Читать онлайн Комната, которой никогда не было

В этой старой квартире шум никогда не кончался. Он жил в стенах, как плесень: сверху – шаркающие шаги, справа – вечный телевизор, в подъезде – хлопок двери, который узнаёшь по звуку, как знакомый голос. Вечером в коридоре пахло варёным луком из 43-й, стиральным порошком из 39-й и сыростью из подвала. Шум был узором этой жизни: как обои – всегда здесь, всегда одинаковый.

Отец открывал дверь ключом, который научился поворачивать без скрипа, клал связку в эмалированную миску у входа (дзынь – по расписанию), садился прямо в куртке на край табурета, как на привале. На стол выкладывал три листка – «коммуналка», «кредит», «разное» – и писал карандашом аккуратные квадратики для галочек. Он держал хаос списками. Вслух мог едва слышно считать:

– Раз, два, три, – перекладывая счета, – раз, два, три…

Мать ходила по квартире с полотенцем на плече, будто с флагом маленькой страны по имени «Порядок». Она умела делать уют из ничто: протереть стол, переставить кружки, замолчать вовремя. Иногда задерживала взгляд на потолке – там расползалось пятно, похожее на карту неизвестной области. «Ещё немного. Выберемся», – говорила она себе и шла ставить чайник.

Аня жила между экраном и зеркалом. В зеркале – лицо, с которым она то спорила, то мирилась; в экране – мир, где она была услышана. Дома она чаще молчала, защищаясь сарказмом как щитом.

– Переезд решит всё, да? – бросала через плечо. – Ну да. Сразу зацветут вишни, и пятно на потолке уйдёт само.

Сарказм помогал не расплакаться. В школе её считали острой на язык, дома – «закрытой».

Даня из любой клетки делал карту. Рисовал карандашом план квартиры, отмечал «тайные ходы» между табуреткой и стулом, измерял линейкой расстояние от дивана до балкона, ставил стрелочки: «сюда – взапас», «здесь пролаза нет». Любил «впервые»: впервые найти в кладовке коробку с пуговицами, впервые пройти коридор, не задев плечом косяк, впервые услышать в батарее ритм «та-да-дам» и принять это за сигнал.

Тимур был тихим и внимательным. Держался за мамин халат, как кораблик за причал. Иногда говорил фразы, от которых взрослые переглядывались.

– Не ходи туда, – произнёс однажды, глядя в конец коридора. – Там что то дышит.

Мать погладила его по голове и закрыла ту сторону, где давно перегорела лампочка.

Про дом отец сказал впервые поздним вечером, когда сайт с объявлениями уже подтормаживал. На фотографиях – деревянный, будто снятый без людей и времени. Чердак как выдох, окна без отражений. Крыльцо короткое, ступеней вроде три. Или четыре. Отец увеличивал, щурился, уменьшал – и ловил себя на улыбке уголками губ.

– Смотри, – позвал он. – Наш шанс.

Мать подошла, отодвинула ноутбук на ширину ладони – как горячую кружку, – и долго молчала. Дом был не красив, а отдельный. У него была своя тишина – ощутимая, как вещь.

– Сколько? – спросила.

– Меньше, чем должно, – ответил он.

Оба знали: «меньше» – не всегда «хорошо». Но в их словаре «доступно» давно значило «попробовать».

Они поехали смотреть. Дорога тянулась, будто кто-то тащил её за бечёвку. Мелкая морось делала воздух низким. У дома пахло деревом, железом и мокрой землёй. Риэлтор – слишком улыбчивая женщина в светлой куртке – говорила карточными фразами:

– Дом сухой. Фундамент крепкий. Крыша новая.

Отец в это время считал. Шаги от калитки до крыльца – восемь «больших». Доска на третьей ступени сказала «мм», как будто в ней поселилась капля. Он постоял на ней и записал в блокнот одно слово: «Запомнить».

Мать ладонью касалась поверхностей – спрашивала их молча: выдержите ли вы наши тарелки, ложки, сны? На кухне треснувшая плитка рисовала солнечные лучи из угла – странная красота. Она приподняла крышку подпола, вдохнула сырость и железо, закрыла – будто рот тайне. «Потом», – сказала себе.

Аня осталась в машине, уткнувшись в телефон. Сеть ловила рывками, экран завис дважды на одной и той же фотографии. Она попыталась улыбнуться для селфи – не нажала. В боковом зеркале увидела свою руку, рисующую на стекле линию. Стерла ладонью – остался след, как от тёплого пальца на холоде.

Даня влетел первым – кроссовки тонко стукнули о порог.

– Привет, я Даня, – поздоровался он со всем домом сразу. Эхо коротко ответило «да». Он замер на мгновение, но уже бежал дальше:

– Где лестница? Сколько шагов до окна?

Тимур шёл рядом с отцом, крепче обычного держал его палец.

– Здесь много «раз-два-три», – сказал он тихо.

– Это хорошо, – улыбнулся отец.

– Это дом, – покачал головой Тимур.

Решение не упало в один день – прижилось, как новая обувь: сначала натёрло, потом стало возможным, потом – единственным. Вечером отец разложил на столе бумаги.

– Нам хватает. Если экономить – хватает.

Мать посмотрела на пятно на потолке – шёлковистую карту маленькой страны. Слово «хватает» стало дощечкой на воде: если встать ровно – не утонешь.

– Этого ведь мы хотели, – сказала она.

– Этого я хотел, – мягко поправил он. – Но будущее – общее.

Аня слушала за стеной. Написала Лизе: «Похоже, из города можно уйти. А город из тебя – нет». Лиза ответила пятью стикерами и «позвонишь?». «Я не хочу привыкать», – подумала Аня. Пугало, что человек привыкает ко всему.

Даня носом упёрся в балконное стекло, рисовал кружочки на запотевшем – будущие двери.

– А если там подвал есть, ты со мной? – спросил он у Ани.

– Нет. Я умная, – отрезала она.

– Тогда возьму Тимура, – серьёзно решил брат.

– Ты возьмёшь фонарь, – сказал отец. – А Тимур с мамой. И подвал – потом.

Тимур заснул у матери на коленях – так он пережидал избыток слов. Ему снилась дверь без ручки. Он тянул её, тянул, а она не открывалась. «Она сама», – сказал он во сне.

Сборы начались как дождь: с редких капель – и вдруг всё сразу. Коробки подписывали «кухня / стекло», «ванная», «книги», «детское – верхнее». Отец печатал наклейки со старым и новым адресом, гордился, как ровно ложатся полоски. Любил, когда всё называется. Это уменьшало неизвестность.

Аня раскладывала одежду по цветам, потом по толщине, потом снова перемешивала, потому что смешно быть правильной. Слушала музыку в одном наушнике, вторым ухом – мир. По привычке ловила фальшь во фразах взрослых – «ты привыкнешь», «зато там тише».

– Сеть там вообще есть? – не выдержала она.

– На холме ловит, – уверенно сказал отец.

– На одном конкретном камне, – пробурчала Аня.

– Если захотеть – встанем на оба, – позволил себе шутку он.

Вечером пришла Лиза. На кухне уже не было привычных предметов – ложки звенели в коробке, как поезда вдалеке. Они болтали быстро, чтобы не оставлять паузы; смеялись, потому что смех легче молчания. О «я уезжаю» сказали в начале и в конце – оба раза будто констатацию. На прощание Лиза обняла крепко.

– Пришлёшь небо? – попросила.

– Если оно там есть, – кивнула Аня.

Даня нашёл в кладовке папину каску, объявил своей.

– Не игрушка, – хотел сказать отец, махнул рукой: – Только не спать в ней.

Ночью Даня всё равно надел поверх шапки – смешной гриб. Снилось, что он рисует карту, и в пустом углу появляется маленький квадрат. Он пытается стереть – не стирается. «Есть что проверить», – обрадовался.

Тимур подбирал «выпавшее»: пуговицу, нитку, кнопку. Складывал в кармашек. Он знал: много маленького складывается в большое. Так собирается тишина.

Утро началось с гонки. Будильник сработал на две минуты раньше – и всё равно опоздал к их внутреннему счёту. Отец первым встал, включил чайник, разложил на столе три листка – «работа», «дом», «разное» – и проставил даты. Когда ставил первую галочку («позвонить по договору»), вода как раз заворчала. Синхронность прибавляла смелости.

– Чай или кофе? – вошла мать с полотенцем на плече.

– Кофе, – сказал он, тянусь к ручке шкафа так же, как к слову «да».

Аня вышла с помятым затылком, сразу воткнула один наушник. Второй оставила миру.

– Мне к третьему, – предупредила, что разговоров не хочет.

– Справку после уроков заберёшь? – мягко спросила мать.

– Если не забуду.

– Запиши, – предложил отец. – Работает.

– На мне – нет, – улыбнулась краешком губ Аня.

Даня уже сидел в кроссовках, шнурки завязаны несимметрично – один бантик ниже. Он гордился самостоятельностью. В руке – линейка.

– Сегодня проверю, правда ли между партами ровно тридцать сантиметров. Мне кажется, больше.

– Только не мерь линейкой людей, – попросила мать.

– Я культурный, – серьёзно кивнул Даня.

Тимур щурился от света, держал в кулаке синюю нитку.

– Крепкая, – сообщил.

– Ты крепче, – поцеловала мать.

– Нет, нитка, – не согласился он.

На работе у отца пахло бумагой и шагами. Он прошёл «пик» у турникета – машина признала его существование. За столом разложил дела, как пасьянс: «срочно», «до обеда», «к вечеру», «можно завтра». Понял, что «можно завтра» сегодня нельзя – времени меньше, чем задач, даже если считать шёпотом.

Позвонила риэлтор – пропела своей улыбкой:

– Документы готовы. Если удобно, завтра в 12:47 всё подпишем.

– Завтра, – подтвердил он. – Подойдёт.

– Дом вас ждёт, – сказала она.

Отец провёл пальцем по краю стола трижды – раз, два, три. Не суеверие – дисциплина. Иногда они похожи.

Коллега заглянул в проём:

– Правда дом берёшь? Смелый. А если не потянете?

– Потянем, – спокойно ответил он.

Школа встретила Аню на полтона громче. Звонок кричал чуть резче, учительница по литературе говорила быстрее, чем обычно. Всё было на месте и как будто уже «не её». Лиза догнала у лестницы, прижалась плечом:

– Ты серьёзно так далеко?

– В дом, – ответила Аня. – Пока не понимаю, это правда или фильм.

– Главное – не документальный, – вздохнула Лиза. – Пришлёшь небо?

– Если найдётся, – кивнула Аня.

На математике она смотрела в окно: мокрый снег расплывался запятыми. На доске мел чертил формулу. «Достаточно ли данных, чтобы принять решение?» – учительница улыбнулась своей шутке. Аня услышала в этом не про числа. «Достаточно ли?» – спросила у себя. Ответ не пришёл.

У умывальника зеркало мигнуло странно: отражение моргнуло на полсекунды раньше. Аня отступила, усмехнулась самой себе: «Сонная».

Классный руководитель догнала у двери:

– Справку заберёшь?

– Заберу.

И забрала. Печать оказалась длиннее её имени. Бумага утяжелила карман больше, чем могла.

Даня рассорился с одноклассником из-за права считать шаги до спортзала. Учитель физкультуры погасил спор одним «раз» таким, что оба поняли: до «два» лучше не доводить. Даня остыл, получил наклейку «за наблюдательность». Дома показал матери:

– Теперь у меня есть доказательство, что я не просто так смотрю.

Мать улыбнулась так, что доказательство стало на двоих.

Тимур в садике рисовал дом. Первой двери нарисовал ручку. Второй – нет.

– Почему без ручки? – спросила воспитательница.

– Она сама, – ответил Тимур.

Рисунок повесили на стенд. Вечером он попросил забрать:

– Это наш.

К вечеру пришёл участковый «проверить регистрацию». Пил чай, рассматривал холодильник, где магнитами держались расписания, фотографии и выцветшая записка: «купить: хлеб / молоко / соль / тишину». Прочитал последнюю строку и ничего не сказал. Поставил подпись, пожелал «удачи» – слово тёплое и пустое, как кружка без чая.

Риэлтор напомнила время на завтра – «12:47».

– У меня сбой в системе, у всех только это окно, – смеялась.

– Удобно, – сказал отец. Любил, когда всё смотрит в одну точку.

Мать гладила рубашки и думала, что завтра – четверг, а по ощущениям – конец недели. Аня переписывалась с Лизой, спорила с собой: «Хочу ли уезжать?» Ответ зависел от запятой. Даня перепроверял шнурки – в новые места приходят с ровными узлами. Тимур гладил нитку на запястье, будто вспоминал, как её завязывали.

День закончился, как сцена.

Они договорились лечь пораньше – и, конечно, легли поздно. Вещи умножались. Из углов выползали забытые мелочи: половинка пазла, старая батарейка, одинокая серёжка, открытка «С Новым годом!» с чужим почерком. Мать складывала их в коробку «МЕЛОЧИ», улыбаясь слову.

Отец на кухне переписывал «финишный» список. Внизу приписал «включить чайник» и поставил галочку заранее – мини-примета: одно дело уже сделано. Часы споткнулись на «три»: секундная дёргалась и не хотела переставлять ногу. Он коснулся стекла – стрелка перескочила через лужу.

– Держись, – сказал он часам вполголоса.

Мать раскладывала «на первое время»: щётки, полотенца, лекарства, фонарики, свечи, спички, блокнот, ручка, ножницы, нитки. Положила лишнюю синюю – для Тимура.

Аня сидела на полу, обложившись футболками и блокнотами, мысленно делила на «с собой» и «пусть остаётся». В тетради на полях – глаза, лестницы, стёкла. Дверь без ручки. «Смешно, что страхи совпадают», – подумала она о Тимурином сне и позвонила Лизе.

Говорили шёпотом – не потому что поздно, а потому что шёпот честнее.

– Я приеду к тебе, – уверенно сказала Лиза, не зная, где это «к тебе».

– Только предупреди дом, что ты добрая, – усмехнулась Аня.

– А ты предупреди, что ты громкая.

– Он уже в курсе.

После звонка вышла на балкон. Двор спал, как животное, умеющее делать вид. Три фонаря стояли как часовые: раз, два, три. Аня прислонилась лбом к стеклу. «В новом доме не будет “так же”», – сказала себе вслух. Честно – не больно, а пусто.

Даня не спал. Тихо прошёл в коридор в каске – привычка ночных разведок. Коридор вёл себя прилично: не скрипел, не тянулся, двери стояли на местах. У прихожей привычно искал миску для ключей – её уже упаковали. В голове прозвенело «дзынь», и он улыбнулся – звук можно нести с собой.

На кухне сидел отец.

– Ты чего? – кивнул Даня.

– Думаю, – ответил он. – Ночью у мыслей тихие подошвы.

– Лучше думать днём, – сообщал Даня как правило.

Они посидели молча – тишина стояла между двумя стаканами: большой и маленький.

Спор завёлся во втором часу – как всегда. Начался с сковороды.

– Эту оставим. На всякий случай, – сказала мать.

– Купим там другую, – упрямо сказал отец.

– Мы не можем всё бросить.

– Мы не можем всё тащить.

Слова «бросить» и «тащить» посопелись, но не зарычали.

– Я просто боюсь, – выдохнула она. – Всё время считаю: деньги, силы…хватит ли меня.

– Я тоже считаю, – признался он. – Только тише.

– А я вслух. И легче не становится.

– Вместе – легче, – он положил ладонь на её руку.

Их рассмешили ровно идущие часы – «тик-тик-тик». Совпадения иногда спасают.

– Помнишь, как мы сюда переезжали? – спросила она.

– Думали, будет тише, – кивнул он. – Вышло громче.

– И трое детей, – улыбнулась она.

– И это не тихо.

Они улыбнулись одинаково – язык, который потрескался, но не сломался.

– Спать, – сказала мать. – Завтра «раз, два, три».

– Раз, – ответил он.

– Два, – сказала она.

– Три, – прошептали вместе.

Тимур проснулся от «так». Это «так» объяснить нельзя – смена воздуха, когда открываешь дверь подъезда. Он встал, потрогал нитку, подошёл к входной. Дверь стояла как всегда – и как человек, притворяющийся спящим. Он прислонил ухо к дереву. Дерево шумело своим деревянным шумом. Внизу хлопнула чужая дверь. Дом вздохнул.

– Тише, – сказал Тимур. Дом послушался. Он лёг обратно; нитка под щекой потеплела.

Аня лежала с открытыми глазами и думала, что завтра у неё появится новая привычка – считать ступени. Улыбнулась в темноте, чтобы рот не забыл, как это. На телефоне вспыхнуло: «Спи. Завтра ты будешь смелее», – от Лизы. Аня набрала «Завтра я буду собой», стерла, отправила «Ок».

Часы на кухне показали 03:03 – симметрия на секунду вымыла мир.

Утро склеилось из мелких «прощай». Мать вынесла мусор – у мусоропровода встретила соседку из 39-й, ту самую со стиральным порошком.

– Уезжаете? – спросила та, будто это её личное дело.

– Да, – кивнула мать. – Дом нашли.

– Хорошей дороги, – сказала соседка тонко. И повторила: – Хорошей дороги.

Мать вдруг почувствовала, как от этих одинаковых слов пустота перестаёт гудеть.

– Спасибо, – сказала она и зачем-то погладила ладонью холодную крышку мусоропровода.

Аня договорилась встретиться с Лизой у остановки, где они всегда мерзли зимой. Они постояли, как раньше – плечом к плечу.

– Скажи, что всё будет нормально, – попросила Лиза.

– Так никогда не работает, – честно ответила Аня. – Скажу по-другому. Я выдержу.

– И я, – кивнула Лиза. Достала из кармана деревянную прищепку – ту самую, что Аня сняла с верёвки.

– Оставь мне половину.

Они разломили её по трещине: у каждой – своя половинка. Примета не на «вернусь», а на «не потеряюсь».

Даня обошёл двор «как положено»: детская площадка, подвал, гаражи. Нащупал в кармане гладкий камешек и засунул его под бордюр. «Секрет». Если вернуться – проверить, на месте ли. Он шёл, шепча:

– Раз, два, три… – сбился, засмеялся сам себе. – Потом пересчитаю.

Тимур пришёл в сад на час – попрощаться. Подарил воспитательнице свой рисунок дома.

– Оставьте тут, чтобы не скучал, – сказал серьёзно.

– Оставим, – обещала она, и это впервые звучало не как дежурная фраза.

Мать вернулась наверх, обошла комнаты. Взяла с подоконника маленькую фигурку кота – вкладывали когда-то в шоколад – и положила в карман. Не потому что любит котов. Потому что предметы помнят.

Отец проверил документы, выключил газ, втянул воздух, как перед нырком.

– Всё? – спросил у комнаты. Комната ничего не ответила – и это было правильно.

Чемоданы стояли у двери как гости, пришедшие раньше. Машина под чахлой берёзой блестела росинками – точки в конце параграфа.

– Ключи, документы, кошелёк, – проговорил отец, прощупывая карманы.

– Телефоны, зарядки, вода, – перечисляла мать.

– Я посчитаю ступени, – пообещал Даня.

– Я не усну, – сказал Тимур и зевнул.

– Я не обещаю быть милой, – предупредила Аня и усмехнулась.

Загрузили коробки, пакеты, пакеты с пакетами. Соседка из 39-й снова вышла на площадку и теж же голосом сказала:

– Хорошей дороги.

– Спасибо, – повторила мать. Иногда повтор – это и есть обряд.

Они сели. Отец повернул ключ – двигатель завёлся со второго раза. Радио поймало: «…на…» – и рассыпалось в шипение. Он выключил, чтобы тишина не ругалась с чужими словами.

– Готовы? – спросил он.

– Поехали, – сказала мать.

Двор поплыл назад, как фотография, которую не взяли из рамки. На первом перекрёстке Аня почувствовала, как внутри что-то повернулось туда же, куда колёса. «Еду – значит еду. Не на половину», – сказала себе.

Город кончился, как выдернули вилку из розетки. Дома редели, ларьки становились одинокими, люди – точками. Дорога поднималась и опускалась, входя в собственный ритм. За окном мокрый снег пытался называться дождём. Грузовик с рекламой дверей сверкнул надписью «ВЫХОД».

– Символизм, – усмехнулся отец сам себе.

– Интернет будет? – ещё раз спросила Аня. Не требовательно – проверяя.

– Будет, – сказал он. – На холме ловит.

– На одном камне? – уточнила она мягко.

– Если что – будем прыгать, – ответил и впервые за день рассмеялся.

Остановились у придорожной станции. Мать купила кофе из автомата, пирожки пахли одинаково. На стене круглые часы показывали 12:47 и не спешили меняться. Мать постучала ногтем по стеклу – секундная стрелка нехотя пошла дальше.

– Спасибо, – шепнула она привычно никому. Кассирша не услышала.

Аня написала Лизе: «Доехали до середины мира».

– Пришли небо, – пришло в ответ.

Аня подняла телефон – сфотографировала серую ткань облаков. Честно – значит хорошо.

Даня на стоянке нашёл камень с ровной стороной.

– Первый камень связи, – торжественно объявил, пряча в карман.

– Почему бы и да, – пожала плечами Аня.

Тимур пил воду из стакана, не из бутылки – так вкуснее. Держал нитку пальцами, как штурвал.

Дальше лес подошёл ближе, притянул тень. В машине стало слышно своё дыхание – «вдох-выдох», «раз-два-три». Отец выключил кондиционер. Даня решил, что если сейчас сказать «раз-два-три», получится слишком громко, и промолчал. Тимур кивнул чему-то невидимому.

Они свернули на узкую дорогу. Доски поддались под колесом. Крыльцо выросло из мокрой земли быстро – чердак как выдох, окна как глаза без отражений. Ступеней – три. Или четыре.

Отец заглушил мотор, положил ладонь на руль – как на плечо старому другу. Под ладонью стучало сердце машины, совпадая с его собственным ритмом.

– Ну, здравствуй, – сказал он дому.

Мать кивнула, как соседу, с которым предстоит здороваться годами. Аня закатила глаза – привычное движение, чтобы не показать, как щёлкнуло внутри. Даня расправил плечи, готовясь считать. Тимур произнёс спокойно, будто давно знал:

– Он нас ждал.

Они взяли по коробке. Мать – «на первое время», Аня – свой чемодан, Даня – лёгкое и важное, отец – самое тяжёлое, Тимур – ладонь матери.

Крыльцо под ногами ответило коротким «мм». Первая ступень – раз, вторая – два, третья – три. А где-то между «два» и «три» показалось, что было ещё «и половинка». Но это могло показаться. На пороге отец потянул на себя ручку – дверная, простая, железная – и дом, как живой, сделал короткий вдох.

Порог – это всегда черта. Они её переступили.

Внутри пахло, как пахнут деревья, когда их пилят: свежими, но почему-то уже не живыми. В каждой комнате было что-то оставленное прежними хозяевами – старый облезлый комод, спинка кровати с потертой резьбой, покосившееся кресло с проваленной серединой. Обои были выгоревшие, в мелкий рисунок, на кухне плитка – треснувшая в двух местах, и трещины расходились от угла, как лучи у солнца на детском рисунке. Половицы по-разному отзывались на шаг: тут – сухим «кхр», там – сырым «мм».

Мать ходила по кухне и прикидывала: «Холодильник – сюда, чайник – сюда, микроволновка – у окна», хотя окно выглядело так, будто две зимы подряд не видело света. Отец проверял шкафы, заглянул в подпол – веревочная ручка дверцы вела вниз куда-то темно, пахнуло сыростью и железом, как в старых подвалах, где хранят банки с компотом и гвозди «на всякий случай». Он закрыл, отметил про себя: «Потом».

Аня поднялась на второй этаж, пробежала по коридору – и вдруг остановилась: на секунду показалось, что коридор длиннее, чем минута назад. Это ощущение было не столько зрительным, сколько в теле: ноги шли, а привычный ритм «раз-два-три двери» не наступал вовремя. И тут же все стало обычным. «Показалось», – сказала она себе и открыла дверь в комнату, которую тут же окрестила своей. В комнате был широкий подоконник и пустой встроенный шкаф с зеркалом, мутным от времени. Она посмотрела на свое отражение: длинные волосы, резинка для волос на запястье, серые кроссовки – те же самые, что в городе. Только глаза у отражения были как будто потемнее. Она отдернула прядь, улыбнулась самой себе – и зеркало на секунду задержало улыбку, словно выдохнуло ее с опозданием. Аня фыркнула и, не глядя, провела ладонью по стеклу. На пальцах осталась пыль.

Даня тем временем уже успел заглянуть в каждую дверь, кроме одной. «Тут – спальня родителей, тут – маленькая, тут – еще маленькая», – считал он. Последняя дверь была приоткрыта, и Даня потянул ее тихонько. Комната оказалась странно квадратной: как будто метр на метр, еще метр, еще. Он вспомнил, как им в школе говорили про эвклидовы фигуры – смешное слово, как имя чужой страны. В углу на стуле стоял пустой графин. Даня коснулся стекла – оно было холодным и пахло влажностью, хотя внутри не было ни капли. Он поставил его на место, провел ладонью по столешнице. В ту же секунду снизу, из-под пола, прокатился низкий гул, будто в подвале кто-то сдвинул тяжелый деревянный шкаф. Даня замер. «Ветер», – сказал он себе. «Подоконник играет». Он еще был маленький, но уже достаточно большой, чтобы объяснять себе простыми версиями странности.

На первом этаже Тимур по-прежнему держался за мамину кофту. Он почти не говорил – в нем было много молчаливого, как в детях, которые привыкли слушать другие голоса. Он ходил за матерью, повторяя ее остановки, и иногда, когда она вдруг замедляла шаг, он врезался ей в спину, как лодка в мостки. У книжного шкафа (в нем оказалось четыре книги без обложек и какой-то чужой дневник с вырванными страницами) Тимур поднял голову и посмотрел на потолок. Там тянулись кромки разных досок, сходясь не совсем ровно, и в одной щели темнота была плотнее. Маленький, он еще не умел подбирать слова «кажется» и «возможно», он просто шепнул: «Не надо туда». Мать не услышала; она как раз спорила с отцом, куда ставить стол.

– Если мы поставим сюда, – говорил отец, – будет вид на двор.

– Вид на сарай, – поправила мать. – И на мусорные мешки. Я бы не хотела есть, глядя на помойку, которую нам еще предстоит вывезти.

– Значит – сюда, – отец подвигал стол к окну, где был другой вид: мокрая трава, часть забора, дрожащие ветки.

– Значит – сюда, – повторила мать и посмотрела на него с улыбкой, которая говорила: «Спасибо за то, что тянул сегодня больше, чем надо». Отец ответил такой же улыбкой.

К обеду они вытащили из коробок самое необходимое: посуду, постельное, вещи первой очереди. Чайник зашипел, вода запела в нем долго и раздражающе, будто чайнику было больно. Они ели на кухонном столе из глубокой посуды, где еще сутки назад лежали ложки и вилки, завернутые в бумагу.

– Не так уж и плохо, – сказал отец, и в голосе у него на секунду проступило не столько убеждение, сколько просьба: «Скажите, что так».

– Нормально, – сказала мать. – Только надо будет протереть тут все с хлоркой. Пахнет…

– Деревом, – вмешался Даня.

– Сыростью, – тихо сказала Аня.

– Домом, – сказал Тимур, и все на него посмотрели. Он занялся своим котлетным куском, выкусывая из него мягкое, как птица выщипывает пушок.

После еды Даня первым попросился «исследовать». Отец сказал «только недалеко», мать уточнила «и не в подпол», Аня, скривившись, добавила «и не в мою комнату». Даня убежал, и его шаги несколько раз прошли «вверх-вниз», «вверх-вниз», как будто лестница была не между этажами, а между жизнями: одна, другая, третья.

Аня осталась на кухне, присела на табурет и, обняв колени, уткнулась лицом в джинсовый шов. Телефон лежал рядом – сеть то одна палочка, то никакой. Она думала о «новой жизни», прямо как в этих сериалах, где все красиво и просто. Красивые речи, долгие кадры, как люди с улыбками перебирают книги. В реальности все тянулось в липкой тишине. Она подняла глаза и посмотрела на окно. В стекле отражалась кухня – лампочка под потолком, погнутый чайник, их с матерью силуэты. И вдруг отражение стало будто глубже: как если бы за окном тоже была кухня, но без людей – стол, стулья, пустая тарелка. Аня моргнула. В стекле снова была их кухня, и мать, которая уже протирала стол мокрой тряпкой.

– Мам, – сказала Аня. – А мы здесь точно… – Она замялась, потому что сама не поняла, что хочет спросить. «Счастливы?», «совместимы с этим домом?», «войдем, а потом не выйдем?». – Ничего.

– Что «ничего»? – мать повернулась.

– Грязно, – выдала Аня. – Вон, в углу.

– Вижу, – сказала мать. – Вижу.

Отец поднялся на чердак: лестница пряталась в потолок, словно деревянная игрушка с секретом. Он потянул за веревочку, и лестница, вздохнув, опустилась, разложилась. На чердаке пахло мышами и пылью. Окно – маленькое, круглое – смотрело на лес; капли дождя бежали по стеклу, держась по краям, и это бегство было завораживающим. Отец провел ладонью по стропилам и подумал, что все это держится на нескольких гвоздях и вере – как и многое. Он спустился, поднял руку – хотел поймать взгляд жены, чтобы сказать ей про чердак – но внизу не было никого. Он огляделся и понял, что просто не слышал их за шумом дождя и своим же дыханием: мать с Аней ушли в гостиную, Даня где-то резвился.

Когда начало темнеть, они зажгли свет в двух комнатах и на кухне. Лампочки были тугие, золотистые, и их света едва хватало. За окнами темный лес стал еще темнее, и дом – наоборот – освещенным изнутри островом, где уже никто не спрашивает, верно ли направление. Мать нашла плед и укрыла Тимура – тот, вытянувшись на ковре, так и заснул, положив ладонь под щеку. Даня притих, как будто все интересное на сегодня он уже съел глазами. Аня неспешно собирала свою кровать – простыню, одеяло, наволочку – и каждая складка быладвухцветной: тень и тусклый свет. Отец залез в коробку с надписью «книги/прочее», достал оттуда старую, еще городскую, кружку с трещинкой и налил себе чаю.

– Давайте по-честному, – сказал он. – Нам будет поначалу тяжело. Мы устанем. Город, старые привычки, шум – все это будет тянуть назад. Но мы – справимся. Потому что мы – вместе. И потому что… – Он глянул на детей, на жену. – Потому что на всякий случай мы взрослые.

– На всякий случай, – повторила мать, тоже наливая себе чая. – Ладно. Только завтра мы первым делом едем за нормальными лампочками.

– И мусор, – добавила Аня. – Мусор надо вывезти. Я не хочу видеть из окна мешки.

– Вывезем, – сказал отец. – Все вывезем.

Он поднял стакан, как в кино; к стакану тускло прилипло отражение лампы.

– За нас. За новый дом. За новую жизнь.

Они чокнулись, как умели: негромко, чтобы не разбудить Тимура. Даня сделал большой глоток и раскашлялся, потому что чай был горячим. Мать тихо рассмеялась, и этот смех впервые за день был похож на прежний – городской, быстрый, легкий. Аня почувствовала, как где-то под кожей отпускает туго завязанный узел.

Потом всем вдруг захотелось помолчать. Тишина в доме была не как в городе – не тишина подъезда в четыре утра и не тишина, когда окно закрыто; это была тишина, которая не кончалась ни в одну из сторон, будто в доме кроме них никто не дышал, и лес вокруг тоже на секунду задержал дыхание.

– Пойду посмотрю двор, – сказал отец. – На минуту.

Он вышел на крыльцо и постоял под навесом. Дождь стал редким; капли падали с карниза, отсчитывая время: «раз… два… три…» – и снова. На дворе пахло мокрой землей и деревом. Где-то с той стороны забора коротко треснула ветка. Отец прислушался – и вспомнил почему-то, как мальчишкой ходил с дедушкой в лес за грибами; дед учил: «Если слышишь треск – это не обязательно зверь. Может быть, дерево». Он кивнул кому-то невидимому, как кивают, соглашаясь с чьей-то старой правотой, и вернулся в дом.

На первом этаже их встретил обычный, почти уютный, теплый запах: чай, влажная ткань, что-то домашнее. Тимур дышал ровно, Даня рассказывал матери, какие «приколы» он нашел наверху, а мать, не перебивая, кивала. Аня стояла у окна в гостиной и смотрела в стекло. В отражении было все: лампа, мать, брат, отец, она сама. И вдруг – совсем коротко – ей показалось, что в отражении не видно ее. Стол, пустой стул, плед на ковре – все было, кроме нее. Она отступила на шаг, вернулась – и увидела себя, хмурую и усталую, с зажатыми плечами. Она улыбнулась себе – на полутона, только губами – и отражение на миг задержало улыбку, как будто догоняло ее, не успев вместе.

– Я в душ, – сказала она. – Если там вода есть.

– Есть, – уверенно сказал отец. – Проверял.

Дверь в ванную скрипнула. Аня включила свет – лампа вспыхнула и тут же чуть притухла, как будто передумала быть яркой. Вода шла холодная, но через полминуты стала теплой. Она стояла под душем, прислонившись лбом к плитке, и слушала, как струи бьют в эмаль; шум воды заглушал все остальные шумы, и от этого голова становилась легче.

Когда она вышла, дом был уже другой – ночной. Тени в углах набрались объема, лестница вверх выглядела как невысказанный вопрос, ответ на который никто не требует. Аня прошла по коридору, ощутив во второй раз за день эту странную «растянутость», как если бы коридор на секунду решил быть длиннее. В своей комнате она села на край кровати и посмотрела на телефон: две полоски сети то появлялись, то пропадали. На экране светилась фотография – еще город, вечер, теплые фонари, друзья. Она провела пальцем – фотография сдвинулась, показав следующую: ее же лицо, ближе, глаза еще детские. Она вдохнула и, сама того не желая, шепнула:

– Зачем я здесь.

Ответа не было – только из кухни донесся легкий стук вилки о фарфор. Аня напряглась, прислушалась: на кухне кто-то ужинал? Она выглянула в коридор. Внизу отец выключал свет – он как раз собирался ложиться. Мать укрыла Тимура на диване, Даня шмыгнул мимо к себе, на ходу поправляя носки. Стук, как ей показалось, был не здесь; может быть, отражение вечернего звука в трубах.

– Спи, – сказала мать снизу. – Завтра с утра самое сложное – распаковка.

– Уже сплю, – ответила Аня. Только долго еще не могла закрыть глаза.

Отец заглянул в каждую комнату по привычке – так проверяют, заперта ли дверь, выключен ли утюг, закрыт ли кран. Он задержался у Ани, постоял у притолоки, как стоял когда-то у ее кровати, когда она была совсем маленькой. Аня отвернулась к стене, но чувствовала его спиной. Хотелось сказать что-то жесткое и умное, как в сериалах – «оставь меня», «я не просила», – но она вдруг услышала в этом голосе свою же усталость и промолчала.

– Мы дома, – сказал он тихо, думая, что она уже спит. – Все будет хорошо.

Аня не ответила.

Она смотрела на полоску света под дверью, которая медленно становилась уже, пока не исчезла совсем. В комнате стало темно; тьма тут была не черной – плотной, как ткань, – а серой, как сырой воздух. За стеной что-то слабо щелкнуло – не лампа, скорее дерево. Дом, как и люди, привыкал к тому, что у него теперь есть сердца, которые стучат внутри него.

Перед тем как лечь, мать подошла к кухонному окну и зачем-то провела пальцем по мокрому стеклу изнутри, оставив короткую прозрачную дорожку. Потом убрала руку, посмотрела, как эта дорожка исчезает, затягиваясь обратно влажной мутью. Отец выключил свет в гостиной и на секунду задержался, глядя на темный прямоугольник окна, где отражения уже не было, потому что нечему было отражаться. Он подумал, что завтра надо будет заменить лампы, проверить подпол, найти в кладовке молоток и коробку с крючками. «План на завтра» успокаивал.

Ночь вошла в дом просто: шагнула с порога и растеклась по комнатам. Внизу где-то мягко потрескивало дерево, на крыше стучали редкие капли – «раз… два… три…» – и снова сначала. Тимур перевернулся на другой бок и прошептал во сне что-то невнятное, Даня дрых с распахнутым ртом, как всегда, Аня сомкнула наконец глаза и услышала – или ей показалось – очень тихое, как будто издалека, дыхание в коридоре: не человека, нет – дома. Она прислушалась еще секунд десять, вцепившись пальцами в простыню, потом заставила себя отстраниться от этой мысли. «Ветер в трубе», – сказала она себе. «Дерево», – сказала за нее внутренняя мать. «Новая жизнь», – сказал бы отец. И только Тимур, если бы не спал, сказал бы просто: «Он смотрит».

– Мы дома, – шепнул кто-то в темноте. Или это была память из получаса назад. Или сам дом повторил за отцом, глядя им вслед – туда, где они разошлись по комнатам, как спички, положенные на стол крест-накрест, чтоб не забыть, где чья.

Дом слушал. А в лесу вокруг, как всегда, ничего не происходило – только дождь, и редкая ветка, и тишина, которая не кончалась ни в одну из сторон.

Дом слушал. И ночь, будто довольная вниманием, поселилась в нем окончательно, разлилась по комнатам, просочилась в щели, легла тонким мягким слоем на ступени, подоконники, на детские плечи и на материнский лоб. Она умела лежать так, что никто не спорил.

На втором этаже, за тонкой дверью, Аня ворочалась. Сон у нее никогда не приходил сразу – сперва катилась длинная, липкая дрема, как густой сироп, – она то проваливалась, то всплывала, то слышала, как в голове по одному гаснут огни, оставляя где-то в глубине тормозящее эхо дня: дорожные разговоры, шуршание скотча, «мы дома», смех Дани, вздох мамы. Тьма в комнате была ровной, терпеливой. Лишь будильник на тумбочке светился зеленым прямоугольником, и его свет делал все вокруг чуть пластмассовым.

Аня прищурилась. На дисплее горело: 25:61.

– Что за фигня, – прошептала она и дотронулась до корпуса. Будильник коротко пискнул, моргнул, как человек, которого ткнули в плечо, и показал привычное: 00:17. Аня подержала палец на кнопке еще секунду, будто проверяя, не вернутся ли странные цифры. Не вернулась.

«Дешевый, – подумала она. – Мама опять купила по акции». Повернулась на другой бок, закрыла глаза. Но тишина дома не отпускала. Она лежала, считая стуки – «раз… два… три…» – и каждый раз, когда казалось, что вот уже совсем стихло, где-то внизу вздыхало дерево или что-то царапало в трубе, или ветка касалась стекла. От этих крошечных звуков мир становился больше, чем ей хотелось.

Телефон, положенный экраном вниз, чуть вибрировал – как будто сеть пыталась дотянуться и падала обратно. Аня нажала кнопку и мельком посмотрела на экран. Там имена, которые что-то значили еще утром: Лиза, Леша, «класс 10Б», закрепленные чаты. На секунду задержала взгляд на дате – тот же день, тот же календарный прямоугольник подсвечен, хотя они явно перескочили за полуночь. «Часы сбились, – сказала себе. – Или сеть опять дурит». Ее раздражало это «сеть дурит» – будто нечто, от чего зависит почти всюду жизнь, имеет право «дурить». Она выключила экран и положила телефон обратно.

В соседней комнате Даня тоже не спал. Лежал на спине, как всегда перед сном шептал сам себе. В голове складывался план: «Завтра разведка. Чердак. Балка. Подпол. Сначала три раза вверх-вниз по лестнице – проверить, где скрипит…» Он вытащил из-под подушки тетрадь в клеточку и смешно обгрызанный карандаш. Писать в темноте он умел – не слова, а квадраты. «Вот – дом. Вот – коридор. Вот – лестница. Вот – кухня. А за ними – двор, ворота, сарай…» Линии тянулись наугад, но в них было больше уверенности, чем в любом взрослом плане.

Линии, нарисованные почти вслепую, вязали клетки в странную сетку. Даня вел дорожки от комнаты к комнате, потом добавил еще одну «маленькую», потому что в голове вдруг ясно представилось, что между «вот этой» и «вот той» есть крошечный, квадратный кусок пространства, как забытый карман у старой куртки. Он остановился, прислушался к себе – это было ощущение, не мысль. Ластиком провел туда-сюда, но линия осталась – не на бумаге, а в самой идее дома.

Снизу щелкнуло – коротко, как если бы кто-то отодвинул пустой стул. Даня приподнялся на локте. «Мыши, – сказал себе. – Старые дома – это мыши. И котов нет, маме нельзя аллергия». Он сунул тетрадь обратно под подушку и накрылся одеялом, оставив нос наружу, будто так лучше слышно. И уснул рывком, как дети умеют – из готовности действовать прямо в провал.

На первом этаже отец, улегшийся на диван в гостиной – спать в спальне было холодно, не натопили, – ворочался, не находя плечами удобного угла. «Матрас проваливается, – отметил он, – завтра куплю новый. Или поменяем местами с детьми, они легкие». Это были мысли-спасалки, теплые, механические. Но в глубине, где не получается обмануться, крутились деньги: сумма в таблице, проценты, сдвиги, звонок прежнему начальнику «на всякий случай», вакансии, на которые он смотрел по вечерам и всегда находил повод не откликнуться. «Мы справимся», – сказал он сам себе вслух, совсем тихо, как будто укладывал ребенка. И уже начал проваливаться, когда за стеной что-то щелкнуло.

Он сел. Секунду слушал. Тишина, и только крыша капает: «раз… два… три…». Он встал босиком, пошел на кухню. Плитка была холодной – неприятней, чем ожидал. Он приоткрыл дверь в коридор – там темнело, как в горле у пещеры, и горела одна-единственная лампочка у лестницы. На миг показалось, что эта лампочка висит слишком далеко – как если бы коридор вытянулся еще на метр. Отец потер лицо ладонями. «Коридоры по ночам всегда длиннее, – успокоил он себя, – это у любого дома так.». Он подтянул плед на Тимуре, поправил Данин носок, который каким-то образом снялся во сне, убрал его под одеяло, заглянул к Ане – она лежала неподвижно, на боку, лбом к стене – и вернулся.

В кухне он задержался у окна. За стеклом лес стоял как стена, и вся эта темная масса казалась не чем-то живым, а чем-то ожидающим. Он подумал о дедовском уроке – «если в лесу слышишь треск, это еще не зверь» – и поймал себя на том, что мысленно повторяет: «Это еще не беда, это дом усаживается, дерево, вода в трубах, пустяки». Повернул ручку чайника на плите, потом вспомнил, что чайник уже давно снят, и ощутил странный, едва заметный укол в затылке – как если бы внутри кто-то отсчитывал, ладонью постукивая: «раз… два… три…»

Мать спала тревожно, поверхностно. Ее тело то проваливалось, то всплывало, как поплавок в тихом пруду. Ей снилось, что она накрывает стол – знакомые тарелки, те самые, что с голубой каймой, – а дети садятся и садятся, и их становится больше, чем у нее есть имена. Ложки стучат о тарелки, кто-то смеется, но смех чужой. Она проснулась, рывком села, поднесла ладонь к горлу – будто проверяла, на месте ли голос. Огляделась. Тень от шкафа, стул, сложенный плед, маленький Тимур на диване, свернувшийся клубком, дыхание Дани за стеной – она уже научилась различать их дыхания. Тихо. Только – да, чайник будто шептал в остывшей спирали: едва слышный, как звук, который больше вспоминаешь, чем слышишь. Она легла. Ее ладонь нашла Тимурину ножку на краю дивана и оставалась там, как привязь, чтобы ребенок не уплыл.

Будильник на тумбочке метался: 00:31, 00:31, 00:31 – цифры успевали мигнуть трижды, прежде чем закрепиться. Мать приподнялась, пригляделась. «Батарейки, – подумала она. – С утра поменяю, у меня где-то было». Потрогала корпус – холодный, чуть влажный от ночного воздуха. Нащупала кнопку, нажала – и цифры спружинили, подскочили на секунду в что-то нелепое (25:61), потом снова упали в обычное. Она помолчала, поднесла будильник к уху – так делают с часами, которых не слышно. Этот не тикал. Он просто светился. Она поставила его на место и представила, как скажет утром отцу: «Часы чудят». И как он ответит: «Это от сырости». От этой предсказуемости стало чуть-чуть теплее.

Под утро дождь утих: перестал стучать, остался в воздухе. Дом стал очень тихим – так тихо, что вдруг слышно, как внутри работают маленькие звуки: как стекло отдает ночь обратно воздуху, как дерево усаживается, как на лестнице, кажется, чуть-чуть набухла от влаги третья ступень. Аня снова проснулась, потому что кто-то – или что-то – ее «позвал». Не словом: тянущим чувством, что ее присутствие замечено. Она открыла глаза. В комнате было серо. На тумбочке моргал будильник, честно показывая 02:04. «Встань и подойди к двери, – сказала себе Аня. – Убедись, что все в порядке. Иди уже». Она не встала. От этого не-вставания было одновременно стыдно и безопасно, как когда не отвечаешь на звонок, который не хочешь слышать.

Что-то скользнуло: не звук, а перемещение тени под дверью – как если бы кто-то прошел по коридору в носках. Аня задержала дыхание, стараясь различить второе «скольжение» – но тишина залегла плотнее, как одеяло. Она закрыла глаза и вдруг ясно увидела, как снаружи – за стеной – коридор длиннеет и длиннеет, и лампочка над лестницей уезжает вдаль, и перила вроде бы есть, но держаться не за что. «Сон, – сказала она. – Сон во сне»