Читать онлайн Светлейшая

Книга первая

Время находить

Пролог

Дождь то лил, то прекращался на час-два, то просто накрапывал, то висел влажной пылью, и так уже три дня. Вот и сейчас монотонные капли летели с неба, пропитывая водой все, с чем встречались на своем пути. Хорошо хоть дождь в апреле уже не такой холодный. Но все-равно противный.

И днем-то все вокруг было серо, а уж в сумерках тем более. Дома, набережные, мосты – все были темными, грязными, мокрыми, с едва различимым под слоем влаги их истинным цветом. Серыми были и люди в городе. Сгорбившиеся, закутавшиеся в плащи, с фонарями (эти опасности не представляли) или без фонарей (а вот от этих всего можно ожидать).

Человек в таком же мокром черном плаще, как и у других, имел причины опасаться. В первую очередь, конечно, грабителей и убийц, коих на темных улицах города всегда было в избытке. Нет, не в первую очередь. Прежде всего опасность исходила от других. От самой той игры, в которую он начал играть, от самой важной на сегодня игры в его жизни. Нужно было не проиграть жизнь. Потому человек в черном плаще уже неделю не выходил из дома без тонкой прочной кольчуги под одеждой. И без кинжала. Никогда он не ходил с оружием, но теперь… теперь оно давало хоть какую-то защиту.

Впрочем, кого он обманывает, не защиту давал спрятанный под одежду кинжал, а лишь надежду. Оружием он никогда не владел, никогда его не применял и знал о том, как это делается только из книг, да со слов других. Всегда он был сугубо мирным человеком: с детства при церкви, потом коллеж братьев-францисканцев, и вот все уже его называют аббатом. Аббатом! Смешно подумать даже! Какой из него аббат? Никогда он не был религиозен, никогда не хотел связать свою жизнь с церковью…

Но от судьбы не уйдешь. Когда ты нищ, когда за спиной у тебя нет ни состояния, ни богатых родителей, то путь тебе один. И это еще неплохо, могло быть и хуже. А учеба… Библиотека коллежа – кладезь знаний, вот зачем он пришел учиться, а не за теологией, апологетикой и схоластикой. Его разум был мятежен и пытлив, восприятие – критично. Он не верил на слово своим профессорам, он стремился сам проверить все своими глазами, осмыслить все своей головой. Ночи напролет он проводил в библиотеке. Пока другие студенты веселились, тайком посещая кабачки и бордели, он изучал историю, философию древних, литературу и языки. Латинское право и премудрости Сократа, «Записки о Галльской войне» Цезаря и каким-то чудом попавшая в библиотеку «Божественная комедия» – они стали его проводниками в мир настоящего образования.

Очень скоро он понял, с неотвратимостью и обреченностью, что серая, однообразная жизнь в сутане не для него. Он просто не вынесет ее, не сможет смириться с ней. Он открыл сам для себя, что создан для другого. Для чего? Этого он тогда еще не знал. Но одно он знал точно: чем серое прозябание или даже сытое бессмысленное существование, лучше он наймется в солдаты или на корабль, лучше, если его жизнь будет короткой, но яркой, лучше жизнь души и смерть тела, чем жизнь тела и смерть души…

А потом был тот монах. Серый капуцин с бородой и проникающим вглубь тебя взглядом. Кем он стал в его жизни? Спасителем, посланником высших сил? А может, посланцем дьявола? Да кем бы он ни был, молодой аббат, мечтающий о жизни, отдал ему свою душу не раздумывая. Не продал, а именно отдал. Теперь он получил, что хотел. Теперь он занимался делом, которое ему нравилось. Шпион? Да и черт с ним! В конце концов, что может быть интереснее…

Вот только даже здесь рутина и обыденность настигали, а разум-то требовал деятельности, задачи! Задачи он научился ставить себе сам. И решать их. Это развлекало на какое-то время, но хотелось большего!

А тут еще вдруг он столкнулся с тем, что никогда не тревожило его раньше и никогда не мешало – с одиночеством. Эта проблема была новой, и он пока не знал, как ее решить, но понимал, что делать что-то нужно. Это было странно. Ты окружен людьми, весь в делах и заботах, жизнь твоя, в общем-то, интересная, но ты одинок… Говорят, помогают женщины. Но женщины – это привязанность, а привязанность он не мог себе позволить…

Человек в черном плаще вдруг резко остановился и обернулся – ему показалось, что за шумом дождя он услышал шаги. Если они и были раньше, то теперь их не было слышно. Может, показалось… Нужно быстрее дойти до дома, там спокойнее. Вернее, и там теперь нет спокойствия, но все же…

Нет, шаги определенно есть. Кто-то идет за ним. Черт! Черт! Черт бы побрал эти узкие щели! Как бы не заблудиться. Сейчас улица Королевы. Так, где-то там поворот… Потом подворотня – темный туннель, где только на ощупь! Потом еще пару шагов – и мост. Потом площадь Сан-Кассиано. Там церковь, там могут быть люди! Спокойнее, спокойнее!..

Кто же это может быть, черт возьми? Хорошо бы если Фуртад, опять со своей осторожностью… Или кто из помощничков? Угораздило же связаться… Нужно было взять с собой кого-нибудь из парней! Вот же дурак!.. Или, может, это… эти новые друзья? Проверяют? Пускай, это все не страшно… А если местные? Им я не переходил дорогу, только если они свяжут меня с испанцами… Черт побери, это возможно… Как глупо будет так попасться… Кажется, в этот раз я сделал неправильный ход… Или неправильный выбор… Стоп!

Перед человеком в черном плаще выросла угрожающая тень. Откуда она вынырнула было непонятно, наверное, из какой-то невидимой в темноте щели или ниши.

– Господин Ломбарди? – спросила тень.

Остановившись, как вкопанный, человек в черном плаще на мгновение покосился назад и, скорее, почувствовал, чем увидел там еще одну такую же черную тень. Даже не убежишь… И сойти за постороннего не получится – эти люди знали, кого ищут. Черт, как обидно! Вот уже и мост виден, а за ним площадь…

– Вы не ошиблись, я Ломбарди, – не дрогнувшим голосом произнес человек в черном. – Что вам от меня нужно?

– Мы хотели бы, чтобы вы прошли с нами до канала. Там нас ждет гондола. Нужно поговорить, господин Ломбарди.

– Это срочно? У меня дела.

– Поверьте, господин Ломбарди, – грозно надвинулась тень, – у вас нет и не может быть сейчас дел более важных…

Под мокрым плащом он нащупал холодную рукоять кинжала. Похоже, это единственный шанс. И кольчуга… Чушь, конечно. Эти двое – профессионалы, наверняка уже прирезали ни по одному ушлому ловкачу… Не чета беззащитному аббату… Беззащитный аббат… Пусть так и думают. Это мой единственный шанс.

– Идемте, господа, – понуро сказал человек в черном плаще и кольчугой под одеждой, – надеюсь, это ненадолго…

Глава 1 Солнце Италии

Филипп бросил последний взгляд на Мальгеру – небольшой поселок, ставший перевалочной базой для тех, кто желал попасть в Венецию с материка. За колыхающимся маревом влаги, испаряющейся с поверхности разогретой лагуны, едва были видны размытые белые пятна домиков с рыжими полосками крыш. День казался самым жарким в этом году, это был первый день лета, а позади был почти месяц, проведенный в дороге. Вот они и у цели…

Первым пунктом назначения в путешествии был Фроманталь, где он получил заслуженный нагоняй от Луизы:

– Уехал! Не сказав ни слова! Мы все переживаем, а он даже письма не соизволил написать!

– Прости, сестренка, – оправдывался Филипп, – я почувствовал, что должен уехать, не было времени прощаться…

– Не прощу! Хорошо еще барон д`Аркиан написал, упомянул, что видел тебя в Париже, а то бы я так и сходила с ума: жив ты или нет! Почему ты сорвался и умчался так неожиданно?

– Ты же меня женить хотела, я испугался, вот и уехал…

– А ты представляешь, каково мне было, когда я приехала с Риньяками и их дочерью, а Жоффрей мне сказал, что ты два дня как сбежал? Франсуаза всю дорогу представляла, как увидит тебя, что скажет, а жених, оказывается, в бега подался!

– Луиза, я не жених…

– Я чуть со стыда не сгорела! А бедная девочка? Ей каково было?

– Не нужно было это все…

– Нет! Нужно!

Перед напором и гневом сестры Филипп совсем растерялся и уже пожалел, что вообще заехал в родные места. Чувствовалось, что Луиза не отпустит его просто так.

– Хочешь ты или нет, но завтра мы едем в гости к Риньякам. Извинишься и посмотришь на Франсуазу.

– Луиза, к чему это? Я здесь еще на день, на два, а потом все-равно уеду. Надолго.

– Ну и езжай! Но сначала – извинения!

Он знал свою сестру и знал, что выбора у него не было. Ну разве только, если спуститься ночью из окна по веревке и сбежать в лес. Поэтому в гости к Риньякам он поехал.

Валентен де Риньяк был ярым, убежденным протестантом. В молодости он воевал вместе с отцом Филиппа за Генриха IV, на этом и завязалась их дружба и появилось желание породниться.

Видимо, Луиза преувеличила обиду Риньяков на побег Филиппа, потому что принят он был очень тепло. Отец семейства много шутил. Сказал даже, что и сам в свое время чуть не убежал от невесты, за что удостоился сурового взгляда жены. Шато-Рено с грустью понял, что здесь на него действительно смотрят, как на жениха. Не то чтобы он переживал за свое будущее, но разочаровывать людей не хотел. Особенно девушку.

В одном сестра точно не обманула – его «невеста» была чудо как хороша. Девушка не была похожа ни на Адель, ни на Матильду: ее красота была яркой, жгучей, южной; Филипп всего лишь на секунду, но представил ее своей женой и ничего ужасного не ощутил. Скорее, наоборот.

Сама Франсуаза, когда речь заходила о ней, менялась в лице, скромно опускала голову, и вообще вела себя очень стесненно, но ловила каждый удобный момент, чтобы получше рассмотреть Филиппа. Шато-Рено понимал, что понравился девушке, даже очень. Что тут удивительного? Взглянув на себя со стороны, а еще лучше глазами молоденькой провинциалки, Филипп вынужден был признать, что вполне достоин быть объектом влюбленности. Только никакого удовольствия это не доставляло: простая интрижка была не для него, а серьезные отношения никак не вписывались в его планы. Как мог, он объяснил, что вынужден уехать и надолго. Хотелось надеяться, что его поняли правильно и сделали выводы…

Потом было морское путешествие из Марселя в Геную, где по заданию отца Жозефа Филипп сделал вклад в банке. Дальше – Ливорно, Флоренция и новый вклад в одном из ее банковских домов.

В Болонье вышла небольшая неприятность – Шато-Рено получил вызов на дуэль от студента-немца. Причина была – глупее не придумаешь. В трактире, где Филипп и его спутники ужинали, нетрезвая компания молодых людей что-то бурно отмечала, и один из них, потеряв контроль, почти упал на стол к Шато-Рено. Филипп, недолго думая, врезал кулаком в челюсть пьяного нахала, отчего тот полетел через ползала, сбивая столы и стулья, как кегли. Сам-то он после этого полета так и не поднялся, а вот один из его веселых друзей, будучи при оружии, решил отомстить за оскорбление товарища. Мщения не получилось: без выбитой из рук шпаги и с клинком противника у горла он быстро принес извинения и за себя, и за лежащего на полу друга.

В целом дорога была нескучной и познавательной. Шато-Рено на практике улучшал свой итальянский, а заодно требовал от Жака и Торо освоить язык Данте1 и Петрарки2. У Жака все выходило великолепно, а вот Торо совсем не обладал лингвистическими талантами, и новый язык давался ему с трудом. Для ускорения процесса Филипп запретил им разговаривать по-французски. Это вызвало массу комичных ситуаций, но к моменту, когда они добрались до Мальгеры, и Торо, и особенно Жак уже могли объяснить местным свои желания, а часто даже понять их замысловатый, порой, ответ.

Сейчас оба сидели в длинной лодке и с любопытством озирались по сторонам. Вид лагуны с ее островами и поросшими тростником отмелями волновал их в меньшей степени, а основное внимание привлекали приближающиеся венецианские дома, словно вырастающие из гладкого зеркала воды.

Перед отправлением из Парижа Шато-Рено посетил библиотеку монастыря, и брат Тибо выдал все, что у него было по Венеции. Филипп, конечно, и без того помнил кое-что об этом городе, но знания его были туманны, расплывчаты. Полтора дня, посвященные изучению вопроса, не прошли даром, и теперь он знал о Венеции гораздо больше, чем то, что она построена на воде, что она воюет с турками и управляется дожем.

Оказалось, что городские дома хоть и стоят на сваях из альпийских лиственниц, но не на воде, а на островах, что с турками Венецианская республика уже больше сорока лет как не воюет, а дожа можно назвать главой государства только из уважения.

Богатство Венеции было основано на морской торговле. Левант, Крит, Анатолия, Греция и Италия – везде проникали хитрые венецианские купцы, везде были их торговые дворы, а во многих местах и военные гарнизоны. Где морская торговля – там и военный флот, эту торговлю защищающий. Но хозяйкой морей Венецианская республика уже давно не была. Новые открытые морские пути на восток изрядно потеснили средиземноморскую торговлю, доходы Венеции сократились, расцвет республики был уже позади. Тем не менее заработанные и накопленные, наворованные и награбленные за века богатства никуда не делись, и Венеция до сих пор была богатейшим городом Европы.

Венеция была одним из немногих государств Италии, которые сумели сохранить республиканское управление. Республика Святого Марка – так пафосно называли Венецию сами ее жители. Опасаясь сосредоточения власти в одних руках и основания монархии, венецианцы создали удивительную и запутанную систему управления, которую Шато-Рено несмотря на все старания так до конца и не понял. Ну, во-первых: дожа избирали пожизненно из старых влиятельных аристократических семей. Но! Дожем всегда становился человек уже пожилой, он ограничивался в имущественных и финансовых правах, не мог встречаться с иностранцами без членов своего совета, даже письма от дипломатов он должен был вскрывать в их присутствии! Филипп решительно не понимал, почему у кого-то вообще возникает желание стать дожем в Венеции.

Большой совет, в который входили представители аристократических семей, состоял из двух с лишним тысяч человек. Как сделал вывод Шато-Рено, воля Большого совета была самой важной и решающей, но управлять страной такое сборище не могло, поэтому он избирал несколько более компактных Советов и магистратов: Сенат, Малый совет, Совет сорока – всех не запомнить. При этом советы могли пересекаться друг с другом, а один и тот же человек мог быть сенатором и главой Совета сорока, и членом Светлейшей Синьории. Словом, все было так запутано, что разбираться в хитросплетениях политического устройства республики Филипп решил на месте.

…Тем временем лодка вошла в широкий канал и двинулась между домами, все дальше удаляясь от лагуны.

– Как называется это место? – спросил Шато-Рено у лодочника, ловко орудующего единственным веслом на корме.

– Это канал Каннареджо, сударь, – объяснил лодочник – невысокий человек средних лет в грубых просторных серых штанах и рубахе, перепоясанный широченным красным поясом. – И весь район называется также. А нам дальше, сеньор, к Большому каналу.

– Мне нужен мост Риальто.

– Я помню, сеньор, туда и идем.

Длинная черная лодка проплыла под первым мостом – изящным каменным трехарочным сооружением без всяких перил или ограды с длинными, низкими ступеньками.

– Это мост Святого Иова, – произнес лодочник, решивший исполнить еще и роль гида или чичероне, как назывались такие люди в Италии. – Дальше в ста шагах мой дом, вон он, сеньор.

Лодка, которую лодочник назвал гондолой, плыла дальше, пока не миновала еще один каменный мост и не оказалась в канале значительно более широком, где множество других лодок и гондол плыли в разные стороны. Зрелище, открывшееся с водного перекрестка, завораживало: казалось, что весь мир состоит теперь из воды и ощутить твердь под ногами можно только в разноцветных и разновеликих домах, непонятно каким чудом достающих до дна.

– Большой канал! – с гордостью произнес лодочник, вернее, как знал теперь Филипп – гондольер. – Нам налево!

Гондола скользила по водной глади, ловко расходясь с десятками таких же гондол. Скромные дома и богатые особняки (палаццо – так их называли итальянцы) стояли тесно прижавшись друг к другу; лишь иногда между ними уходил куда-то в темноту маленький канал или совсем крошечный переулок, где двое человек если бы и разминулись, то третьему точно пришлось бы вжаться в стену.

Гондольер-чичероне, отчаянно жестикулируя иногда освобождавшейся рукой, сыпал именами и названиями дворцов и церквей: палаццо Калерджи, дворец кардинала Альдобрандини, палаццо семьи Приули, церковь Сан-Стае, палаццо Марчелло, Золотой дом, палаццо Морозини… Не было числа этим палаццо… У Филиппа все смешалось в голове, а ведь кроме названий разговорчивый гондольер успевал еще рассказывать о той или иной знаменитой венецианской семье, о своих, всех как один выдающихся, соотечественниках и их грандиозных, эпических свершениях!

Когда впереди показался невероятно элегантный белоснежный каменный мост хотелось только одного: чтобы их чичероне наконец замолчал.

– Вот он, сеньор! Мост Риальто, – продолжал гондольер. – Самый большой в Венеции и самый красивый в мире!

Насчет самого красивого в мире лодочник если и преувеличил, то ненамного – мост и правда привлекал к себе взгляд. Длина его единственного пролета давала возможность разойтись, наверное, десятку гондол, а ширина позволяла разместиться на нем двум рядам лавок из такого же белого камня, что и сам мост.

– А вот справа – палаццо Камерленги, – не унимался гондольер, – там сидят городские чиновники, а на первом этаже тюрьма. А напротив – Немецкое подворье. Фрески на фасаде написаны самим Тицианом3…

– С какой стороны район Сан-Марко? – невежливо прервал гондольера Шато-Рено.

– Слева…

– Высадите нас там.

– Конечно, сеньоры. Осмелюсь сказать вам, что меня зовут Джованни Валькареджи. Где я живу вы знаете, а стою я чаще всего у церкви Сан-Джеремия, мы проплывали, помните?

– Помню, – ответил Филипп, вообще не имея никакого понятия, где эта церковь и когда они мимо нее проплывали.

– Я всегда к вашим услугам, сеньоры! Лучшие заведения, лучшие куртизанки! Если нужно отвезти в Кьоджу… – понизив голос, сказал гондольер, – я знаю там просто великолепные места!

– Спасибо, любезный, – Шато-Рено бросил лодочнику монету в полдуката и вслед за Жаком и Торо вступил наконец на твердый камень мостовой у моста Риальто.

Площадь Сан-Бортоломио нашлась буквально в ста шагах от моста, и гостиницу «Красный галеас» Филипп обнаружил без труда – по вывеске с красным кораблем у входа. Сразу за гостиницей был нужный дом, где жил господин Ломбарди – резидент отца Жозефа.

Шато-Рено огляделся по сторонам и ничего подозрительного не обнаружил, но какой-то холодок недоброго предчувствия пробежал по его спине. Не прямая опасность встревожила его – слава Богу с ним было двое его парней, просто показалось, что встреча с этим Ломбарди не получится такой, какой он ее представлял, а все неожиданное и непредсказуемое внушало тревогу.

Внезапно захотелось провести небольшую рекогносцировку, разведывательное мероприятие перед тем, как встретиться с Ломбарди. Почему бы не узнать кое-что заранее о человеке, к которому его отправил отец Жозеф? Так сказать, навести справки. А потому, приказав Жаку и Торо наблюдать за домом, Филипп направился не к нему, а в гостиницу «Красный галеас».

В трактире по утреннему времени было немноголюдно. Хозяин – типичный итальянский трактирщик, говорливый, размахивающий руками, с неуничтожаемой черной щетиной на лице сам принес заказанное вино и принял выжидательно-угодливую позу: не желает ли молодой иностранный дворянин еще чего-нибудь? В том, что в нем с первого взгляда виден иностранец, Филипп не сомневался – он не питал иллюзий по поводу своего итальянского, да и внешнего вида тоже.

– Любезный, – обратился Шато-Рено к хозяину, – вы же знаете всех своих соседей?

– О, сеньор, – с восторгом ответил трактирщик, – я знаю всех в Венеции!

Филипп улыбнулся; он уже привык к тому, что преувеличение и восторги – непременная черта итальянцев, и если трактирщик говорит, что знаком со всеми в этом городе, то есть нешуточная вероятность, что он и правда знает хотя бы половину жителей площади, на которой стоит его трактир.

– Мне нужен господин Фалетти, – сказал Шато-Рено. – Я знаю только, что он живет в доме, примыкающем к вашей гостинице. Вы его не знаете случайно?

– В соседнем доме? – озадачился трактирщик. – Я знаю владельца – это сеньор Барбини, уважаемый человек, но он сдает дом постояльцам. К сожалению, я знаю не всех. Господин Фалетти мне не знаком…

– Он живет с компаньоном, своим деловым партнером, но я забыл фамилию… То ли Ломбини… то ли Лобрини… нет, не вспомню…

– Сеньор Ломбарди, быть может?

– Да, кажется Ломбарди!

– Так сеньор Ломбарди уехал. Уже давно.

– Как давно? – в недоумении спросил Филипп.

– Ну… месяца полтора, как я его не видел.

– Вы не путаете? – пытаясь понять, что происходит, спросил Шато-Рено.

– Да как же можно? Я знал господина Ломбарди. Он всегда обедал у меня. Очень любезный и понимающий человек…

– А куда он мог уехать, вы не знаете?

– Что вы, сударь? Откуда же? Просто он перестал ходить ко мне, вот я и понял, что он уехал, а куда… Может, знает тот господин, которого вы тоже разыскиваете… Фалетти, кажется?

– Может быть… Спасибо вам. Пойду, попробую что-нибудь разузнать.

Шато-Рено вышел из гостиницы совершенно растерянным. Надежды, что он найдет некоего Фалетти и что-нибудь узнает у него, не было никакой, конечно, поскольку он сам и придумал это имя несколько минут назад, чтобы начать разговор с трактирщиком. И что теперь делать?

На случай, если он не найдет Ломбарди, отец Жозеф дал адрес французского посланника, через которого можно было отправить письмо в Париж. Но сначала все-таки нужно было попытаться разузнать хоть что-нибудь об этом исчезнувшем Ломбарди.

Филипп дал знак Торо и Жаку оставаться на улице и решительно постучал в дверь соседнего с трактиром дома. На стук никто не открыл. На второй – тоже. Филипп толкнул дверь – она оказалась незапертой.

Маленький коридорчик с лестницей в конце и всего одна дверь. Шато-Рено, недолго думая, постучал в нее. Дверь открылась быстро, на пороге показался ничем не примечательный человек в простой одежде горожанина:

– Чем могу служить, сударь?

– Я ищу господина Ломбарди, мне сказали, что он раньше жил в этом доме.

Хозяин квартиры внимательно посмотрел на Филиппа и не сразу ответил:

– Почему жил? Он и сейчас живет здесь, на втором этаже.

– Вот как? – удивленный Шато-Рено ощутил смесь радости и одновременно опасения: все это попахивало чем-то нехорошим. – Просто мне сказали, что он уже уехал…

– Кто же вам это сказал, сударь? – вроде бы вежливо, но крайне заинтересованно, даже напряженно спросил человек, и Филипп понял, что он и Ломбарди – не посторонние друг другу люди.

– Хозяин «Красного галеаса».

– Он ошибся, сударь, – сразу расслабившись, сказал человек, – поднимитесь на второй этаж и убедитесь в этом сами.

Шато-Рено поблагодарил своего собеседника и стал подниматься на второй этаж. Машинально проверил на месте ли кинжал и пистолет, внутренне приготовился к неприятным сюрпризам и прикинул, как будет отступать при случае. Сам отругал себя за лишнюю предосторожность и трусость и размеренно постучал в единственную на втором этаже дверь.

Раздался звук приближающихся шагов и лязг отпираемого замка, а потом шаги снова удалились, и Шато-Рено услышал приглушенное:

– Входите!

Филипп толкнул дверь, вошел внутрь и не сразу разглядел в залитой солнцем комнате человека, стоявшего в самом темном углу. Но разглядев его не поверил своим глазам – на него смотрел и ухмылялся Рошфор:

– Я ждал вас на той неделе, Шато-Рено. Где вас черти носили?

– Черт!.. Как вы тут оказались? – расцвел Филипп в глупой улыбке. – Я… Отец Жозеф разрешил не спешить, я заезжал домой!

– Ну и как дома?

– Меня снова хотели женить.

– Сбежали? Не понравилась невеста?

– Понравилась… Но куда бы я ее девал? Взял с собой?

– Нет, нельзя – вы приехали работать, – совершенно серьезно сказал Рошфор. – Недопустимо вмешивать в наши дела женщин, которые нам дороги. Это плохо кончается, мы с вами кое-что знаем об этом… Ладно, не грустите. Лучше расскажите, как добрались.

– Без особых приключений. Но я должен был здесь встретиться с господином Ломбарди…

– Господин Ломбарди – это я.

– Давно?

– Две недели как. Но почему вы спрашиваете так, будто был еще один Ломбарди?

– Потому что был еще один Ломбарди, – улыбаясь, ответил Филипп, – который уехал месяца полтора назад…

– Интересно… Я заинтригован, Шато-Рено. Откуда вы это знаете и что знаете еще?

– Больше ничего. Перед тем, как зайти в этот дом я решил навести справки в соседней гостинице.

– Здоровая привычка, профессиональная. Но вы засветили имя Ломбарди перед незнакомым человеком…

– Нет. Его имя всплыло в разговоре как будто случайно, трактирщик сам его назвал.

– Тогда вы просто великолепны. Что он еще вам сказал?

– Что Ломбарди был его клиентом и перестал заходить около полутора месяцев назад.

– Из этого он сделал вывод, что Ломбарди уехал?

– Да…

– Теоретически возможно и такое… Но думаю, что он не прав.

– Так что же случилось с Ломбарди?

– Полагаю, то же, что и с другими людьми, которые исчезают в этом городе – их тела потом находят в каналах или в лагуне. Но тела Ломбарди не нашли. Пока, во всяком случае.

– Вы считаете, что его убили?

– Уверен. Нам нужно узнать – из-за чего.

– По вашим словам, здесь часто убивают…

– Чаще, чем в Париже. А про Париж вы и сами знаете.

– Да… здесь весело.

– Здесь на самом деле весело, а к убийствам относятся проще. Итальянцы… Карнавал, веселье, жизнелюбие под жарким солнцем… Есть такое итальянское слово – вендетта, слышали?

– Что-то вроде кровной мести?

– Здесь этот обычай возведен в обязанность. Особенно на юге. А что вы знаете о брави?

– Первый раз слышу.

– Лучше бы, конечно, о них только слышать, но не встречаться с ними. Это такие местные банды из наемных убийц.

– Ну, такого-то добра и у нас хватает…

– Не скажите, мой друг. Брави это не просто банды разбойников – это корпорации или цеха. Как ткачи, оружейники или плотники. Их связывают правила поведения и клятвенные узы, это настоящее братство, их обеты крепче монастырских!

– Как же власти допускают их существование?

– Что значит допускают? Мы в Италии, Шато-Рено, власти здесь несколько другие. Прежде всего власти этого славного города и сами пользуются услугами брави, чтобы устранять тех, кого неудобно устранить по закону. Богатые люди нанимают брави не только как убийц, но и как телохранителей, словом, всех все устраивает.

– Но почему вы думаете, что Ломбарди был все-таки убит?

– Нужно начать с самого начала. Кто такой Ломбарди?

– Я полагал – резидент отца Жозефа…

– Совершенно верно. У него здесь в подчинении была небольшая команда. Когда их шеф пропал – это действительно было около полутора месяцев назад – они отправили депешу в Париж отцу Жозефу.

– Почему же отец Жозеф послал меня к Ломбарди, а не к вам?

– Восстановим хронологию. По моим прикидкам, исходя из того, что мне удалось узнать, Ломбарди был убит… хорошо, пусть будет – исчез, так вот он исчез в период с шестнадцатого по восемнадцатое апреля. Его местная команда спохватилась и сумела отправить сообщение в Париж только двадцать первого. Отец Жозеф получил его второго мая – это я точно знаю…

– Черт возьми! Я уехал первого!

– Вас не стали догонять и менять задание, потому что отец Жозеф сразу же отправил депеши в наши посольства в Венеции, Флоренции и Риме, адресованные вашему покорному слуге. Римское я и получил. В нем был приказ вернуться в Венецию и возглавить резидентуру, а заодно – обрадовавшая меня новость, что вы едете помогать мне.

– Надеюсь, от меня будет толк…

– Вот только не надо лишней скромности. Отец Жозеф в двух словах рассказал мне о ваших подвигах и заключил рассказ словами о том, что вы перевернули историю! Это правда?

– Ничего я не переворачивал… Ее бы и без меня перевернули.

– Но Кончини-то вы убили?

– Я…

– Я жажду подробностей!

– Это, боюсь, займет не только обед, но и ужин.

– Вы куда-то спешите? Я – нет. А нам нужно поговорить о многом. Давайте закажем обед в соседнем заведении, раз уж вы так близко познакомились с его хозяином, и отметим нашу встречу. Кстати, ваш Жак при вас?

– И Торо тоже.

– Вот это чудно! Мой бездельник тоже со мной. Спит на третьем этаже. Уже сутки, наверное…

Разговор и правда оказался долгим и обстоятельным. Сначала Филипп рассказал о своей поездке в Брюссель, визите к иезуитам, аресте и беседе с Альбрехтом Австрийским. Рошфор был впечатлен и не скрывал этого. О Матильде и помощи ей Филипп рассказывать не хотел, но из нескольких неосторожно оброненных слов Рошфор сумел вытянуть у него почти все.

– Вы действовали отважно и умно, мой друг, но не рационально. Почему вы подвергли себя и всех такому риску? Почему просто не прирезали этого Тиммерманса? С ваших слов я понял, что этот тип – абсолютный, кристально-чистый подонок.

– Это же не повод, чтобы убивать… И госпожа Вандерейк не хотела крови…

– Она вам… Вы к ней были неравнодушны?

– Я и сейчас к ней неравнодушен…

– Почему же вы не вместе?

– Это сложно объяснить, Рошфор… – опустил голову Филипп. – Можно объяснить глупостью, например.

Рошфор не стал больше пытать друга о его чувствах и выслушал не менее интересный рассказ о его приключениях в Париже вплоть до событий во дворе Лувра.

– Вы на самом деле творите историю, мой друг. Жалко только, что ваше рвение спровоцировало падение нашего покровителя. Я имею ввиду господина Ришелье.

– Я удивился, когда не получил взыскание от патрона. Даже подумал, что он не сильно на меня рассердился.

– Политика… Вещь темная. Как бы то ни было, вы здесь и продолжаете свою службу.

– В чем она будет состоять?

– Перед нами стоит несколько задач. Во-первых, узнать, что случилось с Ломбарди. Вернее, это – во-вторых. А главное, я получил задание выяснять и противодействовать испанским замыслам и испанской политике в Венеции.

– Вы объясните подробнее?

– Конечно. Начну все-таки с Ломбарди, который, естественно, никакой не Ломбарди, а аббат Лаффит.

– Аббат?

– Николя Лаффит, окончил францисканский коллеж в Париже, но нигде не служил, само собой. Отец Жозеф отправил его в Венецию полтора года назад и был им, в принципе, доволен.

– А его команда?

– Я вас познакомлю, а пока основное. Как я уже узнал, у него было два помощника: первый – Жан Лотье, второй – Огюст Жаке. С этими я успел переговорить отчасти. Есть еще некий Тиль Фуртад с двумя парнями – чтобы понаблюдать, разнюхать и тому подобное.

– Немного.

– На скольких хватало денег…

– Я привез вам, кстати. Тысячу пистолей.

– Это замечательно! При сложившихся обстоятельствах – невероятная щедрость от отца Жозефа.

– Просто, боюсь, других поступлений больше не будет… Кроме вкладов в Генуе и Флоренции.

– У меня тоже есть некая сумма на расходы… На год нам хватит, чтобы не бедствовать, даже больше.

– На год?

– Свыкайтесь с мыслью, что мы здесь надолго. Впрочем, Венеция вам понравится, можете не сомневаться. Еще уезжать не захочется. Но придется сначала потрудиться, чтобы стать в этом городе своим. Вы должны освоить местный диалект и местные обычаи так, чтобы никто не заподозрил в вас иностранца, до мелочей изучить город и окрестные острова, завести знакомства во всех слоях общества, лишь тогда ваша работа станет эффективной.

– А вы? – улыбнулся Шато-Рено. – Вы все это уже знаете?

– В Венеции я бывал. Местный диалект я знал – еще пара-тройка недель и я отточу его. Город я знаю прилично, но недостаточно, а насчет знакомств… Тут все плохо, нужно начинать почти с нуля. Ну, не совсем, конечно.

– Расскажите, что это за город?

– Это не просто город – это целая культура, страна, потому что она сложилась отдельно от остальной Италии. Представьте, в ней смешались традиции Римской республики и Византийской империи, она одна не была завоевана варварами севера. Венеция принимала на свою службу всех, кто мог принести ей пользу: турок, евреев, арабов, славян, греков; здесь сложился особый менталитет острова-государства, терпимого ко всему, кроме покушения на свои традиции…

– Рошфор, вы будто книгу читаете!

– История Венеции кардинала Бембо, видел как-то – познавательно.

– А кто Венецией правит?

– Несколько сот семейств патрициев, которые составляют Большой совет и избирают из своего числа все основные органы управления.

– Я в Париже пытался разобраться…

– Это несложно, если понимать принцип, на котором основана вся власть в городе – недопущение узурпации власти. Большой совет избирает Сенат, в который входят шестьдесят сенаторов и еще несколько десятков представителей других Советов, тоже избираемых. Также Большой совет избирает Совет сорока, который занимается финансовым и судебным контролем. Ну и, разумеется, он избирает дожа, а чтобы дож не задумал захватить реальную власть, ему назначается Малый совет из шести человек, без которого дож не имеет права даже завтракать.

– Серьезно?

– Почти. Малый совет, дож и трое глав Совета сорока называются Светлейшей синьорией, которая чем-то похожа на наш Королевский совет и является таким коллективным главой правительства республики.

– Я читал, что все должности можно занимать не больше года.

– За один раз – да, а где-то и того меньше. Пожизненной является только должность дожа и прокуроров Сан-Марко. Но я не договорил. Переживая за свою драгоценную республику, венецианцы эту путанную систему решили еще усложнить и изобрели Совет десяти.

– Что-то вроде инквизиции…

– Куда как сложнее. Совет десяти оберегает Венецию от опасностей, грозящих ей изнутри и снаружи, он призван сохранять и защищать государственное устройство республики. И делает он это любыми способами, не всегда прибегая к законным процедурам. Если считают, что человека нужно посадить в тюрьму – сажают. И порой без всякого суда. Если полагают, что человек опасен для страны настолько, что его нельзя оставлять в живых – убивают. Будь это сенатор, будь сам дож, будь это даже один из их Совета.

– Сами?

– Поверьте, у них есть кому. Потом людей находят в канале Орфано, в лагуне или в Большом канале, а то и вовсе не находят. По сути, Совет десяти возглавляет местную секретную службу, очень компетентную и разветвленную, действующую даже за пределами страны.

– Мрачные, наверное, ребята.

– Не знаю. И никто не знает. Нет, кто-то, разумеется, знает, но не скажет. По местным законам патрицию не рекомендовано даже разговаривать с иностранцем без свидетелей, тем более с посланником иностранной державы.

– Неужели так и происходит?

– Нет, конечно. Безумие и строгость венецианских законов компенсируется: продажностью властей и судей, жадностью аристократов и легкомыслием горожан – законы не обязательны к исполнению, так же, как и везде. Но к государственной тайне, надо сказать, даже венецианцы относятся с почтением, а еще – боятся Совета десяти.

– Не очень-то веселенькое местечко эта Венеция.

– Нет, что вы, как раз наоборот. Венецианцы жизнерадостные люди, видели бы вы их карнавал! Здесь вообще сплошные праздники! А театр? А местные куртизанки! Ничего подобного вы нигде не увидите. Иностранцы со всей Европы приезжают сюда развлекаться, и это приносит городу немаленький доход.

– Кстати о развлечениях. Гондольер, что привез меня, вполголоса предлагал посетить какую-то Кьоджу.

– О, это интересное место! Город-порт в южной части лагуны – уменьшенная копия Венеции с каналами, мостами, лодками. Там живет много людей, избегающих встречаться с венецианским правосудием, но не желающих быть далеко от города. А что касается развлечений… Представьте Венецию во всей красе: игорные дома, где играют сутками на пролет, бордели с проститутками всех возрастов, форм и цветов кожи, разнообразные кабаки и притоны, перед которыми наши парижские дворы чудес лишь жалкое подобие… Представили? Так вот, по сравнению с Кьоджей все это можно смело назвать строгим цистерцианским монастырем со Святым Робером Молемским4 во главе.

– Господи, – улыбнулся Филипп, – что же творится в этой Кьодже?

– Да ничего нового под луной. Просто там можно испытать все запретные удовольствия, которые только может придумать человеческий разум с его похотью и пороками. Главное, не лишиться при этом жизни.

– Главное, не лишиться при этом души.

– Кстати, – улыбнулся теперь Рошфор, – давно хотел спросить, как вам удается ее сохранить? При нашем-то ремесле.

– С трудом. А вам?

– Мне проще, я сдал ее на хранение отцу Жозефу, так что не потеряю.

– Вот как? Удобно.

– Да. Он хотел взять еще и сердце, но его я пока оставил при себе.

– Почему?

– Для работы, конечно!

– Зачем шпиону сердце?

– Ну как же! Сердцем вы чувствуете людей! Одним лишь разумом их не всегда можно понять. Хотя не скрою, порой сердце мешает работе, тогда приходится заключать с ним крайне невыгодные сделки.

– Пробовали торговаться?

– Еще как! Пробовал и обманывать. Тяжело, конечно, но со временем оно становится все же уступчивей, да и я становлюсь мудрее, учусь подбирать для него нужные слова и аргументы… Ну, не будем о грустном. Обсудим лучше планы на ближайшее время.

– Мне нужно где-то жить…

– Третий этаж, где отсыпается Пико, не занят. Предлагаю его вам. Жака с Пико поселим на четвертом, а Торо можно поселить внизу – первый этаж здесь высокий, его не затапливает во время высокой воды и там не так сыро, как в домах у каналов.

– А тот господин…

– Это как раз Огюст Жаке – один из помощников Ломбарди. Другой живет с какой-то женщиной, где-то в Санта-Кроче.

– А этот… Фуртад?

– Фуртад живет здесь неподалеку, в Кастелло, а где живут его парни я не знаю. Ломбарди в свое время снял весь этот дом для своей команды, но получилось так, что в нем остались только он сам и Жаке.

– Не будет ли это выглядеть несколько странно: жил Ломбарди, теперь мы?

– Не будет. Хозяину дома лишь бы деньги платили. Я уже с ним договорился, так что теперь квартиросъемщики мы. Кстати, когда вы в последний раз называли кому-нибудь свое имя?

– Не помню, но не в Венеции точно.

– Зная вашу биографию, полагаю, что встретить знакомого в этом городе вам не удастся. Будет разумным вам взять какой-нибудь псевдоним для оперативной работы. Например, можете называться именем вашего друга Лувиньи, если будет такая необходимость. Думаю, он не обидится.

– Хорошо. Кстати, есть ли у нас связь с Парижем?

– Через нашего посла в Венеции можно отправлять только любовные послания. У нас есть один человек… Отец Жозеф дал мне его адрес. Он один, мы можем пользоваться им лишь в самых важных случаях.

– А какое у нас прикрытие?

– В большом городе это не столь необходимо – в Венеции сотни бездельников, ищущих развлечений. На будущее, думаю заняться коммерцией. Ни черта в этом не понимаю, но… освою как-нибудь. А вы, к примеру, приехали поступить на службу Светлейшей…

– Кому?

– Светлейшая – так сами венецианцы называют свою республику.

– Красиво.

– Итальянцы. Поэзия у них во всем, даже в убийствах… Так вот, в городе полно ваших единоверцев. Они служат во флоте, в армии, в колониальных гарнизонах, а если повезет, то и в гражданских администрациях в Далмации, Истрии, на островах. Вообще, кто у них тут только не служит: немцы, голландцы, англичане, шведы, крещеные мавры какие-то… Большая часть армии – наемники под руководством венецианских офицеров, а во флоте они делают еще проще – нанимают команды вместе с кораблями.

– А своих у них разве нет?

– Есть, разумеется. Целый Арсенал этим занимается, но все-равно иногда не хватает… Так что ходите, присматривайтесь и приценяйтесь, делайте вид, что подыскиваете себе, что получше.

– Понятно… А как тут в смысле наших коллег-противников? Вы упомянули Совет десяти, насколько они серьезны?

– Информации о местной секретной службе очень мало. В основном всякие страшилки об их всезнании и всесилии. Ну и о трупах в каналах, конечно… Я думаю, что они на самом деле очень серьезная организация. Об их влиянии говорит хотя бы тот факт, что сбежавшие из Венеции так называемые «изменники» до конца дней своих бояться за свою жизнь и не напрасно – бывали случаи… Много. А в самой Венеции у них, по-видимому, широчайшая сеть информаторов, агентов, плюс львиные пасти…

– Что это?

– Урны для доносов добропорядочных граждан на недобропорядочных. Так что в этом городе Совету десяти известно если и не все, то многое.

– Так и про нас они узнают?

– Это вполне возможно. Установят наблюдение, а выводы тут сделать можно на раз-два. Но то, что мы шпионы, еще не требует нашей высылки или устранения. Пока мы не замешаны ни в чем, угрожающем интересам Венеции, нас тронуть не должны. Надеюсь… Да тут шпионов каких только нет, я уверен! Это еще не говоря о посольствах! Что же теперь, всех выгнать? Тем более что мы представляем вполне дружественную страну… Но все-таки нужно быть крайне осторожным. Вспомните, что случилось с Ломбарди.

– Нужно еще выяснить, что с ним случилось.

– Да, друг мой, вы правы, мы не знаем, что с ним случилось… Пока мы осваиваемся в городе, это будет нашим первым заданием. Но в уме нужно держать главное – испанцев!

Глава 2 Орден карающих

Ветер был попутным, не очень сильным, и волнения на море совсем не чувствовалось – словом, это была мечта, а не путешествие для человека, категорически не выносившего качку. Да и само море было прекрасным и нежным – прозрачные зелено-голубые воды Адриатики демонстрировали себя сегодня во всей своей невозможной красе. В полуденном мареве чайки лениво взмахивали крыльями, пересекая путь кораблю, так же лениво и редко они издавали крики, похожие на усталые протяжные стоны. Слева и впереди снова появилась узкая полоска берега, которая едва заметно, но неуклонно приближалась уже несколько часов. Стали попадаться – опять-таки слева – одинокие рыбацкие лодки с треугольными парусами, но все они были далеко.

Человека, от жары снявшего черную куртку-хубон и с мечтательным видом облокотившегося на борт старой торговой каравеллы-редонды5, так и тянуло сложить что-нибудь подходящее моменту. Что-нибудь о любви, о брызгах пены, о стремительном течении воды и жизни и с печальным окончанием, как обычно. Ну не складывать же то, что он умел лучше всего – язвительные сатирические сонеты и эпиграммы, в такой-то красоте!

Человек в белой широкой рубахе в задумчивости отошел от борта, глядя себе под ноги. Его фигура, пожалуй, была не совсем складна, он был слегка полноват и едва заметно прихрамывал. Узкая вертикальная полоска подбритой бороды, начинавшаяся от самой губы, вместе с широкими усами образовывала букву «Т». На носу его сидели очки в толстой оправе, а длинные черные волнистые волосы путано спадали на плечи, иногда развиваясь от легкого ветерка. Несмотря на некоторое несовершенство фигуры, внешность человека, шепчущего что-то про себя, была, скорее, привлекательна, был в нем какой-то внутренний магнетизм, заставляющий задерживать взгляд на его лице.

Звали человека – Франсиско Гомес де Кеведо и Сантибаньес Вильегас. Был он кастильским дворянином из родовитой семьи, а в настоящее время – секретарем и доверенным помощником герцога Осуны, вице-короля Неаполя. Но сам себя он всегда считал поэтом. Вот и сейчас он наконец закончил складывать сонет, навеянный ему бирюзовыми водами Адриатики, и негромко продекламировал его, обращаясь то ли к сонному морю, то ли к ленивым чайкам, кружащим вокруг корабля:

Извилисто и с трепетным журчаньем

Тайком среди цветов скользя

Струишься ты, полудня жар крадя

И пены седину, и золота сиянье.

Хрустальных капелек свое желанье

В пейзаже деревенском воплотя,

Перепевая трели соловьев шутя,

Смеешься снова ты моим страданьям.

Опутан лестью, свой стеклянный звон

Несешь с обрыва вниз свободно,

Вскипая бурно, испускаешь стон.

Так мое сердце снова и охотно

Чтоб новых слез пролить зовет в полон

Доверчиво, нетерпеливо, беззаботно.

Кажется, поэт был доволен, по крайней мере, легкая улыбка коснулась его губ. Кое-что, возможно, нужно доработать, побольше выразительности и ритм кое-где хромает…

– Дон Франсиско! – прервал лирическое настроение парень-слуга. – Сеньор капитан сказал, что к вечеру мы будем в Кьодже.

– Хорошо, Пабло, – ответил поэт, – иди, приготовь что-нибудь поесть.

При воспоминании о Венеции вся поэзия вмиг улетучилась из головы, а ее место заняли заботы и размышления. Впереди много дел, нужно столько всего проверить, организовать и утрясти… Черт бы побрал этого Бедмара! Ему помощников мало, что ли?

«Я и так нашел им этого парня! Обо всем договорился, все объяснил, подготовил… Ничего сами не могут!»

Кеведо был недоволен поездкой, но с герцогом не поспоришь: если маркиз Бедмар желает его присутствия в Венеции – значит нужно ехать. Заодно уж добраться и до Милана к Виллафранка… Так и получится, что все дело будет висеть на нем одном. Хотя, быть может, это и к лучшему – Бедмар не очень-то годиться на место главного связующего звена; посол умен, ловок, энергичен, предприимчив, но чего-то ему не хватает; соткать всю паутину и держать под контролем все нити вряд ли сумеет – может завалить все дело, а это удар по Осуне… Провала ему при дворе не простят, и так там одни враги. Так что, дорогой Кеведо, это дело чести. Хорошо, что француз производит впечатление крайне способного человека. Найти его – вот была настоящая удача! Найти и уговорить работать на нас. Все-таки, господин Кеведо, чего-то ты да стоишь!

Корабль уже шел рядом с берегом. Слева теперь хорошо различимо виднелись низкие зеленые берега и протоки устья большой реки. Если капитан сказал, что к вечеру будем в Кьодже, значит это По… Нужно приготовиться… Переодеться… Да нет, глупости! То-то они его не узнают, хромоножку. В этот раз лучше прибыть в официальном статусе, а переодеться можно и в Венеции. Да, пожалуй… Да так будет и удобней, а заодно уж и усы пока сбривать не надо.

***

На третьем этаже Дворца дожей в небольшом зале с двумя окнами, выходящими на Дворцовый канал, стоял массивный со столешницей толщиной, наверное, с кулак стол. На столе стояли три подсвечника; все свечи горели и давали много света, но углы комнаты все-равно тонули в полумраке. В их свете можно было разглядеть мраморный камин, украшенный двумя женскими скульптурами, и расписанный яркими аллегориями потолок. И пестрая обшивка стен, и позолоченный барельеф над камином, и вычурная лепнина потолка никак не соответствовали серьезности и важности принимаемых в этом зале решений. За столом напротив каждого из подсвечников в просторных резных деревянных креслах с высокими спинками, соединенных вместе так, что представляли собой единое целое, сидели трое людей в красных тогах. Тоги их были почти одинаковые, но у двух из них поверх пурпура через плечо были перекинуты широкие полосы из черного бархата.

Человек в черном одеянии, стоявший перед столом, внешностью и поведением похожий на слугу или секретаря, подавал трем людям в тогах свернутые листы бумаги и конверты, лежащие у него на подносе. Подавал по мере того, как предыдущие они прочитывали и откладывали либо справа от себя, либо слева. Наконец конверты кончились, и один из людей, чья тога была с черной полосой, сделал едва заметный жест кистью, который означал для человека в черном, что он может удалиться.

Когда последняя из бумаг была прочитана и небрежно брошена на стол, раздался голос человека, приказавшего удалиться секретарю:

– Ну, господа инквизиторы, приступим, пожалуй…

Человек, произнесший это, был самым старшим среди собравшихся, его голова была абсолютно седой, а на вид ему было лет семьдесят-семьдесят пять, не меньше.

– Было бы к чему приступать… – проворчал сидящий посередине уже немолодой, но выглядящей еще крепким черноволосый мужчина шестидесяти лет с двумя шрамами на шее и мужественным лицом.

– Вы правы, Да Лезе, – согласился седой, – сегодня негусто, но, может, это и хорошо? Вот, что у меня, господа, послушайте: спешу донести до высоких… это пропустим… вот! Мой сосед Джакомо Гальяно после того, как его добродетельная супруга скончалась в январе, привел к себе в дом иностранку, женщину поведения самого непристойного. Оная женщина, родившаяся во Франции, которую звать Мадлен Рабле, приводит в дом указанного Гальяно еще двух женщин, судя по речи – ее соотечественниц, имен которых я не знаю. Так как мои окна смотрят прямо на окна соседа, то мне вынужденно открывается вся картина бесстыдства, которую мне приходиться наблюдать чуть ли не каждый день. К счастью для себя, я не смогу описать всего того распутства и извращений, коим свидетелями были мои глаза, ибо просто не знаю, как назвать те вещи, которыми они занимались, но точно скажу, что никогда в нашей республике не знали такого французского разврата. Когда-то мой сосед производил впечатление достойного гражданина и был уважаем мною, но после всего, что я узнал, я не могу не донести на него нашим уважаемым властям. Кроме того, в его доме живет его сын пятнадцати лет, и меня тревожит, что Гальяно и его может вовлечь в те непотребнейшие занятия, коими он… ну, дальше ничего важного. Как вам эта мерзость, господа?

– Почему же сразу мерзость, дорогой Гарцони? – спросил, улыбаясь, Да Лезе. – просто вам это уже неинтересно, извините, а так… если подумать…

– Да что вы говорите?! – возмутился седой инквизитор. – Как можно?

– Действительно, Да Лезе, – вступил в разговор третий инквизитор – худощавый бородатый человек с глазами совы, – пусть этот сосед занимается, чем хочет, но какой пример он может подать сыну? Нужно подумать об этом.

– Господин Корреро, – продолжил улыбаться Да Лезе, – мальчишку от этих девиц уже, верно, и за уши не оттащишь, да и за другие места.

– Ваш солдатский юмор не уместен, Да Лезе! Вас выбрали инквизитором не для плоских шуточек!

– Тысяча чертей! – вскричал человек со шрамами. – Да, я солдат! И шучу по-солдатски! А сюда не просился, сами меня назначили! Если бы было можно – не в жизнь не согласился!

– Да успокойтесь вы, господа… – снова устало заговорил седой Гарцони. – Сюда никто не просится… Господи, скорее бы август! Выберут новый состав Совета – и на покой…

– Да уж, – успокоился Корреро, – а ведь находятся те, кто нам завидуют… Дурачки. Да одно чтение этих пошлых доносов стоит…

– Согласен, Корреро, – подтвердил Да Лезе, – послушаешь тут, почитаешь и поймешь, что у старины Боккаччо6 просто не было воображения…

– У Боккаччо не было возможности сидеть тут и читать все эти похабные поэмы про постельные фантазии!

– Но, кстати, господа, – сделался серьезным Да Лезе, – вот к этим французским девкам нужно бы присмотреться. Что-то я про них ничего не знаю.

– А вы знаете всех французских шлюх в Венеции? – угрюмо спросил Корреро.

– Ну, может, и не всех… хотя… – явно издеваясь ответил Да Лезе, так что Корреро только махнул рукой, а старый Гарцони снова с тоской застонал:

– Господи, ну когда же август…

***

Трое людей, заседающих поздно вечером при свечах в комнате с двумя окнами, действительно были государственными инквизиторами. В их функции входил контроль за всем, что может угрожать республике, а значит, почти за всем, что происходит в лагуне и за ее пределами. Инквизиторов назначал Совет десяти, и сами они были его членами. Вернее, двое из них – те, на чьих плечах находилась широкая черная полоса. Их так и называли – черные инквизиторы. Третий же их коллега, у которого черной полосы на тоге не было, назывался красным инквизитором и в Совет десяти входил по праву члена Малого совета при доже.

Сложная система управления в Венеции вся была нацелена на недопущение слишком большой концентрации власти в одних руках и исключение какого-либо сговора. Потому дожу в помощь, а вернее, для надзора за ним Большим советом назначался совет Малый, состоящий из шести патрициев. Ну а Совет десяти – тоже во избежание сговора и для большего контроля – обязан был принимать все серьезные решения только с участием дожа и его Малого совета. Так что грозный и таинственный Совет десяти или Десятка, как его еще называли, состоял, по сути, не из десяти, а из семнадцати человек.

Чтобы упростить работу Совета, придумали назначать из его рядов трех инквизиторов, которые решали дела быстрее и своевременнее. Если по какому-то вопросу у них не возникало разногласий, то он считался решенным, и дело поручали какой-нибудь магистратуре: либо Повелителям ночи – своего рода городской страже, либо камерленги – финансовым магистратам, либо церковным властям, если дело касалось религии и общественной нравственности. Если согласия между инквизиторами не было, или решаемый вопрос был слишком важен, то обсуждение велось в полном составе Совета.

Расследования происходили на основании жалоб чиновников и магистратов, либо на основе анонимных донесений, каждый день извлекаемых из «Львиных пастей» и приносимых одним из секретарей на черном подносе.

Но был у Совета десяти и еще один источник информации, значительно более осведомленный и компетентный, чем горожане, пишущие друг на друга доносы. Это была специальная структура или служба, которая занималась всем, связанным с разведкой, контрразведкой и государственной безопасностью внутри страны и за ее пределами.

На задворках одной из бесчисленных улочек, в месте совершенно неприметном, находилось четырехэтажное здание городского Магистрата мостов и набережных. Здание магистрата располагалось за помпезным зданием авторитетного и могущественного Водного магистрата, который ведал всем, что касалось водных путей внутри города и в лагуне, рек и земель к ним прилегающих. Скромный же Магистрат мостов и набережных в свое время отпочковался от Водного и имел в своем составе всего несколько чиновников уютно и бездельно расположившихся в кабинетах на первом этаже здания. Они принимали жалобы на состояние городских мостов и набережных, планировали ремонты, распоряжаясь скромными по сравнению с другими учреждениями фондами, ибо все-равно большая часть ответственности и решаемых вопросов оставалась лежать на Водном магистрате.

Но за фасадом этой идиллии и блаженной синекуры скрывалась тайна. У здания магистрата был и другой вход, а еще выход прямо к каналу Милосердия, так что чиновники магистрата, делавшие вид, что денно и нощно думают об улучшении набережных и укреплении мостов, были в своей части здания как бы изолированы от всех других его помещений и этажей. Окончив наконец к вечеру свой тяжелый трудовой день, они покидали службу, но в остальной части дома продолжала кипеть жизнь. И часто ночные прохожие с одобрительным удивлением и гордостью видели свет в окнах Магистрата мостов и набережных и восхищались трудолюбием и бескорыстностью чиновников этого учреждения, так вовлеченных и любящих свою работу, что, похоже, забывавших о себе и своих семьях в трудах на благо горожан.

Свет, понятное дело, горел в кабинетах людей, занимающихся вовсе не мостами, а делами, куда более важными и зачастую не терпящими отлагательства до утра. Именно в этом здании располагалась секретная служба Совета десяти, бывшая его глазами и ушами, а если нужно, то и руками, причем очень даже длинными и крепкими. Конечно, эта секретная служба не умещалась вся в одном здании – здесь была лишь ее штаб-квартира; были в городе еще несколько адресов с конспиративными квартирами, «казармами», где жили некоторые сотрудники, было даже здание-тюрьма в Джудекке, словом, организация была многолюдная, но старалась быть незаметной. В идеале она желала бы, чтобы считали, будто ее не существует вовсе.

Но, разумеется, о ее существовании знали. Прежде всего, естественно, члены Совета десяти. Но члены Совета сменялись каждый год, поэтому за десятилетия ротации посвященных патрициев набиралось изрядно. Правда, познакомившись с деятельностью Совета и работой, а главное, с возможностями его секретной службы, у этих господ напрочь пропадало желание болтать на эту тему. Непосвященные же члены Большого совета знали о тайной структуре только понаслышке; тем более о ней не знали почти ничего обычные горожане, среди которых ходили только слухи о фантастическом всемогуществе Совета десяти.

Но даже и сами члены Совета десяти знали о своей секретной службе далеко не все. Прежде всего, они не знали имени ее руководителя. Его настоящее имя было известно только дожу, канцлеру и трем старейшим прокурорам Сан-Марко. Также, как и имена его заместителей. Общались с ними члены Совета регулярно, но что за люди перед ними – не знали. Они называли руководителя службы просто магистратом или господином Консильери, а его заместителей – вице-магистратами, каковых было четверо и которые занимались разведкой, контрразведкой, специальными операциями и так называемой внутренней безопасностью республики – контролем за собственными гражданами, особенно за теми, кто в силу своего социального или финансового статуса имел влияние на политику страны.

Хоть состав Совета десяти регулярно менялся, были у него особые чиновники – камерленги, которые назначались Советом и не менялись вместе с ним. Чиновники эти были своеобразными хранителями традиций деятельности Совета, связующим звеном между ним и его секретной службой, занимались финансовой составляющей ее деятельности, контролируя солидные средства, выделяемые на ее работу. Так что и камерленги Совета десяти были посвящены в некоторые его тайны, но по тем же причинам, что и их руководители держали язык за зубами.

То, что венецианская секретная служба крайне сильна и компетентна, то знало или догадывалось немало людей, но вот как ей удавалось быть по-настоящему секретной в городе с вековыми традициями коррупции и замысловатым коллегиальным управлением, понимали совсем немногие. Собственно, истинная ее структура, принципы работы и размах были в полной мере известны лишь магистрату и четверым его заместителям. Абсолютная непубличность, разделение на сектора, участки и отделы, непересекающиеся и имеющие право контактировать между собой только с разрешения вышестоящего руководства и, наконец, присяга. Причем вовсе не похожая на контракт, договор или даже помпезный и торжественный феодальный оммаж7 – скорее, это была скромная клятва смирения, практикующаяся в шайках воров и убийц в Италии, особенно на ее юге. Такая клятва запрещала сообщать любую информацию о деятельности банды и ее членах и вообще подразумевала отрицание существования банды как таковой. Нарушение клятвы каралось, естественно, смертью, поэтому и сотрудники «Магистрата мостов и набережных», от осведомленных обо всем руководителей до рядовых шпионов, и не слышавших ни о каком «Магистрате», предпочитали клятву не нарушать, чтобы прожить дольше. Ибо про длинные и не брезгующие при необходимости кровью руки их родной конторы понимали все.

Была у секретной службы Совета десяти и еще одна особенность, отражающая разделение венецианского общества и политическую структуру Венеции. Пропитывающий всю систему управления государством страх перед узурпацией власти привел к тому, что по неписанной, но свято соблюдающейся традиции членами тайной службы не могли быть люди из патрицианского сословия, входящие в Большой совет. Проще говоря, к управлению секретной службой Совета десяти на пушечный выстрел не подпускались люди, имеющие вес, влияние, а главное – политические амбиции. Огромные возможности, которые давало руководство такой организацией, недопустимо было отдавать, даже на время, в руки одной из семей, что и так уже держали многие бразды правления в республике, поэтому по всеобщему согласию уже не одно столетие все должности в магистрате (который, конечно же, раньше имел другую вывеску) занимали исключительно выходцы из простых горожан. Оно было и лучше: никаких интриг и споров между семейными кланами и политическими группировками за должности в секретной службе; организация была как будто ничья, вернее, принадлежавшая всем правящим семьям города и равноудаленная от них.

В сам Совет десяти по закону не могли входить два человека из одной семьи, и все его члены ревниво наблюдали друг за другом, чтобы никто из них не мог воспользоваться возможностями магистрата в своих личных целях. Такая система позволяла предотвратить тайный сговор между руководством секретной службы и отдельными представителями Совета десяти, ведь вне рамок его заседаний члены Совета не имели права встречаться с магистратом и его заместителями. Даже ежегодная или внеочередная проверка деятельности «Магистрата мостов и набережных» проводилась комиссией из трех глав Совета, но никогда поодиночке.

***

В этот день на заседание инквизиторов должен был прийти сам магистрат и доложить, что же важного произошло в городе и за его пределами за неделю. Трое инквизиторов, измученных своими высокими обязанностями, с покорностью ожидали доклада, в котором, впрочем, не предполагали услышать сегодня ничего особенно нового и важного.

Одна из дверей – самая дальняя – открылась и в комнату степенно вошел невысокий коренастый чуть полноватый человек весь одетый в черное, начиная с приплюснутой круглой шапочки и заканчивая черными ботинками. К своему лицу человек в черном прижимал белую маску-бауту, которую опустил сразу же, как встал перед столом инквизиторов. Человек в черном вежливо поклонился.

– Что, господин Консильери, – насмешливо спросил Корреро, – не можете расстаться с маской? Даже несмотря на запрет?

– Во дворце полно народу, – ответил магистрат приятным мягким голосом и тоном доброго дедушки, разговаривающего с любимыми внуками, – не хочется лишний раз показывать себя.

– Все уж спят, наверное, – проворчал Да Лезе. – только мы тут, как совы…

– Ладно, господа, начнем, – произнес Гарцони, – а то и правда уже поздно. У нас, господин магистрат, сегодня ничего серьезного для вас, только один распутник – некий Джакомо Гальяно с канала Сан-Маурицио

– Распутник? Это, скорее, к церковным властям…

– Церковным наказанием и угрозой тюремного заключения, можно добиться более искреннего и полного раскаяния, чем просто церковным наказанием, так что если мои коллеги согласны…

Оба инквизитора: и Гарцони, и Корреро вопросительно посмотрели на Да Лезе, который встрепенулся и несколько удивленно оглядел их обоих, словно вопрошая: «Я вам зачем-то нужен?» Но потом Да Лезе приложил руку к сердцу и с нескрываемой иронией произнес:

– Если вам, господа, это так важно, то я, разумеется, возражать не стану. Проучите этого растлителя, и пусть в следующий раз найдет какую-нибудь тряпку, чтобы повесить на окно.

– Итак, решено, – не реагируя на шутку Да Лезе, сказал Корреро. – У нас – все. Что у вас, господин Консильери?

– У меня тоже немного. Начну с забавного. Сопракомито8 Николо Мочениго поссорился и расстался со своей любовницей, но в тот же день пожалел об этом и пришел к ней мириться. Однако дама не теряла времени даром и как-то ухитрилась за этот срок обзавестись новым любовником. Господин Мочениго – офицер флота, человек решительный и смелый. Угрожая любовнику своей любовницы шпагой, он заставил того прыгнуть с балкона в канал в чем тот был, когда его застали. То есть ни в чем. К сожалению, шутка закончилась не очень весело – любовник от страха прыгнул неудачно, до канала не долетел и упал на набережную. Головой об камни… В общем, умер.

– Что же тут забавного… – тоскливо произнес Гарцони. – Один умер, другой сядет в тюрьму…

– Погодите, этот Николо Мочениго – сын Маркантонио? – изумленно спросил Корреро.

– Совершенно верно, – ответил магистрат. – И племянник епископа Сенеды.

– Послушайте! – воскликнул Да Лезе. – Я, кажется, знаю этого парня. Это настоящий сорвиголова! В прошлом году под Полой он сражался, как герой со своей галерой и сжег несколько австрийских кораблей! Адмирал Дзане мне сам про него рассказывал!

– Вы правы, господин Да Лезе, – подтвердил магистрат, – господин Николо Мочениго отличился в сражении при Поле.

– Мы все знаем его отца, – смущенно продолжил Корреро, – это достойный человек из уважаемой семьи… Нельзя допустить, чтобы он… его имя…

– Да вы серьезно, господа? – не унимался Да Лезе. – Из-за какой-то шлюхи и недоумка мы арестуем сопракомито, героя войны? А с кем мы воевать потом будем?

– Да, но… все же это убийство… – в раздумьях произнес Гарцони. – Если бы он имел дело с равным… Но из-за него погиб простой обыватель… Вы же знаете наши традиции – это отягощающее обстоятельство… Звание патриция – это не привилегии, а прежде всего ответственность!

– Нет, я решительно против!

– Да и его отец – слишком уважаемый человек… – добавил Корреро. – Арест сына по такому поводу… Я тоже против.

– Ну хорошо… – устало согласился Гарцони, – замните это дело, господин Консильери.

Вместо ответа магистрат поклонился и внимательно посмотрел на всех троих инквизиторов, ожидая, будет ли продолжение.

– Мы вызовем Николо Мочениго в Совет и заставим объясниться.

– Правильно, Корреро! – сказал Да Лезе. – Попугать мальчишку немного, чтобы не думал, что ему все дозволено, а потом загнать в какой-нибудь гарнизон на пару месяцев, для ума. А галерой пусть пока командует его комито.

– Что ж, с этим решили. Что у вас еще, господин Консильери?

– Через Кьоджу в Венецию прибыл дон Франсиско де Кеведо, помощник вице-короля Неаполя.

– И что?

– Ничего особенного, в общем-то… В прошлый раз он покинул Венецию полтора месяца назад, проведя у нас несколько недель.

– Почему он показался вам подозрительным?

– Потому что он шпион.

– Да? – с сомнением спросил Да Лезе, подняв брови. – Это на нем написано?

– Судите сами. Он прибывает неофициально, тайно встречается с маркизом Бедмаром, постоянно проверяет, есть ли за ним наблюдение. Наконец… он мастерски гримируется, переодевается и уходит от слежки, а это, я вам скажу, совсем непросто.

– Да… Интересный человек, – резюмировал Гарцони.

– В довершение всего, – продолжил магистрат, – он великолепно знает язык, обычаи и город, в нем невозможно увидеть иностранца.

– Я ведь помню… – задумался Корреро, – вы уже говорили о нем на Совете в апреле.

– Совершенно верно.

– Что же нужно этому господину в Венеции?

– В прошлый раз мы уделили ему недостаточно внимания и не знаем обо всех его связях. Мы не вели плотного наблюдения… Несколько раз, как я уже докладывал, он уходил от слежки. Покинув Венецию, Кеведо тогда отправился через Падую и Верону в Милан, где по сообщению наших людей встречался с маркизом Виллафранка, испанским губернатором.

– Интересно… У вас есть мысли по этому поводу?

– Сам по себе визит Кеведо ничем не примечателен, – магистрат докладывал ровным, спокойным, почти убаюкивающим голосом, – тем более что и в этот раз он вроде бы даже не прячется. Но на его появление накладывается еще несколько странных событий. Во-первых, испанский посол маркиз Бедмар развил бурную дипломатическую деятельность. Он обхаживает французского посла, господина де Жанлие, он чуть ли не каждый день встречается с посланником Англии, его частыми гостями стали посланники Швеции, Флоренции и Савойи. Я уж не говорю о папском нунции и представителе императора.

– Ведь это входит в его обязанности, – произнес Корреро.

– Безусловно. И странность только в разнице между его активностью сейчас и той, что была еще, допустим, зимой. Но есть еще одно. Появились сведения, что люди Бедмара наладили несколько контактов с иностранцами на нашей службе, главным образом с военными.

– Вот это уже нехорошо, – оживился Да Лезе. – Зачем?

– Никаких объективных данных на этот счет пока нет.

– Предположения?

– Они должны основываться на фактах, иначе это будут фантазии. Из имеющихся пока данных можно построить любую теорию. Нужно наблюдать.

– То есть вы не готовы сделать выводы?

– Сейчас – нет. Возможно, за всем этим не кроется ничего опасного или наносящего серьезный вред республике, но мой долг – обратить ваше внимание на эти обстоятельства. К тому же политика – не моя прерогатива, я лишь сообщаю информацию, поэтому не могу видеть многие вопросы со всех сторон. Вы же, господа, вместе со Светлейшей Синьорией обладаете большей информацией о дипломатии и политике государства, так что вам эти знания могут пригодиться.

– Вы сделаете доклад перед Полной коллегией, господин Консильери, – подумав, произнес Гарцони, – вопрос, мне кажется, все же стоит того.

– Как будет угодно, – поклонился магистрат.

– Кстати, вы упомянули посла Франции. Что может быть общего у него с Бедмаром?

– Вопрос скорее к дипломатам… Вы хотите получить информацию об изменениях во французской политике?

– В объеме необходимом, чтобы оценить…

– Я понял, господин Гарцони. Начну с посла. Господин Шарль Брюллар де Жанлие, как вы наверняка знаете, назначен еще правительством Марии Медичи, так что это человек полностью происпанских взглядов. После тех громких событий во Франции и смены правительства король вернул иностранные дела маркизу де Виллеруа. Ожидалось, что Людовик Тринадцатый сменит политику страны на резко антииспанскую, но этого не произошло, по крайней мере, это неочевидно. Никаких враждебных Испании действий ни король, ни его правительство не предпринимают. У меня есть сведения от моих людей, что у короля появилась другая политическая идея – борьба с гугенотами. Она теперь занимает все его мысли.

– Это и правда не было ожидаемым… – произнес Корреро. – Мы рассчитывали в лице Людовика получить врага Испании и, следовательно, нашего союзника. Но, видимо, новые советники короля настраивают его по-другому…

– Это так, – продолжил Консильери. – Самое большое влияние на короля имеет маркиз д`Альбер де Люинь.

– Его деятельность угрожает Венеции?

– Он как раз самый осторожный и миролюбивый из окружения короля и если и угрожает, то только вдове Кончини.

– Да уж, несчастная женщина, – произнес Гарцони. – По ней, кстати, что-нибудь известно?

– Суд не закончен, но приговор известен – ее казнят.

– Да… Печально, но они с Кончини сами виноваты… – Гарцони вздохнул и задумался о чем-то своем.

– Возвращаясь к французской политике, – снова направил беседу в деловое русло Корреро. – Господин Консильери, можно ли полагаться на короля Людовика, как на союзника против Испании? Хотя бы через некоторое время.

– Нельзя, – уверенно ответил магистрат. – Во-первых, Франция не в той форме, чтобы вообще активно участвовать во внешней политике – она занята внутренними проблемами. Во-вторых, если короля и можно было бы рассматривать, как недруга Испании, то его министров – нет. А еще есть его жена – испанка, есть влияние иезуитов… На Францию нельзя рассчитывать ни в ближнесрочной, ни в среднесрочной перспективе.

– Хорошо, господин магистрат, – подвел итог беседы Гарцони, – мы выслушали вас. Есть ли у вас что-нибудь еще?

– Более ничего интересного нет, господа.

– Тогда до свидания, ждем вас завтра в Совете.

Магистрат поклонился и собрался уходить, даже сделал уже пару шагов, но вдруг остановился, словно в нерешительности.

– У вас еще что-то? – спросил Корреро.

– Даже не знаю… – впервые за вечер в голосе Консильери не было слышно спокойной, мягкой уверенности. – Этот Кеведо волнует меня почему-то… В прошлый его визит произошло одно событие… Исчез один человек, он работал на отца Жозефа.

– Кто это, отец Жозеф? – спросил Да Лезе.

– Мой французский коллега, если хотите. Его представитель исчез, пропал как раз во время пребывания здесь Кеведо. Вроде бы мелочь… Совпадение… Мы особенно и не наблюдали за французами, какой в этом смысл? Так, изредка проверяли для порядка… Впрочем, вероятнее всего, здесь нет никакой связи.

– Я не совсем понимаю, – произнес Да Лезе, – что вы хотите этим сказать?

– Сам не знаю… Может быть… нам просто устранить его? Мало ли людей пропадает в Венеции?

– Ну что вы, господин Консильери! – мягко возмутился Гарцони. – Это вообще не похоже на вас! Вы ведь так редко прибегаете к подобным методам…

– Извините, господин Гарцони.

– Да и не простой это человек – помощник вице-короля Неаполя, – добавил Корреро, – нам мало поводов для конфликтов с Испанией?

– Вы правы господа, – снова обрел уверенность голос магистрата, – простите меня за мои эмоции. Мы усилим наблюдение и за Кеведо, и за Бедмаром, и за их контактами. До завтра, господа.

***

Особняк маркиза Бедмара, посла короля Испании в Республике Святого Марка, располагался в прекрасном месте в районе Сан-Поло, с выходом к Большому каналу. Особняк этот когда-то был выстроен по заказу семьи Зиани, одной из старейших в Венеции, принадлежавшей к так называемым «старым» семьям, давшей республике двух дожей, но вымершей около двух веков назад. С тех пор палаццо переходило из рук в руки, было перестроено в 1560 году, а в 1607 его занял маркиз Бедмар.

Расположение резиденции посла имело помимо чисто эстетических преимуществ и сугубо практические удобства. Кроме парадного выхода прямо в Большой канал было еще два, менее заметных. Один – через внутренний двор в скрытый маленький канал, что позволял добраться до канала Мадонета, другой – тоже через двор, но в другую сторону – давал возможность пройти узкими улочками до площади Сан-Поло или непосредственно к церкви, давшей площади свое имя. Площадь была большой, с нее имелось много выходов, а от церкви можно было пройти к довольно широкому и оживленному каналу, также называвшемуся Сан-Поло, прямо к мосту, который, естественно, носил то же имя. Кроме всего этого имелась возможность, не доходя до церкви, сесть в лодку в маленькой узкой канаве, которую и каналом-то нельзя было назвать, зато из нее можно было незаметно попасть непосредственно в канал Сан-Поло или в Большой канал. Так что обитатели палаццо могли выбраться в город самыми разнообразными способами и, что не менее важно, у его посетителей была такая же масса способов в палаццо попасть.

Но то, что одним создает удобство и облегчает жизнь, другим порой доставляет трудности и жизнь осложняет. В данном случае жизнь осложнялась у сотрудников службы наблюдения, что входила в департамент контрразведки Магистрата мостов и набережных. Хорошо еще, что сотрудники службы знали город, как свои пять пальцев и умело этим пользовались, дабы минимизировать количество привлекаемых для наблюдения людей, но все-равно: чтобы надежно перекрыть все выходы из особняка испанского посла приходилось задействовать целую бригаду из девяти-десяти человек. При этом, естественно, кольцо вокруг резиденции маркиза Бедмара создавалось прочнейшее и неразрываемое, даже если необходимо было выделять людей для слежки за покидающими палаццо гостями. Два-три человека, покинувшие особняк посла и «уведшие» за собой наблюдателей не оставляли «дыр» в контроле за резиденцией. Этому способствовал огромный опыт сотрудников службы наблюдения, которые использовали многолетние наработки и знания своих предшественников. Тут применялось все: система условных знаков, переодевания, связники для сообщения между постами и для того, чтобы при необходимости вызвать подкрепление и резко нарастить численность наблюдателей, отличная материальная часть, включая несколько гондол, и еще масса всяких хитростей и уловок.

И тем не менее, хоть служба наблюдения и действовала столь экономно, постоянно держать целую бригаду для наблюдения за послом было слишком расточительно, это лишало возможности контролировать другие объекты. Ведь получать информацию хочется о слишком многих и многом, а количество людей, к сожалению, всегда конечно, и потому их постоянно не хватает. Вот и сегодня за палаццо наблюдали всего четверо человек: двое в гондолах и двое в маленькой квартирке, что удалось снять в доме, примыкающем ко двору резиденции маркиза Бедмара. Из окон этой квартирки весь двор не просматривался, но все же это было лучше, чем ничего.

В четырнадцать часов, когда до смены оставалось совсем уже немного, немилосердное солнце палило, а зевота от отсутствия хоть каких-нибудь изменений грозила вывихом челюсти, один из наблюдателей в гондоле, пришвартованной к столбу недалеко от палаццо Корнаро, зафиксировал, что к палаццо посла Испании причалила гондола с человеком, одетым просто, но небедно, немного неловко выбравшемся из своего транспорта и сразу же исчезнувшим за раскрытыми дверями особняка. Из примет, которые наблюдатель передал потом своему бригадиру, а тот – дальше по начальству, были также отмечены длинные волнистые черные волосы, очки в толстой оправе, усы и узкая полоска бороды, образующие вместе нечто похожее на букву «Т». По имеющимся приметам посетитель маркиза Бедмара был быстро идентифицирован, как дон Франсиско де Кеведо, но самое интересное было в том, что дон Франсиско, похоже, остался у маркиза на ночь, так как никто из наблюдателей не отметил в тот день его выхода из палаццо.

…Меж тем Кеведо уже находился в кабинете посла, принявшего его подчеркнуто гостеприимно, но готовящегося высказать гостю свое неудовольствие. Кеведо это прекрасно чувствовал, тем более что предполагал подобное заранее, прекрасно зная, чем именно может быть недоволен маркиз Бедмар. Но посол с претензиями не спешил, был обходителен и вежлив, бесконечно интересовался дорогой и здоровьем гостя, потом здоровьем герцога Осуны, потом здоровьем супруги герцога, его дочери… Когда посол спросил про погоду в Неаполе, Кеведо уже не выдержал и прервал хозяина:

– Я здесь по вашей просьбе, ваше сиятельство. Как я понимаю, у вас есть вопросы?

Умные кофейного цвета глаза маркиза пристально уставились на Кеведо. В них по-прежнему не было ни претензий, ни возмущения; с лица посла не исчезла улыбка, пожалуй, она стала еще добрее. Вообще маркиз вовсе не походил на гордого и надменного испанского вельможу. Он был приятен. Во всем. Во внешности, обхождении, даже в манере излагать мысли и произносить фразы – чувствовался немалый дипломатический опыт. Лицо Бедмара представляло собой само благообразие: округлые, но не полные черты, классические, тщательно ухоженные усы и бородка, седые почти полностью, и, приглаженные волосы с сединой едва пробивающейся. И вообще маркиз был скорее похож на служителя церкви, нежели на дипломата. Кеведо сейчас понял, чего не хватает умному и энергичному послу для дела, которое он сам же и затеял – холодной жестокой расчетливости. Ну а сам Кеведо если и считал себя расчетливым человеком, то уж никак не холодным, а тем более не жестоким.

– Да, господин Кеведо, – умиротворенно ответил Бедмар, – нам нужно обсудить многие вещи и некоторые возникшие проблемы. Вы ведь, вероятно, уже знаете о них?

– Вчера я посетил господина Николо, он высказал мне… свою точку зрения.

– Я ни в коей мере не хочу сказать, что господин Николо не прав – в его действиях своя логика. Скажу больше, в чем-то, возможно, был не прав я… Для меня важнее дело, а не выяснение отношений. И вот с точки зрения дела, то что он прервал со мной все контакты…

– Ваше сиятельство, разрешите откровенно?

– Конечно, дон Франсиско! Как же еще? Я вас за этим и пригласил в такую даль.

– Здесь все просто. Вы – дипломат. За вами стоит корона Испании – самая могущественная корона в мире. Вы всегда под ее защитой. Если завтра случится… скажем, неприятность, то самое страшное, что с вами может произойти – это высылка из Венеции. Даже вашей карьере, вероятнее всего, не будет вреда, а может, даже польза. Совсем иное положение у господина Николо. Он не защищен ничем, в случае провала ему грозит хорошо если просто казнь, но, скорее всего, – пытка и казнь мучительная. Итальянцы в этом знают толк, вам это известно. Так что осторожность господина Николо оправдана.

– Я согласен, – примирительно заверил Бедмар, – но как же нам тогда действовать? Для нашего плана нужны люди. Нужно много людей!

– С этим никто не спорит. Вопрос в способах, которыми они вербуются. Еще раз прошу извинить меня, ваше сиятельство, но ваши люди действуют слишком открыто, работают грубо, топорно! При таком подходе информация о ваших действиях неизбежно появится у властей Венеции. И выводы они тоже быстро сделают.

– Ну, я бы не опасался сильно местных властей, – задумчиво произнес Бедмар. – Они больше следят друг за другом, как пауки в банке… Среди молодых патрициев много тех, кому их республика просто в тягость… Да и не только молодых. Но в целом я согласен с вами – нужно быть осторожней. Но как? Конечно, не все люди принимают наши предложения, они могут донести на нас, но я, право, не знаю, как тогда действовать…

– Ваше сиятельство, доверьтесь профессионалам. Господин Николо и его люди смогут вести вербовочную работу, не привлекая внимания властей к себе, тем более к вам. Они умеют это делать осторожно, особенно потому, что им есть, что терять. Он на нелегальном положении здесь, для своей родины он изменник, а главное, он отличный шпион, профессионал и разбирается в своем деле… извините, ваше сиятельство…

– Ничего, я понимаю… Разбирается много больше меня, вы хотели сказать?

– И меня тоже.

– Я не возражаю, господин Кеведо, – покладисто согласился посол. – В прикладном смысле я действительно недостаточно понимаю в шпионаже. Но как мы построим работу?

– Прежде всего, никаких больше вербовок от имени маркиза Бедмара, вице-короля Неаполя и короля Испании. Когда вы снова начнете согласовывать свою работу с господином Николо, ваши люди должны действовать от чужого имени. А лучше, чтобы дальше действовали только его люди – ваши слишком заметны.

– От чужого имени? – попытался понять мысль собеседника маркиз. – От чьего? Ах, да! Понимаю.

– Есть много стран, ваше сиятельство, не совсем дружелюбно настроенных к Венеции. Можно действовать от имени императора, Рима, Флоренции… Я уж не говорю о Генуе – вечной сопернице республики. Можно прикрываться и вполне нейтральными странами, Францией, например, – все зависит от человека, с которым работают. А самое лучшее, для начала говорить вообще что-нибудь невинное… Прикрываться местными силами, например.

– Но ведь в итоге все-равно придется раскрыть им правду…

– Не сразу. Вы успеете понять, что движет человеком, на что он способен, как им управлять. А главное, при таком подходе уменьшается риск, что местные власти начнут постепенно получать информацию, что именно испанцы налаживают контакты с людьми, занимаются вербовкой. Информация к ним поступать будет – это неизбежно, но она будет искаженной: генуэзцы устанавливают контакты, папские агенты вербуют людей, англичане и голландцы устанавливают связи со своими соотечественниками…

– Да, действительно ловко… А когда люди созреют, то можно и объявить им, на кого они работают.

– Совершенно верно, ваше сиятельство. При необходимости. Если они согласились работать на генуэзцев, то не откажутся работать и на Испанию. К протестантам возможен другой подход…

– В любом случае, когда они будут повязаны с нами, то отступать им будет уже поздно.

– Это немаловажный момент, но нельзя полагаться на него сверх меры. Вам нужны люди, работающие на вас добровольно, не важно по каким причинам… иначе возрастает риск предательства.

– Я понимаю.

– И еще одно… Я знаю, что вы привлекли нашего венецианского коррехидора дона Диего де Алонсо?

– Это опытный человек, у меня с ним давние дружеские отношения… Он подсказал мне несколько идей, дал одного человека… Вы что же, против его участия?

– Категорически!

– Но почему?

– Сколько лет он уже в Венеции?

– Года четыре или пять…

– Этого достаточно чтобы создать здесь сеть агентов, обзавестись широкими связями и вообще обрести серьезные возможности. Как по части добывания информации, так и по части проведения специальной операции.

– Так в чем же дело?

– В том, ваше сиятельство, что за это время местные секретные службы тоже не дремали. Они наверняка ведут за ним плотное наблюдение, и его активность сразу же станет заметна.

– Его помощь не была бы лишней…

– Она и будет – очень нелишней! Пусть венецианцы видят, что главный испанский разведчик в Венеции ведет себя, как сонная муха и его агенты – тоже. Это отвлечет их от нас. А объем задач, стоящих перед нами так велик, что помощь и возможности коррехидора не могут быть определяющими.

– Да, господин Кеведо, – задумчиво произнес Бедмар, – я все больше осознаю, какое сложное дело я затеял… Сложное в смысле техники исполнения. А главное, чем дальше оно заходит, тем все больше разрастается и становится еще сложнее. Сейчас это уже далеко не мой первоначальный замысел по масштабу и целям… Но теперь этот замысел нравится мне больше. При этом я признаю, что я всего лишь любитель, и мне нужен человек с опытом в таких делах. Я прошу вас помочь мне.

– Ваше сиятельство… – Кеведо пытался подобрать слова, чтобы не обидеть посла. – Герцог Осуна поручил мне как раз именно это. Но я не могу быть все время при вас в Венеции. Мне нужно будет осуществлять связь с Миланом, с Неаполем, ведь, насколько я понимаю, их роль в вашем плане наиважнейшая. Нужна синхронность действий, быстрота, а значит, координация. Это будет моей основной задачей.

– Разумеется, я понимаю. И благодарю вас. Но что же мне делать теперь с господином Николо? Как найти его?

– Он сам свяжется с вами завтра, когда приедет в Венецию. Сразу после полудня.

– Ему нужно быть осторожней. Где я найду его?

– Вы слишком заметная фигура, ваше сиятельство, – улыбнулся Кеведо. – Господин Николо сам придет к вам, так безопасней.

– За моим особняком следят…

– Он знает это. Проинструктируйте слуг, чтобы пустили торговца фруктами в синем платке. Он придет со двора.

– Прекрасно. Значит, дело продолжится. А что будете делать вы?

– Я? Я отправлюсь в свою комнату, что снял в Санта-Кроче, а утром поеду в Милан к Виллафранка.

– Но как вы уйдете? За домом ведь следят.

– Не очень плотно, мне показалось. И придется расстаться с частью украшений на лице… В общем, не в первый раз.

– Тогда – удачи. И передайте привет маркизу.

– Обязательно. Дней через десять снова буду у вас. С новостями из Милана.

Глава 3 Дело о пропавшем аббате

Второе утро в Венеции началось со стука в дверь. Жак спал в соседней комнате и на стук не проснулся. Пришлось накинуть на себя рубаху и идти открывать. На пороге – это было ожидаемо – стоял Рошфор, как обычно деловой, подтянутый и свежий, словно вчера и не отмечали допоздна встречу.

– Это не в ваших привычках, Шато-Рено, спать так долго, – бодро приветствовал Филиппа его друг, – что случилось?

– А вам, Рошфор, спать, похоже, вообще не нужно… – пытаясь прийти в себя, пробормотал Шато-Рено.

– Извините, что так рано, но у нас сегодня много дел. Нужно начинать следствие.

– Послушайте, Рошфор, – умыв лицо из таза с водой, сказал Филипп, – а может, он жив? Может, вернется?

– Думаете, аббат Лаффит загулял с какой-нибудь местной красоткой и позабыл все на свете? Исключено, мой друг. Николя Лаффит не тот человек, чтобы предаваться развлечениям, забыв о деле. Насколько я его помню – это серьезный, амбициозный человек. Даже слишком амбициозный. Пропасть на полтора месяца и не дать о себе знать? Исключено.

– С чего мы начнем расследование?

– С допросов, разумеется. Всех по очереди. Начнем с Огюста Жаке. Так что собирайтесь и спускаемся.

Огюст Жаке был предупрежден о разговоре и уже ждал их. Вид у него был самый обычный: синие штаны, белая рубаха, широкий красный пояс, стянутый каким-то особым узлом, гладко выбритое лицо и спокойный умный взгляд. Ни в облике его, ни в речи не было заметно никакого волнения и неискренности.

Рошфор представил Филиппа, как своего помощника. И хоть Огюст Жаке был в том же статусе, но сразу же понял, что господин де Шато-Рено теперь тоже его начальник, вел себя соответствующе и на Филиппа произвел в целом благоприятное впечатление. В Венеции он натурализовался как Аугусто Дзакомо.

– Нет, я так и не смог освоить местное наречие в совершенстве – выговор меня выдает, – объяснял Жаке, – поэтому для всех я уроженец Пьемонта, акцент похожий.

– Сколько вы работали с Ломбарди? – спросил Рошфор.

– Больше года. Я знал его еще во Франции и знал, что его зовут аббат Лаффит. Мы с Лотье приехали вместе с ним.

– А Фуртад?

– Его аббат привез позже, около полугода назад… нет, в сентябре.

– Хорошо. Вы уже рассказали мне, как обнаружили исчезновение Ломбарди – будем называть его так. По вашим словам, это произошло восемнадцатого апреля.

– Да, но не видел я его с шестнадцатого.

– Почему не забеспокоились раньше?

– Так уже бывало и до этого, он пропадал на день-два, не предупреждая. Я и восемнадцатого-то, если честно, не сильно забеспокоился, это Жан заполошился… Но он оказался прав.

– Скажите, Жаке, – вступил в разговор Филипп, – а что-нибудь предполагало подобное? Я имею ввиду события, новые встречи, изменения в поведении Ломбарди, в его привычках и все такое.

– Нет, господин де Шато-Рено, – ответил после недолгого раздумья Жаке, – во всяком случае я этого не заметил.

– А что вы можете рассказать о Лотье и Фуртаде? – снова взял в свои руки допрос Рошфор.

– Ну… Жан – человек легкий, жизнерадостный… нет, не шалопут какой-нибудь, вполне себе дельный. До поездки в Италию я его не знал… Он хорошо работал, у аббата не было к нему никаких претензий, как и к Фуртаду, кстати. Месяца три-четыре назад он познакомился с одной женщиной… Словом, переехал к ней в Санта-Кроче.

– У них серьезные отношения?

– Не могу сказать, не знаю. А Жан особо не рассказывает.

– Хорошо, а Фуртад?

– Ловкий парень. И сообразительный. За три месяца язык выучил так, как у меня не получилось за год. Его парни тоже шустрые: один из Прованса, а второй итальянец из Ливорно, кажется. Аббат… Ломбарди ему вполне доверял и чем дальше, тем больше. Ничего плохого про него не скажу.

– Как аббат нашел его, не знаете?

– Не знаю. Но вроде бы не через отца Жозефа.

– А что вы знаете о контактах Ломбарди? – снова спросил Шато-Рено. – Его агентура, знакомые, источники информации?

– Не подумайте, что я от вас что-то скрываю, господа, но господин Ломбарди не распространялся на эту тему. У него было что-то вроде архива, где он хранил всю информацию. В запертом шкафу…

– Когда я вскрыл шкаф, он был пуст, – сказал Рошфор.

– Ничего не могу сказать вам по этому поводу… Но господин Ломбарди всегда убирал бумаги туда. А если говорить о контактах… Мы знали о них и его интересах только в тех случаях, когда выполняли его поручения.

– И он не посвящал вас в суть своих планов?

– Полностью – никогда.

– А чем вы занимались в последнее время? Какие задания выполняли?

– Мы работали по Бедмару, вернее, по его людям. Контакты, направления работы…

– Можете сказать конкретнее?

– Мы с Лотье занимались Борзини. Это один из помощников Бедмара, из Неаполя. Он часто встречался с англичанами и голландцами. С одним из англичан мне удалось разговориться – вроде бы ничего особенного, Борзини просто свел дружбу с ним. Правда, я не уверен, что англичанин мне все рассказал…

– Это все?

– Нет, конечно. Еще было кое-что по мелочи в том же духе. Кроме Борзини работали по еще одному испанцу – Лаппьеру. Недолго. Этот все норовил повстречаться с французами, да датчанами, но о чем говорили – неизвестно. Ну и… самое почти последнее… Некий Сен-Боннель.

– Кто это?

– На него вышел Фуртад. Это гугенот из Лангедока, жил в Венеции больше года.

– Жил?

– Он пропал. Исчез. Или уехал – неизвестно.

– Интересно… Продолжайте.

– Как уж Фуртад нашел его, я не знаю, но его доклад очень заинтересовал Ломбарди.

– Когда это было?

– Точно не скажу… за пару недель до того, как сам Ломбарди исчез.

– Расскажите обо всем этом поподробнее.

– Ну… у патрона было очередное совещание. Мы доложили о своих наблюдениях, я как раз про Лаппьера и его французов. Тиль… Фуртад сказал, что вышел на интересного персонажа, Сен-Боннеля то есть. Якобы тот предложил какому-то парню из иностранцев поработать на правительство Лиги Божьего дома…

– Это одна из общин Гризона, – пояснил для Шато-Рено Рошфор, – Граубюндена. Швейцарцы короче. Продолжайте Жаке.

– Сен-Боннель этот, со слов Фуртада, был раньше кавалеристом, служил в полку страдиотов9, но вышел в отставку и вернулся в Венецию. Опять же по словам Фуртада – веселый малый, но вполне неглуп. Я имел с ним дела меньше, но мне тоже так показалось. Самое интересное тут, что вербовал он этого парня не от имени Бедмара. Парень, кстати, не согласился…

– То есть вы сами видели этого Сен-Боннеля?

– Да, патрон велел заняться им вплотную.

– Так, и что вы выяснили?

– Если не вдаваться в детали, то, по словам Фуртада, кроме Сен-Боннеля такими же делами занимался еще один человек, правда, подробностей он не рассказывал.

– Вы что-нибудь выясняли про этих вербовщиков?

– Мы занимались только Сен-Боннелем. Немного поводили его ненавязчиво и выяснили, что он связан с неким Йоргом Ювальтом, швейцарцем из Гризона, но настоящее это имя или нет – непонятно. Одну их встречу в кабаке даже удалось послушать… Кусочек встречи, потом они ушли. По-французски Ювальт говорил чисто, мне показалось, что с нормандским выговором, но я не уверен. Выяснили, где он живет, аккуратно расспросили соседей… В общем, собрали некоторые сведения. В Венеции он жил уже как минимум три месяца, часто уезжал по делам торговли. Регулярно посещал кабаки и бордели, где собирались наемники… Более ничего конкретного.

– Хорошо, что дальше?

– Дальше? Сен-Боннель вдруг исчез, хотя никого вроде бы не предупреждал об этом, включая своего квартирного хозяина. Исчез и Ювальт. Аббат… Ломбарди снова переключил нас с Лотье на людей Бедмара… Вот и все.

– А почему он это сделал?

– Сказал, что займется Сен-Боннелем сам.

– Значит, Сен-Боннель исчез… Может, вернулся на службу? В свой бывший полк, например? Или еще куда?

– Может быть…

– Ну хорошо, Жаке. Есть ли вам еще что-нибудь рассказать? Что-нибудь важное?

– Пожалуй, нет. Трудно сейчас сообразить, что важно, а что нет…

…Вино из «Красного галеаса» было вполне приличным, да и готовили там тоже неплохо. Но сейчас они скромно (яичница-фриттата, лук, шпинат и вино) завтракали у себя, чтобы не таясь обсудить полученную информацию.

– У вас есть, друг мой, уже какие-нибудь мысли? – спросил Рошфор.

– Жаке производит хорошее впечатление. По-моему, он честен и открыт.

– Соглашусь с вами, именно такое впечатление он и производит. А из его показаний какие вы можете сделать выводы?

– Тревожит неожиданное исчезновение Сен-Боннеля и этого якобы швейцарца.

– Согласен. Сен-Боннель мог уехать из Венеции по самым разным причинам: несчастная любовь, дуэль, да просто могли кончиться деньги. Но одновременно исчез и этот Ювальт. Это очень похоже на зачистку следов, обрыв всех нитей.

– Ну, не всех. Жаке говорил про какого-то еще одного вербовщика.

– Да, эта ниточка осталась. Попробуем размотать ее.

– А вы обратили внимание, Рошфор, что после исчезновения Сен-Боннеля и Ювальта Лаффит взял это дело на себя лично, а Жаке и Лотье направил снова заниматься людьми маркиза Бедмара?

– Конечно. И это тоже интересное обстоятельство. Посмотрим, что нам расскажет второй помощник Лаффита.

Жан Лотье явился строго в назначенное ему время. Одет просто, как обычный горожанин, но в его движениях, жестах, а потом и в манере говорить Филипп увидел бывшего солдата. Ему было лет тридцать с небольшим, короткие вьющиеся волосы, смелый открытый взгляд и улыбающиеся глаза. Он был красив и строен – наверняка пользовался немалым успехом у женщин, в речи его постоянно проскальзывали шутки, хоть он и явно сдерживался, разговаривая с начальством. Жаке не обманул – Лотье действительно был жизнерадостным и легким человеком. Филиппу он даже немного напомнил этим Рошфора.

Тем временем сам Рошфор, расспросив Лотье о том, как тот попал в Венецию и о службе у аббата Лаффита, перешел к главному:

– Как вы думаете, Лотье, что случилось с Ломбарди?

– Если его так долго нет, значит, он уже покинул этот мир и обретается сейчас в чистилище.

– Почему в чистилище?

– Там души ждут, когда же, наконец, решиться их судьба. Аббат Лаффит не достоин, конечно, рая, но и ада, насколько я знаю, не заслужил.

– Вы считаете, что его убили?

– Если бы он умер сам, то вряд ли его тело решило бы потом от нас спрятаться. Хотя какой-нибудь нелепый несчастный случай я бы не стал исключать. В Венеции всякое бывает.

– А вы не знаете, была ли у Ломбарди любовница?

– Не знаю. Патрон вообще был немного скрытный, себе на уме. Если бы не хотел, чтобы мы знали про любовницу – мы бы и не знали.

– А чем вы занимались в последнее перед его исчезновением время?

– Огюст вам уже наверняка рассказал, но если хотите услышать и мое изложение, то пожалуйста. Цель патроном была поставлена простая – испанцы и их намерения. Мы следили за людьми испанского посла и пытались понять, что им нужно.

– Поняли?

– Не совсем. Вот один из людей Бедмара – Борзини – пройдошистый малый, вроде улыбается всегда, но ему человеку горло перерезать, что мне кружку вина проглотить. Все крутился возле англичан, угощал, обходительный такой… Втирался в доверие, одним словом, но зачем – так и не понятно. По всему, у него среди англичан и голландцев уже много таких друзей, только вот, что ему от них нужно? Не по доброте же душевной он их угощает.

– Да, интересно… А чем вы занимались еще?

– Ну, вас должно быть интересует тот случай с Сен-Боннелем. Патрон попросил нас с Жаке заняться им – мы и занялись. Узнали, что с ним связан некий Йорг Ювальт – мужчина солидный, о себе говорит, что купец из Гризона. Собрали на него кое-что – так, ничего особенного. Чем конкретно они занимаются с Сен-Боннелем и на кого работают на самом деле мы не поняли. А потом вдруг оба будто исчезли. Раз – и нету. Хотели начать рыть носом землю, но патрон сказал, что сам займется. Вот и все, в общем-то.

– Лотье, – впервые заговорил Шато-Рено, – вы полагаете, что исчезновение вашего патрона связано с последними вашими делами?

– Вполне возможно, но возможно и другое. Во-первых, господин Ломбарди вел какие-то дела и без нас с Огюстом – причина может скрываться и там. А во-вторых, знаете, как тут местные говорят: после захода солнца – будь черной кошкой. В том смысле, что ходить по этому городу ночью опасно и прирезать могут просто так, чтобы шляпу отобрать. Это нас попробуй, зарежь, а аббат Лаффит был безоружным шпионом – даже кинжала с собой не носил, принципиально…

– Ну, хорошо. Последний вопрос: что вы скажете о Фуртаде?

– Что сказать… Носом рыть землю умеет и сообразительный. Немного увлекается, иногда перебарщивает с фантазией, иногда через-чур осторожен. Это, конечно, неплохо, но когда всего боишься и в любой ерунде видишь опасность… Это мешает делу иногда.

– Вот как?

– Это не я, это патрон так говорил. Вот, например, он регулярно следил за Ломбарди.

– За своим начальником? Зачем?

– Чтобы узнать, не следит ли за ним самим кто-нибудь, охранять опять же. Патрон не раз попрекал его за чрезмерное усердие. А так парень, конечно, толковый и нужный.

– Кстати, Лотье, я хотел спросить вас о вашей личной жизни. Не из любопытства, сами понимаете…

– Конечно, понимаю, господин де Рошфор. Ее зовут Мария Дзонти, ей двадцать шесть лет, ее муж с ней развелся… Здесь это не так сложно. Он… в общем, он женился на другой.

– То есть у вас серьезные отношения?

Лотье опустил голову, словно собираясь с силами, а потом медленно, совсем не похоже на себя, произнес:

– Десять с лишним лет казарм, кабаков и борделей, сударь, заставят задуматься о будущем. Мне нравится моя работа, но и остепениться уже тоже хочется. Я бы смог жить здесь, в этом городе. Завести детей… Мария красива, ее муж развелся с ней из-за денег – недополучил приданого…

– Вы хотите оставить службу?

– Нет, вы не так меня поняли. Просто я не хочу уезжать отсюда.

– Что ж, Лотье, благодарю вас. Если что вспомните важное – сообщайте.

Когда второй допрошенный покинул комнату, Рошфор снова спросил:

– Есть мысли?

– Показания вроде бы совпадают.

– Вроде бы… Во всяком случае, явных противоречий нет и ничего не скрывают. Кажется. Но скрывать они и не могут, по показаниям остальных сразу вскроется их ложь. Если они все не сговорились, конечно.

– Когда придет Фуртад?

– Я просил его прийти вечером, не знал, когда мы закончим с остальными. Так что у нас еще куча времени, можно побродить по…

В это время в дверь раздался стук: аккуратный, негромкий, но четкий. Рошфор подошел к двери, отпер засов, но «войдите» сказал, лишь отойдя к окну.

В дверь вошел среднего роста и крепкого телосложения человек в коротких штанах грязно-желтого цвета, какие здесь носили гондольеры, и светло-серой рубахе, подпоясанной широким красным кушаком. Сходства с гондольером ему придавал ярко-красный платок, из-под которого кое-где выбивались светлые волосы.

Человек в платке сделал два шага в комнату и поклонился:

– Я Тиль Фуртад, господа. Жаке передал, что вы хотите меня видеть.

– Садитесь, – пригласил Рошфор гостя, – хотите вина?

– Глоток, если можно. На улице – пекло.

Фуртад утолил жажду, снял платок и положил себе на колени:

– Устал от него за день, – пояснил он Рошфору, поймав его взгляд, – а без платка – никак. Цвет волос у меня не подходящий для этой местности, как попугая – видно издалека.

Действительно, у Фуртада были на редкость светлые волосы, какие Филипп видел чаще у представителей германских народов, да еще и в сочетании со светло-голубыми глазами. На фоне загорелого лица волосы казались еще светлее. В Италии подобный цвет встречался только у иностранцев, так что бросался в глаза и сойти с такими волосами за местного было крайне непросто.

– Вы и с платком не похожи на итальянца, – произнес Рошфор, внимательно оглядывая гостя.

– Я знаю. Говорю при случае, что у меня отец из Тироля.

– Почему вы так рано? Жаке не передал вам, что мы ждем вас вечером?

– Передал. Но вы уже поговорили и с ним, и с Лотье. Остался только я, так зачем же ждать?

– Вы следили?

– Да. Мои парни доложили, что к нам приехал еще один гость, – Фуртад сделал поклон в сторону Филиппа, – а сегодня меня, наконец-то, вызвали. Я догадался, что вы начали следствие.

– Какое следствие?

– Как какое? Об убийстве Николя Лаффита, моего патрона.

– Вы знали его настоящее имя?

– Естественно. Мы были знакомы уже несколько лет, до того, как я переехал сюда. Не близко, конечно. Он разыскал меня в конце прошлого лета и предложил работу. Вам рассказать?

– Нет. Потом, может быть… Так вы уверены, что его убили?

– А то как же? Он убит, это без сомнений.

– Почему вы так думаете? И из-за чего он убит, по-вашему?

– Из-за службы, разумеется! – Фуртад был явно возбужден. – Послушайте, это же очевидно!

– Тогда расскажите о вашей службе в последнее время и той ее части, из-за которой убили Лаффита.

– Все началось недели за две-три до его убийства, – начал Фуртад быстро, иногда глотая слова от волнения. – Я пас один кабак в Кастелло, рядом с Арсеналом. Там всегда собираются наемные военные и наемные рабочие… проститутки, конечно, словом, такое еще место…

– А зачем вы пасли кабак? Лаффит так приказал?

– Нет, – досадливо произнес Фуртад, словно его отвлекли от важной мысли несущественными мелочами, – патрон поставил задачу следить за испанцами. Но когда стало понятно, что испанцы налаживают контакты с иностранцами, я решил зайти с другой стороны.

– То есть?

– Ну, понаблюдать за этими наемниками! Вдруг мы знаем не всех людей Бедмара? Да ведь точно – не всех! К тому же, может, и не один Бедмар этим занимается!

Рошфор и Шато-Рено непроизвольно переглянулись – Тиль Фуртад, хоть и выглядел немного взбалмошно, но производил впечатление неглупого и ловкого в своем деле человека.

– Так вот, – продолжил свой сбивчивый рассказ Фуртад, – если пропустить мелочи, то некий Сен-Боннель подкатил к одному типу, по виду – не итальянцу. Я взял это дело в оборот и начал слушать… Два дня слушал. Парень так на предложение этого Сен-Боннеля и не согласился, ну а самого его мы взяли в наблюдение. Оказалось, что он связан еще с одним человеком, который вроде как был его начальником.

– Йорг Ювальт?

– Да. Вы, наверное, знаете, что он выдавал себя за швейцарца. Так, очевидно, удобно было работать с протестантами, коих здесь полно: единоверцы… лютеране, кальвинисты – главное, что не католики.

– Так, что дальше?

– Дальше? Дальше нам снова повезло – мы с моими парнями наткнулись еще на две вербовки. Какой-то человек, не Сен-Боннель – очень серьезный и осторожный, я так ничего и не выяснил про него – предлагал заработать хорошие деньги двум наемным офицерам из полка страдиотов. Кажется, они уже были знакомы друг с другом. Офицеров этих звали Деказвиль и Гриссак, они тут были в отпуске на время затишья…

– Деказвиль и Гриссак… Продолжайте.

– Ну, патрон велел продолжать наблюдать за наемниками, а Сен-Боннеля и Ювальта поручил Жаке и Лотье.

– И вдруг Сен-Боннель исчез?

– Да, это было странным. Лаффит приказал продолжить наблюдение за Деказвилем и Гриссаком. Про последнего мы не успели ничего собрать, зато о Деказвиле я кое-что узнал. Такой себе старый вояка, любитель утонченных удовольствий. Шлюх выбирал со вкусом, похоже, только они его и интересовали.

– Шлюхи?

– Ну, не шлюхи, конечно. Скажем так – куртизанки. Многие – вполне благородные барышни. Особенно он любил посещать Джулию Фроскезе. Дорогая штучка. Но самое интересное, что к ней же ходил человек, с которым Деказвиль встречался в кабаке! Тот, что предлагал им с Гриссаком заработать! Ну, в салоне у такой мадам мне делать нечего, там вел наблюдение сам патрон.

– Он что-нибудь рассказывал о результатах?

– Нет, у нас это не принято… Потом Деказвиль исчез…

– Отправился в свой полк?

– Может быть… Хотя не могу представить, что хоть один солдат может вернуться в свой полк, если у него еще осталась неделя отпуска. В общем, Гриссак тоже пропал, а через два дня исчез и Лаффит.

– Ваши предположения, Фуртад!

– Расшифровали патрона, это точно. И избавились от него. Он стал опасен для них.

– Для кого? Для представителей Лиги Божьего дома?

– Извините, господин де Рошфор, но… Сомневаюсь я, что они швейцарцы.

– Кто тогда?

– Не знаю… Кто угодно может говорить с этим горным акцентом.

– Хорошо, Фуртад… Есть, что добавить?

– Добавить особо нечего, но есть, что спросить.

– Да?

– Что мне и моим парням делать?

– Во-первых, не следить за нами, – строго сказал Рошфор. – Поверьте, мы владеем оружием и можем постоять за себя.

– Я понимаю. Кстати, если вы не знаете… В Венеции запрещено ношение огнестрельного оружия. Правда, все носят…

– Почему вы живете в Кастелло? – спросил Шато-Рено. – Почему не здесь?

– Патрон разрешил мне. Мы с моими людьми там в гуще событий. Арсенал под боком, наемные рабочие и военные по большей части там живут, опять же, кабаки и бордели… Если нужно, я могу вернуться сюда…

– Нет, оставайтесь там, это разумно, – продолжил Рошфор. – Продолжайте наблюдать за иностранцами, только будьте осторожнее, чтобы не повторить судьбу Лаффита. Похоже, что те ребята – серьезная компания.

Фуртад ушел, оставив Рошфора и Шато-Рено в задумчивости. У Филиппа в голове уже сложились определенные выводы и направления поиска, но он ждал, что сначала скажет Рошфор. Его друг заговорил только через несколько минут, без обычной для себя уверенности и энтузиазма:

– Попробуем начать? Напрашивается такая версия событий… Ломбарди лично занялся таинственным и осторожным человеком, завербовавшим Деказвиля и Гриссака. Фуртад видел, что он посещает куртизанку Джулию Фроскезе, как и его подопечный – Деказвиль. Ломбарди тоже пошел туда, чтобы понаблюдать за ними… Каким-то образом он себя выдал, или произошло еще что-нибудь, и этот… назовем его для краткости вербовщиком, так вот этот вербовщик решил устранить Ломбарди. И каким-то образом сумел это сделать. Пока все логично?

– Вполне. Но возникает вопрос: зачем Ломбарди сам пошел к этой… Фроскезе?

– Тут вполне объяснимо. И Фуртад, и оба помощника не совсем подходят для визитов в такое место – там собирается общество поизысканней. А аббат Лаффит все-таки человек образованный.

– Я еще раз хочу обратить внимание, Рошфор, что после исчезновения Сен-Боннеля и Ювальта Лаффит фактически отстранил своих помощников от этого дела, приказав им снова заниматься людьми Бедмара.

– Согласен, это действительно похоже на отстранение… Но Фуртад продолжал заниматься этим, отсюда следует, что…

– Что Лаффит перестал доверять своим помощникам?

– Что-то в этом роде. Но удивительного в этом нет: их поставили заниматься Сен-Боннелем и Ювальтом, оба исчезают – это провал, как не крути. Лаффит недоволен, берет все на себя… Но Фуртад продолжает ему помогать. Ладно, это обдумаем попозже, а пока приступим к выводам.

– Похоже, что Сен-Боннеля и Ювальта мы уже не найдем. Тогда нам нужно найти этого безымянного вербовщика, что предлагал деньги Деказвилю и Гриссаку.

– Согласен. Как это сделать? На мой взгляд у нас есть три основных пути, чтобы выйти на него. Первый – заведение Джулии Фроскезе. Даже если сам этот господин там не появится, то кто-то ведь должен его там знать. Второй путь – сами Деказвиль и Гриссак.

– Их нам не достать. Если они уехали в свой полк…

– Почему бы и не съездить? Если они под Монфальконе – это не так и далеко. Возможно, и Сен-Боннель там. Ну, и третий путь…

– Кабаки Кастелло?

– Да. Ведь Фуртад уже вышел однажды на этих вербовщиков. Почему ему не сделать это еще раз?

– Вы ему доверяете?

– Пока не вижу причин не доверять. Когда наши парни освоятся в городе, нужно будет отдать их ему на стажировку. Вам, друг мой, тоже нужно узнать город, да и я здесь толком еще не освоился. Займемся этим в ближайшее время, а также подготовимся к визиту к госпоже Фроскезе – возможно, она знает что-нибудь и о Ломбарди, и Деказвиле, и об этом его вербовщике.

– Нужно было спросить у Фуртада, где она живет.

– Незачем. Венеция – удобнейший город для развлечений. Там у окна лежит каталог, посмотрите его.

Филипп взял в руки тонкую темно-зеленую книгу ин-октаво, которая называлась «Каталог главных и наиболее достойных куртизанок Венеции, 1616». Рядом лежала книжица попроще: «Расценки венецианских проституток». В первой книге Шато-Рено без труда нашел Джулию Фроскезе и узнал, что ее дом находится на канале Сан-Больдо за мостом Коломбо.

– Каталог проституток… – удивленно произнес Филипп. – А нет ли здесь случайно каталога грабителей и справочника по убийцам?

– Наверное, есть. Не удивлюсь, во всяком случае.

– Где вы это купили?

– Эти книжицы достались мне от предыдущего жильца, так сказать, по наследству.

– Кажется, он действовал в том же направлении, что и мы.

– Главное, Шато-Рено, нам не закончить в том же направлении, как он… А кстати, вам не кажется, что ни Жаке, ни Лотье не знают про Джулию Фроскезе?

– Они не упоминали ее, а Фуртад вышел на эту даму уже после того, как Лаффит отстранил от этого дела своих помощников.

– Что ж, мы, пожалуй, тоже не будем пока распространяться о ней. Думаю, что сначала нам, а особенно – вам нужно пообвыкнуться в городе, понять, как он устроен, чем дышит… Сразу не получится, но хотя бы поверхностно. Ну и парням нашим пора изучить здесь все закоулки и канавы. Заодно понаблюдать за домом некоей прекрасной дамы, которая живет…

– На канале Сан-Больдо, за мостом Коломбо…

Глава 4 Шелковый рай и его праведники

Неделя не прошла даром. Новый город, хоть и такой необычный, постигался успешно. В голове у Филиппа быстро возникла его карта, с каждым днем обраставшая все новыми подробностями. Прежде всего – структура: Венеция имела шесть районов – сестиере. Каждый имел свое самоуправление. Главным районом, можно сказать центром города, был Сан-Марко, где находились одноименная площадь с одноименным собором и Дворец дожей.

Основной водной артерией Венеции был Большой канал, что, извиваясь, как змея, пересекал весь город. Он делил Венецию на две части: с одной стороны – северная и восточная, с другой – южная и западная. Самым восточным районом был Кастелло – район Арсенала и его рабочих, район казарм и портовых причалов. Еще одним районом с северной стороны Большого канала был Каннареджо, через который Шато-Рено совсем недавно прибыл в Венецию.

Большой канал был довольно широк и его пересекал всего один мост – тот самый мост Риальто, который соединял с центром города остальные три сестиере: Сан-Поло, Дорсодуро и Санта-Кроче. Были, конечно, еще и острова в лагуне, где тоже селились люди, стояли дома, а по каналам плавали лодки. Самым крупным и населенным был Мурано, где вот уже больше трехсот лет обитали стеклодувы, изготавливавшие знаменитое венецианское стекло, и хранили свои секреты мастера зеркальщики, поставлявшие свой товар по всей Европе.

Вопреки своим представлениям и ожиданиям Шато-Рено узнал, что почти к каждому дому в Венеции можно подойти посуху. Мостов в городе было – не сосчитать, уж во всяком случае точно не одна сотня, а улочки были настолько узки, что парижские вечно темные ущелья между домами, где не могли разъехаться две кареты, казались теперь широкими и комфортными аллеями.

Другой бросающейся в глаза особенностью Венеции было огромное число церквей и монастырей. Такого их количества на душу населения Шато-Рено не видел нигде больше в Италии, а тем более во Франции. Уже потом он узнал, что каждая уважающая себя семья в Венеции считала своим долгом самостоятельно или хотя бы в складчину построить свою церковь – отсюда и происходило такое их количество и разнообразие.

Наличие водных преград, которое Филипп воспринял сначала, как помеху, вдруг оказалось вовсе даже не помехой, а преимуществом и удобством – к большинству домов вели фактически две дороги: сухопутная и водная. Решая, какой путь выбрать, обычный человек мог исходить из времени и удобства, ну а шпион – из необходимости выследить или, наоборот, уйти от слежки. Благо улицы и каналы города просто сами располагали к подобным играм в кошки-мышки. Филипп по совету Рошфора, бродя по улицам и мостам, заглядывая в трактиры и кабаки, подбирал себе места, где можно без труда оторваться от наблюдения, отмечал точки, откуда удобно наблюдать сразу за целой площадью, запоминал набережные, где всегда можно найти гондольера или лодочника.

Быстро складывалось и понимание, что за публика населяет тот или иной район. Где народ побогаче, а где – победнее, где находятся совсем уж трущобы, куда после заката лучше не заходить, а где расположены роскошные аристократические палаццо.

Разумеется, недели было недостаточно, чтобы изучить двухсоттысячный город в совершенстве от мраморных фасадов Большого канала, до притонов и борделей Кастелло, но определенное представление о внешней стороне Венеции у Шато-Рено вполне сложилось.

Жак и Торо, предводительствуемые успевшим уже кое-что узнать о городе Пико, тоже не сидели без дела и плотно изучали возможный будущий театр боевых действий. Но их образовательный и познавательный процесс пришлось прервать и определить их самих в наблюдение за домом Джулии Фроскезе: кто приходит, когда, на сколько, как часто сама хозяйка покидает дом, сколько слуг, сколько выходов из дома и еще бесконечное количество сколько, когда и кто. Творческий коллектив был уже вполне сложившимся, и результат вскоре выдал быстрый и качественный.

Шато-Рено с Рошфором, продолжая изучать город, тоже приняли участие в сборе информации. Только несколько другого рода – их интересовала исключительно сама госпожа Фроскезе, имя которой было напечатано на пятой странице уже известного каталога куртизанок. Как обычно самыми осведомленными оказались владельцы кабаков и гостиниц. От них стало известно, что Джулия Фроскезе происходит из вполне уважаемой семьи читтадини. Тот же трактирщик и объяснил несведущим иностранцам, что читтадини это сословие граждан, уступающее в своих правах только патрициям города. Чтобы быть читтадини необходимо было доказать, что не менее двух поколений предков жили в Венеции и занимались почетным ремеслом, не связанным с физическим трудом.

– Почему же женщина из такой семьи стала куртизанкой? – не удержался от волновавшего его вопроса Шато-Рено.

– Как почему? – удивился странному вопросу иностранца трактирщик. – Из-за денег, конечно! Одни семьи богатеют, другие беднеют, а что делать девушке, которой не найти себе достойного мужа? Можно, конечно, в монастырь, так многие и делают.

– Разве в городе нет мужчин, из которых можно выбрать мужа?

– Мужчин, сударь, полно – достойных мало. Оно ведь как? Все состояние семьи всегда переходит к одному из сыновей, иначе через три поколения весь род превратится в барнаботти.

– Барнаботти? Кто это?

– Родовитые патриции, чье состояние – медяк в кармане и вошь на аркане. Но все из фамилий, записанных в Золотой книге, а значит, имеют право заседать в Большом совете и голосовать. Этим и промышляют – продают голоса тем, у кого есть деньги.

– Разве так можно?

– Ха! Конечно нельзя, но все делают. Так вот, сударь, чтобы не дробить состояние семьи, все получает один наследник, а остальные… Попробуй, заработай свое сам! Получится – хорошо, не получится… С голоду умереть не дадут, но и жениться запретят – нечего нищету плодить! С таким подходом, я вас спрашиваю, где же девицам женихов искать? Только и остается, что или в монашки, или раздвигать ляжки, извиняюсь…

– Но разве такое занятие не позорит семью? – несколько взволнованно продолжал интересоваться Филипп.

– Конечно позорит, – ответил трактирщик, польщенный, что его объяснениям внимают двое благородных господ. – Если в подворотнях подол задирать. А если, как та же госпожа Фроскезе, например, то что же тут позорного? К ней ведь ходят люди уважаемые, солидные и небедные. И сенаторы, и военные, уж про иностранцев не говорю. А почему? А потому, что ее не только потискать можно – таких-то везде полно – с ней ведь можно проводить время, как с какой-нибудь благородной дамой! Вот это и ценится.

Оказалось, что стать куртизанкой в Венеции не так и просто. Девушке приходилось получать для этого настоящее образование и не только в области удовлетворения мужских прихотей. Чтобы быть привлекательной для благородных и образованных господ, ей самой приходилось изучать историю и литературу, в идеале – сочинять стихи, обязательно уметь петь, впрочем, с последним у итальянок и итальянцев проблем никогда не было.

И клиентами таких женщин не всегда мог стать любой, обладающий тугим кошельком или списком предков, не умещающемся на пяти страницах. Куртизанка имела право сама выбирать клиентов, и ради ее благосклонности порой разворачивались настоящие драмы, достойные трагедий (или комедий) самого Шекспира. Обычно у каждой из таких дам складывался узкий кружок почитателей, завсегдатаев ее приемной, зачастую враждовавший с кругом поклонников какой-нибудь другой куртизанки. А среди таких людей подчас попадались особы самые богатые и влиятельные в стране, так что статус подобных женщин в обществе был высок и определялся статусом ее покровителей.

Рошфор лекцию трактирщика о культурных и общественных аспектах такого явления, как венецианские куртизанки воспринял спокойно и по-деловому, а вот у Шато-Рено, что называется, кошки скребли на душе. Он сам не мог понять, что же его так задело. Красивая молодая девушка, вместо того чтобы создать семью, быть верной женой и доброй матерью становится продажной женщиной. Что здесь удивительного? Самая обыденная вещь… И в Париже, и в Венеции от проституток не протолкнуться. Что-то другое вселило в душу Филиппа грусть и тоску. Может быть то, что такой выбор приходилось делать девушке из хорошей семьи? Ведь она рассчитывала на другое будущее. Нет, ерунда! Ни одна девушка не живет мечтами стать шлюхой. Что же тогда? Наверное, это просто обида, что умная, красивая, образованная женщина, которая могла бы составить чье-то счастье, занимается подобным ремеслом. Да, наверное… Для себя же Шато-Рено давно уже решил, что не станет никогда клиентом такой женщины, ведь продавать, а равно и покупать любовь – все-равно, что торговать честью…

***

Вечером был сбор и совещание. Только свои, никаких местных. На правах старшего и самого опытного докладывал Торо. Все по делу, подробно, но ничего лишнего – приятно слушать.

Выяснилось, что у трехэтажного дома госпожи Фроскезе традиционно было два входа: один с воды, а второй с улицы. Точное количество слуг выяснить не удалось, но было их как минимум шестеро: устрашающего, разбойного вида привратник, пожилой дворецкий, еще какой-то мужчина – то ли посыльный, то ли гондольер, непонятно, и три женщины, не все из которых жили при доме.

С гостями было сложнее – Торо и его коллеги, естественно, не знали никого, но два имени визитеров им удалось выяснить у гондольеров, их привозивших. Одним был капитан Леонардо Фосколо, давний поклонник госпожи Фроскезе, другим – Бертуччо Вальере, двадцатилетний молодой человек, из уважаемой патрицианской семьи, известный своей образованностью и ученостью.

Вообще гостей каждый вечер приходило немало, пару человек однозначно идентифицировали, как иностранцев. Собирались все после шести-семи часов и расходились уже почти ночью. До утра, конечно, Торо и компания не ждали, так что ничего не могли сказать о том, кто из гостей оставался в доме на ночь.

Саму хозяйку тоже видели. Сухими деловыми словами Торо – около двадцати пяти лет, среднего роста, стройна, шатенка, черты лица мелкие… Жак выдал более эмоциональную характеристику: красива, миловидна, изящная в движениях, словом, очаровательна до невозможности.

И Шато-Рено, и Рошфор были достаточно заинтригованы и жаждали оказаться, наконец, в салоне госпожи Фроскезе. Осталось только решить, как это удобнее сделать. Можно прийти и без приглашения – это допускалось, хотя, конечно, гораздо лучше было бы, если кто-то из завсегдатаев представил бы их хозяйке.

Визит запланировали на завтрашний вечер. Пришлось подновить гардероб и приобрести кое-что по последней венецианской моде. У Рошфора мелькнула было мысль прийти по раздельности, словно они не знали друг друга, но потом он отказался от этого плана.

Ровно в шесть вечера они с Шато-Рено не спеша прохаживались в районе моста Коломбо, наблюдая за узкой улочкой, а скорее, просто темным ходом, ведущим через лабиринт таких же проходов к площади Сан-Больдо. Туман начинал просачиваться по каналам вдоль домов и становился все плотнее. Туман вообще, похоже, был частым явлением в Венеции.

Ждать пришлось недолго, вскоре из затянутой туманом улицы на мосту появился человек, похожий на того, что описывал Торо. Впрочем, им не нужно было гадать: он это или нет – Торо все сделает сам. И Торо не подвел. Черным вихрем он вылетел из-за угла, подлетел к ничего не ожидавшему человеку в красном плаще, толкнул его, молниеносно срезал привязанный к поясу кошелек и бросился на мост. Но тут ему не повезло: двое благородного вида молодых людей не растерялись, сумели остановить вора и даже отнять у него кошелек. К сожалению, тому удалось вырваться и скрыться, но кошелек зато вернулся законному владельцу.

– Благодарю вас, господа, – произнес молодой человек одного, примерно, с Филиппом возраста, – вы подоспели вовремя. Меня зовут Бертуччо Вальере.

– Шевалье де Рошфор.

– Шевалье де Шато-Рено.

– Очень приятно. Вы французы? Давно в нашем городе?

– Уже неделю, – ответил Рошфор.

– Как вы находите нашу Венецию? Впрочем, что я говорю? Вор, срезающий кошелек – лучше других передает облик нашего города.

– Ну, в Париже ворья не меньше. Судить о городе по ворам и разбойникам – все-равно, что судить о дворце по подвалу с крысами.

– Конечно, но мне все же неловко… И я еще раз благодарю вас за помощь.

Благодарил он вполне искренне, но вот большой радости от возвращения кошелька в его голосе не было. Это было, впрочем, совсем не удивительно, ибо Рошфор успел навести справки об «объекте». Бертуччо Вальере в своем молодом возрасте уже являлся главой семьи после ранней смерти отца, а богатство рода Вальере было велико. Так что потеря кошелька, безусловно, никак не отразилась бы на его благосостоянии.

– Быть может, я могу вам чем-то помочь, господа? – спросил Вальере. – Вы что-то ищете?

– Да, – изобразив смущение, сказал Рошфор, – мы ищем дом Джулии Фроскезе, но найти его, оказывается, непросто.

– Вам повезло, господа! Я как-раз следую к госпоже Фроскезе. Собственно, это в двух шагах.

– Невероятное везение! А то мы думали, как нам прийти в гости без приглашения…

– Приглашение вовсе не обязательно, но раз так, то я, разумеется, представлю вас Джулии. Пойдемте за мной.

– Джулии? – лукаво улыбаясь, спросил Рошфор. – Значит, вы с этой дамой близко знакомы?

– Уже три года, – простой открытой улыбкой ответил Вальере. – И хотя я женился в прошлом году, бывать в обществе этой женщины не перестаю.

– Неужели супруга… Извините.

– Моя жена уверена, что я верен ей, – по-прежнему улыбаясь, ответил Вальере, – и не ревнует меня. А у госпожи Фроскезе всегда много людей, с которыми просто интересно. Да с ней и самой интересно! Можно говорить, о чем угодно, и стихи она пишет не хуже Петрарки!

***

Приемная госпожи Фроскезе выглядела богато и уютно. Стены были обиты розовым шелком, потолок расписан античными сюжетами и мебель тоже была подобрана со вкусом: мягкие, обтянутые розовым же шелком стулья, пара черных круглых резных столиков с фигурными венецианскими бокалами на подносах, наполненных белым вином, и удивительное нечто на семи ножках, похожее на неправильной формы толстый стол, в котором Филипп по двум рядам черных и белых клавиш не совсем уверенно опознал клавесин.

В приемной уже было с дюжину человек – все мужчины, кроме одной женщины. Разумеется, это была хозяйка. В красном платье, расшитом жемчугом, с наполовину открытыми руками, в которых она держала веер, госпожа Фроскезе собирала вокруг себя своих гостей, как лампа в ночи собирает мотыльков, принимала их угодливые улыбки, деланно страстные взгляды, иногда отвечала на комплименты, иногда смеялась шуткам и при этом привычно держала в своих руках все нити этого вечера, как возница твердою рукой держит вожжи своих лошадей.

На вновь вошедших она изящно повернула свою головку, продолжая улыбаться какой-то шутке высокого молодого человека. Филипп честно признался сам себе – Джулия Фроскезе была обворожительна, восхитительна до замирания сердца, которое и замерло тут же.

– Джулия, я привел к тебе еще двух гостей, – просто и непринужденно, словно пришел к себе домой, произнес Вальере.

– Бертуччо, – голос хозяйки был мягок, но с легкой хрипотцой, – ты еще никогда не приводил ко мне гостей, о которых бы я пожалела – исключительно наоборот.

Состоялось вежливое представление и краткий рассказ Вальере о знакомстве с Рошфором и Шато-Рено; дама дала поцеловать им свою руку, представила остальным присутствующим, совершенно не удивленным новым гостям, и постепенно Рошфор с Шато-Рено начали вливаться в общество. Собственно, они стали заниматься тем же, что и остальные – с интересом и восхищением любоваться хозяйкой.

– У меня сегодня для вас сюрприз, господа! – вдруг произнесла госпожа Фроскезе. – Сюрприз придет с минуты на минуту.

В это самое время дверь открылась, и в комнату вошли две женщины, вернее, первой вошла женщина лет под сорок, еще вполне красивая и привлекательная, а за ней – очень похожая на нее молоденькая девушка вряд ли старше пятнадцати лет в платье цвета такого же как у хозяйки, но попроще и без всякого жемчуга. На ее убранных назад темно-каштановых волосах лежала крохотная шапочка-тринцале, две ленты которой обвивали крест-накрест косу девушки. Кроме этой парчовой тринцале, расшитой мелкими красными камушками, единственным ее украшениям был тонкий серебряный крестик на шее. Девушка остановилась вслед за старшей женщиной, очевидно бывшей ее матерью, и бестрепетным взглядом осмотрела собравшееся общество.

Общество издало положенный в таких случаях легкий гул радостного одобрения, вполне искреннего, но хозяйка засмеялась и даже, как показалось Филиппу, немного смутилась.

– Это тоже сюрприз, господа, – произнесла госпожа Фроскезе, – но не тот, о котором я вам говорила. Познакомьтесь с моей кузиной Аньезой Галли и ее дочерью Франческой.

Знакомство состоялось. Один из уже немолодых мужчин даже набился поцеловать руку юной Франческе, которую та протянула без сомнений и без смущений. Правда, и без удовольствия. Ее мать что-то шепнула на ухо хозяйке и удалилась, а девушка села на один из стульев у стены и полным спокойствия взглядом стала смотреть на присутствующих.

Филиппа девушка сразу же заинтересовала. Она привлекла его не только своей красотой, но и некоторой странностью поведения. Заговаривающим с ней гостям она вежливо отвечала, даже улыбалась иногда, но сама ни с кем общаться не стремилась. Шато-Рено решил, что непременно подойдет к ней и поговорит, но тут раскрылись двери и в комнату вошел очередной гость. Это был мужчина около тридцати лет с симпатично взъерошенными волосами, маленькими усиками и едва заметной бородкой. Его взгляд был несколько растерянным, словно он не ожидал увидеть здесь столько людей. Впрочем, хозяйка не дала ему времени на растерянность, схватила его за руку и вытянула в центр комнаты.

– А вот и тот сюрприз, о котором я вам говорила! – радостно произнесла госпожа Фроскезе. – Представляю вам господина Джироламо Фрескобальди, которого, думаю, представлять вовсе и не надо. Кто хоть немного понимает в музыке, тому он и так знаком!

Снова раздался одобрительный гул, даже аплодисменты, и лица присутствующих изобразили восторг. Филиппу имя нового гостя не говорило ни о чем. Он был уверен, что и Рошфору тоже, но его друг восторгался как бы не больше всех остальных. Сам Фрескобальди смущенно поклонился.

– Господин Фрескобальди проездом в Венеции, – продолжала госпожа Фроскезе, – и согласился посетить наш вечер, чтобы сделать его незабываемым.

– Я не мог отказать вам, сударыня, – целуя руку хозяйки, произнес Фрескобальди, – только красота женщины может превзойти красоту музыки. Ваша красота несравненна, она переносит меня из мира мелодий в мир любви… Все, что я сыграю сегодня, я посвящаю вам. Вы будете моей музой!

– Я благодарю вас, – голос хозяйки казался растроганным. – И за комплемент, и за то, что откликнулись на мое приглашение. Я не могу ждать! Сыграйте же нам скорее что-нибудь!

– Что же сыграть? – спросил довольный Фрескобальди, усаживаясь за клавесин.

– Токкату! – раздался голос одного из гостей и был поддержан еще несколькими: – Да, токкату! Конечно, токкату!

Все собрались вокруг клавесина: кто сидя, кто стоя, держа в руках бокалы, и приготовились внимать. Филипп, к своему стыду не слышавший до этого никакой музыки, кроме балаганных виол на рынках и церковного органа в Париже, тоже подошел поближе. В отдалении осталась только Франческа, по-прежнему сидящая у стены.

Заиграла музыка. Звенящие звуки струн клавесина были совсем не похожи на мягкие протяжные звуки органных труб. И музыка была необычной. Она казалась Шато-Рено то задумчивой, то вдруг ускорялась и становилась игривой; звон разных струн был то отдельным и долгим, то сливался со звуком других. Неожиданно музыка погрузила Филиппа в саму себя, словно растворила его, вырвала из зала, где люди слушали заезжего музыканта. В зал он вернулся, лишь когда музыка смолкла и раздались аплодисменты и возгласы восхищения. На этот раз Филипп хлопал наравне со всеми. Совершенно искренне.

Потом музыкант сыграл еще что-то, но в этот раз Шато-Рено не потерял контроль над собой. Он наблюдал за обществом и подмечал реакции людей. Кто-то слушал, действительно, со всем вниманием и пониманием, но не все. А один молодой человек – тот, что шутил, когда Филипп с Рошфором только вошли – с трудом сдерживал зевоту. Шато-Рено обернулся на Франческу – ее взгляд был задумчив, она явно слушала звуки клавесина с интересом.

В импровизированном концерте наступил перерыв. Гости разбились на группы, обсуждая самые разные темы: от только что слышанной музыки, до видов на окончание войны с ускокскими пиратами. Рошфор, казалось, стал совершенно своим в этом обществе. Он переходил от одной компании к другой, шутил, смеялся и не забывал про хозяйку. Сейчас он что-то оживленно обсуждал с Гастоном де Тюри – их соотечественником, уже полгода живущим в Венеции, и Иоаннисом Ангелосом – греческим купцом, постоянным посетителем дома Джулии Фроскезе.

Филиппа привлек внимание громкий голос высокого молодого человека, того, что слушал музыку зевая. Кажется, его звали Николо Мочениго. Он как раз обсуждал с Бертуччо Вальере недавнюю попытку его ограбления. Шато-Рено, услышав, как Мочениго самыми крепкими словами поносит грабителя – мерзавца и висельника (Торо, наверное, в этот момент икалось), невольно улыбнулся. Мочениго, меж тем обращался уже к Филиппу:

– Жалко, что вам не удалось удержать негодяя! Можно было бы знатно проучить эту скотину!

– Как, например? – спросил Вальере.

– Как? Да вот хоть бы раздеть догола и провести в таком виде до Повелителей ночи. И руки обязательно связать сзади, чтобы не сбежал и не прикрывал ничего!

– Послушайте, Мочениго! – с усмешкой произнес солидный пятидесятилетний, примерно, мужчина, имени которого Филипп не запомнил. – У вас просто страсть какая-то к издевательствам над голыми людьми. Одного сбрасываете с балкона на мостовую, другого хотите провести в непотребном виде через весь город!

– Господин Ди Джованни! – притворно возмутился Мочениго. – То было дело чести! Лучше было, если бы я проткнул его шпагой? К тому же я наказан и очень сурово. Меня отправляют к черту на кулички – на Корфу, а главное – отбирают мою галеру!

– Ну а что вы хотели? – едва не смеясь, продолжил Ди Джованни. – Что подумают о нас гости нашего города, когда им на головы начнут падать голые мужчины? У вас в Париже, господин де Шато-Рено, разве падают голые мужчины на прохожих?

– В Париже голые мужчины падают только на женщин, – произнес вдруг появившийся Рошфор, – и исключительно с их согласия!

Смех и шутки продолжались, но Шато-Рено заметил, что Николо Мочениго больше не веселится со всеми. Он взял очередной бокал с вином и молча выпил его до дна.

– Вы чем-то расстроены? – спросил Филипп.

– Черт возьми… – грустно ответил Мочениго, – через две недели я отправляюсь в ссылку и не знаю, когда вернусь. Да черт бы с ссылкой! Переживу. Если бы знать, что мне вернут мою галеру…

– А я вот исключительно сухопутный человек. На корабле плавал один раз…

– О! Я бы взял вас в море и показал всю его красоту! Жалко, что теперь я тоже сухопутный… Знаете, я не представляю свою жизнь без моря! Как все мои предки! Все, что окружает меня здесь – пресно и бессмысленно, оно начинает иметь смысл, только на контрасте с ветром, солеными брызгами, скрипом переборок, абордажным боем… И я ведь даже ни разу не был ранен!.. Послушайте, господин де Шато-Рено, у меня есть предложение!

– Какое? – спросил Филипп.

– Когда все кончится здесь, возьмем вашего друга и пойдем развлечемся в одном заведении. Я знаю тут… недалеко.

– Я не против развлечься… А что значит – кончится?

– Ну, после того, как будет разыгран приз и все, кому он не достанется отправятся восвояси.

– Приз?

– Я имею ввиду госпожу Фроскезе. Приз – это она и есть. Только здесь приз сам выбирает, кому он достанется. Да вы и сами, разве не за этим сюда пришли?

– Я, если честно, просто сопроводил своего друга…

– Тем более. Сразу после розыгрыша… ну, если вдруг не повезет вам, ему или мне, предлагаю продолжить этот вечер.

– Договорились, господин Мочениго!

– Называйте меня Николо.

– Тогда меня – Филипп.

Вечер меж тем продолжался. Джулия Фроскезе читала стихи, по всей видимости свои, Фрескобальди снова играл, остальные, как положено, восторгались. Филипп только сейчас по-настоящему вспомнил, что вообще-то его цель – попробовать вычислить среди гостей вербовщика, который общался с Деказвилем, если он, конечно, присутствует сегодня. Впрочем, если и не вычислит, то ничего страшного. Сегодняшний визит к Фроскезе первый, но не последний. А для следующего раза они привлекут Фуртада, который видел вербовщика в лицо, хоть и не близко, и не долго. Он должен будет опознать его.

Еще раз приглядевшись к гостям, теперь уже с этой стороны, Шато-Рено не увидел никого, кто мог бы быть этим самым вербовщиком. Все были совершенно не похожи на шпионов. Впрочем, и Рошфор не похож, а ведь он шпион самый настоящий. И Филипп подумал, что сегодня он уже ничего в этом смысле не выяснит и решил, наконец, подойти к юной Франческе, от которой только что отошел господин де Тюри.

Вращаясь в этом светском водовороте, Шато-Рено несколько раз ловил на себе взгляды Франчески, глубокие, пристальные, но не мог понять, один ли он удостаивался такого внимания девушки? У самого Филиппа сердце не билось учащенно от ее взглядов. Она была безусловно красива, как-то почти по-детски мила, она привлекала его. Чем, он и сам не мог понять, но все-таки Филипп видел в ней еще ребенка, хоть и выглядевшего, как созревшая девушка.

Уже подходя к Франческе, Шато-Рено ощутил нечто вроде смущения, а значит, сердце его не осталось вполне равнодушным к ее юной красоте и карим глазам. Филипп поклонился:

– Извините, госпожа Галли, наверное, я последний, кто это у вас спрашивает сегодня, но почему вы сидите все время в стороне? Почему не веселитесь?

– Госпожа Галли – это моя мать, а я пока только Франческа.

Ее голос был нежным, совсем юным, но тон – взрослым, уверенным и спокойным.

– Извините…

– Не извиняйтесь, господин де Шато-Рено. Лучше присядьте рядом.

– Вы знаете, как меня зовут? – по-настоящему удивился Филипп.

– Я слышала, как вас так называли Мочениго и Ди Джованни.

– Если вы хотите, чтобы я называл вас Франческой, то вы должны называть меня Филиппом.

– Хорошо, господин Филипп. Я слышала, как Мочениго звал вас развлекаться, вы пойдете?

– Я недавно в Венеции, мне все интересно. Николо обещал показать мне…

– Он вам покажет, – по губам девушки скользнула улыбка. – Господин Мочениго знает толк в развлечениях, только будьте осторожны с ним.

– Почему?

– Его шутки порой опасны.

– А… Вы имеете ввиду тот случай с падением на мостовую…

– И не только. Он у нас известный шутник.

Филиппу все больше было интересно с девушкой, и он почувствовал – да, теперь он точно был в этом уверен – что Франческа испытывает к нему симпатию. «Может, девочка влюбилась?» – улыбнулся про себя Филипп. Правда, такое предположение больше забавляло его, чем трогало.

– И все же ответьте, Франческа, зачем вы здесь, если не развлекаетесь со всеми?

– В этом зале должна быть только одна звезда – Джулия.

– Ваша тетя?

– Нет. Это она так просто назвала мою мать сестрой, между нами нет никакого родства. Но она благодарна моей матери за то, что та когда-то помогла ей. Поэтому Джулия согласилась, чтобы я была здесь.

– Вам нравится смотреть на людей со стороны?

– Вы – иностранец, – Франческа снова смотрела с улыбкой и какой-то укоризной, – поэтому так недогадливы. Меж тем, все остальные мужчины в зале прекрасно все поняли.

Филипп совершенно искренне и недоумевающе смотрел на девушку – он на самом деле не понимал, о чем она говорит. Это, видимо, развеселило ее, и она снова улыбнулась.

– Я учусь. Я смотрю, как Джулия ведет себя с мужчинами, что говорит им, как смотрит на них. Как сглаживает неловкости, предотвращает ссоры… Где мне всему этому научиться, как не здесь?

– То есть вы… – к Филиппу только сейчас начало приходить понимание происходящего.

– Я тоже стану куртизанкой, господин де Шато-Рено, как Джулия, – девушка больше не улыбалась и была серьезной, а ее глаза смотрели на Филиппа с некоторым вызовом.

А Шато-Рено был потрясен, но его растерянный взгляд уже не забавлял Франческу, и она больше не улыбалась.

– Но почему?.. – только и смог спросить Филипп.

– Так сложилось, – тихо, не по-детски серьезно ответила Франческа. – Отец умер… Почти ничего не оставил. У меня есть брат Луиджи… Мать решила, что ему нужно делать карьеру. Это правильно. Он может занять со временем важную должность, поэтому все, что у нас есть мы отдаем ему. Ну а без приданого я могу выйти замуж только за какого-нибудь лодочника, если он еще возьмет меня… Это помешает Луиджи строить карьеру…

– А ваше мнение никого не интересует?

– У меня нет другого выбора. Алесса, моя старшая сестра, ушла в монастырь. Это был ее выбор, но она всегда была очень религиозна. А я не смогла бы, наверное, жить в монастыре. К тому же если у меня получится стать такой же известной, как Джулия, я смогу помогать семье.

Шато-Рено смотрел на Франческу. Представить эту девушку, почти ребенка, проводящей ночи с мужчинами за деньги, он не мог. Нужно было что-то сказать, что-то ответить, но ему не удавалось найти слов. Впрочем, все было написано на его лице, поэтому Франческа спросила:

– Вас, кажется, расстроило то, что я сказала, господин Филипп? Я не хотела.

– Я… просто это немного неожиданно…

– А что бы вы мне посоветовали? Я должна была выбрать монастырь?

Нет, она уже не ребенок. Слова были сказаны удивительно по-взрослому, словно человеком, пережившим и видевшим в жизни так много, что беззаботность детства и надежды юности, оставленные далеко позади, давно сменились холодным расчетом и равнодушием. Филипп только произнес:

– Разве вам не хотелось бы полюбить?

– Профессия куртизанки, кажется, дает самые широкие для этого возможности, – Франческа улыбалась, но улыбка ее была грустной.

– Полюбить по-настоящему, не за деньги…

– Вы очень странный. Где вы воспитывались, Филипп? В монастыре?

– Я протестант…

– Но этим всего не объяснишь. Ваши родители живы?

– Нет.

– Ваша мать любила вашего отца?

– Очень…

– А отец?

– Он тоже любил…

– Вы выросли в счастливой семье, поэтому и не можете понять… Давайте поговорим о чем-нибудь веселом. Кажется, ваш друг сегодня выйдет победителем из состязания.

– Состязания? Ах, вы про это… Почему вы так решили?

– Я давно наблюдаю. Он понравился Джулии, поглядите, как она смотрит. Может, она даже в него влюбилась, если еще умеет влюбляться. Вряд ли еще умеет…

И опять слова юной девушки показались Филиппу очень взрослыми, как взрослым был и ее взгляд. Теперь она уже совершенно не казалась ему ребенком.

– Франческа, вы здесь впервые?

– Уже была два раза. А Джулию знаю давно.

– Здесь всегда разные люди?

– Ангелос, Вальере и де Тюри были во все разы. Мочениго и Ди Джованни – только в прошлый. Остальных я не видела, но они, очевидно, здесь тоже не новички.

– И… госпожа Фроскезе богата?

– Она не бедствует, но и не купается в деньгах. Джулия слишком разборчива, а ведь нужно содержать дом, слуг, давать приемы. Но подарки, какие ей дарят… даже просто так ей дарят подарки… они все окупают – ее услуги дорого ценятся. Как и ее стихи.

– А вы, Франческа? Вы пишете стихи?

– Пытаюсь. Но у меня так не получается. Тут ведь нужен талант, а у меня его нет.

– Быть может, вы прочтете мне когда-нибудь…

– Когда-нибудь, если вам этого захочется… У сестры стихи получались лучше. Не хуже, чем у Джулии. Она теперь не пишет…

– Я вижу, пришла ваша матушка.

– Она вернулась за мной чуть рано, скоро произойдет самое пикантное – будет объявлен сегодняшний победитель.

– Можно подождать.

– Незачем. Как это делается я уже видела, а в триумфе вашего друга я не сомневаюсь. Я пойду. Удачно вам развлечься с господином Мочениго, господин де Шато-Рено.

Филипп все-таки взял руку уже уходившей девушки и поцеловал ее. За это он получил ее слегка удивленный взгляд, словно вопрошающий: «Зачем вы это делаете?» Но взгляд был лучистый, полный тепла. Галантность Шато-Рено ей была приятна.

Франческа ушла, и вечер тоже подходил к концу. Филипп почувствовал в зале как будто какое-то напряжение и понял, что всех охватывает предвкушение и надежда. Хозяйка поблагодарила Фрескобальди и приказала чтобы один из слуг проводил его.

– Как жаль, что этот вечер заканчивается! – произнесла госпожа Фроскезе. – Хотелось бы, чтобы он продолжался вечно, но увы… Я благодарю всех, господа за то, что вы посетили сегодня мой дом.

Далее следовали поклоны, затяжные поцелуи рук (обеих, ибо народу было много, и одна рука не справлялась), вежливые слова и выжидающие позы.

– Господин де Рошфор, – произнесла хозяйка, и Филипп невольно улыбнулся: кажется, Франческа угадала.

– Господин де Рошфор, вы интересовались моей коллекцией живописи и если вы задержитесь, то я покажу ее вам.

Приговор свершился. Все одновременно поклонились хозяйке и поодиночке или парами, негромко шутя и переговариваясь, потянулись на выход. Шато-Рено показалось, никто не расстроился чрезмерно, что вполне можно было понять – это не последний их день и не последняя куртизанка в Венеции.

Филиппа уже увлекал немного подвыпивший Мочениго, и Шато-Рено бросил последний взгляд на оставшегося Рошфора. Филипп не смог сдержать улыбку: вид у его друга был слега удивленный и немного растерянный.

Глава 5 Неожиданное путешествие к древним достопримечательностям

Все утро болела голова. Кажется, Филипп еще никогда столько не пил, как вчера вечером с Мочениго. Сколько выпил венецианец страшно было даже представить. Вообще-то вчера Шато-Рено меньше всего хотелось развлекаться, но знакомиться с людьми было нужно, и заводить полезные связи – тоже, а где это лучше делать, как не за кружкой вина. Не в таком количестве, конечно, но Филипп слишком поздно понял, что если ты попал в руки Николо Мочениго, то шансов у тебя нет.

Сначала было вполне приличное заведение на площади Сан-Джакомо, но оказалось, что это был лишь разогрев, потому что потом новый знакомый Филиппа повел его в менее притязательное, но более веселое заведение, которое он назвал кабаком, но которое на самом деле явно было борделем. Впрочем, и кабаком тоже. Располагалось это заведение прямо возле церкви Сан-Кассиано за Церковным мостом на улице Мертвых и лучшего названия улицы для этого заведения было не найти – на глазах Шато-Рено двое людей в нем получили удары ножом. Но судя по реакции Мочениго и других посетителей, подобное здесь было в порядке вещей: никто не возмутился, не закричал, и вообще, кажется, всеобщие симпатии были не на стороне пострадавших, которые, видимо, сделали что-то осуждаемое собравшимся здесь обществом.

Общество, кстати, было самым пестрым: от богато одетых господ, до разбойничьего вида суровых мужчин. При этом все категории посетителей вполне мирно уживались и веселились не мешая друг другу, более того, многие господа и простолюдины сидели и пили за одним столом. Еще когда Шато-Рено и Мочениго вошли, трое девиц чуть ли не с визгом облепили молодого капитана, из чего Филипп сделал вывод, что тот здесь гость постоянный. Самого Шато-Рено тоже схватила какая-то девушка, показавшаяся ему вполне миловидной, если не учитывать выпитое за вечер вино.

Филипп и не пытался отвязаться от своей девицы – он знал, куда шел. Единственное, что он попытался сделать, так это не пить столько, сколько пили Мочениго и его знакомые женщины. Но с Мочениго это не всегда получалось.

– Николо… – уже нетрезвым голосом спросил Шато-Рено, – за что подрезали тех бедолаг?

– Видно, воры, – ответил Мочениго голосом гораздо трезвее, чем у Филиппа, – кошелек, наверное, хотели стащить, сволочи!

– Место располагает…

– Не скажи… Здесь воровать нельзя. Этим уродам еще повезло… Если выживут и попадутся еще раз – так легко не отделаются!

– Почему нельзя? Везде можно…

– Хозяин заведения… – Николо громко икнул, – запрещает, в общем… Сюда люди приличные ходят. От патрициев до брави… Не хочет он терять клиентуру из-за мелких ворюг…

– И его желания достаточно?..

– Ну ты же видел… Хозяин, он ведь и сам главный разбойник во всем Санта-Кроче, у него не забалуешь. Можешь быть совершенно спокойным за свой кошелек…

Вскоре Шато-Рено осознал, что если продолжит пить дальше, то потеряет сознание. А Николо казался вполне трезвым – вот ведь странность! Тут еще в заведение вошли двое молодых людей, которые издали обрадованный крик, увидев Мочениго. Николо представил их, как своих сослуживцев, они вместе с неизвестно откуда появившимися девицами сели к ним за стол, и праздник продолжился с новыми силами. Каковых у Филиппа уже не было совсем. И тогда он решил, что пора уходить. Куда угодно, лишь бы из-за стола. Но Мочениго, его сослуживцы и девицы были настроены на продолжение праздника, и единственным выходом, который смог придумать нетрезвый разум Шато-Рено, было пойти вместе со своей дамой, куда она уже давно его тянула – наверх.

Туда его отпустили. Но поднявшись при помощи девушки на третий этаж и рухнув на кровать, Филипп с блаженным чувством уходящего сознания сразу же уснул.

***

Он проснулся только утром. С гудящей головой и девушкой в обнимку. Было тихо, казалось, весь дом спал. Миловидная вчерашним вечером девица была растрепана, помята и грустна. Но серебряный дукат быстро поднял ей настроение, и она предложила сбегать за вином. Мысль о вине вызвала приступ тошноты, Шато-Рено категорически отверг это предложение и побрел домой.

Дома его ждал Рошфор, которому хватило одного взгляда, чтобы понять, в каком его друг состоянии. Сам же он выглядел свежим, бодрым, полным сил и энергии.

– Я так вижу, друг мой, что этот Мочениго выжал из вас все соки.

– Да… я паршиво себя чувствую. А как вы? Как коллекция картин?

– Какая коллекция? Ах… это. Что тут сказать… Она стоит того, что о ней говорят.

– Коллекция или госпожа Фроскезе?

– Обе они стоят…

– И насколько сильное кровопускание вы сделали тысяче пистолей отца Жозефа?

– В этом смысле госпожа Фроскезе разочаровала меня… Даже не знаю, как сказать…

– Вы еще остались должны? – усмехнулся Шато-Рено.

– Не смейтесь, друг мой, – грустно произнес Рошфор, – впрочем, судите сами. Утром она сама заговорила о деньгах. Сказала, что деньги – это пошло и мужчины обычно ей делают дорогие подарки. Я уже собрался узнать, какой подарок ей хотелось бы получить, но она вдруг усмехнулась и сказала, что научилась неплохо разбираться в мужчинах и что я, по ее мнению, не похож на богача.

– Вас это обидело? – улыбнулся Шато-Рено.

– Не то что бы… Но, конечно, задело. Я возмутился, сказал, что, может, я и не богач, но на подарок прекрасной женщине всегда найду.

– А она?

– Она? Она засмеялась и сказала, чтобы я не смел и думать о подарке. Если я попытаюсь, то она меня больше не пустит в свой дом.

– Пошутила?

– Не знаю. Представьте, каково мне теперь. Никогда не был в таком дурацком положении.

– Почему вас это беспокоит? Вы ей просто понравились. Может, она захотела почувствовать себя обычной женщиной, а не вещью на продажу… Зря вы переживаете.

– Это возможно, но мне-то каково? Я теперь чувствую, будто взял у этой дамы взаймы без всякого намерения отдавать долг. Этакий молодой прохвост, за деньги ублажающий богатую вдовушку!

– Вы всего лишь получили подарок. По вашим словам – роскошный. Лучше, Рошфор, посмотрите на это дело с другой стороны. Вы теперь близкий друг известной куртизанки, у которой бывают самые разные люди: иностранцы, офицеры флота, патриции!

– Признаю, такое положение – мечта шпиона. И грех этим не воспользоваться. Кстати, я уже немного воспользовался – спросил про Деказвиля.

– И что?

– Узнал немного. Деказвиль ухаживал за ней настойчиво, изображая страсть. Госпожа Фроскезе, как я уже говорил, видит мужчин насквозь и в Деказвиле, конечно, сразу же разглядела нищего наемного офицера. Но он вдруг сделал ей шикарный подарок – золотое с рубинами колье. Это ее удивило, но не вознаградить его она не могла. Вскоре он отправился в полк, она его больше не видела.

– А Ломбарди и вербовщик?

– Тут пока ничего. Видите ли, о Деказвиле я спрашивал, как о знакомом, почти друге еще по Парижу. Если бы стал интересоваться также и другими, то, боюсь, раскрыл бы себя. Джулия не глупа – быстро поняла бы, чем я занимаюсь.

– Что ж, главное, что для вас она стала Джулией. Еще будет возможность выудить у нее информацию.

Рошфор при этих словах как-то странно посмотрел на Филиппа и опустил взгляд, будто вспомнил что-то. Но Шато-Рено было не до взглядов его друга – каждое движение еще отзывалось головной болью. Все-таки редкостной отравой поили в кабаке на улице Мертвых…

***

Дни шли за днями. Визиты к Джулии Фроскезе теперь сопровождались, как называл это Рошфор, комплексом мероприятий. Фуртад и двое его людей, видевшие вербовщика и могущие его опознать, дежурили вокруг дома куртизанки. К каждому из них был приставлен Торо, Жак или Пико. Фуртаду объяснили, что теперь они тоже часть команды.

Проблема заключалась в том, что Фуртад не имел возможности разглядеть в полутемном кабаке вербовщика во всех подробностях, а его люди – тем более, так что приходилось полагаться не только на его зрительную память, но и на чутье.

Шато-Рено был у Фроскезе с тех пор только один раз. Именно тот, в который отсутствовала Франческа. Все остальные разы, по словам Рошфора, она приходила. Не встретившись с Франческой, Филипп понял тогда, что снова пришел в этот дом только для того, чтобы увидеться с ней. Чем-то эта девочка его привлекала. Нет, он даже и не думал о ней, как о своей возможной возлюбленной, но ведь бывает же такое: хочется видеть человека, слышать его, говорить с ним… Он решил обязательно встретиться с ней еще раз. Ни для чего, просто так.

Бывшие помощники Ломбарди регулярно отчитывались о результатах своих наблюдений. Оба: и Жаке, и Лотье отметили, что люди Бедмара резко сбавили активность и в основном лишь поддерживают уже имеющиеся контакты. Это было интересным фактом.

Другим достойным внимания событием было обнаружение слежки за Борзини – одним из подручных Бедмара. Слежку обнаружил Лотье, совершенно случайно, и, по его словам, за Борзини следили высочайшие профессионалы.

– Их было минимум двое, господин де Рошфор, – рассказывал Лотье. – То, что я их обнаружил – совершенное везение. Я знал, куда Борзини направляется – одно заведение в Каннареджо – и оказался там раньше него. Через пару минут после Борзини зашел человек. Я отметил его, но не понял еще, что это «хвост». Борзини встретился в кабаке с одним флорентийцем, мы его уже видели. Флорентиец ушел, и за ним тут же направился «хвост» Борзини. А за самим Борзини пошел другой человек, что ждал его за углом кабака. Тут уж я был внимателен и вычислил его быстро. Возможно, были и другие, но я больше никого не видел. Довел его до моста Каннареджо, а там он прыгнул в гондолу. Вот и все.

– Кто это мог быть?

– Первое, что приходит на ум – местные…

– Приходит… А вы с Жаке никогда раньше не замечали слежку за собой?

– Вроде бы простой вопрос, господин де Рошфор… Кажется, что можно ответить только да или нет. А я не могу так просто ответить. Чтобы я был в этом уверен – нет. Но порой возникало ощущение… чисто интуитивное, может… А может, казалось. Вы меня понимаете?

– Вполне. Тогда так: вести наблюдение за теми, кто следит за испанцами. И Жаке передайте. Но крайне осторожно! Смотрите, не засветитесь. Лучше никакого результата, чем если они вас обнаружат! В общем, попробуйте установить, что это за люди, на кого работают… И Лотье! Помните о Ломбарди. Не хочу однажды услышать, что ваши с Жаке тела нашли в одном из каналов!

Рошфор продолжал регулярно посещать Джулию Фроскезе. Перезнакомился там с кучей людей с именами, внесенными в Золотую книгу республики и с людьми попроще, и с людьми вообще не из Венеции, но того, кто им был нужен – человека, вербовавшего наемных офицеров – так и не обнаружил. Начало казаться, что эта ниточка уже не сможет их привести к ответам на загадку исчезновения аббата Лаффита.

Но дружба с Джулией Фроскезе была ценна не только, как возможность узнать о судьбе Ломбарди. Теперь уже стало ясно, что лучшего способа войти в венецианское общество, стать своим для уважаемых и влиятельных граждан было просто не найти. В салоне у куртизанки даже патриции чувствовали себя свободными от строгих условностей, налагаемых на них их статусом. Здесь не было посторонних, не было случайных свидетелей, не было шпионов Совета десяти – здесь все были свои. По крайней мере, им так казалось.

Наблюдая за своим другом, Шато-Рено пришел к удивившему его выводу: Рошфор, который казался или хотел казаться непоколебимой скалой, прагматиком до мозга костей, подчиняющим эмоции своим интересам, оказался явно неравнодушен к Джулии Фроскезе. Филиппа это забавляло поначалу, но ирония быстро сменилась грустью, ибо ничего забавного в этом не было. «Мы не должны вмешивать в наши дела женщин, к которым неравнодушны» – так, кажется, говорил сам Рошфор. И то, что у его друга оказалось сердце, способное на такие чувства, вызывало безотчетную тревогу, как будто в затяжной и жестокой войне пала одна из важнейших крепостей, в стойкости и надежности которой никогда не было сомнений.

Больше всего Рошфор был смущен тем, что не смог отблагодарить Джулию и что та запретила ему даже думать о подарке. Шато-Рено смотрел на непохожего самого на себя и скрывающего свои чувства друга и сделал неутешительный вывод: любовь не делает мужчину умнее – строго наоборот.

– Не верьте женщине, Рошфор, – сказал Филипп, когда они вместе вернулись от госпожи Фроскезе. – Завтра же идите на мост Риальто в ювелирные лавки и купите что-нибудь изящное.

– Да? – по-простецки и взволнованно встрепенулся Рошфор, и Шато-Рено едва сдержал улыбку. – Но она же запретила…

– Господи, Рошфор! Кого я учу? Подарите ей это на память, а не в знак благодарности. Что бы она не говорила – ни одна женщина не откажется от такого подарка.

– Может, вы правы…

Смотреть на Рошфора было смешно. Как бы потом его не стало жалко… Нет, Рошфор, вызывающий жалость – уму не постижимо. Такого просто не может быть и никогда не будет.

Тем временем вслед за Лотье сделал свое открытие и Жаке. Он, оказывается, решил понаблюдать за гостями маркиза Бедмара. Было их огромное количество и Жаке наблюдал наудачу. Удача, очевидно, сопутствовала ему, потому что он сразу же обнаружил, что за всеми посетителями палаццо испанского посла ведется слежка. За кем бы он сам не пробовал наблюдать, за всеми он рано или поздно вычислял «хвоста». Вывод отсюда был сделан однозначный – Бедмар плотнейшим образом обложен местной секретной службой. Сомнений быть не могло – такого количества шпионов в Венеции просто ни у кого больше не было. Впрочем, неожиданным это открытие не стало, вызывал удивление разве что размах этой слежки – трудно даже представить, сколько для нее нужно было агентов. И столь сильный интерес местной контрразведки к маркизу Бедмару сам по себе наводил на некоторые выводы – испанцы, очевидно, дали веские поводы для этих усилий.

***

Шато-Рено теперь гулял по городу не только в целях изучения его, а потому что гулять по нему было интересно. Мосты, каналы, лабиринт узких улиц… Венеция открывалась Шато-Рено, как женщина, к которой у мужчины вспыхнула внезапная страсть, которая ответила взаимностью и о которой, ему уже кажется, он знает почти все, но… Дальше происходит все не так быстро. То, что она хотела показать – она показала. А на то, чтобы узнать ее по-настоящему нужно время, порою целая жизнь. Ее маленькие тайны, большие мечты, грехи, привычки, пороки и настоящие добродетели открываются не сразу и лишь тому, кто будет искренне внимателен и уважителен к ней, ее особенностям и капризам, иногда раздражающим, иногда утомительным, иногда нелепым; и самые сокровенные ее секреты познает лишь тот, кто от чистого сердца примет ее такой, какая она есть, примет и полюбит. Но до конца ни один мужчина не узнает женщину. И Венецию никто не узнает так, как знает она сама себя.

У каждого города есть душа. Она сокрыта в камнях его мостовых, в стенах домов, в дорожках садов и парков. Она приоткрывается незнакомцу, когда тот смотрит на мощь городских укреплений, острые шпили колоколен, наблюдает за жизнью порта и суетливой толчеей рынков. Но, конечно, лучше всего можно узнать о том, что на душе у города по его жителям. По их привычкам, характеру, по тому, что их беспокоит, что тревожит, о чем они мечтают и чем гордятся. Так можно понять, например, что перед тобой город-моряк, с неугомонной душой корсара, или город-солдат, который столетиями своими неприступными стенами охраняет границу страны. А может, это будет город-купец или город-студент, или город-священник. Как и человек город может быть сонным, ленивым, а может быть беззаботным, может быть трудолюбивым или праздным, может быть городом-юношей, перед которым открываются разные пути, который растет и развивается, а может быть городом-старичком, который тихо доживает свой век, потихоньку покидаемый своими жителями.

Венецию Шато-Рено для себя определил, как город-вдову. Но не убитую горем женщину в черном, оплакивающую своего мужа и свою судьбу, а молодую, роскошную, полную сил красавицу, к которой тебя влечет и о которой ты мечтаешь, как мечтают о ней все, хоть раз увидевшие ее. Ей ты уже отдал свое сердце и готов отдать в придачу все, что у тебя есть, но вдруг узнаешь, что несмотря на свою юность эта молодая вдова пережила с десяток мужей, что ходят о ней разные темные слухи, а кто-то и вовсе считает ее ведьмой. И непонятно тебе, есть ли правда в этом или нет, а если и есть, то сколько здесь той правды, а сколько лжи. Ревность, страх и любовь смешиваются в тебе, но наконец ты решаешься связать свою судьбу с ней, а дальше… Дальше – как повезет: можешь стать счастливым, можешь – несчастным, а можешь – очередным похороненным мужем… Сбежать от нее Шато-Рено и не думал. Ему почему-то казалось, что с этим городом он будет связан очень долго, может быть всю жизнь. Никаких рациональных причин для подобных мыслей не было, а было, возможно, предчувствие, и оно не отступало, а с каждым прожитым здесь днем лишь крепло…

Филипп вышел на площадь Сан-Марко через Часовую башню и порыв ветра едва не сорвал с него шляпу. Погода изменилась; ушла жара, небо стало свинцовым, с редкими светлыми щелями, сквозь которые безуспешно пыталось пробиться болезненное солнце. Шато-Рено уже не раз бывал на площади, но она все еще удивляла его. Своей необычной замысловатой формой, когда взгляд не может охватить все ее части разом, своими монументальными постройками и ажурными зданиями, словно вырезанными из одного огромного камня. Слева осталась базилика Сан-Марко – главный храм города, справа – высоченная колокольня из красного кирпича, уходящая в серое небо. И как только они построили ее на этих топких берегах? А дальше за базиликой располагался Дворец дожей – средоточие власти и тайны, ее окружающей, место сбора Советов, Сената, место, где творится политика, плетутся интриги и свивают уютное гнездо тихое мздоимство и откровенная продажность.

Шагах в сорока от самой кромки воды с причалами, где на волнах вздымались и опускались лодки и гондолы, стояли две мраморных колонны. Филипп остановился между ними, глядя на величественную картину залива Сан-Марко с десятками кораблей, больших и маленьких, плавно покачивающих своими мачтами.

Вообще-то стоять между двумя колоннами местные считали дурной приметой. Здесь, между колонной со львом Святого Марка и колонной Святого Теодора происходили публичные казни. Была даже поговорка-угроза – показать, какое сейчас время, ведь приговоренные стояли спиной к воде, и последнее, что они видели – Часовую башню с огромным синим циферблатом. Но Филипп не был суеверным, он был уверен, что ему не грозит окончить жизнь между двумя колоннами – скорее уж получить смертельный удар ножом или пулю. Поэтому он стоял бестрепетно, взирая на корабли, острова и ветер.

– Филипп! – вдруг услышал он откуда-то сбоку и обернулся. В десяти шагах от него стоял и улыбался Николо Мочениго. При виде его у Шато-Рено как будто замутилось внутри, он вспомнил о вечере, проведенном в компании капитана и единственным желанием было куда-нибудь спрятаться, чтобы коварный венецианец снова не поволок его по кабакам.

– Я пришел на следующий день к Джулии, а тебя там не было! Она тебе что, не понравилась?

– Понравилась, – ответил Шато-Рено, – просто я на следующий день не чувствовал себя способным к визитам и вообще способным к чему-либо.

– Да, в тот вечер мы, кажется, перестарались… Куда ты идешь?

– Никуда. Гуляю…

– Тогда предлагаю совершить прогулку вместе со мной…

Шато-Рено при мысли о кабаке стало совсем нехорошо, словно приступ тошноты подступил к горлу. Он уже хотел придумать, что-нибудь, но Мочениго продолжил:

– Чтобы ты не думал, что я все свое время провожу в притонах, прогуляемся по морю.

– Вроде погода неподходящая…

– Самая подходящая! Пойдем, я покажу тебе, что такое море.

Мочениго взял Шато-Рено под руку и повел его прямо к пирсу, где покачивались лодки. В одной из них сидели два гребца, они схватились за помост и притянули лодку, чтобы оба молодых человека могли спуститься в нее, потом оттолкнулись веслами и погребли, как догадался Филипп, к небольшому трехмачтовому остроносому кораблю, стоявшему на якоре.

– Что это за корабль? – спросил Шато-Рено, когда с борта им сбросили веревочную лестницу с деревянными перекладинами.

– Эта шебека10 носит имя «Дафна», – ответил Мочениго, забираясь по трапу, – и отправится в море, как только я отдам команду.

– Ты ее капитан? – последовав за другом, спросил Филипп.

– Нет, но я ее командир. А капитан – вот. Знакомьтесь: Энцо Помпео.

– Филипп де Шато-Рено.

Капитан – смуглый, уверенный в себе человек лет тридцати – учтиво поклонился Филиппу и вопросительно посмотрел на Мочениго.

– Груз принял, Энцо? – спросил тот.

– Все, что привезли, господин Мочениго.

– Тогда отходим, я свой груз тоже получил.

– К вечеру ветер покрепчает, – произнес капитан уведомительным тоном, в котором совершенно не было слышно ни сомнений, ни желания отговорить командира от выхода в море.

– Возможно, – беззаботно ответил тот, – но это и к лучшему – будет интереснее.

На единственной палубе корабля стояли четыре пушки. Между мачтами были сложены какие-то тюки, обмотанные сеткой и крепко привязанные к ним. Над кормой возвышалась надстройка, далеко вынесенная назад за корпус корабля. Команда судна состояла из капитана, двух его помощников и дюжины матросов, деловито вытаскивающих из воды якорь и поднимающих реи с косыми парусами. Паруса те сразу начали наполняться ветром, и шебека заскользила по пологим волнам лагуны.

Мочениго, видимо, посчитал своим долгом перед иностранцем отработать чичероне, а может, ему просто хотелось поделиться своими чувствами:

– Смотри, Филипп, сзади – это таможня, а справа Джудекка. Вот этот остров – это Сан-Джоржио, а там, далеко впереди – Лидо.

Корабль шел довольно резво и уже начал огибать район Кастелло. На открытом пространстве ветер стал сильнее, шебека поскрипывала переборками, на лице Мочениго стало больше счастья. Вскоре колокольня Сан-Марко скрылась из вида, и впереди показалась крепость.

– Это крепость Сант-Андреа, – продолжал объяснять Мочениго, – скоро мы обогнем Лидо и выйдем в море.

– Николо, куда мы плывем?

– Неужели тебе не все-равно? Тебя не ждет ни жена, ни любовница! Или любовница все-таки ждет?

– У меня нет любовницы, просто хотелось знать, когда мы вернемся.

– Считай, что ты в плену на моем корабле! – весело сказал Мочениго.

– Вот как? – улыбнулся Шато-Рено. – Я пленник?

– Ненадолго. И плен не будет суровым. Предлагаю прямо сейчас подкрепиться вином и мясом, пока есть возможность.

– Потом возможности не будет?

– Кто знает? Знаешь, как говорят моряки – не выспаться и не поесть всегда успеешь!

Они расположились под низким потолком кормовой надстройки среди тщательно закрепленных тюков и бочек. Полчаса на свежем ветру и морском воздухе и правда разожгли аппетит, и скромный ужин из вина, хлеба, мяса, зелени и сыра показался великолепным.

– Так куда мы плывем?

– Моряки не любят так говорить. Плавает… оно сам знаешь, что. А моряки по морю ходят.

– Как Христос?

– В этом что-то есть. Хотя вряд ли самомнение морских людей так велико. А идем мы в Полу.

– Это же, кажется, на той стороне?

– Да, в Истрии. Но мы прибудем туда быстро, ты увидишь, на что способна шебека при хорошем ветре. Я рассчитываю быть на месте уже утром.

– А когда вернемся?

– Все-таки тебя кто-то ждет, Филипп, – улыбнулся Николо. – Не переживай, отдадим груз и бумаги и тут же отправимся обратно.

– Так ты едешь по делу?

– Да, вот… Теперь работаю посыльным – заслужил. Везу губернатору послание от Сената и еще какие-то указания… Ну и груз для гарнизона.

В этот момент Шато-Рено почувствовал, что качка заметно усилилась, как усилился и скрип дерева, издаваемый судном, и свист ветра.

– Мы вышли в море, Филипп! Пойдем на палубу, посмотрим на эту красоту!

Чтобы уверенно стоять на ногах Филиппу пришлось держаться за борт. К счастью, борт был достаточно высоким, чтобы не очутиться ненароком в темных водах моря. А вот Мочениго это не требовалось – он совершенно свободно передвигался по палубе, словно никакой качки и не было. День уже близился к концу и светлые полосы на тяжелом сером небе все больше смещались к горизонту.

– Красота какая! – восторженно воскликнул Мочениго, перекрикивая свист ветра, скрип корабля и удары воды о борт. Он с удовольствием подставлял лицо соленым брызгам, долетавшим до них при ударах корабля о волны. – Вот ради этого люди любят море! Посмотри, как оно сильно! Оно играет с нами! Легонько, чтобы не покалечить, ведь оно знает свою силу!

– А если оно переборщит со своей силой? – с сомнением крикнул Шато-Рено. – Наше судно не похоже на галеон!

– Эта шебека и не такое видала! За «Дафну» не переживай, она не подведет!

Но ветер явно усиливался. Иногда налетал шквал, который по несколько минут кренил судно на правый борт, не давая тому толком восстановить равновесие. Тогда темные морские воды оказывались совсем близко, иногда даже пробиваясь через борт на палубу. Потом шквал стихал, и шебека продолжала уверенно взбираться на ставшие широкими и длинными валы, а потом быстро скользить по ним вниз, встречая своей грудью очередной накат.

Это была завораживающая борьба корабля с морем. Вернее, с морем боролся не сам корабль, а люди на нем. Капитан, видя, что ветер крепчает, приказал подобрать парус с грот мачты. Матросы бросились исполнять приказ со скоростью, которая говорила об их понимании ситуации. Они быстро работали с такелажем и убрали самый большой из трех косых парусов шебеки. И все это на качающимся корабле, под ударами ветра, обливаемые водой!

Парус был убран вовремя, ибо вскоре налетел новый шквал и наполнил оставшиеся паруса ветром так, что они превратились в надутые пузыри, тянущие корабль вперед, и шебека едва не касалась краем борта волн. Двое матросов и помощник капитана стояли у штока румпеля и с трудом справлялись с рулем. Иногда даже капитан вместе с ними наваливался на длинный рычаг, чтобы быстрее изменить курс судна и ловчее взобраться на очередную водяную гору.

Для Шато-Рено, наблюдающего эту многочасовую борьбу людей со стихией все смешалось: брызги волн с дождем, команды капитана со свистом ветра, шум моря со стоном корабля. Неба не было видно – оно слилось с морем. Как в этой непроглядной темени моряки различали хоть что-нибудь было решительно непонятно. Но «Дафна» действительно не подводила, она раз за разом штурмовала гребни волн, падала в пропасть и неизменно вырывалась из водяного плена. Поначалу Филиппу казалось, что корабль вот-вот развалиться, что не вынырнет из-под очередной волны, что борт его зачерпнет морских вод и он перевернется. Но ничего подобного не происходило, и Шато-Рено начал привыкать.

Внезапно произошло событие, потрясшее Филиппа. Очередной порыв ветра то ли сорвал, то ли оборвал одну из веревок, крепивших конец длинного рея к борту. Рей дернулся и зафиксировался другой веревкой, но успел ударить одного из матросов. Тот потерял равновесие и не смог ни за что схватиться, когда налетевшая волна буквально смыла его за борт!

Первой мыслью Шато-Рено было осознание того, что на его глазах только что погиб человек. И смерть его была из разряда ужасных. Один из помощников капитана проорал: «Концы за борт!!!» Но его команда была излишней – вместо переживаний и скорби товарищи упавшего матроса и без всякой команды начали бросать длинные веревки в море, туда, где предположительно он мог быть. Слаженность действий поразила Филиппа, а еще больше поразило, что все оказалось не напрасным – через несколько мгновений матросы уже помогали своему товарищу забраться на борт!

Теперь Шато-Рено решил, что человек вернулся с того света. И главное: никаких страданий, никаких полежать и отойти от пережитого – вытащенный из бездны матрос тут же встал и бросился помогать остальным крепить сорвавшийся рей.

Мочениго же лишь улыбался, глядя на Филиппа, схватившегося за лестницу, ведущую на корму, и иногда хлопал его по плечу, что-то одобрительно крича. Но все когда-нибудь кончается и наконец последний шквал ослаб, волны стали более пологими, показалось, что стало даже светлее. На Шато-Рено накатила усталость, он вдруг смертельно захотел спать. Николо, словно прочитав его мысли, крикнул:

– Иди спать! Отдыхай! Больше ничего интересного не будет!

Филиппа не пришлось уговаривать, он забрался под кормовую надстройку и пристроился к какому-то мягкому тюку. Последняя его мысль была о моряках, которые не стояли праздно, как он, а полночи сражались с морем. И продолжают сражаться, а не устраиваются уютно под палубой. Ну да каждому свое…

***

Проснулся Филипп, когда уже было светло. Море еще было взволнованно, но ничего подобного ночному кошмару не было и в помине. Главное, что появилось солнце, проглядывающее сквозь мчащиеся по небу обрывки грязных туч. На шебеке снова стояло три паруса; ход ее был легкий, уверенный, как уверенным и даже не уставшим казался ее экипаж. Шато-Рено сейчас совсем по-другому чувствовал моряков и их труд. После того, что он видел ночью, куда-то исчезло предубеждение и пренебрежение к горланящим и вечно пьяным матросам в кабаках и борделях и морским офицерам, смотрящим на все сухопутное и всех сухопутных свысока. После такого – имеют право. И на кабаки, и на гордость…

– Ну, как? – поприветствовал Филиппа Мочениго – бодрый, свежий, довольный.

– Вроде ничего…

– Морская болезнь не мучила?

– Не до нее было… Смотрел, как гибнет наш корабль и трясся от страха…

– Да что ты! – рассмеялся Николо. – Этого и близко не было! Такие переделки «Дафне» – легкая прогулка, чтоб не забывала, как выглядит море.

– Я, признаться, впечатлен… Настоящий шторм.

– Ну шторм, не шторм, а немного покачало – это правда.

Вскоре на горизонте впереди отчетливо показалась земля. Волнение почти совсем стихло, а небосвод расчистился, открыв землю лучам светила. Кое-где были видны паруса кораблей. «Дафна» теперь шла совсем рядом с берегом.

– Нас снесло на юг, – пояснил Николо. – Мы заранее взяли севернее и чуть-чуть не угадали, но через час будем на месте.

Через час шебека действительно обогнула группу больших и маленьких островков и вошла в широкую бухту мимо двух небольших фортов. Миновав еще один островок, корабль встал на якорь недалеко от пирса. Моряки быстро спустили на воду лодку (и как ее только не унесло ночью?), Филипп с Николо погрузились в нее и двое матросов в несколько взмахов домчали их до причала.

Пола, без сомнения, была городком захолустным, совсем небольшим. Маленькие, вовсе не роскошные дома с рыжими крышами окружали невысокую скалу на которой располагалась ощетинившаяся каменными бастионами крепость. Вот и весь город, остальное – все древности да развалины. Но развалины, надо сказать, впечатляющие. Особенно удивил Филиппа неплохо сохранившийся римский амфитеатр. Подобные сооружения он, конечно, видел во Франции, когда проезжал Ним и Арль, но никак не ожидал обнаружить такое здесь.

– Знаешь, что, Филипп, – сказал с сомнением Мочениго, – я, кажется, продержу тебя в плену чуть дольше, чем обещал. Людям нужно дать отдохнуть, так что обратно отправимся завтра. Не возражаешь?

– Я же пленный, как я могу возражать? Я и сам, если честно, хочу выспаться.

– Черт возьми, а что ты делал ночью? Ладно. Сейчас отдадим бумаги и груз, переночуем в крепости, а завтра – домой.

– Хорошо, что в крепости, меня до сих пор качает…

– Пройдет. Привыкнешь. Я бы предложил сходить развлечься, но, честно говоря… местное пойло настолько отвратное, что его не выпьешь достаточно, чтобы позариться на местных красоток. Они так привлекательны, что даже я столько не осилю. Так что тутошние кабаки и единственный на всю Полу бордель подходят разве что для гарнизона, у которого нет выбора. Как подумаю, что меня скоро ожидает такое же…

Комендант крепости гостям был рад. Чувствовалось, что он бывает рад любому живому существу, с которым можно поговорить о Венеции, о море, о погоде, о чем угодно. Было видно, что гарнизонная тоска поглощала его, растворялась в его теле и его мыслях и сам он это прекрасно понимал. При виде коменданта Мочениго заметно погрустнел.

Дела с губернатором решились тоже быстро. Николо даже успел организовать Шато-Рено небольшую прогулку по местным достопримечательностям времен расцвета Римской империи: амфитеатр, храмы, остатки форума…

На другой день отправились в обратную дорогу. Вышли не очень рано, ближе к обеду. Как сказал Мочениго, чтобы войти в лагуну завтра, когда уже будет светло. Море, словно извиняясь за недавнюю суровость, было спокойным и гладким, на небе не облачка, а ветерок едва обдувал, не спасая от жары. Просто чудо, а не погода. Но почему-то у их капитана она не вызывала энтузиазма, и он постоянно недовольно поминал ее. Филиппу показалось, что он даже нервничал немного, хотя во время шторма казался гранитной скалой.

– Николо, почему капитан недоволен? – спросил Шато-Рено.

– Ветер слаб. Вчера видели ускокские лодки за Бриони. Это острова. Вот те, справа впереди.

– Ускоки могут напасть на нас? – удивился Филипп. – Но у нас же пушки!

– А у них лодки. Очень быстрые. А ветра нет… Ладно, если проскочим острова, то в открытом море они нас не найдут.

– Кто такие эти ускоки? Пираты?

– И пираты тоже. А вообще – славяне с юга. Сбежали от османов лет сто назад и расселились по побережью. С тех пор они турок ненавидят и мстят, как могут. Вообще-то они лихие воины, смелые, бесшабашные. Моряки отважные… Достойные противники.

– А почему ускоки нападают на венецианцев?

– Зарабатывают на жизнь. Сначала они грабили только турок, но, кто платит, тот и заказывает музыку.

– И кто сейчас заказывает музыку?

– Испанцы, конечно. А австрийцы их снабжают оружием, снаряжением, а теперь и просто воюют за них… Черт! Черт! Вспомнили! Кажется, они!

Шато-Рено посмотрел в сторону, указанную Николо и увидел две больших лодки, вышедших из-за островка и направляющихся им наперерез. Лодки были большими, длинными, издалека напоминавшими галеры, только без мачт. По десять-двенадцать весел с каждого борта синхронно поднимались и опускались в воду. Даже с расстояния никак ни меньше четверти лье было заметно, что скорость у лодок много превосходит скорость шебеки.

– Вернемся в Полу? – спросил капитан Помпео.

– Нет, – уверенно ответил Мочениго. – Прорвемся.

– Правый борт готовь! – тут же скомандовал капитан и несколько матросов бросились к двум пушкам.

– Командуй мористее, Энцо!

– Три румба влево! – крикнул капитан рулевому, и шебека послушно изменила курс.

Теперь лодки пиратов не перерезали курс «Дафны», а скорее догоняли ее. Чем дальше в море, тем веселей становился ветер, косые паруса шебеки наполнялись, она увеличивала ход, но лодки по-прежнему все еще сокращали с ней расстояние, хотя и значительно медленнее.

Моряки готовились к схватке: из трюма в ящике принесли мушкеты и пистолеты, за поясами матросов появились абордажные палаши и так любимые на севере Италии дюссаки, не говоря уже о кинжалах.

– Выбери, что по душе, – показал Николо на пистолеты в ящике, – возможно, будет жарко.

Шато-Рено взял относительно новый кремниевый пистолет и зарядил его вместе с моряками, заряжающими свое оружие. Шпага и кинжал были всегда при нем, так что теперь он был готов к бою.

Лодки пиратов продолжали приближаться к шебеке, но так могло продолжаться еще довольно долго. Вдруг один из матросов крикнул: «Прямо, справа!»

Все, как по команде отвернулись от преследующих их пиратов и посмотрели вперед – не далее, как в четверти лье прямо на них шли еще две лодки ускоков.

– Дьявол… – процедил сквозь зубы капитан и крикнул: – Левый борт готовь!

– Кажется, это засада, – с философским отрешением произнес Мочениго. – Готовься, у нас несколько минут, не больше.

– Почему они не боятся наших пушек?

– Вероятно, приняли нас за торговца. А пушки наши нам мало помогут. Их всего по две на борт, мы ни за что не попадем в них, если развернемся бортом. Если остановимся и примем бой – они возьмут нас на абордаж. В четырех лодках их не меньше сотни, у нас нет шансов.

– А если стрелять не останавливаясь?

– Они тоже не дураки – идут на встречном курсе. Если мы попробуем вырваться, сменим галс, то произойдет то, о чем я говорил – нас возьмут с двух бортов. Поэтому единственный наш шанс – успеть разобраться с теми, что впереди, пока не подоспели те, что сзади! А стрелять по лодкам, когда они уже рядом с нами не получится – они будут в мертвой зоне!

Все эти морские премудрости Филипп впитывал быстро, пропуская то, что не понимал. Основное, впрочем, он прекрасно понял. Да и что тут не понять? Пушки почти бесполезны, лодки ускоков движутся быстрее и пиратов больше сотни, а на «Дафне» нет и двадцати человек. Почему-то не было страха. Позапрошлой ночью, когда они боролись с волнами и ветром, страх был, это точно, особенно поначалу. А сейчас – не было. Видимо, правду говорят, что пугать может только еще неизвестное и непонятное, а с вооруженными до зубов людьми – что же неизвестного и непонятного? Как говориться, наливай да пей.

Мочениго тем временем о чем-то говорил с капитаном и тем из его помощников, что стоял у руля. Все они посматривали на паруса, а Николо указывал на стремительно приближающиеся лодки. Очевидно, достигнув здесь понимания, Мочениго бросился к матросам, державшим в руках пальники у пушек правого борта и, активно жестикулируя, объяснил что-то и им тоже.

Меж тем лодки ускоков были уже шагах в ста. Они чуть разошлись и приближались к шебеке с двух сторон. Можно было даже различать лица пиратов и слышать команды, раздававшиеся на лодках. Команд, состоящих из каких-то шипящих и свистящих звуков, Филипп, конечно, не понимал, но внешний облик ускоков был примечательным. Все они без исключения были с длинными вислыми усами, некоторые с бородами, у большинства волосы были заплетены в косу, а голову покрывал либо платок, либо маленькая круглая шапка. Белые рубахи с длинными, почти до пояса вырезами были расшиты на плечах и рукавах красными узорами; многие ускоки вообще не имели рубах – одни лишь серые штаны и красные кушаки, а вооружены они были примерно так же, как и моряки на «Дафне».

Шато-Рено охватило радостное возбуждение, он совершенно не думал о возможной смерти, он жаждал боя!

Первая из лодок, которая надвигалась с правого борта, резко пошла на сближение. Ее матросы, те что не сидели на веслах, уже приготовили длинные крючья на веревках и готовились их бросать, как вдруг Мочениго обернулся к корме, махнул рукой и крикнул рулевому: «Давай!»

Шато-Рено едва успел схватиться за мачту, чтобы его не бросило на правый борт, ибо рулевой заложил поворот, шебека, застонав, так сильно накренилась, что через порты орудий стало снова видно подошедшую вплотную пиратскую лодку. И в это мгновение раздались два выстрела, почти слившихся в один. Тут же из-за борта полетели вверх куски лодочной обшивки и еще что-то – как минимум одно ядро попало в цель! Лодка пиратов тонула и им стало не до «Дафны», но с левого борта в то же время взвились крюки с четырьмя жалами и начали один за другим цепляться за борт корабля. Несмотря на маневр шебеки пиратской лодке удивительным образом удалось ускользнуть от удара корпуса «Дафны».

– Кошки не рубить! – кричал капитан. – Прикрываться бортом!

Но один из матросов не последовал команде и, высунувшись за борт, своим палашом попробовал перерубить веревку, привязанную к крюку. За это он тут же поплатился пулевым ранением в руку и упал на палубу.

Сразу же показались и первые ускоки, ловко карабкающиеся на борт шебеки. Теперь уже с десяток венецианцев дали дружный залп из мушкетов и трое или четверо пиратов свалились в воду. Но ускоков было еще много, они лезли и лезли на палубу; прозвучало еще несколько недружных выстрелов, еще два или три пирата упали, теперь уже на палубу – началась рукопашная схватка.

Филипп бросился вперед, столкнулся со здоровенным пиратом с крупным красным лицом и не раздумывая выстрелил ему в грудь. Промахнуться было невозможно – его противник рухнул, но за ним тут же вырос другой. После первых же отраженных шпагой ударов Шато-Рено пожалел, что не взял предложенный палаш или дюссак – шпага была не тем оружием, какое нужно при абордаже: тяжелая и размахнуться сложно. Хорошо, что долго ему не пришлось ею орудовать – кто-то из венецианцев, что освободился от своего «партнера», махнул палашом по шее противника Филиппа, тот пошатнулся и Шато-Рено хладнокровно проткнул его.

Благодаря применению огнестрельного оружия на начальном этапе боя команда «Дафны» получила численный перевес над пиратами, хотя каждый из ускоков по-отдельности явно превосходил матросов шебеки – немногие из них могли драться с такой ловкостью, а главное, с таким бешенством, словно ожившие древние берсеркеры. Последние пятеро ускоков как по команде развернулись и прыгнули в лодку, которая, хоть и лишилась большинства гребцов, все-равно быстро удалилась от «Дафны».

Но один из пиратов все-таки не успел последовать за своими товарищами. Он был зажат у грот-мачты и отчаянно отбивался от четверых, наседающих на него матросов. На мокром от пота лице со слипшимися черными волосами не было ни злости, ни обреченности. Пожалуй, он действовал даже хладнокровно, насколько хладнокровно может действовать человек, со всех сторон окруженный врагами. В это время капитан деловито достал из-за пояса еще не разряженный пистолет и как человек, у которого мало времени на подобные развлечения, направил оружие на пирата.

– Нет, Энцо! – быстро сказал Мочениго, и капитан опустил пистолет. Схватка тоже замерла, и тяжело дышащий ускок, не опуская оружия, посмотрел на Николо. Тот сделал недвусмысленный знак, предложив пирату прыгнуть за борт, что тот, не раздумывая, и проделал.

– Капитан! – крикнул меж тем рулевой и показал назад. Из двух преследовавших их лодок теперь осталась только одна, а вторая оказывала помощь товарищам с потопленного суденышка. Но и эта, преследующая их лодка, сойдясь с той, на которой спаслись бегством после неудачного абордажа пираты, остановилась и отказалась от погони. Кажется, все. Победа…

Трупы пиратов выкинули за борт. Среди экипажа «Дафны» двое было убито, четверо ранено, но не серьезно. Даже пулевое ранение первого раненого в этом бою матроса прошило руку на вылет, не задев кость. В общем, как подвел итог Мочениго, обошлись малой кровью. Правда, при словах о малой крови Филиппа немного покоробило – чего-чего, а крови было хоть отбавляй, после боя казалось, что вся палуба скользкая от нее. Но морская вода и несколько швабр быстро исправили дело – по мокрым, теперь уже от воды, доскам снова можно было передвигаться, не боясь поскользнуться…

– Почему ты его отпустил? – спросил Шато-Рено, приводя в порядок и обтирая свое оружие. – Его можно было взять в плен…

– Этого? – с сомнением произнес Николо. – Вряд ли. А впрочем, даже если бы и взяли… Зачем? Развлечь горожан?

– Его бы казнили?

– Однозначно. После того, что они сделали с адмиралом Веньеро четыре года назад…

– Тот Веньеро, что сейчас командует флотом?

– Нет, другой.

– И что же они сделали?

– Выживших с его галеры – казнили, а адмиралу отрубили голову, вырезали сердце, зажарили и съели. Говорят еще, что кровь его пили…

– Это же наверняка чушь!

– Наверняка… Хотя среди их народа ходит много преданий об упырях и кровопийцах.

– И как их казнят у вас?

– По-разному. Могут просто голову отрубить, если особо ни в чем не виноват, могут на кол посадить, а в последнее время все больше дубиной.

– Чем?

– Ну, обухом бьют по голове. Если сильно провинился, то сначала расплющивают руки, ноги… А потом по голове. Обычно одного-двух ударов всегда хватает.

– Правильно, что ты его отпустил… – произнес Филипп после небольшого раздумья.

– Не знаю. Может, представил себя на его месте… Я уже говорил, что они, в общем-то, храбрые воины и не заслуживают такой смерти… Хотя, пожалуй, пристрелить этого мерзавца все-таки и было нужно.

Глава 6 Монастырская добродетель в Венецианской лагуне

В одежде, пропитанной солью, с трехдневной щетиной и вытянувшимся лицом он появился наконец дома. Дверь была открыта, значит, Жак ждет. Дом. Его новый дом, очередной…

– Сударь… – расплылся в счастливой улыбке Жак, и это было трогательно. Парень по-прежнему своей улыбкой мог растопить сердце… То ли он не разучился улыбаться, то ли сердце еще не зачерствело.

– Надеюсь, Жак, вы меня еще не похоронили? – не нашел сказать ничего умнее Шато-Рено.

– Сударь, мы переживали, вообще-то! – теперь в голосе Жака появился упрек и недовольство. – Вы бы предупредили хотя бы…

Филипп ничего не ответил на претензии Жака, позволявшего себе иногда такие вольности по отношению к господину. Все-таки он был не просто слуга. И оба это понимали.

На лестнице послышались тяжелые, уверенные шаги и Шато-Рено понял, что сейчас ему, вероятно, придется услышать еще один упрек. В общем-то, справедливый.

– Есть успехи? – спросил Рошфор, открыв дверь.

На душе скользнуло нечто вроде обиды: три дня не слуху, не духу – хотя бы для приличия показал, что волновался…

– Есть… – ответил Шато-Рено. – Я остался жив.

– Это немаловажно, и с этим я вас поздравляю, но… в следующий раз… хотя бы намекните, право. А то я уже устал отвечать на вопросы вашего оруженосца и успокаивать его.

«Все-таки волновался», – с глупым удовлетворением подумал Филипп, а вслух произнес:

– Извините, Рошфор, я был в плену.

– Вот как? Сбежали? Или выкупились?

– Выкупился…

– И чем же, если не секрет?

– Тем, что поучаствовал в небольшой одиссее. Сначала – чуть не утонул в шторм, потом – чуть на самом деле не попал в плен к ускокам. Но отбился, как видите.

– Насыщенно отдохнули. Человек нашей профессии должен иногда отдыхать от умственной деятельности… Правильно ли я догадываюсь, что в плен вас взял господин Мочениго?

– Правильно. Повязал прямо на Сан-Марко…

– Хорошо… Но я хочу сказать, что теперь, Шато-Рено, вы серьезно задолжали.

– Кому?

– Госпоже Фроскезе. Вернее, ее юной родственнице. Мне пришлось сказать, что вас отозвали срочные дела.

– Франческа спрашивала обо мне?

– Хуже того. По моим ответам она догадалась, что я сам потерял вас. Девочка, надо признать, не глупа. Ну и женское чутье, конечно… Так что приводите себя в порядок – сегодня вечером вас будут ждать.

***

В зал зашли, как старые знакомые. И приняты были также. Хотя гостей в доме Джулии Фроскезе всегда принимали радушно. Даже Шато-Рено здесь уже многих знал, Рошфор, наверное, знал почти всех. Еще бы, каждый вечер, как на службу… Франчески еще не было. Придет ли она сегодня?.. Главное, чтобы не пришел Мочениго…

Франческа появилась. На этот раз без матери и в другом платье. Цвет его был бледно-желтым, почти белым и очень шел девушке. Впрочем, красоте и юности подходит все.

Госпожа Фроскезе больше не представляла гостям свою племянницу. Видимо, ее и так уже почти все здесь знали. Франческа подошла к Джулии, поздоровалась. Тут же трое мужчин напросились поцеловать руку «прекрасной Франческе». Почему-то это вызвало у Шато-Рено неудовольствие. Он поймал взгляд девушки и поклонился ей, а она просто улыбнулась.

В этот вечер Франческа уже не сидела все время одиноко у стены. Она перемещалась по залу, сама ни с кем не заговаривала, но в одиночестве не оставалась ни на минуту. Кто-то постоянно лез к ней со своей навязчивой любезностью, плоскими шутками и похотливым блеском в глазах, которые стали раздражать Филиппа.

«Спокойнее, – сказал он сам себе, – не хватало еще из-за девчонки дуэль затеять».

К Филиппу подошел Иоаннис Ангелос и заговорил о Париже, в котором, по словам греческого купца, он был один раз, но тот оставил у него невероятные воспоминания. Шато-Рено вежливо ответил, что Венеция восхитительна и производит гораздо большее впечатление.

– Не нахожу здесь ничего восхитительного! – сказал грек. – Кроме госпожи Фроскезе, конечно. В Париже чувствуется власть, сила! Как в Константинополе. Это вершина пирамиды: стройной, крепкой, надежной и понятной. А Венеция – рыхлая земляная куча, которая сама не знает, чего хочет!

– Почему же вы здесь? – улыбнулся Филипп.

– Как почему? Торговля! У меня партнеры и в Константинополе, и в Кандии, и в Яффе. А потом… Жить здесь, в общем-то, приятно. Развлечений хватает: от самых утонченных, до самых невзыскательных и порочных. Были бы деньги…

Ангелос заговорил о политике и последних событиях. Шато-Рено отвечал, но мысли его и взгляды постоянно обращались к Франческе, вокруг которой продолжали виться ухажеры. В конце концов разговорчивый грек отстал и, поклонившись, оставил Филиппа одного.

Рошфор тем временем был в центре внимания наравне с хозяйкой. Он что-то рассказывал, шутил, его шуткам смеялись, а госпожа Фроскезе, кажется, ничуть не ревновала к его популярности среди гостей. Вообще его друг, безусловно, стал своим в этом обществе и перенял все его правила и традиции. Одной из таких традиций, очевидно, было потребовать, чтобы хозяйка прочла что-нибудь из своих сочинений. Он и потребовал, а остальные будто только и ждали этой команды, чтобы радостными воплями поддержать его просьбу:

– Хоть несколько строк!

– Умоляем вас, божественная!

Хозяйка не сопротивлялась и в наступившей тишине начала читать. Ее голос казался при этом совсем другим: трепетным, страдающим, словно смеялась и разговаривала только что одна женщина, а стихи читала другая:

То верность, названная Франко, пишет:

Кротка, нежна, как раньше влюблена;

Которая вдали одним тобой лишь дышит.

Увы, цветов я слишком долго лишена

С полей Адрии, где моя душа

Живет. Ушли желанья, есть лишь тишина:

Стремленье к свету я не удержав,

Сгораю, таю, верю и страдаю;

Лишь болью себя к жизни привязав,

Я сердце раненое пыткой укрощаю.

Когда вокруг все тягостнее звуки,

Смахнуть слезу украдкой привыкаю.

Что говорю, то больше не напишут руки:

Жизнь без тебя мне смерть и кара злая,

А наслаждения – страдания и муки.

Аплодисменты и возгласы восхищения грозили обвалить потолок, а госпожа Фроскезе загадочно улыбнулась и, дождавшись окончания изъявлений восторга, произнесла:

– Спасибо, господа, но сегодня я вам читала не свои стихи.

– Не поверю! – воскликнул седой полноватый мужчина (кажется, сенатор или из Совета сорока – Филипп точно не помнил).

– Их написала Вероника Франко11 почти полвека назад. Но мне приятно, что они вам понравились.

Только во время чтения Франческа наконец осталась одна. Шато-Рено воспользовался этим и подошел к девушке.

– И вам понравилось? – спросил Филипп.

– Стихи великолепны, хоть и звучат по старому, – серьезно ответила Франческа. – Мне так никогда не написать, даже пробовать не стоит.

– Пробовать всегда стоит. Сначала может не получаться, а потом вдруг раз – и получится.

– Вы когда-нибудь писали стихи?

– Нет вообще-то.

– А говорите… – улыбнулась девушка. – Что с вами случилось? Куда вы пропали?

– Были некоторые дела… Почему вы решили, что со мной что-то случилось?

– С мужчинами это регулярно происходит.

– Только с мужчинами? – теперь улыбнулся Шато-Рено. – А с женщинами?

– Это ведь мужчины падают с лошади, тонут в море, убивают друг друга. И оставляют после себя молодых вдов. Разве бывает наоборот? Я сказала что-то не то? Почему вы погрустнели?

– Нет… просто я вспомнил об одной девушке. Ее убили, и юноша, который ее любил… как раз почувствовал себя вдовцом.

– Вы знали эту девушку, Филипп? – взволнованно посмотрела ему в глаза Франческа.

– Я видел ее… когда она была жива.

– Как она выглядела?

– Зачем это вам?..

– Ответьте! Прошу вас!

– У нее были светлые волосы… серые глаза… Она часто была грустна и редко улыбалась… но была очень добра и нежна… Она была благородна и смела… Почему у вас слезы?

– Потому что у вас дрожит голос.

– Вроде нет…

Франческа отвернулась, смахнула слезы и через некоторое время голосом снова спокойным сказала:

– Я пойду.

– Я провожу вас.

– До двери?

– До дома.

– Это лишне, я живу в соседнем.

– Все-равно.

– Хорошо…

Франческа попрощалась с Джулией и, сопровождаемая Филиппом, покинула зал. Дом ее действительно примыкал к дому госпожи Фроскезе. Шато-Рено с девушкой остановились у двери.

– Что вы делаете днем? – спросил Шато-Рено.

– Читаю, занимаюсь с учителем.

– И что вы изучаете?

– Кажется, все подряд… А завтра я хочу навестить сестру.

– В монастыре?

– Да. В Санта-Мария-дельи-Анджели, на Мурано.

– Вы поплывете одна?

– Вы хотите меня сопроводить? – девушка снова улыбалась.

– Хотя бы до Мурано. В женский-то монастырь меня, вероятно, не пустят…

– В этот пустят, – весело произнесла Франческа. – Что ж, для вас это может быть интересно… Приходите за мной завтра в десять.

***

На покрытой мелкой рябью поверхности лагуны, как тысячи быстро мерцающих огоньков, отражались игривые лучи солнца. Гондола неспешно приближалась ко все увеличивающемуся в размерах острову, который уже казался больше, чем оставшаяся позади Венеция.

Гондольер делал понимающий вид: молодой господин везет девочку на Мурано. Ну ясно зачем. Почему только так далеко? Ближе места не нашли, что ли? И что за нравы пошли – она же совсем ребенок! Ну понятно, когда старый сенатор охоч до малолеток – его уж кроме таких девочек ничто, может, и не разогреет, но этот-то! Не-ет, вырождается все… И чего им только на Мурано приспичило? Венеции им мало! Хотя девочка, конечно, выглядит вполне приличной, не потаскушка какая… Может, брат с сестрой? Да ну! А то я не видел… Брат… Сестра… Вон как сестра его глазами пожирает, того и гляди подол прямо здесь задерет… Да… дела… Вырождается все…

– А где на Мурано, сеньор? – спросил гондольер самым заискивающим тоном.

– Монастырь Санта-Мария, – вместо Филиппа ответила Франческа.

– Домчимся вмиг, госпожа! – угодливо сказал гондольер и подумал: «Монастырь! Господи, да что же это творится-то!»

Гондола изящно прикоснулась к маленькому мостику, и Шато-Рено помог Франческе выбраться на него. Монастырь был прямо перед ними. Вернее, перед ними, очевидно, была монастырская церковь, а корпуса самого монастыря располагались за ней.

– Кельи там, – показала девушка и повела Филиппа за собой.

Пройдя мимо церкви, они оказались в небольшом чистом и аккуратном дворике с тремя деревьями и безупречно ровным газоном.

– Монахини здесь трудолюбивы… – констатировал Шато-Рено.

– Монахини здесь не работают, – весело ответила Франческа. – И не молятся.

– Почему?

– Потому что они все из хороших семей, потому что работать им из-за этого нельзя и потому, что монастырь чудовищно богат, так что может нанять сколько угодно работников. Заходите, господин де Шато-Рено! Нам на второй этаж.

Франческа открыла небольшую дверь и пропустила Филиппа вперед. Шато-Рено осторожно поднялся по лестнице и оказался в длинном коридоре, который оканчивался окном. Два ряда дверей располагались по обоим стенам коридора, выкрашенного в белый цвет и украшенного картинами и скульптурами отнюдь не религиозного содержания. Скорее, это место напоминало небедный дом или палаццо, а вовсе не монастырь.

Стараясь идти тихо, как и приличествует в святом месте, Шато-Рено последовал за девушкой, которую его уважительный трепет перед религиозным учреждением почему-то веселил.

Вдруг раскрылась одна из дверей, но вместо закутанной в черное монахини Филипп увидел выходящего из кельи солидного господина лет сорока, богато одетого и при шпаге. Господин учтиво поклонился, Шато-Рено поклонился в ответ.

– Родственники здесь имеют право свободно посещать монахинь? – спросил Филипп, и на этот раз Франческа не удержалась и рассмеялась. Шато-Рено с непонимающей улыбкой смотрел на девушку, и та, сдерживая смех, ответила:

– Ну, если любовника считать за родственника, то – да, имеют.

– Этот господин…

– Любовник одной из дам, вероятно.

– Да… Видимо, устав монастыря не очень строг… Так везде в Венеции?

– По-разному. У доминиканцев, например, очень строгие правила. Но есть монастыри… где женщины просто живут, будто снимают квартиру… Им даже молиться не обязательно, а тем более работать. Но Алесса работает, она разбирает книги в библиотеке… Вот дверь моей сестры.

Франческа постучала и негромко сказала:

– Алесса, открой, это я!

Через несколько секунд дверь открылась, на пороге показалась девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Она была невероятно, почти неотличимо похожа на Франческу: тот же овал лица, те же темно-каштановые волосы, только не заплетенные сзади, а в две полураспущенные косы, уложенные на голове несколько небрежно, так что часть локонов спадала на плечи. Фигурой она тоже была похожа на сестру, разве только чуть повыше. Ее простое серое платье было очень скромным, но все же не напоминало наряд монахини. И карие глаза ее были такими же как у Франчески, а вот взгляд был совершенно иным.

Сейчас ее взгляд был удивленным и немного испуганным. Увидев сначала сестру, она радостно улыбнулась, но потом за ней она разглядела Филиппа, и улыбка исчезла с ее лица.

– Алесса, ты пустишь нас? – спросила Франческа у застывшей сестры. Та молча сделала несколько шагов назад, приглашая гостей.

Келья монахини тоже никак не напоминала, что они находятся в монастыре. Она состояла, похоже, из двух комнат; вторая, вероятно, была спальней. В гостиной же было очень уютно и совсем нетесно. На стенах, обтянутых шелком, висело несколько картин, четыре мягких стула располагались вдоль стены, а на круглом столе стояла ваза с цветами. Рядом с вазой лежала открытая книга и несколько листов бумаги с какими-то записями. Перо и чернильница тоже стояли рядом.

– Познакомься, пожалуйста. Это господин де Шато-Рено. Он вызвался охранять меня в опасном путешествии на Мурано. А это моя сестра Алессандра.

– Я счастлив видеть вас, сударыня, – поклонился Филипп.

– И я вас, сударь, – холодновато ответила девушка и обратилась к сестре: – Ты могла бы предупредить меня, чтобы я не выглядела чучелом.

– Ты же в монастыре, – язвительно ответила Франческа, – и должна быть вся завернута, чтобы только нос торчал.

– Сударыня, уверяю вас, – произнес, снова кланяясь, Филипп, – ничего в вашем облике не требует изменения. Он прекрасен и совершенен.

– Господин де Шато-Рено из Франции, – будто пояснила его слова Франческа, – мы познакомились у Джулии.

– Как она? – спросила Алессандра тоном, говорящим о том, что Джулия Фроскезе ее сейчас совершенно не интересует.

– Цветет и пахнет, что с ней будет? Приглашает музыкантов, читает стихи… Алесса! Я обещала господину де Шато-Рено, что ты прочтешь ему свои стихи!

Старшая сестра нахмурила брови и устремила на младшую взгляд полный огня и сверкающих молний. Вот теперь и взгляды их стали похожи.

– Прежде всего, Франческа, – мягко произнес Шато-Рено, – вы обещали называть меня по имени. А для стихов ведь нужен настрой и желание. Госпожа Алессандра сама решит, есть ли у нее такое желание.

– Благодарю вас, господин де Шато-Рено…

– Меня зовут Филипп. Был бы счастлив, если бы вы называли меня по имени.

– Тогда вы можете называть меня Алессой. Так все меня и называют… На улице чудесный день, можно было бы пройтись… Одна ведь я в город не выхожу.

– Ну и зря, – решительно заявила Франческа. – Приличным девушкам, конечно, нельзя ходить в одиночку, но монахиням-то можно. Одевай рясу, платок, заматывай шею и гуляй сколько хочешь!.. Только есть ли хоть у кого-нибудь в этом монастыре ряса?

– Не язви, Франческа! Ты же знаешь, что сестры сюда приходят не по своей воле. Тяжело принять такую жизнь, если в обитель тебя ведет не вера… Их жалко.

– Вот уж ничуть! Похотливые сестры Христовы! Живут, как в палаццо, развратничают и при этом называют себя монахинями!

– Прекрати! Не все такие…

– И уж меня, во всяком случае, – не унималась Франческа, – здесь не ждите! Лучше быть честной шлюхой, чем такой же, но под личиной добродетели! Хотя, может, ряса возбуждает их клиентов?

Алесса отвечать не стала. Она теперь смотрела на сестру с теплотой, нежностью и, как показалось Филиппу, с жалостью. Потом погладила ее руку и улыбнулась немного опешившему от спора девушек Шато-Рено:

– Франческа не столь цинична, как хочет показаться.

– Я это знаю… – зачаровано ответил Алессе Филипп. Он не мог оторвать взгляд от ее улыбки. Так улыбалось только воспоминание: та же грусть в глазах и тот же свет… Может быть, от того, что она стояла напротив окна, и струящиеся лучи солнца проникали сквозь ее волосы? Словно нимб… Сейчас с нее можно было бы писать портрет святой…

Франческа тоже увидела этот свет, а может быть, увидела взгляд Филиппа и опустила голову:

– Ты хотела гулять… Пойдем?

– Конечно, я только одену платок…

– Зачем? – по-настоящему удивилась Франческа.

– Чтобы ты, сестренка, меньше стеснялась развратной монашки!

Они вышли на набережную и не спеша пошли вдоль канала, шириной не уступающему Большому каналу в Венеции. Иногда шли молча, иногда говорили о чем-то несущественном. Улицы Мурано напоминали улицы Венеции, но внутри острова каналов было мало, и было больше деревьев.

– Вы давно в Венеции, Филипп? – спросила Алесса.

– Скоро будет полмесяца.

– И сколько пробудете еще?

– Я планировал поступить на службу… Ищу подходящее место.

– А где вы жили во Франции?

– В последнее время в Париже, а до этого у себя на родине, на севере Гиени.

– И у вас там замок?

– Скорее, просто дом… Это место называется Фроманталь.

– А что там за природа?

– Там очень красиво, особенно осенью. Каждый день новые краски… Дордонь извивается между холмов… Дубы, буки, ивы… Но поздней осенью и зимой там грустно.

– Осенью всегда грустно…

Алесса замолчала, потом улыбнулась, подняла голову и, продолжая идти, тихо начала читать:

Осенний лист, кружась, летит под ноги,

Ложится в мертвый золотой ковер.

Он унесет мои заботы и тревоги;

Не заберет он только грустный взор,

Мечты, слова, что были так жестоки,

И карих глаз невидимый укор.

Удел твой – ветер, солнце, дальние дороги;

Мне остается память летних дней

И в серых сумерках постылые чертоги.

Когда-нибудь ты вспомнишь и о ней;

О той, чьи дни прошли и были одиноки,

Той, так и не ставшей никогда твоей.

– Это ваши стихи?

– Они вам понравились?

– Я ничего не понимаю в поэзии, но это… Я не слышал ничего прекраснее!

– Все мои стихи – грустные, к сожалению, но по-другому у меня не получалось. Вот у Франчески они совсем не такие, полные надежды, жизни!

– Быть может, вы прочтете что-нибудь свое, Франческа? – предложил Шато-Рено.

– Нет, – ответила девушка. – Я не могу состязаться с Алессой. Даже с Джулией. Не дал Бог таланта.

– Перестань, Франческа, ты капризничаешь!

– Нет, сестренка. После твоего выступления… Признаю поражение…

– О чем ты?

– Да так… Лучше скажи, что тебе принести в следующий раз?

– Ты же знаешь, у меня все есть… А впрочем… раздобудь где-нибудь Туллию д`Арагона12! Только если недорого.

– Попробую…

***

Вечер только начался, было еще совсем светло, но солнце уже не палило. Тот же гондольер, что вез их на Мурано, послушно ждал у деревянного мостика. Увидев Филиппа и Франческу, он расцвел в счастливой улыбке:

– О, господа, прошу!

– Канал Сан-Больдо, к мосту Коломбо, – приказал Шато-Рено, и гондола отправилась в обратный путь.

Гондольер продолжал изображать понимание и мудрость. Мысли его текли все в том же нехитром направлении. Вернулись. Братишка с сестренкой… Что-то они долгонько… Девочка-то больно не весела, в первый раз, что ли? А братишка доволен, вон как глаза блестят. Господи! С ребенком!.. И куда только Совет десяти смотрит? Ведь разврат кругом и извращения! Куда смотрит… куда смотрит… Туда и смотрит! Сами они первые развратники и есть. Рыба, как говорится, с головы гниет, чего уж от молодежи ждать…

Молодежь тем временем молча сидела в лодке. Франческа и правда была грустна, а Шато-Рено, думая об Алессе, не сразу это заметил.

– Что вас так опечалило, Франческа?

– Алесса вам понравилась?

– Если честно, то да.

– Конечно честно… Вы ей тоже понравились.

– С чего вы так решили? Она всего лишь была любезна со мной, и ее можно понять. В ее жизни мало развлечений, она была бы рада любому гостю.

– Вы еще не знаете сестру – она не станет любезничать с первым встречным. А я ее знаю – вы ей понравились. Можете раздобыть ей Туллию д`Арагона, будет повод познакомиться поближе.

– Кто это, Туллия д`Арагона? – спросил Филипп, несколько обескураженный словами Франчески.

– Как обычно – шлюха и поэтесса…

***

К себе Шато-Рено подниматься не стал, постучался сначала к Рошфору. Его друг оказался на месте. При полном параде, оставалось только нацепить шпагу. Впрочем, понятно – ему скоро идти «на службу». Утром поговорить не успели, но сейчас у Рошфора еще было время.

– Как дела? – спросил Рошфор.

– Был в монастыре на Мурано, познакомился с сестрой Франчески.

– Да, вы говорили, что собираетесь… Ну и как сестра?

– Красива и умна, пишет стихи…

– В этом городе, кажется, все женщины пишут стихи.

– Она мне понравилась…

– Это замечательно.

– Почему, Рошфор?

– Хорошо, что вам нравятся женщины, это значит, что вы живете и мне можно больше не беспокоиться за вас.

– Даже сразу после смерти Адель мысли о самоубийстве не приходили ко мне…

– Нет, друг мой, это я давно понял и мое беспокойство несколько иного рода… Одно дело не мечтать о смерти, совсем другое – не мечтать о жизни или жить с окаменевшим сердцем. Это было бы не полезно ни для вас, ни для дела… Только я прошу вас, не влюбляйтесь уж очень сильно.

– Извините, Рошфор, но вы говорите глупость.

– Согласен, пожалуй. Не влюбляйтесь сильно… Это уж как получится, человек здесь ничего не решает… Ну ладно, давайте к делу.

– У вас есть что-то новое?

– Я провел эту ночь у Джулии.

– Знаю и поздравляю, – улыбнулся Филипп.

– Попытался аккуратно разговорить ее про вербовщика.

– Ну и…

– Ну и провалился. С грохотом.

– В каком смысле?

– В прямом. Она засмеялась и спросила, на кого я работаю.

– Так… И что же вы?

– А я… Я, признаться, растерялся. Хотел уже начать что-то выдумывать, но она вдруг сказала: «Молчи. Не говори мне ничего. То, что ты шпион я догадалась в первый же вечер. Не хочу знать твоих тайн». Ну и еще кое-что сказала про меня, но это к делу не имеет отношения. Вернее, конечно, имеет…

– В общем, она сказала, что вы ей понравились, и ваше ремесло ее не пугает. Это понятно. Очень неглупая женщина… Ловко она вас, Рошфор. И что дальше?

– В целом – так и было. А дальше она разрешила спрашивать ее, о чем угодно. Я и расспросил, и узнал кое-что, чего бы точно никогда не вытянул из нее по-другому – просто не знал бы, как об этом спросить.

– Что-то важное?

– Как минимум интересное. Если кратко, то человека, который завербовал Деказвиля и Гриссака и который нам известен, как вербовщик, Джулия знает, как Энрико Бризолли. Она уверена, что он итальянец, но уж точно не венецианец.

– А не помнит ли госпожа Фроскезе, как он оказался у нее? Быть может, его кто-то привел?

– Это было еще зимой, во время карнавала. Тогда было особенно много народа… Она лишь сказала, что он человек хоть и не богатый, но и не бедный – на подарок у него денег хватило. Причем, как она сказала, подарок со вкусом.

– Он редко у нее бывает? Почему мы не разу не видели его?

– Вот тут самое интересное. Точных дат она, конечно, не помнит, но я сопоставил, прикинул, и получается, что за пару-тройку дней, когда последний раз видели Ломбарди, оба: и он и Бризолли были у нее! Джулия, естественно, уже не помнит подробностей, но утверждает, что Ломбарди и Бризолли почти весь вечер говорили о чем-то в отдалении от гостей, и Бризолли ушел задолго до окончания вечера. Больше она его не видела.

– А Ломбарди?

– Ломбарди был у нее еще в тот самый вечер, после которого его никто уже не видел.

– Что ж, кое-что проясняется, но остается нерешенным вопрос – как найти этого Энрико Бризолли?

– Кажется, у меня есть ответ на этот вопрос. Пока вы занимались вашими венецианскими красавицами, ко мне приходил Фуртад. Он видел вербовщика, то есть Бризолли.

– Где?

– В кабачке, конечно. Он разговаривал с каким-то наемником: то ли немцем, то ли голландцем. Говорили они вроде бы по-итальянски, но очень тихо и осторожно. Фуртад был один и проследить мог только за одним. Он разумно выбрал вербовщика. Но шел он за ним недолго. На набережной Скьявони тот сел в топо и отчалил.

– Топо?

– Местная парусная лодка.

– Она его ждала?

– По-видимому. Она ушла в сторону Лидо, но куда на самом деле – неизвестно, могла потом сменить курс.

– И что вы предлагаете, Рошфор?

– Если штаб-квартира господина Бризолли на Лидо, или одном из островов, и он всегда будет пользоваться лодкой, то нам трудно будет найти его логово.

– Ситуация напоминает Париж и испанцев – за городом непросто вести наблюдение.

– И заметьте, в Париже в нашем распоряжении имелось несколько десятков человек, и вообще мы были там хозяевами. Здесь наши средства крайне скудны. Поэтому я вижу лишь один вариант…

– Захват?

– Да. Нужно придумать, как это лучше сделать, не привлекая к себе излишнего внимания. Где потом проводить доверительную беседу, ну, и…

– Что с ним делать потом?

– Надеюсь, друг мой, у вас нет иллюзий по этому поводу? Вариантов тут немного…

Шато-Рено ничего не ответил и задумался. Рошфор тоже молча смотрел на него, думая о чем-то своем. Наконец Филипп произнес:

– Я понимаю, что правила наших игр не позволяют нам действовать по своему желанию… У меня есть предложение по поводу того, как это сделать.

– Отлично. Осталось только найти этого осторожного господина.

Глава 7 Занимательные планы на август

В десять утра июньское солнце над Адриатикой уже было жарким, а на небе, как на зло, не имелось ни облачка, чтобы защитить людей от обжигающих лучей. Но люди защищались сами. Торговцы на площади накрывали свои лотки грубой парусиной, гондольеры и лодочники прятались под навесами, установленными на своих суденышках, а кто мог – тот просто не покидал свои дома или вечно затененные узкие улицы.

Два уважаемых патриция, что прогуливались в это жаркое время по площади Сан-Марко, тоже искали тени, а потому не отходили далеко от незаконченного еще здания новой прокурации. Стройка там хоть и остановилась год назад из-за смерти архитектора, но вся конструкция уже была возведена, и высокое трехэтажное здание давало отличную тень. Возможно, тень от здания привлекала и других людей на площади, которым тоже хотелось укрыться от безжалостного солнца, но никто из простых горожан не смел подходить близко к двум аристократом, несомненно обсуждающим важные государственные проблемы.

Один из этих благородных господ, тот, что постарше, был одет в пурпурную тогу с перекинутым через плечо красным бархатным палантином – отличительным знаком сенатора. На вид ему было под пятьдесят, он был сух, подтянут, с острым внимательным взглядом и аккуратной окладистой бородой без всяких признаков седины.

Второй был значительно моложе, никак не более лет тридцати пяти, но в его-то аккуратной бородке как раз уже посверкивала седина. Он был одет в черную тогу, из-под которой была видна шпага. Молодой патриций внимательно слушал старшего, но на лице его не видно было ни одобрения, ни несогласия, оно было задумчивым и непроницаемым.

– Как вам выступление Бальби, дорогой Андреа? – скорее не спрашивал, а жаловался тот, что был в сенаторской тоге. – И не отвечайте. Я сомневаюсь, что он еще помнит свое имя. Наверняка жена каждое утро напоминает ему, что его зовут Теодоро. Боллани уже восемьдесят, но он по сравнению с Бальби просто римский оратор.

– Возраст не уйдет ни от кого из нас, господин Фоскарини, – ответил тот, которого звали Андреа. – И возьмет свое… Если доживем, конечно.

– Я же просил вас, называйте меня Антонио. Право, я не так стар еще. А насчет возраста… Дураком можно стать и в шестьдесят, а можно не стать и в девяносто – как повезет. Дело не в этом, а в том, что дураком можно быть с рождения. Выходя из нашего Большого совета, вам не кажется, что как минимум у трети его, если не больше, врожденное слабоумие? Или родовая травма в сочетании со старческим маразмом?

– Людей, о которых вы говорите, действительно немало, но в Сенат и в советы выбирают достойных. В этом и есть смысл нашей системы.

– Всегда ли? – вдруг остановившись резко спросил Антонио Фоскарини. – Я имею ввиду – всегда ли достойных? Вот ваш отец, Франческо Корреро, человек более чем уважаемый. Я уверен, к нему нет и никогда не будет никаких претензий. Он мудр и рассудителен в свои шестьдесят, таким он будет и в глубокой старости. Он член Малого совета дожа, в Совет десяти он избирался уже три раза, и это о многом говорит! Но все ли таковы? Нет! А почему? Потому что выбирают их все, кому не лень! Необразованные барнаботти, выжившие из ума старики, кретины от рождения! И все мы, все, кто хочет и может служить своей стране, все, кто обладает хоть какими-нибудь талантами, все мы зависим от этого стада! Каким образом две с половиной тысячи человек могут управлять таким сложным механизмом, как государство?

– Это наша традиция… – уже не так уверенно под напором сенатора ответил Андреа. – Выборность защищает нас от узурпации.

– От узурпации? – возбужденно воскликнул Фоскарини, так, что, увидев удивленные взгляды горожан, вынужден был умерить свой пыл и понизить голос. – От узурпации – защищает. Бесспорно. А что дает? Один человек может принять решение. Ошибочное или мудрое, жестокое или милосердное, справедливое или предвзятое! Но тысячная толпа всегда будет глупа, жестока и несправедлива! Человек может посоветоваться с одним, с двумя, с десятком советников. Но как он может советоваться с бестолковой толпой, где у каждого своекорыстные интересы, а хуже того, как я уже говорил – умишка маловато? Даже в великом Риме на время войны власть отдавалась диктаторам! Потому что не может толпа править! Она может защищать от узурпации – это да. И только. Она не может двигать государство вперед… В конечном итоге она не сможет и защитить его от падения.

– Каков же выход? Власть одного?

– А вы заметили, дорогой Андреа, – уже совершенно успокоенным голосом произнес сенатор, – как сильны монархии? Особенно там, где монарх настоящий, а не ограничен каким-нибудь сословным представительством. Случайно ли это?

– Не все монархии сильны…

– Смотря с чем сравнивать… Но вы правы: введение монархического правления в Венеции будет подобно концу света… Собственно, а кто будет монархом? С тем, о чем я тут вам разглагольствую, наверняка согласны многие думающие люди в Венеции. Но как только дойдет до дележа власти – все тут же перегрызутся и начнется война и бойня, какой наш город никогда не видел. Тогда уж лучше, как сейчас: сидеть по пояс в болоте, а не по горло в крови…

– Я согласен, что республика в тупике. Нам трудно двигаться дальше…

– А мы никуда и не двигаемся, дорогой Андреа. Мы стоим на месте. Даже не стоим, а сели на задницу и ждем, что будет дальше.

– Но, может, не все так и плохо? У нас ведь есть шанс реформировать наши институты…

– Реформы? Их многие хотят, я знаю это. Особенно молодое поколение образованных людей. Но чтобы осуществить реформы нужна власть! Сильная, твердая, целеустремленная! А кто обладает властью у нас? Да никто! Все органы управления, все Советы только и занимаются тем, что предотвращают появление какого-либо центра силы в государстве! У нас в стране полное безвластие! И все только и трясутся, как бы она, эта сильная власть, не появилась. Отсюда все наши беды, а вы говорите – реформы… Нет, это нереально. Ну кто их может осуществить? Дож? Сенат? Это же одни старики! В Большом совете можно участвовать только с двадцати пяти лет! И то не в один Совет не попадешь – старики не изберут! Куда-то с тридцати пяти, куда-то с сорока, куда-то с шестидесяти! Жди своей очереди! Если доживешь… И куда, я вас спрашиваю, мы с такой системой придем? Только к краху.

– Но если реформы невозможны, а монархия чревата войной, то что же делать, по-вашему? Нельзя же равнодушно смотреть, как наша страна слабеет и увядает!

Голос Андреа уже не был спокойным и бесстрастным. Фоскарини снова остановился и смотрел на него с явным удовольствием. В душе сенатор радовался, что вел беседы с молодым человеком уже не один месяц – все оказалось не напрасно. К нужным мыслям он подводил Андреа постепенно, заходя издали, иногда шутя, иногда намеками, никогда не делая выводов сам и предоставляя их делать молодому человеку. Лишь сегодня он зашел так далеко, что подтолкнул Андреа Корреро в своих рассуждениях к той черте, за которой стоит его непосредственное участие в игре, в которой уже давно участвовал сам сенатор.

Но сегодня он еще не скажет ему ничего важного. Нужно сделать так, чтобы Андреа сам нашел ответы на все вопросы и сам рассказал бы о них Фоскарини. Андреа был не глуп, как казалось. Конечно, и не семи пядей во лбу, не то что его папаша… Но ведь это и хорошо, с другой стороны, – таким легче управлять. И власть мальчишку интересует, хоть он и не говорит об этом. И обида, наверное, гложет – отец постоянно избирается во все Советы, а ему скоро тридцать пять и ничего! Хорошо. Чем больше нас – тем лучше. Пожалуй, продолжим…

– А вы не находите, Андреа, – задумчиво улыбаясь, произнес сенатор, – что не только сама система управления, над которой смеются все в Европе, мешает нашей стране? Вот представим на минутку, что завтра очередной дож устроил переворот и объявил себя наследственным монархом. Герцогом, например, или даже королем. Разогнал все Советы, Сенат, коллегии… Остался один и все ему подчиняются.

– Может, это был бы не плохой вариант. Можно будет осуществлять реформы… Власть будет сильной.

– Возможно. Но скажите, а кем будете вы рядом с этой властью?

– Не понял…

– Ну, сейчас у вас права патриция, вы состоите в Большом совете. Именно для того и состоите, чтобы ограничить власть дожа. Но теперь, как мы представили, дожа никто не ограничивает, ведь он распустил Советы, потому что они ему не нужны, еще хуже – опасны! Претендентов на трон ведь по-прежнему выше крыши! Значит, и у вас, и у других патрициев больше не останется тех прав и полномочий, что есть сейчас. У вас, конечно, останутся деньги, а значит, влияние, но чем вы будете отличаться от обычного небедного горожанина?

– Ни один дож не станет королем, если лишит людей из Золотой книги их привилегий…

– Правильно. И мы приходим к простому выводу: чтобы стать единственным, дожу нужно лишить прав остальных, а так как остальные с этим никогда не смиряться, то дож никогда не станет единственным. Это стало ясно всем уже после Фальеро13. С тех пор ни один дож не пытался стать настоящим монархом.

– Замкнутый круг. Для Венеции…

– Допустим, дож или тот, кто хочет стать единовластным правителем, мог бы предоставить ущемленным патрициям другие права. Что-то похожее на права и привилегии обычного дворянства в других странах. Но в нашем городе это не так просто. Вернее, вообще невозможно. Венеция тут же запылает снизу, но и запылает сверху: какая-то семья получит просто дворянство, а какая-то баронство, кто-то станет герцогом, а кто-то всего лишь маркизом. Или как?

– Но вы же неспроста это говорите, сенатор. Я уверен, что у вас есть ответ. Вы деятельный и влиятельный человек, вы один из лидеров тех, кто ратует за перемены! Скажите же, как можно спасти наш город и самим не сгореть!

Фоскарини снова замолчал, делая грустный и задумчивый вид. Задумался он по-настоящему. Ему вдруг снова стало неясно, что больше двигает его молодым другом: честолюбие или патриотические чувства? И то, и другое в нем он чувствовал, но что-то ведь было явно сильнее!

– Знаете, Андреа, – с грустной улыбкой произнес сенатор, – некоторые вещи нельзя говорить даже другу. Прошу вас, не обижайтесь! Вы ведь знаете мою грустную историю… Меня считали испанским шпионом, английским, датским, французским… Конечно, я был дипломатом и побывал во многих странах. Я видел, как устроено государство во Франции, Англии, Шотландии, Нидерландах… Работа посла не так проста и всегда терниста, но я постоянно держал в уме пользу и интересы Венеции. Меня предал и написал на меня лживый донос близкий мне человек, которого я считал своим другом…

– Надеюсь, эта тварь, Мускорно сгниет в тюрьме за свои лживые наветы!

– Вряд ли. Что такое два года? Я отсидел почти столько же по его доносу… А ответа на ваш вопрос у меня нет. Вернее, нет ответа, в котором бы я сам был уверен. Но есть мысли. О том, как подарить нашему городу лучшее будущее…

***

Пабло хоть и не был прирожденным шпионом, и опыта в таком деле имел немного, но даже он заметил, что палаццо маркиза Бедмара перекрыто наглухо. Так и сказал:

– Дон Франсиско, извините, но там их столько… яблоку негде упасть. Смотрят и с воды, и с переулков. Мне кажется, особенно даже и не прячутся.

– Кого же они, интересно, стерегут? – сам себя спросил Кеведо. – Неужто меня?

– Не знаю. Зайти-то они вам, может, и дадут, да вот выйти незаметно вы все одно не сможете.

– Не драматизируй. Скажи лучше, ты записку передал?

– Да. Незаметно сунул привратнику и получил от него по уху. И пинок под зад.

– Ну и отлично. На сегодня ты мне больше не нужен, можешь отдыхать…

…Всего через час к дому испанского посла, маркиза Бедмара приковылял горбатый нищий. Он передвигался на двух костылях, лицо его обросло давно небритой щетиной, похожей уже скорее на бороду. На лбу красовался свежий, еще красный шрам, а облачен он был в жуткие лохмотья.

Само собой, такой маскарад ни на секунду не ввел бы в заблуждение сотрудников службы наблюдения – именно на нечто подобное они и рассчитывали. Но фиксирующий из окна тесной квартирки все контакты и визиты к послу наблюдатель не стал даже будить своего напарника. Ибо не зачем. Потому что нищего, жалобно просившего подаяния по соседским домам, уже успели два раза прогнать и прямо сейчас прогоняли в третий. Сердитый привратник испанского посла орал на дрожащего от страха, усталости или похмелья нищего, клял его на чем свет стоит, грозился избить, сам, однако, боясь даже прикоснуться к его грязным лохмотьям.

Нищий развернулся и побрел к следующему дому, но тут из-за спины привратника показалась средних лет женщина, то ли служанка, то ли кухарка и крикнула:

– Эй, убогий! Вернись!

В руках у женщины была краюха хлеба, которую она и отдала калеке. Нищий жадно схватил ее и проглотил почти не жуя.

– Благодарю тебя, добрая женщина, – промямлил нищий, – с позавчерашнего дня я ничего не ел…

– Зато пил изрядно! – рявкнул привратник. – Ну, пошел отсюда!

– Да что вы, сеньор Витоцци! – заголосила женщина. – Все под Богом ходим! Я его на кухне накормлю, его же трясет всего!

– Ты, Мария, такая добрая, потому что еда не твоя, а хозяйская! Вечно ты привечаешь всякую мразь! Смотри, я скажу хозяину!

– Да десять минут всего! И съест он объедки! Чем выбрасывать – лучше на доброе дело пустить!

– А-а, делай, как хочешь! Но чтобы через десять минут духу этой твари вонючей в доме не было!

Нищий, благодаря и женщину, и привратника, проковылял в дверь, за которой его уже ждал маркиз Бедмар.

– Ну у вас и вид! – смеясь, произнес посол.

– У нас мало времени, дорогой маркиз, – быстро ответил Кеведо, – ровно столько, сколько нужно чтобы вычерпать тарелку похлебки и проглотить пару не до конца обглоданных костей с вашего стола. Пойдемте. И не бойтесь подхватить от меня блох и вшей – наряд мой, хоть и страшен, но чист.

– Итак? – спросил маркиз, когда они остались одни. – Что в Милане?

– Виллафранка будет готов к ноябрю. Может, раньше. Обещает, что у него будет до двадцати пяти тысяч солдат. Уверен, что столько не будет, но если будет хотя бы двадцать или даже пятнадцать – этого хватит. Вообще он полон энтузиазма и просил вам кланяться.

– Отлично! Значит, там все идет по плану.

– Да. А что у вас? Есть новости?

– Есть. Притом хорошие. Есть, правда, и неоднозначные, судите сами.

– Вы встречались с господином Николо?

– Да, и наша новая встреча произвела на меня, признаться, серьезное впечатление. Я увидел этого человека по-другому. Прежде он мне казался обычным кондотьером, которому мы предложили службу и который за деньги готов работать на кого угодно. Теперь я понял, что это не так.

– Это безусловно не так, ваше сиятельство. Господин Николо честолюбив и амбициозен, но его интересуют не только деньги. Я и сам, если честно, не знаю до конца, почему он согласился сотрудничать с нами. Но то, что он работает на нас вполне честно – это не вызывает сомнений.

– Я того же мнения, дон Франсиско. Возможно, у него есть личные причины… Ненависть или любовь, или жажда настоящего дела – сейчас это неважно. Важно то, что человек он незаурядный и умный и что он предложил существенные изменения в наш план.

– Вот как? Они его улучшают?

– Он предлагает искать союзников внутри самой Венеции.

– Но, ваше сиятельство, мы и так их ищем.

– Нет, не среди наемников-иностранцев и простолюдинов, а среди тех, кто обладает властью в стране!

– Это замечательно, я и сам об этом думал, но как это сделать? При здешних порядках… Высший класс Венеции замкнут, это закрытое общество. Контактировать с ним трудно… Еще трудней найти тех, кто будет к нам лоялен… Вы говорите, что таких немало, особенно среди молодых патрициев, но как их найти, не рискуя сразу же оказаться в застенках Совета десяти? Это не какие-нибудь наемники, этим-то придется сразу объяснять для чего они нужны и для кого. Не подойдешь же к ним и не предложишь поработать на благо короля Испании…

– Зато какие это дает перспективы! Наш план будет иметь совсем другое измерение, если в нем будут участвовать сами венецианцы! А насчет местной аристократии, вы правы – прямой контакт с ними затруднен и опасен. Официально они не могут даже посетить мой дом, не отчитавшись тут же, о чем была беседа. Неофициальных возможностей много: игорные дома, приличные бордели, куртизанки…