Читать онлайн Восток не терпит суеты

ПРОЛОГ

Ливийская пустыня, 1987 год.

Песок плавился под раскалённым солнцем, будто сама земля пыталась избавиться от своих обитателей. Взрослые прятались в тенях полуразрушенных стен, дети играли в костях своих погибших отцов. Мальчику, прижавшемуся к грубо сложенным камням, было всего одиннадцать. Его звали Мурад, и в этот день он впервые увидел, как разлетаются на куски человеческие тела.

Город Эз-Завия бомбили по ошибке, так позже скажут. Ошибка произошла по приказу "сверху". Мальчик не знал, кто эти "они", но запомнил их: в форме, с блестящими значками, улыбками, которые ничего не значили. Улыбки, под которыми прятались приказы убивать.

Его мать умерла мгновенно, в тот момент, когда металлический шрапнель пробила ей грудь. Отец, ветеран революции, бросился её прикрывать. Мурад, живой, остался один, среди развалин, дыма, женского крика, сочащейся крови. Он кричал, но его голос тонул в реве самолётов.

Через несколько часов к выжившим подошёл офицер службы безопасности, высокий мужчина в безупречной форме. Он похлопал Мурада по плечу, и с лицом, в котором не было ни боли, ни сожаления, сказал:

– Ты теперь сын республики. Она твоя мать.

Мурад не знал, что такое республика. Он знал только, что мать мертва, отец истекает кровью, а незнакомцы забирают их тела, не задавая вопросов.

В тот день он поклялся: когда вырастет, он построит такую страну, где подобное никогда не повторится. Или, если это невозможно, он сожжёт ту, что есть вместе с теми, кто её защищает.

Годы спустя, в стеклянных коридорах дипломатии, в маске спокойствия, он всё ещё слышал тот детский крик. И тот офицер, он его нашёл. И заставил умолять о пощаде.

Но пощады не было. Потому что республике, как и самому Мураду, не нужна жалость.

Глава 1. Смерть во имя республики

Два человека, закутанные в традиционные ливийские джеллабы, расшитые золотом по вороту и рукавам, словно тени, бесшумно проскользнули в кабинет консула. Вечерний сумрак, проникавший сквозь плотные портьеры, окутывал помещение таинственной дымкой, придавая происходящему зловещий оттенок. Мурад Аяд, мужчина средних лет, с изрезанным морщинами лицом, и решительным взглядом, горевшим сейчас тихим огнем беспокойства, бросил взгляд на массивные золотые часы, украшавшие его запястье. Время безжалостно тикало, отсчитывая секунды, которые могли стать последними. Его ухоженные руки, выдававшие его высокое положение, крепко сжали ключ от кабинета, который он не хотел бы сейчас держать в своих руках. Он шумно выдохнул, выпустив вместе с воздухом напряжение последних дней, и произнес глухим, сдавленным голосом: – Начали! Да поможет нам Всевышний!

Мурад приблизился к массивной стене, на которой возвышался старинный сейф, как каменный страж, хранящий свои тайны веками. Его металлическая поверхность, покрытая патиной времени, тускло поблескивала в полумраке кабинета, словно отражая его тревогу. Мурад уверенно набрал сложный шифр, выученный им наизусть, и механизм замка отозвался глухим щелчком, нарушившим тишину. Тяжелая дверца отворилась, открывая взору несколько полок, забитых плотными стопками документов. Бумаги, перевязанные пожелтевшими лентами, казались свидетелями давно минувших событий, шепчущими о секретах, которые лучше было похоронить.

Не теряя ни секунды, Мурад принялся выхватывать папки, швыряя их на пол. Его движения были резки и порывисты, словно он пытался вырвать душу из этих документов. Толстые тома с шуршанием рассыпались, образуя хаотичную груду, словно разрушенные мечты и надежды. Он лихорадочно перелистывал страницы, сканируя строки в поисках нужной информации, той самой информации, которая могла погубить его, если попадет не в те руки. Его лицо выражало крайнюю сосредоточенность, каждое движение было продиктовано бешеной спешкой. Найдя искомое, он безжалостно скомкал найденные листы, сминая их в плотный, комковатый шар. Достав из кармана зажигалку, Мурад чиркнул колесиком, и маленький язычок пламени жадно лизнул край бумаги, пожирая ее. Огонь, разгораясь, затрещал, пожирая секретные документы, как голодный зверь, уничтожающий улики прошлого, стирая следы своих преступлений.

В тени, в углу кабинета, Хаким Газали, его верный подельник и, пожалуй, единственный настоящий друг, нервно переминался с ноги на ногу. Его руки, как и положено шифровальщику, были скрыты грубыми холщовыми перчатками, скрывающими следы, а возможно, и дрожь, пробиравшую его до самых костей. В отличие от Мурада, сосредоточенного, хладнокровного, расчетливого, Хаким казался на пределе, на грани нервного срыва. Мурад продумал все до мелочей: перчатки, чтобы не оставить отпечатков пальцев; запасная темная одежда, чтобы слиться с тенями в машине; крепкий металлический лом, его смертоносный инструмент – все необходимое лежало в заранее подготовленной сумке, ожидая своего часа. Они действовали как слаженный механизм, каждый знал свою роль, каждый шаг был выверен до мельчайших деталей. Казалось, они репетировали эту операцию тысячу раз, доводя до совершенства. Их план, по мнению Мурада, был безупречен, и он не допускал даже мысли о провале, о том, что что-то может пойти не так.

Мурад притоптал разгорающийся костер, превращая остатки документов в серый пепел. Хаким, повинуясь немому знаку, достал из своего рюкзака невзрачную коробку из-под обуви. Внутри, бережно уложенные, лежали брикеты пластида, смертоносной взрывчатки, соединенные с детонатором и миниатюрным часовым механизмом. Взрывчатку Хаким приобрел через своего знакомого военного, Илью. Это был пластид, смертоносная субстанция, запечатанная в тусклые серые брикеты, с отчетливым запахом, напоминающим смесь старой резины и пыли. Он хранил коробку в подвале своего дома, тщательно спрятав ее за горой мешков с цементом, боясь, что кто-то ее обнаружит. Каждый раз, когда Хаким спускался в подвал, чтобы проверить состояние взрывчатки, его охватывал леденящий душу страх, чувство, что он держит в руках орудие, способное вмиг разрушить не только здания, но и человеческие жизни. Эта мысль одновременно ужасала и завораживала, даря ему странное ощущение власти, которое он никогда прежде не испытывал. Власть над жизнью и смертью. И сегодня этот смертоносный инструмент должен был быть применен.

Хаким, словно в замедленной съемке, до сих пор помнил свою первую и единственную встречу с Ильей, тем изможденным прапорщиком, чье лицо давно избороздили глубокие морщины, словно карта прожитой им тяжелой, изнурительной жизни, полной лишений и разочарований. Уставший от нищенской зарплаты, едва хватавшей на прокорм его большой семьи, от вечного безденежья и унизительного пренебрежения со стороны надменного начальства, для которых он был лишь безликим винтиком в огромном, бездушном механизме, расходным материалом, который в любой момент можно заменить, не задумываясь. Илья, недолго думая, согласился продать взрывчатку за солидное вознаграждение, которое могло бы хоть немного облегчить его убогое существование, позволить ему купить детям новую одежду к школе или отложить немного денег на их будущее образование, о котором он так мечтал. В его запавших, потухших глазах Хаким увидел ту же всепоглощающую безысходность, ту же отчаянную решимость, что и в своих собственных, словно они были братьями по несчастью, скованными одной цепью, обреченными на вечные страдания. Оба они шли на отчаянный шаг, движимые непреодолимым желанием вырваться из замкнутого круга нищеты и бесправия, в котором они оказались, не видя иного выхода, хватаясь за последнюю возможность. Для них это был единственный способ хоть что-то изменить в своей жалкой жизни, доказать себе и другим, что они чего-то стоят в этом мире, пусть и ценой нарушения закона, предательства воинской присяги, о которой Илья уже давно забыл. Теперь, когда взрывчатка была у него, на Хакима навалилась еще большая ответственность, словно на плечи опустился неподъемный каменный груз, раздавливающий его своей тяжестью, лишающий его сил и воли. Он должен был использовать ее с умом, чтобы достичь поставленной цели и, самое главное, избежать ненужных жертв, хотя он прекрасно понимал, что без кровопролития вряд ли обойдется. Впрочем, в его искаженном, отравленном ненавистью сознании понятие «ненужные» жертвы уже давно потеряло свой смысл, размылось и потеряло всякую ценность, превратившись в пустой, ничего не значащий звук.

Мурад, с ювелирной точностью, достойной лучшего швейцарского часовщика, аккуратно взял в руки взрывное устройство, ощущая его леденящую тяжесть в своих ладонях, и установил таймер ровно на четыре часа. Оставалось совсем не долго до взрыва, до возмездия. Теперь, в кабинете, пропитанном едким запахом жженой бумаги, дешевой краски и липкого страха, Хаким отчаянно пытался подавить нарастающие угрызения совести, которые скреблись в его душе, словно голодные крысы, грызущие его изнутри, не давая ему покоя, терзая его разум. Он чувствовал, что все происходящее было ужасной ошибкой, что они совершают преступление, за которое им придется заплатить самую высокую цену. Но пути назад уже не было, они перешли Рубикон, сделали свой выбор, и отступать было поздно. С усилием сжав баллончик с красной краской в трясущейся руке, он ощутил обжигающий холод металла, словно прикоснулся к самой смерти, предчувствуя скорый конец, который ждал их всех. В горле пересохло, словно в пустыне, ком сдавил грудь, мешая дышать, словно чья-то невидимая рука сдавила его горло стальной хваткой, пытаясь задушить. Он принялся судорожно разрисовывать стены кабинета грубыми, кривыми буквами, выводя антиливийские лозунги, выкрикивая их шепотом, словно проклиная самого себя, словно пытаясь убедить себя в том, что делает правильное дело, что он борется за свободу, за светлое будущее своего народа, в которое он уже давно не верил. «Каддафи – пес!», «Свободу Ливии!», «Кровь за кровь!». Каждое слово, нанесенное дрожащей рукой на стены, должно было стать последней искрой, способной поджечь пламя восстания, которое они так долго ждали, но которое так и не разгорелось, погребенное под гнетом деспотии и обмана.

Второй мужчина, молча, без единого слова, перебирал документы в столе, выхватывая фотографии Муаммара Каддафи и его ближайших соратников. С яростным рыком, вырвавшимся из самой глубины его души, из самой преисподней, он рвал их на мелкие клочки и безжалостно бросал в уже догорающий костер, словно пытаясь уничтожить прошлое, сжечь все, что связывало его с ненавистным режимом. Они работали слаженно, в тишине, понимая друг друга без слов, лишь обмениваясь короткими взглядами, полными ненависти и отчаяния, словно они связаны невидимыми нитями. Каждый жест, каждое движение были отточены до автоматизма бесчисленными репетициями, превратившими их в хорошо отлаженную машину смерти, готовую взорваться в любой момент. Только шипение баллончика с краской, звук рвущейся бумаги и треск пожираемого огнем картона нарушали гнетущую тишину, нависшую над кабинетом, словно предвещая скорую гибель, предвещая неминуемую трагедию. Эта тишина была зловещей и пугающей, словно затишье перед бурей, предвещающей большие страдания. Хаким чувствовал, как мурашки бегут по спине, оставляя за собой леденящий след, предчувствуя неминуемую катастрофу, которая должна была произойти. Сегодня он сделал выбор, от которого зависела не только его жизнь, но и судьбы многих других людей, оказавшихся втянутыми в этот смертельный водоворот, в котором они все рисковали погибнуть, но это его уже не волновало.

Закончив с установкой взрывного устройства, Мурад Аяд с трудом вытер со лба пот грязной тыльной стороной ладони. Руки дрожали, несмотря на долгие недели подготовки и тщательное планирование, на то, что они делали. Провода и таймер, как ядовитые змеи, переплелись на металлической поверхности сейфа, превращая обычный предмет мебели в смертоносную бомбу, способную мгновенно разрушить все вокруг. Он глубоко вздохнул, стараясь успокоить бешено колотящееся сердце, и с опаской посмотрел на часы. Время неумолимо поджимало, приближая их к страшной развязке, отсчитывая последние мгновения до трагедии. Он набрал номер начальника охраны консульства по внутреннему телефону. Каждый гудок отдавался эхом в пустом, пропахшем копотью и тревогой кабинете, словно предвещая скорую смерть, предвещая неотвратимую гибель.

Начальник охраны консульства Карим Хадид едва успел поставить чашку с обжигающе горячим кофе на стол, наслаждаясь его приятным ароматом, когда услышал настойчивый звонок внутреннего телефона, оборвавший его спокойствие, словно проклятие. Нахмурившись, он оторвался от просмотра утренней сводки новостей, на экране мерцали тревожные заголовки, предвещающие новые беды. Обычно в это время его никто не беспокоил, если, конечно, не происходило ничего чрезвычайного, что могло представлять опасность. Должно было случиться что-то серьезное, что-то, требующее его немедленного вмешательства, что-то такое, что могло лишить его жизни. “Хадид слушает”, – произнес он привычным, властным тоном, стараясь скрыть утреннюю раздражительность, вызванную навязчивым звонком, отрывом от важных дел. В голове промелькнула мысль о сломавшемся кондиционере, об очередной жалобе от недовольного сотрудника или о пропавшем документе. Он никак не мог предположить, что этот звонок не только прервет его размеренный рабочий день, но и навсегда перечеркнет его жизнь, превратив ее в ничто.

– Карим Хадид, прошу вас немедленно явиться ко мне в кабинет, – голос Мурада звучал жестко, в его интонациях не было места для возражений, никаких эмоций.

– Что-то случилось? – спросил Карим, стараясь говорить спокойно, но в его голосе сквозило напряжение, сквозь которое пробивалась тревога.

– Вы сами сможете убедиться в этом, когда придете, – ответил Мурад и положил трубку, обрывая связь.

И, не дожидаясь ответа, он положил трубку, оставив Карима в неведении, предвкушая предстоящую трагедию.

Хаким и Мурад, словно пляшущие в пламени безумия, продолжали свой разрушительный танец в кабинете, превратив его в настоящий ад, в поле боя, где царила анархия. С остервенением переворачивали массивные столы, швыряя их на пол с оглушительным грохотом, словно пытаясь уничтожить саму основу власти, стереть с лица земли все, что олицетворяло ненавистный режим. Бумаги, до этого аккуратно сложенные в стопки, словно непоколебимая армия, готовая к бою, теперь хаотично летали по комнате, словно листья, сорванные осенним ветром, укрывая пол слоем ненужных документов и разорванных приказов, превратив кабинет в настоящую свалку, в наглядное воплощение царящего вокруг хаоса, разрушения и смерти. Чернильные пятна, как кровавые потеки, расползались по беленым стенам, пачкая чистый холст, словно оставляя следы страшного преступления, словно сама ненависть, принявшая осязаемую форму, оставила свой кровавый отпечаток, навсегда запечатлев в этих стенах все свои злодеяния. Каждый удар, каждый бросок, каждый клочок бумаги, взмывающий в воздух, был выражением их многолетней, всепоглощающей ненависти к режиму, к подавляющей власти, к унижениям и страданиям, которые они испытали, к тем, кто сломал их жизни. Ярость кипела в их жилах, словно раскаленная лава, подпитывая разрушение, заставляя их продолжать этот бессмысленный, но такой желанный акт вандализма, эту отчаянную попытку вырваться из тисков, из оков деспотии, выплеснуть всю свою боль, все свое отчаяние, все свои мечты о свободе.

Примерно через пять минут, которые показались вечностью, пропитанной тихим безумием, дверь кабинета с грохотом распахнулась, словно от мощного взрыва, разрывая эту зловещую, гнетущую тишину, словно провозглашая начало новой, страшной эры. На пороге стоял Карим Хадид, начальник охраны консульства, ворвавшийся в кабинет, словно ураган, чтобы остановить надвигающуюся бурю, чтобы разобраться в происходящем, чтобы навести порядок. Его безупречная униформа, тщательно отутюженная, облегала широкие плечи и атлетическое телосложение, подчеркивая его военную выправку, приобретенную за долгие годы службы и тренировок, выдавая в нем опытного профессионала, привыкшего к любым неожиданностям, к любым испытаниям, который не привык сдаваться. Рельефные скулы и волевой подбородок, казалось, были высечены из камня, придавая его лицу суровое, непроницаемое выражение, не допускающее ни малейшей слабости, ни малейшего сомнения. Он действительно походил на идеального героя с пропагандистского плаката, призывающего юношей вступать в ряды ливийской армии, бесстрашного защитника своей родины, готового отдать жизнь за веру, за режим, за свою страну. Загорелое лицо не выражало ничего, кроме холодной, профессиональной настороженности, отражающей его полное непонимание происходящего, его непонимание причин, которые привели к такому хаосу, и плохо скрываемое возмущение, вызванное воцарившимся в кабинете, хаосом, который он никак не мог объяснить, хаосом, противоречащим всем его принципам, его убеждениям, его всему. Широкий кожаный ремень, опоясывающий его стальную талию, поддерживал черную тактическую кобуру, в которой надежно укрывался смертоносный Глок-17, готовый в любой момент выстрелить, пресекая малейшую угрозу, защищая жизнь других людей. Карим прекрасно знал о своем неотразимом обаянии, о том, как женщины теряли голову при одном его взгляде, как легко ему удавалось завоевывать их сердца, умело используя это как оружие. Он умело использовал эту власть, играя роль непоколебимого героя, благородного защитника, неподкупного стража порядка, который мог защитить, а также покарать, кого посчитает нужным. Сейчас, однако, его лицо выражало лишь недоумение и негодование, нарушенное внезапным вторжением в тишину, которая до этого царила, и погромом, разыгравшимся в кабинете, превратившем его в настоящие руины, в поле битвы.

– Что здесь происходит?! – прозвучал его низкий, угрожающий голос, будто раскат грома, предвещающий бурю, предвещающий скорую расплату, что приближалась. Это был голос человека, привыкшего к порядку, для которого хаос был неприемлем, которому подчинялись, которого боялись.

Начальник безопасности консульства, Карим Хадид, был человеком старой закалки, свято чтившим армейские традиции, унаследованные от ушедшей эпохи, когда дисциплина, честь и достоинство были превыше всего. Он вырос в мире, где порядок ставился во главу угла, где все должно быть четко и по плану, а любая небрежность, любая слабость, любое нарушение правил, рассматривались как предательство, как личное оскорбление, как удар в спину, которому нет прощения. Именно поэтому охрана консульства состояла исключительно из тщательно отобранных военных, прошедших через жесткий отбор и проверку на лояльность режиму, которые всегда должны были быть начеку, готовыми защищать свою страну, свой народ. Карим был одержим деталями, считая, что именно они формируют общее впечатление, особенно когда дело касалось внешнего вида его подчиненных, а также его самого. Он считал, что форма – это не просто одежда, а символ власти, дисциплины, верности, отражение внутреннего мира человека, его преданности. Он лично следил за тем, чтобы каждый охранник носил форму безукоризненно, без единой складочки или пятнышка, чтобы все было идеально, чтобы ничто не могло выдать их, а также, чтобы к ним не было никаких вопросов. Это было его пунктиком, его навязчивой идеей, которая отражала его стремление к идеальному порядку во всем, что его окружало, что он делал. Для облегчения этой непростой задачи Карим организовал в консульстве прачечную, доступную каждому охраннику в течение перерыва. Там они могли самостоятельно привести форму в порядок, или же попросить помощи у дежурных горничных, которые были рады помочь. Эта мера, казалось бы, незначительная, позволяла ему поддерживать высокий уровень дисциплины и порядка, что, по его мнению, было жизненно необходимо для безопасности консульства, для того, чтобы все работало как часы, и для сохранения репутации режима, а также для укрепления имиджа организации, которую он представлял. Он верил, что безупречный внешний вид – это признак собранности и готовности к любым неожиданностям, что очень важно для сохранения спокойствия и уверенности, для того, чтобы не было никаких происшествий. А сейчас, глядя на хаос, царивший в кабинете, на этот ужасающий беспорядок, он чувствовал, как его тщательно выстроенный мир рушится на глазах, разваливаясь на мелкие кусочки, как будто его предали, как будто ему нанесли удар в спину, как будто его предали все, кому он доверял, все, кого он так ценил.

Карим оглядел кабинет, его глаза сузились от удивления, от гнева, от ощущения глубокого предательства. В них плескалась ярость профессионала, чья работа была оскорблена, чье достоинство было растоптано, и ярость человека, чьи принципы, вся его жизнь, были попраны, чья вера была растоптана, уничтожена. Этот хаос был плевком в лицо всей системе, которую он скрупулезно выстраивал годами, плевком в лицо режиму, которому он преданно служил, был вызовом ему самому, его личным идеалам, его жизни.

Голос Карима был полон ярости, но сдержан усилием воли, лишь в интонациях выдавало его истинное состояние, его внутреннюю борьбу. Каждое слово, как заточенный нож, разрезало гнетущую тишину, нависшую над разгромленным кабинетом, подчеркивая весь масштаб разрушений, все те ужасные последствия, которые предстоит ему увидеть, все то зло, что творилось за его спиной.

Мурад и Хаким обменялись коротким, напряженным взглядом, в котором, словно в зеркале, отразились все их чувства: и смертельная решимость, и сковывающий страх, и, самое главное, осознание того, что пути назад уже нет, что обратной дороги не существует. Напряжение в воздухе сгустилось, стало осязаемым, словно натянутая до предела струна, готовая вот-вот лопнуть от малейшего прикосновения, издавая пронзительный звук, предвещающий трагедию. Они понимали, что наступил решающий, определяющий момент, что все тщательно продуманные этапы их дьявольского плана должны сойтись в одной точке, в этом самом кабинете, в котором сейчас все рушилось.

– Я надеялся, что вы, как начальник службы безопасности, сами сможете объяснить мне это, – раздраженно ответил консул, его голос дрожал от сдерживаемого гнева. Он указывал рукой на царящий беспорядок, словно обвиняя Карима во всем произошедшем, перекладывая на него ответственность. – Похоже, наше консульство превратилось в проходной двор, в место, где творится что-то непонятное. Это просто недопустимо!

Карим, игнорируя раздраженный выпад консула, внимательно окинул взглядом разгромленный кабинет, его глаза быстро скользили по каждой детали, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, хоть какую-то логику в этом разбушевавшемся безумии. Его взгляд задержался на обуглившихся обрывках документов, разбросанных по полу, на стенах, исписанных антиправительственными лозунгами, на которых пестрели призывы к мятежу. Интуиция, отточенная годами безупречной службы, кричала ему о том, что за этим хаосом стоит не просто хулиганство, не просто мелкое злодеяние, а нечто гораздо большее, тщательно спланированная, хорошо продуманная диверсия, направленная на подрыв режима.

– Я уверен, что тот, кто это сделал, работает в нашем консульстве, – резюмировал он, глядя на консула тяжелым, проницательным взглядом, словно пытаясь прочитать его мысли. Он прекрасно понимал, что подобный уровень осведомленности, подобный уровень дерзости, граничащей с безумием, не мог исходить извне, что за этим стоит человек, который знает все ходы, который знает все тайны. С этими словами он решительно подошел к распахнутому сейфу, его взгляд стал еще более пристальным и настороженным, его чутье подсказывало ему, что самое главное находится именно там.

– Какие документы похищены? Что пропало?

– Я еще не знаю, – ответил Мурад, стараясь скрыть дрожь в голосе, выдававшую его волнение. Он указал рукой на кучу обгоревших бумаг, лежавших на полу, словно куча мусора, надеясь отвлечь внимание Карима от других, более важных деталей, которые могли легко раскрыть их замысел, которые могли бы выдать их предательство. – Посмотрите, вот на полу. Они пытались сжечь часть из них.

Игра началась, и ставки были как никогда высоки, на кону стояли не только их жизни, но и жизни многих других людей, невольно втянутых в этот водоворот лжи.

Карим, сосредоточенно присев на одно колено, чтобы попытаться разобрать обуглившиеся документы, стараясь прочитать хоть что-то, даже не заподозрил надвигающуюся опасность, как затравленный зверь, почуявший близкую смерть, не обращает внимания на происходящее вокруг, слишком увлекшись своим делом. Его внимание было полностью приковано к фрагментам текста, к тлеющим остаткам секретов, которые он поклялся защищать, к обрывкам информации, которые могли пролить свет на произошедшее, которые могли бы помочь ему выйти на след преступников. В этот самый момент, когда его внимание было отвлечено, Хаким незаметно передал Мураду тяжелый металлический лом. Мурад, с глухим рыком, вырвавшимся из самой глубины его души, из самой преисподней, взмахнул оружием над головой, его охватила ярость. Это был удар, рожденный отчаянием, ненавистью и многолетней обидой, удар, который должен был поставить точку в этой истории, оборвав жизнь человека, стоявшего у него на пути.

Первый удар, со звонким, зловещим треском, обрушился на темя Карима, мгновенно лишив его сознания, словно выключив свет. Он обмяк, как марионетка, у которой оборвали нити, и рухнул лицом вниз на залитый пеплом, пропитанный запахом гари пол, задыхаясь в пыли, в небытие. Мурад, не давая ему опомниться, не давая ему шанса, наклонился и нанес еще пару ударов по затылку. От каждого удара в комнате раздавался жуткий, хрустящий звук ломающихся костей, заглушающий даже его собственное учащенное дыхание, заглушая все вокруг.

– Теперь твоя очередь, – прохрипел Мурад, тяжело дыша, словно пробежал марафон, передавая окровавленный лом ошеломленному, застывшему в ужасе Хакиму, который, казалось, застыл в немом шоке, не в силах поверить в то, что только что произошло, в реальность произошедшего. Он будто увидел призрак.

Тот, словно во сне, как марионетка, повинующаяся чужой воле, впав в состояние транса, послушно принял орудие убийства, его руки дрожали, словно в лихорадке, и несколько раз, с неимоверным усилием, он обрушил лом на беззащитную голову Карима, исполняя чужую волю. Каждый удар отзывался болезненным эхом в зловещей тишине, которая поглотила комнату, а хруст ломающихся костей, сопровождавший каждый удар, заставлял содрогаться от первобытного ужаса, сковывающего тело, от леденящего душу страха, который проник в каждую клеточку его существа.

– Проверь пульс, – приказал Мурад, его голос был жестким и бесчувственным. В нем не было ни капли сожаления, лишь холодный, циничный расчет, расчет бездушного убийцы, для которого человеческая жизнь ничего не значила, была лишь помехой на пути к поставленной цели.

Хаким, дрожащими, словно у старика, руками, нащупал запястье Карима, пытаясь найти хоть какие-то признаки жизни. Его лицо, покрытое испариной, исказилось от гримасы ужаса и отвращения, от осознания страшной правды.

– Он… он умирает. Пульс… пульс едва прощупывается, – пролепетал Хаким, его голос предательски дрожал от нервного напряжения и от леденящего душу осознания необратимости содеянного, от осознания, что его мир рушится на глазах, погребая под обломками все, что было ему дорого, все, чем он жил, весь смысл его жизни.

– Вот и хорошо. Быстро переодевайся. У нас нет времени, – отрезал Мурад, его голос был тверд и решителен, словно он командовал армейским подразделением. Он не мог позволить себе тратить драгоценное время, ему нужно было закончить дело, пока никто не пришел.

Хаким, как запрограммированный робот, подчиняясь властному приказу, не смея перечить, быстро переоделся в заранее принесенные им в рюкзаке джинсы, рубашку и кожаную куртку, стараясь не смотреть на расплывающееся кровавое пятно, которое все увеличивалось, расползалось по мягкому шерстяному ковру, словно кровожадный монстр, поглощающий все вокруг. Ему казалось, что кровь уже везде: на стенах, на полу, на его руках, в его голове.

Мурад, не тратя времени, протянул Хакиму толстый, плотный конверт с документами, его глаза горели фанатичным огнем, отражающим незыблемую веру в свою правоту, его непоколебимую убежденность в том, что он делает все правильно.

– Возьми. Здесь документы чрезвычайной важности. Они спасут нашу страну, они вернут ей свободу, – сказал Мурад, его голос был полон пафоса, убежденности, словно он произносил торжественную речь, стоя перед сотнями, тысячами своих единомышленников. – Так, посмотрим, как ты выглядишь.

Мурад властно повернул Хакима вокруг, оценивая его новый внешний вид, критическим взглядом осматривая его с головы до ног. Он стер с его лица случайно попавшие пятна крови, неумело поправляя небрежно откинутый воротник кожаной куртки, пытаясь создать образ обычного грабителя, случайно застигнутого врасплох, а не политического убийцы, который хладнокровно выполнил смертный приговор.

– Отлично! Итак, все должно быть сделано с точностью до долей секунды, ни одной ошибки, иначе все пойдет прахом. Ты меня понял? Ты готов?

– Да, Мурад, я постараюсь, – ответил Хаким, его голос был тихим и неуверенным, выдавая его внутреннее смятение, его страх, его сомнения, которые терзали его душу.

– Постараешься, Хаким? Постараюсь? Запомни, стараются дети, а взрослые мужчины действуют, выполняют приказы, – отрезал Мурад, его голос был тверд и не допускал возражений. Он не собирался слушать никаких оправданий, ему нужна была безоговорочная преданность, ему нужна была абсолютная уверенность в успехе. – Ты не имеешь права на ошибку, ты должен быть идеальным. От тебя зависит будущее нашей страны, судьбы миллионов людей.

– Я обещаю, я не подведу вас, – ответил Хаким, его глаза вдруг блеснули фанатичной преданностью, отражая огонь, который плясал в глазах Мурада, его слепую веру в дело, в их дело.

– Уверен, что не подведешь. Теперь запомни. Взрыв должен произойти сразу же после телефонного звонка. Ты понял? Ровно в четыре часа, ни минутой раньше, ни минутой позже, – сказал Мурад, его голос был четким, уверенным, а выражение лица – непреклонным.

– Да, я помню наш план. Звонок в четыре, взрыв сразу после, – повторил Хаким, словно зазубривая каждую деталь предстоящей операции, повторяя, словно молитву, чтобы не допустить фатальной ошибки, чтобы не сойти с намеченного пути.

– Убедись, что тебя видят, когда будешь убегать, это необходимо, чтобы можно было обвинить в поджоге и ограблении наших революционно настроенных студентов, чтобы скрыть правду, чтобы увести след, – сказал Мурад, его глаза блестели хитростью и цинизмом, выдавая его готовность пожертвовать чужими жизнями, подставить их, отдать их на растерзание, ради достижения своей цели, ради иллюзорной свободы, в которую он так верил.

– А как же охрана? Они же будут стрелять, они же могут убить меня? – спросил Хаким, в его голосе прозвучал неприкрытый страх, страх, который он больше не мог скрыть, страх за свою собственную жизнь.

– Автоматы испорчены. Они не смогут выстрелить. Они будут только смотреть, как ты убегаешь, – ответил Мурад с холодной, расчетливой улыбкой, не выражавшей ни капли сострадания, лишь непоколебимую уверенность в успехе. Он продумал все до мельчайших деталей, оставив Хакиму лишь роль пешки в своей сложной, смертельно опасной игре, роль жертвы, готовой на все ради иллюзорной свободы, в которую он так сильно верил. Он был готов пожертвовать им, как и всеми остальными, для достижения своих целей.

Хаким отвел взгляд от Мурада и снова посмотрел на безжизненное тело Карима, распростертое на полу в неестественной позе, усеянное осколками надежды. Лицо, еще недавно излучавшее уверенность и силу, теперь приобрело землистый оттенок, а глаза навечно застыли, устремленные в никуда, не видя больше ничего, не чувствуя ничего, кроме вечного покоя. Жизнь, выпитая до дна, полностью ушла из его тела, оставив лишь пустую, безжизненную оболочку, напоминающую о бренности всего сущего, о том, как легко можно лишиться всего. В комнате повисла давящая тишина, нарушаемая лишь тихим шорохом бумаг под ногами, хаотично разбросанных по всему кабинету, и тяжелым, прерывистым дыханием Хакима, отравленным запахом крови, страха, который сковал его тело, его душу.

– Карим был предателем, – произнес Мурад, его голос сочился ядом, полон презрения и отвращения, словно он говорил о самом грязном и низком существе на земле, о ком-то, кто предал все, что было для него свято, кто совершил непростительное предательство. – Он был подлой крысой, двойным агентом, работал на революционное подполье, подрывая режим изнутри, словно гниль, разъедающая крепкий ствол дерева, а в качестве прикрытия – занимал должность начальника службы безопасности нашего консульства, пользуясь нашим доверием, пользуясь нашим расположением. Лицемер и лжец! Эти бумаги станут неопровержимым доказательством его измены, его грязной игры против своей страны, его подлой души! Все это должно было произойти.

– А ты, мой друг, – Мурад обхватил плечи Хакима рукой, сжимая их в крепких, почти дружеских объятиях, в которых, впрочем, ощущалась скрытая манипуляция, его притворная забота была лишь способом удержать его под контролем, – Твое имя станет известно далеко за пределами этого города, за пределами этой страны, оно прогремит на весь мир, о тебе будут говорить все. Ты будешь героем, который раскрыл и уничтожил изменника, ты спас свою страну от надвигающейся катастрофы! Ты станешь тем, кто спасет свою страну от хаоса! Твое имя войдет в историю, его будут помнить и прославлять в веках! Ты будешь героем!

Хаким слушал, завороженный сладкими речами Мурада, словно загипнотизированный, словно заколдованный, словно по уши влюбленный. В его воспаленном сознании всплывали детские мечты о славе и подвигах, тщательно погребенные под грузом комплексов и неудач, скрытые в самых потаенных уголках его памяти. Он всегда тайно мечтал стать национальным героем, чтобы им гордились, чтобы его имя носили улицы, чтобы его подвиги воспевали поэты. Чтобы его имя всегда произносили с благоговением. Но его слабое здоровье, его болезненная застенчивость и хроническая неуверенность в себе всегда мешали ему осуществить эту заветную мечту, держали его в тени, не давали ему пробиться к свету. Школа, университет – везде он был лишь тихим, незаметным «книжным червем», над которым насмехались более сильные и уверенные в себе сверстники, вечным объектом для насмешек и издевательств, над которым все, кому не лень, потешались, высмеивали его. Но теперь судьба, наконец, дала ему долгожданный шанс доказать всем и, прежде всего, самому себе, чего он действительно стоит, чего он может достичь, кем он может стать, кем он может быть. Он станет тем, кто раскроет чудовищный заговор, спасет свою страну от предательства, войдя в анналы истории как герой, о котором будут слагать легенды, героем, о котором будут помнить всегда.

Мурад, удовлетворенный произведенным эффектом, убедившись, что зерна его лжи упали на благодатную, подготовленную почву, схватил свой элегантный кожаный портфель, в котором лежали документы, доказывающие виновность Карима, и уже через пять минут выехал на черном лимузине с территории консульства, словно ничего и не произошло, словно он был безучастным наблюдателем, а не одним из главных организаторов. Его план был идеален, безупречен, не зря он так долго его вынашивал. Эта поездка была спланирована заранее, была своего рода безупречно исполненной музыкальной партитурой, чтобы не вызвать ни малейшего подозрения, а наоборот, чтобы отвести от себя все подозрения. Водитель, нервно сжимая руль, давно уже прогревал двигатель, терпеливо ожидая своего важного шефа, готовый в любой момент выполнить приказ.

Проезжая через массивные ворота, Мурад, не обращая ни на кого внимания, медленно продирался сквозь ряды протестующих, осаждавших консульство с самодельными плакатами уже несколько дней подряд, надеясь добиться своего, требуя справедливости. Их лица были искажены гримасами гнева, возмущения и отчаяния, в глазах горел неугасимый огонь ненависти к режиму, к тому, что происходило в стране. Протестующие выкрикивали лозунги, требуя отставки Мурада, требуя немедленного освобождения политических заключенных, томящихся в застенках, уставших от всего.

Водитель, стараясь не смотреть на агрессивную толпу, сосредоточенно вел машину, выполняя свой долг, а Мурад, откинувшись на мягкую кожаную обивку заднего сиденья, чувствовал, как его сердце бьется ровно и спокойно, напоминая часы, отсчитывающие последние секунды до триумфа, до победы. Он знал, что их тщательно спланированный план сработал безупречно, как швейцарские часы, что каждый этап был выполнен с филигранной точностью, что у них все получилось. Теперь оставалось только ждать, пока взрывное устройство сделает свое дело, и весь мир узнает правду о подлинной сущности Карима Хадида, разоблаченного предателя, действовавшего под личиной верного слуги режима.

– Все идет по плану, – прошептал он себе под нос, – Теперь весь мир узнает правду, какой бы горькой она ни была, теперь они узнают правду!

Хаким, оставшийся в залитом кровью кабинете, наедине со своим новым кошмаром, в одиночестве стоял над безжизненным телом Карима и чувствовал, как внутри него нарастает волна уверенности, сметая остатки страха и сомнений, которые еще недавно терзали его душу. Он знал, что их миссия только начинается, что они должны довести дело до конца, чтобы спасти свою страну от хаоса, чтобы восстановить справедливость, какой бы жестокой и кровавой она ни была, что он должен сделать все, чтобы правда восторжествовала. Он взял в руки окровавленные документы, которые, как ему казалось, спасут его страну, и аккуратно сложил их в заранее подготовленную папку, его драгоценный трофей, завоеванный в смертельной схватке, в которой он был всего лишь марионеткой, но он этого не понимал. Его руки больше не дрожали, он чувствовал себя сильным и целеустремленным, готовым к любым испытаниям, готовым пойти на все.

– Я сделаю это, – прошептал он, его глаза блестели фанатичной решимостью, отражая тусклый свет, проникающий сквозь запыленные окна, словно он видел свет в конце туннеля, – Я стану героем. И тогда все будут знать, кто я.

Глава 2. Совещание

В самом сердце Ростова-на-Дону, в величественном здании главного управления министерства внутренних дел, в воздухе висело густое, почти осязаемое напряжение, словно гроза, готовая разразиться в любой момент. Неумолимо приближался визит Исафа Хана, сына самого Муаммара Каддафи, ливийского лидера, и каждый проходящий час неумолимо усиливал эту нервную дрожь, заставляя нервы сотрудников натягиваться до предела, подобно туго натянутым струнам скрипки, готовым лопнуть от малейшего, незначительного перенапряжения, способного вызвать катастрофу. На плечи каждого, от седовласого генерала, чьи погоны сверкали, как звезды, до молодого рядового, только вчера надевшего форму, легла огромная ответственность, непосильным грузом давившая на них, требующая от каждого предельной концентрации, осторожности и бдительности.

Совещание, посвященное детальной разработке и согласованию беспрецедентных мер по обеспечению безопасности столь высокопоставленного гостя, уже началось, когда следователь по особо важным делам Абубакар Магомедов тихо приоткрыл массивную дверь конференц-зала, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Он, как правило, терпеть не мог опаздывать на важные мероприятия, считая пунктуальность не просто формальной прихотью, а проявлением элементарного уважения к своим коллегам, которое необходимо соблюдать, чтобы не прослыть несерьезным человеком. Но на этот раз опоздание было вызвано не его виной. Секретарь генерала, милая Леночка, как он позволял себе называть ее в мыслях, с которой у него были хорошие отношения, связалась с ним в самый последний момент, передав настоятельную просьбу о срочном вызове, о котором он даже не подозревал. «Без объяснений, Абубакар Русланович, таков приказ генерала, явиться немедленно, в ближайшие минуты!» – прозвучал ее взволнованный, немного испуганный голос в телефонной трубке, намекающий на то, что что-то действительно произошло.

Взгляды всех присутствующих – высокопоставленных начальников силовых ведомств области и их заместителей, чьи лица выражали сосредоточенность и готовность выполнить приказ, чьи погоны блестели в искусственном освещении, словно звезды, – мгновенно сосредоточились на нем, заставляя его почувствовать себя чужим среди этих важных людей. Абубакар почувствовал, как его щеки предательски заливает предательский румянец стыда, как внезапная неловкость, от которой он никак не мог избавиться, сдавливает горло, мешая ему свободно дышать, отчего ему стало еще хуже. Он чувствовал себя чужим среди этих надменных генералов, чьи лица не выражали никаких эмоций, и чопорных полковников, словно они были с другой планеты, привыкший к тихой, почти незаметной кабинетной работе, к глубоким расследованиям, к анализу улик, а не к громким и пафосным совещаниям, на которых решались судьбы, на которых решались вопросы, касающиеся всего мира.

– Я не хотел прерывать вас, товарищи, – начал он, запинаясь, смущенно глядя в пол, чувствуя себя крайне неловко под пристальными, оценивающими его глазами, скользящими по его простому, по их меркам, дешевому костюму, купленному на распродаже, и по запылившимся ботинкам, явно нуждающимся в чистке. – Прошу прощения за опоздание, но… я получил срочный вызов, о котором, к сожалению, не знал, и вынужден был приехать.

– Абубакар Русланович, проходите, не стойте в дверях, – прервал его генерал Рыбкин, начальник ГУ МВД, смерив его быстрым взглядом, полным раздражения и плохо скрываемого презрения, и продолжил свой обстоятельный доклад о мерах безопасности, принимаемых в связи с предстоящим визитом столь важного гостя, о которых никто не должен был узнать. Он делал все, чтобы его не опозорили, для него это было очень важно.

Магомедов, облегченно вздохнув, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания, проскользнул на свободное место, оказавшееся рядом с заместителем руководителя следственного управления, полковником Токаревым, своим старым другом, проверенным сослуживцем, с которым он прошел огонь и воду, с которым он делил радости и горести долгой, непростой службы.

– Я считаю, что наряду с той огромной ответственностью, которую несете вы за безопасность сына нашего лидера во время его визита, я тоже, будучи консулом Ливии, несу личную ответственность за его безопасность, – продолжал вежливо, но настойчиво консул Ливии Мурад Аяд, поправляя идеально завязанный галстук, который всегда был у него в идеальном порядке. Его уверенный, непроницаемый взгляд обводил присутствующих, оценивая их готовность к предстоящей операции и выискивая признаки сомнения или несогласия, он был уверен в своих силах.

– Мы все искренне ценим ваше участие, господин Аяд, – продолжил генерал Рыбкин, его голос звучал нарочито вежливо, словно он боялся выдать свои истинные чувства. – Именно поэтому мы и попросили присутствовать на совещании представителей всех заинтересованных структур, чтобы никого не обидеть. Итак, полковник Щербинин представляет транспортную полицию, он будет отвечать за обеспечение безопасности в аэропорту, за полную безопасность. Полковник Лутов, начальник спецбатальона, будет обеспечивать сопровождение из аэропорта в консульство. Полковник Енин отвечает за… – начал монотонно перечислять генерал Рыбкин, не отрывая глаз от бумаг, словно боялся что-то упустить.

– Какого черта ты здесь делаешь? – тихо, но настойчиво, спросил Токарев, делая вид, что внимательно слушает консула, но его глаза выдавали крайнюю любознательность и легкое удивление, а также неподдельный интерес к тому, что происходило. Они были знакомы уже больше двадцати лет, прошли вместе огонь и воду, делили все радости и горести службы, и Токарев мог позволить себе такую фамильярность, не опасаясь никаких последствий, не боясь никаких наказаний.

– Мне сказали явиться, – пожал плечами Абубакар, снимая с себя всю ответственность за происходящее, как будто ему было все равно.

– Кто тебе сказал явиться? Кто приказал? – спросил Токарев, чувствуя, что здесь что-то не так, что где-то есть какая-то тайна.

– Леночка, секретарша шефа, – ответил Абубакар, как будто ничего особенного и не случилось.

– Какая Леночка? – усмехнулся Токарев, подтрунивая над его неизменной склонностью к прекрасному полу, над его желанием нравиться всем женщинам. – Да их тут, твоих Леночек, как собак нерезаных! Их тут, этих твоих Леночек, больше, чем звезд на небе!

– Секретарь шефа, – повторил Абубакар, его голос был спокоен, как всегда.

– Постой, сюда приглашали Магомедова, начальника отдела дежурных следователей, чтобы он обеспечил особый контроль за всеми происшествиями, связанными с визитом сына Каддафи, следил за всем, держал все под контролем, – пробормотал Токарев, усмехаясь в свои густые, седые усы, которые хорошо скрывали усмешку. Он был уверен, что все это не просто так. – Просто перепутали имена, вот балбесы, вот растяпы, вот разгильдяи, ничего не умеют.

– Отлично, – облегченно вздохнул Абубакар, предвкушая, что вот-вот он сможет сбежать из этого душного зала, где собирались одни важные люди, где было полно надменных взглядов и громких, ничего не значащих заявлений, и, наконец, выпить ароматный кофе, который он так любил. – Тогда я, пожалуй, пойду? А то я кофе еще с утра не пил, а работа ждет.

– Сиди уже, кофеман, – усмехнулся Токарев, подталкивая его локтем в бок, давая понять, что никуда он не пойдет. – На генерала Рыбкина посмотришь, давно не видел, давно не общался. Поди, погоны новые примерил, звездочку нацепил, хвастается.

– Да что на него смотреть, – пробормотал Абубакар, закатывая глаза, вспоминая все его чудачества, и его причуды, что он терпеть не мог. – Я уже насмотрелся на его показательные выступления, хватит с меня этих шоу, с меня довольно.

Оба чуть не прыснули со смеху, вспомнив легендарные показательные видео, ходившие по всему главку несколько лет назад, ставших своеобразной городской легендой. Тогда еще майор Рыбкин, а в то время начальник роты ППС, демонстрировал подчиненным, как с помощью обычной, милицейской фуражки можно эффективно противостоять троим вооруженным нападавшим, выбив из них дух. Видео, снятое на любительскую камеру, демонстрировало, как Рыбкин, с грозным криком «А ну стоять, будете сопротивляться – фуражкой по тыкве!», ловко уклонялся от ударов, которые ему наносили, и сбивал злоумышленников с ног, размахивая головным убором, как саблей, владея ею с ловкостью опытного фехтовальщика, поражая всех своей сноровкой. Видео, конечно, было смешным, но демонстрировало неподдельный энтузиазм и искреннюю преданность своему делу молодого милиционера, готового на все ради защиты закона, защищая каждого гражданина. На видео в дальнейшем была наложена музыка, но рабочий материал с оригинальным звуком, с настоящими комментариями, каким-то таинственным образом покинул монтажную пресс-службу ГУ МВД, став хитом среди личного состава, который все смотрели.

– Помнишь, как он нападавшего, с криком «Получай фашист гранату!», сбил с ног, кинув в него фуражкой? – прошептал Токарев, давясь от смеха, ему было очень смешно. – А как потом пыль с фуражки сдувал, как с какой-то священной реликвии, относился к ней, как к святыне.

– Ага, – давясь от смеха, ответил Абубакар, пытаясь не выдавать свои эмоции. – По нему сразу видно, что человек всю душу в дело вкладывает. Не то что мы с тобой, обычные бюрократы, обычные клерки.

Вспоминая эту комичную сцену, оба с трудом сдерживали смех, стараясь не привлекать к себе внимания, ведь вокруг были одни серьезные люди. Но их плечи предательски подрагивали, а лица расплылись в широких, искренних улыбках, которые они не могли скрыть. В эту минуту они почувствовали себя снова молодыми и беззаботными, снова очутились в курсантской общаге, где подобные истории были обычным делом, неотъемлемой частью их прошлой жизни, наполненной беззаботностью. Но этот кратковременный момент беззаботности, как прекрасный сон, быстро прошел, когда генерал Рыбкин громко откашлялся, давая понять, что пора вернуться в реальность, что пора сосредоточиться на серьезных вопросах безопасности, требующих максимальной концентрации, что пора вспомнить о том, что у них много работы.

Тем временем генерал Рыбкин, закончив свой длинный, утомительный перечень, дошел до конца списка руководителей подразделений и ведомств, непосредственно задействованных в обеспечении безопасности визита высокопоставленного гостя, произнеся последние слова, которые должны были дать всем четкое понимание поставленной задачи, и все должны были выполнить эту задачу.

– И полковник Тютюнников отвечает за работу федеральной службы безопасности во время визита, – закончил Рыбкин, оглядывая присутствующих суровым, оценивающим взглядом, стараясь охватить своим взглядом каждого, проверяя их готовность.

– Мои комплименты, генерал, – ответил консул Аяд, его голос звучал подчеркнуто вежливо, но в нем проскальзывала легкая фальшь, как будто он заранее знал, что все пройдет не так, как запланировано. – Совершенно очевидно, что ваши службы до мелочей продумали систему безопасности, все предусмотрели, все учли. Я уверен, что визит пройдет без сучка и задоринки, а мы окажем ему радушный прием.

– Да, надеюсь на это, – скромно ответил Рыбкин, но в его голосе, который он едва сдерживал, явно слышалась гордость за своих подчиненных, за их профессионализм, за их преданность делу, которым они занимались. Он был уверен, что все пройдет хорошо, что все получится, как он и хотел.

– Если позволите, вот расписание визита, – Мурад Аяд встал и передал пачку распечатанных расписаний генералу, для этого и пришел. – Уверен, оно будет вам весьма полезно.

В воздухе, наполненном запахом сигаретного дыма и дорогого одеколона, витало сильное напряжение, как будто оно могло разорвать каждого, кто его ощущал, но все присутствующие понимали, что каждый шаг должен быть продуман до мелочей, каждая деталь – учтена и проконтролирована, потому что на кону стояла не только их работа, но и, возможно, их жизни. Визит сына ливийского лидера не мог пройти без инцидентов, потому что это было невозможно, это понимали все. И каждый из присутствующих был готов к любому повороту событий, даже самому неожиданному, даже к самому плохому, лишь бы не допустить даже малейшей угрозы для важного гостя, для его жизни.

А Абубакар, в свою очередь, думал лишь об одном, мечтал об одном – о чашке горячего, ароматного кофе, и о тихом, уютном кабинете, подальше от этих важных шишек и их вип-гостей, которые так или иначе нарушали привычный ход вещей, которые так мешали работать. Он просто хотел покоя.

В зале, где только что завершилось напряженное совещание, где обсуждались все детали, Абубакар Магомедов, воспользовавшись возникшим перерывом, решил, что ему просто необходимо выскользнуть из душного, прокуренного помещения и вдохнуть немного свежего воздуха, очистить легкие от тяжелого воздуха, от духоты. Однако, пробираясь к выходу, лавируя между высокими стульями, между огромными фигурами генералов, стараясь не задеть никого, он вдруг, неожиданно, случайно наступил на длинное, развевающееся одеяние Мурада Аяда, которое было слишком длинным, и которое тянулось по земле, и которое он не заметил, которое в этот момент разворачивался, чтобы вернуться на свое место, и тут все произошло.

Раздался резкий треск ткани, и Абубакар понял, что попал в неловкую, потенциально опасную ситуацию, грозящую перерасти в серьезный конфликт, грозящую ему большими неприятностями. Ему стало стыдно, и он почувствовал себя виноватым.

– О господи, простите меня, пожалуйста! Простите меня, пожалуйста! Я не хотел, клянусь! Я совершенно не виноват! – начал он тараторить, чувствуя, как краска стыда и беспокойства стремительно заливает его лицо, готовый провалиться сквозь землю от стыда, от неловкости. – У вас эта… эта… штука… эта хламида, или как ее там… эта, в общем, такая длинная. Я просто, к сожалению, не заметил!

– Всё в порядке, бывает, – отшутился Мурад, стараясь скрыть то раздражение, которое вспыхнуло в его душе, как спичка, зажженная в сухом лесу, готовая мгновенно разгореться. Его улыбка, однако, казалась натянутой и неестественной, как маска, скрывающая его истинные чувства, его истинные намерения. Его это не волновало, все должно было пройти идеально.

– Я искренне прошу прощения, господин консул, – предложил Магомедов, чувствуя себя виноватым, как школьник, разбивший дорогую вазу у любимой учительницы, понимая, что его неловкий поступок может повлечь за собой серьезные последствия, что он совершил ужасную ошибку. – Я могу оплатить ремонт, химчистку, или даже купить новое. Что скажете, как вам угодно? Что вам будет удобнее?

– Не стоит волноваться, полковник, – успокоил его Мурад, снисходительно махнув рукой, демонстрируя свое превосходство, показывая, что это мелочи, и что ему все нипочем, что он не обращает на это никакого внимания. – У меня таких одеяний, вы даже себе не представляете, целый гардероб, мне это совершенно не нужно, я вас прощаю.

В этот момент, когда Магомедов, наконец, немного успокоился, к Аяду подошел его помощник, молодой человек, одетый в безупречный, строгий, темный костюм, идеально сидящий по фигуре, и с телефоном в руке.

– Прошу прощения, господин консул, – сказал помощник, стараясь говорить как можно тише и уважительнее, демонстрируя свою преданность и субординацию. – Это вас из консульства, срочный звонок.

– Простите, полковник, я должен ответить, – сказал Мурад и принял трубку, отвернувшись от Абубакара, стараясь скрыть свой истинный интерес к звонку.

Магомедов, стараясь занять себя хоть чем-то, обратил внимание, что помощник, в отличие от Мурада, был одет в строгий, классический костюм, лишенный национального колорита. “Видимо, национальное одеяние предусмотрено этикетом только для высших персон, чтобы подчеркнуть их статус и власть”, – подумал он про себя, стараясь отвлечься от неловкой ситуации, в которую он случайно попал, надеясь, что все обойдется. Он решил дождаться конца звонка и еще раз попытаться загладить свою вину, предложив компенсацию за испорченную одежду. Он знал, что этот инцидент начальство могло припомнить ему еще не раз, используя его в качестве рычага давления, стараясь надавить на него. А этого он не хотел.

– Алло, да. Карим Хадид, я вас слушаю очень внимательно, – произнес консул, и его голос мгновенно затвердел, приобретя официальную окраску, словно он надевал хорошо отработанную маску, готовясь к очередной роли, скрывая свои истинные эмоции за непроницаемой стеной. Затем, мельком взглянув на Магомедова, словно проверяя его реакцию, пытаясь разглядеть в его глазах хоть тень подозрения, добавил с неестественной усмешкой: – Это шеф нашей службы безопасности. Весьма опытный и, что самое главное, абсолютно надежный человек, которому я доверяю, как самому себе, ни на секунду не сомневаюсь в его преданности.

В трубке, после тягостной паузы, раздался приглушенный, но отчетливый голос, словно доносящийся из другого мира, искаженный помехами, как будто звонили с другого конца планеты или, еще хуже, из потустороннего мира, с того света: – Я на связи, как вы и приказали, господин консул. Сейчас ровно 15:55. Таймер, как вы и распорядились, активирован на 16:00. Всё идет строго по плану, отклонений нет, мы придерживаемся намеченного курса.

– Да-да, я понял, – проговорил Мурад, и его руки предательски задрожали, выдавая нервное напряжение, а сам он рефлекторно поправил воротник своего дорогого одеяния, пытаясь скрыть внутреннее смятение, опасаясь, что его выдадут малейшие детали. – Нет, никаких дополнительных мер безопасности не требуется, прошу вас не предпринимать. Эти студенты – лишь горстка шумных крикунов, которые не представляют серьезной угрозы, не стоит обращать на них внимания. Гораздо важнее, что наша доблестная полиция все предусмотрела и обеспечивает консульству надежную защиту, я уверен в их профессионализме. Они заслуживают всяческой похвалы.

Завершив столь краткий, но исполненный скрытого смысла разговор, оставивший Магомедова в недоумении, Аяд возвратил телефон помощнику и, резко повернувшись к Абубакару, отчаянно попытался скрыть волнение, напускным спокойствием восстановить контроль над ситуацией.

– Прошу прощения за доставленные неудобства, полковник, – произнес Абубакар, и его взгляд скользнул к одеянию консула. – Кажется, там образовалось небольшое пятнышко, это моя вина. Позвольте оплатить химчистку, чтобы вы не беспокоились.

– Всё в порядке, полковник. Пустяки. Не стоит беспокоиться, – с деланым равнодушием отмахнулся Мурад, и поспешно направился к своему месту, где лежал его кожаный чемоданчик, всем своим видом демонстрируя желание поскорее покинуть зал заседаний. – Мы как-нибудь сами об этом позаботимся, у нас найдутся подходящие средства.

Быстро достигнув цели, Аяд обернулся к генералу Рыбкину с напускным оживлением в голосе:

– Итак, товарищ генерал, совещание можно считать завершенным? Кажется, мы обсудили все необходимые вопросы, не так ли? Полагаю, наши службы могут приступать к исполнению поставленных задач?

– Господин Аяд, остался один важный момент: размещение наших сотрудников на территории консульства для усиления охраны, – ответил генерал, и во взгляде его сквозило сомнение.

– Уверяю вас, генерал, нашей собственной охраны внутри консульства более чем достаточно. Исключительно опытные и высококвалифицированные сотрудники, – твердо парировал Мурад, повысив голос, подчеркивая свой авторитет, свою неприкосновенность. – Прошу вас не беспокоиться о безопасности нашей территории. К тому же, как вам прекрасно известно, это территория иностранного государства, и мы несем за неё полную ответственность, таковы международные соглашения.

– В таком случае, господин Аяд, полагаю, совещание можно считать закрытым. Не смею вас больше задерживать, – заключил Рыбкин, отвесив легкий поклон в знак уважения.

Магомедов, пристально наблюдая за происходящим, ощутил, как внутри нарастает необъяснимая тревога, словно предчувствие надвигающейся беды. Разговор консула по телефону, его поспешный отказ от дополнительной охраны, странное пятнышко на одеянии, случайный треск ткани – все эти разрозненные детали складывались в тревожную мозаику, в которой, однако, не хватало какого-то важного звена. Слишком много подозрительных случайностей на одно утро. В животе неприятно заныло, как перед серьезной операцией. Он давно забыл о завтраке, но дело было не в голоде. Такие ощущения всегда предвещали напряженную работу, ту самую, что заставляет забыть о еде и сне, когда каждая секунда на счету, когда от твоих действий зависят чужие жизни. Интуиция подсказывала, что визит сына ливийского лидера таит в себе множество сюрпризов, и чутье его не обманывало. Абубакар, конечно, не искал себе лишних проблем, но он был готов к любому развитию событий, и эта готовность вселяла уверенность, какой бы опасности не таило в себе предстоящее расследование.

Глава 3. Взрыв

В воздухе, словно предчувствуя беду, вибрировало напряжение, сгущавшееся под раскатистым ревом толпы разгоряченных студентов, заполонивших площадь перед консульством Ливии в Ростове-на-Дону. Самодельные плакаты, словно знамена, развевались над их головами, а лица исказились в гримасах гнева и возмущения, выдавая их истинные намерения. – Долой Аяда! Да здравствует Каддафи! Аяд – предатель! – неслось над городом, сотрясая воздух лозунгами, написанными наспех, полными ненависти и отчаяния, а также призывов к справедливости. Их гнев был направлен на консула Мурада Аяда, чья политика, по их мнению, кардинально расходилась с курсом Муаммара Каддафи, ливийского лидера, чье имя они боготворили, чьи идеалы они, как им казалось, исповедовали.

Аяда обвиняли в предательстве идеалов Джамахирии, в циничном сближении с западным миром, в преднамеренном саботаже, разрушающем традиционно дружественные отношения с Россией, чью помощь они высоко ценили, и кто, по их мнению, всегда была рядом, протягивая руку помощи. Студенты, многие из которых получали образование по обмену в престижных российских вузах, видели в Аяде не что иное, как олицетворение коррупции, бесчестия и отступления от принципов, за которые неустанно боролся, за которые отдал жизнь Каддафи, мечтая о процветающей стране, желая сделать ее одним из самых развитых государств Африки. Но у Мурада были свои, тайные, корыстные интересы в России, которые, как правило, выходили далеко за рамки обычных дипломатических протоколов и общественных интересов, которые не волновали консула.

За официальным, тщательно поддерживаемым фасадом консульства кипела бурная деятельность, связанная с поставками боевых вертолетов и запасных частей к ним, а также, судя по всему, и других видов вооружения, через запутанную сеть подставных фирм, зарегистрированных в экзотических офшорных зонах, что позволяло ему наживаться. Мурад превратил дипломатическую миссию в прибыльный, хорошо отлаженный бизнес, наживаясь на нуждах своей раздираемой войной родины, на крови своих соотечественников, которым он должен был служить. Каждый вертолет, по данным разведки, обходился Ливии на 70% дороже, из-за сложной цепочки посредников, зарегистрированных в экзотических офшорных зонах, это позволяло ему присваивать огромные суммы, пополняя свой счет. Все это было ложью. Эти сложные схемы, по словам Мурада, якобы защищали Россию от обвинений в поставках оружия в обход международных санкций, введенных мировым сообществом, что было полнейшей ложью.

Ливия, некогда одна из самых процветающих стран Африки благодаря своим богатым нефтяным месторождениям, теперь была расколота на враждующие правительства, контролирующие восточные и западные районы, а также на многочисленные вооруженные группировки, жаждущие власти и богатства, готовые на все ради достижения своих целей. Каддафи, стоявший во главе страны, мечтал сделать Ливию сильной, независимой и процветающей, чтобы ее голос был услышан во всем мире. Он ввел новую форму государственного устройства – Джамахирию, основанную на принципах прямой народной власти, передал власть Народным комитетам, поделил нефтяные доходы между населением, сделал медицину и образование бесплатными, построил Великую рукотворную реку, оросившую 90% ливийских пустынь, превратив безжизненную пустыню в цветущий сад, который многие называли раем.

Мурад был одним из тех, кто стоял у истоков нового государства, кто клялся в верности идеалам Каддафи, обещал служить ему верой и правдой, кто был предан идеалам Джамахирии. Будучи назначенным Каддафи ответственным за поставки авиатехники в Россию, он быстро пристрастился к легким деньгам и роскошной жизни, позабыв о своих обещаниях, о принципах, которым клялся следовать. Жажда наживы, этот ненасытный зверь, затмила в нем все прежние идеалы, все светлые надежды, все мечты, превратив его в циничного дельца, в алчного капиталиста.

Единственное, что у него хорошо налаживалось, – это поставки вертолетов и запасных частей, приносившие ему огромную прибыль, приносившие ему баснословные деньги, которые позволяли ему жить в роскоши и ни в чем себе не отказывать. По всем остальным направлениям экономического сотрудничества, которые ему поручали, шли провалы один за другим, его начинания терпели крах, его проекты терпели фиаско. Мурад прекрасно понимал, что стоит ему добиться успеха во всех направлениях, его тут же перебросят на другой, менее прибыльный участок работы, который принесет ему много хлопот, но мало личного дохода, а ему нужна была прибыль, именно это его и интересовало. Он был готов саботировать все остальные проекты, лишь бы сохранить свой прибыльный бизнес по поставкам оружия, который приносил ему баснословные деньги, который кормил его и его многочисленных любовниц.

К всеобщему недовольству Мурадом Аядом, его деятельностью добавлялся пикантный шлейф постоянных скандалов, связанных с его бурной личной жизнью, которую он совершенно не скрывал от окружающих, даже наоборот. Консул, казалось, совершенно не сдерживал своих любовных порывов, устраивая феерические, невероятные романы с ростовскими красавицами, о которых судачил весь город, которым он просто наслаждался. О его щедрости и царских подарках ходили легенды, передававшиеся из уст в уста в кругах местной элиты, жаждущей роскоши, желающей легкой жизни. Он был щедр, и ему это нравилось.

Взять, к примеру, историю с начинающей актрисой Вероникой, которой Мурад, после бурной ночи в его роскошном пентхаусе, преподнес бриллиантовое колье, якобы «вдохновленное красотой ее глаз», стоимость которого превышала несколько годовых бюджетов рядового россиянина. Или случай с владелицей сети салонов красоты Ириной, которой он, после романтического ужина в лучшем ресторане города, оплатил поездку на Мальдивы, дабы она «смогла отдохнуть от суеты и набраться сил», не скупясь на расходы, ему было не жалко. Но апогеем его щедрости, самой красивой историей, стал подарок балерине Марине – роскошный Лексус последнего поколения, припаркованный прямо у входа в театр после ее премьерного выступления, демонстрирующий его широкую душу, демонстрирующий всю его любовь. На номерном знаке, разумеется, красовались ее инициалы, чтобы никто не сомневался, что это ее машина, кому принадлежит этот дорогой подарок.

Все светские львицы Ростова, да и не только, мечтали оказаться в его объятиях, вдохнуть аромат дорогого парфюма в его пентхаусе на набережной, с панорамным видом на Дон, получить ключи от новенького Лексуса в качестве мимолетного знака внимания, чтобы потом хвастаться перед подругами своей удачей, выставлять себя напоказ. Мурад был щедр, он не скупился на подарки, зная, что все его расходы с лихвой окупятся за счет его темных дел и коррупционных схем, которые приносили ему неиссякаемый доход, бесконечные деньги, которые можно тратить на что угодно. Любовные победы он воспринимал как еще один символ своей власти и богатства, как подтверждение своей исключительности в этом провинциальном, но жадном до роскоши городе, где все продается и покупается, где люди готовы на все ради денег. И, конечно, как отличный способ отвлечь внимание общественности от своей настоящей деятельности, скрытой за завесой тайны, от его истинных намерений.

В этот момент, когда разъяренная толпа студентов продолжала неистовствовать, скандируя провокационные лозунги, требуя немедленной отставки Мурада Аяда, как главного виновника всех их бед, помощник, бесшумно приблизившись, принес ему телефон, нарушив его размышления, разрушив его внутренний мир, вынудив его вернуться в жестокую реальность. Он скривился, словно от внезапной зубной боли, словно его кто-то укусил, и неохотно взял аппарат, предчувствуя неприятный разговор, предчувствуя беду. Закончив короткий, но зловещий разговор, о котором никто не должен был узнать, Мурад молча отдал телефон помощнику и быстрым, решительным шагом направился к своему месту, как будто его что-то подгоняло, торопило. Он знал, что впереди его ждет еще много серьезных испытаний, что визит сына ливийского лидера – лишь вершина айсберга, скрывающая под собой огромную массу проблем, проблем, которые нужно было решать здесь и сейчас, и что каждый его шаг должен быть тщательно продуман и выверен до мелочей, чтобы не допустить фатальной ошибки, чтобы не сломать то, что было построено.

Ровно в 16:00, в кабинете консула Ливии раздался глухой, утробный взрыв, от которого содрогнулись стены старого здания, которое уже давно требовало ремонта. Тяжелая дубовая дверь кабинета, надежно защищавшая кабинет, поглотила основную часть звука, но секретарь консула, Амир Хаддад, ощутил легкий, незаметный толчок, как будто произошло миниатюрное землетрясение, которое встревожило его покой, предвещая беду. Его сердце забилось чаще, предчувствуя неладное, его древний инстинкт предупреждал о надвигающейся опасности, о том, что произойдет нечто страшное. Он, не раздумывая, выскочил из своего кабинета, расположенного на первом этаже консульства, и принялся тревожно осматривать холл, пытаясь понять, что же произошло, кто это сделал.

На первый взгляд, в холле, отделанном величественным мрамором, не было видно ничего необычного, все было на своих местах, казалось бы, все шло своим чередом. Величественные мраморные колонны, словно стражи, поддерживали потолок, строгий портрет Каддафи, казалось, наблюдал за происходящим, дорогая антикварная мебель, создававшая атмосферу роскоши и неприступности, как будто здесь вершились мировые дела, а не творились преступления. Но необъяснимая тревога не отпускала Амира, она поселилась в его душе, не давая покоя, нашептывая о надвигающейся беде.

В это время в холл, нахмурившись, вошел Лутфи Гулам, заместитель начальника службы охраны консульства, высокий и крепкий мужчина, который всегда был готов к любым неожиданностям, и чей острый взгляд чутко реагировал на малейшую опасность, словно дикий зверь, выискивающий угрозу в окружающем мире.

– Вы ничего не слышали? – спросил Амир, его голос предательски дрожал от напряжения, несмотря на все попытки сохранить самообладание.

– Что конкретно? – ответил настороженно Лутфи, подозрительно оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, откуда исходит опасность. Он окинул холл быстрым, сканирующим взглядом, выискивая признаки надвигающейся угрозы, словно он был охотником, ищущим добычу.

– Даже не знаю… – начал Амир, пытаясь найти слова, которые помогли бы ему описать, что именно его так встревожило, какое чувство не давало ему покоя, какое предчувствие не покидало его ни на миг, – Как будто какой-то глухой звук… взрыв…

Амир потер лоб, пытаясь собраться с мыслями, словно что-то мешало ему, словно он забыл что-то очень важное.

– Что-то разбилось? Может, протестующие что-то бросили в окно? – предположил Лутфи, его рука инстинктивно легла на кобуру, где покоился его смертоносный пистолет, готовый в любой момент выстрелить. Он почувствовал приближение беды, интуиция его не подвела.

– Ничего… Кажется, ничего не разбилось, – голос Амира звучал устало и неуверенно, выдавая его нервное состояние, он пытался убедить себя в собственной мнительности, убедить себя в том, что его подозрения абсолютно беспочвенны. – Возможно, я просто переутомился, вот и все.

В последнее время, в связи с подготовкой к приезду сына Каддафи, он потерял счет времени, проводя дни и ночи в консульстве, выполняя бесконечные поручения, ему нужно было все успеть. Нужно было переработать огромное количество документов, организовать все встречи, проконтролировать каждый этап подготовки, ничего нельзя было упустить. Амир уже и забыл, когда последний раз спал больше пяти часов в сутки, его организм работал на пределе возможностей, из последних сил.

Тем временем, в подземном гараже консульства, Хаким Газали, задыхаясь от волнения, словно пробежав долгую дистанцию, с трудом переводя дух, быстро спустился по лестнице, стараясь не оглядываться, чтобы не выдать своего страха, не показать себя. Он выбросил окровавленный лом на парковке, не желая оставлять никаких следов, стараясь тщательно скрыть следы преступления, замести улики, замести все следы, которые могли бы указать на него. И, не теряя ни секунды, он сел в свой старый, но надежный внедорожник “Ланд Крузер 100”, который служил ему верой и правдой долгие годы, который никогда не подводил.

Заведя мотор, он с силой нажал на газ и на огромной скорости выехал из гаража, протаранив старые, проржавевшие металлические ворота, словно картонные, не обращая никакого внимания на последствия, совершенно не думая ни о ком. Треск металла и оглушительный скрежет разбудили тишину, нарушили привычный ход вещей, нарушили всю его жизнь.

Охрана, увидев несущуюся на бешеной скорости прямо на них машину, решила, что на них напали, приготовилась открыть огонь на поражение, чтобы остановить безумца, чтобы защитить себя. Но автомат Калашникова, по странной и необъяснимой случайности, вдруг, внезапно дал осечку, не желая выполнять свою функцию, автомат просто отказался работать. Охранник, испытав настоящий ужас, в панике передернул затвор и снова попытался выстрелить, но результат был тот же, и охранник осознал, что он абсолютно беспомощен. Автомат молчал, превратившись в бесполезный кусок железа, словно проклятый. Он, матерясь про себя, не понимая, что происходит, почему оружие не работает, подобрал оба патрона, но все было бесполезно, и спрятал их в карман, его лицо было искажено гримасой недоумения и злости, он был в ярости. Что происходит? Как такое могло случиться? Почему оружие не работает?

К тому моменту машина Хакима, протаранив ворота и едва не задавив двух протестующих студентов, застывших в оцепенении, будто статуи, впавших в ступор от увиденного, скрылась из виду, оставив за собой огромное облако пыли и бензиновой гари, застилающее горизонт, скрывающее за собой следы преступления.

– Стой! Ты что, совсем ненормальный?! Куда прешь?! – только и успели прокричать Олег и Евгения, студенты юридического факультета Ростовского государственного университета, активные участники протеста, оказавшиеся на пути разъяренного автомобиля, едва избежавшие смерти.

Олег и Евгения, оправившись от шока и ужаса, с трудом переваривая произошедшее, бросились к покореженным воротам, но машина уже исчезла вдали, как призрак, оставив за собой лишь облако пыли и горькие вопросы, не дающие им покоя. Что произошло в консульстве? Кто был за рулем безумного автомобиля? Кто стоит за этим дерзким побегом? И какие тайны скрываются за стенами дипломатической миссии, охраняемой, как неприступная крепость? Ответы на эти вопросы только предстояло найти, и каждый шаг, каждый новый свидетель мог привести к новому, опасному и непредсказуемому повороту событий, способному изменить ход истории.

Глава 4. Не допитый кофе

Абубакар Магомедов, следователь по особо важным делам, с нетерпением ждал свой кофе, словно измученный путник, заблудившийся в раскаленной, безводной пустыне, жаждал глотка живительной влаги, способного вернуть его к жизни, дать ему силы. Нет, он не был одним из тех фанатичных кофейных гурманов, что дотошно выверяют температуру воды термометром, изучая степень обжарки зерен под микроскопом, доводя процесс до абсолютного совершенства, что годами спорят о преимуществах керамических жерновов над стальными, как средневековые схоласты, готовые спорить до хрипоты. И уж тем более, он ни за что на свете не стал бы пить ничего, кроме свежайшего кофе из отборных зерен крафтовой обжарки, доставленных самолетом из далекой, загадочной Колумбии, выращенных на склонах Анд, где над ними колдовали лучшие мастера. Он был проще, неприхотливее, он ценил сам процесс, а не его внешнюю атрибутику, он ценил то, что было внутри, а не то, что было снаружи. Но только до тех пор, пока речь не заходила о вчерашнем, остывшем вареве, забытом в кофеварке, оскверняющем его святое место, о кофе, который он так не любил.

Его начинало трясти, и это было хуже зубной боли, мигрени и сдачи годового отчета вместе взятых, когда кто-нибудь из коллег по отделу, бросая вызов его личному кодексу чести, его кофейной религии, его мировоззрению и здравому смыслу, осмеливался предложить: «Слушай, Абубакар, там в кофеварке со вчерашнего, осталась жижа, осталась гадость, может, подогреть в микроволновке, чтобы просто так не выливать? Добру же пропадать, зачем выкидывать?».

Одно это циничное предложение, которое он слышал неоднократно, оскорбляло его эстетическое чувство, оскорбляло его кофейную религию, его мировоззрение, давило на него, как тяжелый груз. Процесс приготовления кофе – это не просто какая-то рутина, не повинность, а настоящее священнодействие, своего рода ритуал, настоящий праздник для истинного, преданного ценителя, требующий сосредоточенности, внимательности и уважения! И никакой растворимой бурде, этой бездушной, безвкусной имитации, в его жизни, конечно же, никогда не могло быть места, это было исключено.

И, конечно, кофе для Абубакара всегда оставался только мужского рода. “Он мой, крепкий, ароматный кофе”, – так он говорил, упрямо отстаивая свою точку зрения, не обращая ни малейшего внимания на критику, не обращая внимания на все эти новые, модные, сомнительные лингвистические веяния, которые пытались посягнуть на устои, которые хотели разрушить старые, проверенные временем традиции, ломали устои. Спасибо советскому образованию, заложившему в нем крепкий грамматический фундамент, и непоколебимую уверенность в правильности своих убеждений, которые совершенно не поддавались влиянию времени, которые были для него истинной ценностью.

Сломалась кофеварка, отказала, сломалась? Ха, это была лишь досадная заминка, временная трудность, не более того, пустяк. Турка, вот она, верная подруга, всегда готовая прийти на помощь, способная согреть в трудную минуту. И превосходный френч-пресс, конечно, пылится на полке, но он дождется своего часа. В его кухонном столе чего только не сыскалось! Никакая поломка, никакая катастрофа, никакие внешние обстоятельства не заставят его отказаться от утренней кофейной медитации, от этого важного, жизненно необходимого ритуала, который дарил ему энергию на весь день, который придавал ему сил.

Да, язык меняется, и это факт, и теоретически, «моё кофе» постепенно становится нормой, ему все чаще прощают, даже одобряют, проявляя снисходительность. Современный русский язык это уже почти допускает, даже поощряет, проявляя гибкость. Но разве есть дело до модных нововведений таким закоренелым кофейным эстетам, как Абубакар, которые хранят верность старым традициям, которые не меняют своих убеждений? Поэтому – Мой кофе, Эспрессо и Латте. И точка. Здесь компромиссы невозможны, и здесь нет места для дискуссий, для споров.

Сейчас его верный помощник, Игорь Пиранов, которого уважали все в отделе, отправился за спасительной порцией к Катеньке, секретарю самого начальника ГУВД, которая испытывала к нему теплые, нежные чувства. Только ей, Катеньке, этой родственной душе, этой доброй фее, Магомедов доверял готовить себе кофе в этом унылом, казенном учреждении, где царили скука и рутина, где все было не так. Она была таким же неисправимым кофейным фанатиком, как и он сам, понимала его с полуслова, всегда поддерживала его. Абубакар больше любил бывать у экспертов или в морге, где работы было больше, где было меньше трескотни, где люди действительно работали, а не создавали видимость бурной деятельности, пытаясь хоть что-то сделать. Ох уж эта штабная работа, которая вызывала у него тоску, от которой хотелось бежать.

Пиранов, молодой, энергичный следователь, был прикомандирован к первому отделу по расследованию особо важных дел следственного управления Следственного комитета по Ростовской области, который работал день и ночь. Абубакару он приглянулся сразу: исполнительный, толковый, хваткий, не боится тяжелой работы, умеет анализировать, все анализирует, умеет думать головой, что было очень важно. И вот уже несколько лет они работали плечом к плечу, раскрывая самые запутанные и сложные преступления, раскрывая дела, которые другим были не по зубам, став не просто коллегами, а настоящими друзьями, готовыми друг за друга умереть.

– У меня это целый ритуал, Игорь, – начал Абубакар, его голос звучал негромко, задумчиво, словно он читал молитву. – Закинуть зерна в ручную кофемолку, вдохнуть этот пьянящий, восхитительный аромат, словно это запах самой жизни, ссыпать их в старенькую, облупленную, но такую родную турочку, добавить щепотку тростникового сахара, которая добавляет изюминку, чуть-чуть морской соли, которая усиливает вкус, залить ледяной родниковой водой, словно омолаживающей живительной силой, и варить на медленном огне, соблюдая все правила.

Абубакар, казалось, и не замечал, что находится в холле перед залом коллегий ГУВД, словно это и не его работа вовсе. Он сидел, развалившись на жестком диванчике, а небрежностью и раскованностью подчеркивая свой утонченный вкус, и рассказывал об этом Роману Баринову, своему старому другу, начальнику отдела управления уголовного розыска, как о самом важном деле в своей жизни, бравируя своей увлеченностью, он старался показать ему все это, как что-то удивительное. Баринов слушал, как всегда, с полу-улыбкой, внимательно кивая головой, давно зная эту кофейную слабость Магомедова, его слабость к прекрасному, понимающе кивая головой, как старому другу, готовому выслушать его.

Мир, конечно, подождет, он всегда никуда не спешит. Но в этом мире, в этом городе, в котором они жили, покой и тишина были вещами редкими и мимолетными, словно дорогой гость, который не задержится. Ростов-на-Дону, был и оставался городом с богатой, сложной криминальной историей, он не просто так заслужил себе славу, не зря его так называли, он был не менее бандитским, чем “Бандитский Петербург” или “Бандитская Москва”, овеянный духом авантюризма, который пленил сердца. Стоит только обратиться к истории, чтобы убедиться в этом, просто посмотреть в прошлое, и все станет ясно. Еще со времен Гражданской войны, когда город переходил из рук в руки, становясь ареной ожесточенных сражений, поглощенный хаосом и разрухой, Ростов притягивал к себе авантюристов, преступников, мошенников и просто отчаявшихся людей, готовых на все ради выживания в этом хаосе, ради выживания любой ценой. В советское время, благодаря своему стратегическому положению и близости к южным портам, город стал одним из центров контрабанды и теневой экономики, процветающей под покровом ночи, где никто не должен был знать правды. В 90-е годы, после распада СССР, Ростов захлестнула волна бандитизма и насилия, залившая улицы кровью невинных, захлестнувшая город, утопившая его в крови. Город поделили между собой многочисленные преступные группировки, устраивавшие кровавые разборки за сферы влияния, в которых не было правил, не было ничего святого, не гнушаясь никакими методами, и уничтожали все, что было у них на пути. Стрельба на улицах, взрывы, заказные убийства – все это было обыденностью для ростовчан, которые давно привыкли к жестокости, стали ее частью, для которых это стало обыденностью. Даже сейчас, в относительно спокойное время, хотя об этом говорить было бы слишком громко, отголоски тех лихих лет все еще ощущались в городе, напоминая о прошлом, о котором старались забыть.

И Абубакар знал, что долго кофейная пауза не продлится, что этот короткий миг блаженства, эта идиллия будет недолгой, он будет нарушен, все это скоро закончится. Скоро запах свежесваренного напитка смешается с запахом пороха и лжи, с запахом крови, и придется возвращаться к своей тяжелой работе, вытаскивать правду из самых темных закоулков человеческих душ, из грязных переулков человеческой психики, где, как ему казалось, обитают самые настоящие демоны, которые ждут своего часа. И тогда, возможно, именно этот ритуал, этот короткий миг кофейного блаженства, и поможет ему сохранить рассудок, не сойти с ума в этом безумном, жестоком мире, где нет места для милосердия, где правят жестокость и бесправие.

Баринов только вчера вернулся из Сочи, он вернулся из-за юга, где провел целую неделю в напряженной работе, выполняя сложную задачу. Командировка выдалась на редкость удачной, он сделал свое дело, не зря он туда ездил. Удалось задержать опасного убийцу, скрывавшегося в федеральном розыске больше десяти лет, умело заметавшего следы, скрывающегося от закона, от правосудия. Он уже горел желанием поделиться своими приключениями на южном курорте, рассказать о захватывающей погоне по горным серпантинам, о хитроумном и изворотливом преступнике, который думал, что он хитрее всех, умело заметавшем следы, и о ласковом сочинском солнце, которое согревало его кости после долгих часов изнурительной работы. Абубакар, к слову, непосредственно принял участие в подготовке к поимке этого хитроумного преступника, внеся свой весомый вклад в общее дело, став настоящим героем, сделав то, что не могли другие. Именно он, благодаря своему терпению и умению находить общий язык с людьми, найти подход к каждому, разговорил бывшую жену убитого ростовского коммерсанта, добившись доверия, чего не могли другие. Женщина, долгое время отказывавшаяся сотрудничать со следствием, в конце концов сдалась, и под влиянием Абубакара, под его добрым влиянием, вспомнила важные детали, которые помогли сделать вывод о причастности к убийству местного “менялы”, оказавшегося в сложной жизненной ситуации и задолжавшего крупную сумму денег, которую он не мог отдать, что в итоге и привело к трагедии. Именно его, этого менялу, и подрядил на “мокруху” хладнокровный партнер по бизнесу убитого, рассчитывавший единолично завладеть прибыльным делом, устранив своего конкурента, что ему и удалось.

И поэтому сейчас, нужно было дождаться, когда друг закончит свою кофейную тираду, насладится этим кратким моментом покоя, моментом тишины, а потом уже делиться своими историями, рассказывать о своей победе, рассказывать о том, как Абубакар косвенно помог ему одержать ее, внеся свой вклад в общее дело, ведь они были настоящими друзьями, которые всегда помогали друг другу.

В этот момент мимо них, с важным видом, прошествовала длинная процессия из высокопоставленных помощников и советников ливийского консула, направляясь к выходу, демонстрируя свое превосходство, свою значимость. Они шли, держа осанку, с высоко поднятыми головами, словно вершители судеб.

– Еще раз прошу прощения, господин консул, – обронил Абубакар, поднимаясь с дивана, выражая свои извинения, и кивнул, почтительно склонив голову, проходившему мимо Мураду Аяду.

– Ничего страшного, Абубакар Русланович. Рад был познакомиться, надеюсь, это наша не последняя встреча, – ответил Аяд, слегка улыбнувшись, пытаясь сохранить лицо, демонстрируя свою воспитанность, сохраняя хорошие манеры. Его свита, бесшумно скользя, окружила его плотным кольцом, готовая выполнить любой приказ, и направилась к лифту, чтобы скрыться от посторонних глаз.

Ливийская делегация уже собиралась войти в кабину лифта, чтобы поскорее убраться из здания, когда Абубакар, наконец, получил свой долгожданный кофе из рук подоспевшего Игоря, предвкушая долгожданное наслаждение, предвкушая тот самый момент, когда он почувствует вкус и аромат напитка, и в этот момент в коридор ворвался генерал Рыбкин, нарушив эту идиллию, разрушив его покой.

– Товарищ Аяд, прошу минуточку внимания! – завопил он, словно не заботясь о соблюдении дипломатического этикета, о правилах приличия и этикета, и совершенно не обращая внимания на то, что рядом с ним находится кофейная реликвия Абубакара, представляющая особую ценность.

Аяд, несколько опешив от такой внезапной наглости, от такого напора, остановился, обернувшись к генералу, пытаясь скрыть свое недоумение, желая узнать, что происходит.

Рыбкин, нахмурившись, и казалось, даже слегка побагровев от напряжения, повернулся к Баринову, который с нескрываемым интересом наблюдал за разворачивающейся сценой, предвкушая захватывающее представление, которое вот-вот должно было произойти.

– Баринов, вы с Магомедовым – немедленно! – рявкнул генерал, отдавая четкие, не терпящие возражений приказы, которые нужно было выполнить здесь и сейчас, отдавая самые строгие приказы. – Доклад с места происшествия – лично мне! Чтобы никаких утечек информации, чтобы ни одна душа не узнала! Руководство следственного управления в курсе. Криминалисты из ЭКЦ уже выехали, они будут в консульстве через несколько минут. Три наряда ППС займутся оцеплением территории, чтобы никто не сбежал. Ваши оперативники выдвинутся к вам немедленно, чтобы все контролировать. Выезжайте, и чтоб через полчаса я уже слышал предварительный доклад, мне нужна информация!

– Убийство? В консульстве? И это с утра пораньше? – в голосе Магомедова прозвучало искреннее изумление, его искреннее удивление, смешанное с досадой и раздражением, с непередаваемой горечью. Он машинально, машинально поставил на подоконник бумажный стаканчик с долгожданным кофе, так и не притронувшись к нему, отложив на неопределенный срок свое долгожданное удовольствие. Ароматный, волшебный напиток теперь казался ему каким-то чужим, ненужным, совершенно лишенным всякой привлекательности, всякого смысла.

– Видимо, такое сегодня утро, Абубакар Русланович, – с мрачной иронией подтвердил Баринов, пожав плечами, как будто он все знал, словно он был готов ко всему, демонстрируя свое смирение перед обстоятельствами, которые не зависели от него. – Придется отложить наши разговоры о Сочи до лучших времен, пока не разберемся с этим хаосом, пока не наведем порядок.

– Какая пошлость, убивать людей в такую рань! Что за люди, нелюди! Не могли после обеда, что ли, подождать? Что за люди! Это им – убили, и все, делов-то, и нет ничего. А нам теперь расследуй, да расследуй, ищи иголку в стоге сена, пытайся найти правду! Это же осмотр на весь день затянется, мне теперь выходных не видать. Сколько живу на свете, вечно эти убийцы совершают все не впопад, в самый неподходящий момент, все делают не вовремя, все не так, как надо, – негодовал Магомедов, и в его словах слышалась искренняя досада, неподдельная усталость от своей работы, требующей полной самоотдачи, в которой нет права на ошибку. – Игорь, подгони машину! Кофе можешь забрать себе, если хочешь, это твое. Не судьба, видно, не судьба, не суждено мне сегодня насладиться этим божественным напитком, так и быть.

Желание пить кофе бесследно исчезло, будто его и не было, будто его и не существовало, растворилось в воздухе под влиянием неприятных, ужасных известий, разрушивших все планы. Для Абубакара это утро, которое и так не задалось, стало еще хуже, предвещая череду новых, неприятных проблем, предвещая новые испытания. Мало того, что заставили встать на час раньше обычного, бесцеремонно сорвали с любимого дивана, отобрали заслуженный отдых и не дали спокойно выпить кофе, так еще и это… Убийство. В консульстве. Международный скандал, не иначе, грозящий обернуться серьезными последствиями, грозящий неприятностями всем, кто был к этому причастен. Ощущение, которое его никогда не подводило, не обмануло, предчувствие не подвело. Случайностей не бывает, в жизни все закономерно. Интуиция в очередной раз не подвела полковника, указав на надвигающуюся опасность, на то, что сейчас будет что-то ужасное.

Мир снова ждал. Но на этот раз – не только кофе, но и ответов на сложные вопросы, требующие немедленного решения, которые требовали здесь и сейчас. Ростов снова погружался в пучину криминальных событий, затягивающих в свой водоворот невинных людей, как будто история повторялась.

Глава 5. Основы осмотра места происшествия

«Легенда на колесах» – так за глаза, из уважения и зависти, прозвали «Мерседес-Бенц W140», принадлежащий Абубакару Магомедову, его коллеги, испытывая смесь зависти и искреннего восхищения, ведь это была машина, которой можно было только позавидовать. Машина, отполированная до зеркального блеска, настолько красивая, что хотелось просто любоваться, она действительно была достойна своего имени, ставшего нарицательным. Этот роскошный, но немного старомодный «кабан», как с любовью называли его в народе, был знаком глубокой признательности от одного влиятельного ростовского банкира, который был очень влиятельным человеком, которому Магомедов когда-то спас похищенного сына, вернув его родителям живого и невредимого, рискуя собственной жизнью, бросаясь в самое пекло. С тех пор у Абубакара был не только этот роскошный “Мерседес”, ставший настоящим символом его мужества, его отваги, но и пожизненное его обслуживание в лучшем автосервисе города, золотая карта в престижный автосалон и пожизненный абонемент в лучшую кофейню города, которые потакали всем его слабостям, о которых все знали. Автосалон, как не трудно догадаться, принадлежал щедрому банкиру, желавшему отблагодарить своего спасителя, сделав ему подарок, который был ему нужен.