Читать онлайн Шепот из-за Завесы

Глава 1: Молот и Наковальня

Звон. Глухой, раскатистый, проникающий до самых костей. Он рождался от удара тяжелого молота о податливое, раскаленное добела железо, и тут же умирал, утопая в шипении воды в корыте и усталом вздохе огромных кузнечных мехов. Для Демьяна Коваля этот звон был самой сутью жизни. Он был ее ритмом, ее дыханием, ее смыслом.

Его кузница, притулившаяся на одной из кривых улочек Москалёвки, была его миром. Здесь пахло раскаленным металлом, углем и конским потом. Солнечный свет пробивался сквозь закопченное оконце мутными, пыльными столбами, в которых плясали мириады искр. Здесь каждая вещь знала свое место: щипцы разных размеров висели на стене, как хирургические инструменты, молоты и кувалды стояли у наковальни, словно верные стражи. А в центре всего этого упорядоченного хаоса стоял он – Демьян.

Двадцати пяти лет от роду, он выглядел старше. Угольная пыль, казалось, навсегда въелась в кожу и морщинки у глаз. Широкие плечи и руки, перевитые узлами мышц, говорили о годах тяжелого труда, который он унаследовал от отца, а тот – от своего. Он был немногословен, как и положено человеку, чей главный собеседник – огонь и металл. Но в его серых глазах, когда он смотрел на пламя в горне, угадывалось нечто большее, чем простое ремесленничество. Там жила душа художника, который видел в куске ржавого железа изящный изгиб решетки или совершенную форму подковы.

Сегодня он ковал воротные петли для дома купца Солодовникова. Заказ был спешный и щедрый. Железо под его молотом вело себя как глина – изгибалось, расплющивалось, обретая форму витиеватого завитка. Демьян работал как одержимый, всем телом чувствуя металл. Удар. Еще один. Перевернуть. Снова удар. В этом танце силы и точности он забывал обо всем. Забывал о пустой комнате наверху, о холодной постели, о тишине, которая встречала его каждый вечер после того, как затухал горн.

– Дыши, старина, дыши, – пробормотал он, обращаясь не то к себе, не то к мехам.

Кожаные бока мехов со скрипом и стоном вдыхали и выдыхали воздух, раздувая в горне малиновое, почти белое пламя. Они были старыми, еще отцовскими. Латанные-перелатанные, с трещинами, похожими на старческие морщины. Демьян знал, что их пора менять, но все откладывал – то денег не хватало, то времени.

Закончив с очередным завитком, он бросил его в корыто с водой. Комнату наполнил яростный шип, и в воздух поднялся клуб пара. Демьян выпрямился, утирая пот со лба тыльной стороной ладони. Через открытую дверь кузницы он видел, как по улице проехала пролетка, поднимая тучи пыли. Дама под кружевным зонтиком бросила на его темное, грязное заведение брезгливый взгляд. Он усмехнулся. Их миры никогда не пересекались. Они жили в одном городе, но на разных планетах. Ему принадлежал мир огня и железа, им – мир балов, шуршащих платьев и пустых разговоров.

Он вернулся к горну. Пора было браться за следующую заготовку. Он взялся за длинную рукоять мехов, чтобы поддать жару. Нажал раз, другой. Раздался нехороший, сухой треск. Демьян замер.

– Только не сейчас, черт тебя дери…

Он нажал снова, осторожнее. В ответ – глухой стон и треск рвущейся кожи.

Глава 2: Губернский город Х.

Харьков жил своей, особенной жизнью. Город контрастов, где по брусчатке Сумской цокали копыта холеных рысаков, запряженных в щегольские коляски, а всего в паре верст, на Залопани, в грязи вязли телеги ломовых извозчиков. Демьян редко выбирался в центр. Ему, человеку труда, было неуютно среди праздно шатающейся публики, франтов в накрахмаленных воротничках и дам, чьи наряды стоили больше, чем его кузница со всем содержимым.

Но сегодня ему пришлось. Нужно было купить новую кожу для мехов, а лучшая продавалась в лавках у Благовещенского базара. Он шел, чувствуя себя чужаком. Его простая рубаха и рабочие штаны, пусть и выстиранные, казались клеймом на фоне сюртуков и шелков. Люди обходили его стороной, будто боясь испачкаться сажей, которая, как им казалось, была его второй кожей.

– Кузнец! Эй, Коваль!

Демьян обернулся. Его окликнул Степан, хозяин трактира неподалеку от его кузницы. Пузатый, с красным, добродушным лицом, он был одним из немногих, с кем Демьян мог перекинуться парой слов.

– За делом в город выбрался? – пропыхтел Степан, догоняя его. – Редко тебя тут увидишь.

– Мехи порвались, – коротко ответил Демьян. – Заказ горит, а эта старая развалина решила дух испустить.

– Дело житейское. Слушай, а правда говорят, что вчера у университета студент какого-то профессора публично дураком обозвал? Теперь, бают, дуэль будет.

– Мне до них дела нет, – пожал плечами Демьян. – У них свои игры, у нас своя работа.

– Это ты верно говоришь. Ну, бывай. Заходи вечером, пропустим по одной.

Демьян кивнул и пошел дальше. Дуэль. Ему это казалось верхом глупости. Два человека готовы убить друг друга из-за слова. А он, кузнец, каждый день рискует обжечься, покалечиться, чтобы просто жить. Чтобы есть свой хлеб и иметь крышу над головой. Разные планеты.

На базаре стоял невообразимый гвалт. Крики торговок, мычание коров, ругань извозчиков – все это сливалось в единый гул. В нос ударила смесь запахов: свежий хлеб, кислое молоко, деготь, навоз и дешевые духи. Он быстро нашел нужную лавку, поторговался со старым евреем-шорником, отдал почти все, что заработал за последние недели, и с тяжелым свертком добротной воловьей кожи двинулся в обратный путь.

Он думал о том, что сегодня придется работать до глубокой ночи, чтобы починить мехи и успеть доделать заказ. Мысли были простые, приземленные, как и вся его жизнь. Он не знал, что этот день, начавшийся с такой понятной, бытовой проблемы, станет последним днем его прежней жизни. Что совсем скоро звон его молота будет заглушен другими голосами. Голосами, которые не должен слышать никто из живых.

Глава 3: Разрыв Мехов

Вернувшись в кузницу, Демьян не стал мешкать. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо над Харьковом в багряные тона, но для него работа только начиналась. Он разложил на полу новую кожу – толстую, пахнущую дубильными веществами, и принялся за починку.

Работа была кропотливой. Нужно было вырезать старые, изношенные части, подогнать новые, проделать дырки шилом и стянуть все крепкой дратвой. Часы текли незаметно. За окном стемнело. Демьян зажег масляную лампу, тусклый свет которой выхватывал из темноты его сосредоточенное лицо и сильные, проворные руки.

Наконец, все было готово. Он с трудом установил отремонтированные мехи на место, соединил патрубки. Усталость валила с ног, но нужно было проверить работу и успеть доковать последнюю петлю.

Он снова разжег горн. Подбросил угля. Взялся за рукоять.

– Ну, давай, родная, не подведи, – прошептал он.

Мехи со вздохом, который показался Демьяну довольным, наполнились воздухом. Он нажал. Мощная струя воздуха ударила в угли, и те мгновенно вспыхнули, оживая. Демьян улыбнулся. Работало.

Он нажал еще раз, сильнее, чтобы раздуть огонь как следует. И в этот момент что-то пошло не так.

Раздался не скрип и не треск, а глухой, утробный гул, будто внутри мехов проснулся неведомый зверь. Демьян инстинктивно отшатнулся, но было поздно.

Оглушительный взрыв потряс кузницу. Его не просто было слышно – его почувствовала каждая клеточка тела. Это не лопнула кожа. Произошло то, чего боятся все кузнецы – взрыв угольной пыли, скопившейся внутри старого механизма и воспламенившейся от случайной искры.

Демьяна швырнуло назад, как тряпичную куклу. Мир на мгновение окрасился в ослепительно-белый цвет. Воздух стал горячим и плотным. Что-то тяжелое, оторванное взрывом – чугунный клапан или деталь крепления – со свистом пронеслось по воздуху и с чудовищной силой ударило его по виску.

Он не почувствовал боли. Он почувствовал лишь холодное, липкое удивление. Перед глазами не пронеслась вся жизнь. В голове была лишь одна, совершенно глупая мысль: "Заказ… Я не успею закончить заказ…".

Звон. Тот самый, родной звон молота о наковальню, вдруг стал тонким, высоким, невыносимым. Он звенел уже не в кузнице, а внутри его черепа, разрывая мозг на части. А потом звон оборвался. И наступила абсолютная, беспросветная тишина и темнота. Глубже, чем в самой темной ночи. Темнота небытия.

Глава 4: Пробуждение в тумане

Сознание возвращалось нехотя, мучительно, будто его тащили на свет из глубокого, вязкого болота. Первым был звук. Мерное, назойливое жужжание. Муха. Она билась о стекло где-то совсем рядом, и этот звук был единственной реальностью в оглушающей пустоте.

Потом пришел запах. Резкий, аптечный, вызывающий тошноту. Запах карболки и несвежего белья. И еще – слабый, приторный дух запекшейся крови. Его собственной.

Демьян попытался открыть глаза. Веки показались ему свинцовыми створками, склеенными ржавчиной. С нечеловеческим усилием он разлепил их на крошечную щелочку. Белый. Все было белым. Белый потолок с трещинами, похожими на речную карту. Белые стены. Свет из высокого окна был таким ярким, что в голове взорвалась тысяча иголок. Он застонал, и этот стон показался ему чужим, исходящим из пересохшего, растрескавшегося колодца.

Вся левая сторона его головы была одним сплошным, пульсирующим сгустком боли. Не острой, а тупой, тяжелой, будто на висок ему положили наковальню. Он ощутил на коже тугую, давящую ткань. Повязка.

– Очнулся, сердечный?

Голос был женский, усталый, но не лишенный сочувствия. Рядом с кроватью возникла расплывчатая фигура в белом платке. Сестра милосердия. Она склонилась над ним.

– Воды… – прохрипел Демьян. Каждое слово отдавалось молотом в черепе.

– Сейчас, сейчас, голубчик. Потерпи.

Она поднесла к его губам металлическую ложку с прохладной влагой. Вода показалась ему самым восхитительным напитком в жизни. Он жадно сглотнул, потом еще. Горло горело.

– Где я?

– В Александровской больнице, где же еще. Соседи ваши привезли. Сказали, в кузнице грохнуло так, что у них в доме стекла задрожали. Тебя под обломками нашли, всего в крови. Думали, мертвый.

Она говорила это буднично, как о погоде. Видимо, нагляделась здесь всякого.

Демьян закрыл глаза. Взрыв. Да. Он вспомнил гул, ослепительную вспышку и удар. Мысль о кузнице полоснула его острее боли. Что с ней? Сгорела? Разнесло в щепки? Все, что было его жизнью…

Дверь в палате скрипнула. Вошел мужчина средних лет в строгом сюртуке, с седеющими висками и проницательными, уставшими глазами. За ним семенил молодой помощник с папкой. Сестра милосердия тут же выпрямилась.

– Семен Ильич, больной в себя пришел.

Доктор кивнул и подошел к кровати. От него пахло дорогим табаком и все той же карболкой. Он бесцеремонно приподнял веко Демьяна, заглянул в зрачок.

– Ну-с, здравствуйте, воскресший, – произнес он без тени улыбки. – Как самочувствие в нашем бренном мире?

– Голова… раскалывается, – выдавил Демьян.

– Еще бы ей не раскалываться, – хмыкнул доктор, изучая записи в папке, которую ему протянул ассистент. – Вам, батенька, чугунная болванка весом фунтов в пять проломила височную кость. Проломила, понимаете? Фрактура со смещением и вдавлением. Мы, когда вас привезли, думали, что вы уже гость на том свете. Мозговое вещество… эхм… было видно.

Описание было настолько отстраненным и жутким, что Демьян на миг забыл о боли. Он представил себе это со стороны. Свое тело. Свою размозженную голову.

– Я… я буду жить? – вопрос вырвался сам собой. Глупый, животный вопрос.

– Жить? – доктор посмотрел на него с профессиональным любопытством, как на диковинный экспонат. – Любезный мой, вы не просто будете жить. Вы уже живете, хотя по всем законам медицины и здравого смысла не должны были даже до утра дотянуть. Кровоизлияние, контузия, шок… Любой другой на вашем месте отдал бы Богу душу прямо там, на грязном полу вашей мастерской. А вы вот лежите и даже вопросы задаете. Это не чудо, нет. Чудесами ведает церковь. Это… это казус. Феноменальная воля к жизни вашего организма. Либо же Господь был в тот вечер изрядно пьян и перепутал адресата.

Демьян молчал, переваривая услышанное. Проломило череп. Видно мозг. Эти слова никак не вязались с тем, что он просто лежит здесь.

– Когда… когда я смогу работать? – спросил он, потому что не мог спросить ничего другого. Это был самый важный вопрос.

Доктор издал короткий, сухой смешок.

– Работать? Милый мой, вы еще с постели встать не можете. Вам повезет, если через пару месяцев вы сможете ходить, не держась за стену. О работе молотом забудьте надолго. Возможно, навсегда. Такие травмы бесследно не проходят. Головные боли, припадки, помутнение рассудка… все может быть. Радуйтесь, что дышите. Каждый вдох – уже подарок.

Семен Ильич закончил осмотр, дал несколько указаний сестре и направился к выходу. Уже у самой двери он обернулся.

– И вот что я вам скажу, кузнец. Вас либо сам Дьявол спас для каких-то своих целей, либо у Бога на вас весьма специфические планы. Потому что люди так просто не выживают. Не выживают.

Дверь закрылась. Демьян остался один на один с белым потолком, жужжанием мухи и чудовищной, всепоглощающей болью. Но к физической боли теперь примешивалось нечто новое. Холодное, тревожное чувство.

«Помутнение рассудка…»

Он снова приоткрыл глаза. Туман перед ними не рассеивался. Предметы имели нечеткие, смазанные контуры. И в этом тумане, в этом белом мареве ему что-то мерещилось. В солнечном столбе, пронизывающем палату, пылинки не просто плясали. Они… сгущались. Складывались в какие-то мимолетные, полупрозрачные формы, которые тут же распадались.

Он моргнул, потряс головой, отчего боль в виске взорвалась с новой силой. Видение исчезло. Наверное, доктор прав. Последствия удара. Игра больного воображения.

Но где-то на самом краю слуха, за жужжанием мухи, он вдруг услышал едва различимый шепот. Тихий, как шелест сухих листьев. Неразборчивый, но настойчивый. Он исходил, казалось, отовсюду и ниоткуда.

Демьян плотно зажмурился.

«Безумие, – подумал он. – Оно начинается».

Мир вокруг него, такой понятный и твердый, как сталь на его наковальне, вдруг подернулся дымкой. Он казался… тонким. Будто холст, за которым движется что-то еще, невидимое и непостижимое. И этот удар не просто проломил ему кость. Он пробил трещину в самой ткани реальности. Трещину, через которую теперь в его расколотый мир просачивался ледяной сквозняк и тихий, настойчивый шепот тех, кого здесь быть не должно.

Глава 5: Первые тени

Две недели он пролежал в больничном мареве, плавая между мучительной болью и вязким, бесцветным сном. Каждый день был похож на предыдущий: утренняя перевязка, от которой темнело в глазах, жидкая, безвкусная похлебка и бесконечные часы смотрения в трещины на потолке. Доктор Семен Ильич заходил редко, осматривал его как диковинную зверушку, качал головой и уходил, бормоча что-то про «феноменальную регенерацию простонародья».

Куда чаще его навещала сестра милосердия, полная, суровая женщина по имени Агафья. Она не сюсюкала и не жалела, и именно это почему-то помогало держаться.

– Ну что, Коваль, опять на тот свет собирался ночью? – беззлобно ворчала она, меняя ему пропитанную сукровицей повязку. – Хрипел, как мехи твои драные. Не даешь честным людям спать.

– Болит, – коротко отвечал Демьян, вцепившись пальцами в край матраса. Кожа на виске горела, и каждый нерв под ней, казалось, был натянут до предела.

– А ты думал, тебе голову проломили, а она тебе спасибо скажет? – Агафья ловко закрепила бинт. – Жить будешь. Криво, косо, но будешь. Сегодня доктор велел тебя выписывать. Сказал, нечего государственные харчи переводить на том, кто и без докторов лазаря петь не собирается.

Выписывать. Слово ударило сильнее боли. Куда ему идти? Что его ждет там, за стенами этой белой, пахнущей карболкой тюрьмы?

– Мне… мне идти некуда, – прошептал он, и впервые за все это время в его голосе прозвучало отчаяние. – Кузница… я не знаю, что с ней.

– Соседи твои забегали, – Агафья присела на краешек кровати, и ее лицо на миг смягчилось. – Стену пробило, крышу покорежило, но стоит твоя берлога. Не сгорела. Степан, трактирщик, велел передать, чтоб ты к нему зашел, как на ноги встанешь. Сказал, миром помогут, чем смогут.

Эти простые слова стали тем канатом, который вытянул его из трясины страха. Он не один. Его не забыли.

Сборы были недолгими. Ему вернули его же одежду, грубую и пропахшую гарью, но выстиранную чьими-то заботливыми руками. В кармане он нащупал несколько монет – все, что было при нем. Вставая с кровати, он пошатнулся. Ноги были ватными, мир качнулся, и в глазах поплыли черные точки. Он уперся рукой в стену, тяжело дыша.

– Эй, герой, – окликнула его Агафья. – Голову береги, дурень. Она у тебя теперь одна, и та дырявая. Не напрягайся, не пей горячительного и молись, чтоб припадки не начались. И вот, держи.

Она сунула ему в руку небольшой узелок с краюхой хлеба и парой вареных яиц. Демьян неловко кивнул, не в силах вымолвить слова благодарности, и побрел к выходу.

Мир обрушился на него лавиной звуков, запахов и красок. После больничной тишины и белизны харьковская улица оглушала. Цокот копыт, крики разносчиков, лай собак, скрип несмазанных колес – все это ввинчивалось прямо в мозг, отдаваясь пульсацией в раненом виске. Солнце било по глазам так, будто кто-то плеснул в них расплавленным металлом. Он зажмурился, чувствуя, как по лбу катится холодный пот.

Пришлось нанять извозчика. Каждая кочка, каждый ухаб на брусчатке отдавались в голове серией коротких, ослепительных вспышек боли. Он сидел, вцепившись в край телеги, и смотрел на проплывающие мимо дома, на спешащих по своим делам людей. И тогда он увидел это в первый раз.

На углу, у водоразборной колонки, стояла женщина в темном платке. Она была странно неподвижна. Ее фигура казалась немного… прозрачной, будто сотканной из утреннего тумана. Пока он всматривался, извозчик свернул, и женщина исчезла. Демьян моргнул. Привиделось. От слабости, от тряски.

Но через пару кварталов, в темном проеме подворотни, он снова заметил движение на самом краю зрения. Сгорбленный силуэт старика, опирающегося на палку. Демьян резко повернул голову. Пусто. Лишь куча мусора и облезлая кошка. Сердце заколотилось тревожно и глухо. Доктор предупреждал. «Помутнение рассудка». Вот оно, начинается. Он просто слишком устал. Глаза обманывают его.

Когда телега остановилась у его улицы, он расплатился и выбрался наружу, шатаясь. Вот она, его кузница. Вернее то, что от нее осталось. Агафья была права: она стояла. Но вид у нее был, как у солдата после тяжелого боя. В боковой стене зияла рваная дыра, кое-как заложенная старыми досками. Часть крыши просела. Дверь висела на одной петле.

Он толкнул дверь. Внутри царил полумрак и пахло холодом, сыростью и старой гарью. Запах катастрофы. Его мир лежал в руинах. Наковальня, его верная подруга, уцелела, но была покрыта толстым слоем сажи и пыли. Вокруг валялись обломки, инструменты, куски разорванных мехов. От вида этого хаоса у него внутри все сжалось в ледяной комок. Это было хуже, чем он представлял. Это была смерть его дела, его жизни.

Он прошел через разгромленную мастерскую и поднялся по скрипучей лестнице в свою каморку наверху. Здесь взрыв тоже оставил свои следы: оконное стекло вылетело, все было покрыто пылью. Он опустился на свою кровать, которая жалобно скрипнула под его весом, и закрыл лицо руками. Сил не было. Ни физических, ни душевных.

Просидев так с полчаса, он заставил себя подняться. Нужно было жить дальше. Первым делом – сходить до ветру. В углу стояло ведро, прикрытое дощечкой. Унизительная, животная необходимость. Раньше он никогда не задумывался о таких вещах, его сильное тело служило ему верой и правдой. Теперь же каждое движение было испытанием.

Когда он выпрямился, его взгляд упал на осколок зеркала, висевший на стене. Он подошел ближе, вглядываясь в свое отражение. На него смотрел незнакомец. Изможденное, бледное лицо, заросшее щетиной. Глаза, провалившиеся в темные круги. И уродливый, багрово-синий шрам, который начинался у виска и терялся под волосами. Он осторожно дотронулся до него пальцами. Кожа была стянутой и неестественно гладкой.

– Кто ты? – прошептал он своему отражению.

И в этот момент, в мутном отражении за своим плечом, он снова увидел это.

Прямо в комнате, у двери, стояла фигура. Полупрозрачная, мерцающая, как воздух над раскаленной печью. Он видел сквозь нее стену, но в то же время силуэт был отчетливым – высокий, изможденный мужчина в одежде, которая давно вышла из моды. Фигура не двигалась, просто стояла и смотрела на него. Взгляда не было видно, но Демьян чувствовал его всем своим существом. Холодный, молящий взгляд.

Животный ужас сковал его тело. Дыхание перехватило. Это было не на улице. Не мимолетное видение. Оно было здесь, с ним, в одной комнате.

Он резко обернулся.

Пустота.

Лишь пылинки, танцующие в луче света из разбитого окна. Никого.

Демьян сполз по стене на пол. Его била дрожь. Он обхватил голову руками, раскачиваясь взад и вперед, и бормотал, как заклинание, слова доктора:

– Последствия травмы… Это от удара… В голове муть… Этого нет… Нет…

Но как бы громко он ни твердил себе это, он не мог избавиться от ледяного ощущения, что он в комнате не один. Что в тенях, в углах его разрушенного мира теперь кто-то живет. И эти безмолвные, полупрозрачные тени терпеливо ждут, когда он, наконец, перестанет врать самому себе и посмотрит на них по-настоящему.

Глава 6: Голос из пустоты

Дни слились в один серый, тягучий кошмар. Демьян почти не спал. Едва он проваливался в дремоту, его тут же вышвыривало обратно ледяным потом и стуком собственного сердца. Тени в углах стали его постоянными спутниками. Они не приближались, не угрожали, они просто были. Молчаливые, мерцающие зрители его медленного распада. Он научился не смотреть на них прямо. Смотреть вбок, мимо, будто не замечая. Так было легче обманывать себя.

Он ел хлеб, который принесла Агафья, запивая его ржавой водой из колодца. Пытался наводить порядок в кузнице, но силы оставляли его после нескольких взмахов веником. Головная боль стала его неотъемлемой частью – тупой, ноющий фон, который временами взрывался ослепительными вспышками. Он трогал свой шрам, снова и снова, будто пытаясь нащупать ту трещину, через которую в его разум просочилась эта хтонь.

Вечером третьего дня, когда фиолетовые сумерки сгустились в его каморке, он сидел на полу, прислонившись спиной к холодной стене. Тишина давила, звенела в ушах. И в этой тишине он снова его увидел.

Тот самый силуэт у двери. Старик.

Сегодня он был отчетливее, плотнее. Демьян мог разглядеть рваный ворот его рубахи, спутанную седую бороду, запавшие глаза, в которых не было ничего, кроме пустоты и неутоленной тоски. От фигуры исходил едва уловимый, тошнотворный запах. Запах сырой земли, прелой одежды и дешевой водки. Запах смерти.

– Уходи, – прошептал Демьян, не разжимая губ. – Ты не настоящий. Ты в моей голове.

Он зажмурился, вжимая затылок в стену. Нет. Его. Нет.

Слышишь…

Голос прозвучал не в комнате. Он родился прямо внутри его черепа. Хриплый, надтреснутый шепот, в котором дребезжал предсмертный холод. Демьян вздрогнул, будто его коснулись чем-то ледяным.

– Я болен, – сказал он громче, уже самому себе. – У меня горячка. Это просто горячка.

Слышишь меня… кузнец…

Демьян распахнул глаза. Старик сделал шаг. Он не шел, он плыл над полом, не производя ни звука. Теперь он стоял в центре комнаты, и его пустые глазницы были устремлены прямо на Демьяна.

– Кто ты?! – выкрикнул Демьян, и голос сорвался от ужаса. – Что тебе нужно?! Убирайся!

Его крик потонул в гнетущей тишине. Для всего мира он орал в пустоту.

Прохор… звали… – прошелестел голос в голове. Помер… у паперти Никольской… Замерз…

Демьян затряс головой. Никольская церковь была в двух кварталах отсюда. Он сотни раз проходил мимо нищих, спящих на ее ступенях. Прохор… Имя показалось смутно знакомым. Он вспомнил сгорбленного старика, который всегда сидел на одном и том же месте, протягивая дрожащую, грязную руку. Неделю-две назад его место опустело.

– Ты мертв, – выдохнул Демьян, и эта очевидная истина прозвучала как приговор его собственному рассудку. – Мертвые молчат!

Для других молчат… А ты… слышишь… Твоя голова… треснула… и свет пробился… Свет для нас…

Призрак снова сделал шаг. Паника ледяной волной поднялась от желудка к горлу. Демьян вскочил на ноги, пошатнувшись. Он схватил со стола первое, что попалось под руку – тяжелую глиняную кружку.

– Не подходи! Убирайся, нечисть! Во имя Отца и Сына!

Он замахнулся и со всей силы швырнул кружку в призрака. Она пролетела прямо сквозь мерцающую фигуру, не встретив никакого сопротивления, и с оглушительным звоном разбилась о стену. Осколки веером разлетелись по полу. Призрак даже не шелохнулся.

– Боже… – прошептал Демьян, отступая к стене, пока не уперся в нее спиной. Бежать было некуда.

Сынок мой… – шепот Прохора стал настойчивее, в нем зазвучали умоляющие ноты. Павло… Он тут, на Москалевке… Сапожник он… Павло Кравченко… Угол Рыбной и Кузнечной… маленькая мастерская в подвале…

Призрак говорил, а перед глазами Демьяна проносились обрывки чужой жизни: мозолистые руки, сжимающие колодку, запах кожи и вара, тусклый свет лампы в сыром подвале. Он не просто слышал, он видел это.

– Замолчи… пожалуйста, замолчи…

Он думает, я все пропил… Думает, я его оставил ни с чем… А я ему копил… медной денежкой… гривенником… на сапоги новые… на жизнь…

Боль. Чужая, отцовская боль хлынула в сознание Демьяна. Боль старика, который всю свою нищую, унизительную жизнь цеплялся за одну-единственную мысль – помочь сыну, который стыдился его.

– Что мне до твоего сына?! – взвыл Демьян, сползая по стене. Он закрыл уши ладонями, но это не помогало. Голос звучал внутри. – Я с ума схожу! Ты – мой бред! Моя болезнь!

Под моей лежанкой… у церкви… Камень шаткий в паперти… Третий от угла… Под ним… Тряпица… а в ней – все, что есть… Все, что было… – шепот становился слабее, будто таял. Фигура Прохора начала истончаться, терять очертания. Скажи ему… Прошу… Кузнец… Не дай сыну проклинать отца… Скажи… что я…

Голос оборвался. Силуэт еще мгновение мерцал в полумраке и растворился, оставив после себя лишь запах сырости и щемящую тоску.

Демьян сидел на полу посреди осколков, дрожа всем телом. Он был один. Снова один. Но тишина была обманчива. Теперь он знал, что она лжет. Она была наполнена словами мертвого старика. Адресом. Именем. Описанием тайника.

Детали. Слишком много проклятых, четких деталей для простого бреда.

Он лежал на холодном полу до самого утра, глядя в темноту невидящими глазами. Он оказался перед выбором, который был страшнее любой боли, страшнее смерти. Первый путь – поверить доктору. Счесть все это горячкой, последствием удара. Запереться, отгородиться, ждать, пока безумие либо пройдет, либо поглотит его целиком. Второй путь – поверить призраку. Пойти на угол Рыбной и Кузнечной, найти сапожника по имени Павло и передать ему весть из могилы.

Первый путь означал медленное гниение в одиночестве и страхе.

Второй… второй был немыслим. Он означал признание. Признание того, что его мир раскололся надвое, и он сам теперь стоит одной ногой в мире живых, а другой – в ледяном царстве теней. Признание того, что он – сумасшедший. Или что-то куда более страшное.

Глава 7: Безумие или дар?

На следующий день Демьян решил бороться. Он будет бороться с безумием так же, как боролся с неподатливым железом: огнем, молотом и грубой силой.

Утром, едва рассвело, он первым делом собрал осколки разбитой кружки. Каждый кусочек глины был доказательством его помешательства, вещественным знаком разговора с пустотой. Он выкинул их в помойную яму, будто избавляясь от улики. Затем он распахнул окно, впуская в каморку стылый утренний воздух, который, как он надеялся, проветрит и его собственную голову.

«Работа, – твердил он себе, как мантру. – Только работа лечит».

Он спустился в кузницу. Разгром и запустение ударили по нему с новой силой, но он стиснул зубы. С чего-то нужно было начинать. Он взялся за самое простое – стал разбирать завалы. Поднимал упавшие инструменты, оттаскивал в угол обломки досок, выметал сажу и мусор. Работа давалась тяжело. Тело ныло, голова раскалывалась от каждого резкого движения, но он упрямо продолжал. Механический труд, монотонные действия – вот его якорь, его спасение от теней и шепота.

Несколько часов он боролся с хаосом в своей мастерской, а заодно и в своей душе. И это, казалось, помогало. Пока руки были заняты, голова очищалась. Он не видел фигур. Он не слышал голосов. Были лишь усталость, боль и тихое удовлетворение от наведенного порядка.

К полудню его посетил Степан, трактирщик. Его появление было столь обыденным и реальным, что Демьян вцепился в него, как утопающий в спасательный круг.

– Коваль! Живой, чертяка! – добродушно пробасил Степан, входя и с опаской оглядывая разрушения. – Слыхал, что тебя выписали. Ну и наворотило тут у тебя. Как голова?

– Гудит, как колокол набатный, – признался Демья-н, утирая пот со лба. Руки его дрожали от напряжения. – Но жить можно.

– Мужики тут скинулись, кто чем мог, – Степан протянул ему небольшой, но тяжелый узелок. Демьян развязал его – внутри звенела медь и немного серебра. – На первое время. А там подсобим с ремонтом, досками, кто чем сможет. Ты только держись. Мастеров вроде тебя в нашем околотке днем с огнем не сыщешь.

Простая человеческая доброта ударила под дых. Демьян сглотнул ком в горле.

– Спасибо, Степан… Спасибо…

– Брось ты. Сегодня тебе, завтра – мне. Ты это… поешь хоть? Тощий стал, как щепка. Пойдем ко мне, я тебе щей налью, горячих.

В трактире было шумно и людно. Пахло кислой капустой, хлебом и дешевой водкой. Здоровый, понятный мир. Демьян жадно ел щи, обжигаясь и чувствуя, как с каждой ложкой в него возвращается жизнь. Степан поставил перед ним граненый стаканчик мутной сивухи.

– А ну-ка, прими лекарство. От головы – лучшее средство.

Демьян поколебался лишь мгновение. Доктор запретил. Но доктор не сидел ночами в компании мертвецов. Он залпом опрокинул стаканчик. Водка огненным змеем проскользнула по пищеводу, опаляя все внутри. Тело содрогнулось, а затем по нему разлилось обманчивое, блаженное тепло. Боль в голове притупилась. Мир перестал быть таким резким и враждебным.

– Еще, – хрипло попросил он.

В кузницу он вернулся уже затемно, пошатываясь. Водка не прогнала страх, но утопила его на дне пьяного тумана. Он рухнул на кровать и впервые за много дней заснул тяжелым сном без сновидений.

Но похмельное утро оказалось страшнее любой бессонницы. Голова разрывалась на части с удесятеренной силой. К физической боли добавились тошнота и омерзение к самому себе. Он попытался снова взяться за работу, но руки не слушались, а молот казался неподъемным.

И они вернулись.

Теперь их было больше. Не только старик Прохор. Он снова стоял у двери, его фигура была настойчивой и полной немого укора. Но кроме него, Демья-н видел на краю зрения и другие тени. Женщину в чепце, качающую на руках пустоту. Худого мальчика, который сидел на перекладине под потолком и болтал прозрачными ногами. Их присутствие было почти физически ощутимым. Оно сгущало воздух, делало его холодным и тяжелым.

Павло… Сын… Он ждет… – снова прозвучал в голове голос Прохора.

Помоги… – донесся откуда-то со стороны женской фигуры тонкий, как комариный писк, шепот.

Мне холодно… – прошелестел мальчик под потолком.

– Заткнитесь! – заорал Демья-н в пустоту, хватаясь за голову. – Оставьте меня в покое! Я ничего для вас не сделаю! Вы – неправда! Вы – просто гниль в моем пробитом черепе!

Он выбежал из кузницы, как из горящего дома. Его гнала вперед одна мысль – снова заглушить это. Снова утопить голоса в водке. Он почти бежал по улице, не разбирая дороги, и врезался в какую-то женщину с корзиной, рассыпав по земле ее покупки.

– Смотри, куда прешь, пьянь! – взвизгнула она.

Демья-н даже не извинился. Он добежал до трактира, швырнул на стойку одну из монет, подаренных соседями, и потребовал бутылку. Степан посмотрел на него с укоризной.

– Рано ты, Коваль, за старое. Не дело это.

– Не твое дело! – огрызнулся Демья-н. – Наливай!

В этот раз он пил прямо в кузнице. Пил грязно, по-скотски, из горла, сидя на полу среди разгрома. Каждый глоток приносил короткое забвение, за которым следовала еще более жуткая ясность. Пьянство не отгоняло их. Оно лишь делало завесу между мирами тоньше.

Теперь тени не просто стояли в углах. Они медленно приближались. Он видел их затуманенным взглядом. Прохор протягивал к нему свою призрачную, костлявую руку. Женщина баюкала свой невидимый сверток все ближе и ближе к нему, и в ее пустых глазницах стояли слезы. Мальчик спрыгнул с балки и теперь стоял у наковальни, обнимая себя прозрачными руками.

Их голоса больше не были отдельными фразами. Они слились в единый, монотонный, сводящий с ума хор скорби, просьб и боли. Этот хор звучал не в ушах. Он вибрировал в костях, в зубах, в раненом виске.

…скажи ему, что я любил…

…где моя деточка, найди ее, умоляю…

…хочу к маме, здесь так холодно…

– ХВАТИТ!!!

Демьян вскочил, опрокинув бутылку. Остатки водки лужей растеклись по грязному полу. Он шарил по стенам безумным взглядом, ища спасения. Молот.

Его взгляд упал на тяжелый кузнечный молот, стоявший у наковальни. Оружие. То, чем он создавал. Может, им можно и разрушить? Разрушить эти видения. Разбить то, что их порождает.

Он схватил молот. Деревянная рукоять привычно легла в ладонь, но вес показался чудовищным. Он поднял его над головой, тяжело дыша. Перед ним, всего в паре шагов, стоял призрак Прохора. Его лицо – маска отчаянной мольбы.

– Я выбью тебя из своей головы! – прорычал Демьян. – Выбью дурь!

Он сделал шаг, второй, целясь в свою собственную голову, в тот проклятый шрам. Удар – и все закончится. Тишина. Покой. Никаких голосов. Никаких теней. Лишь спасительная темнота. Он зажмурился, собирая последние силы для удара, который освободит его.

И тут в его пьяном, измученном мозгу прозвучала одна ясная, оглушающая мысль, перекрывшая весь остальной хор.

А если… если это не безумие?

Мысль была настолько нелепой и чудовищной, что он замер с поднятым молотом.

Что, если они настоящие? Что, если боль, которую ты чувствуешь, – это их боль? И ты единственный, кто может ее прекратить?

Молот показался невыносимо тяжелым. Рука, державшая его, задрожала и медленно опустилась. Демья-н открыл глаза. Призраки стояли на своих местах, терпеливо и скорбно глядя на него.

Он смотрел на старика Прохора, на его отчаянную мольбу. И впервые увидел в нем не порождение своего больного разума, а душу. Страдающую душу, прикованную к этому миру неоконченным делом, несправедливым словом.

Что он теряет? Свой рассудок? Но он и так уже висел на волоске. Что, если пойти по этому безумному пути до конца?

Демьян уронил молот. Тот с гулким стуком ударился о земляной пол.

– Хорошо, – прошептал он в оглушающей тишине, обращаясь к призраку старика. – Я сделаю это. Я пойду к твоему сыну.

И как только он произнес эти слова, настойчивый, молящий шепот в его голове стих. Впервые за эти дни внутри него воцарилась тишина. Настоящая, благословенная тишина. А призрак старика, кажется, едва заметно кивнул.

Глава 8: Первая просьба

Утро встретило Демьяна не похмельным туманом, а непривычной, звенящей пустотой в голове. Голоса молчали. Тени отступили, затаившись где-то на самом краю зрения, но не вторгаясь в его личное пространство. Это было хрупкое, вымоленное перемирие, и он знал, какой ценой оно куплено. Обещанием.

Он умылся ледяной водой из бочки, пытаясь смыть с себя липкий налет вчерашнего пьянства и ужаса. Глядя в осколок зеркала, он увидел не безумца, а лишь смертельно уставшего человека с глазами старика. В них не было больше дикого страха, только тяжелая, выстраданная решимость. Он должен был довести это дело до конца, хотя бы для того, чтобы понять, что с ним происходит – окончательное ли это помешательство или нечто иное.

Он надел самую чистую из своих рубах и вышел на улицу. День был серый и промозглый. Низкие тучи цеплялись за крыши, грозясь пролиться мелким, нудным дождем. Угол Рыбной и Кузнечной – адрес, впечатанный в его память мертвецом. Он шел туда, чувствуя себя самозванцем, носителем вести, которую нельзя произносить вслух в мире здравого смысла.

Как и описывал призрак, в полуподвальном помещении на углу тускло светилось оконце. Над дверью висела криво нарисованная вывеска: «Починка и шитье обуви. Сапожник П. Кравченко». Оттуда тянуло запахом дешевой кожи, клея и человеческой нищеты. Демьян перевел дух и толкнул шаткую дверь.

Внутри было тесно и темно. Единственным источником света была керосиновая лампа, чадившая на низком рабочем столе. В ее свете сидел мужчина, лет тридцати, немногим старше Демьяна. Сутулая спина, всклокоченные русые волосы, землистое, отекшее от бессонницы или пьянства лицо. Он был поглощен работой – методично, со злой силой вбивал гвоздики в подошву старого, разваливающегося сапога. Тук… тук… тук… Каждый удар молоточка звучал в тесной каморке как приговор.

Это был Павло. Демьян узнал его мгновенно – в чертах его лица, в линии упрямого подбородка угадывалось что-то от старого Прохора.

– Чего надо? – спросил сапожник, не поднимая головы. Голос был хриплый, прокуренный.

Демьян замялся. Все слова, что он готовил по дороге, вылетели из головы. Как начать такой разговор? Как сказать живому человеку, что ты пришел к нему с вестью из могилы?

– Я… я по поводу вашего отца, Прохора, – выговорил он, и слова показались ему чугунными.

Молоточек замер. Павло медленно, очень медленно поднял на Демьяна глаза. В них не было ни удивления, ни печали. Только застарелая, глухая злость и тяжелая усталость.

– Отца? – он усмехнулся безрадостно, кривя тонкие губы. – А что, этого старого пьяницу еще кто-то помнит? Его уж закопали, слава богу. За казенный счет, как собаку. Чего тебе от него надо? Должок пришел вытрясти? Так зря стараешься. У него, кроме вшей в бороде, отродясь ничего не было.

Яд в его голосе был настолько густым, что им можно было отравиться. Демьян понял, что старик был прав. Сын презирал и ненавидел его.

– Он… он просил передать вам, – начал Демьян, тщательно подбирая слова. – Перед смертью. Мы… пересеклись с ним случайно.

– Перед смертью? – Павло снова скривил губы. – Это когда ж? Между последним стаканом сивухи и последним вздохом на холодной паперти? Что он мог мне передать? Очередные сказки про то, как разбогатеет и купит мне золотые горы?

Он отшвырнул сапог в угол и уставился на Демьяна тяжелым, мутным взглядом.

– Послушай, добрый человек, кем бы ты ни был. Не трать мое время. У меня работы по горло, а денег с нее – кошке на слезы. Если он тебе должен, то можешь прийти на его могилу и плюнуть. Это все наследство, что от него осталось.

Сердце Демьяна сжалось от жалости. Не к этому злому, несчастному человеку. К старику-призраку, чья последняя земная забота была о сыне, который его проклинал. Он должен был сказать. И будь что будет.

– Он сказал, что он не все пропил, – произнес Демьян тихо, но отчетливо. – Он сказал, что копил для вас. В тряпице. Спрятал под шатким камнем на паперти Никольской церкви. Третьим от угла.

Павло замер. Его лицо медленно менялось. Злость уступала место недоверию, потом – откровенному изумлению. Он смотрел на Демьяна так, словно тот заговорил на неведомом языке.

– Что… что ты сейчас сказал?

– Под камнем. Третьим от угла, – упрямо повторил Демьян. – Ваши деньги. Он просил, чтобы вы его не проклинали.

Сапожник молчал несколько долгих, оглушительных секунд. Потом его лицо исказила гримаса, средняя между смехом и рыданием.

– Сумасшедший, – выдохнул он. – Господи, еще один городской сумасшедший. Тебя откуда выпустили? Из лечебницы на Сабуровой даче? Какие деньги? Какой камень? Он в жизни не мог удержать в руках и гривенника, чтоб тут же его не пропить!

Он встал, нависая над столом. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем.

– Убирайся! Слышишь? Убирайся отсюда со своими бреднями, пока я тебя этим молотком не огрел! Мне еще мертвецов-сказочников не хватало! Убирайся!

Он кричал, и в этом крике было столько отчаяния, что Демьяну стало не по себе. Он понял, что расковырял старую, гноящуюся рану. Он ничего не стал говорить в ответ. Просто кивнул и вышел из душного подвала на улицу, оставив Павла одного с его горем и злобой.

Миссия провалилась. Его приняли за безумца, как он и ожидал. На душе было гадко и пусто. Он не знал, чего ждал. Что сапожник тут же поверит и бросится к церкви? Нет. Он просто выполнил обещание, и теперь мог с чистой совестью вернуться в свою кузницу и ждать, пока сумасшествие не поглотит его окончательно. Он сделал все, что мог.

Дождь все-таки начался. Мелкий, холодный, он пробирал до костей. Демьян шел, не разбирая дороги, погруженный в свои мысли. Он почти дошел до дома, когда услышал за спиной торопливые шаги и отчаянный крик:

– Эй! Постой! Кузнец, постой!

Он обернулся. К нему, шлепая по лужам, бежал Павло. Без шапки, в одном жилете поверх рубахи. Его лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез. Он подбежал к Демьяну и остановился, не в силах отдышаться.

– Ты… – выдохнул он, хватаясь за сердце. – Откуда… Откуда ты мог это знать?

Демьян молчал, глядя на него.

– Я… когда ты ушел… – Павло говорил сбивчиво, захлебываясь словами. – Я посмеялся. А потом… эта тряпица… Он в детстве мне так подарки прятал. От матери. Когда копейку какую заработает, завернет в тряпицу и подсунет. Я думал, я один это помню…

Он замолчал, пытаясь совладать с дыханием.

– Я побежал туда. Думал – дурак, сумасшедший… А камень… он там. И правда шатается. Третий от угла.

Павло разжал кулак. На его грязной, мозолистой ладони лежал тугой, засаленный сверток из мешковины. Он медленно, дрожащими пальцами развернул его. Внутри тускло блеснула гора монет. Медяки, серебряные гривенники, несколько потертых полтинников. Не состояние, но для человека, вбивающего гвозди в чужие обноски, это были большие деньги.

– Он… он и вправду копил, – прошептал сапожник, и по его лицу покатились крупные слезы, смешиваясь с дождем. – Всю жизнь я думал, что он… что ему плевать. А он… старый дурак… голодал, замерзал на паперти, но копил… для меня…

Он поднял на Демьяна глаза, полные слез и какого-то священного ужаса.

– Кто ты такой? Ты что, святой? Провидец? Как ты узнал?

Демьян смотрел на этого плачущего мужчину, на деньги в его руке, на дождь, смывающий грязь с харьковских улиц. И впервые за все это время почувствовал не страх, не отчаяние и не безумие.

Он почувствовал облегчение.

Огромное, теплое, почти физически ощутимое облегчение, будто с его плеч сняли тяжелый груз. Он не был сумасшедшим. Голос в его голове не был бредом. Старик Прохор был настоящим. Его боль, его любовь к сыну – все это было настоящим.

– Я не святой, – ответил Демьян тихо, и его собственный голос показался ему незнакомым – спокойным и уверенным. – Я просто кузнец. А ваш отец… он очень вас любил.

И в этот самый миг он почувствовал это. Едва уловимое, как дуновение ветра. Легкое, прощальное прикосновение к плечу. И ощущение, что чья-то измученная душа наконец-то обрела покой.

Глава 9: Незваные гости

Облегчение было недолгим. Оно оказалось лишь короткой передышкой, вдохом перед тем, как погрузиться в воду с головой. Душа Прохора, упокоившись, оставила после себя не пустоту, а зияющую брешь в завесе между мирами. И в эту брешь, как мотыльки на огонь его расколотого сознания, устремились другие.

Кузница Демьяна перестала быть его крепостью. Она стала приемной залой междумирья, вокзалом для тех, чей поезд в вечность так и не прибыл.

Сначала они были робкими, как и старик. Появлялись поодиночке, мерцающими тенями в самых темных углах. Но с каждым днем их становилось все больше. Они больше не прятались. Они ждали.

Когда Демьян просыпался на своей жесткой кровати, первым, что он видел, была она. Женщина в простом темном платье, стоявшая у изножья. Ее лицо было размытым от горя, и она безостановочно качала на руках невидимый сверток, что-то беззвучно ему напевая. Ее присутствие наполняло комнату ледяной, материнской тоской, такой густой, что Демьяну казалось, он задыхается в ней.

Спускаясь вниз, он проходил мимо других. В пролете лестницы висел, не касаясь ступеней, молодой франт в сюртуке со следом от пулевого отверстия на груди. Он не просил, не говорил. Он просто смотрел на свои руки, на свои щегольские сапоги, будто не мог поверить, что они больше не принадлежат живому человеку. В его ауре вибрировало недоумение.

Самым страшным был солдат, который облюбовал себе место у холодного горна. От него несло не землей, как от Прохора, а озоном, запахом пролитой крови и жженого пороха. Он был плотнее других, почти материален, и весь состоял из сгустка ярости. Он не смотрел на Демьяна. Он смотрел куда-то в прошлое, снова и снова переживая последние мгновения своей жизни – предательский удар в спину во время карточной игры. Его кулаки были сжаты так, что призрачные костяшки белели.

Демьян учился их различать. Он, кузнец, привыкший работать с материальным миром, теперь применял свои навыки к бесплотному. Он стал классифицировать их, чтобы не сойти с ума.

Были «Эхо». Как та женщина с младенцем. Они были заперты в цикле своей последней эмоции, как игла граммофона, застрявшая в одной бороздке. Их нельзя было дозваться, им нельзя было помочь. Они были лишь отпечатком, фантомной болью места, где случилась трагедия. Эта женщина, как он позже узнал от соседей, потеряла здесь ребенка от лихорадки лет десять назад, еще до того, как Демьян выкупил эту кузницу. Она была привязана к земле, к самому этому месту.

Были «Потерянные». Как тот франт-дуэлянт. Они еще не осознали своей смерти, застряв между мирами в растерянности. Они были безобидны, но их тихое, недоуменное присутствие сводило с ума.

А были «Просители». Как Прохор. Они знали, что мертвы, и знали, что держит их здесь. Их воля, их незаконченное дело было настолько сильным, что пробивалось через туман небытия. Именно от них исходили голоса. Нечеткий, спутанный хор, который теперь постоянно гудел на задворках его сознания.

«…обманул, забрал последнее…»

«…письмо, оно в тайнике, под половицей…»

«…дочка, моя доченька, скажи, что я простил…»

Он пытался работать. Пытался разжечь горн, взять в руки молот. Но как он мог сосредоточиться, когда в двух шагах от него стоял мертвый солдат, излучающий волны убийственной ненависти? Когда под потолком качался повешенный ростовщик, и от него тянуло запахом мокрой веревки и страха? Когда в каждом темном углу шевелились тени, и каждая хотела его внимания?

Однажды ночью он не выдержал. Кузница была полна. Десяток, а то и больше фигур безмолвно заполняли пространство. Воздух стал плотным и холодным, как в погребе. Их коллективная скорбь, ярость и тоска давили на него, проникая под кожу, в легкие, в кровь. Он чувствовал, как его собственная воля, его личность, растворяется в этом море чужого горя. Он подошел к верстаку, взял в руки тяжелый рашпиль. Стиснул его так, что костяшки побелели.

– Я не могу, – прошептал он, обращаясь ко всем и ни к кому. Голос его дрожал. – Я один. А вас… вас слишком много.

Он повернулся к женщине с младенцем.

– Чего ты хочешь от меня? Я не могу вернуть твое дитя! Оно ушло! Слышишь? Ушло! Я ничего не могу сделать!

Он ткнул пальцем в сторону солдата.

– А ты! Тебя убили. Это скверно. Несправедливо. Но я кузнец, а не судья! Я не найду твоего убийцу! Я не отомщу за тебя! Это не мое дело!

Его голос срывался на крик. Он метался по кузнице, как зверь в клетке, обращаясь к каждому из них, выплескивая свое бессилие и страх.

– А вы все! – он обвел рукой призрачную толпу. – Вы думаете, я святой? Мессия? Да я сам одной ногой в могиле! У меня в голове дыра! Мне больно дышать от ваших горестей! Вы выпьете меня досуха, оставив пустую оболочку! Вам нужен покой? А мне нужна жизнь! Моя собственная, простая, человеческая жизнь! Я хочу есть, спать, хочу… хочу женщину! Хочу простого тепла! А вместо этого я живу на кладбище! Мой дом стал склепом!

Он замолчал, тяжело дыша. По щекам катились злые, бессильные слезы. Призраки молчали. Их эмоции, их шепот на мгновение стихли, будто они прислушивались к этому отчаянному монологу живого.

И тогда Демьян понял. Они не злые. Они просто страдают. И они тянутся к нему, единственному огоньку в их беспросветной тьме, не понимая, что могут его затушить.

Он вытер слезы рукавом. Его взгляд стал жестким. В нем появилась сталь, которую он привык видеть в раскаленном металле. Он больше не был жертвой. С этой минуты он становился хозяином этого странного, жуткого мира.

– Хорошо, – сказал он тихо, но так, что его слова прозвучали в оглушающей тишине как удар молота о наковальню. – Я вас понял. Вы хотите помощи. Но будет по-моему.

Он подошел к наковальне, своему алтарю, и положил на нее ладонь.

– Это мой дом. Моя кузница. И здесь мои правила. Никакого хора. Никакой толпы. Я буду говорить. Но только с одним. По очереди.

Он обвел толпу тяжелым взглядом.

– Я помогу, кому смогу. Но остальные – ждут. Тихо. Там, у дальней стены. Вы не мешаете мне работать. Вы не мешаете мне спать. Вы не лезете ко мне в голову без спроса. Кто нарушит правило – не получит ничего. Никогда. Я просто перестану вас видеть и слышать, даже если мне придется для этого разбить себе голову снова. Вы меня поняли?

Он говорил с призраками, как строгий мастер говорит с нерадивыми подмастерьями. С той властью, которую дает понимание своего ремесла. И, к его собственному изумлению, это сработало.

Произошло невероятное. Фигуры дрогнули. Одна за другой они стали медленно отступать, сбиваясь в кучу у дальней, самой темной стены кузницы. Шум в его голове не исчез, но превратился из хаотичного гвалта в тихий, терпеливый гул, как улей в ожидании.

Лишь одна фигура осталась на месте. Солдат. Он все так же стоял у горна, и волны ярости, исходящие от него, казалось, стали еще сильнее. Он не желал подчиняться.

Демьян встретился с ним взглядом.

– Ты тоже, – сказал он холодно. – Твоя злость тебе не поможет. Или жди своей очереди, или убирайся.

Призрак на мгновение стал почти материальным. Демьян увидел его лицо – молодое, красивое, искаженное предсмертной гримасой. Увидел орден Святого Георгия на груди. Но потом что-то изменилось. Ярость сменилась вековой усталостью. Фигура солдата дрогнула и медленно, нехотя, отплыла к остальным, присоединившись к молчаливой очереди просителей.

В кузнице впервые за много дней стало возможно дышать.

Демьян стоял один посреди своей мастерской. Уставший, разбитый, но победивший в своей первой битве. Он посмотрел на призрачную очередь у стены. На это сборище неупокоенных душ, терпеливо ждущих его слова.

Он был не безумен. И это не было даром. Это была работа. Тяжелая, неблагодарная, жуткая работа. И он, Демьян Коваль, был теперь единственным мастером в этом странном, новом ремесле.

Глава 10: Дева в черном

Прошла неделя с тех пор, как Демьян установил свои правила. Кузница погрузилась в странное, напряженное затишье. Призрачная очередь у дальней стены стала частью интерьера, как старые щипцы или остывший горн. Они были там – молчаливое, мерцающее жюри его жизни – но они ждали. Эта тишина была хуже криков. Она была тяжелой, пропитанной невысказанными просьбами и вековым ожиданием.

Чтобы не утонуть в этом безмолвном море скорби, Демьян с головой ушел в работу. Он расчистил завалы, кое-как залатал дыру в стене досками, наладил горн. Молот снова пел свою огненную песню, выбивая из раскаленного металла искры и на мгновение разгоняя призрачные тени. Работа была спасением. Она была настоящей. У железа была честная плотность, оно отвечало на удары, оно подчинялось огню и силе. Оно не просило, не плакало и не смотрело на него с тоской из-за завесы смерти.

В тот день он ковал подкову. Простое, понятное ремесло. Ритмичный звон успокаивал нервы. Пот стекал по его лицу, смешиваясь с сажей. Мышцы горели от приятной усталости. На эти несколько мгновений он был почти прежним Демьяном Ковалем, чья вселенная ограничивалась жаром горна и формой, которую он придавал металлу.

Внезапно маленький колокольчик над дверью, повешенный еще его отцом, издал тонкий, почти нереальный в этом грохоте звон.

Демьян замер с поднятым молотом. На пороге, в прямоугольнике серого дневного света, стояла фигура, настолько чужеродная для этого места, что он на миг подумал, не новое ли это привидение. Но эта фигура отбрасывала тень, и от нее исходило едва уловимое тепло жизни.

Это была молодая женщина, почти девушка. Одетая во все черное. Платье из дорогого, матового сукна, казалось, впитывало тусклый свет кузницы. Маленькая шляпка с вуалью, откинутой назад, открывала лицо поразительной, почти болезненной белизны. Дворянка. Госпожа. Из того мира, что обычно проезжал мимо его кузницы в лакированных пролетках.

Она сделала несколько неуверенных шагов внутрь, и воздух наполнился тонким, едва уловимым ароматом. Запах, которого здесь никогда не было. Не сирени, не ландыша – запах холодного зимнего сада и, может быть, дорогих духов. Он был таким чистым и резким на фоне въевшейся вони угля и пота, что у Демьяна перехватило дыхание.

Он опустил молот и оперся о наковальню, вдруг остро осознав, какой он грязный. Руки по локоть в саже, лицо блестит от пота, грубая рубаха насквозь пропитана запахом его ремесла. Он почувствовал себя не человеком, а големом, вылепленным из глины, угля и железа.

– Простите за вторжение, – ее голос подтвердил его догадки. Тихий, мелодичный, с чистым выговором, который сразу выдавал благородное воспитание. Голос, привыкший отдавать приказания, но сейчас в нем звучала робость. – Вы – мастер Коваль?

Демьян кашлянул, прочищая горло, пересохшее от жара и внезапного волнения.

– Я, – его голос прозвучал грубо и хрипло. Он вытер руки о кожаный фартук, что, впрочем, не сделало их чище.

Она подошла ближе, и он смог рассмотреть ее лицо. Идеально вылепленные черты: высокий лоб, тонкий прямой нос, упрямая линия подбородка. Но глаза… Глаза были центром этого лица. Огромные, цвета грозового неба, и в их глубине таилась такая взрослая, такая неизбывная печаль, что у него самого защемило в груди. Он видел много печали в последние недели, но то была скорбь мертвых. А это была печаль живой, и оттого она казалась во сто крат тяжелее.

– Мне нужна ваша работа, мастер, – сказала она, избегая смотреть ему прямо в глаза. Она протянула ему небольшой сверток из холстины. – Это… несложный заказ.

Демьян взял сверток. Ее пальцы в тонкой черной перчатке на мгновение коснулись его грубой, мозолистой руки. Контраст был почти неприличным. Он почувствовал, как по его коже пробежала дрожь, будто от прикосновения к холодному шелку.

Он развернул холстину. Внутри лежал обломок чугунного литья – звено от оградки, витиеватый завиток, сломанный у основания. Ржавчина глубоко въелась в металл.

Он повертел обломок в руках, оценивая работу.

– Хорошее литье, – проговорил он, скорее для себя, чем для нее. – Старое. Крепкое было когда-то. Но его оставили ржаветь. За таким железом уход нужен.

Он поднял на нее глаза и увидел, как дрогнули ее губы. Его простые слова ремесленника, кажется, задели какую-то тонкую, натянутую струну в ее душе.

– Все ржавеет со временем, мастер Коваль, – ответила она тихо, и в ее голосе появилась нотка горечи. – Особенно когда не остается никого, кто бы мог ухаживать.

Пауза повисла в воздухе, тяжелая, как его молот. Он понял, что речь не только о куске чугуна.

– Это… для ограды на кладбище, – пояснила она, будто боясь, что он неправильно ее поймет. – На могиле моей матери. Ветер повалил дерево, и оно сломало одно звено. Я хочу починить.

– Можно сделать новое, – сказал Демьян, снова рассматривая обломок. – Такое же. Не отличите.

– Нет, – она покачала головой, и ее взгляд стал твердым. – Я не хочу новое. Я хочу, чтобы вы починили это. Сварили. Чтобы оно снова стало целым. Понимаете?

Он понимал. Лучше, чем она могла себе представить. Починить сломанное. Вернуть то, что, казалось, утрачено навсегда. Это была суть его работы. И суть той новой, жуткой обязанности, что свалилась на него.

– Понимаю, – кивнул он. – Сделаю. Завтра к вечеру будет готово.

– Спасибо, – она чуть заметно улыбнулась, но улыбка не коснулась ее печальных глаз. – Сколько я вам должна?

Она уже полезла в ридикюль, но он остановил ее жестом.

– Потом. Когда забирать будете.

Он не знал, почему так сказал. Может, потому, что говорить о деньгах с этим печальным ангелом в черном казалось кощунством. А может, ему просто хотелось, чтобы она пришла еще раз.

Она кивнула.

– Меня зовут Катерина. Катерина Андреевна Вяземская.

Она произнесла свое имя просто, без надменности. Он лишь снова кивнул, не решаясь назвать в ответ свое простое, ремесленное имя. Для нее он был просто "мастер Коваль".

В этот момент, за ее спиной, воздух дрогнул.

Демьян замер. Прямо за плечом Катерины, там, где только что была пустота, начала формироваться фигура. Не такая плотная, как его «очередники». Легкая, полупрозрачная, как дымка над рекой на рассвете. Женская фигура в светлом платье. Она смотрела не на Демьяна. Она смотрела на Катерину с такой бесконечной, всепрощающей нежностью, что у Демьяна перехватило дыхание. Он понял. Эта была привязана не к месту. Она была привязана к любви. К дочери.

– Что-то не так? – спросила Катерина, заметив, как застыл его взгляд.

Демьян моргнул, и видение исчезло.

– Нет… ничего. Просто… пыль в глаз попала, – соврал он, снова опуская глаза на кусок железа в своих руках. Сердце колотилось где-то в горле.

– Что ж, я приду завтра, – сказала она.

Катерина повернулась и пошла к выходу. Демьян смотрел ей вслед. На то, как она ступает, прямо держа спину, как будто несет на своих хрупких плечах невидимый груз. Смотрел на изгиб ее шеи, на пряди темных волос, выбившиеся из-под шляпки. И впервые за долгие месяцы одиночества он почувствовал нечто иное, кроме страха, боли и усталости. Это было острое, почти болезненное чувство, смесь восхищения и безнадежной пропасти между ними. Она была как клинок из дамасской стали – прекрасная, холодная на вид, но скрывающая внутри огонь и невероятную прочность.

Когда она исчезла за дверью, кузница снова показалась ему темной, грязной и пустой. Аромат зимнего сада улетучился, оставив после себя лишь привычную вонь.

Он сжал в руке ржавый обломок. Он был еще теплым от ее прикосновения. Демьян посмотрел в тот угол, где только что стояло видение.

Там было пусто. Но он знал – она вернется. Вместе с дочерью. И этот простой заказ на починку оградки был лишь началом. Его настоящая работа с этой семьей была еще впереди.

Глава 11: Дух на кладбище

Ночь Демьян провел за работой, но мысли его были далеки от металла и огня. Образ Катерины стоял перед глазами, вытеснив на время даже молчаливую очередь в углу. Он не просто чинил звено оградки – он вкладывал в эту работу все свое мастерство, всю ту тоску по красоте и смыслу, что накопилась в его душе. Он не просто сварил обломок, он тщательно зачистил его, прогрел, проковал, возвращая металлу утраченную жизнь, стирая следы ржавчины, как стирают печаль с заплаканного лица.

Наутро он отправился к Степану, чтобы попросить одолжить на пару часов его телегу с лошадью.

– На Холодную гору? – удивился трактирщик. – Что ты забыл на кладбище?

– Заказ. Оградку поправить, – коротко ответил Демьян. Он не хотел объяснять, что ему нужно было не просто отдать заказ, но и установить его самому. Было в этом что-то личное. Необходимость довести дело до конца, убедиться, что сломанное действительно стало целым. И, если быть до конца честным с самим собой, увидеть ее еще раз. Не в своей грязной кузнице, а там, в месте, которому принадлежала ее печаль.

Холодногорское кладбище встретило его сырым ветром и криками ворон. Старые, покосившиеся кресты, пышные, но уже тронутые тленом мраморные ангелы, заросшие тропинки – все здесь дышало забвением и тишиной. Мир мертвых был привычнее и понятнее для него, чем шумный мир живых. Здесь духи были на своем месте.

Катерина уже ждала его у ворот. Она была одета в то же черное платье, но без шляпки. Ветер трепал ее темные, собранные в тугой узел волосы, выбивая несколько прядей и заставляя их танцевать у бледного виска. Она казалась хрупкой статуей скорби на фоне серых надгробий. Увидев его, она не улыбнулась, но в ее глазах он уловил тень облегчения.

– Здравствуйте, мастер. Я уж думала, вы не приедете.

– Я обещал, – просто ответил Демьян, снимая с телеги починенное звено и ящик с инструментами. – Куда идти?

Они шли молча по узкой, вымощенной битым кирпичом дорожке. Демьян нес тяжелое железо, а Катерина вела его вглубь кладбища, к старым, богатым захоронениям.

– Что с вами случилось? – вдруг спросила она, не поворачивая головы.

Демьян напрягся. – В каком смысле?

– У вас… шрам, – она наконец обернулась и посмотрела на его висок. Взгляд был не любопытным, а скорее… сочувствующим. – Вчера в кузнице было темно, я не разглядела. Простите мою бестактность.

– Авария на работе, – сказал он сухо. – Мехи взорвались. Чугуном задело. Говорят, повезло, что выжил.

Он не стал добавлять, какой ценой ему досталось это везение.

– «Повезло»… – она горько усмехнулась. – Люди так любят бросаться этим словом, не понимая его истинной цены. Мне тоже говорили, что маме «повезло» умереть быстро, во сне, а не мучиться от болезни. Но какое же это везение, если ее больше нет?

Ее слова были настолько откровенными и лишенными фальши, что Демьян не нашел, что ответить. Он лишь крепче сжал в руке холодный металл.

Они дошли до небольшого, обнесенного чугунной оградой участка. В центре стоял скромный, но изящный памятник из серого гранита. «Анна Вяземская, урожденная княжна Воронцова». И даты. Женщина ушла из жизни всего год назад, слишком молодой.

Демьян поставил инструменты. Место поломки было видно сразу – рваный край уцелевшей части ограды. Он принялся за работу. Ловко, без лишних движений, он зачистил место стыка, приладил починенное звено, достал дрель, чтобы закрепить его намертво. Он работал молча, сосредоточенно, а Катерина стояла рядом, наблюдая. Ее присутствие не мешало. Наоборот, оно придавало его простым действиям какой-то высший смысл.

И именно тогда, когда он был поглощен работой, он ее увидел.

Сначала это была лишь легкая рябь в воздухе рядом с Катериной. Потом воздух уплотнился, обретая знакомые очертания. Дух ее матери. Она стояла так близко к дочери, что, казалось, вот-вот коснется ее плеча, но ее прозрачные пальцы проходили сквозь черное сукно платья. Призрак выглядел так же, как и в кузнице – молодая, красивая женщина в светлом платье, но теперь в ее чертах не было былой нежности. Ее лицо искажала мука. Она смотрела на Демьяна, и в ее призрачных глазах была отчаянная, беззвучная мольба.

Она не слышит… – пронеслось в голове Демьяна. Это был не голос, а скорее чистая эмоция, мысленный крик, который он смог расшифровать. Она не слышит меня! Помоги!

Демьян замер, сжимая в руке гаечный ключ. Дух протянул к нему руку, указывая то на Катерину, то на могильный холм, то куда-то в сторону. Ее рот открывался в беззвучном крике. Она отчаянно пыталась что-то сказать, донести, но звук не рождался. Она была как человек за толстым стеклом.

– Мастер? С вами все хорошо? Вы побледнели.

Голос Катерины вернул его в реальность. Он моргнул, и призрак исчез. Перед ним была только живая, обеспокоенная девушка и холодный гранит надгробия.

– Все в порядке, – прохрипел он, возвращаясь к работе. – Просто… голова закружилась.

Он затянул последний болт. Ограда снова была целой. Свежее железо ярко блестело на фоне старого, потускневшего чугуна. Словно новый, крепкий стежок на старой ране.

– Готово, – сказал он, поднимаясь с колен.

Катерина подошла и провела пальцем в перчатке по месту стыка.

– Как… как будто и не было сломано, – прошептала она. Ее голос дрогнул. – Спасибо вам. Вы настоящий художник.

– Я просто кузнец, сударыня.

Она посмотрела на него, и в этот раз ее взгляд был долгим и прямым. Она будто пыталась заглянуть ему в душу, разгадать его.

– Вы странный человек, мастер Коваль. Все говорят, что кузнецы – люди грубые и шумные. А вы… вы молчите так, будто слышите то, чего не слышат другие.

У него кровь застыла в жилах. Эта фраза, брошенная невзначай, ударила точно в цель.

Он отвел взгляд, не в силах выдерживать эту пронзительную проницательность.

– У каждого своя тишина, Катерина Андреевна.

Он уже собирался уходить, чувствуя, что если останется здесь еще хоть на минуту, то выдаст себя. Но в этот момент призрак появился снова. На этот раз Анна Вяземская не кричала. Она просто стояла и указывала. Указывала на свою дочь. А потом ее рука медленно поднялась и коснулась ее собственного призрачного плеча, там, где под платьем должна была быть ключица. И снова посмотрела на Демьяна. Моляще, настойчиво.

Что она хотела сказать?

– Я вас провожу до ворот, – сказала Катерина, вынимая из ридикюля кошелек.

– Не нужно. Я найду дорогу.

Ему надо было уйти. Уйти, пока он не наделал глупостей. Он подхватил ящик с инструментами.

– Возьмите, пожалуйста, – она протянула ему несколько серебряных рублей. Сумма была щедрой. – За работу и за… ваше понимание.

Он молча взял деньги. Их пальцы снова соприкоснулись, и в этот раз он почувствовал не просто холод шелка, а тепло ее живой кожи сквозь тонкую перчатку. В его голове смешались два образа – эта живая, теплая рука и прозрачные, отчаянные пальцы ее матери, указывающие в пустоту.

Два мира. И он, стоящий между ними на сырой кладбищенской земле, не зная, как поступить. Сказать ей, что рядом с ней стоит ее покойная мать и отчаянно пытается докричаться до нее? Его отправят на Сабурову дачу быстрее, чем он успеет дойти до своей кузницы.

Молчать. Единственно верный путь – молчать.

– Прощайте, мастер, – сказала Катерина, и в ее голосе прозвучала нотка сожаления.

– Прощайте, – ответил он, не поднимая глаз, и, развернувшись, пошел прочь, чувствуя на своей спине два взгляда. Один – живой, цвета грозового неба. Другой – мертвый, полный отчаянной, неуслышанной мольбы.

Он знал, что это не конец. Дух этой женщины не оставит его в покое. Она найдет его. И ему придется сделать выбор между спасением собственного рассудка и помощью этой печальной деве в черном.

Глава 12: Невозможное признание

Тишина, которую он выторговал у духов, обернулась против него. Хор замолчал, но на опустевшей сцене остался один, главный солист. Анна Вяземская.

Ее дух больше не был мимолетным видением. Она поселилась в его кузнице, как и остальные, но отказывалась стоять в общей очереди. Она была аристократкой и после смерти, не желая смешиваться с простолюдинами. Ее присутствие стало пыткой. Она не говорила, не шептала. Она показывала.

Демьян пытался работать, но ее фигура постоянно вставала между ним и горном. Она указывала на свое плечо, на ключицу, затем отчаянно чертила что-то в воздухе, и ее лицо искажалось мукой беззвучного крика. Он просыпался среди ночи от ледяного холода, и она стояла у его кровати, указывая на дверь, на дорогу, ведущую прочь с Москалёвки. Ее отчаяние просачивалось в его сны, наполняя их тревожными, обрывочными образами: зимний лес, скрип санных полозьев, блеск чего-то спрятанного под снегом.

Он продержался два дня. На третий он понял, что сходит с ума по-настоящему. Он больше не мог выносить этот молчаливый укор, эту отчаянную пантомиму мертвой женщины. Она не давала ему ни есть, ни работать. Она требовала действия.

Он решился. Решился на самый безумный поступок в своей жизни, который мог стоить ему последнего клочка уважения в этом мире и, возможно, свободы. Он должен был поговорить с Катериной.

Но как? Просто заявиться на порог дома Вяземских на Сумской? Его, грязного кузнеца, дальше людской не пустят. Ему нужен был предлог. Деньги. Те несколько серебряных рублей, что она ему дала, жгли ему карман. Это был его единственный мост в ее мир.

Стесанной деревяшкой на обрывке оберточной бумаги он коряво, как первоклассник, вывел записку: «Сударыня Катерина Андреевна, сумма была чрезмерной. Прошу зайти за остатком. Коваль». Он отдал ее мальчишке-посыльному вместе с медным пятаком, указав адрес, который подсмотрел на проезжавшей мимо пролетке. И стал ждать, чувствуя себя идиотом и самоубийцей.

Она пришла на следующий день, ближе к вечеру. Когда звякнул колокольчик, его сердце ухнуло куда-то в пятки. Она снова была в черном, строгая и недосягаемая. Лицо ее было холодным, вежливым, но в глазах застыл вопрос.

– Вы звали меня, мастер? – в ее голосе не было и тени тепла. Лишь деловая отстраненность. – Право, не стоило беспокоиться из-за такой мелочи. Оставьте эти деньги себе, считайте это благодарностью.

– Я не беру подаяний, – отрезал Демьян резче, чем хотел. Он протянул ей рубль, зажатый в покрытой сажей ладони. – Моя работа столько не стоит.

Она с легким недоумением посмотрела на монету, потом на него.

– Как вам угодно. Благодарю.

Она взяла деньги, едва коснувшись его пальцев, и уже собиралась уходить. Сейчас. Или никогда.

– Постойте, – его голос прозвучал глухо. Он сам не узнал его.

Катерина обернулась, и в ее взгляде мелькнуло нетерпение.

– Я… Катерина Андреевна, я позвал вас не из-за денег. Это был лишь предлог.

– В самом деле? – она вскинула тонкую бровь. Легкая ирония в ее голосе уколола его самолюбие. – Тогда, надеюсь, причина была веской. Я спешу.

Демьян сглотнул. Воздух в кузнице вдруг стал густым и тяжелым. Он чувствовал, как за спиной Катерины стоит Анна Вяземская, как она всем своим призрачным существом толкает