государственной языковой реформы, редакция «Дзеяслова» перешла с «дзеясловицы», модифицированного варианта дореформенной беларусской орфографии, на «наркомовку»[143].

В этой книге я подхожу к сложным вопросам орфографии следующим образом. Как правило, названия организаций, топонимы и собственные имена передаются в официальном литературном беларусском написании. Когда имя человека хорошо известно также в русском варианте, беларусский вариант приводится в скобках, например Петр Машеров (Петр Машераў). Украинские, русские и другие имена на кириллице транслитерируются с оригинала. То же касается разных вариантов топонимов. Названия беларусских городов и населенных пунктов транслитерируются в тексте согласно официальной версии (например, Гродно, а не Гародня, Минск, а не Менск). Но если необходимо подчеркнуть политический или культурный контекст, я могу использовать разные варианты написания. Например, Вильнюс может фигурировать как Вильня, Вильно или Вильна.

В 1795 году, после трех разделов Речи Посполитой, Екатерина II включила всю территорию современной Беларуси в состав Российской империи. Однако процесс русификации, нацеленный на нейтрализацию культурного влияния польскоязычной шляхты и превращение местных жителей в подданных империи, начался в этом регионе раньше, еще после первого раздела Польши в 1772 году. В результате к началу XIX века беларусский язык сохранился только как язык местных жителей и повседневного общения, хотя были и некоторые исключения. Например, в младших и старших классах школ всех конфессий в 1815–1830 годах Закон Божий все еще преподавался на местном языке[144]. Также цитаделью публичного использования беларусского языка оставалась греко-католическая (униатская) церковь, которая проводила на нем службы вплоть до ее ликвидации в 1839 году[145].

По мере усиления процессов унификации ужесточалась и государственная цензура, а власти стремились полностью контролировать оборот периодики и литературы на всей территории империи[146]. Ограничения стали еще более жесткими после подавления Ноябрьского (1830–1831) и Январского (1863–1864) восстаний. С 1840-х годов исторические территории Беларуси и Литвы стали обозначаться в официальных документах как «Северо-Западный край»[147]. В указе 1859 года Александр II ограничил издательскую деятельность на латинском алфавите в Царстве Польском, тем самым фактически прекратив печать на беларусском языке, так как для передачи письменного беларусского языка в то время преимущественно использовалась латиница (или «латинка»).