Читать онлайн Хайноре. Книга 1

Часть первая. Глава 1. Потрошитель

Нора снова плакала ночью.

Мамка, тятька, братик Нэйка, мелкий совсем ещё, вся жизнь впереди, что же делать, нету их, нету… Не так, что тятька на охоту ушел, а мамка к реке спустилась, не так, что Нэйка опять заигрался с ребятами из деревни, нет. Совсем нет. Не найдешь нигде – уж не на этом свете точно.

Зарезал, зарезал! Убивец проклятый, безумный, страшный, зарезал, чтоб ему пусто было! Чтоб звери дикие его пожрали! Чтоб стрелу шальную поймал! Чтоб покарал его Отец Всесоздатель!

Да нет только его, нет Отца, нет карателя… а ежели был, допустил бы такое? Чтоб средь бела дня, честных людей, богобоязненных, нет-нет, не допустил бы, не позволил бы, поразил бы его, потрошителя, в самое сердце, убил бы на месте, потому что не должны такие жить, не должна таких земля носить, а если носит – то пусть плачет сама, раскаивается…

Горестно-то как, больно, дышать больно, спать больно, жить больно!

– Да заткнись ты!

Нора вздрогнула, испугалась на секундочку, а потом снова в плач – нечего ей теперь бояться! Не за кого! За себя? Да что там! Пусть лучше бы убил ее со всеми, пусть лучше бы закопал рядом с Нэйкой! Обнимались бы с ним в земле, как иногда ночами в одной постели, когда братишка грома и молний боялся, обнимались и в посмертии бы, но проклятый злодей ее на этом свете оставил, утащил с собой в лес на веревке, как скотину, рот тряпьем забивал, чтоб не орала слишком, и на помощь не звала, не щадил, совсем не щадил…

Разбойник! Лиходей! Гнить заживо! В болоте гнить!.. Ох, тятюшка, матушка, братишка, родные мои, ой, родные мои…

– Я сказал – замолкни, сука! Язык вырву, мычать будешь, как телка!

Хайноре пискнула, слезы соленые сглотнула, но в горле ком такой стоял, что все наружу опять полезло, и захочет остановиться – да не сможет.

Рыжий бес подскочил с травы да как схватил ее за плечи, как тряхнул – так, что из глаз искры посыпались, а голова кругом пошла, как дал по лицу рукой своей тяжелючей, так Нора и затихла полуживая-полумертвая, да обмякла пустым мешком.

Здоровенный он был, Потрошитель, высокий, как ясень, крепкий, как дуб, с длинными рыжими косами и густой бородищей, да такой рыжий, что под солнцем, казалось, горел, аки бес, разве что глаза бледные, водянистые, как у дурного человека. Северянин, Нора сразу поняла, как только тятька его раненого из лесу притащил. Ох не зря мамка тогда ругалась на него, ох не зря, мудрая была женщина… Чуяла, что беду в дом принес. Кто ж нынче северянина погостить пустит? Чай, война, не мирное время. Но тятька все за свое – звери мы что ли? Человека раненого в лесу подыхать оставим? Не бывать такому, пока я в доме хозяин.

Дурак, дурак, тятька, тятенька…

Взял бес веревку, обмотался ею, потом положил Нору рядом да к себе привязал, спиной к груди, как поклажу. Пахло от него как от загнанной лошади, но вместе лежать было теплее, и от того Норе ещё гадше становилось – лежать с убивцем, греться его теплом, постель травянистую делить, как с любовником. Мерзко, паршиво, гадостно… И только всхлипнула она снова, как бес схватил ее за глотку, как медведь оленицу, сжал и шипит на ухо, бородой щекоча:

– Ещё раз голос подашь, я тебе хрен в рот засуну, ясно?

Нора тихонько кивнула, бес отпустил.

Так они и спали остаток ночи – спина к груди, грудь к спине. Чувствовала Нора, как под рубахой у северянина сердце бьется, слышала, как дышит он, мерно, но глубоко, всем нутром, как большой зверь, и думала – живой, человек, обычный, как все, не чудище какое-то, ведь. Как же он так, как же он так смог, с ножом на тятьку кинуться, Нэйку с руки аккурат на камни скинуть, мамку кулаком по темечку… Это же если бы Нора не задержалась с бельем у реки, если бы не глядела бестолково на свое отражение, если бы не плела косы, да не пела бы песни, так он бы и ее в горячке задушил… Может так бы оно лучше было… Надо же, бывает же, он ей ведь поначалу даже приглянулся, пусть и бессознательный… Статный, сильный, настоящий воин, с курчавой могучей грудью, крутым подбородком, плечами, что коромысла. Она же, дурочка, думала, как очнется он, так она ухаживать за ним будет, глазки строить, может и заладилось бы у них, и пускай, что северянин, не беда, авось не до войны ему станет опосля ранения, осядет у них… Словом, напридумывала себе, насочиняла, ну вот и лежишь с ним теперича как жена, что ж не рада-то? Дура дурацкая…

Проснулась Нора от холода.

Ушел.

Никого рядом, только веревка к дереву привязана. Нора встала тихонько, подошла к дереву, озираясь, как воришка, посмотрела на узел. Ну и узел! Вот так узел! Распутай его теперь… Ну а вдруг получится?.. А если?.. Но куда ей бежать?.. А неважно, неважно! Северянин потому ее при себе держит, что дороги не знает, а она-то, Хайноре, дочь лесника, она-то знает… а бес этот рыжий, авось заплутает в чаще, авось сожрут его волки, а может сам с голоду и холоду подохнет… а она-то выберется, а она-то сможет… но куда идти? Куда, куда, куда?.. К тетке в Мельн? А примет? У нее там свое хозяйство, да и выводок детишек знатный… ничего, ничего, напрошусь во служанки ей, за еду, за кров, а там уж выживу как-нибудь, там уж придумаю что-нибудь… Прости меня тятька, прости мамка, прости Нэйка, я вернусь сюда, обязательно, я вас похороню, как подобает, вас сам мельнский приор отпевать будет, уж я-то позабочусь, я-то смогу…

– Куда собралась?

Нора взвизгнула, подскочила на месте, обернулась – стоит. Бес рыжий. В одной руке – связка хвороста, в другой – тройка заячьих тушек. Через плечо лук самодельный, поперек ремня – нож. Тот же, которым он тятьку вспорол, как зайчонка. Нора всхлипнула снова – то ли от досады, что сбежать не удалось, то ли от горя, то ли от страха. Попятилась за дерево, попискивая, как щенок, жалобно. А северянин скривился, будто ему в зуб дали, и тот разболелся.

– Вот не начинай опять. А то по роже дам, чтоб опухла, и рот открыть не могла. Хочешь по роже?

Нора помотала головой, но ее без того всем телом трясло, и северянин, вестимо, ничего не понял.

– Ну? Хочешь? Не пойму.

– Н-н-нет…

– Хорошо. Тогда вылазь оттуда, иди огонь разведи. Умеешь огонь разводить?

– У… у…у…

Бес хохотнул, сверкнув щербиной в зубах.

– Что ухаешь? Сова что ли?

– У-умею…

– Ну так не стой, иди помоги. Жрать хочешь? Зайчатина у нас сегодня.

Снял лук, сел на пень и принялся первую тушку потрошить. Но видя, что Нора не торопится, снова глянул на нее с прищуром.

– Ну? Так хочешь или нет? Не пойму.

А ведь надо бы поесть… иначе, не поемши, далеко не убежишь… силы нужны… значит поесть надо… значит, огонь развести… значит есть с убивцем из одной тарелки, значит спать с ним в одной постели, значит идти с ним по одной дороге, пока не получится с нее свернуть… Значит, придется.

Нора вышла из-за дерева на негнущихся ногах, подобрала сопли рукавом грязного платья, сделала пару шагов к хворосту под пристальным взглядом бледно-голубых глаз, села, принялась хлопотать.

Потерпит, не принцесса. Потерпит. Все потерпит. Зато потом отомстит как следует. Настанет час и отомстит. Всему свой час, что сну, что обеду, что мести. Главное – дождаться, главное – выдержать.

Так они и сидели один против другого, каждый своим делом занят, как одна семья. И вот Нора уже глядит на него спокойно, почти без страха и без злобы, и вот думает, что рана-то его, которую ещё тятька залечивал, все ещё не залеченная, перевязать надо бы, а то загноится… но одернула себя, опомнилась, не ее это дело, ей-то пусть хоть так подохнет, заживо гниющий, так-то даже лучше. И стало ей стыдно за то, что и седмицы не прошло, а она уже будто и не злится вовсе, будто и забыла, кто ее семьи лишил. Будто что-то внутри, в самом глубоком нутре, само собой улаживается, само собой решает, когда ей горевать, а когда уже пора бы успокоиться. Но разве можно так? Иные своих родных годами оплакивают, в приораты ходят, поминают, а она что? Ничего, ничего, ещё поплачет, обязательно поплачет, ночью, только тихонько, чтобы этот не услышал и не разозлился снова. Будет вечно теперь плакать, страдать, но внутри, глубоко, чтоб никто не увидел, никогда счастливой не будет, ни за что, нельзя так, когда родных теряешь, нельзя… Не бойся, мамка, тятька, Нэйка, не бойтесь, не забуду вас, ни за что, никогда…

Вкусный был заяц. Прожарился хорошо, до корочки, сытный вышел, жирный. Нора крепко наелась, вгрызалась в мясо, как волчица изголодавшаяся. Северянин за нею наблюдал и ухмылялся, костью в зубах ковыряясь.

– Эк с тобой еды не напасешься, девка. Сразу видно – домашняя. Не знаешь, как себя в походах вести. Скромнее надо, – рыжий назидательно потряс костью. – Но ладно, ешь. Сейчас прощаю. Два дня ведь ничего не ела, только ревела, медведица.

И в самом деле, вспомнила Нора. В самом деле ревела. А сейчас и не помнит уже. Будто всего пару часов проплакала, а оказывается – целых два солнца.

– Ладно, собираемся и идем, – наказал северянин, поднимаясь и снова лук через плечо перекидывая. – Дорогу показывай.

– А если не покажу?

Он бросил на нее смеющийся взгляд, пряча нож за поясом.

– Ой ли? Будто хочешь здесь со мной вечно сидеть.

– А что мне теперь! – Нора горько всхлипнула. – Какая мне разница!

Северянин глянул на нее строго, затянул потуже пояс.

– Не дури мне тут. Думаешь, я извиняться стану? А оно тебе надо – извинения? Не буду. Без толку. Не воротить сделанное. Выберемся из лесу, там решим, что дальше и какая разница.

Вот оно как… даже совести у него нету, даже не извинится, не раскается… чудовище он, не человек, а зверь, мерзавец подлый, как земля его носит, как носит и не горит под ним…

Нора всхлипнула снова, но пошла. А куда деваться?

Лес она хорошо знала. И где река кончается, и где брод есть, и куда лучше не соваться. Хляби местные тоже знала. Можно было, конечно, северянина на болото отвести, но он ж, наверное, не дурак совсем, знает, как трясину заросшую от поляны отличить, а уж ежели поймет, что Нора его сюда неслучайно привела, так несдобровать ей точно, опять на веревке поведет, как собаку, или ещё что похуже придумает… вот, хреном своим недавно грозился…

Так они и шли. Шли, шли, шли. По усеянной сосновыми иголками тропинке, переступая и спотыкаясь о крутые корни, в брод чрез прыскучую речку, обходя выворотни и подозрительные кочки. Северянин шел по лесу умело, не как солдафон, прорубая себе дорогу ножом, ломая ветки и топча грибы с ягодами, шел как лис, прогибаясь, где надо, где надо изворачиваясь. Так охотники делали, когда не хотели следов оставлять, чтоб зверье не отпугнуть ненароком. Это Нора хорошо знала, этому ее тятька научил…

Ночью опять спали на траве, спрятавшись меж сосновых корней, как на высокой постели, закутанные в его плащ из шерсти, прижавшись друг к другу, что муж с женою. Этой ночью ей спалось лучше.

На утро опять все по новой – рыжий за зайцами, Нора ждет. На всякий случай, северянин ее все равно к дереву привязал, да не к стволу, а к веткам. Махнул, как рысь, на осину, раз, два, взобрался покуда веревка тянулась, да там и привязал узлами мудреными. Так мамка Нейку мелкого привязывала, чтобы тот нечаянно не убег куда.

– Так вернее будет, – сказал рыжий, грузно спрыгивая на землю. – Уж если опять дурь какая в голову ударит, так я поохотиться успею прежде, чем ты с узлами справишься.

Нора поглядела на него злобно, фыркнула, северянин постоял, пожевал губами, подумал, да как припадет вниз. Не успела Нора отскочить, он ее за ногу схватил, так что она больно на корни упала. Стянул с себя ремень, да стреножил Нору, как кобылицу.

– Да что ж ты!.. Зверь!..

Северянин поднялся, крякнул довольно.

– Вот так еще вернее будет. Нечего брыкаться, – пнул ее легонько носком сапога в пятку. – Я тебе пока не доверяю, понятно? Будешь себя хорошо и послушно вести, может и буду с тобой, как с человеком, а не животиной.

– Сам ты животина!..

– Я тебе! – замахнулся северянин. – Язык людской понимаешь или только кулаки? Вот пока не научишься, будешь как сука бешеная на веревке сидеть. Надо будет – клыки повыдираю. Услышала меня?

Нора вздрогнула, притихла, кивнула, и Потрошитель ушел.

Вот как значит… Ежели она смирной будет, так он и привязывать перестанет. А там и убежать недолго, не всемогущий же он, не Отец Всесоздатель. Но как?.. Как обмануть его, как заставить поверить ей? Ведь не поверит же, если Нора вдруг ласковой станет и хорошей. Что же… как же… думай, голова пустая, варись кашка…

Пока думала Хайноре, пока губы и ногти все искусала, северянин уже и воротился. В этот раз с уткой, и полным подолом чего-то.

– Эй, девка. Смотри вот, – и вывалил на мох перед Норой – черника, брусника, дикая малина, да облепиха. – Любишь ягодки? Любишь, конечно, какая баба ягодки не любит. Вот давай, садись, перебирай.

Нора кивнула, улыбнулась неуклюже, но северянин того не заметил даже – сел вниз, развязал ей ноги, руки, а сам за утку принялся.

Хорошие были ягодки, всего ничего гнилых, остальные спелые, да сладкие, как мед. Нора стала их перебирать, украдкой за рыжим наблюдая. Лохматый весь, нечесаный давно, немытый, борода всклокоченная, косы причудливые в волосах висят сосульками. Рубаха в крови вся, да ягодном соке, пестрая, как у ярморочного плясуна, пояска расшитого не хватает. Только такой, наверное, если и пляшет, то с мечом наголо.

Пока утка над костром румянилась, северянин спустился к кринице и вернулся с полным котлом чистой вкусной водицы. Напились они знатно, откушали ягод, потом северянин стянул через голову рубаху, откинулся спиной на сосновый корень и давай медленно-медленно повязку разматывать. Нора смотрит, смотрит, а потом раз и осенило ее.

– Дай помогу, – говорит.

– Ты-то? – хмыкнул северянин. – Чего вдруг?

А сам морщится, от боли, волком скалится.

– Сам не справишься.

– Справлялся уже. С чего тебе мне помогать вдруг?

Нора пожала плечами, уставилась вниз, на травку – не умела она прикидываться, так хоть пусть слова слышит, а лица не видит.

– А чего мне делать… Ежели ты тут помрешь, так я одна не выберусь. Вдруг звери дикие, вдруг люди какие лихие, я же не воительница… Куда мне деваться без тебя…

Северянин хмыкнул, помолчал, видно, подумал что-то в голове.

– Ну иди сюда, помощница. Перевязывать умеешь, значит?

Нора осторожно подошла ближе, кивнула:

– Умею. Тятюшка, бывало, от медведя убегал раненый. Мать меня научила, чтоб, если ее рядом не будет, я смогла.

– Умная баба, – сказал он, Нора тут же голову вскинула, как от удара, но потом снова опустила, дрожащей рукой повязку разматывая. – Мне вот ваши деревенские потому и нравятся, что они как наши, простые, рукастые. Не то, что все эти ваши лорды и леди в напудренных париках. Тьфу.

– А где это ты лордов и леди видел?

– Не твое дело.

Ну не мое, так не мое… Мне-то что в самом деле… Меньше знаю, крепче сплю.

Рана на боку северянина была жуткая, рваная, но уже не гноилась и не кровила особо, хотя этот бес уже который день ходит со старой перевязкой. Живучая тварь.

Нора промокнула тряпицу водой из котла, обтерла аккуратно. Отец всегда шипел да кряхтел, а этот только морщится немного, но голоса не подает. Сразу видно – не первая рана. Потом Нора встала.

– Куда собралась?

– Пусти меня. Я травы нарву лечебной. Лучше заживать будет.

Северянин нахмурился.

– Пустить тебя, значит. Ага.

– Пусти. Куда я денусь?

– Ну иди, – процедил сквозь зубы, травинку пожевывая. – Иди, да считай до ста. Умеешь считать? – Нора кивнула. Тоже матушка научила. – Хорошо. Я тоже считать буду. Сто насчитаю, и, ежель не вернешься, пойду искать. А найду…

– Поняла я, поняла, – торопливо закивала Нора и побежала, чтобы уж точно успеть.

Сбежала вниз по склону, там, где криница текла, метнулась дальше, выискивая белые облачка цветков порез-травы, а как нашла, так начала быстро-быстро его листья рвать, и обратно наверх.

– Гляди какая скорая, даже до пятидесяти не дошло. Видать и впрямь хорошо лес знаешь. Может, врешь мне, а?

Нора вскинула на него испуганный взгляд, разминая в ладошках ажурные листочки, пока сок по рукам не потек.

– Почему вру? Что вру?

– Что пропадешь здесь без меня, – Рыжий ухмыльнулся да так поглядел на Хайноре, будто мысли ее читал. – Небось сама хорошо знаешь, где здесь зверье водится, где разбойники бывают. Следы читать умеешь. Не такая уж и дурочка, гляжу.

Нора фыркнула, будто оскорбилась.

– Ну знаю и чего? А если не свезет и ошибусь? Кто меня защитит?

Хмыкнул.

– И то верно.

Нора выдавила ему на рану зеленого соку, приложила к ней травяную кашицу, потом застирала повязку в котле и крепко замотала северянина.

– Молодец, расторопная. Хорошая из тебя жена выйдет, – северянин потрепал ее по волосам, как щенка, и Нора по привычке отдернулась. – Вот посмирнее будешь, обязательно кто-то да возьмет. Ну все. Посидели, отдохнули, двинем дальше. Как скоро на дорогу выйдем?

Нора прикинула, поразмыслила. Так-так, впереди озеро лесное, его обойти придется, потом что? Бурелом, болота, медвежья берлога…

– День еще, наверное. Как получится…

Северянин тяжко вздохнул, натягивая рубашку. Вылил остатки грязной воды из котла, закинул его на плечо.

– Ладно, день, так день, пошли.

Глава 2. Порченая

До озера добрались быстро, тропа хорошая, не заросшая, протоптанная, значит бывал здесь кто-то. Может, тятька еще хаживал, а, может, кто похуже… Нора северянину о том шепнула, он молча кивнул, но видно было – навострил уши.

Хайноре как увидела сквозь частокол леса поблескивающую гладь, так сразу у нее все зачесалось во всех местах. Сразу платье завоняло, сразу гадостно стало. Взмолилась она перед рыжим – ну давай, говорит, спустимся, ну быстренько, я только разок искупнусь, платье застираю, рубаху твою, вон, тоже не мешало бы в божий вид привести, а то выйдешь к людям, сразу повяжут. А впереди больше озер не будет, не выкупаешься, так чумазым и пойдешь!

Северянин отбрыкивался, порыкивал, ворчал что-то на своем языке, потом сдался все-таки, но с условием – сначала он берег проверит, потом уже всякие купания. Нора села на пенек и стала ждать. Улыбалась, как дурочка, думала о водичке. Купаться она любила, очень любила, хорошо это, когда искупнешься, сразу телу чисто и на душе легко. Хорошо даже когда водичка не теплая, а прохладная. Очень хорошо.

– Эй! – Нора вздрогнула – северянин поднимался к ней с берега. – Радуйся. Вроде никого здесь. Но чтоб недолго.

Хайноре подскочила, и радостная понеслась вниз. Бережок был травянистый, она башмаки скинула и зажмурилась оттого, какая ласковая здесь травушка и мягкая влажная земля, и пахло так сыро и пряно. Потянула за веревочку на шее, стала платье снимать, а потом вспомнила вдруг, сжалась вся, оглянулась взад. А там северянин стоит, плечом на дерево опершись, смотрит и ухмыляется.

– Давай-давай, девка, поживее.

Нора вздохнула, отвернулась спиной, вся напряженная, как струнка, быстро скинула платье, так же быстро подбежала к краюшку берега и сразу же нырнула в черную гладь.

Ух! Хорошая водичка, мурашками по телу, ласковая и колючая, жгучая, как крапива, но свежая. Хайноре вынырнула, пофыркала, голова сразу тяжелая стала от мокрых волос, она опустила ее в воду, и понежилась еще немного, а потом подплыла ближе к берегу, нашла носком дно, сорвала травы клок и принялась тело растирать. Северянина на том же месте не оказалось, потом Нора увидела его чуть поодаль – тоже решил поплескаться. Окунался с головой, потом выныривал, раскидывая волосами брызги, как конь гривой, пофыркивал, грудь свою курчавую натирал ручищами. Нора вскрикнула на него, мол, дурак, повязку намочишь, потом опять менять! Но рыжий только отмахнулся. Видно думает, что бессмертный, вот остолоп…

Когда закончила с собой, снова огляделась – северянина опять след простыл. Видно, по нужде ушел или еще куда. Тогда она тихонько вылезла на берег, взяла свое тряпье и принялась застирывать, торопливо, пока рыжий не вернулся. Уж очень не хотелось ей голым задом пред ним сверкать.

А потом как закричит!

Кто-то хвать ее сзади поперек туловища, хвать за рот, и шипит на ухо:

– Ну тихо-тихо, что разоралась? Всех утопцев сейчас перебудишь, дура. Свои это.

– Тебе чего?.. – пропищала Нора, – Ты зачем меня хватаешь, зачем пугаешь?..

– Не боись, не боись, – почти ласково прошептал рыжий, – я быстренько.

– Что?.. Чего?..

– Под мужиком бывала?

Нора замерла на секундочку, чувствуя, как волосы на всем теле дыбом встают, а потом как завизжала не своим голосом, точно русалка в сетях, как забрыкалась!

– А ну угомонилась, сука бешеная! – зло прорычал рыжий, больно хватая ее за волосы. – Больно же сделаю, сама виновата будешь. Не дергайся, сказано!

Нора заревела, заумоляла его – не надо, ну не надо, не хочу я, ну не трогай, пожалуйста… Северянин схватил ее за лицо, тряхнул разок.

– Я тебя спросил – трахал тебя кто?

Хайноре глотала слезы, бессильно била северянина по волосатым ручищам, но те и не думали разжиматься, обвили кольцом – насмерть, накрепко. Смотрит Нора сквозь слезы на эти руки, смотрит и вспоминает кузнецова сына – ладного, высокого, безбородого, красавца, одним словом. Они с Норой в один год родились, хорошо с ним было, жарко, как в кузне, солома колкая, но руки крепкие, сильные, а ласкать умели…

– Ну?!

– Б… б… б…

– Говори по-человечески, уж не скотоложец я тебе!

– Бы…ла… – проговорила лесничья дочь, задыхаясь от слез.

– Ну вот и хорошо…

Тут рука его полезла ей промеж ног, и Нора снова всхлипнула, сжалась…

– Тихо, я сказал.

– Ну, не надо, не хочу я, ну, пожалуйста…

– Не вынуждай, дура. Либо по-хорошему, либо по-моему.

Хайноре судорожно ослабила ноги, бессильно обмякла в руках северянина. Он пальцы послюнявил и сунул ей в промежность, погладил щекотно и приятно, и Нору от того вдруг замутило еще больше: и мерзко было и сладко, что кто-то ее ласкает там, а ведь не просто кто-то, не знакомый парень какой, не старый друг, не любимый, не муж, а убивец, скотина, мерзавец поганый! Он этими вот руками ее родню убил, растерзал, ее бил, не щадя… а теперь эти руки снуют у ней в самом сокровенном, и по телу молнии идут, рассыпаются искорками от костра под кожей, и сладость расходится по жилам, как вода от камушка, кольцами. Мерзко, мерзко, как же мерзко! от него мерзко, от себя мерзко, и сладко так, сладко, сладко… И слышит Нора, что уже не плачет, не всхлипывает, а стонет, бесстыдно, будто бы сука в случке – скулит и просит.

– Вот и славненько, – довольно шепнул рыжий, смачно в шею ее чмокнул, бородой щекоча. А потом зашуршал чем-то сзади, и почувствовала Хайноре, дочь лесника, как что-то жаркое и твердое ей в зад тычется, а потом как хвать ее рыжий за бедра, как стянул вниз, так что лицом над водой озерной оказалась и глядела на себя в отражении.

Как навалился на нее сверху, подмял под себя, и раз! Вскрикнула Нора, сжалась вся, сморщилась.

– Ой, ой, ой… – заплакала снова.

– Ну, ну, не наговаривай, нормально пошло, ладная ты девка. Узкая только, тесно в тебе, но это не беда…

Смотрит Нора в отражении, как трудится на ней северянин с лицом грозным и яростным, порыкивает, да все сильнее и сильнее, быстрее и жарче, и больно ей и сладко, и голову оттого сильнее кружит, а слезы все текут и текут, капают в воду, смазывая ее изможденное лицо в озерном зеркале.

– Ну ничего, потерпи, девка, потерпи, – утешал ее рычащим шепотом северянин. – Надо мужику, понимаешь? Нужда у нас такая, потерпи, не помрешь. Скоро уже, скоро…

***

…Нора сидела на берегу и застирывала рубаху северянина с мыльным корнем. Кровь иначе сходить не хотела, и следы от ягод тоже. Платье сохло рядом, растянутое на ветках, как пугало. Солнце вышло и жгло обветренную голую кожу, но Нора словно совсем того не замечала.

– Давай поживее, – велел северянин, журча у куста поодаль. – Нам ещё идти и идти.

Хайноре подняла глаза к солнцу, их резало и слепило, но она упрямо не отводила взгляд в сторону.

Дай мне силы, дай мне огня, могучее солнце, дай мне решимости и воли. Не взываю к Отцу, он не слышит, нет его, но ты есть, солнце, отец огня, всесжигающего и яростного. Я вижу тебя, я чувствую тебя, услышь, внемли, я все отдам, все что есть и чего нет. Дай мне сил.

Дай мне сил убить его.

***

– А за Выселками что?

– Овраговый Обод…

– А дальше?

– Пастуший Дол.

– А за ним что?

– Вроде город какой-то…

– Какой город?

– Да не помню я!

– А ты вспомни давай.

– Таронь… или как его… А, точно, Таронь! Только не город это, а крепость, там бригада Вирха сидит, так тятька говорил, он с тамошним капитаном дела вел.

Северянин хлопнул себя по коленям, недовольно рожу наморщил.

– Вот оно! Значит, не север.

Подозрительно щурясь, Нора наблюдала за тем, как рыжий рисует веточкой крест на песке – туда дороги нет.

– А чего это ты крепости боишься?.. – гадливо ухмыляясь, спросила Хайноре.

Северянин вскинул на нее острый взгляд.

– Совсем дура или шутки шутишь?

Нора фыркнула. Понятно, конечно, чего боится. Вирха служит Короне, это все знают, они северянина за версту учуют, и мало тому не покажется.

– Ладно, – рыжий отбросил веточку. – В Выселки все равно зайти придется. Мне оружие нужно. Припасы.

– Я с тобою не пойду.

– Пойдешь, куда денешься.

Нора задышала часто, чувствуя в груди нарастающий плач. Неужели не отпустит?..

– Ну отпусти меня, – взмолилась, – я же тебя вывела из лесу, зачем я тебе, ну пожалуйста, я никому не расскажу…

– Пригодишься еще. Не ной, отпущу, когда надо будет. Не нужно мне тебя убивать.

Нора со злости аж подскочила.

– А тятьку с мамкой моих нужно было?!

Она глядела ему в глаза яростно и горько, и совсем не чувствовала страха. Рыжий молчал, лицо его вдруг сделалось каменным, а бледно-голубые глаза холодными, как речной лед по зиме.

Он ничего не ответил, только достал нож и принялся его точить. Нора села обратно. Он никогда не отвечал – зачем. Сколько она не спрашивала, не допытывалась, ведь не понимала за что он их, ведь дурного ничего не сделали. А рыжий только хмурился и велел ей заткнуться, иначе, мол, найду чем рот тебе занять. А иногда просто отворачивался и будто засыпал, но Нора видела, что не спит, просто говорить не хочет. Не понимала она. Оттого горше было.

А северянин все точил и точил нож, Хайноре уже начинала беспокоиться – для чего же так остро? А когда он одним движением отсек себе пол бороды, поняла. Раз, раз, еще разок, потом нагнулся над озером и принялся аккуратно, точно городской цирюльник, сбривать остатки. Иногда тихо утробно порыкивал, когда нож съезжал, оставляя на щеке кровавый след. А потом раз! и срезал себе косы выше плеча, безжалостно, Нора аж охнула, больно жалко ей было, такие косы красивые, свои она б ни за что не позволила срезать, у нее на деревне самые густые косы были, ни у кого таких не было – черные, как вороное перо, лоснящиеся, длинные, ниже пояса, всем девкам на зависть. А сейчас… Совсем нет времени поухаживать за ними, да и не до того ей сейчас было.

Северянин тем временем умылся, собрал свои обрезки и бросил в костер. Совсем он другим стал, уже не походил на лесное чудище, мог даже сойти за обычного мельнчанина или деревенского мужика. Только, конечно, если не приглядываться, а если приглядеться, то понять можно – северянин перед тобой, светлокожий, широкоскулый, остроносый, с крупным подбородком и впалыми щеками, лоб высокий и брови густые низко-низко. Норе он все время казался чуть ли не стариком, но сейчас рыжий выглядел сильно моложе ее отца. Ей вдруг стало любопытно, сколько он видел зим, как его назвали родители, где он бывал и что видел, но вдруг вспомнился Нейка на камнях с разбитой головой, мамка, страшно скорчившаяся в посмертии, тятька в луже крови…

– Давай-ка, – кивнул рыжий. – Оправь одежку, волосы приладь, как положено девке. Скоро в люди выйдем.

Ишь какой модник!.. Стоит, волосы мокрыми руками приглаживает, рубаху со штанами отряхивает. Нож в поношенный сапог прячет. Повязку на боку перевязал потуже. Весь такой ладный стал, ну прям жених, аж смотреть противно. А ведь недавно покрывал ее как медведь медведицу и совсем на человека не походил…

Нора склонилась над ручейком, принялась косы свои распутывать, но пальцы застревали в волосах, она дёрг-дёрг, а колтуны будто еще сильнее узлами затягивались. Вдруг горько стало, опять ком к горлу подкатил, и вовсе не волос ей было жалко, а что жизни прежней уже не бывать. Не выйти ей за кузнецова сына, не родить ему деток красивых и смелых, ничему не бывать этому, все прахом, все пеплом…

– Ну что опять ревешь?

Нора стерла тихие слезы с лица, не глядя на северянина.

– Не твое дело…

– Ну?!

– Волосы не распутываются…

Рыжий хмыкнул и вынул нож из сапога.

– Нет, нет, нет!!!

– Чего нет? Хочешь до зимы здесь провозиться? Отрастут ещё.

– Не надо! Не положено так!.. Нельзя!.. Не муж ты мне!..

– Для того мужем быть и не надо.

Схватил он опять, придавил брыкающуюся к земле и раз! одна прядка упала, два! вторая.

– Ну вот и все. А ору-то было… Собирайся давай.

Нора глядела на себя в ручейке и плаксиво морщилась. Обкорнал прямо по плечи, ирод, всю красоту забрал, все богатство, все отнял… А ведь только муж в брачную ночь имеет право срезать с девицы локон волос, так у них заведено в деревне, но что северянину до их обычаев, чужак, лиходей… Ну что ж, возлечь возлегла, косу остриг, не быть ей никому женой больше, опозорена, подстилка чужака, полевая жёнка…

Плюнула Нора в ручеек и убежала.

Глава 3. Подельница

В Выселках они были уже ранним утром.

Нора о Выселках знала только по рассказам тятьки, а он никогда не говорил о них ничего интересного. Деревня как деревня, только народу побольше, чем в ихней, стоит недалече от большака, много тут проезжих бывает, есть с кем торговать. Он им с матушкой в лучшие времена часто с ярмарки местной гостинцы приносил – то гребешок расписной, то на зиму теплые башмаки, то Нейке резную рогатку. Интересно, откуда у северянина монеты на оружие да припасы? Что-то не видела Нора у него кошеля, да даже и поклажи какой. А ведь мог у них из дому все ценное забрать, а забрал только Нору… Странно это.

– Тебя звать-то как? – вдруг тихо спросил северянин, когда они в деревню зашли.

– Хайноре… Нора… А тебя как?..

– Это ты мне скажи.

– Чего?..

– Чего-чего, имя мне придумай давай.

– Зачем? У тебя что ли имени нет?

Рыжий сплюнул сквозь зубы, выискивая что-то глазами.

– Вашим оно едва ли по душе придет.

Ага! Ну да, кому сейчас северное имя слух не режет… Как же назвать его, как же назвать… Нейка?.. Нет! Паиска, как сына мельника?.. Нет, не пойдет ему, какой из этой оглобли Паиска… А, может, как прапрадеда ее звали? Он тоже воином был, служил короне на границах, даже дослужился до звания, но в ту пору сменился король и до прежних заслуг их семьи уже никому дела не было.

– Вурза.

– И что оно значит?

– Не твое дело, – язвительно сгримасничала Нора.

А сама, вдруг вспомнив что оно значит, смутилась и притихла…

В Выселках уже давно прокричали петухи, народ вовсю хаживал, дела свои делал, кто в скотне хлопотал, кто в лавках, кто в кузне, жизнь тут бежала ручейком, в меру спокойная, в меру бурная. А рыжий все выискивал что-то по сторонам, все щурился, раздумывал. Нора поглядывала на всякие побрякушки в лавках, на шкуры, шерсть, хотела было погладить щенка в загоне, но хозяин ударил ее по руке – мол купи, а потом наглаживай.

– Доброго утречка, сударь, – вдруг услышала она голос рыжего, обернулась – тот толкует с кузнецом, улыбается во все зубы, сверкая щербиной на месте нижнего клыка, а кузнец на него брови хмурит. – Тебе тут подсобить не надобно? Я Вурза, был кузнецом в Тарони, пока холостой ходил. Вот с женкой перебрались подальше от городов, хочу дом тут поставить, детишек завести.

– Ты о том не со мной толкуй, а со старостой, – отрезал великан с молотом.

Рыжий покивал.

– Со старостой потолкую, конечно, как же не потолковать. Но мне б работу какую, у тебя тут вижу ее невпроворот, авось сгожусь для чего.

Кузнец облокотился на балку, поглядел на северянина пристально.

– Из Тарони, говоришь? Больно говор у тебя странный.

– Дак я родом с севера Королевства. Жили там до поры, потом ушли. Оттуда и говор.

Кузнец снова оглядел северянина с ног до головы.

– Иди со старостой потолкуй, там посмотрим.

– Нора! Норка! Ты что ли? Вытянулась-то как! А тятька твой где?

К ним шел какой-то тучный бородатый мужичина, которого Нора признала не сразу. Гавар, тятькин знакомец из Пастушьего Дола, гостил у них года три тому назад. И чего он в Выселках забыл? Ягнят что ли своих на продажу привел?

Нора неловко улыбнулась, но улыбка сама собой сползла, когда северянин вдруг подошел и приобнял ее покрепче.

– А ты, друг, кем будешь и откуда жену мою знаешь? – спросил рыжий.

Гавар хохотнул, отвечая северянину его же прищуренным взглядом.

– Друг семейства, так сказать, Гаваром звать. Надо же, выдал-таки тятька тебя. А то все берег, берег, так и в девках засидеться недолго. Что, молодые, не захотели со стариками жить?

– Ну а чего нам, – заулыбался северянин, будто бы расслабившись. – Я свой дом хочу, что мне на чужих харчах сидеть. К слову, меня Вурзой звать.

– И то верно. Хороший тебе мужик достался, Хайноре, да и она девка видная, повезло тебе, Вурза. Имя знакомое какое-то… Может я тебя знаю все ж таки?

Нора закусила губу, чувствуя, как северянин вдруг крепче сжал ее бок.

– Да нет, отец, я б запомнил.

Гавар задумчиво кивал, с улыбкой осматривая Нору с ее «муженьком», щурил и без того маленькие глаза, что, казалось, те вот-вот выкатятся на пухлые румяные щеки. Нора вспомнила сладкие рогалики и соленый сыр, что Гавар привозил им из Пастушьего Дола, и натужно улыбнулась, чтоб тот ненароком не подумал чего не того, а рыжий ей потом не всыпал.

– Ну ладно, муженек, ты иди со старостой потолкуй, а я пока Норочку приючу. Что ей с тобой ходить, девке эти ваши разговоры скучные не сдались, так сказать.

Рыжий глянул на нее, явно сомневаясь, но Нора смолчала.

– Ну идите, конечно, почему нет, в конце концов не чужой человек. Где мне вас найти опосля?

– Иди в харчевню, у меня там комната, смогу и вас рядом на ночку-другую уложить, пока чего как. Норкин муж, мне как брат, так сказать, – хохотнул Гавар, ударив себя кулаком в грудь.

Северянин усмехнулся в ответ, приобнял Нору покрепче, да как поцелует смачно и в губы, и в шею, и шепчет: «Смотри мне, девка, не сболтни лишку».

Хайноре только неловко улыбнулась ему, и они разошлись.

***

– Так значит тятька твой все лесом промышляет?

Нора кивнула, как можно непринужденнее, разглаживая складки на платье.

– Как дела у него идут, все с Таронью торгует или как?

– Не очень дела, зверь что-то не уродился нынче…

Гавар довлел над ней как туча, сидя при том на стуле. Комнатка у него была неплохая, видно, что не бедствует. А может… а вдруг… нет, рыжий не простит, рыжий страшный человек, нельзя, молчи Норка, молчи да улыбайся…

– Так может мне, это, навестить родичей твоих? Тут же близко, ежели по большаку, пара денечков.

– Ой да не утруждаетесь, пожалуйста, – Нора смущенно заулыбалась. – Тяжко, конечно, но справляются они, Н… Нейка помогает…

Ох, братишка… больно ей было о таком врать, больно говорить о мертвых, как о живых, больно… Врет, будто самолично их… того… Будто они с рыжим подельники… Хайноре вздохнула прерывисто, тихонько, чтоб Гавар не заметил.

– Вот как, значит, – прицокнул тот. – Ну ладно, ладно, раз уж ты так говоришь… А то я было соскучился по стряпне твоей мамки. Галушки с грибами в меду, похлебка на зайчатине наваристая. Все ж таки в наших краях такого не отведаешь. А уж какое твой тятька варил бродило!

Заулыбалась Нора. Вспомнила и мамкины галушки и тятькино бродило с кислинкой на языке. От него потом ходишь веселый, легкий, что птичка, и на душе сладостно, как от поцелуя любимого. Тятька совсем недавно перестал ей бродило водой бодяжить, сказал, мол, взрослая уже, можно и так пить. Ох как Нейка потом на нее взъелся…

– Ну а плачешь ты чего, Нора? – И впрямь… смотрит на платье, а оно все в разводах от слез. – Давай говори мне правду, что стряслось?

И Хайноре вдруг разрыдалась пуще прежнего и все как на духу выложила.

Гавар хмурился, ругался, грузно вышагивал по скрипучему полу, то за голову хватаясь, то размахивая кулаками.

– Падаль северянская! Безбожник! Чуял же, чуял сразу что мракобес он, ирод проклятый! У-у-у! Ну я ему устрою! Ты не плачь, Норочка, не плачь, будет земля им пухом, Отец на том свете теперь о них заботится, – сел Гавар на постель рядышком с Норой, погладил ее по плечам, заговорил ласково: – А тебя я пристрою, не бойся, миленькая, все сладится у нас. Дом у меня большой, хозяйство приличное, а бабы в доме не хватает. Как жена померла в том годе, так я еще и не женился по новой, а наследники то нужны, сама понимаешь…

Нора вся съежилась от чего-то, сжалась, глядела на Гавара исподлобья. Не хотела она замуж за него… старый уже, совсем неладный… как вообразишь такого на себе, так сразу дурно становится… Тут она и вовсе пожалела, что все ему рассказала. Встала, слезы утерла…

– Не нужно так, пожалуйста. Не хорошая я жена, порченая, без приданного, нищенка, еще и северянином помеченная, негоже такому видному человеку до потаскухи опускаться…

– Да что ж ты наговариваешь на себя, глупая, брось! Это ж не ты под северянина легла, это ж он тебя силой взял, черт окаянный, ух я ему! Невиновная ты, а Отец Всесоздатель все видит, все понимает, и я понимаю…

Норе вдруг совсем страшно стало. И ведь неплохо же это, стать женой человека состоявшегося, богатого, не пропадет с ним, с голоду не помрет, ну а старый что… ну потерпит, рыжего же терпела… Но отчего ж ей под варваром и убивцем, пусть и ладным, приятнее оказаться, чем под честным человеком в годах?.. Устыдилась Хайноре самой себя, заругалась последними словами, точно же потаскуха, точно же дрянь… осквернил ее бес рыжий, мысли дурные в голову посеял… он все виноват, он! Пускай Гавар его прирежет, задушит как скотину, пускай отомстит за них за всех! Может тогда она от бесовского влияния очистится… в приоратку сходит, снова Отцу поклонится, больше не будет с солнцем разговаривать, честной женщиной станет, за честного человека замуж выйдет и честных детишек нарожает, пущай так и будет.

Вот как они с Гаваром порешили. Пускай, значит, Норочка сидит на постели, а как только этот мракобес, так сказать, окаянный явится и в дверь постучится, так она скажет голоском своим соловьиным: «Заходи, родной». Гавар тем временем за дверью схоронится, и как только пес северянский зайдет, он сзаду на него накинется. Рука у пастуха, так сказать, тяжелая, как приладит ею негодяю по виску, так тот сразу наземь и рухнет. Меч у Гавара тоже был, на лихой дорожный случай, да только не убивцы же они какие, чтоб вот так вот без суда… Свяжем, а потом за стражей Тароньской пошлем – пущай забирают, все по закону делают.

Нора кивала и слушала, раздумывала уже как хозяйством мужненым будет распоряжаться, как ей все завидовать будут, как станет самой богатой в Пастушьем Доле. Пригляделась она к Гавару, как тот мостится тушей своей меж дверью и стеной, дак вроде и не такой уж старый, седины совсем чуточку, борода густая мясистую шею прячет, а брюхо… ну так тятька к своим годам тоже брюхо знатное наел, это, можно сказать, гордость.

И вроде бы смирилась она уже с судьбой такой, как дверь без стука отворилась.

– Ну, со старостой я… Ах ты сука!

Не успел Гавар кулак свой тяжелый обрушить, как северянин раз и отскочил! А сам пастух как завалится вперед, а рыжий как прыгнет на него, как скрутит, гибкий, увертливый, что змей. Нора вскрикнула, с ногами на кровать вскочила, а эти двое давай бороться и пыхтеть, один душит, другой рвется, кулаками как молотами в разные стороны машет, да без толку. А потом рыжий как рыкнет, как сожмет со всей силы, Гавар глаза закатил, посинел и хрусть! сразу обмяк. И уже не Гавар это был, а мешок бездыханный, сломанная кукла… Рыжий разжал руки, и тело грузно рухнуло на пол.

Он смотрел на нее, страшно глазами вращая, дышал часто и громко, как загнанный зверь, и чувствовала Хайноре, как сама, точно мертвая, на постель оседает.

– Что ж ты, дура, наделала…

– Я?..

– Ты! Молчать надо было, молчать! Ну давай сюда язык, сука ты такая, не снадобится больше…

Хайноре тут же слетела с постели, упала ему прямо в ноги, ухватила за сапог, прижалась.

– Не хотела! не хотела, прости! прости дуру, не буду так больше, ни за что не буду, никому не скажу, прости, прости, прости! он сам! сам спросил, сам догадался, я не хотела говорить, не хотела, не калечь, молю тебя, молю! что скажешь, все, что скажешь сделаю!..

А сама ревела, себя не помня, страшно ей было, так страшно, как только может быть человеку, так она кары Всесоздателя не боялась, как этого северянина.

Сгреб он потом ее одной рукой, бросил на кровать, она сжалась, забилась в угол, глаза руками закрыла и наревелась всласть, досуха. А когда пришла в себя, поняла, что не стал северянин ее наказывать, подняла тяжелую голову и огляделась.

Рыжий уже деловито обшаривал Гаваровы пожитки и складывал все самое ценное на краю постели. Там и кошель увесистый был, и три головки овечьего сыра, и хлеб, и бурдюк с брагой и еще всякое по мелочи. Только на тело у стены Нора старалась взгляд не опускать.

– А улов-то хороший, – усмехнулся северянин, разглядывая Гаваров меч. – Старый, конечно, видно. Но добротный. На первое время сгодится, – сунул его себе за пояс, а потом глянул на Нору. – Ну, подельница, вставай, собирайся. Тикать будем. Да побыстрее.

Глава 4. Жена

Из Выселок они ушли быстро, окольными путями, стараясь кузнецу и старосте на глаза не попадаться. Долго-долго шли вперед то по тракту, то через лес, чтобы ненароком патруль не встретить. Уж очень северянин боялся, что его признают. А чего его признать? Мужик мужиком, а что с северными корнями, так то приглядываться надо. Не понимала Нора его, но слово лишнее сказать боялась. Ежели велел рыжий с дороги свернуть, значит свернет, куда скажет пойдет.

Шли до самой ночи, а ночью встали лагерем на берегу Маслички, развели костер и грелись, поедая сыр, да запивая брагой. Нора вздыхала грустно, очень уж ей хотелось хотя бы ночку в постели поспать – всяко мягче, чем на земле. Интересно, а северянин в самом деле хотел в Выселках осесть, пока у кузнеца монетку не заработает?

– Сдурела что ли? – хохотнул рыжий, когда она спросила. – Вот мне надо время терять. Обчистил бы его как липку в первый же день, и поминай как звали.

– Ты ещё и вор…

– Поглядел бы я на тебя, окажись ты одна на чужой земле. Ты б не только воровать стала, ты б и легла под кого придется.

– Уж после тебя хоть под лешего!

Северянин расхохотался, шлепнул Нору по заду и снова к бурдюку приложился. Сегодня он что-то добрый был, даже за колкость не наказал, не иначе как захмелел… и впрямь. Развалился у костра, голову на бревно опустил, а глаза блестят, бледные его, будто маслом смазанные. Хорошо ироду, зло думала Нора, вот бы вынуть сейчас нож, перерезать северянину глотку, а может и обождать пока заснет… Мысль крамольная грела ее пуще костерка.

– Домой хочу, – вдруг сказал рыжий, глядя на распускающуюся луну. – К ледяному мокрому ветру, стылой земле, к горячему очагу, настоящей браги хлебнуть, а не этого пойла из пастушьей мочи.

– Глядите, размечтался как.

– Ты ядом плюйся, не плюйся, а я все равно вернусь. Пусть, может, и не ждет уже никто, но вернусь. Да так, что запомнят… Особенно братишка младший. Крыса… – взгляд его маслянистый вдруг помрачнел, сжал рыжий в кулаке мягкий бурдюк и выплеснул остатки в костер.

Огонь жарко вспыхнул, заурчал, заговорил. Что ты шепчешь, огонек, о чем рассказываешь? Смотри, говорит, задремал твой мучитель, гляди, вот-вот, бери, жги, режь, не убоись, я посвечу, я подсоблю… Вздрогнула Нора, будто и впрямь защекотало ей в ухе… Нельзя так, нельзя, огонек, о злом ты мне говоришь, о греховном… А если Отец услышит, увидит? Негоже так боговерному человеку поступать, негоже. Так тебе самый распоследний подлец скажет – грех это, исподтишка убивать беззащитного и безоружного, убивать и вовсе грех, сколько его потом вымаливать в приорате, как священнику потом в глаза смотреть…

А огонек все шепчет, не унимается, говорит – это право сильного, это закон природы, кто сильнее, тот и прав, кто хитрее, тот победит, либо ты, либо тебя, при свете дня или в ночи, боги благоволят сильнейшему. Если одолеешь его, врага своего, если выдюжишь, то не осудит тебя солнце, не осудит луна, земля и небо, никто не посмеет судить победителя.

Нора опомниться не успела, как руки уже сами потянулись к его сапогу, как сверкнула сталь от пламени костра, будто огонек подмигнул, как нависла беззвучной, недвижимой тенью над похрапывающим телом… и в миг этот сладостный ощутила Хайноре, дочь лесника, будто вся власть этого мира у нее в ладошке зажата, будто все она может – и горы свернуть, и реки осушить, будто в миг этот познала и поняла мир, и все свелось к одному, и все стало едино.

– Ну что замерла? Режь, раз такая смелая.

Нора вздрогнула, обернулась на огонь – неужто и впрямь он с нею заговорил?

– Долго мне ждать-то? Ты либо дело делай, либо поспать дай.

Тьфу ты, ну ты, рыжий!.. Бросила она нож, да рядом легла. Не буду больше огонь слушать, дурное он говорит.

Только не шел у Норы сон. Все думала, думала, глядя на луну. Что ей теперь, как быть. Куда идти. Куда северянин идет? Ведь идет же он куда-то, есть же у него цель какая-то, вот, домой вернуться хочет, только его там почему-то никто не ждет. Как так? Это же дом, там непременно должны ждать. Вот если бы она вдруг далеко от дома оказалась, её бы родные точно ждали. Почему же его не ждут? Да и как он вообще в лесах королевских оказался? Ничего о нем не знаю, вдруг поняла Хайноре. Надо бы спросить, пусть хоть расскажет куда и зачем они идут. Повернулась к нему, нет, думает, не стану будить, еще обозлиться опять, что-то нехорошего сделает. Тятька всегда говорил – не дразни зверя, если по ушам получить не хочешь.

Рыжий разбудил ее рано утром, велел сходить к чистенькому ручейку набрать воды в дорогу. Сонно протирая глаза и зевая, Нора побрела в лес, ноги заплетались, голова плыла, кажется проспала она совсем мало, а когда вернулась, рыжий расстилал на траве карту.

– Ты где ее взял?! – Нора тут же проснулась.

– Пока ты опять ревела самозабвенно, я время даром не терял, – фыркнул северянин, прижимая карту за уголки камушками. – Бумажек у твоего неудавшегося муженька, как у сановника… Зато с этой грамотой нас в любой город пустят.

Хайноре выхватила у рыжего бумагу, жадно впилась в нее глазами…

– Сим до-ку-мен-том доз-во-ляю… – стала читать, потом запнулась, нахмурилась, – что там дальше? Не пойму.

– Почетному господину, нести культуру гильдии, чего-то там, начальник гильдии пастушьего хозяйства, и тому подобное, – нехотя пробубнил северянин, не отрываясь от карты. – Говоря короче, был твой Гавар почетным хреном какой-то хозяйственной гильдии, вот ему и жилось вольготно, куда не придешь, везде примут.

– Это ты что, – хохотнула Нора, – пастухом прикинуться решил?

– А что, ты прикинешься что ли?

Нора вдруг вспомнила, о чем ночью сама с собою кумекала, села рядом и аккуратно спросила:

– А куда мы идем?

– Куда надо.

– А куда надо?

– Не отвлекай, – отмахнулся рыжий, – бес разберет тут в ваших каракулях, островитяне совсем иначе карты пишут.

Нора опустила ладошку на его лапищу, тот недоуменно поднял взгляд.

– Я помогу. Ты мне только скажи…

– Чего сказать? – нахмурился.

– Когда отпустишь меня?..

– Доберусь до места, отпущу, куда угодно пойдешь.

– Ну зачем я тебе?..

– За надом, – буркнул рыжий, сбрасывая ее руку.

– Ну скажи, пожалуйста, устала я гадать…

– Мужик, у которого на морде написано, что с островов родом, шатающийся в одиночку по тракту у любого деревенского дурочка подозрения вызовет. А мужик с бабой – это уже другое дело. Проще так, вот и все. Вот ежели б не твой Гавар, никто б и не подумал дурного.

– А если… а если я сбегу?

– Ну попробуй, – хохотнул тот, чертя что-то пальцем на карте.

– А вот если?!

– Да ты я погляжу и впрямь по-хорошему не понимаешь, – рыжий зыркнул на нее угрожающе исподлобья, Нора и притихла.

Все равно попробует. Разок хотя бы да попробует. Для душевного спокойствия, вдруг получится…

Рыжий долго рассматривал карту, Нора ему кое-где помогла, разъяснила, вот тут мол, мы, южнее Таронь, на западе Королевский лес, на востоке ежели вдоль Маслички идти сплошь рыбацкие деревушки, аккурат до первого большого города, где Королевская Академия и второй после столицы самый главный Приорат. Там и порт у места, где Масличка падает в залив Ропот, а тот потом сочетается с морем Рос, и если курс на север держать, то за пару-другую лун при хорошей погоде можно добраться до евонных островов.

– Хорошо ты карты понимаешь, гляжу, вовсе и не простая деревенская дурочка.

Хайноре фыркнула, играясь травинкой с быстроногой речкой.

– Тятюшка давно хотел скопить монет и перебраться ближе к большому городу. Он потому меня замуж выдавать не торопился, говорил, что я умная, надо меня в Академию. А Нейку в гвардию, он иногда такой несносный был, драчливый жутко, хваткий, как рысь, дисциплины ему не хватало, тятька говорил, что в армии, мол, его научат. С северянами драться хотел…

Рыжий ничего не ответил, и стало почти совсем тихо, разве что птицы горланили и журчала Масличка.

Порешили идти к академическому городу, Оринтару, названному в честь прадеда нынешнего короля из рода Энлидорнов. Порешили особенно по большаку не идти, там и люди лихие нередкое дело, да и патрули гвардейские, и еще не знаешь, что хуже. Пошли вдоль Маслички то спускаясь к берегу, чтобы получше путь видеть, то брели по лесу, когда берег попадался не хоженый, заболоченный или заросший. Рыжий лис по-прежнему лишний след боялся оставить. Оно и правильно, конечно, когда хоронишься, да только от всех этих колдобин, веток, буреломов у Норы совсем износилось платье, и башмаки хлюпали, а погода шла к осени. Она плакалась, жалилась северянину, давай, мол, хоть в город какой-нибудь зайдем, хоть на секундочку, хоть монетку одну на новое платьишко потратить. А тот отмахивался – потерпи, не здесь. Гаварову тушу наверняка уже нашли, поздно ли, рано ли хвостик с хвостиком свяжут, поздно ли, рано ли искать начнут, и значит в близких Выселкам деревнях лучше следов не оставлять.

Нора повздыхала печально, глядя как пальцы из дырки в башмаках выглядывают, а потом вспомнила вдруг, что давно Отцу за родителей не молилась, а уж за то, что они с добрым Гаваром сделали… Но не она же! Это рыжий его того, кокнул… Только почему она себя и в самом деле подельницей чувствует?..

Брехня! Никакая она не подельница. А как только в какую-нибудь деревню зайдут, она сразу в приоратку пойдет, и пусть рыжий что хочет делает. Пусть хоть лупит на глазах у толпы, хоть ножом угрожает – все равно пойдет. Отцу поклониться – святое дело!

Но покамест светило ей хлюпать по болотам, да жаться к нему ночью, кутаясь в шерстяной плащ. Не так уже и противно было… он большой, теплый и сильный. Ей даже отчего-то спокойнее становилось, когда приходила ночь и пора было укладываться на ночлег, и снова спина к груди, грудь к спине. Иногда, когда сон не шел, она разговаривала с месяцем. Как мол так выходит, месяц месячишко? Почему глаза видели, уши слышали, руки чувствовали – кровь тятькина, мамкины крики, как холодел под пальцами Нейка, точно морозы вдарили… А нутро не верит. Нутро свое говорит. Не злодей он. Всему причина есть. Только вот умом она причину не находила, а снова спрашивать пока боялась. Решила, что потом. Когда у него настроение заладится, может браги снова хлебнет… тогда и спросит.

Она уже знает, ежели настроения у рыжего нет, то лучше вообще всю дорогу молчать. Но иногда Норе становилось совсем скучно, и она все-таки спрашивала.

– Ты вот говорил, что домой хочешь.

– Ну.

– Ещё говорил, что тебя там не ждут…

– Ну?

– А почему не ждут?

Северянин вздыхал удрученно – смирился, видно, понял, что не отстанет.

– Ну вот так вот бывает. Не все щенки в семье желанными рождаются.

Нора охнула, забежала вперед.

– Ого! Это как так? Ужель мать твоя не знала, что от мужиков детишки бывают?

Северянин расхохотался.

– Знала. Но отец мой был из тех, кому бабы не отказывают. Вот и моя мать не смогла.

– Что ж ты, значит, в отца насильником уродился? – осклабилась Нора.

– Ой да кто ж тебя насиловал, поплачь тут ещё, – отмахнулся рыжий. – Так стонала, что весь лес небось слышал.

– Ах ты!..

Нора возмущенно отвернулась, покраснела и больше ничего у него не спрашивала. Понравилось ей, как же! Понравится кому такое! Да даже если понравилось, она все равно ведь не хотела! Она ведь просила, чтоб не трогал! Плакала даже! Понравилось, ишь ты, придумал…

Так они и шли вдоль Маслички, как прокаженные, обходили стороной деревушки. Из-за деревьев как потянет дымком, как защекочут слух отдаленные голоса, так Нора глядит на рыжего жалобно – ну может сейчас уже? Далеко же ушли от Выселок… Северянин рыкнет на нее и все. Нельзя, мол. Окончен разговор.

На третий день хоженый берег кончился, пошли болота и непроходимые заросли, пришлось им подняться к дороге. Это был не большак – узенькая тропка, аккурат, чтоб телега с товаром проходила. Ее местные торгаши придумали, чтобы на большак не соваться, на конвой-то из охраны у мелких купчишек лишних монет не было. Тут и тятька ее ходил, когда в прибрежных деревушках спрос был хороший на шкуры да кости. В общем дорога была почти не опасная – разбойникам тут и поживиться-то нечем было, да и королевские патрули тут не сновали, вот и ходили себе туда-сюда маленькие купеческие возки. Один такой они повстречали на четвертый день. Отец с дочкой. Мужик уже седой, девчонка с виду показалась Норе старше ее – широкобедрая, грудастая, щеки красные, губы пухлые, и косы… ах косы какие, русые, с кулак толщиной. Нора сразу себя щепкой лысой почувствовала.

– Тять, глянь какие идут, – и голос у нее был звонкий, как у девочки. Она сидела в полупустой телеге и болтала босыми ногами. – Уставшие такие, давай возьмем. Эй, ребятушки, куда идете?

Северянин хмуро посмотрел на Нору, та поняла и прикрыла рот.

– До ближайшей деревни, милая девушка, – приветливо отозвался он. – Спасибо, мы уж так дойдем, зачем вам клячу мучить.

– Залезай, мужик, кляча хоть старая, но идет хорошо, – старик-возница махнул рукой. – Айна, шмотье прибери.

Повозка встала, девчонка вскочила, сгребла поклажу в один угол, а потом, хохоча, неуклюже путникам поклонилась.

– Прошу пожалуйста в карету, господа!

Северянин залез первым, а потом притянул за руку Нору. Телегу шатало, как пьяную, девка беспрестанно смеялась и ойкала, но каким-то чудом умудрялась не упасть. Когда они наконец расселись, телега тронулась.

Девка бесстыже разглядывала их во все глаза, отчего Норе совсем не по себе стало. И чего она пялится?.. Ну поношение башмаки, ну и что… и сама не царевна, вон, вообще босая…

– Ой, – пискнула девчонка, глядя на их поклажу, – это у вас что же, всамделишный палаш?!

Северянин меч свой сапогом под мешковину толкнул и улыбнулся – ну простак простаком.

– А как же, госпожа моя, я же с войны недавно вернулся, нам там не всамделишных не выдают.

– Так ты солдат! – восхищенно охнула Айна, и сразу вдруг приосанилась. – С северянами дрался?

– Именно так, именно так, с безбожниками.

Она одернула юбку своего цветастого платья, пряча голые пятки и принялась косу наглаживать, будто растрепалась та. А сама глазками сверкает, тьфу, противно!.. Нора круто отвернулась и уставилась в сторону леса.

– А что это за девушка с тобою, солдатик?

– Сестра моя.

Чего?! Сестра теперь?! Ишь ты! Жена, сестра, а завтра кем буду? Прабабкой?! Она возмущенно посмотрела на рыжего, но тот и глазом не повел.

– А чего неразговорчивая такая?

– Характер дурной у нее.

– Сам ты дурной, – фыркнула Нора.

– Вот и я о чем.

Девка рассмеялась, отец на нее шикнул, мол не докучай людям, дай отдохнуть. Так он им выкроил пару минуток тишины.

– Слышишь, девочка, – шепнула Айна. – Хочешь я тебе свои башмаки отдам? Все равно не ношу, люблю босичком бегать, пока тепло позволяет, меня так мамка с детства приучила. Хочешь отдам? За так. А то уж на твои смотреть больно…

– Не смотри, – огрызнулась Нора, за что получила от северянина локтем в бок.

– Ну не дури, а. Кто от таких щедрых подарков отказывается? Сама всю дорогу ноешь, что идти тяжко. Бери пока предлагают.

– Я что побирушка тебе? Бр-р-ратец.

Рыжий так глянул на нее, так страшно глазами сделал, что Нора было испугалась по привычке, но быстренько опомнилась. Ничего он ей при всех не сделает!

– Глядите, какая госпожа. Бери, сказано. А с доброй девушкой мы как-нибудь рассчитаемся по-свойски.

Эта дура снова захихикала, и снова отец на нее шикнул.

Так у Норы появились новые башмаки. Тоже, конечно, ношеные, но зато без дырок и подошва не протертая. Только широковаты были, но это не беда… Даже как-то настроем потеплела, уже не фыркала на нее, пока ехали и болтали. К вечеру свернули с дороги в лес, откушать, да прилечь до утра, делили харчи, у Айны с отцом хлеб был, мед и водица, северянин достал последнюю головку сыра, что им еще от Гавара осталось, пили, ели, разговоры говорили. Молчавший на дороге Айнов тятька на привале оказался чуть ли не болтливее дочки. И о том спрашивал и о сем, откуда мол путь держите, где родились, слыхали последние вести? а о том слыхали? вот такие дела!

– Ты-то друг, давай расскажи, что там на войне, ужель побили мы иродов?

Нора все глядела на северянина, все боялась, что тот ненароком сорвется, зарычит и выдаст их, но рыжий будто и вовсе позабыл кто такой. Или очень хорошо себя в узде держал.

– Да что тебе сказать, отец, – по-свойски махнул рукой рыжий, заедая хлеб сыром. – Война поутихла, до поры до времени, нас вот, раненых, – погладил себя по перевязанному боку, – домой отпустили, там же в лазаретах на всех не напасешься, а Корона и так поиздержалась, сам понимаешь.

Старик важно кивал, стряхивая крошки с бороды, а дочка его увлеченно слушала и так же увлеченно трескала мед.

– Но ничего, будет наше время, Корона велит, снова пойдем безбожие искоренять. Отец хранит.

– Отец хранит, – хором сказали все.

Вот дает… врет беззастенчиво, предает своих северных богов, Отец его, видите ли, хранит… И даже не запнулся ни разу. Даром что рыжий. Лис проклятый, дурной человек… И снова Нора задумалась, а сама бы как себя повела, ежели бы во вражеской стране оказалась? Солгала бы, чтоб спастись? Поклонилась бы другим богам, присягнула бы другому вождю?

– Эх, все в короле хорошо, – снова начал старик, – Только вот на солдат наших казны не хватает, дороги небезопасные, патрулей бы побольше, а то кляча уже не та, чтоб по этим тропам колдобистым ходить… словом, все не слава Отцу, а однако ж новые приории строятся тут и там, лорды подати дерут, как пух с козы. – Он подался ближе к рыжему, тот кивнул, мол, слушаю: – Ты не подумай, я человек богобоязненный, кажную седмицу хаживаю в приоратки, перстни целую, все, как положено, но сам понимаешь, когда такое было, чтоб Приорат строил золоченые купола, пока страна голодает и воюет?.. Вот при отце нынешнего короля, да хранит Всесоздатель его душу, такого не было…

Северянин закивал:

– Не было, не было.

– Ну вот и я к чему. А сколько беженцев с севера идет? Деревеньки по ту сторону Маслички уже битком забиты, города закрывают на Большой ключ, пускают только по особому распоряжению или бумажке, эвона как.

Северянин жевал, слушал и, видно было, призадумался. И Нора тоже… как им теперь в город попасть? Не пустят же…

Ночью она проснулась оттого, что в спину задуло, а старик с другой стороны костра храпит, точно медведь рычит. И чего так дует? Нора протянула руку за спину, оправила шерстяной плащ, заткнула под бок, и снова улеглась. А потом как вскочит, что ужаленная! Рыжий! Рыжий пропал! Волки унесли! Схватили его королевские гвардейцы! В темницу тащат! Ох-ох-ох! Погодите-ка… дак если б схватили, то и ее тоже… или уж всяко проснулись они, услышали… А девка где? Айна? Куда делись?..

Нора прислушалась и вдруг похолодела телом, будто колодезной водой с головы до пят по зиме облили. А потом резко в жар бросило, жуткий жар, что волосы на всем теле зашевелились, а под кожей будто сам огонь потек, и сердце заходилось боем.

Смех. Смех услышала. Там, в лесу. Недалеко, за деревьями.

И пошла. Не хотела, а пошла, ноги сами повели, ноги в новых башмаках.

Идут себе, ступают по траве, обходят ветки, хорошие башмаки, мягкие, как рысьи лапы. А голоса ближе и ближе, будто навстречу идут.

Шаг, еще, вон за деревьями что-то…

Северянин приходовал ее сзади, задрав подол цветастого платья. Держал руками за крутые бедра, охаживал по мясистому заду, порыкивал азартно, а она хихикает, похрюкивает, постанывает.

– Ой какой ты хороший, какой ты сильный, какой, какой, а… ой, ой, ой… возьмешь меня замуж, солдатик? Так замуж хочу… ну возьми, солдатик… – Он ее за волосы хвать, да как дернет, а та вскрикнет, сильнее щекой к осине прижимаясь, хохочет. – Жестокий ты, не пойду за тебя… а-а-х, хорошо любишь…

Рыжий все трудится, трудится, с нахлестом, жарко, пылко, штаны вот-вот упадут на землю. Точно медведь медведицу кроет. А Нора смотрит, глаз оторвать не может. И хочется уйти, да ноги будто в землю вросли. Смотрит – колени дрожат, смотрит, а в руке нож… Откуда ты, нож-ножичек? Зачем в руку лег?

– Ой, ой, ой, она тут! Она! Сестра!

Северянин обернулся, замер.

– Сдурела что ли…

– Не сестра я ему, – говорит, голоса своего не узнавая, губ, что гнуться в ухмылке, не чувствуя. – А жена.

Глава 5. Зверица

Северянин смеялся как волк – хрипло, рычаще, лицо, исполосованное тонкими царапинами, сочилось кровью, а ему все равно смешно было, и глаза горели, как два потусторонних факела.

– А ты прямо как я. Зверица.

Нора сидела в траве, обессиленная и как будто оглушенная, сама не понимала, что наделала, что сказала, и как вообще тут оказалась, ведь спала недавно… Но вот уже сидит посреди леса, напротив рыжий, привалившись к дереву, тяжело дышит и развязывает перевязку на боку, которая опять почему-то закровила.

– Видишь? Это ты сделала, дикарка. Знала, как бить. Откуда столько ярости в тщедушной девке, а?

Хайноре снова ощутила приток злости, будто речка, вышедшая из берегов, затопила целую деревню.

– Почему сестрой меня назвал?.. – Почему Нора чувствовала, будто ее предали?

Северянин цокнул языком и криво усмехнулся.

– Мы с тобой в Выселках мужем и женой представились, бес знает, откуда идут эти двое, может уже слышали что-то о нас, а так хоть полпути на телеге бы проехали… Кто ж знал, что ты такая ревнивица.

Нора хотела привычно возмутиться, но смолчала. И сама ведь не знала, зачем так сделала и откуда нож достала… Она спрятала лицо в ладонях, думала, заплачет опять, но глаза были сухие, ни слезинки не выдали.

– Что со мной, почему я так…

Рыжий махнул рукой, вытирая повязкой кровь, покривился.

– Вы, бабы, вообще бесом придуманные, он вас и разберет. То рычите, кусаетесь и ненавидите, то ластитесь, что кошки.

– Ты же убивец… мамка, тятька, братик, ты же убил их…

Молчит. Опять. Нора отвернулась, глядя, как муравьишки перебегают старое поваленное дерево. У нее совсем не было сил, даже чтобы говорить, а уж уговаривать и подавно.

– Я того не хотел, – вдруг сказал северянин, и Нора тут же обернулась. Он тоже смотрел в сторону. – Нашло на меня. Очнулся, и чую – вокруг враги. И пелена красная перед глазами. Со мной такое только в бою раньше было.

– Значит… значит не нарочно?..

Северянин глянул на нее в упор, серьезно и жестко.

– Хочешь винить меня – вини. Оправдываться не стану, сам знаю, что виноват. Мести захочешь – пожалуйста, это честно. Я бы тоже мстил. Только голову мне не морочь. Реши сама враг я тебе или нет. – Он подбросил в руке нож, и протянул его Норе. – И либо закончи дело, либо неси этой твоей травы, которая раны заживляет и воняет как падаль.

Нора встала, подошла, глядя на него сверху вниз.

А потом взяла нож и ушла в лес.

Когда они вернулись к костру, телеги и след простыл. Сбежали. Ну хоть поклажу их оставили, видно побоялись, что двое безумцев их преследовать будут.

– Я ее… сильно… ну?..

– Мне больше досталось, – усмехнулся рыжий.

Нора фыркнула.

– Тебе будто понравилось.

Рыжий вдруг обнял ее рукой за шею, сжал, азартно смеясь.

– Люблю схватки с волчицами, – прорычал он. – Давно у меня хорошей драки не было. Ты, конечно, всего лишь баба, не зверь и не воин, но уж хоть что-то.

Нора взвизгнула возмущенно, вывернулась из-под его руки и легонько царапнула северянина за бок, злорадно усмехнулась, когда он с шипением отдернулся.

– Будешь знать, как цепляться ко мне!

– Ах ты стерва… Ну смотри, паршивка. Ты мне всю забаву испортила, я с тебя потом возьму.

Нора насмешливо фыркнула и спрятала нож за поясок:

– Ну, попробуй.

Рыжий упер руки в боки и покачал головой, мол, откуда что берется, но Нора и сама голову теряла от собственной дерзости. Решила – надоело ей дрожать. Хватит. Пусть все вокруг ее теперь боятся. Она вспомнила вдруг, как Айна с криками убегала от нее, вся растрепанная и жалкая, как она сама когда-то перед северянином, и улыбнулась.

Больше не буду такой трусихой.

– Теперь нам путь только по лесу держать. Хорониться будем, – серьезно заговорил северянин, когда они собирали вещи и сворачивали лагерь. – Нас, может, с Выселок уже ищут, теперь и здесь начнут. Плохо дело.

Нора удрученно вздохнула.

– Это все я, верно? Вот же дура дурацкая… А если ты из-за меня домой не вернешься?..

Рыжий посмотрел на нее угрюмо, сморкнулся в сторону.

– И чего мне теперь, придушить тебя что ли?

Нора виновато пожала плечами.

– Не знаю…

– Ну, – сказал. – В расчете будем, – и кивнул на нож.

На том порешили и двинулись в путь.

Эх… все равно гадко ей на душе было. Все испортила. Так бы и впрямь быстрее добрались, на телеге-то. Меду бы кушали, Нора мед любила с детства, особливо если с рогаликами или лепешками, с молочком только-только из-под молодой телочки. Ах, хорошо было…

С рыжим у них как-то само собой все наладилось. По старой колее пошло – он на охоту за дичью, Нора над костром хлопочет, спали вместе спина к груди, грудь к спине, разговоры говорили, смеялись о том и о сем. Однажды она попросилась с ним на охоту, и он не отказал. Даже на любопытство ее отвечать стал, иногда, конечно, нехотя, но хоть как-то. Однако ж на вопросы о том, как он в том лесу оказался и что дальше делать будет, не отвечал. Не надо тебе знать, мол, ни к чему, не проси. Жалко конечно было, но лучше не настаивать, чтоб не злился. Тут уж Нора знала, как с ним можно, а как не надо.

Зато, когда вечерком у костра он рассказывал о северных островах, где родился и рос, Нора слушала, не дыша. Так он красиво говорил! Жестокое место, эти земли. Зимы там суровые, особенно в горах, много-много пухлого снега, каленые ветра, оледенелые дороги, по которым в обычных башмаках наверняка убьешься. По ним в особенных ходят, с когтистой подошвой, и с палками-копьями, они, мол, за лед цепляются. А какие там звери водятся! Северные кошки! Огромные, размером с хорошего коня, шкуры белые-белые, пушистые, но дичь эта сложная, это удача большая или мастерство нужно. Плащи с мехом северной кошки носит только конунг и его жена, так, мол, принято.

– Хочу себе такой плащ, – мечтательно говорила Нора. – Королевой хочу быть.

Северянин так расхохотался, что подавился зайцем.

Словом, хорошо было. Подступала желтая пора, начало холодать, и Нора все чаще и днем ходила, укутавшись в его шерстяной плащ, пахнущий потом, собаками и как будто бы кровью. Рыжий сказал, вот-вот город покажется, Масличка все шире становится, там, мол, тебе и платье новое возьмем, а ему – место на корабле.

– Я тоже хочу место на корабле, – возмутилась Нора, забегая вперед. – Ты что это решил меня тут оставить? Не хочу!

– Чего-о? Сдурела? Со мной собралась что ль?

– Да!

– Нет, девка, сиди уж на своем берегу, там тебя быстро северные ветра сдуют, тщедушную такую.

– Ничего не сдуют! Я не слабая, совсем нет! Я вот тебя, между прочим, даже ножом ударить сдюжила.

Северянин расхохотался.

– Конечно, сдюжила! Тут и годовалый щенок сдюжит, когда у врага в штанах ноги заплетаются и рана в боку еще не заврачевалась. Считай, с божьей помощью сдюжила. А на нашем берегу ваш Отец никого не хранит, у нас свои боги.

– А какие?..

– Огонь и ветер, камни и волны. Мудрецы и убийцы, воители и охотники. Такие, о которых вы уже давно позабыли со своими Приоратами, будь им пусто.

– Вот ты как! А когда с теми сидели, ты сам Отцу поклонился. Ужель твои боги тебя не накажут?

– Уж со своим богом я сам разберусь, – мрачно пробормотал рыжий и сплюнул.

Ну его. Все равно следом пойдет. Не останется она здесь одна, что ей тут теперь, без родни… А там у них жизнь спокойная будет. Никто искать не станет, хозяйство свое заведут, северянин, как и было, так и будет по утрам на охоту ходить, а Нора в доме хозяйничать – это она умеет. А то что холода там суровые… так они лягут как всегда спина к груди, грудь к спине, прижмутся покрепче друг к дружке, и согреются. Все. Так она решила.

И как только она так решила, как только все обдумала и придумала, и как жить будут, и сколько деток нарожают и какое хозяйство заведут – водятся ли там квохталки, растет ли репа? – так сразу заметила, что рыжий совсем на нее не смотрит. Не то, чтобы нос воротит, не то чтобы и взгляда не бросит, но… Раньше дразнил, пугал, пощупать мог, Нора хоть ворчала, хоть пищала, хоть просила не трогать, не обижать ее, но чтоб он совсем перестал… вот если бы ласково, если бы с нежностью… А опосля того, как с Айной тешился, так и вовсе… а может ему такие нравятся, с телесами?.. Но он же Нору ладной звал, он же ее брал… Сам сказал – мужчине надо. Что же ему, уже не надо стало?.. Или это я какая-то не такая?..

Вот призадумалась Хайноре, пригорюнилась, а что если, а как быть, а что делать? И мамки рядом нет, чтоб совета спросить… С деревенскими-то она знала, как обходиться. Вот, завлекла же кузнецкого сына, улыбками, да ужимками, косой длинной, густой… а сейчас… ни косы, ни красы, бледная, платье драное, волосы обрезаны – как завлекать? Этот же дуб толстокожий! и не заметит наверняка ее ужимок, пока в лоб не скажешь… А в лоб она не умела, не научена… это как же так взять и в лоб сказать – на меня, мол, бери всю. Это же как надо, чтоб по-человечески, сначала она ему поулыбается, похихикает, ласковое слово скажет о том, какой он-де сильный, могучий и добрый, он смекнет, цветов насобирает, гребешок какой смастерит, ежели при монетах, то с ярмарки цацку привезет или сладостей, поворкуют потом наедине в поле где-то или в сарае, а потом раз-два и уже любятся. А еще потом женитьба, детки, хозяйство… Батюшка Савиар из деревенской приоратки, конечно, говорил, что-де, сначала свадьба, а потом уже поцелуи, но кто ж его из молодых-то слушал…

Но цветы цветами, а от этого рыжего небось ухаживаний не допросишься. Значит самой как-то надо. А то ведь и впрямь уплывет на корабле без нее…

Сидел он однажды на берегу, глядел в воду и строгал себе бороду отросшую ножом, только неаккуратно как-то, сам себя резал, сам морщился, но продолжал. А Нора воротилась из лесу, заметила и говорит:

– Дай помогу!

Рыжий на нее обернулся, брови нахмурил.

– Ты и тут у нас мастачка что ли?

А Нора приосанилась – ей-то приятно. Значит, он таких девиц умелых не видал еще.

– Могу. А что? Я тятю в город собирала, когда мамка с болезным Нейкой маялась. Тятька не жалился.

Тот хмыкнул, нож тянет.

– Рожу не трогай, пуская такая будет. С боку прибери.

Зачем рожу оставлять, Нора не поняла, но послушалась.

Стала она рядом с ним на коленочки, взяла нож и аккуратненько принялась. Волос у него злой был, жесткий, но острым ножичком хорошо резалось. Рядом Масличка журчит, птички ей в лесу подпевают – ну благодать, а не день.

– А… у тебя жена была?..

– Не до того мне было.

– А до чего?

– Война.

– А-а-а…

Помолчали.

– А любил кого-нибудь?..

– Мы болтать будем, или ты дело сделаешь наконец?

Злится. Не дави, Нора, чай не прыщ. Потерпи.

Закончила, а потом говорит – дай причешу. Рыжий плечами жмет – ну чеши, раз хочешь, все равно потом опять сваляются. И Нора давай ему волосы чесать, пальцами колтуны распутывать, приглаживать ласково-ласково.

– Так… это… любил кого-то?..

– Да чего пристала с глупостью какой-то? Я тебе девица какая или малец малахольный?

– А что любить только девки могут?!

– Отстань, говорю. Не любил, всё.

Не любил, значит… ничего, любовь это наживное, так мамка говорила.

Потом Норка взялась одежку стирать – и свою и его, сама, не ждала, пока скажет. Потом из ягод наварила питья вкусного, как мамка учила, траву пряную в лесу насобирала как раз что б потомить утку в котле – за такую искусицу тятька мамке пальчики целовал. Когда северянин с уткой пришел, нахвалила его, мол, какой умелый охотник. После обеда сидела потом у речки, украдкой на него взгляд бросала, улыбалась, ножки намывала, да так, чтоб северянин видел. А тот развалился под деревом, травинку жует и смотрит, вроде бы на нее, а вроде и дальше, сквозь. А потом спать легли.

Так и на второй день было. И на третий. Нора уже извелась вся – ну как, как с ним?! Как ему сказать, как показать? Что ж он остолоп такой?! Все о своем о чем-то думает, а на Нору не смотрит! И когда на третью ночь они снова ложились спать под сенью старой ели, она взвилась. Вскочила, руки в боки, ногой иголки еловые топчет.

– Дурак! Дурак ты!

Рыжий приподнялся на локте, смотрит хмуро.

– Ты что орешь, дурная? Забыла, что в лесу? С медведем лечь хочешь, что ли, или волком?

– Да лучше с медведем, чем с тобой, кротом слепым!

– Сюда иди, – шипит, что змей, – по-человечески говори, что тебе посреди ночи не так?

Нора чуть ли не в слезы – и обидно, и горько, и стыдно о таком говорить.

– Я тебе и то, и это, – воет, руки заламывает, – и покушать вкусно, и чистое надеть, и за раной поухаживать, и за рожей за твоей гадкой! А ты, а ты!..

Северянин хвать ее за ногу, дернул, так что она с криком в их постель лесную упала, рот лапищей своей зажал, уткнулся ей глаза в глаза, нос к носу, скалится, точно сам хищник какой-то.

– Хочешь, чтоб выдрал тебя, дуру? Хочешь? Выдеру так, что реветь будешь белугой! Это я тогда у озера еще ласково, понежничал, можно сказать, пожалел, а сейчас жалеть не буду, сейчас как суку бешеную… хочешь так, хочешь?!

Нора хнычет, злится, головой мотает, из-под руки его выскальзывая, смотрит жалобно.

– Ласково я хочу!.. Чтобы как с женою!.. Как с любимою хочу… Не делай больно, не надо, я послушной буду… правда буду…

Северянин смотрит на нее страшно, смотрит-смотрит, дышит свирепо, как зверь. Но молчит, не ругается. Потом вдруг тянет руку ей к лицу, Нора дернулась привычно, но он все равно тянет. Погладил по щеке грубыми пальцами, губы погладил, шею погладил, так что снова сладость медовая по телу пошла, будто он колдун какой. С кузнецким сыном хорошо было, но не так – не остро, не жарко, не страшно, не так, что дышать не можешь…

– Ласково хочешь, – шепчет и смотрит горячо, нетерпеливо, но будто сдерживается, чтоб сразу не сожрать, а потом усмехается, знакомо так и почти тепло: – Ладно…

Нора робко смотрит на него сквозь слезы, шепчет, чуть дрожа:

– Ты меня погладь, как ты гладил…

– Вот тут погладить?

– Да…

– Вот так погладить?

– Вот так… ох, вот так…

А потом не до разговоров было.

Глава 6. Топор

Они стояли на берегу Маслички и смотрели как по каменному мосту тяжело катится телега, груженая бочками и двумя жирными хряками на убой. Мужик-возница переругивался с кем-то впереди, нещадно бил вожжами старую кобылу. Потом гвардейцы в соколиных плащах проверяли у него бумаги, открывали кованые ворота, и телега также натужно перекатывалась внутрь города.

Нора тревожно вздрогнула, северянин тяжело вздохнул.

– А как ж мы по его грамоте пойдем?.. – спросила Хайноре, дернув рыжего за рукав.

– Так и пойдем, – сказал, затягивая пояс, – подумаешь, пастух какой-то. В вашем захолустье его может и хватятся, но и там небось сочтут, что проигрался, вот с ним и расквитались. Не до того им сейчас, сама слышала, что дед говорил про Большой Ключ.

Нора не очень хорошо знала Гавара. Он был побратимом тятьки, его недолюбливала мамка, а Нейка звал старым боровом, но всегда был с ним вежлив и принимал гостинцы с радостью. И на палках с ним махался, хотя тот был жутко неповоротлив. Он хотел ее женой своей сделать, помочь, но почему-то Нора и сейчас была рада, что не сидит теперь в Пастушьем Доле и с детьми нянькается. Не там ее судьба, так она чувствовала. Но убивать Гавара все равно нехорошо было, Отец им это еще припомнит на смертном вече…

В город собирали самое нужное. Котелок, грамоты пастуха, остатки кушанья, монеты. Меч Гаваров рыжий не без сожаленья прикопал здесь же, на стоянке, сказал, мол, соколиным плащам не по нраву будет, еще допрос устроят. Норе велел молчать, вести себя тихо и неприметно, и видок ее забитый тоже пригодится. Он все сам сделает, сам говорить будет, пусть не лезет, а то влетит. В город зайдут как муж с женою, расстанутся как незнакомцы, чтоб никому ни слова, о том, что с северянином зналась и спала с ним, а то сразу оплеух огребет или еще чего похуже. Заботится, с улыбкой подумала Нора, так-то пусть что хочет себе воображает, она с ним на корабль сядет, если надо тайком проберется.

Когда со сборами покончили, рыжий накинул Норе на плечи свой плащ, обтер его зачем-то прибрежной грязью, будто он и без того грязным не был, велел ей скрючится, прибедниться, сам тоже принял какой-то уж больно жалкий вид, и повел ее под руку по мосту.

– По какому вопросу в город? – Молодой гвардеец осматривал их с ног до головы, как будто уже знал, что в чем-то провинились. Нора хотела было улыбнуться, но, вспомнив наказ северянина, опустила взгляд на башмаки.

– И тебе доброго дня, солдатик, – рыжий приветливо кивнул, щурясь на солнце. Он даже как-то чуть сгорбился, придерживая руку на старой ране. – Мы с женою с севера идем, нам бы где-то остановиться, вот погляди, бумага у меня от отца досталась, он большой человек был…

– Ну давай, посмотрим, – соколиный плащ придирчиво осмотрел бумаги, словно бы в самом деле читать умел. А на деле, небось, только печать и узнал. – А, пастух, значит. Ну не знаю, подумать надо.

– Ты думай, солдатик, да не тяни, будь ласков, уж больно долго мы идем, устали, сил нет, жена молодая совсем, пожалей…

Гвардеец зыркнул на Нору, та постаралась улыбнуться, но парень только хмыкнул, пошушукался о чем-то с другим гвардейцем, вернулся.

– Посидите-ка в сторожке, главный воротится и все решит.

Северянин нахмурился, хотел было ответить, но…

– Ой, – Нора за живот схватилась. – Ой, больно…

– Чего с тобой?

– Чего с ней?

Нора смотрит жалобно, то на рыжего, то на гвардейца.

– Ребеночек волнуется, мне бы к знахарю…

– Слышишь, солдатик? – смекнул северянин. – Нам бы к знахарю, пусти уж. Бумаги хочешь себе оставь, потом заберу, но жену не обидь…

Парень нервно пожевал губами, то на них глядя, то на товарища. Тот только плечами повел.

– Ладно, идите…

Когда за их спинами скрипуче затворились ворота, рыжий похлопал Нору по плечу.

– Молодец, девка, хорошо придумала.

– Ну так бы и телился без меня небось, – смешливо фыркнула та, но веселость быстро сдулась – северянин хмурый был и слишком серьезный.

– Не нравится мне. Больно напряженные они тут все. И бумаги так и не вернул, сучий щенок. Значит, покажет еще кому-то.

– А что если?..

– Цыц. Не болтай излишне. Пошли.

И тут Нора пропала.

Город, так много людей тут, так шумно, столько разных запахов! Она пугливо жалась к северянину, будто годовалая собачонка, таращила глаза на все, что видела, ойкала и охала, и постоянно получала от рыжего локтем. Глядела в глубь улицы, одной, другой, и конца и края городу не видела. Дома деревянные и каменные, крашеные крыши, женщины ругаются друг на друга, сверху что-то скрипнуло, Нора голову вскинула – окно в раме, всамделишное, стеклянное! Не какой-то там бычий пузырь…

– Посторонись!

Из-за угла выехала настоящая карета! Резная, крашеная в золотое и красное, Нора голову вытянула, когда они с рыжим прижались к стене, а там в карете дама сидит, красивая – жуть! На голове рогалики из волос, платье богатое, шелковое. Эх, мне бы такое… А вон там, вон там в лавке! Это же цветы в сахаре, как в сказке о сладкоежке! А на той улочке глашатай стоит, говорит что-то важное, о королеве, что разродиться все не может, дескать молитеся о ней Отцу, об указе новом, но Нора не дослушала – северянин юркнул в какую-то дверь и ее с собой затащил.

Тут пахло едой и брагой, было душно и дымно, жарко жарила печь. Народу много, все говорили, громко смеялись, сидели за столами и пили, пили, пили… Кормча, поняла Нора, как в Мельне или Выселках. Только вот мельнская у этой бы в предбаннике уместилась… Нора хвать рыжего за руку, вцепилась, аки краб клешнями, и тащится, петляя между столами и мужиками за ним.

– Мне б с Топором потолковать, – северянин наклонился к лысому корчмарю, чтобы не перекрикивать толпу.

Корчмарь мотнул головой, как конь, которого за уздцы дернули.

– Не знаю такого.

– Ой ли? Не ломайся, осинушка, Топор меня как увидит, сам тебе ломоть отвалит.

Лысый зыркнул на него, пробормотал что-то, мотнул еще раз.

– Бесова шлюха тебе, а не Топор! Ищи его сам, где хочешь.

Северянин как бы невзначай схватил корчмаря за краешек бороденки, притянул поближе, и ласково, что любовнице, улыбнулся.

– Ну что ты ссышь, как баба? Я что, на соколиный плащ похожий?

– Хер тебя знает! – пропыхтел лысый, дергая башкой. Схватил его рыжий, как козленка за бороденку, теперь бодайся, не бодайся, рогов-то нет.

– Гасится Топор? Надо же… Передай ему привет от Лиса, он поймет. Найдет меня пусть. Он знает где. Передашь?

– А на лапу дашь?

– Промеж глаз дам, хочешь? – Рыжий уперся лбом ему в лоб, со стороны казалось, будто два побратима лбами бьются, что давно не виделись. – Вот как узнает Топор, что ты с меня монету просил, так беги сразу далеко далече.

Корчмарь засмеялся, но кивнул. На том и распрощались. Они еще петляли по улицам да переулочкам, и словно бы сам северянин не знал куда идет, словно бы куда глаза глядят, Нора все хотела расспросить его что да как, но едва только поспевала следом.

– Ну все, – сказал, когда они, наконец, остановились и сели на причале. – Теперь ждем.

– А чего ждем?..

– Когда семечко взойдет.

– Ну хватит загадками говорить!

Рыжий посмеялся.

– Ты что ли тут бывал раньше?

– Бывал.

– А почему не говорил?!

– А зачем? Меньше знаешь, крепче спать будешь. Топор с островов. Контрабанду возил в свое время, пока его на родине к хормангу не приговорили. Сбежал сюда, жизнь дороже оказалась.

– А что это такое? Хорм… хорм…

– Казнь такая, для нечистых на руку.

– Так ты на родине своей бандит?!

Северянин глянул на нее остро.

– Языком не мели. Мы с Топором росли вместе в Корхайме. Он мне почти что брат. А жизнь она такая, у ней не только чистые да прямые дороги. И когда заносит, важно чтоб в тылу оставались свои. Однажды я ему помог, теперь его черед.

Нора задумалась.

Хорошо тут было. Свежо, ветер свищет, чайки кричат, пахнет рыбой и морской травой, что кипела и пенилась с волной, бросаясь на камни причала. Хорошо тут было.

– А что, если Топор не придет? – спросила Нора, поигрывай ногой в воде.

– Придет.

– А если?

– Тебя продам в местный бардак, а сам подамся в пираты.

– Болтун…

Сидели долго. Солнце с высоты успело к западу накрениться, они доели остатки снеди, а, когда Нора кинула пару крошек чайкам, рыжий ей подзатыльник прописал и обозвал нехорошо. Нора из обиды с ним час или два никаких разговоров не вела. А как назло язык чесался поболтать – скучно же. Разглядывать причал, с водичкой играться, сырку пожевать – этого развлечения ей на часок может и хватило, а потом-то что делать?

Стала людей рассматривать. Их тут много было. Сплошь портовые трудяги, то высокие и жилистые, то настоящие силачи, как их деревенский кузнец Галоба. Пару раз мимо них прохаживался какой-то очень важный мужик в просаленном бушлате, портках и босой, курил из трубки, какую тятька изредка покуривал – ему она от самого начальника Тарони досталась, резная, из кости какого-то большого морского зверя. Ни у кого в деревне такой не было, только у тятьки ее, лесника.

А еще здесь стайками слонялись девки. Сразу видно – распутницы. Волосы не убраны, растрепаны, юбки высоко за пояс заткнуты, что видно голые синюшные ноги, и ярко-ярко на лице губы горят – то ли крашены чем-то, то ли пчелами покусанные, Нора так и не разобрала. Ей вообще смотреть на них было стыдно и гадко, хоть и любопытно до жути. Вот одна подплывет, что твой баркас, к неприметному мужичку в добротной одежке – видно, что приезжий, может даже титулованный, шепчет ему что-то на ушко, улыбается кокетливо, пряча зубы, а потом они вдвоем уходят куда-то за угол, и все. Не хотела бы Нора такой работенки…

К вечеру она уже совсем устала сиднем сидеть, глаза слипались, рот зевал неустанно, опустила голову на плечо рыжего, который задумчивого взгляда от горизонта весь день не отрывал, и медленно засыпала, пока к ним не подошел тот самый босой моряк. Нора недовольно морщась, открыла один глаз.

– Табаку хочешь? – Он протянул рыжему трубку, приседая рядом на корточки. – Хороший табак.

– Прямиком из Фандия? – Рыжий косо глянул на мужика, и Нора открыла второй глаз. От его грязных ног дурно пахло, и изо рта тоже, ей хотелось сказать ему – пусть сначала мятной травы пожует, а потом к честным людям со своим табаком лезет, но решила промолчать.

– Верно, Фандия.

– Рос на склонах гор?

Моряк кивнул.

– Собирали в отведенный час на полную луну?

Моряк снова кивнул, а Нора, уже окончательно проснувшись, привстала и возмущенно посмотрела на северянина – да что тебе сдался этот табак?! Прогони этого грязного краба уже, пусть уйдет!

– А сушился под палящим солнцем сорок один день?

– Да что?!.. – начала было Нора, но рыжий ее грозным взглядом заткнул, что пробкой.

Моряк улыбнулся, обнажая желто-бурые зубы, и снова мотнул головой.

– Хорошо. Пойдем, Лис.

Они встали и пошли прочь с причала, Нора плелась рядом и не могла в толк взять – ей все это снится или как? Что за разговор такой бестолковый? Куда они идут? Глупый сон какой-то… ей же если и снится, то мамка или Нейка, как они бегают по лесу, спасаясь от медведя, или как пьют молоко из бесконечной кринки, сытые и довольные, а потом мамка с Нейкой уходят по раскаленному мосту, Нора зовет их, а они не слышат.

Моряк вел их по какой-то узенькой улочке, и чем глубже они заходили в город, тем темнее становилось – солнце пряталось за домами, рисуя на стенах хитрые длинные тени. Нора шла будто в полусне, и в этом полусне тени казались спутниками, словно бы их было не трое, а шестеро или даже больше, все они молчали, просто шли рядом, как стражники, ведущие на казнь преступников. Нора поежилась, чувствуя, как холодок щекочет спину и отгоняет сонливость.

Нет здесь никого… только северянин, моряк и дочь лесника, вот и все. А это просто тени… И пусть ей все это не снится, пусть все это всамделишное, рыжий ей все расскажет и разъяснит, обязательно, а если нет, так она заставит, она уже с ним толки вести научена, она-то к нему подход знает.

– Что тут творится? – шепотом спрашивает Нора, дергая северянина за рукав. – Что такое? Ну скажи, скажи!

– Цыц! Молча иди.

– Ну пожалуйста! Я сейчас с ума сойду, вот прямо тут сойду, ну скажи!

– Если не заткнешься, – прошипел ей в ухо, скалясь, – я тебя на улице оставлю соколиному патрулю на поругание, поняла?

– Поняла…

Да уж, подход к нему еще искать и искать, как в кромешной тьме иголичье ушко…

Моряк их будто не слышал. Шел себе впереди, словно не боясь удара в спину, насвистывал какую-то старинную детскую песенку, Нора едва не стала подпевать. А потом остановился у неприметной деревянной двери в какой-то большой сарай, открыл ее, и двинулся дальше по улице, будто бы ничего не делал, ничего не говорил и вообще мимо шел, к пивнушке, а дверца сама открылась, не знамо как, может сквозняк… Пока Нора удивленно смотрела ему в след, рыжий недолго думая взял ее за руку и тенью скользнул в проем.

Они шли вдоль высоких стен из бочек и коробов, в полумраке, ловя отдаленный дрожащий свет лампадки. В конце концов рыжий остановился.

– Ну, будь здоров, Топор.

– Лис. Вот уж не ждал…

Нора выглянула из-за его спины, осторожненько, чтоб хоть полглазком посмотреть. Топор был невысоким, но крепким, шире в плечах даже рыжего, и лицо у него в самом деле было как топор – узкое, со здоровенным острым носом, хоть заместо гарпуна пользуй. А глаза маленькие, и совсем Норе не понравились. Особливо, когда они ее увидели.

– Кто это с тобой?

– Да так. Девчонка одна, деревенская. Помогла мне.

Топор кивнул, махнул рукой на стул напротив, и рыжий сел, а Нора осталась стоять в тени деревянных ящиков, так ей отчего-то покойнее было. Тятька всегда злился, когда она так делала, пряталась в углу или в тенях, говорил, так мол делают или трусы, или тати какие. Но она была маленькая и ей нравилось чувствовать себя мышкой, юрк туда, юрк сюда, никто тебя не видит, не слышит, а ты – всех. Когда подросла, так отучилась прятаться, наоборот нравилось, когда смотрят и глаз оторвать не могут. А вот сейчас вспомнила вдруг, и снова тени стали друзьями…

– Ну рассказывай, друг. – Топор взял бутыль со стола и разлил по стаканам. – Как ты на этом берегу оказался?

– История долгая, всего не рассказать, сам понимаешь.

Топор зыркнул на рыжего хитро, с ухмылкой.

– Дела Севера?

Северянин усмехнулся, словно бы отражая усмешку Топора, и развел руками.

– Уж не обессудь.

– Понимаю. Махнись мы с тобой местами, я так же скажу. Хотя в твоей шкуре мне б оказаться не хотелось.

– Верно, в штанах великовата будет.

Северяне расхохотались.

– Значит, угодил в передрягу по государственной нужде. – Топор задумчиво тянул из стакана. – Дай угадаю, на родину хочешь переправиться?

Рыжий кивнул. Топор сунул руку за ворот рубахи, Нора отчего-то вся натянулась, напряглась, но северянин просто лениво почесал волосатую грудь. Помолчал. Глянул на Нору, потом опять на северянина. Потом усмехнулся, крякнул и с укором покачал головой.

– Бес тебя одноглазый в рот, Лис, что ж ты натворил…

– О чем толкуешь? – нахмурился рыжий. – Не пойму.

– Это ж ты Палач, да? Ты в Выселках шишку важную приделал?

Нора охнула, и тут же сжала рот ладонями. И прямо видела, как северянин на глазах всем телом напрягается, аж стул под ним заскрипел.

– Какой еще Палач?

– Да вот такой вот. По всем селам и весям твоя рожа сейчас висит. И девки твоей. И приметы вот – рыжий мужик, мелкая чернявая баба. Представляются то мужем и женой, то сестрой и братом. Где ты болтался все это время, что не знал?

Как же так, как же так… почему ж в городе их рож не висело? Почему ж стражник тогда пропустил?..

– По лесу, – процедил рыжий. Так его перекосило, что Норе страшно стало…

– Ну и вляпался ты, Лис.

– Чушь бешеная! Он ж пастух какой-то плешивый был, а не принц!

Топор откинулся на спинку стула и пожал могучими плечами.

– Вот уж не знаю. Но начальник Вирхи, слушок ходит, лютует как бес, будто родного брата потерял.

Ох-ох-ох, что же с ними теперича будет… ищут… ищут, значит… а она тогда на Айну напала… еще хуже сделала, они с тятькой видно тоже потом рожи их в деревне своей увидели и пожалились гвардейцам… Ох, что бы было, ежели она все ж таки уговорила рыжего в деревушку сунуться за башмаками, да платьишком…

Северянин пожевал губами.

– Тогда мне без тебя в самом деле не справиться.

Топор кивнул.

– Помогу, чем смогу, конечно. Но подождать придется. Сейчас даже самое захудалое суденышко с волкодавами обходят, все углы вытряхивают. Мое через седмичку отчаливает, туда вас и пристрою.

– Да чтоб меня! – вдруг рыкнул северянин и по столу раз! кулаком. – Мы в город по его бумагам вошли. Дай им день-два всё прознают… Нет у нас седмицы, брат. Как вообще пропустили – не понятно…

Теперь Топор жевал губами, да кружку теребил толстыми пальцами, а потом махнул рукой.

– Ладно, не реви, разберемся. Дай хоть два дня мне, поговорю с должниками. Авось посажу тебя матросом куда-нибудь, дальше сам.

Рыжий кивнул.

– Хорошо бы.

– А с ней что делать? – Топор кивнул на Нору.

– Ее бы пристроить в дом какой. – Та едва не охнула, а рыжий даже не глянул на нее. – Девка-то обычная, не слишком приметная, без меня ее не признают. За эту услугу я с тобой отдельно рассчитаюсь, дай только срок.

Топор пристально смотрел на рыжего, постукивая треснутым ногтем по рябой столешнице.

– Все мечты свои мечтаешь?

– Посмотрим, как запоешь, когда я высажу на этом берегу свои баркасы.

Мужчины посмеялись, и только Норе было совсем не смешно.

Глава 7. Капитан

Неприметная девка, обычная. Деревенская дурочка, значит. Вот я ему кто. Вот как я ему. Вот скотина рыжая! Вот северянская богомерзь! Ну погляди у меня, погляди на какую-нибудь девку! Я тебе… я тебе штуковину твою в узел свяжу, я тебя сама твоим же ножом, ты у меня!..

Нора смотрела, как рыжий с Топором хохочут, брагу хлещут в два рта, да лбами бьются, как бараны. Смотрела, хлебала похлебку, изредка натыкалась зубом на кусочек мяска, но и то было в радость. Утром она проснулась в одной из комнат постоялого двора, одна и в холоде, а когда спустилась – эти уже с утра пораньше пили. Трактирщик, тот самый с козлиной бороденкой, плеснул ей вчерашнего варева в миску, а в кружку – вина, что на вкус было кислым и пресным. В общем, совсем не царские кушанья, даже не их деревенские…

И так целый день. Аккурат с утра до ночи! Северяне – пьют себе, пьют, народ то уходит, то приходит, а брага в их кружках не кончается, словно в сказке про Сытую деревню. Днем Нора еще попыталась разнять этих двух пьяниц, но рыжий только отмахивался и огрызался, а настаивать она побоялась.

– Ну вот такие у них порядки, – пожал плечами трактирщик, когда она у него спросила – когда ж те напьются уже вдоволь. – Северянские. Повстречал старого друга – напои его до заплывших зенок.

Ей это все совсем не нравилось. Ежели уж их ищут, так не стоило ли схорониться где-то в подвалах, а не сидеть тут у всех на лбу, точно прыщ зудящий? Но Топор утверждал, что все здесь свои, и бояться нечего, он со всем разберется, ведь Лис ему что брат родной, кто ж его в свое время от казни спас, сбежать помог – Лис, брат, друг, вторая душа, так вот Топор говорил, раз дцать сказал, а рыжий будто каждый раз как первый слышит, кивает, улыбается, бодается, едва ли не лобызаются там, будто полюбовники.