Читать онлайн Тем, кто держит Меркурий

Я не прошу понять. Я прошу – не вмешиваться.

Выражаю благодарность Любови – без тебя эта история никогда бы не родилась на свет. Ты всегда будешь ее неотделимой частью.

#0 ДО НАЧАЛА

Лампочка над головой в кладовке три на три появится потом. Как и теория восьми, пророчащая девятого. Случайный звонок на номер покойника, который еще не успели продать. Оттуда ответит голос и скажет, что скучает, как никогда в жизни не скучал. Потом – мольбы, извинения и разъяснения о том, что человек человеку – не homo sapiens, а нечто другое, совершенно простое и…

Главное – не спешить. Те двое еще слишком далеки от бара, а Мэри Палмер даже не сняла с кровати простыню. Мы в самом начале и представляем, будто я не знаю, что дуло пистолета смотрит глазами Мона Лизы прямо в душу – где бы ты ни находился. Здесь та песня значит слишком многое, а ее продолжение слишком многое объясняет. Никто еще не сгорел и не отчаялся. Мы в световых годах от решения теории всего. Впрочем, не так и уж и далеко.

Совсем скоро вы перестанете воспринимать меня всерьез. Здесь описано очень многое из того, что нельзя потрогать руками. Совет: грызите ручку. Если при входе в здание вам дали буклет с рекламой – проявите баннерную слепоту. Забудьте про вечернюю групповую тренировку в том фитнес-клубе за углом, где с промо-постеров улыбается модель с диагнозом “булимия”. Если основная потребность в пирамиде Маслоу начинает брать над вами верх – пообедайте генно-модифицированными овощами. По желанию. День обещает быть долгим и безрадостным, а деревянная скамья предрасположена к срочному ерзанию. Мы на скорости света несемся к великому суду. Примите свои белковые таблетки и наденьте шлем. Пошел обратный отсчет до лампочки.

Интересное наблюдение: если похороны проходят в дождливый день, никто не заметит, что ты не плачешь. Главное – тушь нанести обычную, не водостойкую. Так она очень сценично поплывет к подбородку, и каждый взгляд, который ненароком встретится с моим, отразит глубокое сочувствие. Теперь я понимаю, что он уже там – за их спинами. А она еще с зонтиком. У нее переплетение черного на щеках – макраме из пепла. Как то, что остается на дне турки, когда подгорает кофе. Читать как: «слишком долгая выдержка».

Мне снова пять. Я выключаю телевизор, если не хочу видеть, как заканчивается мультфильм. Так возникает ощущение, что он будет длиться вечно. Потом включаю обратно – ток-шоу. То ли меня обдурили, то ли я сама себя надула. Все сводится к тому, что тысячи лет эволюции не подарили нам возможность существовать в рапиде. Продлевать и растягивать. Останавливать и включать заново. Смерть – это пауза, конец программы передач. Только кто-то другой решает, когда нажать на «стоп».

Помню и ощущаю. Оттого сжимаю руки, чтобы не обжечься. Вчера утром, за семь часов до того, как поступил звонок, молоко убежало из сотейника. Оно никогда не предупреждает, что вот-вот катализирует. Потом шипит на плите и пахнет гарью настолько, что окна нараспашку. Тру плиту и подмечаю, что начинаю вонять происшествием. Ухожу, моюсь, обливаюсь духами. Здесь, под дождем, пахнет тем же – происшествием. Неожиданной катализацией. Я почти различаю формалиновый шлейф трупа в гробу – плотный и чистый. Или это от меня.

Жара переплетается с влажностью: душно. Четыре часа до катализации №1. Спрашиваю таксиста, можно ли приоткрыть окно. Он выполняет. Курил, наверное, недавно, раз в салоне его машины меня так мутит. Это было позавчера, около полудня, когда я на работу опаздывала. Сиденья просиженные, обшарпанные, с надрывами ткани. Надрыв. Еще одно занимательное наблюдение: судмедэксперты делают разрез вдоль брюшной полости, чтобы провести вскрытие, а затем зашивают труп обратно. Когда убеждаются, что причиной смерти в самом деле стало отверстие от пули во лбу.

Таксист оборачивается, на другом языке начинает мне объяснять, что водитель «Форда» напротив, вроде бы, полный урод. Я отвечаю на английском, что опаздываю и что это мне неинтересно. Спустя три минуты его ругани чуть не выхожу из машины. Там оставалось всего два квартала. Но он, выругавшись, все-таки меня довозит, потому что считает неприличным высаживать женщину где попало. Не согласна. Неприлично – приходить в гости, снимать туфли и видеть, что колготки порвались на большом пальце.

Гроб опускают в могилу. Тени бегут вдоль его ровных линий и углублений. Скольжу по ним взглядом и почти ощущаю на пальцах ту взмокшую гладкость. Имею в виду, конкретность. Нечто, что нельзя оспорить. От меня не воняет гарью: я в шлейфе ванили с нижними нотами амбры. Провожу пальцем по острому воротнику и каждый раз жалею, что не могу порезаться о него. Со стрелками на брюках та же чепуха. И с волосами.

Знаете эти детские книжки, где нужно вырезать наряды для девочки, а потом и саму девочку? Ей еще прически можно выбирать. С десяток двухмерных платьев и костюмов, которые за края цепляются к фигурке. Чувствую себя ей. Когда повсюду гарь с душком формалина, а по ту сторону окна – знойное марево над асфальтом, и все двоится. Смотришь в зеркало заднего вида – две идеальные меня. Моргаешь – и остается одна. Потом снова – ни одной. Неувязка.

Слышу, как сейчас. Оно во мне молоточком, верхней нотой треугольника. – Здравствуйте, мисс Палмер. Я звоню вам, чтобы сообщить неприятное известие. Сегодня был убит ваш отец. Вот как. Заливаю остатками кофе пять страниц перевода. – Ваша мать, Миссис Палмер, не отвечает. Не могли бы вы связаться с ней? Я жалею, что люди изобрели сотовую связь. —Мисс Палмер, вы слышите? Джанин? Джанин, я вас не слышу. Командный центр опять ошибся номером. Моргаю, когда горсть грязи с моей руки бьется о тяжелую крышку гроба.

#1 МАЙОР ТОМ

Сто двадцать шесть высокопоставленных лиц напиваются по случаю смерти моего отца. Такова традиция: они отдают ему дань уважения. Помню их лица с детства. Все как одно, но разные. Розоватые, сальные и чуть шире, чем хотелось бы. Сливаются в калейдоскопе, вертятся, видоизменяются.

Само присутствие здесь выворачивает желудок. Хочу схватить канделябр со стола и бросить его в стену. Вместо этого – отстукиваю каблуками к своему месту и сажусь, выпрямив спину по всем стандартам. Избыток пудры щекочет нос – хочется чихнуть. Перед началом банкета я перекрасилась в уборной, только волосы уложить не удалось. Мама учила в детстве, что лицо держать куда проще, когда оболочка доведена до идеала. Но во мне есть погрешность. Уже сейчас, до груды концов света и новых начал. Я как ваза с трещиной. Одно неловкое движение – и все выльется наружу. Задерживаю дыхание, чтобы не расколоться.

Если очень долго смотреть в точку посередине лба, можно заметить, как черты лица искажаются, и человек превращается в монстра. Так я развлекалась, пока красилась в уборной. Линзы ношу, могу долго не моргать. Минуту смотрю на себя в отражении, зацикливаюсь и замечаю, как внешне становлюсь бесчеловечна. Моргаю – все снова на месте. Но все-таки я среди них.

Значит ли это, что я одна из них?

– Джанин, ты пробовала перепелку?

– Что?

– Ты пробовала перепелку?

Голос матери снова звучит рядом со мной. Можно представить, будто тех лет разлуки и не существовало вовсе. Я опять вернулась в роль идеальной половины, дополняющей ее. Те четыре года были нужны только для того, чтобы встретиться вновь и убедиться: ничего не изменилось.

Все вокруг полыхает, но не сгорает. Канделябры были созданы, чтобы держать нас на волоске. Говорю ей, что не ела, потому что тошно, и мама советует не оставлять тарелку нетронутой из соображений этикета. Как салфетка ложится на колени, когда присаживаешься за стол. Как запрет поднимать темы политики, религии и здоровья за общим разговором. Я помню. Я все помню.

– Мне станет плохо, если я поем.

Пытаюсь объяснить, она не понимает. Лишь однажды мы сможем поговорить на одном языке. Пока же – слова расходятся в значениях.

– Поешь и пойди в уборную, – говорит она.

Мама кладет кусочек перепелки в рот. Ее губы обхватывают его, погружают внутрь. Потом она добавляет:

– У тебя волосы растрепались. Было очень плохой идеей отрезать их так коротко. Теперь даже хвост не собрать. Разберись с этим.

Не знаю, что это за моменты, когда одно ее слово отправляет меня глубоко в прошлое. Зову их погрешностями восприятия. Все расплывается, теряет важность, меркнет. Не подумайте, я ни на чем не сижу. Кроме стула. Мягкость его обивки, бархатная окантовка и палец, скользящий вдоль подлокотника, когда мама бьет меня палкой под лопатками, чтобы спину не сутулила. Скулю от боли, как собака, и рыдаю – маленькая была, еще терпеть не научилась.

Иду к администратору отеля, где проходит прощальный вечер, и думаю: все это бессмысленно. Никогда я до конца не понимала маму, а сегодня – особенно. Какая разница, как лежат мои волосы, если он уже в могиле? Еще одно бесполезное правило: если хочешь выйти в уборную, никогда не смей этого озвучивать. Говоришь «извините» и молча уходишь. Вилка и нож в тарелке «крестом», чтобы официанты не уносили блюдо. Так я и сделала – извинилась и исчезла.

Дилетанта выдает мизинец, выставленный наружу во время чаепития. Свою первую пощечину от мамы я получила за эту ошибку: оттопыренный мизинец на приеме у посла Испании. А еще я хлюпала. Мне было шесть.

У шатенки за ресепшеном нашелся гель для укладки, которым она охотно поделилась.

В уборной я одна. Вернее, две, если считать отражение. Гель на ладони – как сливочное масло. Его нужно резать и класть в свою тарелку из общей пиалы. И упаси бог намазать им весь кусок хлеба, а не только ту часть, которую откусишь. Мама скривит губы, заглянет тебе в рот. Одним взглядом даст понять: ничего более мерзкого она еще не видела. Конечно, так, чтобы никто не заметил.

У меня волосы теперь будто из душа окатили. Ненавижу хлеб.

Следующая вспышка – жду похвалы. Мне одиннадцать. Я сделала все идеально. Говорила только тогда, когда меня спрашивали. Обтирала губы обратной стороной салфетки, чтобы не выглядела нечистоплотной. Учтиво благодарила коллег отца за комплименты. Успешно делала вид, что компания каждого из них мне очень приятна. Я ждала, когда мама придет и похвалит меня за проделанные старания. Жаждала этого, как послеполуденного мороженого или возвращения на каникулы домой из пансиона. Мне тогда казалось, к этому всю жизнь я и шла – ее ладонь, нежно поглаживающая мои волосы в одобряющем жесте. И губы, в сатиновой помаде, смыкающиеся в гордой улыбке.

Этого не случилось. Спустя час из своей комнаты я спустилась вниз: не понимала, чем они так заняты под полночь и почему никто не сообщает мне расписание на завтра. Из кабинета отца доносилась ругань. Они с матерью обсуждали мое предстоящее обучение в Оксфорде, и тогда я впервые узнала, кем стану в этой жизни. Сидела у двери в кабинет, глядела в щелку, а оттуда бил яркий желтый свет. Мама настояла, чтобы я стала переводчиком с английского на русский.

Я быстро вернулась к себе и притворилась, что ничего не слышала. Думала, родители заметили, что я их подслушивала, и начали играть этот спектакль, чтобы проучить меня. Или попросту не простили мне той детской ошибки.

Перед сном мама часто прикрывала дверь моей комнаты и говорила, что любит меня. Папа сделал так лишь однажды, но этого хватило, чтобы я поверила. Мама знала, как я хотела стать певицей. Пришлось рассказать ей, когда она застала меня перед зеркалом в ванной в очень странном положении: в волосах перья, на шее бусы из фантиков, которые я каждый вечер незаметно таскала из столовой. Было страшно стыдно, что она увидела меня такой, знаете, настоящей. В ее в глазах тогда что-то мелькнуло. Теперь я знаю что. Понимание, что я была лишь ребенком, который с пристрастием изображал эстрадную певицу в половину шестого утра. Она знала, как сильно это делало меня счастливой, и говорила, что любит меня. Если любишь, хочешь, чтобы человек был счастлив.

А сделала меня переводчиком. Она лгала, что любила?

Стою на балконе одна, жадно вбираю в себя воздух и понимаю: с того момента я на все смотрю сквозь ту щелку, откуда бьет яркий желтый свет. И там, в той комнате, без меня решается моя судьба. Даже сейчас. Эхо голосов на веранде бьется о воздух. Звук – это распространение упругих волн в газообразной, жидкой или твердой среде. Если я закрою уши, он не сможет до меня добраться.

Интересно, чем я буду, если закрою еще и глаза, а потом задержу дыхание, проигнорировав биение сердца? Газообразным, жидким или твердым? А может – всем вместе? И в этой темноте останется только мысль моя, ты и бог. Ты в него не верил, а он уберег тебя от бремени – честно отвечать на вопросы, что мучают меня. Он сейчас со мной, пока я пародирую тебя в могиле. Жалкая пародия – просто закрыть глаза. Стоял бы за спиной, сказала бы – пожинай.

– Добрый вечер, Мисс Палмер. Соболезную вашей утрате.

Оборачиваюсь и вижу мужчину. Его появление здесь резко отравляет мой покой. Стильный костюм, кажется, «Армани», запонки тянут на несколько тысяч фунтов. Легкие морщинки в уголках глаз и удачный выбор фасона: ему чуть больше тридцати. Волос к волосу, ногти ухожены, никакой щетины – брился сегодня и, судя по отсутствию раздражений, либо руку набил, либо не сам. Значит, гость на похоронах отца. Но раньше я его не встречался ни на одном из приемов матери.Чем-то похож на Мэтью, но Мэтью появится позже.

– Посольство? Директорат? Департамент? – спрашиваю я, чтобы не желать доброго вечера в ответ. – Откуда вы? Не помню вашего лица.

– Вы помните всех, с кем работает ваш отец?

Я знаю их, потому что все они, приветствуя, целовали меня в щеку. Хмурюсь то ли от мысли об этом, то ли от бестактности мужчины напротив. Поправляю:

– Работал.

Правила общения с собеседником запрещают держать руки в карманах, раскачиваться или отворачиваться. Но я не хочу, чтобы он здесь находился, и позволяю себе вопиющую дерзость – сую руки в карманы брюк и отворачиваюсь. Недоразумение. Перепутал балкон, наверное, и вот-вот уйдет, когда поймет, что ошибся. И ему стоило бы сделать это немедленно. Меня заждалась игра в пародию на труп. Но за спиной звучит голос:

– Марк Реймондс.

Здравствуйте, Марк. Давайте обсудим, в самом ли деле скорость пули выше скорости мысли? Он говорит моему затылку, что владеет сетью отелей, с которыми сотрудничает департамент, и что они предоставляют люксы иностранным послам. Нет, глупость. Мне куда интереснее знать, успел ли мой отец осознать, что в его голове отверстие.

– Спасибо, что посвятили, – и все же я не грубая. – Не хотите подышать воздухом на другом балконе вашего отеля?

– Как учтиво вы меня прогоняете.

Он смотрит на мою щеку. Или сквозь нее. Мы делим перила. Молчит. Потом говорит, что предпочтет остаться. Отвечаю:

– Ваше право.

– Не могу позволить девушке печалиться в одиночестве.

– Пожалуйста, если стоите здесь – стойте молча. Я не просила вашей компании.

– Ирландские корни?

– Чистокровная англичанка.

Уйти не могу – это вопиющая грубость. Как и ложь в глаза собеседнику. Руки в карманах – мой максимум. Стою и представляю, как выглядит тело отца в гробу, в трех метрах под землей.

От Марка пахнет виски и чем-то древесным: порыв ветра ударил мне в лицо. Притворяюсь, что его здесь нет, и глупо надеюсь, что кайял на глазах не смазался. Я успела заметить его белые зубы, когда мы еще перекидывались словами лицом к лицу. Судя по его финансовому положению, мы могли даже ходить в одну и ту же клинику, где оголенные кости твоего организма смазывают специальным гелем и погружают в ультрафиолет, чтобы отбелить. Мы могли даже видеть друг друга однажды, но пройти мимо. Или он – первый, а я – за ним, с отставанием в секунду. А может, наоборот.

Так бывает: объект А и объект В следуют заранее предписанному вектору, чтобы в нужный момент пересечься в точке С и разойтись по новым траекториям. Может, если я закрою глаза, мне удастся на миг поверить, что ты еще жив? Может, Марк ходит в другую клинику?

– И откуда такая строптивость? – Марк считает, что ведет со мной диалог. – Дайте угадаю. Частная школа? Эдем для будущего нашей страны. Чопорных детей учат быть еще чопорнее в перерывах между классами для одаренных или, вернее сказать, позолоченных. Внешне все прекрасно, но вдруг взятка не срабатывает, и наружу выползает грязь. Двенадцатилетки угрожают друг другу ножами-бабочками и шантажируют учителей. Вы не были среди них. Но вы определенно были той, кого они не оставляли без внимания.

– Чего вы от меня хотите?

– Вашей компании. Не более.

– Так стойте молча и не препарируйте меня.

– Выходит, я ошибся.

– Когда пришли сюда.

– Джанин, я вам солгал.

– Если отель не ваш, я не буду так учтива.

– Так случилось, что с этого балкона открывается лучший вид на Темзу. А внизу мужчина в сером галстуке умял целый поднос телятины за один присест и теперь ходит, хвалится. Я решил взять передышку, поднялся сюда. А вы меня опередили.

– Если хотели подышать в одиночестве – идите туда, где не придется приносить свои соболезнования.

– Это все же мой балкон. И если вам претят мои соболезнования…

– Будьте так любезны.

– Мне казалось, ваш отец был хорошим человеком.

– Это так.

– Тогда в чем проблема?

– Марк, вы же просто лицемер. Вас от того мужчины в сером галстуке отличает только то, что вы не притронулись к телятине. Сегодня здесь все говорят только о моем отце, но я не слышу его ни в одном слове. Здесь нет его. Здесь нет ничего, кроме чревоугодия и лицемерия.

И вмиг меня отпускает. Щелчок – только я его слышу. Как у разряженного пистолета. Звук отложенной беды. Вон там, над ухом, с весточкой о том, что всякое действие или слово влечет за собой последствие. И я сама – звено в огромной ветви. Или же лучше сказать цепи. Когда одно колечко начинает пожирать коррозия, остальные отваливаются. Ты выстроил блестящую цепь. А я – твой плод, наследующий звенья.

– Прошу меня простить, я сказала лишнего и на самом деле так не считаю. Наверное, перебрала немного: пила просекко на голодный желудок – и вышла неувязка.

И все же я – ваза с трещиной. Нужно идти. Меня ждут в местах, о существовании которых я даже не подозреваю.

Пауза. Мне кажется, я дышу слишком громко. Марк не пристыдил меня – уже хорошо. Говорит:

– Расскажите о нем мне.

– Вам?

– Если проблема в том, что никто здесь не знает, каким человеком он был, пусть хоть я почту его память должным образом. Конечно, всякий пересказ искажает истину, но если вам от этого станет легче… Джанин?

Ухожу, не попрощавшись. Мысль гвоздем вонзается в затылок. Жгучая и неотступная. Теперь я понимаю, где именно во мне нуждаются прямо сейчас. Только они этого еще не знают. Не из грубости так быстро бегу, а чтобы успеть. Вернее, не успеть испугаться собственной решимости.

«Вам» – множественное число второго лица. В третьем лице – «они». Используешь, когда хочешь отгородиться, перестать быть причастным. «Мы» – в первом лице: ты себя к ним как бы присоединяешь. Это когда я среди них. И из этого следует, что я все-таки одна из них.

Закрываю глаза – и твои черты расплываются. Я боюсь начать забывать. Боюсь проснуться от кошмара, в котором ты приходишь ко мне со смазанным лицом. Придется держать дома десятки фотографий, чтобы напоминать себе, что ты был. На одной – улыбаешься. Помечаю важным всегда обращать внимание на ямочку у щеки. Только от улыбки она появлялась. На другой – зол. Мне важна мимика. Как ты кривишься, дрессируя меня. Как капля дождя падает на твой крылатый нос, когда умоляю не оставлять меня в пансионе. Глубокие морщины на лбу. Но гнев забудется – ни одна фотография его не хранит. И печаль я тоже забуду – мрак рассеивается первым. Ты останешься блестящей картонкой лежать в ящике моего стола. А потом, когда пройдет достаточно времени, я соберу тебя по крупицам. Но уже другого – идеального.

Не могу перестать ненавидеть себя за то, что солгу, если скажу: ни с кем и никогда не чувствовала себя так спокойно, как в том поле, где выгуливают скот. Не могу увидеть тебя иными глазами, кроме как собственными: ты во мне запечатлен без прикрас. Но могу сделать так, чтобы они навсегда запомнили лишь лучшее в тебе. Ты так делал – переставлял фрагменты, перевирал суть. Я переиначу тебя в их глазах и назову это добродетелью. Рай мне ни к чему, туда я не стремлюсь. Только почему-то важно, чтобы хоть кто-то видел тебя лучше, чем ты был.

Подбегаю к живому оркестру и прошу пианиста сыграть «Космическую одиссею». Отвечает, что не знает. Что это за пианист такой, который за сто фунтов в час не может сыграть Дэвида Боуи? Гоню его с места, сажусь сама. Веду ладонью вдоль клавиш – грохот. Лица, как картонки, поворачиваются на меня. Мы все слышим то, что ты слышишь в могиле. Ты приобщен. Первое лицо, множественное число – мы. Дышим.

– Я Джанин Палмер. Многие из вас видели, как я училась ходить.

В толпе раздается одинокий смешок. Если не продолжу прямо сейчас – меня вырвет от волнения у всех на глазах. Все-таки зря я пила просекко на голодный желудок.

– Хочу кое-что сказать. Вернее, говорить не умею. Лучше спеть. В память об отце открою вам одну тайну, – в толпе людей вижу, как напряглось лицо матери, и все равно выпаливаю, – у него любимая песня была «Космическая одиссея» Дэвида Боуи. Слышали, наверное. Тогда диски продавались на каждом углу. Вот, он ее любил. И когда в детстве мне включал, всегда говорил, что до моего рождения тоже был космонавтом.

Отлично, люди посмеялись. Нарываюсь на овации.

– Теперь мне проще думать, что он где-то… Просто не здесь. Может, среди звезд. Главное —там, где все возможно. Его больше не вызывает земля, а планета синяя-синяя. Мне легче… Извините, проще будет спеть. Вы только, пожалуйста, запомните, что это любимая песня Дарси Палмера. Да, именно. Да…

Пальцы не слушаются. Током в них дало, что ли. С горем пополам вспоминаю аккорды и тихонько прислушиваюсь к звучанию – красиво. Первый куплет забыла. Окончательно отчаиваюсь и пою со второго о том, что планета Земля синяя, и что он ничего не может с этим поделать. О спокойствии на высоте сотни тысяч миль. О том, как мой корабль, думаю, знает маршрут. Собиралась дальше петь про жену, которую очень люблю, но мама разбивает бокал о пол и переманивает на себя внимание. Ее худые ноги трясутся, когда она встает на стул и объявляет об окончании вечера. Допеть не успеваю. Ничего страшного. Главное, что теперь они знают.

В отражении рояля вижу: кайял потек, глаза как две черные впадины. Мэри Палмер не терпит самодеятельность на своих торжествах. Мэри Палмер – моя мать. И я солгу, если заявлю о чистой и бескорыстной любви к ней. Кажется, она зла. Легко считать: краешек натянутой улыбки подрагивает. Интересно, я заслужила пощечину? Вот бы получить. Сочную, горячую, отрезвляющую. И не плакать от горя, а только от обиды. Только не плакать и не рыдать.

Все расходятся. Сижу за роялем и жду, когда подойдет мама, чтобы прищемить мне пальцы крышкой. Но подходит человек в черном костюме и протягивает мне визитку. Все вертится, буквы расплываются. Читаю:

ОТЕЛИ ПРЕМИУМ КЛАССА ГРАНД-ПЛАЗА

Марк Реймондс

+ 44-20-***-***-**-**

Мужчина говорит:

– Он просил передать: мужчина в сером галстуке слушал очень внимательно.

#2 ВАННАЯ

Раковина, унитаз и ванна, доверху наполненная водой. Задерживаю дыхание, скольжу под воду и открываю глаза. Надо мной – цунами. Младенец рождается. Первое, что он видит – первобытная мутность. Мир, заново выдавленный из бурой матки. Мы зреем в воде. Она нас порождает, как порождает росток абрикосового дерева в поле без границ. Уши закладывает, курсирую в нигде. Считается ли, что сейчас я становлюсь частью космического вакуума? Наземное управление для майора Тома! Примите свои белковые таблетки и наденьте шлем. Вы слышите это? Вакуум не предрасположен к распространению звуковых частиц, но слова звучат.

Я их слышу.

Наземное управление для майора Тома!

Боль – это череда импульсов разной плотности, что периодически посещают наш мозг. Если есть что-то более веское – расскажите мне. Шесть ламп. Шесть лунок. Шесть могил для имен, которые мать никогда не произносила вслух. Мы играем в гольф синонимами слова «проститутка».

Настоящее имя моей матери – Мария Кириллова. Не рождена в Англии, как записано в паспорте с британским гербом. Пульсирует в ее сумочке отрезанным языком. В штампах виз – следы чужих пальцев, жирных от купюр. Если хочешь убрать надпись с листа, берешь скотч и лепишь до тех пор, пока чернила не сойдут. У папы были неплохие связи – конечно, он смог это сделать. Кто бы не пошел на такое ради человека, которого выбрал?

Вы должны слышать. Это майор Том для наземного управления! Я прохожу через дверь.

Прислушайтесь.

Она увела меня с веранды – схватила за руку и потащила. Водитель будто испарился. Мама села за руль. В ней три бокала просекко, как и полагается женщине ее ранга к концу вечера. Я возмущалась, просила пустить за руль меня. Она не отвечала. Лицо как монолитная плита, на нем ни эмоции. Через пару минут в пути начало казаться, что ее выключили. Проводки и кнопки, ведущие к нервным окончаниям, перегорели. Тишина. И только гул колес об асфальт. Радио – на нуле, децибелы отсутствовали. Огни города скакали по ее силуэту теплыми желтыми полосами. Я никогда так крепко не держалась за сиденье, как в тот вечер. Сбавь скорость. Сбавь скорость! Дороги пустые, как назло. Мы добрались до дома за считанные минуты.

Она выбежала на полусогнутых и рванула внутрь.

– Что ты делаешь? Зачем ты привезла меня сюда? Где водитель? – кричала я, пытаясь угнаться за ней.

Влетела внутрь, и тот запах – тот предательски въедливый запах этого дома – окутал меня. Мама полезла в аптечку. Баночки гремели гроздьями в ее пальцах. Судя по всему, ни одна не подходила.

– Что ты ищешь? – я все еще надеялась получить от нее хоть слово.

– Успокоительное.

Успокоительного не нашлось. Она встала посреди гостиной и уставилась на меня, совсем на себя непохожая. Застыла и смотрела зверем, будто мое присутствие здесь ограничивало ее в чем-то. Не помню, сколько мы так стояли, прежде чем она психанула и стянула с себя платье, швырнула его на диван. Осталась в одном утягивающем белье. Села на пол и накрыла голову руками. Шпильки торчали антеннами из ее прически.

– Что ты делаешь?

Я не знала, как поступить. Я знала, что ответить мужчине вдвое старше меня, если он решит отвесить комплимент. Но что делать – нет. Позвала Гретту, горничную, но никто не откликнулся. Я осталась один на один с женщиной, которую знала только по чужим рассказам. Она сидела на полу и лезла из кожи вон, чтобы я не увидела, как она плачет.

Все, что мы видим, имеет разный срок катализации. Абрикосовое дерево, выращенное из косточки, приносит плоды не раньше, чем через пять-шесть лет. Я плаваю в ванной брассом и вижу его ветви. Они утягивают на глубину, приближают к сути – к моменту рождения.

Печальнее всего следующее – ты никогда не узнаешь, сколько времени займет катализация, если находишься в точке отсчета. Потребуются годы и дюжины экспериментов, чтобы вычислить этот срок. Как только мы узнаем его, сможем готовиться заранее. Напишут перечень. Вернее, список. Там цифрами отмечено: закрыть двери на все замки, замкнуть окна, скотчем обмотать стеклянные вазы, спрятать острые предметы. И рядом квадратики, чтобы ставить галочки.

Период катализации Мэри Палмер равен двадцати четырем годам. Это в среднем. Когда это случится снова – я буду готова. Теперь знаю, как человек способен навредить себе в совершенно пустой комнате. Но кого я обманываю? Снова этого не случится. И есть веская причина, почему. Мы придем к ней позже.

Тот вечер подарил откровение. Срываешь абрикос с ветки, разламываешь, а там – гниль. Мама была интердевочкой в России девяностых. Занималась этим два года в Москве. Пятнадцать минут на кушетке, пахнущей хлоркой и «Красной Москвой». Сейчас рисую картинки: сальные пальцы мужчин, с которыми ей приходилось быть, тугой узел их галстуков. Как ее ими душат, оставляют узоры – схема метро: Сокольническая ветка, переход на Таганскую. Ноготь ломается о кафель с хрустом льдины в подтаявшем коктейле. В него еще врезался «Титаник» около века назад.

Она мне сказала, рыдая, что все началось незаметно… Всякая трагедия начинается незаметно. У ее матери случился инсульт: стала лежачей. Отец работал на заводе, но денег на лечение не хватало. Он запил. Варил самогон – минимальные вложения. Только запах спирта повсюду и легкий пар. Почти как в больнице. По пьяни он зверел и ругался, мог ударить маму. Мою маму. Не бабушку. Бабушку не трогал и просто надеялся, что та не умрет быстро: за инвалидность пособия выплачивали.

Однажды мать вернулась из продовольственного магазина. Работала там сортировщицей за маленькие деньги. Ревизия, перерасчет, расставить пачки чая лицевой стороной к покупателю. Зимой мыть пол раз в три часа, летом развесить ленточки от мух. Но вернулась она зимой, и подвыпивший отец обвинил ее в том, что… Во многом. Вы знаете, в чем обычно винят. Сахар рассыпался и лип к ногам. Фикус сдох, будь он неладен. Окна продувало – малярный скотч отклеился от стыков, а в больнице опять очередь прямиком до здания суда. Он сказал не так, но кому какое дело, как именно люди отсеивают друг друга?

Он избил ее. Две тяжелые пощечины, удар в голень. После чего вышвырнул за дверь. Был февраль. Она пыталась согреться на вокзале. Два поезда – Москва-Казань и Краснодар-Екатеринбург. Скорые составы, стоянка полчаса. На перроне курили двое. Ларьки уже закрыты. Свет брыкался. Нет, мигал. Как нервный тик пьяного бога. Словом, ее там изнасиловали. Спустя неделю она нашла приют у женщины, которая предложила ей работу. Караулила у «Интуриста», пока ее не подобрали, как собаку. Все равно было некуда идти. И терять тоже было нечего. Так она и стала интердевочкой.

Я знаю это, потому что час назад у мамы случился нервный срыв.

Наземное управление для майора Тома! Я это слышу. Ваши схемы обесточены, какие-то неполадки. Себя – нет.

Зеркало в испарине плачет. То самое, которое видело меня эстрадной певицей в перьях. У мамы был тот же взгляд, когда отчитывала меня тогда. С ним она била вазу о стену и грозилась вспороть себе руки. От боли, наверное. Час назад, имею в виду. Не о перьях, а о том, что все вертится, рассыпается. Зеленый, желтый и фиолетовый смешиваются и превращаются в цвет дерьма. Это в моей голове в большом количестве. Вот-вот полезет наружу через глазницы.

Впервые за вечность я вернулась в этот дом и увидела, что она спивалась. Рислинг и бутылка виски за вечер, когда не стало папы. Еще двадцать пустых спрятаны под кухонным гарнитуром. Сказала, отозвала прислугу два месяца назад. Сказала, у нее гены паршивые. У меня в голове дерьмо.

Вы слышите меня, майор Том? У меня тоже гены паршивые?

В моей ДНК спиралью закручены: 43% алкогольдегидрогеназа, 27% стыда, 15% перронной грязи, 10% инородной слюны, 5% ошибки перевода.

Возможно, я узнала о том, что Мэри Палмер была валютной проституткой, потому что он умер невовремя. Или потому, что я погано воспитана и мне ничего не стоит нарушить правило матери на его похоронах. Свалила бог знает куда с миной хуже некуда. Оставила меня одну в этой чертовой яме расхлебывать. Думаешь, я не терпела? Правила. Думаешь, мне не больно? Были правила. Я всю жизнь просила от тебя только одного. Простые правила. Я просила не делать ничего, что не было разрешено. Я всегда об этом просила. Идиотские правила, которыми собак дрессируют. Разве это так сложно? Разве так сложно не оставлять меня с этим один на один? Рот на замке. Я хотела лучшего. Чтобы ты никогда этой грязи не видела. Не лезть. Я тебе сказала. Я тебе прямо сказала, как себя вести, чтобы не оказаться там. Рот на замок. Четкие правила. Простейшие, для собак. Не лезть на рожон. Что я сделала не так? Скажи мне – что? А замок сломан – языком прогнил.

Это она сказала мне час назад на чистом русском без акцента и впала в истерику. Рыдала, потом начала биться головой о стену. Я ее оттащила и пыталась поясом от платья привязать к дивану – не вышло. Мама вырвалась, стала бить вещи. Пока пыталась защитить ее от нее же, позвонила частному врачу. И тут она мне все рассказала. Про инсульт, самогон, перрон и «Интурист». Теперь я знаю, почему переводчик на русский. А столько вопросов было.

Чувствую себя чайной ложкой, выскользнувшей на пол. Детонатором. Щелчком перед взрывом. Она была взрывом. Планета Земля синяя, и я ничего не могу поделать. Майор Том? Вы правда не слышите? Оно же везде. Интересно, сколько боли можно скопить внутри, прежде чем взорвешься? Период капитализации равен двадцати четырем годам.

Дарси Палмер лежит в могиле. Я уже рядом. Там, где кончаются абрикосовые ветви, начинается он. Познакомился с мамой, когда делегация из Англии посетила Москву с целью решения нескольких вопросов, касавшихся международных отношений. Его переводчик выбрал Марию на одну ночь.

Они делали это с помощью карточек. Написано: «Если согласны – оставьте себе. Если против – прошу вернуть карточку». Мария оставила себе. Ночью что-то случилось. Так и не поняла что. Но папа пришел на ее крик. Взял в жены. Увез. Год – чтобы переписать ее прошлое и начать с чистого листа. Два коренных англичанина ведут светскую жизнь в высшем обществе. Мама – красивая, никто и думать бы не стал. Фотографии как настоящие – с пикников, выездов, деловых встреч. Нарисованные поверх московских лет. Только бы никто не узнал, кем она была до встречи с ним. Как будто если все забудут, она забудет тоже.

И звезды сегодня выглядят иначе. Вот я здесь – сижу в жестяной банке над миром. Ничего, однажды вы это услышите. В день, когда все перечеркнется.

Вода остывает, испаряется, вздымается к потолку. Почти кучевые облака, но для них еще слишком рано. Я никогда не знала ни своего отца, ни своей матери. Только костюмы, в которые они нарядились, чтобы притвориться. Веду пальцами по телу и слышу хруст: оно трескается. Чего я еще не знаю? Зеркало большое, рыдающее, криво отражает черты лица, и оно течет вниз хвойной смолой, капает на пол. Достаточно ли велика эта тайна, чтобы разбить меня?

Почему плачет зеркало, а не я?

Ваза с трещиной так похожа на улыбку матери. Вопросы распадаются на составные части и перестают существовать. Все – бред и глупость. Не стоит внимания. Ничего больше нет, кроме туго сжимающихся стен. И я гляжу на них пристально, не моргаю. Эффект наблюдателя – частицы вещества движутся медленнее, если смотреть на него.

Для эксперимента кипятили воду в кастрюле. Сперва она закипела в совершенно пустой комнате, в другой раз – когда за процессом наблюдал человек. Разница – миллисекунды. Но какой смысл, если время – условность? Так и здесь: пока гляжу на стену, ничего не сомкнется. Оно – вещество – боится меня, не поддается. Оно еще не знает, что ничего больше нет. И догадывается ли оно, как сильно я хочу раскопать ту могилу, только чтобы снова обнять его тело?

Из сумки на меня смотрит визитка. Преодолеваю какой-то этап, когда моргаю. Вылезаю из ванны, беру телефон. Пять долгих гудков по ту сторону.

– Алло.

– Алло, мистер Реймондс? Это Джанин. Джанин Палмер с балкона. Извините, что так поздно звоню. Вы еще не спите?

Пару секунд тихо.

– Зависит от того, что вы хотите мне предложить.

– Я… День выдался не очень, а в нескольких кварталах от меня хороший бар.

– Удивительно.

– О чем вы?

– Удивительно, что такая девушка, как вы, ходит по барам.

– Я же сказала, что день выдался не очень.

Начала раздражаться, а потом услышала его глухой смех по ту сторону. Отлично. Именно то, что нужно – кто-то, кто ни во что не ставит мои проблемы. Иначе стены сомкнутся.

– Так вы придете?

– Как же я приду, если не знаю адрес?

– Я вам сообщением отправлю.

– Часа на сборы вам будет достаточно?

– Через тридцать минут уже буду там. Не отставайте.

– Удивительно, что такая девушка, как…

– И Марк.

– Да?

– Обращайтесь ко мне на «ты».

Проще всего винить человека, зная, к чему все придет. Сидеть на высоте птичьего полета и наблюдать. Откуда мне было знать, кем окажется Марк Реймондс?

#3 ЛЯГУШКА

Приехала раньше, чтобы занять место. Но здесь каждый считал долгом выразить глубокие соболезнования касательно смерти моего отца.

«Добрый вечер, мисс Палмер. Сегодня в новостях показывали, как прошли похороны. Мисс Палмер, как вы себя чувствуете? Может, вам нужна помощь? Нам так жаль, что это случилось. Очень жаль, что кто-то застрелил вашего отца рядом с закусочной прямо в затылок, как последняя сволочь. Только полная тварь могла так поступить. Мы надеемся, его найдут и посадят на электрический стул, а вам выделят комнату с окошком, где будете сидеть и наблюдать за процессом. Или, если будете очень хорошей девочкой, вам даже позволят самой спустить рычаг».

Представляете? А вы знаете, как скот забивают? Обезличенно. К примеру, свиней закалывают штыком и подвешивают на крюки, чтобы стекала кровь. После этого аккуратно сдирают кожу, чтобы мясо не потеряло товарный вид. Но сперва, до штыка и кожи, их бьют в морду тупым предметом, чтобы оглушить. Представляете? Вот так.

Не все из этого они мне говорили. Половину я придумала, чтобы не слушать их. Покладисто киваю, отвечаю вежливо и думаю, как бы исчезнуть – собачка Павлова в ее лучшем проявлении. Единственный бар, который я знаю, оказался профнепригоден. Здесь виски по двадцать фунтов за стакан, а в уборных парфюмированное мыло и влажные полотенца для рук. Здесь все – собачки Павлова.

«Мисс Палмер?» – Сворачиваю вправо.

«Мисс Палмер?» – Сворачиваю влево.

«Приносим свои соболезнования».

Мы же не знаем, от чего вы так бежите. Нам ведь так жаль. Нам так жаль, что вам даже пойти некуда, чтобы сбежать от нас. А вы знаете, как забивают коров? Я принимаю ваши соболезнования. Перед убоем их привязывают головой к столбу, а потом наносят оглушающий удар кувалдой по лбу. Джанин? В принципе, сойдет и топор.

Марк опоздал на пять минут. Врезалась в него, когда вылетела из бара. Там каждый третий знал моего отца. Здесь, напротив, припаркована «Бентли». Мы на Ноттинг-Хилл. Какая же я дура.

– Впредь буду знать, как остро ты реагируешь на опоздания.

Отвечаю резко:

– Мы сюда не пойдем.

– Что, дали бокал со сколом?

Как я об этом мечтала. Чтобы мою боль обесценили и усмехнулись. Чтобы настал момент, лишь короткий момент, когда обо всем забуду. Говорю:

– Нет. Мне нужен другой бар. Какой-нибудь на отшибе города. Без горячих полотенец в уборной и консультирующих сомелье. С ужасным контингентом.

– Насколько ужасным?

– Чтобы никто меня не узнал.

Он смотрит на меня как на полоумную и вдруг вспоминает:

– Точно, соболезнования.

А ветра почти нет. Только пустая улица сквозит. Туда-сюда, туда-сюда. Фонарями, огнями, отсутствующими лицами, и мне кажется: оно меня прогнет. Оно меня уже сгибает – цветочек из оригами. Согните лист формата А4 пополам, затем отогните уголки, как если бы вы делали самолетик. Но вы не делаете самолетик. Ваши руки выросли не из того места – ну, что уж поделать?

– Есть одно место, но тебе не понравится, – говорит Марк.

– Отлично, я заказываю такси.

– Садись в машину.

Он идет в сторону «Бентли», которую я приписала одному из выразивших соболезнования.

– Ты же ехал в бар.

– У меня водитель.

– У тебя водитель?

– Да, но только в экстренных случаях, – говорит он как нечто само собой разумеющееся.

– А у тебя нет водителя?

Я – экстренный случай? Может ли убийство моего отца быть связано с тем, чем занималась мама? Хотя какая разница, если хорошие девочки отвечают на вопросы, а не задают их.

– Деньги меня испортили, но другим образом.

Если очень долго смотреть на яркий свет, его можно увидеть, даже закрыв глаза. Минуту или две. Зависит не от желания, а от того, насколько он слепит. Два фонаря якорем тянут на четырнадцать лет назад.

Сижу в чулане в полной темноте. Перед глазами пляшут блики – остаточный след двух ночников в нашей комнате. «Джанин, тебе нужно досчитать от ста до единицы и потом обратно, только после этого ты сможешь выйти. Вот такое тебе задание». Но почему у Эммы было задание съесть всю плитку шоколада, а меня запирают в чулане? «Потому что ты особенная, Джанин. Сиди и считай». Я не хочу сидеть в чулане, Лили, я темноты боюсь. «Те, кто с нами дружат, темноты не боятся». И дверь захлопывается.

Девяносто девять. Девяносто восемь. Чем дольше я здесь, тем ярче воображение рисует то, что скрывается за спиной. Лили Пирс дружит со мной, потому что я помогаю ей писать эссе по литературе, но иногда она забывает об этом и велит мне сидеть в чулане. Восемьдесят шесть. Восемьдесят пять. Это часть игры. Нас трое, и мы еще дети. Завтрак в пансионе в половину седьмого утра, первым уроком математика. Такая игра, где выбираешь вопрос или задание. Лили всегда ждет, когда я выберу задание.

«Тебе нужно языком слизать крошки от печенья под кроватью».

«Тебе нужно взять вот такой клок волос и отрезать пять сантиметров».

«Тебе нужно переписать весь конспект заново от руки».

Пятьдесят шесть. Пятьдесят пять. Дружить с Лили Пирс весело, пока мы не играем. Но есть еще другая. Ее сестра Эмма таскает мои бисквиты за завтраком, прячет, а потом я нахожу их заплесневелыми в разных местах: под простыней, в маленьком кармашке сумки, в одежде. Страшнее, когда в одежде. До стирки много времени, а от меня пахнет. Тридцать девять. Тридцать восемь. Кроме Лили и Эммы общаться не с кем. Остальные ребята меня сторонятся. Наверное, потому, что я не умею веселиться и смешно шутить. Зато я умею выполнять просьбы, следовать указаниям и покладисто улыбаться, потому что всякое проявление выдающихся черт своей личности – это вульгарно. Двадцать два. Двадцать один. Мальчики за пансионом нашли кота без ноги и забили его камнями. Лили рассказала мне об этом и еще о том, что Дерек Томпсон целовал ее с языком две с половиной минуты. Шестнадцать. Пятнадцать. Мне нравится Дерек Томпсон и еще нравится, когда Эмма вдруг находит заплесневелый бисквит в своей одежде. Потом от нее воняет на весь кампус, и мальчики называют ее сюрстреммингом. Девять. Восемь. Об этом узнала Лили Пирс. Теперь меня называют сюрстреммингом, а Лили сама пишет эссе по литературе. Дружить не с кем: я – какая-то не такая. Это еще до того, как мы подружились обратно. Одиночная прямая поверх одномерной системы координат. В двухмерном пространстве прямая является квадратом. Значит я – остроконечна, и ничто не способно добровольно ко мне приблизиться. Три. Два. Один. Мне двадцать четыре. Я больше не позволяю отправлять себя в чулан.

Теперь я захожу туда сама. Добровольно.

Тебе нужно досчитать от ста до единицы и обратно. Только после этого ты сможешь выйти. Вздыхаю. В голове – мозжечок, эпифиз, гипоталамус, гиппокамп и секундомер. Он считает: один, два, три и все, что идет дальше. Но он никогда не доходит до ста.

Свет перед глазами гаснет. Прошла минута или две. Хочу поймать последний проблеск, но краем глаза замечаю, что Марк смотрит на меня. Невольно гляжу на него в ответ и застываю. Так разглядывать девушку – моветон. Почти оскорбление. Все обостряется. Нет – заостряется. Становится плотным и четким. Нас трое. Четверо, если считать отражение ненастоящей меня в зеркале заднего вида. Пятеро – с учетом блика в его зрачке. Мигающий фонарь твердит что-то азбукой Морзе. Вкупе шесть, и я считаю каждую деталь. За несколько часов щетина на его подбородке. Пальцы без заусенцев тарабанят по стеклу, локоть в кашемире упирается в окно. По ту сторону автомобиля сирена скорой помощи: кто-то погибает или рождается.

Смотрю на Марка Реймондса. Чайник кипит под чьим-то взором на миллисекунду медленнее. Всякая частица движется быстрее, когда ее оставляют наедине. Наверное, что-то со мной не так. Волосы лежат глупо или стерлась помада. Даже если нет – это кажется реальным, когда он наблюдает.

– Что, у меня что-то…? – Пытаюсь понять, в чем несовершенство.

Руки туда-сюда. Исправить или прикрыться.

– Нет, ничего.

– Правда?

– Да.

Марк продолжает смотреть. Не верю ни единому его слову.

– Мне нужно зеркало. Что за машина? Стоит таких денег, а зеркала нет.

И чем сильнее я беспокоюсь, тем больше интереса в его глазах.

– Не веришь мне?

– Просто скажи, что со мной не так.

– Вон там, – Марк указывает на мои волосы.

– Я не понимаю, что не так.

Шарю рукой в волосах, ничего не нахожу – и закипаю от стыда. Чтобы едва знакомый мужчина открыто указывал на мой изъян? Разворачиваюсь, пытаюсь разглядеть себя в отражении окна. Марк смеется. Глухо и отрывисто, как тогда, когда звонила ему. Спрашиваю:

– Тебя это развлекает?

– Отчасти.

За территорией школы мальчишки препарировали девять лягушек. Кота закидали камнями в качестве исключения. Так они развлекались после пяти полуторачасовых уроков. Лили рассказывала мне об этом в деталях. Говорила, что они чувствовали превосходство, когда нарушали чей-то покой. Ее формулировка. Говорила, там был и Дерек Томпсон.

– Ты был тем, кто глумился над девчонками в школе? – не могу не спросить, но вопрос скорее риторический: возможность ткнуть его носом в бестактность.

Марк молчит с полминуты, все еще смотрит на меня.

– И что ты им отвечала, когда они глумились над тобой?

Ничего я им не отвечала. Молчала, когда они запирали меня в чулане. Молчала, когда учителя нашли трупики животных за пансионом, а они втянули меня в игру, когда нужно удивленно хлопать глазами и повторять: «я ничего не знаю». И даже когда оправдывалась – молчала. О том, как на самом деле. Что мне чудовищно больно не иметь рядом никого, кто понял бы меня. Бисквиты, камни и обратный отсчет. Один из тринадцати годов, что я провела там. Так много времени. Но недостаточно, чтобы оставить след.

– И как, унаследовала землю?

– Что?

– Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. А отпора ты им явно не давала.

Марк пользуется тем, что я не могу выйти из машины на ходу. Ошибочное предубеждение.

– Прекрати. Я здесь не для того, чтобы обсуждать прошлое.

– Точно, – он картинно кивает, пытается меня ужалить. – Совсем забыл, что мы страдаем.

– Прекрати. Не прошло и десяти минут, а я уже жалею, что набрала тебе.

– Так отвлекись от самобичевания и ответь мне хоть что-нибудь.

В перечне правил матери нет ни единого пункта на такой случай. Потому что я не должна в них попадать. Попадать, барахтаться и теряться от раздражения. За окном пять фонарей, один моргает. Будто сам Бог играет с выключателем. Люди, с которыми пересекаюсь, обычно хорошо воспитаны и не выводят из себя. Но этому человеку я позвонила сама.

– Я передумала. Остановите машину.

Голос как нож. Хочу звучать уверенно. Водитель делает вид, что не слышит. Игра в невидимку.

– Договор он заключал со мной, – спокойно подмечает Марк.

У меня нет никакого внутреннего равновесия.

– Скажи ему остановить машину.

– Нет.

– Я повторяю: скажи ему остановить эту чертову машину.

– Нет.

Считаю от ста до единицы. Бросаю это дело на восьмидесяти семи. Они переводили стрелки на меня, а я молчала, потому что сама вскрывала одну из лягушек столовым ножом. От такого на мягком масле остаются линии. Масло в отдельной пиале. На хлеб не больше, чем поглотит твой рот. Хотя, лучше оторвать от хлеба небольшой кусочек. Мне нравился Дерек Томпсон, а Дереку Томпсону нравились девчонки, которые ничего не боялись. К примеру, безмозглая дура Лили Пирс.

Я мало знаю о дружбе, но много о ненависти. Ему нравились бесстрашные, а я до сих пор боюсь темноты. Смотрю на свет и впитываю его. Перед глазами пляшут двоеточия и кавычки. Я бы хотела вернуться назад и порезать Дереку Томпсону лицо столовым ножом, который на мягком масле оставляет линии. Того камня оказалось мало, но мы еще в самом начале и не знаем, как вода обтачивает гальку.

Я хочу ударить Марка Реймондса ладонью по щеке.

Я этого не сделаю. Отворачиваюсь, чтобы он меня не видел.

– Никто не заставлял тебя отвечать на звонок, и я тебе ничем не обязана. То, что мы едем в этой машине – случайность. Твой человек дал мне визитку, я набрала. Это ничего не значит. Как позвонить и заказать пиццу. Только сейчас я заказываю человека, чтобы развеяться. И это точно не дает тебе права насмехаться надо мной.

Марк не говорит ни слова, автомобиль тормозит.

– Выходи.

– Отлично. Всего хорошего.

Аффект в уголовном праве – это особое эмоциональное состояние человека, характеризующееся чрезвычайно сильным кратковременным возбуждением и вспышкой таких эмоций, как страх, гнев, ярость и отчаяние. Состояние аффекта смягчает обстоятельства. Только меня никто не судит.

Выхожу из машины, под ногами хрустит голубое стекло. Теряю равновесие от неожиданности и случайно громко захлопываю дверь. Отлично, теперь Марк точно думает, что я психичка. Отхожу от машины и слышу:

– Ты далеко собралась? Мы приехали.

Оборачиваюсь на порыв ветра: Марк стоит среди плохо освещенной улицы. Фонарь продолжает моргать. Волосы бьют по лицу, и я ничего не могу с этим сделать. Но моргает теперь совсем другой фонарь. Трудно дышать от странного запаха прелого сена повсюду. За его спиной, шагах в двадцати, спит бездомный на тротуаре. А день и вправду выдался не очень. Интересно, скорая доехала до пункта назначения?

– Ну, так что, будешь жалеть себя или выпьем? – кричит он через всю улицу.

Вот бы рассказать Марку, как сильно я ненавижу Дерека Томпсона. Ты ради него переступаешь через себя, а он выбирает безмозглую дуру Лили Пирс. Я к мужчинам предосудительна.

Дома меня ждут три мусорных пакета с бутылками из-под вина и окровавленными салфетками – мама все-таки успела порезаться. Прислуга отозвана, гостиная – как вывернутый наизнанку труп. А отец – белый в трех метрах под землей. Планета круглая, а черепах со слоном придумали только для того, чтобы хоть что-то захватывало дух.

Подхожу к Марку и смягчаюсь:

– Ладно.

Дверь разъедает коррозия – мы в нее заходим. Здесь воздух влажный, будто уплотнившийся. Считаю ступеньки вниз. Ладонь одергиваю от перил, только прикоснувшись. Что-то липкое и наверняка вонючее отпечаталось на пальцах. Вздрагиваю, когда Марк берет меня под локоть и помогает спуститься.

– Шпилек пониже не нашлось?

– Я шла в приличное заведение.

Еще одна дверь, над ней вывеска: «Зеленый шмель».

– Какая разница, если оказалась здесь, – говорит Марк.

Дешевая неоновая лента, нелепые завитки. Надпись цвета горчицы или мочи. Захожу и чувствую, как погружаюсь в затхлость. Редко вижу жизнь с такой стороны. Оно для меня как миф или рассказ о чем-то далеком. Запах спирта вперемешку с потом. Чувство дежавю. Не знаю, это ли чувствует женщина, в потугах производя на свет ребенка. Где угодно, но не здесь. Стены болезненны и тоже плачут: кто-то затопил подвальное помещение сверху. Трубы прорвало или осадки подвели. Имею в виду, совершили осаду.

– Как жизнь, Дарвин? – Марк как дома, ничего здесь ему не претит.

Мужчина за барной стойкой считает купюры, кивает ему.

– Час назад подрались двое, только недавно на скорой забрали, – отвечает бармен.

– Сегодня как-то тихо.

Голос у незнакомца как из старых видеокассет, а руки принадлежат человеку, который занимается тяжелым трудом. Мозоли на больших и указательных пальцах, грубые и побелевшие. Хочется постучать по ним ногтем. Раздастся тихий глухой звук. Над ним бутылки с алкоголем, все без этикеток. Меню написано от руки в единственном экземпляре. На этом ватмане капли жира и разноцветные кляксы. Не знаю, как еще сжаться, чтобы уменьшить площадь соприкосновения себя с этим местом. Шепчу Марку:

– Куда ты меня привез?

– Как ты и просила – место, где только алкоголь и отбросы общества, – отвечает он, уже, видимо, присоединяя меня к одной из них. – Дарвин, будь добр, один «Гастарбайтер» и… Джанин, что тебе взять? Воду с лимоном? Антисептик? Ватку с нашатырем?

Мама говорила: суть не в том, где ты находишься, а в том, кем ты являешься. Подхожу к стойке, владею ситуацией. Рукав касается чего-то вязкого, и я резко одергиваю руку. Бармен разглядывает меня, как экзотическое животное.

– Пожалуйста, мерло. Желательно Франция или Испания, не меньше пяти лет выдержки.

– Мисс, у нас нет вина, – тут из него вырывается нечто между тяжелым выдохом и тихим ужасом. – Не ходовой товар. С одной бутылки не нализаться.

– Нализаться?

– Напиться. Или как это у вас называется.

Что-то меняется. Не знаю, внутри или снаружи. Как будто температура воздуха резко повышается.

– И еще один «Гастарбайтер», пожалуйста, – добавляет Марк.

Джанин, скажи, это ты сделала? Или они тебя подставили? Прижимаю руки к себе и отступаю на два шага назад. Что я делаю? Зачем? Мне нужно знать правду, чтобы защитить тебя. Надела кофту пятилетней давности, потому что мама заляпала мою одежду кровью. Горловина водолазки – рукав для шеи.

– Что это? Какой-то коктейль? – наверное, папа хотел бы, чтобы я о себе заботилась.

– Тебе лучше не знать.

Маму забрали куда-то, где она никогда не должна была оказаться, и человеком, которого я никогда не должна была увидеть в ней. Я никогда бы по собственной воле не тронула ни одну лягушку, папа. Хочешь, поклянусь? Все двери закрыты, но здесь ветрено. Штормовое предупреждение.

– Как я могу не знать, что буду пить?

– Просто доверься мне, – Марк несет стаканы за дальний столик.

Кто это сделал? Скажи мне кто, и я тебя защищу. Интересно, если клясться, что говоришь правду, но при этом лгать – что будет? Это Лили Пирс. Я уже сказала ей, что это Лили Пирс. Она меня ненавидит. Она заставила Эмму прийти туда. Она заставляла меня сидеть в чулане, а Эмма подкидывала заплесневевшие бисквиты в одежду.

– Довериться человеку, который отказался выпускать меня из машины?

А Дерек Томпсон к этому причастен?

– Да, человеку, которому ты позвонила.

Садимся. Дерек Томпсон причастен к разделыванию животных за главным зданием частного пансиона не больше, чем причастна я. И, я уверена, что, если клясться правдой, а говорить ложь – однажды поплатишься. Джанин, ты говоришь правду? Я говорю правду. Судьба – не карма. Плохие вещи случаются, и ты ничего не можешь с этим сделать. Хочу вернуться и не защитить Дерека Томпсона. Кажется, это за ту лягушку. Хочу не быть причастной ни к карме, ни к судьбе. Или к человеку, который никогда не просил его спасать. Вы слышите меня? Я ненавижу Дерека Томпсона, который таскал камни за главное здание пансионата. Ненавижу, как теплилась к нему. Ненавижу, что он единственный молчал, когда они обзывали меня. Как вместе со мной руками стирал эти дурно пахнущие вещи. Как признавался: если хочешь быть с ними, должен разделять их увлечения. Как потом раскаивался, что ему до жути стыдно.

Дерека Томпсона забрали из пансиона на следующий день после того, как все стало известно. Следом за ним – Лили Пирс. В комнате я осталась одна. Больше туда никого не подселяли до самого выпуска. Чулан пустовал, шкаф – полупустой. А я никогда не выключала ночник после отбоя и невольно замечала, как начинала считать от ста до единицы. И обратно.

Почему они тебя ненавидят, Джанин? Не знаю. Может, потому что я – это я.

Пьем в давящей тишине, Марк курит. Спрашиваю:

– Откуда ты знаешь это место?

– Дарвин – мой давний знакомый.

– Необычное имя.

– Это не имя. Бар основали трое – Эмиль, Кэвин и Мэйсон. Эмиль загнулся от рака кишечника, Кэвина посадили за крупную взятку. Остался Мэйсон. Он всем, кому не лень, рассказывал эту историю, и его прозвали Дарвином. Естественный отбор и все такое.

Я не нахожу это забавным, но сейчас – только сейчас – возможно, это самую малость так. Потому усмехаюсь и прикрываю рот рукой.

Над головой Марка вьется дым, огибает пробковую доску. На ней ножом вырезано название бара «Зеленый шмель», а ниже все исписано ручками, карандашами, маркерами. «Пусть Анджелика Ванн идет ***». «Подумай о карме». «Все умрем». «Это не моя вина». «Беги, пока можешь».

– Что это? – киваю на доску.

Марк смеется, стряхивает пепел точным движением указательного пальца. В нем почти весь «Гастарбайтер».

– Это достояние Дарвина, – говорит он. – На доске можно написать, что хочешь. Люди напиваются и изливают душу.

– Психотерапия для бедных?

Запоминаю этот взгляд Марка. Молчаливая отстраненность – каждый раз, когда провожу черту между ними и собой. Они – это те, кто ходит в рестораны без теплых полотенец в уборных и консультирующих сомелье. Мама часто шутила так. На нее не смотрели осуждающе, а смеялись за компанию. Люди, которые выпивали за смерть моего отца. Люди, которые приносят соболезнования лишь потому, что того требует этикет. Люди, с ног до головы завернутые в идеальные блестящие обложки. И да, я назвала их – они. В третьем лице. Используешь, когда хочешь отгородиться, перестать быть причастным.

– Хочешь что-то написать? – спрашивает Марк.

– О, нет, спасибо.

– Конечно, – картинно протягивает он. – Чтобы Джанин Палмер увековечила свое присутствие в таком месте?

– Не в этом дело. Мне просто нечего сказать, вот и все.

– Неужели?

Мне в самом деле нечего сказать людям, которые ищут решение своих проблем на дне бутылки.

– А ты писал? – спрашиваю, чтобы отвязаться.

– Да. Призвал всех бежать. Пока могут.

– И от чего же им бежать?

– Каждый сам знает. А если нет – то куда глаза глядят. И как можно дальше.

– Меня больше привлекает мысль человека, который знал Анджелику Ванн.

– Тебе так нравится, потому что ты его понимаешь. У каждого была своя Анджелика Ванн. Человек как заноза в заднице. Человек, которого маркером посылают на пробковых досках.

Знаете дорожки в парках, такие, асфальтированные и перпендикулярные друг другу? Чтобы свернуть влево, сперва нужно дойти до конца одной дорожки. Между двумя катетами всегда есть гипотенуза – тропинка вдоль травы, где люди ходят, чтобы сэкономить время. Так вот. Видимо, есть в голове такие же «вандальные» нейронные связи, которые не позволяют дойти до конца и по гипотенузе ведут к одному и тому же человеку.

Это не предусмотрено. Так вышло: слишком часто там ходила.

Марк заметил, как изменилось мое лицо.

– Давай, Джанин, меня распирает от интереса. Ты не можешь быть чопорной до мозга костей. Кто твоя Анджелика Ванн?

Взвешивая все за и против, можно прийти к выводу, что лед давно растаял на дне коктейля, а самолеты, как и корабли, терпят крушения по причине, известной лишь Богу. Миллиард причин пойти на могилу к отцу и раскаяться. Еще столько же – оказаться на полях, которые мы проезжали на пути из пансиона в Лондон. Где только пшеница и овцы отражают кучевые облака. Потом еще птицы стаями летят очень низко, и минут через сорок начинается дождь. Несильный – под ним можно разбежаться и очень высоко прыгнуть, чтобы в момент прыжка стать чуть ближе к недосягаемому. Папа остановит машину специально для этого. Мы станем лучше на короткий отрезок времени, продолжим путь, а позже найдутся все причины мечтать о том дне.

Но ни единой причины, чтобы проигнорировать вопрос. Говорю Марку:

– Только с условием, что ты тоже ответишь после меня.

– Идет.

Выпаливаю:

– Дерек Томпсон, – вслух звучит, как будто я его выдумала. – Ты?

– А я бегу, – колко улыбается Марк.

– Нет, так не пойдет. Ты должен назвать имя.

Он молчит. Он смотрит на меня. Он только что раздел меня догола и дико рад этому.

– Марк! Это нечестно.

Где-то в потоке синонимов к слову «бесстыдник» Марк вручает мне черный маркер и просит писать. Что писать? Ты только что поступил со мной очень подло! Он велит встать – но не резко: побочный эффект «Гастарбайтера» в том, что нельзя быстро менять положение в пространстве. И вот я сетую на него. Перед носом пробковая доска, а кончик маркера пахнет спиртом.

– Я не буду писать, – теперь это дело принципа.

– Укажи Дереку Томпсону направление движения.

– Сейчас мне хочется указать его тебе, а не Дереку Томпсону.

– Великолепно – пиши.

– Не могу, когда ты стоишь над душой.

Марк показательно отходит и отворачивается. Еще раз вдыхаю спиртовой запах маркера и подношу его к доске. Пишу на русском слово «Быть». Потом добавляю «Нельзя». В голову приходит мысль, наверное, подпитанная алкоголем, и я дописываю «Уйти». Получается «Быть нельзя уйти». Запятую не ставлю.

– И что это? – спрашивает Марк.

Говорю как есть, и он удивляется, когда слышит русское произношение. Хмурится, в шутку спрашивая, не обругала ли я его.

– Нет. Это амфиболия в русском языке. Через них объясняют постановку знаков препинания в предложении. Запятая, поставленная после того или иного слова, полностью меняет смысл предложения. С ними еще дети развлекаются.

– Что оно значит?

– Ну, в первом значении: «Быть нельзя, уйти».

– А во втором?

– Быть, нельзя уйти.

– Всего три слова, и только знак препинания решает судьбу?

– Именно.

– Тебе не кажется это странным?

– Мне кажется странным, что ты до сих пор не спросил, откуда я знаю русский.

Я рассказала, что работаю переводчиком. Мы взяли еще по «Гастарбайтеру». Марк узнавал у меня, как произносится то или иное слово на русском, и пытался спародировать мое произношение. Потом, когда решил, что знает достаточно, принялся составлять амфиболии на английском и просить меня переводить. На все замечания касательно того, что он говорит буквально бессмыслицу, Марк лишь отнекивался. Получилось: «Заблокировать нельзя звонить» и «спать нельзя вызвать такси».

Слышу, вижу – и не понимаю, какой рычаг во мне задело. Где он спрятан? Впервые при ком-то сказала слово «задница». Когда ты используешь глагол с глаголом – получается полная задница. Так и сказала. Еще не знаю, что внутри отвечает за радость, но сегодня оно взбудоражено. Прямо сейчас. Ощущение кучевых овец вернулось, только в ином обличии.

Телефон разрывается от сообщений. Наконец зарядился. Прямоугольник, который снова делает меня несчастной. Кажется, я сама себе чужая: со стороны вижу, как хватаю его. Все сообщения от мамы. И все на русском.

00:13 – «Зачем ты это сдеалла?»

00:13 – «Джанин, подумай чем это может кончиться ечли ты оставишь меня здесь».

00:14 – «Куда они меня взут и что ты им скзаал?»

00:15 – «Джанин ответь мне забери меня».

00:20 – «Я не знаюпчму но тут все вкрови».

00:21 – «Пождацста забери меня джанин не оставляй меня пожалств»

00:21 – «Думаешь, так ты отменя избвишься ты не избавишся просто помни что никогла».

00:22 – «Ты от меня не избвишься никогда».

00:22 – «Так что лчше пирдь и я скжу в лцо».

00:30 – «Ты не сможешь отэтоого уйти».

00:30 – «Все повтриться джанин».

00:41 – «ДЖАНИН».

00:41 – «Ответь мне прмо сейчс не хочу здесь».

Я ненавижу свое имя. И пять пропущенных звонков от доктора Дэвидсона – на последний из которых я не ответила пять минут назад. Вижу, как говорю Марку, что выйду на улицу позвонить. Меню, стены, неон – все горчит. Все внутри и снаружи одновременно. Есть тело, а есть дух, и периодически этот дух воспаряет над материальным, чтобы меньше чувствовать.

Алло, доктор Дэвидсон? Это Джанин Палмер. Бездомный куда-то исчез с тротуара. Голубое стекло все еще на асфальте. Быть нельзя уйти. У вашей матери случился нервный срыв. Вы говорили, она пила? Да, я нашла несколько пустых бутылок в ящиках на кухне. А у меня тоже гены паршивые? Сейчас она спит. Мы обработали ее руки, поставили капельницу. Пожалуйста, не беспокойтесь. Она здесь задержится. Вам нужно приехать в течение недели, чтобы подписать документы. Я приеду. Или можем выслать по электронной почте. Вышлите по почте. И… Джанин? Я. Ненавижу свое имя. Вы в порядке? Я в порядке.

Гудки в трубке, когда собеседник заканчивает звонок – дельный способ экранизировать троеточие. Как три шага на каблуках, передышка у стены и заново.

Кто-нибудь когда-нибудь проверял, говорит ли с нами мир азбукой Морзе? Фонарь мигает, и черт его знает – просит он о помощи или глумится. Легкий звук, что он издает, отстает на пару миллисекунд. Все потому, что вселенная разлетелась миллиарды лет назад, и звездная пыль сотворила галактики, планеты, шимпанзе – и три маргариты по цене двух в том ресторане, где мама всегда встречалась с подругой.

Об этом нельзя думать, если твоя конечная цель – понять, как именно. Оно – болезнь, хронически прогрессирующая. Стремиться знать и ненавидеть, когда открывается истина. Почему ты так со мной? Из-за чего ты так со мной? Теперь знаю. Кажется, нам оттого не дается тайна сотворения вселенной, что всепоглощающее знание рождает отчаяния. Там кто-то сверху мешает карты, искренне желает нам счастья. У него все под контролем. Он дает нам шанс не знать, о чем шепчет фонарь азбукой Морзе. И как так вышло, что Меркурий именно на том расстоянии от Солнца, чтобы его не притянуло и не оттолкнуло гравитацией? Выбираю не знать и называть это случайностью.

Мама подарила мне знание. У нее ничего не было под контролем. Она бы рассказала мне, о чем шепчет фонарь, если бы знала. Но она не знала. Она понятия не имела, что боль не уменьшается, когда делишься ею, а копируется в том же объеме.

Чувствую, как все рассыпается. Земля круглая, и я ничего не могу с этим сделать. Вселенная взорвалась, ради того, чтобы сейчас я стояла здесь, а в переулке кто-то блевал. Хочу, чтобы вы слышали, как шумит фонарь. Видели, что его свет доходит до меня быстрее звука. Хочу, чтобы вы знали, о чем он пытается сказать, и идентифицировали себя тем, кто держит Меркурий на идеальном расстоянии от Солнца. Потому что, читая это, вы – сверху. Мне можно сказать о вас «надо мной». Говорю: вы надо мной. Я страшно благодарна, что вы держите в тайне момент сотворения вселенной и искренне желаете счастья. Пожалуйста, молчите дальше. Умоляю, не копируйте боль и не позволяйте ей множиться в сердцах других. Если знаете, что завтра мир схлопнется – молчите и дарите еще один счастливый день неведения. Я прошу вас, потому что ее никто не успел попросить.

Сникаю. Стена холодная и твердая, когда прижимаюсь к ней лопатками. Хочу отпечататься. Читать – в значении «увековечиться». Ступенек двадцать пять, но только двадцать из них протоптаны. Странно. За мной увязываются двое и преграждают дверь. Все в желтом цвете гепатита Б.

– И что такая прекрасная дама забыла в этом ужасном месте?

Им под тридцать. Сохранились плохо. Дверь перекрыта.

– Пожалуйста, отойдите. Меня ждут.

– Эрик, тебе не кажется, что она в полном напряге? – спрашивает один.

– Да, она в полном напряге, – отвечает второй и делает шаг вперед.

Отступаю по инерции, снова упираюсь в холодную стену.

– Лучик, кто тебе продает?

– Я не понимаю, о чем вы.

– Дуру из себя не строй, здесь просто так не ходят.

Вот бы закричать. Вот бы меня не парализовало от ужаса. Вот бы второй не прижимал мою спину к холодной стене. И еще двадцать шесть желаний, которые я никогда не загадывала, задувая свечи на день рождения.

Они говорят о наркотиках.

– Нет, правда никто не продает, – язык заплетается. – Я хотела купить впервые. День паршивый. Продадите? Только сумка не с собой. Внутри. В сумке деньги. Скажите цену – я схожу за сумкой и заплачу.

Эрик смотрит на второго, безымянного, и они смеются. Если описывать более достоверно – ржут, как кони.

– Дорогая, тебе не нужна сумочка, когда ты такая красивая.

– Тогда я не буду покупать.

Его рука с маленьким целлофановым пакетиком лезет в карман моих брюк и оставляет его там. Пальцы нарочито давят на бедро.

– Как же так? Ты ведь уже купила.

От напряжения ломит шею, слова застревают. Его рука больше не касается кармана. Я молюсь, чтобы этого больше никогда не повторилось. Я уверена, если клясться правдой, а говорить ложь – однажды поплатишься.

Знаете моменты, в которых хочется остаться? Этот – один из них. Чтобы не открылось, что грядет. Просто остановиться и повторять бесконечно. Обычно такие моменты приятные. Их рождает покой, заполняющий изнутри. И если суждено остановиться здесь, то не буду думать о грязи, которая породила его. У меня коллекция таких мгновений. У меня всегда есть куда вернуться.

Поле. Все еще поле, но начинаются деревья. Мы возвращаемся домой из пансиона. Эта дорога всегда пуста. По левую руку Ла-Манш. Щуришься, глядя на него при свете солнца. Даже закатного. Повсюду красный цвет тепла. Папа ярко-розовый, когда смотрю на него. Его лицо – четкий отпечаток внутри меня. Мы едем молча: все, что можно было обсудить, уже обсудили. На весь салон музыка. Он поет. Он ужасно поет, но очень честно. Про наземное управление, белковые таблетки и начало обратного отсчета. Спрашиваю в шутку, правда ли он был космонавтом до моего рождения. Всегда так делаю, когда сказать нечего. Он отвечает: конечно. Потом добавляет, что не ушел в отставку, а просто взял перерыв, чтобы помогать стране. Вот пройдет время, и он снова полетит в космос. У него там много дел, его ждут с нетерпением. Ни с кем не успел попрощаться. Говорит, что к его возвращению испекут огромный чизкейк. Я возражаю: в космосе невозможно испечь чизкейк, там печки нет. Он улыбается: я не могу знать, ведь ни разу там не была. Наземное управление продолжает вызывать майора Тома. Нас двое, и мы счастливы. Не знаю, могу ли говорить за него, но предполагаю.

А еще я теперь точно знаю, где он. Бесстыдник поедает чизкейк на межкосмической станции и даже не думает делиться. Еще там есть печь и много-много людей, которые ждали его с нетерпением. Там всегда красный цвет тепла, а Ла-Манш искрится. Пусть будет так.

Вы, которые надо мной – молчите, если я не права.

– Чем будем расплачиваться?

По щеке катится слеза. Там, где она только что была, холодно. Начинаю мотать головой.

—Что такое? Что? – глумится Эрик. – Ты уже забрала товар, так не годится.

Может, это за лягушку. Или за то, что по моей вине Дерека Томпсона увезли из пансиона. Причин может быть много. Или без причин – просто так. Потому что звездная пыль разлетелась по вселенной.

Дверь открывается, из нее выходит Марк. В каком-то тихом ужасе он смотрит на меня, потом на них. Сейчас кайял действительно потек. Рука второго перестает прижимать меня к стене, которая больше не холодная. Эрик говорит Марку пройти мимо, на что он молча достает из-за пояса пистолет и снимает с предохранителя. Дуло овальное, когда направлено не на тебя.

– Вон отсюда, – говорит Марк.

Двое поднимают руки, якобы не при делах. Их губы выпячиваются вперед.

– Как скажешь, – говорит Эрик. – Только свое заберем и свалим.

Безымянный сует руку в мой карман, и я слышу то, что слышал папа – выстрел.

#4 МЕРКУРИЙ

Просыпаюсь. Вокруг динь-дон: мне звонят.

– Алло, мисс Палмер? Предупреждаю, что через час встреча по оглашению завещания вашего отца.

Соглашаюсь.

– Спасибо, что позвонил, Джерри.

Надо мной балдахин, и картина сообщает о рождении Венеры. Тело не со мной, а где-то. Встаю и запинаюсь о пустую бутылку виски, литровую. Рядом с ней пробковая доска из бара. Беги, пока можешь. Уйти нельзя остаться.

Происходящее описывает формула: извлечь корень из нуля. В принципе, ноль. Но можно расширить множество действительных чисел, добавив еще одно число, квадрат которого равен нулю, но само оно не ноль. Это приведет к дуальным числам – таким расширенным полям действительных чисел, всякое размышление о которых приводит к мыслям об основных положениях экзистенциализма. Это я к тому, что между чересчур пьяным человеком и расширенными полями действительных чисел намного больше общего, чем кажется. Лучше не притрагиваться, если не знаешь, как правильно. Что-то вчера произошло. Непохожее на меня.

Одеваюсь и вспоминаю, как однажды в университете проводили конкурс на лучший стартап. Для всех факультетов. Потом выбирали лучшую идею и предоставляли инвестора, который финансировал проект. Хорошее дело. Приз забрал парень с факультета медицины, придумал что-то вроде устройства для экстренной самопомощи. От чего – не помню. Помню, что гуманитарии в том конкурсе не участвовали. Предложить было нечего, но я в шутку придумала и никому не рассказывала следующее.

Сервис, где на один день можно обменяться с кем-то телами. Не полностью теряя свое сознание, нет, а как бы поместить в себя идеи и мысли другого человека. Не исключая тела, конечно. Как сервис по прокату машин, где выбираешь человека, и вы оба друг друга испытываете. Ты делаешь то, что никогда не смог бы сделать он, и наоборот. Ты носишь вещи, которые тебе не шли. Говоришь слова, которые запрещались к произношению. Ешь еду, которая казалась тебе противной. И делаешь, что вздумается: лицо ведь не твое. Под чужим лицом ничего не страшно.

Это было бы прописано в договоре. Можно от лица другого творить невероятные вещи. Все под законом и разрешено. Программа для тех, кто теряет смысл жизни. Без последующих претензий в духе: «я же просил тебя не совершать ограбление со взятием заложников», «я же просил тебя не рушить нашу семью», «почему все рейсы из Лондона в Австрию вдруг улетели в Австралию?» Программа, которая разрушила бы мир за сутки. Судная ночь при дневном свете. Потому что лицо не твое, а чужое. Какое нам дело до другого человека, когда душа внутри одна и рвется?