Читать онлайн Вместе: Последний Обряд

Древние Уральские горы, как исполинские кости земли, проступали на горизонте, когда черная иномарка Мирона, словно пришелец из другого мира, тяжело пылила по разбитой грунтовке. За окном мелькали покосившиеся избы, гнилые заборы и редкие, словно выцветшие, фигурки местных жителей, застывших в своих делах, чтобы бросить настороженный взгляд на чужака. Аромат хвои и сырой земли, смешанный с запахом печного дыма, пропитал воздух, ощущался почти физически, давил на легкие, непривыкшие к такой плотности, к этому дыханию самой старины.

Он, Мирон, в своих черных джинсах, ярко-красной толстовке и модных кедах, с короткой стрижкой и темными очками, казался нелепо ярким пятном на фоне этой вечной, серой безмятежности, и это вызывало у него смесь раздражения и какого-то странного, едва уловимого предвкушения. В глубине души, за слоями городской надменности, он чувствовал, как что-то древнее, тяжелое, словно сама душа этих мест, обволакивает его, проникая сквозь лоск современного мира, заставляя мышцы сжиматься от непривычного напряжения. Каждый дом здесь, казалось, хранил вековую память, каждый куст таил свою историю, и Мирон, привыкший к четким линиям и контролируемым энергиям мегаполиса, ощущал себя диссонирующей нотой в этой вековечной симфонии.

Его взгляд скользнул по потухшим окнам, за которыми, он был уверен, прятались внимательные глаза, изучающие каждый его жест, каждый поворот головы, и это осознание лишь усиливало странное, покалывающее чувство на коже, будто сотни невидимых нитей тянулись к нему, пытаясь привязать к этой земле, к ее безмолвным тайнам, от которых в его урбанистической жизни не было и следа. Он ощущал тяжелую, почти осязаемую атмосферу этих мест, где время текло иначе, где каждый камень мог оказаться хранителем шепота древних духов, а каждый вздох ветра – посланием из мира, о существовании которого большинство его знакомых даже не догадывалось. Словно сам воздух здесь был плотнее, насыщеннее невидимыми флюидами, которые, казалось, тянулись к нему, проверяя на прочность, испытывая его городскую уверенность, и это заставляло его нервно сжать руль.

Ему вдруг показалось, что он слышит незримый, едва уловимый гул, идущий из-под земли, звук, который не могли уловить обычные люди, но который для него, чернокнижника, был отчетливым предупреждением. Он привык властвовать над своей магией, а не быть ее объектом. Чувство, что здесь всё по-другому, нарастало, вызывая лёгкое головокружение и предвкушение неизведанного. Местные не сводили с него глаз. Это напрягало. Даже солнце, казалось, светило здесь иначе, пробиваясь сквозь плотную завесу облаков с каким-то потусторонним, тусклым блеском, который не обещал ничего хорошего, лишь усиливая общую картину заброшенности и какой-то древней, почти забытой мистики, словно сам воздух был пропитан ожиданием чего-то неизбежного. Запылённая дорога вела его всё глубже в сердце этой забытой глуши, и с каждым километром городские огни, городские правила, казалось, отступали, растворяясь в зелёной чаще, в густом лесу, который, казалось, дышал собственной, непостижимой жизнью, прислушиваясь к каждому шороху, каждому чужому звуку, и Мирон, несмотря на всю свою самоуверенность, не мог не чувствовать себя здесь чужаком, непрошеным гостем, нарушающим вековой покой.

Он ощущал, как его привычная реальность медленно, но верно рассыпается, уступая место чему-то более древнему, более могущественному, и это чувство было одновременно пугающим и захватывающим, ведь именно за этим он и приехал сюда, в эту глушь, чтобы найти то, что не мог дать ему современный мир, чтобы прикоснуться к истокам истинной, необузданной силы. Сельские собаки, словно по команде, начинали лаять ему вслед, их хриплые голоса эхом разносились по улице, и это лишь подчёркивало его инаковость, его чужеродность в этом мире, где каждый шорох, каждый звук имел свой смысл, свою древнюю историю, которую он пока не мог прочитать, но которую, он знал, ему предстояло разгадать. Он привык, что мир вертится вокруг него, вокруг его силы, а здесь, казалось, он был лишь мелкой песчинкой, занесённой ветром в огромную, непостижимую Вселенную, где действовали свои законы, свои правила, и это заставляло его инстинктивно сжимать кулаки, готовясь к неизвестному.

Он внутренне усмехнулся: 'Что ж, бабуля, покажи, на что ты способна'. Но усмешка вышла нервной, натянутой, совсем не той, к которой он привык, и это его злило. Это место выбивало его из колеи, и ему это не нравилось. Совсем не нравилось. Он чувствовал, как под напускным спокойствием нарастает раздражение, как будто кто-то дразнит его, задевая его самое чувствительное место – его самооценку. Каждый метр дороги, уводивший его глубже в деревенскую глушь, казался вызовом, молчаливым испытанием его воли, и он чувствовал, что это только начало, что ему предстоит столкнуться с куда более серьёзными препятствиями, чем просто разбитые дороги и недоверчивые взгляды. И он был готов. Он просто обязан быть готов. Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце, и сосредоточился, пытаясь уловить хоть какие-то привычные вибрации, хоть какие-то знакомые энергии, но вокруг была лишь плотная стена чужой, древней силы.

Ему это казалось особенно унизительным. Он же Мирон, городской чернокнижник, тот, кто мог с легкостью призывать бесов и управлять ими, а здесь он чувствовал себя беспомощным, словно ребенок, оторванный от своей привычной игрушки. «Где же, чёрт возьми, эта сеть?» – прорычал он сквозь зубы, швыряя свой смартфон на пассажирское сиденье. Экран упрямо светился ‘Нет сети’, и это злило его до дрожи.

Мобильная связь, его невидимый пуп земли, связывающий его с привычным миром, здесь просто исчезла, оборвалась, словно тонкая нить. Это был первый, болезненный удар по его городской надменности, по его уверенности в тотальном контроле. В темноте салона, словно проявившийся из тени, его бес-помощник Тошка издал тревожное шипение. Звук был низким, почти неслышным для человеческого уха, но для Мирона он звучал как резкий скрежет когтей по стеклу, предвещая беду. Это было не обычное его ворчание, не привычный писк, а настоящее, глубокое беспокойство, исходящее от сущности, которая обычно была неустрашима и лишь насмехалась над человеческими страхами. Тошка, обычно невидимый для обычных глаз, проявлял себя сейчас едва уловимой рябью в воздухе, словно горячий воздух над асфальтом, и Мирон чувствовал, как от него исходит волна жгучего, ледяного ужаса. Незнакомая, древняя энергия, словно плотный туман, обволакивала машину, проникала сквозь металл, сквозь стекло, забиралась под кожу, вызывая неприятное покалывание. Она была совершенно иной, нежели те, с которыми он привык работать – не злой в прямом смысле слова, но дикой, необузданной, первобытной.

Он ощутил, как эта энергия давит на него, словно толща воды, пытаясь раздавить его волю, прощупать его границы, и это вызывало в нем не просто дискомфорт, а глубинное, подсознательное беспокойство. Его собственные призывы, его собственные магические формулы, которые он мысленно прокручивал, казались здесь пустыми, лишенными силы, словно ветер, дующий в пустоту. Он даже попытался послать Тошке мысленное поручение, обычную мелочь, которую бес исполнял мгновенно, но тот лишь сильнее зашипел, а поручение словно растворилось в воздухе, не достигнув цели. Это было нечто новое, нечто, с чем он никогда не сталкивался, и это осознание, словно холодная рука, сжало его сердце.

Мирон почувствовал, как его высокомерие, его привычная самоуверенность, на глазах тают, превращаясь в прах под напором этой неведомой силы. Его городская магия, эти выверенные ритуалы, эти отточенные заклинания, казались здесь бессильными, словно детские игры. Энергия места давила на него, не физически, а ментально, эмоционально, вызывая странное чувство потери ориентиров, словно он оказался посреди глубокого океана без компаса. Он понял, что столкнулся с чем-то намного более могущественным, чем любой городской бес, чем любая его тщательно выверенная формула. Это было не просто колдовство, это была сама суть этих древних земель, их первобытная, нетронутая сила. И это вызывало у него неподдельное беспокойство, смешанное с новым, странным чувством благоговения, которое он никогда раньше не испытывал. Он, чернокнижник, привыкший повелевать, внезапно почувствовал себя подчиненным, мелким, почти ничтожным, и это было для него шоком, настоящим ударом по самолюбию. Он привык, что ему все подвластно.

Здесь же он был как ребенок. Взгляд Мирона скользнул по горизонту, туда, где сгущались темные, непроглядные леса Урала, сливаясь с низким, свинцовым небом. Каждый древний ствол, каждая изогнутая ветвь, казалось, источала свою собственную, особую энергию, свою собственную, молчаливую мудрость. Он ощущал не просто присутствие, а именно дыхание древних сущностей, сокрытых в этой чаще, тех, о которых шептались лишь в самых старых легендах, тех, чьи имена были почти забыты даже в самых пыльных фолиантах. Это было совершенно не похоже на его привычные призывы, на его управляемых бесов, которые, по сути, были лишь инструментами его воли. Эти сущности, казалось, обладали собственной волей, собственной душой, они были частью этой земли, ее неотъемлемой частью, словно корни, уходящие глубоко в ее недра. «Это не городская нечисть, Тошка», – прошептал он, и его голос прозвучал непривычно тихо, почти благоговейно. Бес лишь сильнее зашипел в ответ, словно соглашаясь, подтверждая его опасения, и это лишь усилило ощущение того, что деревня хранит свои мрачные, глубокие тайны, которые не открывались первому встречному, которые нужно было заслужить, вырвать с боем.

Он ощущал, как его привычная картина мира, где всё было разложено по полочкам, где на всё находилось объяснение, рассыпается, уступая место чему-то гораздо более сложному, более непостижимому, и это было одновременно пугающим и притягательным, ведь именно за этим он и приехал сюда, чтобы разгадать эти тайны, чтобы прикоснуться к этим истокам, к этой первобытной силе, которая могла дать ему то, чего он так жаждал.

Он понимал, что путь к знаниям Бабушки будет не просто сложным, а извилистым, опасным, полным ловушек и испытаний, и что ему придется побороть свою самоуверенность, свойственную городским магам, чтобы выжить здесь, чтобы понять эту древнюю, дикую магию. «Здесь не будет простых ответов», – пронеслось в его голове, и он сжал зубы. Он решительно кивнул сам себе, внутренне принимая это новое правило игры. Он должен быть осторожным, внимательным, отбросить свою надменность и научиться прислушиваться, наблюдать, а не действовать с наскока, как он привык. Это не его территория, и он это остро ощущал. Он готов к любой борьбе – не только с видимыми врагами, но и с собственными демонами, с собственным эго, которое так долго служило ему щитом, но теперь могло стать гирей на ногах.

«Что, Тошка, страшно?», – спросил он у беса, почти неслышно, и в его голосе прозвучали нотки какого-то странного, нервного веселья. Бес вновь издал низкое шипение, но теперь в нём, казалось, проскользнула искорка боевого настроя, готовность к битве, которая ждала их впереди. Мирон знал, что его ждет не просто обучение, а настоящее испытание, проверка на прочность его духа, его воли, его истинной силы, и он был готов пройти его до конца, чего бы это ни стоило. Он медленно выдохнул, выпуская вместе с воздухом остатки городского раздражения, и сосредоточился, собирая свою волю в кулак. Время пришло. Пришло время показать, что он достоин.

Черные джинсы слегка похрустели, когда Мирон, выключив двигатель, вытянул длинные ноги из машины и расправил плечи, ощущая, как его мышцы наливаются напряжением, готовясь к предстоящему. Он снял темные очки, и его проницательные глаза, привыкшие к городским неоновым огням, теперь внимательно изучали каждый холм, каждую тень этой чужой земли. В его взгляде уже не было прежней легкой усмешки, лишь глубокая сосредоточенность и предчувствие скорых трудностей, новых опасностей, которые, он был уверен, поджидали его за каждым поворотом. Его ждала встреча с древней магией, с тем, что, возможно, превосходило все его знания, все его представления о мире.

Он был готов к обучению, готов открыть себя этому новому, пугающему и одновременно притягательному миру, чтобы постичь его тайны, чтобы овладеть его силой. В глубине души он знал, что это приключение изменит его навсегда.

«Ну что ж, бабуля», – прошептал он, и его голос был твёрд, лишён всякой иронии, – «покажи, чему ты можешь меня научить. Я пришёл». За спиной бес Тошка шевельнулся, словно готовясь к прыжку, и Мирон почувствовал знакомое тепло его присутствия – единственное, что связывало его сейчас с привычным миром, с привычной силой. Он понимал, что этот бес – его якорь, его единственная опора в этом неведомом, враждебном мире, и он был благодарен ему за это. Он двинулся к первому дому, шаг его был уверенным, хотя внутри всё ещё боролись высокомерие и новое, пока ещё слабое, но нарастающее чувство уважения к этой земле, к её древней, непостижимой силе.

Он знал, что ему придётся многое переосмыслить, чтобы добиться своей цели, чтобы выжить здесь, чтобы получить то, за чем он приехал. И он был готов заплатить любую цену. Он был готов к борьбе. Он был готов учиться.

Савва

Мертвые шепчут не просто так. Они хотят забрать. Или найти дорогу через тебя

Старый рейсовый автобус, мерно покачивался на извилистой проселочной дороге, глотая километры, разделявшие цивилизацию и мир, где время текло иначе. За его пыльными окнами, словно акварельные мазки, проносились бесконечные уральские леса – густые, дремучие, полные шепота и невысказанных тайн. Каждое дерево, казалось, тянулось к нему, словно древний страж, и каждый поворот дороги лишь глубже заводил в это зеленое безмолвие.

На одном из скрипучих сидений, у самого окна, сидел Савва. Его худое, бледное лицо, казалось, впитало в себя всю усталость мира, а глубокие, внимательные глаза были устремлены вдаль, но видели они нечто иное – туманные, полупрозрачные силуэты, танцующие на периферии сознания. Тяжесть дара, медиумизма, ощущалась почти физически, словно незримый груз, давящий на плечи. Тревожное предвкушение, похожее на преддверие бури, пульсировало в висках, предвещая неминуемые события.

– И снова они, – прошептал он, голос почти неразличим.

Внутренняя борьба с миром духов была его постоянным спутником, немым боем, который он вел каждый день, каждый час, каждую минуту. Он пытался отстраниться, закрыться, но они всегда находили лазейки, просачиваясь сквозь тонкие грани реальности, словно дым сквозь щели старого дома.

Духи не знали покоя.

Он помнил тот день, когда дар впервые пронзил его, словно молния, расколовшая привычный мир на «до» и «после». Ему было всего шесть. Солнечный день, залитая светом детская комната, а потом – он, маленький, испуганный, увидевший то, что не видел никто другой. Маленькая фигурка, едва заметная, прозрачная, стоявшая посреди комнаты.

Ребенок.

Тот дух, с большими, печальными глазами, звал его. Тихо, почти неслышно, но настойчиво. «Помоги…» – шелестел беззвучный зов, и Савва, объятый ужасом, забился в истерике. Родители, конечно, ничего не видели, списывая все на богатое воображение. Но Савва знал, он видел. Этот страх, первобытный, всепоглощающий, со временем трансформировался в нечто иное – в жгучее желание понять, овладеть, подчинить себе то, что так безжалостно вторгалось в его жизнь.

– Я не мог… я просто не мог ему помочь, – пробормотал Савва, прижимая ладони к вискам, пытаясь отогнать давние, мучительные воспоминания. Это было бремя, которое он нес с тех пор.

Тот ребенок, его первое видение, стал символом его беспомощности и одновременно стимулом к поиску. Он искал защиты, способ отгородиться от потустороннего мира, который вторгался в его жизнь без стука, без приглашения, забирая покой, сон, а иногда и частичку рассудка. Сны были полны образов, голоса мертвых шептали наяву, в толпе он видел не только живых, но и тех, кто остался между мирами.

Бабушка. Она была его последней надеждой. Последний якорь в мире, который грозил поглотить его. Он слышал о ней, о ее силе, о ее знании, способном усмирить даже самых буйных духов. Он хотел обрести не просто силу, но и покой, научиться контролировать свой дар, превратить его из проклятия в инструмент, щит, а не вечную рану. Савва глубоко вздохнул, его взгляд стал тверже.

– Я должен научиться, – произнес он, обращаясь то ли к себе, то ли к призрачным теням, что окружали его. – Я должен.

В это же время, по другой, едва заметной тропинке, извивающейся, словно змея, среди влажных от росы кустов иван-чая, спешно шла Евдокия. Ее шаги были легкими и быстрыми, несмотря на возраст, а взгляд зорко выхватывал среди буйной зелени нужные травы. То тут, то там она наклонялась, срывая лист подорожника, стебель зверобоя, корень дикой мяты, аккуратно складывая их в холщовый мешок, висевший на поясе. Руки двигались ловко, привычно, словно сами знали, что и когда нужно собрать.

Сердце Евдокии было переполнено тревогой – густой, липкой, как болотная жижа. Она чувствовала, что время Бабушки истекает, словно песок сквозь пальцы, и с каждым уходящим днем уменьшались не только ее силы, но и шанс сохранить древние знания, которые могли исчезнуть вместе с ней. Это была не просто утрата учителя, это была утрата частицы самой земли, самого Урала, его памяти и его защиты.

– Ох, Бабушка… – прошептала Евдокия, ее голос был полон горечи. – Что же будет без тебя?

Она помнила, как Бабушка однажды спасла деревню от черной хвори, что пришла с большими дождями, унося жизни, словно осенние листья. Тогда, когда официальная медицина лишь разводила руками, а страх сковал каждого, Бабушка вышла в лес. Она собирала травы, шептала старинные заговоры, проводила ритуалы, смысл которых был давно забыт большинством. Деревня была спасена. И Евдокия, тогда еще молодая, видела это своими глазами, навсегда уверовав в силу земли, в древние обычаи, в магию, что текла в жилах предков.

– Никакие ваши городские штучки не заменят силы земли, – бормотала Евдокия, вспоминая недавнюю встречу с Мироном. – Только она, матушка-природа, может защитить. И Бабушка это знала. Она была живой памятью.

Она хотела сохранить эти знания для своего народа, чтобы защитить Урал от всего, что могло прийти извне, от всего нового и непонятного. Урал был ее домом, ее корнями, ее душой, и она не позволит ему увянуть, потерять свою магию. Каждый шаг был наполнен решимостью, каждое движение – молитвой. Она верила, что в этих травах, в этом лесу, в этой земле, заключена истинная, нерушимая сила, способная противостоять любой напасти. И это знание должно жить.

Даже если для этого придется сражаться с чужаками.

В это же время, в совершенно другом мире, в шумном городском кафе, пахнущем свежемолотым кофе и корицей, сидела Вита. Контраст между этой современной суетой и древним безмолвием Урала был огромен. Она нервно пила эспрессо, ее тонкие пальцы сжимали чашку так крепко, что костяшки побелели. Волосы, обычно аккуратно собранные, сегодня выбивались из прически, словно живые, откликаясь на внутреннее беспокойство.

Вдруг татуировки на ее предплечье, сложные узоры, переплетающие кельтские символы с восточными мотивами, начали слабо светиться. Тусклое, но отчетливое мерцание исходило от них, словно внутренний огонь пробуждался под кожей. Образы, смутные, но зловещие, начали проступать перед ее внутренним взором – тени, искаженные лица, древние знаки, танцующие в предвещающем гибель танце.

– Опять… – выдохнула Вита, и ее пронзительный взгляд, обычно отстраненный, стал еще более напряженным. Предчувствие опасности усиливалось с каждой секундой, обволакивая ее, словно холодный туман, проникая в каждую клеточку. Зов Бабушки, который она ощущала уже несколько дней, стал теперь почти осязаемым, мощным, неотвратимым импульсом, тянущим ее в глушь, к источнику этих тревожных видений.

Она расплатилась, почти не глядя на удивленного бариста. В этот момент мир вокруг нее сузился до одной единственной точки – той, где ее ждала Бабушка, где ее дар мог быть разгадан или уничтожен. Вита поднялась, ее движения были плавными, но в них чувствовалась собранность, готовность к битве. Она знала, что поездка будет опасной, что ее ждут испытания, но отказаться она не могла. Судьба звала. А когда судьба зовет, ты не можешь отвернуться. И вы, читатель, понимаете это, не так ли? Она вышла из кафе, городская суета растворилась за спиной, а впереди ее ждала дорога в неведомое, дорога к Бабушке, к истине, которая могла оказаться страшнее любых ее видений.

Вита

Видения не лгут. Лгут те, кто их боится.

А тебе придется видеть всё

Вита вышла из кафе, оставив за спиной кофейный аромат и городскую суету, что казались теперь чуждыми, нереальными. Тонкие пальцы чуть подрагивали, когда она вызывала такси, чувствуя, как зов Бабушки становится всё настойчивевее, наливаясь тяжелой, почти осязаемой силой. Машина, старенькая, но на удивление чистая «Лада Калина», подкатилась к бордюру, и Вита, погрузившись в салон, назвала адрес, который ей шепнул невидимый голос еще несколько дней назад – глухая уральская деревня, название которой не значилось ни на одной современной карте. Водитель, мужчина средних лет с усами и заспанным лицом, лишь хмыкнул, но адрес вбил, и они тронулись в путь, оставляя огни города позади, устремляясь навстречу растущей тьме и неизвестности. Дорога вела их на восток, прорезая ночь.

Сначала все было обыденно. Городские кварталы сменялись редкими пригородами, затем промзонами, и наконец, трасса нырнула в бескрайние просторы, где царствовали леса и поля.

Но чем дальше они ехали, тем сильнее чувствовала Вита, как меняется воздух, как нарастает напряжение вокруг.

Ее татуировки – сложные кельтские и восточные узоры, покрывавшие предплечья и поднимавшиеся по шее к самому уху – начали пульсировать с новой, пугающей интенсивностью. Сначала это было лишь легкое покалывание, затем слабый, тусклый свет, еле заметный в полутьме салона, потом же они зажглись ярче, словно под кожей разгорелся внутренний огонь, отбрасывая причудливые тени на пластик панели. Водитель несколько раз бросал на нее быстрые, тревожные взгляды в зеркало заднего вида, его брови нахмурились. Он ничего не говорил, но в его позе чувствовалось нарастающее беспокойство.

Вита же не могла оторваться от того, что разворачивалось перед ее внутренним взором. Образы, смутные и хаотичные в кафе, теперь приобретали чудовищную ясность. Они обрушивались на нее волнами: старые, посеревшие избы, окруженные высокими, черными елями, словно клыками прогрызавшими пасмурное небо. Древние, покрытые мхом камни, с выбитыми на них знаками, смысл которых был давно утерян. И тени. Всегда тени. Длинные, извивающиеся, они танцевали вокруг деревьев, тянулись к ней когтистыми лапами, их безмолвный шепот проникал прямо в сознание, пробирая до костей. Это был шепот забытых сущностей, тех, о ком молчали даже самые древние предания, тех, кто обитал в самых глубинах Урала.

– Девушка, вам… нормально? – не выдержал водитель, его голос звучал неестественно громко в тишине.

Вита медленно повернула голову. Ее взгляд, обычно отстраненный, был сейчас пронзительным, полным невысказанного ужаса. Он видел ее глаза и дрогнул. Татуировки пылали, словно раскаленные угли, и от них исходило легкое, почти неуловимое тепло, которое, казалось, контрастировало с ледяным холодом, пронизывающим салон.

– Все хорошо, – прошептала она, пытаясь придать голосу уверенности, но дрожь выдавала ее. – Просто… дорога дальняя.

Ее слова не убедили его. Водитель нервно поправил кепку. Он явно не привык к таким попутчикам и таким дорогам, да и вообще к такому развитию событий. Воздух в машине стал плотным, тяжелым, словно сам космос вокруг них сгустился, предвещая нечто необратимое.

Внезапно Вита увидела это. Четкий, пугающий образ: глубокий овраг, заросший буреломом, и на его дне – нечто, едва различимое во мраке, но невыразимо древнее и злое. От этого зрелища по телу прокатился ледяной озноб, и татуировки вспыхнули с такой силой, что, казалось, обожгли кожу. Она резко выдохнула, впившись пальцами в сиденье. Нечто смотрело на нее из оврага, и этот взгляд был древним, голодным, наполненным первобытным, всепоглощающим холодом. Это было не просто видение; это было предупреждение, а может, и прямой контакт.

– Остановите! – вырвалось у нее.

Водитель испуганно дернул руль.

– Что? Куда? Здесь же лес кругом, девушка! – его голос сорвался на крик.

Машина резко затормозила, шины взвизгнули, поднимая тучи пыли на проселочной дороге, которая теперь стала едва заметной тропой. Сквозь пыльные стекла Вита видела лишь бесконечную стену темных деревьев, тянущихся к небу, словно исполинские когти. Водитель, окончательно испуганный, с дрожащими руками развернул машину, его лицо было бледным от ужаса.

– Я дальше не поеду, – заявил он, его голос звенел от страха. – Ни за какие деньги. Там… там что-то не так. Я это чувствую!

Его глаза расширились, когда он взглянул на пылающие татуировки Виты.

– Вы… вы не от мира сего! Я не хочу знать, что вы там видите, но я не повезу вас туда!

Он бросил ей деньги, сунув их в руку, не дожидаясь, пока Вита сообразит, что происходит.

«Там что-то не так» – эти слова эхом отдавались в сознании Виты. Она понимала его, понимала и его первобытный страх перед тем, что ей было открыто. Не споря, она вышла из машины, чувствуя, как холодный ночной воздух проникает под одежду, обволакивая ее. Дверца захлопнулась с глухим стуком, и старенькая «Калина» с визгом колес развернулась и умчалась прочь, оставляя Виту одну посреди черного, безмолвного леса. Звук удаляющегося мотора быстро растаял в ночной тишине, словно его никогда и не было, и только стрекот сверчков нарушал мертвую тишину.

Вита осталась одна. Кругом лишь лес.

Глубокий вдох.

Она ощутила леденящее спокойствие, которое всегда наступало после пика видений. Ночь окутывала ее плотным покрывалом. Над головой, сквозь редкие просветы в кронах деревьев, сияли мириады звезд, холодные и равнодушные. И тишина. Не обычная тишина, а та, что предшествует чему-то важному, предвещает глобальные перемены. Лес вокруг дышал, не живой, но древний, полный невысказанных секретов. Каждое дерево, каждый куст казались ей живыми существами, молчаливыми свидетелями тысяч лет, их корни глубоко впивались в землю, питаясь силой, которая была старше любого человека.

Вита двинулась вперед, ее движения были плавными, почти бесшумными. Тропа, по которой ехала машина, теперь едва угадывалась под покровом листвы, но она знала, что должна идти именно по ней. Это был путь, который выбрала для нее судьба, путь к Бабушке, к истине, к тем знаниям, что могли помочь ей понять и, возможно, контролировать свой дар. И страх, и решимость переплетались в ее душе. Она чувствовала, как нарастает опасность, она видела ее во вспышках, в тенях, мелькающих на периферии зрения, в шепоте, который, казалось, шел отовсюду. Древние сущности Урала, о которых говорила Бабушка в редких письмах, теперь не казались просто сказками. Они были здесь, совсем рядом, их дыхание ощущалось на коже, их пристальный, невидимый взгляд – на затылке.

Лес становился все гуще, тени – все длиннее. Сгущался туман, окутывая деревья призрачной дымкой, придавая им зловещие очертания. Она отчетливо ощущала пульсацию земли под ногами, словно сердце огромного зверя билось внизу, посылая волны энергии вверх, к ней. Это было не просто интуицией; это было частью ее дара, ее способностью чувствовать тонкий мир, проникать за завесу реальности. И этот мир был полон.

Она прикоснулась к своим татуировкам. Они все еще слабо светились, но теперь не обжигали, а согревали, словно оберег. «Я должна научиться, – думала Вита. – Должна понять. Защититься». Это была не просто жажда знаний, а глубокое, экзистенциальное стремление к самосохранению, к контролю над собственной судьбой. Ведь этот дар, как и любое могущество, мог как спасти, так и уничтожить. Каждый шаг был шагом в неведомое, но отступать было нельзя. Судьба звала. А когда судьба зовет, ты не можешь отвернуться, не так ли? Вита шла вперед, сквозь густой лес, навстречу деревне, где ее ждала Бабушка, и другие, такие же потерянные души, и где тьма, казалось, уже распахнула свои древние объятия, готовясь поглотить все, что осмелится пройти по этой земле.

Евдокия

Травы и заговоры – это шепот земли.

А земля, когда злится, кричит громче всех

Евдокия шла быстро, почти бегом, сквозь густой подлесок, игнорируя цепкие ветви, царапающие поношенный тулуп. Утро едва пробивалось сквозь плотные кроны вековых елей, и воздух был напоен влажной прохладой, запахом прелой листвы и грибницы. Ее мозолистые руки крепко сжимали узелок с травами и свежим хлебом, которые она несла для Бабушки, чувствуя в каждом шаге неотвратимость грядущего. «Три понедельника», – этот шепот Бабушкиных слов не давал ей покоя, стучал в висках набатом. Она знала, что эти дни, отмерянные старой знахарке, были не просто временем, а последней возможностью передать то, что хранилось здесь сотни лет.

Сердце колотилось в предвкушении. Что ее ждет?

Деревенские тропы, исхоженные ею тысячи раз, казались сегодня чужими, пропитанными напряжением. Земля под ногами отзывалась глухим стоном, и Евдокия, знающая каждый камень, каждый ручеек этой глуши, чувствовала, как древние духи Урала встревоженно перешептываются. Это не было обычное волнение природы; это был предвестник чего-то большого, того, что могло изменить их мир навсегда. Ее длинные черные волосы, обычно аккуратно заплетенные в косу, теперь выбились из-под платка, разметавшись по плечам, что говорило о ее спешке и тревоге.

Она прислушивалась. Шепот. Незнакомый.

Деревня, обычно спящая в этот час, уже слегка оживилась, но не так, как обычно. Не было привычных запахов дыма из печных труб, не слышалось утреннего мычания коров. Вместо этого в воздухе висело напряжение, тонкое, но ощутимое, как паутина, сотканная из чужих энергий. Евдокия чувствовала их, как чувствует приближение грозы – холодный ветер, наэлектризованный воздух, предвкушение чего-то неизбежного. Ее старая магия, связанная с землей, реагировала на это вторжение, поднимая внутреннее сопротивление.

«Что за гости пожаловали?» – подумала Евдокия, нахмурившись. Ее доброе лицо омрачилось. Она, как и все в этой деревне, не любила чужаков, особенно тех, кто приносил с собой непонятное.

Наконец, показался край деревни, и сквозь редкие кусты она увидела избу Бабушки. Ее сердце замерло. У самого порога, возле покосившейся калитки, стояли они – трое незнакомцев. Городской парень в нелепом красном спортивном костюме, бледный мальчик, который выглядел так, будто вот-вот исчезнет, и худая девушка с темными волосами и странными узорами на руках, что светились слабым, призрачным светом даже в тусклом утреннем свете. От каждого из них исходила своя, незнакомая энергия, которая спорила с ее собственной, деревенской силой, создавая едва уловимое, но мощное магнитное поле отторжения.

Евдокия замедлила шаг. Прищурилась. Кто это?

Мирон, прислонившись к старой, потемневшей от времени березе, с равнодушным видом потягивал воду из бутылки. Его красная толстовка ярко контрастировала с пожухлой зеленью, а белые кроссовки выглядели нелепо в этой глуши. На его лице играла привычная усмешка, но глаза, внимательные и цепкие, скользили по окружающей местности, оценивая каждую деталь. Рядом с ним, едва различимый для обычного глаза, но явственно ощутимый для Евдокии, вился бес Тошка – темное, мерзкое облачко, которое шипело, словно старая кошка, на непривычные для него запахи леса и присутствие других сил.

Мирон, заметив приближающуюся фигуру, поднял бровь. Еще один.

– Опоздали, бабуля, – бросил он, небрежно отсалютовав бутылкой, его голос звучал резко в утренней тишине. – Мы тут уже с ночи палим.

Евдокия остановилась в нескольких шагах от них. Ее взгляд прошелся по каждому, задерживаясь на Вите, чьи татуировки едва заметно пульсировали, словно отзываясь на вибрации земли. Она видела, как Савва, весь сжавшись, крепко обхватил себя руками, его глаза, глубокие и печальные, шарили по сторонам, словно искали невидимые тени. Ей сразу стало ясно – эти люди несут в себе силу, но какую? И с какой целью они здесь?

– Не твоя печаль, когда мне приходить, городской, – ответила Евдокия спокойно, но в ее голосе звенел металл. – Не все по асфальту бегают.

Ее взгляд остановился на Мироне, в котором она сразу почувствовала отторжение – он был воплощением всего, что она не понимала и чего не принимала в современном мире. Его сила была чужой, искусственной, основанной на сущностях, которых она считала опасными и непредсказуемыми. От его беса веяло холодным, городским смрадом, который заставлял ее внутренне сжиматься.

Мирон лишь фыркнул, а Тошка, маленький бес, издав очередной мерзкий звук, тут же метнулся к Евдокии, словно пытаясь ее укусить, но отскочил, наткнувшись на невидимый щит из трав и земли, который всегда окружал деревенскую колдовку.

– Смирно! – одернул Мирон своего беса, хотя в его глазах читалось веселье.

Вита, до этого молчавшая, медленно подняла голову. Ее пронзительный взгляд, который, казалось, видел не только этот мир, но и мириады других, скользнул по Евдокии. Татуировки на ее предплечьях вспыхнули чуть ярче, словно приветствуя или предупреждая о приближении еще одной мощной, но иной по природе энергии. Она почувствовала в Евдокии глубокую связь с землей, с древними корнями, с тем, что было здесь до всех них, и это вызывало у нее уважение, смешанное с осторожностью.

– Вы, должно быть, Евдокия, – прошептала Вита, ее голос был тихим, но отчетливым. – Бабушка упоминала вас. Ваша энергия… она очень сильная. Как корни старого дуба.

Эта фраза, сказанная с невольным восхищением, слегка сбила Евдокию с толку. Она привыкла к недоверию, а не к таким сравнениям. Тем не менее, она не расслабилась. В этой девушке было что-то, что заставляло ее чувствовать себя открытой, словно Вита могла видеть ее насквозь. Это было неприятно.

– А ты, поди, Вита, – ответила Евдокия, кивнув. – Вижу, дорога к нам была непростой.

Савва, до этого прятавшийся за спиной Мирона, наконец осмелился посмотреть на Евдокию. Его бледное лицо было напряжено, а глаза расширены. Он чувствовал не только живую, земную силу колдовки, но и тени, которые вились за ней, словно верные псы. Эти тени не были злыми, нет, но они были древними, молчаливыми свидетелями тысяч лет, и их присутствие заставляло его нервничать. Он ощутил, как земля под ногами гудит от их присутствия, от вековых тайн, которые они хранили.

– Здесь… – начал Савва, но его голос оборвался, он замолк. – Много… всего.

Евдокия кивнула. Она поняла. Мальчик видел то, что было скрыто от глаз большинства, и его дар казался ей одновременно опасным и ценным. Но чужой. И это делало его потенциальной угрозой.

– Ишь ты, – усмехнулся Мирон, переведя взгляд с Саввы на Евдокию. – Чуют, значит, наши мальчики да девочки. А Бабушка… что там Бабушка? Все "три понедельника" свои отсчитывает?

Его слова были колкими, демонстративно пренебрежительными, и Евдокия почувствовала, как в ней закипает гнев. Как он смеет так говорить о ее Бабушке, которая была для нее не просто старой знахаркой, а хранительницей всего мира, который она знала? Ее губы сжались в тонкую линию. Это был вызов.

– Помолчи, щенок, – тихо, но грозно произнесла Евдокия. – Не дорос еще, чтобы Бабушку нашу поминать.

Воздух вокруг них сгустился, наполнился невидимыми, но мощными энергетическими разрядами. Каждый из магов ощущал давление, исходящее от других, словно невидимые щупальца пытались прощупать границы их силы, найти слабое место. Мирон, привыкший доминировать, был раздражен сопротивлением. Вита, обычно невозмутимая, чувствовала, как нарастает внутреннее напряжение, предвидя неизбежный конфликт. Савва сжался еще сильнее, пытаясь закрыть свой разум от бушующих энергий, но это было бесполезно.

«Каждый за свое», – подумала Евдокия, глядя на троицу. Они были здесь за Бабушкиными знаниями, каждый со своими амбициями, каждый со своей, чуждой для нее магией. И это создавало неприязнь. Чувство собственничества, глубоко укоренившееся в ее деревенской душе, вспыхнуло с новой силой. Бабушка принадлежала им, этой земле, этим лесам. А не этим городским выскочкам, что притащили сюда своих бесов и свои призраки.

– Ладно, – Мирон демонстративно пожал плечами, делая вид, что ему все равно. – Хватит у порога стоять. Бабушка ждет.

Он сделал шаг к калитке, но Евдокия перегородила ему путь, ее глаза метали молнии, несмотря на внешнее спокойствие. Она не доверяла ни одному из них. Ни его бесу, ни чужим видениям, ни голосам мертвых. Все это было чуждым, опасным для ее тихого, привычного мира.

– Сперва поговорим, – твердо сказала Евдокия. – Что вам нужно от Бабушки? И зачем вы сюда явились? Не иначе, беда вас сюда принесла, раз такие, как вы, в нашу глушь забрели.

Напряжение достигло пика. Четыре мага, четыре разных мира столкнулись на пороге древней избы, где умирала хранительница тайн. Каждый из них чувствовал в другом соперника, угрозу, препятствие на пути к желаемому наследию. Слова повисли в воздухе, тяжелые, как предгрозовые тучи, предвещая не только ливень, но и бурю, что скоро разразится над этой глухой уральской деревней. И лишь древняя изба, молчаливый свидетель тысяч лет, ожидала их, готовясь раскрыть свои секреты, опасные и манящие одновременно.

Начало

После минутного, наполненного густой тишиной противостояния на пороге, Евдокия, бросив последний неприязненный взгляд на Мирона, тяжело вздохнула и посторонилась. Ее лицо оставалось хмурым, но в глазах светилась непреклонная решимость. Не ее дело было устраивать свары, когда Бабушка ждала. Ее задача – защищать. А внутри, под крышей старой избы, она могла быть рядом, следить за каждым их движением. Мирон, с едва заметной ухмылкой, скользнул мимо, за ним потянулась призрачная тень Тошки, которая мгновенно растворилась в полумраке сеней, словно и не существовала вовсе. Вита и Савва последовали за ними, покорно, чувствуя, как невидимые нити напряжения тянутся за ними, проникая внутрь, туда, где их уже ждала Бабушка. Изба встретила их запахом сухих трав, теплого печного дыма и чего-то очень старого, почти ископаемого, словно само время остановилось в этих стенах. Тяжелая деревянная дверь с жалобным скрипом закрылась за последним вошедшим, отрезая их от внешнего мира, от лесов, что уже начинали шептать свои древние тайны. Теперь они были здесь, наедине с Бабушкой и друг с другом. И это было лишь начало.

В тусклом свете, пробивающемся сквозь маленькие, заросшие пылью окна, Бабушка сидела на широкой лавке у печи, прикрытая поношенным лоскутным одеялом. Она выглядела еще более хрупкой, чем Евдокия запомнила ее утром, но взгляд ее мудрых глаз оставался пронзительным и ясным, способным видеть насквозь. Ее морщинистые руки, изрезанные паутиной прожилок и старых шрамов, слабо подрагивали, покоясь на краю одеяла, словно в них еще теплилась остаточная сила. Она встретила их молчаливым кивком, а затем сделала глубокий вдох, который тут же закончился мучительным, раздирающим легкие кашлем. Кашель сотрясал ее до самых костей, вырываясь из груди хриплым, надрывным звуком, наполняя маленькую комнату ощущением неизбежного конца, который подбирался к ней все ближе.

– Садитесь, детки, – произнесла Бабушка, когда приступ отступил, и голос ее, хоть и ослабленный, все еще звучал властно. – Время нынче не ждет.

Ее слова эхом прокатились по избе, проникая в самые души присутствующих, напоминая о главной причине, по которой они все оказались здесь. Медленно, каждый занял свое место. Мирон, скрестив руки на груди, устроился подальше от печи, ближе к двери, словно готовясь к побегу, его лицо выражало скуку и нетерпение. Савва, напротив, прижался к стене, пытаясь стать незаметным, его бледные губы были крепко сжаты. Вита выбрала место рядом с ним, ее взгляд был сосредоточен на Бабушке, словно она пыталась уловить невидимые нити ее мыслей, ее намерений. Евдокия же села прямо напротив Бабушки, ее широкие плечи опущены, взгляд полон заботы и тревоги. Она привыкла к этим стенам, к этому запаху, к этой старой, медленной жизни, которая теперь, казалось, ускорялась, словно невидимая река понесла ее к бурным порогам.

– Вы думаете, что знаете магию, – хрипло начала Бабушка, ее взгляд поочередно обвел каждого из учеников, останавливаясь на их лицах, словно читая в них давно забытые письмена. – Призвать беса, увидеть будущее, поговорить с мертвыми… это все лишь верхушки. Детские игры, что ли. Настоящая сила… она здесь, под ногами, в каждой травинке, в каждом дереве, в каждой капле воды. Она старше всех ваших книг, ваших заклинаний. Она – это Урал. И у Урала есть свои хозяева.

Бабушка замолчала, словно давая своим словам устояться в воздухе, словно позволяя им пропитать каждую клеточку пространства. Она смотрела на них, на этих таких разных, но объединенных одной целью молодых магов. На ее лице промелькнула легкая, почти неуловимая улыбка, полная меланхолии и глубокой мудрости. И только Евдокия видела, как в глазах старой знахарки мелькнула усталость, предвестница скорой разлуки.

– Сегодня я расскажу вам о Лешем, – продолжила она, ее голос стал тише, но проникновеннее, – и о Водяном. Древних духах этого края. Они не добрые, и не злые. Они – просто есть. Как река, как лес. Но с ними надо уметь ладить. Или хотя бы не злить.

Бабушка начала рассказывать, и каждое ее слово превращалось в осязаемую нить, ткущую полотно древних преданий. Она говорила о Лешем – хозяине леса, который может завести путника в непроластную чащу, запутать тропы, обернуться медведем или старым пнем. Его смех, похожий на скрип сухого дерева, может свести с ума, а его слезы – вызвать бурю в чаще. Она описывала, как Леший оберегает свои владения, наказывая тех, кто бездумно рубит деревья или охотится без меры, и как он может быть добр к тем, кто уважает лес, показывая им ягодные места или выводя из глухомани. Евдокия слушала, кивая, подтверждая каждое слово Бабушки, словно повторяя древний, хорошо знакомый ей ритуал. В ее душе просыпались воспоминания о детстве, о сказках, что рассказывали ей такие же старухи, о шепоте ветра в верхушках сосен. Это была ее правда, ее мир, ее кровь.

Затем Бабушка перешла к Водяному. Она рассказывала, как он живет в омутах, под мельничными плотинами, в черных глубинах озер. Водяной – он и сам вода, и ее хозяин, способный погубить, утянуть на дно, забрать жертву, если его не умилостивить. Ее голос становился почти певучим, когда она описывала его подводные дворцы, сплетенные из водорослей и речных камней, его свиту из русалок и утопленников. Как он, разгневанный, может затопить берега, разлить реки, а умилостивленный – даровать рыбакам богатый улов. Он повелитель водной стихии, непредсказуемый и могущественный, и его гнев страшен.

Мирон слушал эти истории с явным скепсисом, его губы растянулись в тонкой, пренебрежительной усмешке. Для него, привыкшего к городским легендам о призраках в многоэтажках и к конкретным ритуалам призыва демонов, эти рассказы о Лешем и Водяном казались наивными деревенскими сказками, не имеющими ничего общего с реальной, мощной магией. Он считал их примитивными суевериями, годными разве что для запугивания непослушных детей, но никак не для серьезного чернокнижника, способного подчинять бесов. В его сознании, истинная сила заключалась в контроле над сущностями, способными выполнять его волю, а не в уговорах древних духов, словно они были капризными детьми. Он лишь покачал головой, не скрывая своего недоверия.

– Ну, Бабушка, – не выдержал Мирон, его голос был полон иронии, – вы мне еще про Колобка расскажите. Какие там Лешие? У меня бес Тошка и то опаснее вашего Водяного. Он хоть дело делает, а не по лесам грибников путает.

Его слова, сказанные с насмешкой, повисли в воздухе, словно грязные пятна на чистом холсте. Тошка, которого никто не видел, издал едва слышный, шипящий звук, словно одобряя слова своего хозяина, и Мирон с торжеством отметил это. Ему казалось, что он прав. Это деревенское колдовство, эти 'духи' – все это было слишком простым, слишком… человеческим. Его магия была другой, она была темной, мощной, городской.

Евдокия резко вскинула голову, ее глаза метнули искры гнева. Кровь прилила к ее лицу, от чего оно стало еще более выразительным. Как он смеет так говорить? Как может он, чужак, пренебрежительно отзываться о тех, кто хранит эту землю? Ее мозолистые руки непроизвольно сжались в кулаки, а платок на голове съехал набок. Для нее Леший и Водяной были не просто сказками, а живыми, дышащими сущностями, неотъемлемой частью ее мира, хранителями, а порой и карателями, которые требовали уважения и понимания. Она чувствовала глубинную, почти инстинктивную связь с этими духами, ощущая их присутствие в каждом шорохе листвы, в каждом плеске воды. Это была ее земля, ее вера, ее наследие, и этот городской выскочка смел над этим насмехаться.

– Замолчи, щенок! – вырвалось у Евдокии, и ее голос, обычно спокойный, сейчас был пропитан праведным гневом. – Не дорос ты еще, чтобы смеяться над Хозяином леса да над Дедушкой Водяным! Они тут задолго до тебя были и после тебя будут.

Евдокия продолжила, ее слова звучали как приговор.

– Ты со своими бесами заигрался. Пойдешь в лес без поклона – Леший тебе такую тропу сплетет, что и свой бес не выведет. А у реки будешь бесчинствовать – Водяной так тебя обнимет, что никто и не найдет. Они – стражи. Они Урал берегут. И не тебе, городскому, судить о нашей силе! – Евдокия гневно посмотрела на Мирона, ее взгляд был полон упрека и ярости.

Бабушка тихонько покачала головой, наблюдая за перепалкой, но не вмешивалась. Она знала, что Мирон должен был сам почувствовать эту силу, чтобы поверить. Ее взгляд скользнул по Вите, которая, казалось, лишь усилием воли сохраняла внешнее спокойствие.

Вита, до этого момента лишь сосредоточенно слушавшая Бабушку и обдумывавшая слова Евдокии, вдруг почувствовала, как по ее левой руке, от запястья до локтя, пробежала странная, нарастающая волна тепла, а затем легкое покалывание. Кельтские татуировки, обвивающие ее предплечье, изображающие переплетающиеся ветви и символы леса, начали едва заметно пульсировать, словно под кожей ожил невидимый ритм, повторяющий древние пульсации земли. Это было не просто ощущение; это был живой отклик, синхронный с историями Бабушки, подтверждающий их истинность на глубинном, интуитивном уровне.

В ее сознании, словно молнии, начали мелькать короткие, обрывочные видения. Она увидела искривленные, мохнатые лики, скрытые в тени деревьев, почувствовала влажное дыхание, исходящее от темной воды, услышала шелест листвы, складывающийся в неразборчивые, но знакомые слова. Эти образы были зыбкими, но абсолютно реальными, подтверждающими присутствие древних сущностей, о которых говорила Бабушка. Ее тревога нарастала, смешиваясь с ощущением благоговейного страха. Она понимала, что ее татуировки – не просто украшения, а своего рода антенна, реагирующая на колебания тонкого мира, связывающая ее с древними энергиями Урала.

Она прикрыла глаза на мгновение, пытаясь упорядочить мелькающие образы, но стоило ей открыть их вновь, как в глубине ее зрачков уже стояло осознание неизбежной опасности. Вита провела рукой по татуировкам, чувствуя, как они вибрируют, словно струны настроенного инструмента.

– Бабушка… – прошептала Вита, ее голос был едва слышен, но наполнен глубокой, почти болезненной истиной. – Я… я их чувствую. Они… они здесь.

Савва, который до этого момента казался лишь бледной тенью, сжавшейся в углу, вдруг резко вздрогнул. Его и без того бледное лицо стало совсем белым, словно его накрыло ледяное покрывало. Глаза Саввы широко распахнулись, в них плескался неприкрытый ужас, и он крепко обхватил себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого нападения. В отличие от Виты, которая видела образы, Савва чувствовал. Он ощущал леденящее присутствие не одной, а сразу нескольких сущностей, которые, казалось, пробудились от долгого сна и теперь витали прямо здесь, в этой тесной избе, просачиваясь сквозь щели, проникая в его сознание. Он слышал их шепот, гудящий внутри его головы, неразборчивый, но пронизывающий до костей, и этот шепот был куда страшнее голосов мертвых, к которым он уже почти привык. Это был шепот древности, шепот самой земли, полный неведомой мощи и холода.

По телу Саввы пробежали мурашки, а на лбу выступили капельки холодного пота. Его дыхание стало прерывистым, быстрым, и он тихонько застонал, словно его давил невидимый пресс. Этот контакт был слишком силен, слишком внезапен.

– Холодно… – прошептал Савва, его зубы стучали, а губы тряслись. – Так… так холодно…

Мирон, хотя и не чувствовал ничего, кроме раздражения, не мог не заметить явного испуга Саввы и серьезности слов Виты. Его усмешка дрогнула, уступив место настороженности. Возможно, эти деревенские сказки были не такими уж и сказками. Даже Тошка, который обычно фыркал на все вокруг, теперь затих, став еще более незаметным, словно его тоже что-то испугало. А Евдокия, увидев реакцию Саввы, лишь глубоко вздохнула, ее гнев по отношению к Мирону уступил место глубокой, вековой тревоге за эту землю, за этих детей. Напряжение в избе достигло апогея, сплетаясь в единый, осязаемый клубок. Каждый ученик, по-своему переживая пробуждение древней магии, чувствовал, как их собственные убеждения и методы столкнулись с чем-то непостижимым, куда более могущественным, чем они могли себе представить.

Бабушка, взглянув на них, на их испуганные, настороженные лица, лишь тяжело вздохнула. В ее глазах читалась неимоверная усталость, но и глубокое, печальное понимание. Она знала, что обучить их будет гораздо сложнее, чем она предполагала, ведь каждый из них пришел со своей правдой, со своими барьерами.

– Это только начало, детки, – произнесла Бабушка, ее голос был теперь удивительно сильным, словно в него влилась вся мудрость веков. – Урал не любит чужих. Но он может принять тех, кто готов слушать. И платить. И цена будет высока. Очень высока.

Ее слова эхом повисли в воздухе, словно пророчество. Древняя изба, казалось, вздохнула вместе с ней, готовясь к тем испытаниям, что ждали этих молодых магов. А за стенами, в лесу, начинал шелестеть ветер, принося с собой шепот древних, которые пробуждались от долгого сна, чувствуя приход новых, необычных гостей.

Лес дышал. Не так, как дышит человек, неровно и с хрипом, а плавно, размеренно, словно гигантское, спящее существо. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом прелой листвы, смолы и чего-то неуловимо древнего, чего-то, что не мог передать ни один парфюм из ближайшего торгового центра. Именно в эту первозданную тишину, густую, как смола, угодили два брата, охотник и рыбак, чьи имена давно стерлись из памяти, оставив лишь их суть – Тот, Кто С Выстрелом, и Тот, Кто С Сетью.

Они зашли дальше, чем обычно. Жажда добычи, будь то шкура зверя или крупная рыба, затуманила разум, притупила инстинкт самосохранения. Тропы, знакомые до последнего корня, начали извиваться, словно живые змеи, деревья, еще утром казавшиеся старыми друзьями, теперь склоняли свои ветви, будто грозя, а река, еще час назад ласково плескавшаяся у ног, заговорила голосом, полным холодных, леденящих душу слов.

“Это он”, – прошептал охотник, его голос был на удивление тихим для человека, привыкшего к крикам погони. – “Дух Урала. Он не любит, когда его тревожат”.

Рыбак, всегда более спокойный, лишь кивнул, крепче сжимая рукоять своего самодельного ножа. Но в его глазах отражалась тревого, которая уже закралась в их сердца. Лес вокруг них словно ожил. Стволы древних сосен, покрытые морщинистой корой, начали набухать, приобретая черты, напоминающие лица. Шепот, который они приняли за ветер, теперь звучал осмысленно – старые, забытые песни, повествующие о вечности и забвении.

Дух Урала, древний и могучий, как сама земля, не был милостив. Он явился не в громогласном крике, а в тишине, которая была страшнее любого рева.

Для охотника это было мгновение, слитое с вечностью. Он почувствовал, как земля под ногами оживает, как корни деревьев впиваются в его ступни, словно руки, жаждущие удержать. Его кожа, закаленная ветрами и солнцем, начала трескаться, покрываться бугристой корой. Одежда, истлевшая от времени и влаги, растворилась, слившись с растительностью. Он пытался крикнуть, но из его горла вырвался лишь шорох листьев. Его пальцы, еще недавно крепко державшие лук, удлинились, стали ветвями, покрытыми мхом. Глаза, привыкшие выслеживать зверя, расширились, потеряли зрачки, стали похожи на влажные, зеленые листья, в которых отражалось лишь безмятежное, но жуткое спокойствие. Он забыл свое имя, забыл братьев, забыл все, кроме леса. Он стал им. Он стал Лешим, стражем, чье призвание – защищать это место от тех, кто осмеливается нарушить его покой. Он путал тропы, уводил путников вглубь, туда, откуда нет возврата, играл с их страхами, питаясь их растерянностью.