Читать онлайн Честная сторона лжи

Книга первая

Время любить

Предисловие

Вторая половина XVI века оказалась для Франции бурной и кровавой. Не то чтобы до этого все было тихо и спокойно, но именно в это время религиозные войны между католиками и сторонниками церковной реформации – протестантами, или гугенотами1, как их называли во Франции, наложились на династический кризис. У последнего поколения правящей династии Валуа никак не рождались законные наследники, и им на смену должен был прийти далекий потомок Людовика Святого2 Генрих де Бурбон, король Наваррский. Проблема была в том, что он был гугенотом. Представить протестанта на троне Франции было для воинствующей партии католиков все-равно, что увидеть Иуду на папском престоле, а потому война за трон началась еще при жизни последнего Валуа – Генриха III3.

Из почти двадцатимиллионного населения Франции каждый десятый в то время был протестантом. Реформацию охотно принимала городская буржуазия, дворянство и даже крупная аристократия. В государстве формировались целые регионы, где гугеноты составляли большинство – там создавались сильные протестантские союзы, порою захватывались католические храмы и прогонялись их служители, но в большей части страны все происходило с точностью наоборот – хозяевами Франции были все-таки католики. После печально известной резни гугенотов в день Святого Варфоломея достаточно было искры, чтобы обе общины хватались за оружие и под руководством своих лидеров, а при нехватке таковых и сами по себе, принимались с энтузиазмом и воодушевлением убивать друг друга.

Королевская власть, видя, как быстро кончаются ее подданные и разрушается хозяйство страны, а значит и сокращаются налоги, периодически пыталась выступать арбитром в этом религиозном диспуте, но к тому времени представители обеих партий – и католической, и протестантской – из всех богословских аргументов предпочитали, в основном, физическое устранение оппонентов. Понимая, что другие аргументы уже не оказывают должного воздействия на противников, влиятельный род герцогов Гизов, ярых противников протестантизма, создали Католическую лигу – организацию религиозно одержимых людей, к каковым в то время можно было причислить большую часть населения. Пользуясь мощью этой организации, Гизы приобрели такую власть, особенно в Париже, что сам король был вынужден бежать из собственной столицы. Генрих III, изо всех сил удерживая на голове корону, чтобы она не досталась Гизам, заключил союз с Генрихом Наваррским и признал его своим наследником – гражданская война вновь вступила в свои законные права.

Чтобы поскорее остановить междоусобицу и кровопролитие, противоборствующие партии применяли самые в таких случаях очевидные, традиционные и доступные их пониманию политические средства: король приказал убить предателей-Гизов, а Лига организовала убийство еретика-короля.

Так в 1589 году протестант Генрих IV стал новым французским монархом, однако, не был признан таковым тремя четвертями своих подданных – ему пришлось вести долгую и тяжелую войну за право стать настоящим правителем. Чтобы добиться признания, король перешел в католичество. Трудно утверждать, что это решение было для него тяжелым, а тем более искренним, но оно принесло долгожданный мир в измученную страну. Уставшая от борьбы сама с собой Франция успокоилась: вновь распахивались заброшенные поля, возрождалось производство, ожила и расцвела торговля. Случилась и вовсе удивительная вещь – через какое-то время начали снижаться налоги! Никто из старожил не мог припомнить подобного чуда… Благосостояние народа ощутимо возросло. По большей части не старанием властей, а просто потому, что ему, народу, перестали мешать и перестали его грабить. Но главным достижением для многих французов стал, конечно, религиозный мир, оформленный знаменитым Нантским эдиктом короля.

Нантский эдикт наконец-то давал гугенотам законодательно оформленные права, подтверждал полное самоуправление крупных протестантских городов вплоть до права жаловать дворянство, как, например, в Ла-Рошели. Гарнизоны их содержались за счет королевской казны, но подчинялись начальникам-гугенотам. Однажды, встречаясь с гугенотской депутацией, Генрих IV прямо заявил, что все эти крепости еще пригодятся протестантам, когда его преемник на троне захочет отменить эдикт. В последнем, похоже, король не сомневался…

И все же главное было сделано. Нантский эдикт упорядочивал сосуществование двух религий в одной стране: гугеноты получили официально признанные права на некоторых территориях, а католики восстанавливали свои богослужения почти во всех местах, откуда были изгнаны. Впервые за многие годы исчезла необходимость отстаивать свое право на жизнь и убеждения с помощью оружия.

Вообще же, основатель династии Бурбонов оказался человеком незаурядным. Не тем, что был невероятно умен: расчетлив – да, хитер за маской простака – несомненно, но были люди умнее его, в том числе и его противники… И не своими выдающимся полководческими талантами: военным он был и правда отличным, а как стратег – особенно, но непобедимым не был, случались и у него поражения. А достижения его как правителя были обеспечены в первую очередь целым рядом блестящих и талантливых людей, коих он приставил к управлению страной, среди которых ярчайшей звездой был, безусловно, герцог Сюлли. Впрочем, в этом-то ведь и заключается гениальность монарха… Удивительным было другое: прожив почти всю жизнь под угрозой смерти, видя, как гибнут любимые люди, предаваемый «верными» друзьями, проведя полжизни в боях и походах, где кровь и смерть были непременными спутниками, окруженный интригами, вынужденный принимать непростые решения, Генрих IV тем не менее за свою жизнь сам умудрился не совершить ни одного серьезного предательства (если, конечно, не считать предательствами его бесчисленные любовные похождения и регулярный переход из католичества в протестантизм и обратно), ни одной сколько-нибудь значимой и достойной памяти потомков подлости; он как-то сумел охранить свое сердце от озлобления и равнодушной безжалостности; власть, к которой он шел много лет, но к которой едва ли стремился всю жизнь, ибо она стала для него просто избавлением от смерти, так вот эта власть, которой он достиг, не сделала его тираном, не привнесла в его характер коварство и подозрительность, не лишила обычного человеческого сострадания, способности прощать, жизнерадостности и огромной душевной щедрости.

Эти его странности, а по королевским меркам так и просто – чудачества, не остались незамеченными современниками. Простые люди сочиняли про него песни, порой довольно сатирические; они высмеивали его прижимистость (если уж честно, то просто скупость), потешались над его простоватостью и грубостью, над его дурачествами, привычкой браниться и богохульничать, и уж вовсю язвили и зубоскалили над его главной и непреодолимой слабостью – неукротимой, безмерной одержимостью женским полом. Но все эти песни и анекдоты не были ни злыми, ни оскорбительными – над ним смеялись, но искренне любили, и в памяти народа он остался как «Le bon roi Henri»4.

С воцарением Генриха IV казалось, что во Францию пришла эпоха благоденствия, мира и порядка, но все кончилось внезапно: некто Франсуа Равальяк, очередной религиозный фанатик из тех, что умеют даже в проповедях Христа найти призыв к убийству, нанес королю несколько смертельных ударов кинжалом на улице Жестянщиков 14 мая 1610 года. Малолетнему наследнику Людовику было тогда всего восемь лет, и править стала его мать, жена Генриха IV – Мария Медичи. Страна сразу же, как говорится, почувствовала разницу: вместо снижения налогов – их повышение, вместо присмиревшей знати – целый парад заявлений о своих аристократических претензиях, наступление на права гугенотов, недовольство дворянства правительством, где начали заправлять фавориты королевы, резкая смена внешней политики… Ситуацию не исправил и созыв Генеральных штатов5 – страна постепенно погружалась в подзабытое уже состояние гражданского и религиозного противостояния.

Особое раздражение, даже ненависть, и у народа, и у большей части дворянства вызывали фавориты Марии Медичи: итальянец Кончино Кончини и его жена Леонора Галигай. И так-то в то время репутация любых иностранцев среди французов была, мягко говоря, неоднозначной, но эта парочка, казалось, в полной мере оправдывала все предубеждения. Они не обладали ни скромностью, ни тактом, ни пониманием границ приличий, зато имели огромное влияние на королеву и беззастенчиво пользовались своим положением, чтобы наживать богатство и титулы. Многие из министров и управленцев Генриха IV были заменены ставленниками Кончини или маршала д`Анкра, как он назывался теперь, что отнюдь не всегда способствовало разумному руководству страной.

А что же наследник великого Генриха, юный Людовик XIII? В 1614 году король был объявлен совершеннолетним, регентство официально закончилось, но правление короля не началось. Мария Медичи и ее фавориты не захотели терять власть, и по-человечески их можно было понять, ведь они так привыкли к ней. А потому королева-мать просто не пускала сына в Королевский Совет, тщательно оберегая того от любой государственной деятельности, кроме официальных церемоний. Оберегала бы и от них, но не посадишь же на трон Кончини – иностранцы не поймут, да и свои не оценят…

Невозможно узнать, что чувствовал юноша, терпевший унижения не только от фаворита, но и от собственной матери, очевидно только, что это не добавляло ему сыновней любви и почтения. В каком-то смысле счастливое детство маленького Луи окончилось с гибелью отца. Отца, который смешил его и играл с ним, который не стеснялся при необходимости лично отхлестать его за провинности, но просил называть его папой, а не господином, как требовал этикет, который возил его на спине при иностранных послах и придворных, и после смерти которого юный Людовик больше уже никогда не видел родительской ласки. Как говорил потом он сам, смерть отца оставила на всю жизнь шрам у него на душе. Не удивительно, что страдавший от недостатка внимания мальчик рос замкнутым и неразговорчивым; его характер и личность были не всегда понятны современникам и тем более остались непростой загадкой для потомков.

В четырнадцать лет его женили на испанской инфанте Анне Австрийской, во Франции появилась новая королева, но не появилось новой семьи. Этот брак вызвал очередной всплеск возмущения принцев крови, простых дворян, гугенотов, словом всех, кто и так был недоволен правлением Марии Медичи и использовал это событие, как повод к восстанию, которое возглавил принц Конде. В мае 1616 года ценой огромных уступок ослабевший двор подписал мир с восставшими, больше похожий на капитуляцию…

Глава 1 Битва при Жарнаке

На исходе дня 2 июля 1616 года трое всадников не спеша двигались по дороге в Сент. Дорога эта проходила большей частью вдоль Шаранты. От самого Ангулема, который они миновали еще днем, река то показывалась из-за невысоких холмов и виноградников, то скрывалась за ивовыми зарослями, лесочками и небольшими деревеньками. Шаранта здесь уже была спокойной и полноводной; тихим, безветренным летним вечером она с достоинством, рассудительно и неторопливо несла свои воды, а на их глади закат понемногу уже начинал свою любимую игру с людьми, щедро даря их зачарованным взорам все возможные оттенки золотого и красного. Дорога была почти пуста, тишину вечера нарушали лишь пение невидимых в зелени птиц, да иногда плеск от весел рыбацких лодок и торговых баркасов.

Первый всадник, молодой человек лет не больше двадцати, ехал на коне вороной масти. На нем была черная стеганная куртка, поверх которой был надет простой колет из темной кожи и коричневый плащ, а голову укрывала шляпа без всяких украшений. Его темные волосы, совсем не по моде тех лет, были коротко острижены, лицо, слегка худощавое, с острыми чертами, несмотря на юный возраст выражало уверенность. Длинная шпага на боку, вне всяких сомнений, выдавала в нем дворянина, а строгость одежды – гугенота. В Сентонже и Пуату, как и на всем юге Франции, протестантизм, к тому времени, пустил глубокие корни и подобные скромные и простые одеяния, немыслимые для дворян Шампани или Анжу, а уж тем более для парижских модников, были здесь вполне обычны. Двое же его спутников, совершенно определенно были слугами – они ехали, слегка отстав от молодого человека. Один, лет примерно шестидесяти, с венчиком седеющих волос, видневшихся из-под шляпы, был на рыжей кобыле, а второй, возрастом никак не старше своего господина, ехал и дремал, прикрыв глаза, на сером с пятнами мерине.

Впереди за деревьями показались черепичные крыши небольшого городка, и молодой дворянин обернулся к старшему слуге:

– Эсташ, это Жарнак?

– Да, сударь. – хрипловатым, немного тусклым голосом ответил слуга. – Если угодно, мы заночуем в нем.

– Здесь уже недалеко Коньяк, почему не заночевать там?

– Сударь, я же говорил, что ваш брат советовал не останавливаться в больших городах.

– С каких это пор Коньяк – большой город… – вполголоса проговорил молодой человек, но спорить не стал.

– К тому же, сударь, скоро будет темнеть, – слуге явно хотелось поговорить после долгого молчания. – Да и гостиницу в Жарнаке я знаю, это «Красный петух». Ее держит весьма достойный собрат. Я останавливался в ней на пути к вам… Сам же Жарнак, сударь, хоть и есть большая деревня, но место примечательное! Под этим городом много лет назад во время войн за веру произошло сражение! Собратья тогда потерпели поражение, но самое печальное, что погиб принц Конде6! Нашему делу это нанесло невосполнимый удар. Если бы принц…

– Эсташ, я знаю это, – на лице молодого человека скользнула улыбка. – Что ж, петух, так петух… Тогда уж добавим хода – Жак, наверное, умирает от голода! Правда, Жак?

Молодой слуга поднял удивленное сонное лицо, но через секунду расплылся в улыбке:

– Что вы, сударь! Я могу проехать еще хоть двадцать лье7!

– Хвастун… – проворчал Эсташ.

– Скромняга, – весело добавил молодой господин. – Хвастун сказал бы сорок!

Молодого человека, подъезжающего в этот вечер к Жарнаку, звали Филипп де Шато-Рено. Ему было девятнадцать лет, он действительно был дворянином и, как и вся его семья, протестантом. Поместье Шато-Рено, называвшееся Фроманталь, располагалось на границе Гиени и Лимузена в живописной излучине Дордони. Собственно, владельцем поместья был не он, а его старший брат Николя. Брата он не видел почти три года, и почти два года прошло с тех пор, как он получил от него последнее письмо. Их старшая сестра была замужем уже семь лет, жила она недалеко от Фроманталя и прикладывала немало усилий для воспитания еще одного его брата – Жоффрея, которому недавно исполнилось четырнадцать.

Родители у Шато-Рено умерли. Правильнее сказать, умерла мать, а что стало с отцом было неизвестно. Род Шато-Рено был древним, но порядком обедневшим. Не потому, что предки его были мотами и бездельниками – совсем наоборот, просто не было в них какой-то предприимчивой жилки: выгоде они предпочитали честь, хозяйством занимались по старинке, не сдирая с крестьян три шкуры, воевали за короля, тратя при этом последние сбережения, даже женились не из расчета, а по велению сердца. Такие чудачества предков привели к тому, что, когда отец Филиппа, Симон де Шато-Рено, вступил в наследование, земли имения частью были распроданы, частью заложены, а религиозные войны вконец разорили хозяйство. От всего имения остался «замок» – просторный старый дом в два этажа с башней, несколько строений, да чудом сохраненная часть порядком заросшего парка.

Отец сражался в армии Генриха Наваррского. По зову сердца и веры, поэтому война не принесла достатка в Фроманталь. Хоть и не будучи особо приближенным, но будущего короля Симон де Шато-Рено знал лично. Однажды Беарнец даже гостил проездом в Фромантале. После воцарения Генриха IV отец получил должность в Париже и с тех пор семья жила то в столице, то на юге. Государственная служба давала, к удивлению, неплохой доход. Симон де Шато-Рено, будучи убежденным протестантом, вел скромный, и даже какой-то закрытый образ жизни. Со временем, удалось вернуть залоги, а потом и выкупить большую часть утерянной предками земли. Доходы от ее сдачи в аренду позволили отремонтировать дом и содержать имение, даже держать штат слуг, так что, в общем, семья не бедствовала, но настоящего, большого богатства так и не пришло.

В 1602 году отец Филиппа получил назначение на должность второго советника Шатле8. Теперь местом его службы стал Консьержери9. Чем конкретно занимался второй советник Шатле было не совсем понятно. До Филиппа доходили обрывки разговоров отца про следствия и аресты, но по-настоящему тот никогда не рассказывал о своей службе. Гости в доме бывали, но не часто. В основном это были бывшие сослуживцы и единоверцы. Отец имел репутацию честного солдата и со времен гражданских войн, видимо, обладал определенными связями. Для Николя он готовил карьеру в гвардии, а дочь Луизу удачно выдал замуж за вполне состоятельного дворянина из Бержерака.

В последний раз Филипп видел отца в январе 1610 года. Проводив семью до Фроманталя, тот вернулся в Париж. Были еще два письма к матери, потом, как раскат грома, пришли известия об убийстве короля, а вскоре приехал Эсташ Ропен. Он заявил, что хозяин его пропал.

Филипп наизусть помнил рассказ Эсташа, как поздно вечером 17 мая за отцом прибыл посыльный из Консьержери, как тот спокойно собрался и ушел. Подобные вызовы были не редкостью, поэтому Эсташ понял, что что-то случилось не сразу. Он уже хотел обратиться к единственному человеку о котором говорил отец и которого Эсташ знал где найти – к его начальнику, генерал-лейтенанту Шатле Жану де Фонтису, но не успел. Генерал-лейтенант сам прислал справится о здоровье Симона де Шато-Рено и узнать почему тот не выходит на службу.

Потом было расследование. Эсташ провел три ночи в Шатле, был четыре раза допрошен, но выяснить получилось немногое. 17 мая никто не посылал за отцом и сам он ни в Консьержери, ни в Шатле не появился. Никаких следов Симона де Шато-Рено обнаружить не удалось. Может, следствие и не закончилось на этом, ибо Жан де Фонтис, по словам Эсташа, воспринял все произошедшее крайне серьезно, но через три дня слугу отпустили. Генерал-лейтенант Шатле лично пришел проводить его, просил немедленно отправиться в Фроманталь и передать семье Шато-Рено слова искреннего сочувствия, предложение о помощи, когда таковая потребуется, и от себя лично немалую сумму – пятьсот пистолей. Видимо поэтому до самого Фроманталя Эсташа сопровождали двое вооруженных людей, приставленных де Фонтисом.

Николя немедленно уехал в Париж. Мать не смогла его удержать, хотя, боясь за него, и пыталась это сделать; она сумела лишь уговорить его взять с собой Эсташа. Брат вернулся только поздней осенью. Он рассказал матери и Филиппу, как все это время пытался выяснить судьбу отца: нашел барона д`Аркиана и еще нескольких его приятелей – сослуживцев еще по войне, разговаривал с де Фонтисом, пытался собирать слухи, а еще ждал, надеялся, что отец сам подаст весть. Надежда эта с самого начала была зыбкой и растаяла быстро. По словам Николя, господин де Фонтис принял в нем самое искреннее участие и заботу. Как и хотел отец, де Фонтис предложил ему похлопотать о службе в одной из гвардейских рот. Почему Николя, всегда мечтавший об этом, отказался, Филипп не понял, не поняла этого и мать.

Некоторое время заняло оформление наследства. В Париже отцу принадлежала часть дома, ее продали, а вырученные деньги Николя вложил в какое-то дело, он не рассказывал подробности. Брат стал жить в Париже, а в Фроманталь приезжал все реже. Чем он занимался в столице семья так и не поняла, но денег ему хватало – все доходы от поместья оставались у матери.

Матушка же их, после того как последняя надежда покинула ее, стала угасать. Она была еще очень красива – когда пропал отец ей не было и сорока, но до конца жизни она ходила только в черном. Филипп тогда понял, что мать была не просто супругой – она по-настоящему любила отца. Казалось, что лишь забота о детях дает ей силы, но зимой 1613 года она заболела и умерла. В день ее похорон Филипп последний раз видел старшего брата.

Еще недавно у него была большая счастливая семья: отец, который каждый раз, приезжая, по-старомодному вставал на колено перед женой и целовал ей руку, и мать, которая поднимала супруга и с искреннем умилением обнимала его. Тогда ему это казалось каким-то нелепым, даже смешным. Вспоминая улыбку отца и радость матери от встречи, Филипп уже потом понял, сколько было нежности и любви в этом их семейном ритуале. Теперь же из той, счастливой жизни мало что уцелело: не стало родителей, уехал старший брат, у сестры своя семья, остался только он сам и Жоффрей.

В шестнадцать лет Филиппу де Шато-Рено пришлось начать вести хозяйство самому. Был, конечно, управляющий, нанятый еще отцом, помогала Луиза, но вся ответственность лежала теперь на нем. От имени брата он заключал договоры, выбирал поставщиков, покупал лошадей, он понял ценность денег и научился их тратить, словом, незаметно для самого себя стал взрослым. Боль от ранних потерь постепенно ушла, но слишком рано унесла с собой и беззаботность детства. Ну а прошлой зимой Филипп даже получил свой первый боевой опыт.

Шайка мародеров и дезертиров, орудовавшая в округе, вознамерилась напасть на Фроманталь. Из соседней деревни прибежал мальчишка и рассказал, что разбойников видели, и они уже в пути. Все, кто присутствовали при этом: старик–управляющий, конюхи, слуги, два арендатора и даже парнишка, принесший известие, все, не сговариваясь, устремили свои взгляды на молодого хозяина Фроманталя. А Шато-Рено уже не видел этих взглядов, у кого растерянных, а у кого и испуганных. Он ни секунды не сомневался в чем состоит его долг. Долг дворянина защищать то, что он считает своим: своих людей, свой дом, свою землю, своего короля и свою веру. Так говорил отец – значит, это была правда. Поэтому Филипп, не теряя ни минуты, начал отдавать распоряжения, нисколько не сомневаясь в том, что ему будут подчинятся, и, как всегда бывает в таких случаях, видя его уверенность и спокойствие, люди вокруг беспрекословно выполняли все его приказы.

Первым делом был отправлен посыльный в ближайший городок за отрядом солдат, вторым – были вооружены все, кто мог держать оружие, благо старых аркебуз в поместье хватало, но имелось, очень кстати, и два новых мушкета. Шпага была только у командира этого импровизированного гарнизона и его младшего брата. Да и никто из слуг, конечно, не мог бы на равных сражаться холодным оружием с бывшими солдатами. Но дубинками, тесаками и просто палками были вооружены все.

Расставив людей Шато-Рено стал ждать. По слухам, банда мародеров состояла из десятка человек. Филипп нисколько не сомневался, что одним им не справиться с таким количеством опытных вояк – нужно было продержаться до прихода помощи. Когда подошедшие незваные гости увидели, что к их визиту оказались готовы, они предложили «гарнизону» почетную капитуляцию, а в противном случае пообещали для защитников традиционные в таких случаях разнообразные казни. Филипп охотно вступил в переговоры, всем видом показывая свою неуверенность и растерянность и давая понять, что вполне может и пойти на условия разбойников.

Какое-то время ему удавалось морочить голову «осаждающим», но в конце концов те разгадали этот маневр и всей толпой по команде предводителя бросились в наступление. Раздались нестройные выстрелы, и к удивлению командира «гарнизона» двое нападавших упали! Один замертво, а второй был ранен в ногу. Раненый кричал своим, чтоб помогли ему, но его соратники уже слышали топот лошадей, встречаться с настоящими солдатами им хотелось меньше всего, потому этот неудачливый разбойник, оказавшийся к тому же предводителем, был захвачен в плен.

– Что делать с этим висельником, шевалье? – спросил приведший драгун сержант. – Отвезти его в город или, может быть… прямо здесь повесить?

Высокого права10, права казнить Шато-Рено не имел, но право моральное, которое ни судьи, ни чиновники оспаривать бы все-равно никогда не стали – право покарать разбойника на своей земле у Филиппа было. Ухмыляющееся лицо преступника не вызывало ни капли жалости, а сержант только ждал одного слова.

Сказать это слово было нужно. Так требовали долг, справедливость и просто здравый смысл. Но Филипп отчетливо понимал, что ни за что не сможет сказать его! Он готов был сражаться и не щадить ни своей, ни чужой жизни, но сейчас перед ним находился отвратительный, но, прежде всего, раненый и уже беззащитный человек. Филипп помнил, как отец говорил ему и братьям, что никогда нельзя добивать поверженного врага, что благородный человек обязан оказать помощь раненому противнику. Честь не была для Шато-Рено просто красивым словом, пустой оберткой, в которую, подчас, заворачивают вовсе даже неприглядные мотивы и поступки. Видя перед собой пример отца, которого никто не посмел бы попрекнуть в бесчестии, он сам впитал в себя его представления о долге и благородстве и даже еще более идеализировал их в силу своего юного возраста и малого опыта.

– Наверное, в город… – впервые за ночь в голосе Шато-Рено была нерешительность. – Я ведь не судья…

Драгуны начали вязать руки продолжавшего скалиться предводителя. При всей своей гнусности он был, похоже, человеком смелым – когда взгляд его снова встретился с глазами Шато-Рено, разбойник сквозь зубы медленно произнес:

– Ты не судья, ты всего лишь маленький слюнявый щенок, которому сегодня повезло, но повезет ли завтра? Кто знает, может, еще увидимся!

Один из драгун от души приложился кулаком к челюсти бандита, а второй хотел присоединится, но Филипп остановил их и совершенно спокойно произнес:

– Не надо. Сержант, я передумал. Вот на том дереве.

Все время, пока солдаты деловито готовились повесить разбойника, во время самой казни и до самых последних его судорог Филипп оставался рядом. Ему очень не хотелось смотреть на смерть человека, но ведь приговор вынес он, и он заставил себя дождаться конца, чтобы не перекладывать ответственность на других, чтобы для самого себя хотя бы остаться судьей, а не стать просто убийцей…

Пятнадцатилетний крестьянский парень, предупредивший о подходе разбойников, под впечатлением от участия в ночном «сражении» изъявил желание поступить к Шато-Рено на службу. Родители парня, которого звали Жак, не имели возражений – для простого деревенского юноши стать слугой дворянина было завидным карьерным ростом. За полтора года он научился сносно стрелять из пистолета и немного фехтовать, но главным занятием, занимавшим все его свободное время, стало чтение. Вначале, едва умевший читать по слогам, Жак удивительно быстро освоил это занятие и прочитал почти половину книг из небольшой библиотеки отца. Причем интерес его вызывали книги по истории, о жизни королей и землеописанию, а вот религиозная литература, хоть он и считал себя добрым католиком, привлекала его мало. Так у Филиппа появился личный камердинер, оруженосец и помощник.

***

Спокойное и предсказуемое течение жизни было вновь нарушено в конце июня 1616 года. В Фроманталь неожиданно приехал Эсташ. Верный слуга отца после потери хозяина остался служить у старшего брата, и Филипп не видел его столько же, сколько и Николя. Сердце молодого человека тревожно забилось, ему сразу вспомнилось, как Эсташ уже принес однажды дурную весть:

– Здравствуй, Эсташ! Что-то с Николя?

– Здравствуйте, сударь! Что вы! Все хорошо, – губы верного слуги расплылись в улыбке, а у Шато-Рено отлегло от сердца. – Я так рад видеть вас, вы возмужали… Я привез вам письмо!

– Где Николя? Почему он не приезжает, почему не пишет?

– Сударь, ваш брат все объяснил в письме, прошу вас! А остальное я расскажу.

Вскрыв конверт, Филипп сразу узнал почерк; письмо было недлинным:

«Брат!

Прежде всего, прости меня, что столь долго не давал о себе знать. Я понимаю, что все вы переживаете обо мне, но, поверь, только важнейшие обстоятельства не давали мне возможности приехать или хотя бы написать. Если бы ты знал, как мне хочется повидать тебя, сестру и малыша! Я не могу этого сделать прямо сейчас, но я надеюсь, что у меня получится это через какое-то время.

Мне, возможно, придется уехать. Не знаю надолго ли. Перед отъездом я хочу увидеть тебя. Прошу, соберись как можно быстрее и следуй за человеком, который привезет тебе письмо. Он скажет, куда ехать. Прошу никому, даже сестре, не говорить, куда ты едешь. В дороге лучше останавливайтесь ночевать в маленьких городках, а в больших не задерживайтесь. Я не могу тебе ничего рассказать в письме, при встрече объясню. Жду тебя как можно скорее! Прошу тебя, будь осторожен!

До встречи!»

Письмо было странным. Это если не сказать больше! «Следуй за человеком, который привезет тебе письмо». Почему Николя просто не написал «за Эсташем»? Теперь Филипп понял, что еще его смутило – в письме нет ни одного имени! Отсутствовала даже подпись, хотя никаких сомнений не было – это писал Николя.

– Эсташ, что ты должен сказать на словах? – спросил Шато-Рено, когда они оказались наедине в кабинете.

– Сударь, ваш брат ждет вас в Ла-Рошели. Он все объяснит сам. Я могу рассказать вам только это.

– Но почему он сам не приехал? Он болен? Ранен?

– Нет, что вы, сударь! Когда я уезжал все было в порядке. Его удерживают… дела.

– Что ж, раз ты больше ничего не скажешь, то остается только собраться в путь.

Сборы не заняли много времени. Уже на следующий день Филипп, Эсташ и Жак отправились в Ла-Рошель дорогой через Перигё и Ангулем и теплым летним вечером 2 июля въехали в маленький, сонный Жарнак…

Путников встретили плотно построенные скромные и без всяких украшений дома, большей частью двухэтажные, крытые красной черепицей всех оттенков, от грязно-рыжего до оранжевого, стены и каменные заборы, увитые плющом, закрытые ставнями окна; Жарнак был словно скопирован с десятков таких же маленьких городков юга Франции, похожих друг на друга как две капли воды. Мельничная улица вела от самой окраины к центральной площади. Ширина, вернее, узость ее едва позволяла разъехаться двум телегам. Главная и единственная площадь города уже опустела, лавки закрылись, и только редкие горожане спешили, как видно до темна, вернуться в свои дома.

Гостиница «Красный петух» находилась на одной из кривых улочек сразу же за площадью. Когда-то давно ее расположили в стратегически правильном месте: ни один путник, проезжающий через Жарнак, не смог бы миновать город, не проехав мимо гостиницы, что, в свою очередь, способствовало процветанию этого заведения. Ее было видно издалека по вывеске в виде огромной красной птицы, давшей ей свое название, к тому же в начинавшихся сумерках вывеска была уже освещена фонарем. Гостиница выглядела немаленькой: имела пару этажей с открытыми галереями, внутренний двор, образуемый двумя крыльями и замыкавшийся стеной в человеческий рост со стороны улицы. Ворота во двор были гостеприимно распахнуты, во дворе горело еще два фонаря, а лошадей путешественников тут же приняли появившиеся как из-под земли, но все-равно немного заспанные два мальчика-конюха.

Приятное впечатление от гостиницы добавил ее хозяин. Он был совершенно не похож на обычного трактирщика: толстого, веселого, чуть пройдошливого говоруна. Напротив, стройный человек в чистой строгой одежде, вежливый, но немногословный он напоминал, скорее, отставного военного. Хозяин сам встретил гостей, когда те вошли в главный зал:

– Что желают господа?

– Ночлег и ужин, – ответил Шато-Рено, оглядывая зал.

– С удовольствием предоставлю вам и то, и другое, – ответил хозяин и обратился к помощнику – мальчику лет пятнадцати: – Тео, проводи гостей на второй этаж. Господа, ужин будет готов в ближайшее время. Вы будете ужинать у себя или здесь?

– Пожалуй, здесь…

–Тогда через четверть часа я жду вас.

Через четверть часа, однако, оказалось, что Жак уже засыпает, поэтому слуги, наскоро перекусив, отправились спать, а их господин, как и обещал, спустился в общий зал. Не то чтобы Шато-Рено совсем не устал, просто сил еще оставалось достаточно, чтобы удовлетворить любопытство сельского жителя, не так уж и часто покидающего свою местность. Расположившись за уютным столиком, в самом углу, он принялся не спеша ужинать, одновременно рассматривая посетителей «Красного петуха».

Гостиница не пустовала – большая часть столов была занята. В центре пятеро господ купеческого вида шумно обсуждали вопросы коммерции. Рядом с ними молча заканчивала ужин большая крестьянская семья, зачем-то пустившаяся в путешествие. У окна сидел и пил вино очень колоритный господин. По всему виден был в нем военный: два небольших шрама на щеке, короткая щеточка светлых усов, вертикальная полоска бороды от самой губы, длинные волосы, за поясом пистолет; взгляд его был трезвым и острым. Он сразу привлек внимание Шато-Рено – в человеке этом чувствовались опыт и сила.

Филипп уже поел и сидел теперь просто так; ему нравилось смотреть как люди приходят и уходят, он пытался догадываться кто они, чем занимаются, какой у них характер. Вот, например, вошел полный господин со слугой. По одежде не понять, шпаги на боку нет – вроде бы не дворянин. Но шпагу он мог оставить в комнате. Сам Филипп так бы никогда не сделал, но, может быть, человек просто хочет поужинать в комфорте и ничего не опасается? Да, нет! Дворянин так себя не ведет, скорее это обычный буржуа и, похоже, останавливается здесь регулярно – он и хозяин довольно запросто общаются.

Или вот только что вошел представительный человек. Здесь ошибиться было нельзя, мятый и покрытый пылью костюм не мог ввести в заблуждение – это бесспорно был дворянин. Он окинул внимательным взглядом зал, секунду поколебался и решительно направился за свободный стол, заказал вина, но сразу пить не начал. Минут через пять он встал и не спеша пошел вдоль столов. Путь его лежал, как оказалось, к окну, к тому самому столу, за которым сидел уже привлекший внимание Филиппа военный. Дворянин остановился у столика и спросил:

– Простите, сударь, не вы ли приехали сегодня из Монтобана?

– Нет, сударь, я приехал из Шательро.

– Извините, я вас принял за другого, – с этими словами дворянин развернулся и вновь сел за свой стол.

Прошло еще минут пять. Люди продолжали приходить и уходить, кто-то разговаривал, кто-то негромко смеялся, и Филипп уже собирался уйти, как вдруг взгляд его случайно вновь нашел того дворянина. Дворянин не отрываясь смотрел на военного, которого он с кем-то спутал, но, что более удивительно, военный точно также смотрел на него! Они переглядывались так друг с другом, наверное с полминуты. Филипп был уверен, что между ними происходит какой-то молчаливый, понятный лишь им одним диалог, ему даже показалось, что дворянин кивнул на дверь, потом тут же встал, бросил на стол монету и вышел. Здесь была какая-то тайна, скорее даже заговор! Шато-Рено подумал, что если военный «из Шательро» сейчас тоже выйдет, то, значит, эти двое неспроста здесь и они искали друг друга.

Не прошло и трех минут, как военный встал и вышел во двор. Филипп не сразу понял, зачем он это делает, но решил пойти за ним; молодой человек повиновался не разуму, но внезапно возникшему предчувствию, которое овладело им, заставляя делать то, что еще минуту назад он полагал невозможным. В силу воспитания и своих представлений о дворянской чести он не считал достойным подслушивать разговоры и выведывать чужие секреты, но все происходящее очень походило на тайный сговор, а о чем могла идти речь на таком сговоре? Только о преступном замысле. А потому все колебания были побеждены:

«Если это преступление, то мой долг – предотвратить его», – решил для себя Филипп.

В секунду оценив расклады, он принял решение: в пустом дворе невозможно подойти близко незаметно, но можно попробовать затаиться на втором этаже в открытой галерее. Совершенно не скрываясь, Шато-Рено вышел во двор и сразу свернул на лестницу. Краем глаза он увидел, как военный подходит к дворянину, стоящему в дальнем, не освещаемом углу двора. Это была удача! В желании скрыться от чужих глаз двое собеседников предоставили возможность подслушать их. Шато-Рено сразу же увидел, что если дойти до самого конца второго этажа, то можно оказаться совсем рядом – конец галереи как бы нависал над ними. Филипп подошел к двери в свою комнату, открыл ее, потом закрыл, при этом громко хлопнув ею, и затаился. Стараясь двигаться как можно тише, чтобы не скрипнула ни одна половица, он пробрался в конец галереи. Два человека негромко разговаривали, но в вечерней тишине Шато-Рено слышал почти каждое слово. Для себя молодой человек решил, что тут же прервет свое недостойное дворянина занятие, если речь пойдет не о чем-то важном или разговор будет касаться только этих двоих, но уже первые слова доказали Филиппу, что он здесь не зря.

– … не стал останавливаться в Ангулеме и через час будет в Жарнаке, – произнес дворянин.

– Он один? – спросил военный.

– Да.

– Опишите его приметы.

– Это высокий человек, волосы и усы черные. Одет в фиолетовый камзол и шляпу с белым плюмажем. У него конь рыжей масти.

– Хорошо.

– Зачем вам это? Все равно уже темно, просто выезжайте навстречу и убейте его!

– А если я перепутаю в темноте? Или мне убивать всех, кто едет по ангулемской дороге? Нет уж, я буду действовать по-своему.

– Сколько у вас людей? Где они? – голос дворянина стал нервным.

– Четверо. На дороге сразу за городом.

– Почему так мало? Граф обещал выделить вам десяток!

– Потому что этого вполне довольно.

– Но послушайте, этот человек крайне опасен, он…

– Это вы послушайте! Я занимаюсь своим ремеслом двадцать лет! Не учите меня убивать людей.

– Тогда… объясните, что вы задумали.

– Извольте. Мне нужно увидеть его хотя бы при свете фонаря, тогда я буду уверен.

– Мимо Жарнака он не проедет, а значит и мимо «Красного петуха», но что дальше?

– Дальше? Дальше я еду за ним, за городом обгоняю его, ведь моя лошадь отдохнувшая, предупреждаю моих парней, ну а потом… сами понимаете.

– А если он остановится перекусить и дать отдохнуть лошади?

– Это ничего не меняет, просто я подожду, когда он отправится в путь.

– А если он останется на ночь? Вот об этом вы не подумали!

– Это было бы лучшим вариантом. Мы просто прикончили бы его с парнями в собственной постели ночью. Ну что? Какой еще вариант я не предусмотрел? – Филиппу показалось, что военный говорит это с улыбкой.

– Что ж, вы, похоже, знаете свое дело. Только помните: этот человек не должен доехать до Люсона.

– Он не доедет до Люсона.

– И не забудьте про бумаги!

– Я не забуду.

– Господин граф обещал мне…

– Свою работу я всегда выполняю. Прощайте, мне нужно готовится к встрече.

– Прощайте. И удачи!

С этими словами собеседники разошлись. Первый – дворянин – вышел на улицу, сказал кому-то несколько слов и, судя по стуку копыт, уехал, а второй вернулся в зал. Филипп вспомнил, что военный оставил там плащ со шляпой, и решил, что у него есть не больше нескольких минут. Быстро, но стараясь не шуметь, Шато-Рено бросился в конюшню, растолкал мальчишек-конюхов и велел им срочно седлать своего коня. Сам он поднялся в свою комнату, взял шляпу и плащ, сунул за пояс пистолет и вернулся в конюшню. У лестницы он чуть не натолкнулся на военного – его лошадь уже была оседлана, и конюх держал ее под уздцы.

«Он, наверное, выедет на площадь и будет ждать где-нибудь в тени, – подумал Филипп. – А когда услышит приближение всадника, то подъедет к фонарю, чтобы разглядеть того получше.»

В это время мальчик вывел из конюшни коня Шато-Рено. Филипп быстро проверил сбрую, сел в седло и с показной неспешностью выехал со двора гостиницы на улицу. Он очень хотел опередить военного, чтобы тот не увидел в каком направлении уезжает Шато-Рено, но еще больше он не хотел вызвать подозрений своим поспешным отъездом. Только оказавшись на узкой Мельничной улице, он прибавил хода – нужно было спешить, ведь незнакомый человек, которого собирались убить, мог уже подъезжать к городу.

Отъехав за городом на четверть лье, Филипп остановился. Дальше, пожалуй, ехать не было смысла. Он встал за дерево на обочине и принялся вслушиваться в ночное безмолвие, которое не нарушал даже шелест листьев. Дорога казалась совершенно пустынной, лишь несколько раз тишину нарушали близкие крики ночных птиц, да еще какой-то небольшой зверь долго копошился в кустах у дороги.

Мерный топот копыт Филипп услышал через четверть часа и только тут понял, что не представляет, что же делать дальше. Как остановить человека и не напугать его, ведь из подслушанного разговора было ясно, что незнакомец этот опасен. Что если он с ходу выстрелит? Это было бы, по меньшей мере, глупо. Филипп решил выехать на середину дороги – лунного света должно хватить, чтобы его было видно издалека.

Черный силуэт незнакомца показался из-за поворота, он шел легкой рысью, но увидав всадника посреди дороги перешел на шаг и совсем остановился уже шагах в двадцати от Шато-Рено. Филипп заговорил первым:

– Сударь, простите, что останавливаю вас, но у меня к вам дело.

Незнакомец не ответил. Филипп был уверен, что рука его готовится выхватить пистолет из-за пояса, поэтому быстро продолжил:

– Сударь, вы направляетесь в Люсон?

– Клянусь честью, вам не может быть дела до того куда я направляюсь! Кто вы такой?

– Меня зовут Филипп де Шато-Рено, а вас, если вы действительно едете в Люсон, ждет засада в Жарнаке.

Шато-Рено, говоря это, оставался неподвижным, а незнакомец стал медленно с осторожностью приближаться. Видимо решив, что Филипп ему не опасен, незнакомец подъехал вплотную. Теперь сомнений не оставалось, все приметы совпадали – именно про этого человека шла речь в разговоре во дворе «Красного петуха». В темноте Филипп не мог точно определить возраст, но он показался ему скорее молодым, чем старым. А незнакомец, тем временем, также разглядывал Шато-Рено, хотя, скорее всего, как и последний, вряд ли что смог рассмотреть во тьме.

– Молодой человек, зачем вы предупреждаете меня? – то, что Шато-Рено молод незнакомец все-таки разглядел.

– Видите ли, мне показалось странным поведение двух людей, и я… мне удалось узнать, что…

– Вы подслушали их разговор? – прервал Филиппа незнакомец.

– В общем, да. Меня извиняет только…

– Прекратите извиняться, вы сделали благое дело. Сейчас, похоже, делаете еще одно. О чем они говорили?

– Один описал ваши приметы и велел убить вас на подъезде к Жарнаку, но второй возразил, что, дабы не допустить ошибку, должен увидеть вас в Жарнаке и что убьет вас уже за городом – там его ждут четыре человека.

– Это все?

– Они рассмотрели все возможные случаи. Если вы проедете мимо, то, убедившись, что нет ошибки, предводитель этих убийц обгонит вас и вместе со своими людьми нападет. То же – если вы ненадолго задержитесь в гостинице. А если останетесь ночевать, они нападут прямо там.

– Черт возьми! Да… этим парням, похоже, палец в рот не клади.

– Вам нужно развернуться и поехать назад, а в Ангулеме просто выбрать другую дорогу. Можно и раньше свернуть на какой-нибудь проселок.

– Итак, развернуться… – незнакомец с минуту молчал, задумавшись. – Все бы ничего, но я и так задержался в дороге, а Люсон, боюсь, не конечная цель моего путешествия – я могу не успеть. Возвращаться в Ангулем – это потерять полдня, а свернув на проселок я мгновенно заблужусь в темноте, не зная дороги… Решено! Я еду через Жарнак.

– Но там же засада!

– Да, но теперь я о ней знаю. Благодаря вам.

– Вы хотите драться? Один против пяти?

– Теперь у меня преимущество, ведь они не знают, что мне все известно об их планах.

– И все-равно, как вы сможете их победить?

– Вы хотите знать? Извольте. Рассказать об этом требует хотя бы долг признательности с моей стороны. Итак, я покажусь этому разбойнику, а когда он, обгоняя, поравняется со мной, нанесу удар шпагой. Просто и незатейливо, не так ли?

– Но дальше вас будут ждать еще четверо.

– Нет, они будут ждать своего вожака. Когда я подъеду, они примут меня за него, это даст мне преимущество внезапности. А пока, поедемте вперед, а то, боюсь, мои «доброжелатели» уже переживают за меня.

Два всадника двинулись по дороге и через десять минут уже были у первого городского дома. Эти десять минут незнакомец, видимо, над чем-то сосредоточено размышлял. Филипп тоже обдумывал все услышанное. Прежде всего – незнакомец ему нравился. В нем виделась, кроме смелости, какая-то бесшабашность и веселость, с такими людьми всегда интересно. Шато-Рено не просто не жалел нисколько о том, что ввязался во всю эту историю, но, напротив, был рад тому, что спасенный им человек оказался, как думалось Филиппу, столь достойным и отважным.

– А теперь, молодой человек, – произнес незнакомец, лишь только они въехали на Мельничную улицу, – вы должны задержаться ненадолго, дальше я поеду один.

– Я поеду за вами. Я пропущу вперед вас и вашего преследователя и поеду за вами.

– Черти в преисподней! Это еще зачем? Послушайте, господин де Шато-Рено, это ведь, по сути, вас не касается. У вас же какие-то дела, вы куда-то направлялись, вот и езжайте дальше, а об этом забудьте! Вы и так, скорее всего, спасли мне жизнь, дальше все будет зависеть от везения.

– Я просто… Я только подумал, а что если этот человек решит не доводить дело до сражения? Догоняя вас, он может просто выстрелить вам в спину.

– Хм… а вы поедете за нами… Обнаружив за собой неожиданного преследователя, он, конечно, не решится стрелять и, скорее всего, вернется к плану засады. Браво, молодой человек! Скажите, может быть, вам уже доводилось когда-нибудь устраивать засады и убивать людей?

– Нет… но по моему приказу один человек был повешен.

Незнакомец остановился и посмотрел Филиппу прямо в глаза. Молодому человеку с трудом удалось не отвести взгляд – даже сквозь ночную тьму казалось, что черные угли глаз незнакомца прожигают его насквозь.

– Знаете, что?.. Я приму вашу помощь. Но мы кое-что изменим. Пожалуй, действительно, нужно дать отдохнуть лошади, поэтому заедем ненадолго в ту славную гостиницу, где меня так настойчиво хотят лишить жизни. Как она называется?

– «Красный петух».

– Ну так вперед! Надеюсь, хозяин еще не спит. Вы езжайте первым, я за вами, но помните – мы не знакомы. В остальном делаем, как договорились.

На подъезде к «Красному петуху» Шато-Рено никого не заметил. Ворота уже были закрыты, но на стук тотчас же открылись, и конюх, заспанный, как и положено, без слов впустил припозднившегося постояльца. В общей зале еще горел свет, последние гости, поужинав, расходились по комнатам, а слуга убирал со столов. Филипп попросил вина и успел сделать несколько глотков до того, как дверь открылась и в зал вошел незнакомец в фиолетовом камзоле. Теперь Шато-Рено смог хорошо разглядеть его. Это был стройный, даже худощавый человек с длинными волнистыми черными волосами, щегольскими аккуратными усами и с маленькой бородкой. Глаза его, как угадалось Филиппу в темноте, были черными. Лицо было приятно, пожалуй даже красиво, но нос с маленькой горбинкой придавал ему какое-то хищное, ястребиное выражение. Он был, очевидно, молод, Филипп не дал бы ему больше двадцати трех или двадцати пяти лет.

Незнакомец тоже бросил взгляд на Шато-Рено и заказал вина. На вопрос хозяина о ночлеге ответил отрицательно. Филипп не представлял сколько времени незнакомец просидит за столом, но полагал, что тот даст не менее получаса отдохнуть своей лошади, однако же прошло едва ли пять минут, как тот встал, многозначительно посмотрел на Шато-Рено, расплатился и вышел.

Филипп, не ожидавший, что все произойдет так быстро, выскочил во двор, но увидел лишь спину, выезжающего из ворот всадника. Опасаясь отстать от незнакомца и упустить его преследователя, он вскочил в седло, и в этот миг мимо ворот по улице проскакал тот, за кем должен был следовать Шато-Рено. Волнение охватило Филиппа. Это не был страх за жизнь, не была боязнь поражения, это было возбуждение охотника, преследующего свою добычу!

Шато-Рено несся по узким кривым улочкам так быстро, как только возможно было в ночной мгле. Он не мог понять: догоняет ли или отстает и вообще на каком расстоянии он от преследуемого. Неожиданно за последним поворотом улицы открылось широкое свободное пространство – это кончилась городская застройка, и Шато-Рено при слабом свете луны увидел перед собой всадника всего в каких-то тридцати шагах. В свою очередь всадник, оглянувшись, тоже увидел своего преследователя, но продолжил скакать также быстро, стремительно приближаясь к еще одному темному силуэту, который, как понимал Филипп, был незнакомцем в фиолетовом камзоле. Сердце молодого человека забилось еще сильнее, он понял, что все должно случиться в эту секунду, и все же он не увидел почти ничего, только падающего беззвучно человека и короткую фразу незнакомца, звучащую как приказ:

– Догоните лошадь!

Оставшись без всадника, лошадь и сама перестала куда-либо спешить и вскоре остановилась. Филипп привязал ее к дереву и вернулся к незнакомцу, когда тот уже осмотрел упавшего человека.

– Он мертв. Я попал ему прямо в грудь.

– Я боялся отстать и потерять вас…

– Тут одна дорога, негде теряться.

– Что мы будем делать дальше?

– Мы? Вы, по-прежнему, желаете участвовать в этом веселье?

– Да. Я считаю это своим долгом.

– Господи, да почему же? – усмехнулся в темноте незнакомец.

– Потому что долг дворянина защищать людей от убийц!

– Правда?.. Вы полны добродетели… Что ж, тогда за дело! У вас есть пистолет?

– Есть.

– Отлично, давайте мне. Я поеду небыстро. Держитесь шагах в двухстах от меня, когда услышите выстрелы – скачите. Все. Удачи.

Филипп дал отъехать незнакомцу и тоже пустил коня рысью. Долго ехать не пришлось, ночную тишину разорвал звук выстрела, вернее, двух выстрелов, почти слившихся в один, и вслед за этим раздался звон клинков. Примчавшись к схватке, Шато-Рено увидел незнакомца, дерущегося с двумя противниками и, не раздумывая, бросился на одного из них. Фехтовать его начинал учить еще отец, потом учителя, нанятые матерью, так что шпагой он, как и положено дворянину, владел вполне прилично, но сейчас он впервые дрался верхом. Филипп не ожидал встретить столько прыти от наемного убийцы. Он быстро понял, что атаковать не получается, все его выпады были недостаточно быстры, а противник, напротив, наносил град простых, но мощных рубящих ударов. Поединок, к счастью, продолжался недолго. Незнакомец, оставшись один на один, по-видимому быстро разделался со своим противником, а затем без всяких изысков просто вонзил свой клинок в спину противника Филиппа.

Все, сражение закончилось. И закончилось, судя по всему, полной победой. На поле боя остались лежать четыре человека и стоять три лошади, четвертая в этой суматохе, вероятно, убежала.

– У вас крепкая рука, молодой человек, но вы совершенно не умеете драться верхом, – произнес незнакомец, осматривая поверженных врагов. – Вот, кстати, ваш пистолет, возьмите, он не подвел.

– Я не ожидал, что этот наемник окажется таким хорошим фехтовальщиком…

– Он не фехтовальщик, просто вы – не солдат, а бой верхом – не дуэль. Да и эти неудачливые господа вовсе не простые наемники. Обратите внимание на их экипировку – она единообразна, вся сбруя, словно, из одной шорной мастерской, одинаковые плащи, шляпы… Вот, обратите внимание, на седлах можно разглядеть одинаковые клейма. Нет, эти люди служат…

– Кому?

– Да кому угодно! Разве мало в прекрасной Франции аристократов, возомнивших себя государями?

– А вы что же, были солдатом?

– И солдатом тоже… Между прочим, господин де Шато-Рено, я в полной мере оценил вашу деликатность. Вы за все это время не пытались выяснить, кто я и почему эти люди хотели меня убить. Мы сейчас расстанемся, и долг признательности требует от меня наконец-то представиться. Прошу запомнить, молодой человек, что у вас есть должник, который всегда платит по своим счетам. Его зовут Шарль-Сезар де Рошфор. Прощайте! Уверен, судьба еще сведет нас.

Глава 2 Закат

Уже несколько часов в воздухе стоял неповторимый, заглушавший все запах моря. Это началось после того как дорога стала петлять сквозь поля вдоль берега. Соленый ветер, приносивший шум прибоя и далекие крики чаек, освежал в знойный летний день трех путников, движущихся к Ла-Рошели. В рыбацких деревушках, мимо которых они проезжали, шла неспешная жизнь: кто-то чинил развешенные на треногах сети, кто-то смолил свою лодку, а кто-то уже возвращался с морского промысла на берег. Все в этих прибрежных селениях было связанно с морем, даже названия придорожных трактиров и лавок, а самым популярным изображением на вывесках был утыканный иголками морской еж.

После Жарнака Шато-Рено и его спутники переночевали в Тонне-Шаранте и без приключений добрались до побережья. Филипп почти не говорил дорогой, он был поглощен мыслями и воспоминаниями и думал о встрече с братом, о странном его письме, о том, чем вообще занимается сейчас Николя. А еще он думал о человеке из Жарнака. Сразу за Тонне-Шарантом лежало поселение, небольшой городок, по иронии судьбы носивший нередкое во Франции название Рошфор. Филипп узнал это от хозяина гостиницы, где они остановились перекусить, и мысли о дворянине, представившемся Шарлем де Рошфором и растворившемся в ночи, не покидали Шато-Рено весь оставшийся путь. Кто этот человек, чем он занимается, почему его хотели убить? Смог ли он доехать до Люсона, и что он будет делать дальше? Кажется, Люсон – небольшой городок, расположенный к северу от Ла-Рошели, и званием города обязанный исключительно епископской кафедре. Какие же важные дела могли направить его в это захолустье? Все эти раздумья с вопросами без ответов сократили дорогу, и Филипп почти не заметил, как их путешествие подошло к своей цели.

Шато-Рено, Эсташ и Жак миновали очередную рыбацкую деревушку и их взорам открылся город. В половине лье за деревней начинались городские укрепления. Широкий ров, заполненный водой, отделял поля, обсаженные кустами по краям, от земляных бастионов и тянулся до самого залива. В некоторых местах бастионы уже были облицованы камнем, кое-где работы по облицовке продолжались прямо сейчас. За линией новых укреплений возвышались старые башни и стены, за которыми располагался, собственно, сам город и порт. Казалось, что весь залив будто кишит кораблями самых разных размеров: от рыбацких суденышек, до грозных галеонов. Лес мачт и реев, дыхание парусов, неслышимый отсюда, но угадывающийся скрип лениво покачивающихся на волнах больших неуклюжих деревянных чудовищ привели Филиппа в восторг. С еще большим восторгом и удивлением смотрел на залив Жак, и лишь Эсташ без всякого интереса взирал на эту величественную картину.

Шато-Рено никогда не был в Ла-Рошели. Будучи чисто сухопутным жителем он и на море-то бывал только один раз, но прекрасно представлял, чем являлась Ла-Рошель для его единоверцев. Среди крупных городов и крепостей, отданных Нантским эдиктом гугенотам, таких как Монтобан, Сомюр или Монпелье, Ла-Рошель была, пожалуй, самым важным, представляя собой и сильную крепость, и, что гораздо ценнее, удобнейший порт.

Филипп, как человек в меру любознательный, интересовался и политикой, настолько, насколько это было возможно в провинциальной глуши. Многое рассказывал еще отец, особенно про Нантский эдикт, который он считал главным достижением короля Генриха. Часто он говорил, что воевал за короля именно затем, чтобы в стране появился такой закон…

И закон появился, но как любой компромисс эдикт сразу же вызвал неудовольствие обеих сторон: гугеноты рассчитывали получить еще больше прав, а католики не могли смириться даже с этими. Пока правил Генрих, гугеноты чувствовали свою безопасность, но короля не стало, и новое правительство пошло на лишение их части уже существующих привилегий. К тому же после смерти Генриха IV круто изменилась и внешняя политика. Католическая партия, пришедшая к власти, во главе с королевой-матерью взяла курс на союз с Испанией и Римом. Эта новая политика заставляла гугенотов объединяться и снова готовиться к защите своих прав. Они вставали под знамена недовольных правительством аристократов, закрывали свои города от королевских чиновников, искали поддержку у протестантских и не только государств. Последний всплеск недовольства в стране вызвало случившееся почти год назад бракосочетание молодого короля Людовика с испанской инфантой. Возглавил недовольных вельмож принц Конде. Правительству удалось добиться мира ценой больших уступок; договор, подписанный в Лудоне в этом мае, делал самого Конде главой Королевского Совета, а гугенотам не только подтверждались все их привилегии, но давалось право объединить свое церковное управление с единоверцами из Швейцарии. Все эти новости Филипп узнавал в основном в соседней протестантской церкви, которую посещал с детства, а последнее известие было торжественно объявлено всего две недели назад.

Из общения с единоверцами, Шато-Рено получил представление почему Ла-Рошель стала так важна для его собратьев: она была неофициальной столицей, символом и ядром гугенотских территорий. Новости из этого города, которые обсуждались на собраниях в церкви, были для гугенотов важнее новостей из Парижа. В случае войны под знамена Ла-Рошели собирались протестанты со всех уголков Франции, приезжали добровольцы из соседних стран, недовольные дворяне и просто авантюристы всех мастей. Король и его чиновники, по сути, не имели никакой власти в гугенотских городах; именно поэтому владения протестантов на юге Франции считались правительством государством в государстве и вызывали постоянное опасение, что другие страны, прежде всего Англия или Испания, могут воспользоваться этим обстоятельством в своих целях. С точки зрения французского правительства такое положение было опасным.

Но и в ратуше Ла-Рошели избранные мэр и чиновники этой почти независимой республики тоже чувствовали напряжение от такой ситуации. Прекрасно понимая все выгоды и уязвимости своего положения, они всегда держали в уме возможность конфликта с Парижем, а потому регулярно выделяли средства на поддержание и обновление городских укреплений, закупку артиллерии и строительство кораблей. Шато-Рено видел результаты этих приготовлений перед собой: новые бастионы и пушки, вооруженные люди на стенах, выстроенные в ряд, шесть боевых галеонов в заливе с развивающимися на ветру красно-синими с тремя золотыми лилиями и серебряными кораблями флагами на мачтах.

Филипп и его спутники въехали в Ла-Рошель через южные ворота. На подъезде к городу им навстречу попадалось множество телег и фургонов торговцев, еще больше их ехало в попутном направлении, так что порой им было непросто разъехаться, но на узких улицах этот поток превратился почти в затор. Телеги сцеплялись и сталкивались друг с другом, возницы чертыхались, лошади ржали, стуча копытами, и между всем этим протискивались давно привыкшие к такому кошмару люди. Казалось, что на всех улицах и переулках города, а тем более на площадях и перекрестках, шла торговля, и чем ближе к порту, тем сложнее трем путникам было пробираться сквозь лавки и толпы людей. Первым теперь ехал Эсташ, указывая дорогу:

– Да, сударь, здесь всегда так. Торговый город… В порту вообще не протолкнуться, а нам как раз на ту сторону.

Но все когда-нибудь кончается, и в конце концов трое путников миновали порт и вышли на небольшую узкую улочку в квартале от него.

– Мы почти пришли, сударь, это Храмовая улица. А вот и нужный дом.

Эсташ постучал массивным кольцом на двери и через десять секунд она открылась. На пороге стоял человек в черном камзоле с белым воротником, солидная окладистая борода обрамляла его лицо. Взгляд темных, почти черных глаз был пристальным и изучающим. На вид ему было лет двадцать пять – тридцать. Шато-Рено подумал было, что это слуга, но с этим совсем не вязалась солидная шпага на боку. Человек, по-видимому, узнал Эсташа и молча отошел в сторону, пропуская всех троих в дом. Эсташ, очевидно, тоже знал его и поприветствовал:

– Здравствуйте, господин Бриссар, вот мы и приехали.

– Добрый день, Эсташ, – ответил человек с бородой. – Шевалье ждет брата наверху, я провожу.

Поднимаясь по лестнице за провожатым, Филипп отчего-то вдруг ощутил непонятное волнение и не мог понять, что тревожит его. Это было странным… Он, конечно, ждал встречи с братом, но в то же время словно боялся ее. Боялся за брата? Боялся узнать что-то неприятное? Или просто боялся новой разлуки? А может быть, из-за того, что очень много времени и событий прошло с тех пор, когда он видел брата в последний раз, Филипп опасался, что их встреча не получится сердечной и искренней? Но все тревожные мысли мгновенно пропали, а беспокойство разом исчезло, когда из раскрытой двери вышел и протянул руки улыбающийся Николя:

– Фипо!

– Здравствуй, Нико, я так рад тебя видеть!

Братья обнялись, и Филипп с радостью почувствовал, будто вовсе и не было трех лет разлуки, что брат – самый близкий ему, самый родной человек, и был уверен, что Николя испытывает те же чувства. Филиппу только показалось, что Николя немного изменился: стал старше или опытнее. А вернее всего его изменила его новая жизнь, да и не могла не изменить… Филипп и сам за это время стал другим.

– Нико… – с нежностью глядя на брата произнес Николя. – Так меня называл только ты. Снова как дома… Садись же, прошу тебя!

– А меня Луиза до сих пор называет Фипо, – улыбнулся Филипп, садясь в кресло.

– Как Луиза? Жоффрей?

– Луиза родила весной третьего сына, а Жоффрей остался на хозяйстве. Пусть привыкает, ему уже четырнадцать.

– Как быстро летит время! Ты помнишь, как малыш – ему лет семь в то время было – обиделся на что-то и спрятался на дереве? Его тогда почти два дня искали, пока упрямец сам не слез!

– Помню. Ему повезло, что отца дома не было, а маму было жалко…

– Господи, Фипо, как же ты вырос, ты же совсем взрослый теперь!

– Ты знаешь, что мне пришлось взрослеть быстрее, – снова улыбнулся Филипп.

– Да, знаю. И я… я прошу у тебя прощения за это. У тебя, у сестры и у Жоффрея. Я виноват перед вами за то, что бросил вас и дом… Ты прости меня.

– Тебе не за что себя винить, Нико. Если ты выбрал такую жизнь, значит у тебя были причины, не так ли?

– Да, ты прав. Хорошо, что ты это понимаешь, но об этом позже, – Николя говорил, расставляя кружки и наливая вино. – Ты знаешь, а до меня ведь дошли рассказы о твоей храбрости!

– О чем ты?

– О сражении с разбойниками, разумеется.

– Да не было никакого сражения, мы дали залп и эти трусы разбежались.

– Не скромничай! Давай выпьем за нашу встречу и за твою победу!

Они выпили и, улыбаясь, продолжили смотреть друг на друга. Первым снова заговорил Филипп:

– Чем же ты сейчас занимаешься?

– В основном коммерцией. Я основал небольшую компанию, арендую корабли для каботажной торговли. Вот Бриссар, тот что открыл вам дверь – мой компаньон. Доходы небольшие, но позволяют жить… – Николя секунду помолчал, потом продолжил: – Если серьезно, Фипо, то я был невероятно горд, когда услышал эту историю с разбойниками. Будто это я был на твоем месте.

– Да перестань ты уже, Нико. Что мне тогда оставалось делать?

– Нет, нет, я знаю, что говорю. Уверен, отец тоже гордился бы тобой.

– Нико… Ты что-нибудь узнал еще про отца? – спросил Филипп, сразу став серьезным.

– Узнал не очень многое, скорее догадался кое-о-чем.

– Ты расскажешь мне?

– Конечно расскажу. Я ведь и вызвал тебя, не только для того чтобы просто увидеться. Так может случиться, что я уеду надолго, и я не хотел бы, чтобы ты… Ведь тебе девятнадцать лет, Фипо, ты, возможно, захочешь поступить на службу…

– Я не совсем понимаю…

– Я объясню. С чего бы начать… Ладно, давай по порядку. Ты, может быть, помнишь, что сразу, как отец пропал, я уехал в Париж?

– Помню. Но когда ты вернулся, то сказал, что ничего выяснить не удалось.

– Это не совсем так. Просто, понимаешь, я не хотел тогда говорить при матери, и вы еще были детьми… Да и выяснил я в тот раз очень мало. Но теперь я хочу, чтобы ты знал то, что знаю я. Я хочу этого для того, чтобы ты не сделал ошибок, для меня это очень важно!

– Я понимаю… – ответил Филипп, хотя на самом деле не понял ничего.

– Не думаю, что понимаешь, но, надеюсь, скоро поймешь. Ты помнишь, когда пропал отец?

– Я помню все, что рассказал Эсташ. Это было семнадцатого мая.

– Правильно. А что случилось в тот год четырнадцатого мая?

– Ты имеешь ввиду убийство короля? – спросил Филипп.

– Совершенно верно!

– Я тоже сопоставлял эти события, но не смог сделать никаких выводов…

– Это потому, что ты слишком мало знал! – Николя говорил все более возбужденно, затем встал и продолжал разговор, уже шагая по комнате. – Прежде всего, я тогда говорил с начальником отца – де Фонтисом. Я понял, что он знает много больше, чем говорит, но не смог вытянуть из него почти ничего. Он даже ушел от прямого ответа на вопрос, чем отец занимался в своей должности. Я это выяснил через других людей, главным образом через его друга барона д`Аркиана.

– И чем же занимался отец? – спросил Филипп с заметным волнением.

– Нет, Фипо, ты можешь быть спокоен. Ничем недостойным наш отец не занимался. Но его служба была особенной. Ты ведь слышал, наверняка, про заговоры против короля, которые были раскрыты генерал-лейтенантом Шатле Жаном де Фонтисом. Так вот, отец участвовал в раскрытии этих заговоров. Я не знаю подробностей, но в разоблачении Бирона11, маркизы де Верней12 и других, которых мы, быть может, не знаем, наш отец принимал участие. Его, видимо, щедро награждали за службу: после дела маршала Бирона отец смог выкупить землю, а в четвертом году приобрел часть дома в Париже. У генерал-лейтенанта Шатле много обязанностей и много подчиненных: он должен следить за порядком на улицах, вести следствие и много чего еще. Его служба разделена на несколько частей, в одной из них служил наш отец. Он занимался безопасностью короля и двора, наблюдением за неблагонадежными аристократами, выяснением их намерений и планов…

– Хочешь сказать, что отец шпионил для короля?

– Да нет же, почему шпионил? Хотя, наверное, он пользовался и шпионами, и доносчиками, иначе как бы он раскрывал заговоры? Нет, отец был не шпионом – он охранял короля! Неужели ты не считаешь, что защита короля есть дело благое и необходимое?

– Благое? Шпионство и слежка?

– А как, по-твоему, держать в подчинении всех этих благородных герцогов и принцев?, Как не дать этой жадной своре плести интриги, строить заговоры?

– Конечно, но я представлял это как-то иначе…

– Как иначе? – Николя так возбудился, что почти кричал. – Когда государя окружали мерзавцы, предатели, которых он приблизил к себе! Все, кому он доверял, давал звания и должности, награждал богатством, все они готовы были предать его! В конце концов у них получилось!

– Что получилось, Николя? – удивленно и испуганно уставился на брата Филипп.

– Они убили его, Фипо! Убили своего короля!

– Но разве короля Генриха убил не Равальяк?

– Да, конечно, кинжал был в руке Равальяка, но кто направлял эту руку? Короля убил фанатик-одиночка, это было так удобно для всех! Но это неправда!

– Почему неправда? Почему Равальяк не мог совершить это в одиночку?

– Мне удалось поговорить, как бы невзначай, с парой очевидцев. Улица Жестянщиков была перегорожена телегами торговцев не случайно, карета короля определенно попала в хорошо подготовленную засаду. Барон де Куртомер, офицер охраны короля, рассказал мне лично, что сразу после убийства на Равальяка хотела напасть организованная группа людей, примерно, с десяток человек, и ему едва удалось отбить его. Они хотели замести следы, понимаешь!

– Пусть так, но причем здесь наш отец? – совершенно растерялся Филипп.

– Я уверен, он что-то знал об убийстве короля! Или узнал за те три дня, пока участвовал в расследовании. Думаю, кто-то очень сильно боялся разоблачения…

– То есть те кто организовал покушение на короля, они же причастны и к исчезновению отца?

– В этом у меня не было сомнений с самого начала. Вопрос в другом: как было найти этих людей.

– Ты пробовал их найти?

– У меня, как ты понимаешь, было не очень много возможностей организовать расследование этого дела. Да, я переговорил с кучей народу, но ничего конкретного не узнал. Правда, видимо, что-то я зацепил, вернее, кого-то – меня пытались убить, стреляли, но, как видишь, промахнулись.

– Почему ты не говорил об этом?! – воскликнул Филипп.

– Тогда еще была жива мать, я не хотел пугать ни ее, ни вас, – ответил Николя. – Я понял, что мои поиски затронули кого-то, кто причастен к исчезновению отца, но с тех пор мне пришлось быть осторожным. Эти люди, вероятно, очень могущественны, я был вынужден уехать из Парижа, так и не узнав ничего. Прошлой осенью я ненадолго вернулся, но меня там, похоже, не забыли. Я бежал в Ла-Рошель под защиту свободного города. Поэтому и письмо написал тебе такое – опасался, что за мной следят и могут перехватить его. Я не хотел навлечь опасность еще и на тебя, поэтому не упомянул в письме ни одного имени и не подписался.

– Но, Нико, разве у тебя не появились версии? Кто это мог быть?

– Здесь можно только гадать, ведь возможности были у многих. А можно применить древний принцип: кому выгодно?

– И кому это было выгодно?

– А ты, что же, не видишь? Выгодно всем, кто сейчас у власти! Королеве-матери, д`Эпернону, семейке Кончини и еще толпе их прихлебателей!

– И поэтому ты отказался от службы в гвардии?

– Да, поэтому! И хочу, чтобы и ты не служил этим людям. Как можно служить убийцам своего отца?

– Нико, но ведь гвардия служит королю, а не всем этим…

– Моего короля убили! А новый король не правит, за него это делают другие! – Николя произнес это и замолчал, а потом продолжил уже совершенно спокойно. – Поэтому я уезжаю, Фипо. Меня ничего не связывает с Францией, пока у трона стоят убийцы. Я хотел бы отомстить им, как смогу, но… скорее, это они первыми нанесут удар по мне. Тягаться с такими людьми непросто…

– Ты что-то задумал?

– Нет, мой мальчик, – грустно улыбнулся Николя, – теперь уже ничего. Не то чтобы я боялся смерти, просто я устал от всего этого. Я хочу всего-навсего уехать и заниматься своими делами. Думаю, меня оставят в покое… А тебя я прошу, заклинаю памятью отца: не служи никогда его убийцам! Не ищи их, не мсти им, потому что это все-равно не удастся, просто не служи им. Не поступай на королевскую службу, пока Францией правят эти мерзавцы, найди свой путь в жизни, не связанный с ними. Ты обещаешь мне, Фипо?

– Как я могу не обещать этого?..

– Спасибо! Спасибо, Фипо! Я верю тебе и уеду со спокойной душой. Это главное, зачем я позвал тебя. Если ты и не понимаешь всего сейчас, то, уверен, обязательно поймешь позже… А теперь, мой мальчик, расскажи-ка мне поподробней про Фроманталь, про ваше житье, ведь когда я еще туда вернусь?

Филипп рассказывал, но мысли его постоянно возвращались к услышанному им только-что от брата. Поэтому разговор получился каким-то рассеянным, но все-равно затянулся до ужина. Потом они прошлись по городу, Николя показал брату вечернюю Ла-Рошель, портовые набережные, залив, полный кораблей и охраняющие вход во внутренний порт две массивные башни.

– Та, что справа, круглая, это Цепная башня, – объяснял Филиппу брат, – а вот та большая, что слева, называется Сен-Николя. Между ними натягивают цепь, чтобы перекрыть вход в гавань…

Начинался закат. С берега залива прекрасно было видно, как склоняющийся к деревьям острова Ре огромный диск солнца начал расслаиваться, размываться и быстро менять свои цвета; словно остывающая раскаленная сталь он проходил путь от почти белого до желтого, потом становился розовым и стремительно краснел. Еще быстрей преображал он облака и небо вокруг. Величественная, торжественная и тихая картина небесного пожара захватывала дух, успокаивала мысли, настраивала на безмятежное созерцание…

Стоя рядом с братом, Филипп в который уже раз пытался разгадать закат, узнать его тайну, понять, отчего же он проделывает такое с душой, что от него нет спасения? Почему нет ничего прекрасней, чем он?.. Что-то недосказанное? Неувиденное? Какая-то бередящая сердце грусть… Воспоминания? Сожаление? Возможно… Быть может, так на человека действует древний, глубоко запрятанный внутри нас всех страх перед ночью? Ведь рассвет так же красив и также красочен, но вызывает совсем другие чувства… Наверное, это из-за расставания с прожитым днем, прощания с солнцем… Да, действительно, нам ведь всегда грустно, когда мы расстаемся… Но почему тогда эта тоска так восхитительна?

Было время отлива, и часть легких суденышек лежали на отмелях вдоль каменных причалов. В наступивших сумерках в затихшем, наконец-то, порту Николя указал на небольшое двухмачтовое торговое судно:

– Видел такие? Это голландская шхуна. На ней я отплываю послезавтра.

– Куда ты отправляешься?

– Сначала в Англию. Потом нужно доставить товар в Амстердам. А дальше будет видно… Но у нас с тобой есть еще целый день!

– Ты не планируешь вернуться во Францию? – тревожно спросил Филипп.

– Когда-нибудь обязательно вернусь, но не в ближайшее время.

– Но ты же можешь хотя бы дать о себе знать! Написать письмо, например.

– Конечно, Фипо, я обязательно напишу тебе. Как только обоснуюсь на новом месте. Правда, письма в наше время ненадежны…

– И все же я прошу тебя, пиши!

– Непременно, Фипо, непременно. Кстати, о письмах. У меня большая просьба к тебе: перед возвращением в Фроманталь, ты не мог бы съездить в Париж – отдать письмо моему контрагенту. Это важно для меня, но сейчас мне это сделать не очень с руки, а ты… Ну, в общем, тебе нужно, всего-то лишь, доехать до улицы Арси и найти лавку тканей рядом с церковью Сен-Жак.

– Конечно, я сделаю это, Нико.

– Хозяину скажи, что ему письмо от господина Бриссара. Бриссар вообще-то сам и должен был поехать, но мне не хотелось задерживать отъезд. Понимаешь, мой компаньон заключил довольно выгодную сделку с лионскими купцами, но, к сожалению, очень не вовремя. Все поставки идут через парижского партнера Бриссара, которому и нужно отвезти это письмо. В общем, это выгодное дело и нам не хотелось бы его бросать. Когда мы обоснуемся на новом месте, то Бриссар снова наладит контакты и почту, а сейчас ты бы нас очень выручил, Фипо…

– Нико, не объясняй, я все-равно мало понимаю в твоей коммерции, но все сделаю, как ты скажешь.

– Только тут, возможно, возникнет еще одно дело. Этот торговец тканями, вероятно, попросит тебя отвезти свое послание с условиями контракта в Лион. Если так, то ты ведь не откажешься это сделать? Хоть тебе это будет и не совсем по пути.

– Я все сделаю, Нико.

– Спасибо, Фипо, я знал, что могу на тебя положиться. Только, я прошу тебя, будь осторожен. В Париже лучше не задерживаться – это безумный и опасный город, а твое имя может привлечь к тебе внимание, ты понимаешь? Лишний раз лучше не называй его. Еще… перед поездкой в Париж, прикупи себе одежду поярче. Лучше будет, чтобы в тебе не был с первого взгляда виден протестант. В столице к нам относятся все хуже, а так ты сможешь избежать лишних неприятностей.

– Я не собираюсь скрывать свою веру! – с твердостью и даже с возмущением возразил Филипп. – Мне нечего стесняться – это вера моего отца, и я готов защищать ее!

– Я рад слышать эти слова, брат. Поверь, я тоже готов защищать нашу веру, более того, уверен, что вскоре нам всем предстоит это делать. Но сила и отвага – это не все, особенно, когда первой недостаточно. Нужны ум, хитрость и изворотливость. Да, да, Фипо, приходится иногда жертвовать даже честью, не говоря уже о жизни, чтобы защитить то, что дорого тебе и тех, кого любишь!

– Разве можно жертвовать честью?

– Бывает, что нет другого выхода, Фипо. Когда король Генрих перешел в католичество, то очень многие недальновидные люди посчитали это недостойным, но при этом они не смогли или не захотели увидеть, сколько смог сделать для своих единоверцев король, получив власть! Нантский эдикт и права протестантов стали возможны благодаря жертве, принесенной Генрихом Наваррским! Помни это, брат, и будь готов к тому, что в жизни все непросто, ее не разделить лишь на черное и белое. Иногда среди ее цветов и оттенков очень трудно сделать правильный выбор, тогда слушай свое сердце, руководствуйся честью и долгом.

– А если выбирать придется из того, что выбрать нельзя?

– Да, так бывает. Редко, но случается, что правильный выбор не найти или он вообще невозможен… Но делать-то его все-равно нужно. Такой выбор может быть ужасен.

– Как же быть тогда?

– Тогда свой выбор придется оправдать. Прежде всего – в собственных глазах. Люди добрые могут оправдать его любовью, циничные – необходимостью и прагматизмом, военные – приказом, слуги – преданностью, верующие – религией… Все-равно будет мерзко, но хоть как-то спасает… Хочется, чтобы такие трудные решения обошли тебя… и тебе не пришлось бы страдать, оправдывая свой выбор, но в жизни невозможно все учесть, жизнь непредсказуема. Подумай над моими словами, Фипо, и если не согласен, то не отвергай их сразу.

– Я подумаю…

– Давай вернемся к Парижу. Если получишь послание в Лион – в тот же день и уезжай, и если не получишь, то все-равно возвращайся в Фроманталь сразу. Ну а ежели у тебя все-таки будет пара свободных дней, то можешь навестить барона д`Аркиана. Ты же помнишь его, он несколько раз бывал у нас в Фромантале.

– Да, я помню его, мы ходили к нему в гости с отцом в Париже, и он приезжал к нам, когда мама еще была жива…

– Ему будет приятно увидеть тебя. Это был настоящий друг отца и на редкость порядочный человек, хоть и живет в Париже… И, кстати, вооружи своего доблестного оруженосца хотя бы кинжалом, мальчишке это понравиться, а у тебя будет, при случае, кому прикрыть спину.

– Как скажешь, Нико, но мне-то, думаю, ничего не грозит.

– Если б знать…

***

Прошел день и настало утро отъезда. Филиппа охватило чувство тоски – то же щемящее чувство из детства, которое он испытывал, когда уезжал отец. Эсташ отправлялся в путешествие со своим господином. Хотел ли он куда-то уезжать или нет, невозможно было понять по его лицу. Вполне вероятно, что ему было все-равно, лишь бы сопровождать своего хозяина. Для людей такого склада весь смысл жизни был в службе, и, похоже, что Эсташ перенес свою любовь и нерассуждающую верность с отца на сына. Глядя сейчас на Эсташа, спокойно собиравшего вещи и переносившего их на корабль, Филипп ощутил, что тоска его усиливается. Теперь-то он понимал почему – это старый слуга, которого он знал и любил с самого детства, напоминал ему об отце. Когда-то давно, как в прошлой жизни, он также невозмутимо собирал вещи перед отъездом, а маленькому Филиппу страшно не хотелось, чтобы отец уезжал… Все повторялось вновь.

Братья стояли вдвоем у причала. Все уже погрузились на корабль: Эсташ, Бриссар, еще двое незнакомых Филиппу спутников Николя. Все было готово и капитан с несколькими матросами ждали команды к отплытию.

– Вижу, как тебе грустно, Фипо, – произнес Николя. – Я понимаю тебя, ведь оставаться всегда тяжелее, чем уезжать.

– Я буду молить Бога за тебя, Нико.

– Я знаю, ты говоришь это искренне, спасибо тебе. Отец был настоящим христианином и нас воспитал в истинной вере. Я надеюсь, ты никогда не забудешь об этом. Сейчас многие слабые духом отрекаются от своих убеждений, но я уверен, что это не про тебя, мой брат! Я вижу в тебе силу и достоинство, я знаю, ты будешь с честью возглавлять наш дом.

– Глава нашего дома ты, Николя.

– Послушай меня, Фипо! Ведь я уезжаю, скорее всего надолго. Бог знает, что со мной может случиться.

– Нико!..

– Да послушай же меня!.. – грустно улыбнулся Николя. – Вот, возьми кошелек, здесь триста пистолей.

– Зачем столько?

– Пригодится. Теперь забери этот конверт, здесь письмо, которое ты отвезешь в Париж. И… возьми еще второй конверт. Здесь все документы на Фроманталь и землю. Они оформлены у нотариуса. Оформлены на тебя, Фипо.

– Нет! Николя…

– Да! Да… Это нужно, – в голосе Николя слышалась нежность и какая-то непонятная печаль. – Теперь, Филипп де Шато-Рено, ты владелец Фроманталя, ты глава семьи, ты отвечаешь за нее. Да что я говорю! Ведь ты это уже и так делал, просто теперь соблюдены все формальности!

– Но старший из нас – ты!

– Ну хорошо, давай представим, что я ушел в монастырь. Эмиграция в чем-то похожа на уход от мира. А у Фроманталя ведь должен быть хозяин.

– Николя, ты пугаешь меня!

– Ну что ты, я не собираюсь умирать! Я обещаю тебе, мы еще увидимся. Пройдет время, и я обязательно вернусь. А теперь давай расстанемся… вспоминая только доброе и мечтая о лучшем.

– Я буду молить о твоем здоровье и удаче…

– Вот и отлично, Фипо! Молитвы за здравие уж всяко лучше служб за упокой. Прощай, брат мой! Помни мои слова и свое обещание!

– Прощай, брат!

Они обнялись, Николя взбежал по сходням и дал знак капитану. Матросы деловито принялись за работу, и вскоре единственный поставленный косой парус наполнился ветром и потянул за собой судно. У Филиппа защемило в груди, он думал только о том, что больше никогда не увидит брата. Почему-то он понял это со всей очевидностью именно сейчас, хотя старался гнать эти мысли от себя, объяснял их грустью расставания и испорченным настроением… Все было тщетно – он не мог убедить свое сердце и не мог обмануть его.

Два брата молча смотрели друг на друга, не отрывая взглядов, пока шхуну не скрыла одна из башен порта: «Сен-Николя, – с горечью вспомнил Филипп ее название, – это Сен-Николя…»

Только тогда он развернулся и увидел Жака, терпеливо ждущего невдалеке под каштаном. Больше в Ла-Рошели его ничего не держало…

– Ну что, Жак, нам пора в путь…

– Мы возвращаемся, сударь? – молодой слуга, как мог, изображал участие всем своим видом, впрочем, ему действительно было грустно.

– Не совсем. Хотел бы ты побывать в Париже?

– Кто же не хотел бы, сударь? Paris caput mundi13.

– Ого! Ночи с книгами не прошли даром! Может, кроме латыни ты освоил и греческий?

– Нет, сударь. Да и латынь я знаю лишь отчасти, то, что было с переводом в книгах…

– И это меньше, чем за год? У тебя талант… Что ж, седлай лошадей, поедем в эту столицу мира…

Глава 3 Город Париж и его обитатели

В клонящийся к концу день 11 июля с высот Шатийона Филиппу и Жаку открылся изумительный вид на Париж. Опустившееся к горизонту солнце из последних сил еще освещало предзакатным золотом высокие башни и колокольни, но ниже яркости светила хватало лишь на то, чтобы подкрасить и без того грязно-красные, бурые и серые крыши в мрачный темно-кровавый цвет. Сравнение с золотом и кровью поразило Шато-Рено, и он остановился. Огромный, величественный город представился ему сейчас каменным исполином, медленно, без злобы и гнева, но безжалостно и безвозвратно поглощающим свои жертвы, коими стали тысячи и тысячи населяющих его людей. На несколько коротких мгновений такой же жертвой этого каменного кровожадного чудовища он отчего-то ощутил и себя; недоброе предчувствие затаенной опасности, исходящей от города, охватило Филиппа, он попытался отогнать его от себя: «Может, чудовище и правда питается кровью и золотом, – подумал Шато-Рено, – но меня оно не получит, я-то ведь не задержусь в этом городе».

К счастью, тревожные мысли сразу же прогнал Жак, за что Шато-Рено был ему искренне благодарен. Оказывается, можно было смотреть на Париж и по-другому:

– Какая красотища, сударь, словно это во сне!

– Ты находишь?

– Я еще никогда в жизни не видел города красивее!

– Посмотрим, как он понравится тебе изнутри…

Предместье Сен-Мишель встретило путников садами и огородами монастыря картезианцев. Они были столь значительны по территории, что занимали добрую треть всего пригорода. Монастырский колокол призывал монахов к очередной службе, а день меж тем уже почти передал все свои права ночи. За монастырем справа от дороги остались коллежи, принадлежащие знаменитому Парижскому университету, разросшемуся настолько, что он уже не вмещался внутри городской стены. Оставив позади Сен-Мишель, путники въехали в Париж через одноименные с пригородом ворота, сразу за которыми, слева, им предстали полуразрушенные, но не утратившие своей величественности и спустя более тысячи лет после постройки здания римских бань.

Шато-Рено помнил город лишь отчасти, в основном южную его половину, и совершенно не имел понятия, где находится улица Арси. Да и время для розысков было уже неподходящее, поэтому он остановился у первой же попавшейся гостиницы. На ее вывеске, освещенной фонарем, был изображен благочестивый монах в серой рясе с капюшоном, и называлась она соответственно – «Капуцин».

Хозяин гостиницы – полный, невысокий, растекаясь в улыбке, бросился навстречу озирающимся в нерешительности путникам. Он-то был человеком решительным и опытным и все понимал: провинциалы, впервые приехали в столицу, ищут, где остановиться. Но еще лучше он понимал, что дальше по улице находятся «Золотая мельница» и «Храбрый заяц» и нужно не дать этим потенциальным клиентам сделать ни шага больше, чтобы они не достались конкурентам.

– Прошу, прошу ко мне господа! – румяная физиономия хозяина светилась таким счастьем, будто он нашел на дороге кошелек с монетами, что, впрочем, в каком-то смысле было самой настоящей правдой. – У меня есть для вас прекрасные комнаты, любые на выбор, а ужин уже ждет!

– Да, мы действительно ищем, где остановится, – произнес Филипп.

– Да ведь вы уже нашли! Все дела подождут до завтра, а сейчас располагайтесь, отдыхайте и ужинайте! – увещевал гостей хозяин, а потом обернулся назад: – Жером, бездельник! Живо прими лошадей!

Так, без всяких хлопот Шато-Рено и его слуга обрели временный кров в столице. Сказать по совести, и Филипп, и Жак устали за этот день достаточно, чтобы без раздумий согласиться на предложение ушлого трактирщика. Ранним утром они выехали из Шартра и в пути останавливались лишь раз. Этот последний переход до Парижа был самым длинным и долгим. В остальном же путешествие из Ла-Рошели не было отмечено никакими происшествиями, неприятностями и вообще чем-либо примечательным. Только в первый день, проезжая недалеко от Люсона, у Филиппа возникла мысль заехать в этот город – судьба незнакомца из Жарнака по-прежнему волновала его. Но хотя Филипп и знал его имя, в действительности он не знал о нем ничего. Он совсем не был уверен, что сможет найти его в Люсоне, да и в Люсоне ли он? А главное, Шато-Рено сам не понимал, почему хочет еще раз встретить этого человека, отчего он так интересен ему?

Еще Филипп думал о брате. Дорога, постоялые дворы, города и деревни, сменявшие друг друга, постепенно притупили чувство безысходности и утраты, которые овладели им в Ла-Рошели. Теперь Шато-Рено пытался рассуждать логически: брат вынужден уехать надолго – естественно хочет увидеть близкого человека перед длинной разлукой. А дарственную на Фроманталь оформил действительно из практических соображений, для того чтобы в поместье был хозяин. Пройдет время, и Николя обязательно напишет. И потом, все в мире изменчиво, быть может достаточно скоро обстоятельства поменяются, и Николя сможет вернуться домой. Шато-Рено представил Фроманталь, когда в него вернется старший брат, представил сколько будет радости у Луизы и Жоффрея в тот день, когда приедет Николя… При мысли о доме сердце его наполнилось теплом и тихой нежностью. Если бы Филиппа спросили сейчас, как сделать его счастливым, то он не задумываясь пожелал бы только одного – возвращения брата в Фроманталь и больше ничего…

***

На следующее утро Шато-Рено проснулся как привык, то есть рано. Спустившись в зал, он заказал завтрак у заспанного, но неизменно улыбающегося хозяина, быстро поел и подозвал трактирщика еще раз:

– Скажите, хозяин, вы хорошо знаете город?

– Знаю ли я город? Сударь, да я же коренной парижанин! – с гордостью ответил трактирщик. – В нашем славном городе я знаю каждый переулок.

– Отлично.

– Вы, я вижу, первый раз в Париже, – почтительно продолжал тараторить трактирщик. – О! Я, кажется, догадываюсь, сударь! Вы приехали чтобы поступить на службу, не так ли?

– Нет, любезный, я в Париже проездом. Мне нужно найти одного человека.

– Где он живет, сударь, вы знаете?

– На улице Арси, рядом с церковью Сен-Жак.

– А, вы имеете ввиду Сен-Жак-ла-Бушери? Так нет же ничего проще! Мы находимся на улице Ла Гарп, идите по ней до пересечения с Сен-Северен и поверните направо до улицы Сен-Жак. Там свернете налево, а дальше все время прямо идите до самой реки. Минуете Малое Шатле, Малый мост, пересечете Сите, потом мост Нотр-Дам, и вот вы на улице Арси. А церковь Сен-Жак будет дальше в паре кварталов.

– Благодарю вас, хозяин, – сказал Филипп, пытаясь запомнить маршрут.

– Быть может, вам нужен провожатый? Так я могу вам дать Жерома.

– Нет, нет, спасибо. Я справлюсь сам.

– Там совсем рядом Гревская площадь, сударь, – не унимался со своей услужливостью хозяин. – Сегодня, я слышал, будет казнь. Это довольно интересное зрелище, я очень рекомендую. Вы когда-нибудь видели казнь, сударь?

– Нет… – поморщился Филипп, – но вряд ли мне понравится такое… времяпрепровождение.

– Да, может, вы и правы, сударь, – на ходу перестроился трактирщик. – Зачем смотреть на мучения этих бедолаг. Они ведь тоже люди, в своем роде… Видно, что вы человек милостивый, но я могу вам порекомендовать другое интересное зрелище! И там никого убивать не будут.

– И что же это за зрелище? – без особого интереса спросил Филипп.

– Скоро открывается ярмарка, – с довольным видом ответил трактирщик, – и на Гревской площади устроят сожжение кошек! Конечно, на День Святого Иоанна размах побольше… вы опоздали буквально на две недели… Но и тут обещают наловить не меньше сотни кошек. Их будут жечь в мешках и корзинах…

– Живьем? – хмуро спросил Шато-Рено.

– Конечно, а то как же? – удивился вопросу трактирщик. – А у вас разве не жгут кошек?

– Наверное, жгут… Где-нибудь в Тюле… Впрочем, не знаю…

– Плохо, что кошек осталось мало, – увлеченно говорил хозяин, – но их привозят. Из Мэна, Бретани, из Нормандии… Из Лотарингии даже… Неужели вы и на кошек смотреть не любите?

– А вы сами-то видели когда-нибудь горящую заживо кошку?

– Ну да… Как же… – трактирщик был явно обескуражен таким нелюбопытством провинциала – на него, право, не угодишь. – Орут они противно, конечно… Но ждать ли вас к обеду, сударь?

– Даже не знаю… Но вечером-то я обязательно вернусь. Кстати, объясните Жаку, когда проснется… это мой слуга, что я отправился по делам и не знаю, когда вернусь. Я не хотел его будить.

– Конечно, сударь, все сделаю как вы сказали!

Шато-Рено вышел из гостиницы, осмотрелся и, следуя полученной инструкции, не спеша пошел по улице Ла Гарп. Он уже много лет не был в Париже, воспоминания детства были туманны, но Филипп, все же узнавал этот город. Дом отца находился на Печной улице, в предместье рядом с аббатством Сен-Жермен, а в центре города они бывали нечасто. Тот прежний Париж запомнился Шато-Рено высокими колокольнями, бесконечными улицами, плотно застроенными домами в три, четыре, даже в пять этажей, мостами и широкими площадями, поражавшими его юное воображение, когда рядом, почти всегда, были отец или Николя, которые рассказывали и объясняли… В детстве все казалось большим, значительным, все имело какой-то таинственный, еще не понятый смысл, как не понято до конца было тогда само устройство взрослой жизни.

Теперешний Париж встретил его суетой уже не выглядевших широкими улиц, вонью мясных и рыбных лавок, криками торговцев на грязных площадях, причитаниями нищих, зазываниями и приторными улыбками продажных женщин, жалобными стонами калек, то ли настоящих, то ли искусно притворяющихся. Повсюду толчея телег, карет, богатых и не очень; частенько попадались одетые по последней моде дворяне, кто пеший, кто верхом, один или сопровождаемый целой кавалькадой; дополняли этот калейдоскоп кипящей столичной жизни чиновники и стражники, военные, слуги, ремесленники, конюхи, воры, мошенники всех мастей и просто бездельники. Было похоже, что вымощенные камнем площади и главные улицы города не убираются никогда, столько на них было грязи. Что уж говорить о земляных улочках и переулках, где во время дождя, должно быть, можно было утонуть. Филипп с сожалением и горечью понимал, что нынешний, поблекший и разочаровывающий образ Парижа теперь навсегда затмил радостные и удивительные воспоминания детства об этом городе.

Дорога, со слов трактирщика, была недлинной, и она действительно не затруднила Шато-Рено. Выйдя на улицу Сен-Жак, он сразу увидел две башни и ворота Малого Шатле. Мост за ним был весь застроен домами, лишь миновав его, Филипп смог украдкой увидеть величественный Нотр-Дам, пару раз показавшийся сквозь узкие улочки. Второй мост был застроен еще плотнее, поэтому перейдя на другой берег, молодой человек так и не увидел, собственно, самой реки. Зато он увидел колокольню Сен-Жак, ее невозможно было не увидеть – даже среди немаленьких домов она казалась исполином. Где-то здесь должна находиться и лавка торговца тканями. Пройдя чуть дальше по улице, Шато-Рено уже хотел обратиться к кому-нибудь, чтобы узнать, где ее можно найти, но тут же увидел вывеску. На ней довольно искусно был изображен ткацкий станок и скрученные в рулоны разноцветные полотна.

На стук в дверь сразу же кто-то откликнулся:

– Входите, входите, дверь не заперта!

Филипп открыл дверь и оказался в небольшой прихожей. Прямо перед ним была лестница на второй этаж, а слева вход в саму лавку, из которой навстречу шел невысокий, коренастый мужчина. Ему можно было дать лет сорок, сорок пять, он был лысоват, его редкие светлые волосы были зачесаны назад. Ни усов, ни бороды хозяин не носил, потому его лицо казалось идеально круглым. Улыбался он просто, можно даже сказать – по-доброму, но во взгляде все-равно читались и острота, и цепкость.

– Прошу вас, – пригласил хозяин своего гостя, и Филипп услышал в его говоре четкие северные нотки уроженца Нормандии или Пикардии. – Что привело молодого господина в мою скромную лавку?

– Вы ее хозяин? – спросил Шато-Рено.

– Да. Чем могу служить?

– У меня письмо к вам. От господина Бриссара.

– Хорошо. Но прошу вас, заходите.

Оказавшись внутри просторной комнаты, сплошь уставленной тюками и рулонами, Шато-Рено увидел еще двух человек. Возле конторки на высоком стуле сидел и разбирал бумаги черноволосый мужчина лет тридцати пяти с несколько угрюмым выражением лица. Угрюмость его усугублялась почти сросшимися у переносицы бровями и редеющими, как и у хозяина, волосами на макушке, а добавляла мрачного вида черная с легкой проседью бородка клинышком.

В другой половине комнаты перебирала и рассматривала ткани молодая женщина, по одежде похожая на горничную из хорошего дома или на мещанку среднего достатка. Девушка была хороша собой, стройна и у нее были удивительные, непривычные и сводящие с ума любого южанина светлые с рыжеватым оттенком волосы, тщательно уложенные и собранные на затылке в пучок, кроме двух волнистых локонов, придававших всему ее виду какую-то хрупкость и беззащитность. Она чем-то походила на мадонн ван Эйка14 с многочисленных копий: тот же глубокий, задумчивый и загадочный взгляд, который она лишь ненадолго бросила на вошедшего молодого человека, но он успел в это мгновенье отметить серьезность и внимательность ее серых глаз. Правда, в отличие от произведений великого голландца, лицо ее было лишено присущей его героиням пухлости: не казавшееся худым оно было, тем не менее, более выраженным, а еще сосредоточенным и немного нахмуренным. Чем-то она была похожа на хозяина лавки, только казалась то ли опечаленной, то ли задумчивой, и совершенно не улыбалась, как он. Филиппу девушка, несмотря на свою безрадостность, а может именно поэтому, понравилась; сначала она напомнила ему осторожную, чуткую лань, готовую умчаться при первом же шорохе, а потом – грустную, печальную одинокую луну, и Шато-Рено почему-то, совершенно не понятно отчего, стало ее жалко…

– Что ж, сударь, я очень жду его, – вновь заговорил хозяин. – Но почему же сам господин Бриссар не приехал?

– Он не смог. Ему пришлось на некоторое время отплыть по другим делам. Вот это письмо, возьмите, – сказал Филипп и отдал конверт.

Хозяин взял конверт, но сразу вскрывать не стал, а начал вертеть его в руках, глядя при этом на гостя и, нерешительно подбирая слова, произнес:

– Простите, но… Не знаю, как вам сказать… Ведь господин Бриссар должен был потом отвезти одно послание…

– Я знаю.

– Вот как?

– В Лион, не так ли?

– Да… В общем, да.

– Я готов это сделать за господина Бриссара.

– О! Спасибо. Но, простите, как же так получилось, что вы, сударь, делаете нам такую услугу. Вас попросил господин Бриссар?

За простотой вопросов и доверительной улыбкой хозяина читался сильнейший интерес и желание разузнать о том, как Филипп получил этот конверт. Это Шато-Рено понял сразу, но он не знал, что отвечать. Рассказать все, как было на самом деле? Можно ли упоминать про Николя или нет? В конце концов, если брат ничего не сказал на сей счет, значит и скрывать тут нечего.

– Нет. Меня попросил господин де Шато-Рено, – честно ответил Филипп.

– Ах так! Ну тогда все понятно, все ясно, я наслышан о господине де Шато-Рено! Господин Бриссар мне много рассказывал про своего компаньона! Разрешите же мне, наконец, представиться, молодой человек. Я – мэтр Фламель. Как вы понимаете, я занимаюсь торговлей тканями, нитками, шерстью и другим сопутствующим товаром. Это моя дочь Адель, а это – господин Турвиль, мой главный помощник. Будет ли мне разрешено узнать ваше имя, сударь?

Филипп на секунду засомневался, вспомнив предупреждение брата, но потом решил, что ничего опасного в этом нет:

– Меня зовут Филипп де Шато-Рено.

– Так вы, сударь, значит, брат господина Николя! Тогда мне тем более все ясно! Кому же и доверять, если не брату! Ну так я, с вашего разрешения, сударь, прочту это послание?

– Извольте, мэтр Фламель.

– Я сердечно прошу вас не уходить пока. От содержания этого письма зависит мое послание в Лион.

– Я подожду.

Письмо, видимо, не было длинным. Мэтр Фламель, прочитав его, несколько секунд стоял задумавшись, а потом снова заулыбался и с учтивостью заговорил:

– Господин де Шато-Рено, я готов буду передать вам письмо в Лион послезавтра. Сможете ли вы подождать до пятницы?

– Конечно.

– Это просто замечательно! Тогда я жду вас в пятницу. После обеда приходите в любое время, письмо будет готово.

– Я приду.

– Еще раз от всего сердца благодарю вас, сударь! Вы очень добры!

– До свидания, господин Фламель.

– До свидания, господин де Шато-Рено, до пятницы. Желаю вам приятно провести время в Париже!

С чувством выполненного долга Филипп вышел на улицу Арси. Он решил воспользоваться советом хозяина «Капуцина» и на самом деле прогуляться до ратуши, но не для того чтобы посмотреть на сегодняшнюю казнь, а чтобы увидеть ту самую знаменитую и жуткую Гревскую площадь, на которой когда-то были казнены Анн де Бур15 и граф Монтгомери16.

Но казнь действительно ожидалась сегодня, и сотни людей двигались в направлении ратуши, вытекая маленькими ручейками из узких переулков, сливаясь в потоки на улицах и, наконец, образуя настоящее человеческое море на самой площади. Место, где столько людей приняли страшную смерть, и притягивало и отталкивало Шато-Рено. Он знал, что за долгие века на знаменитой площади было казнено множество убийц, отравителей, разбойников и еретиков, при этом использовались самые разнообразные и изощренные способы лишить людей жизни, на какие только была способна человеческая фантазия: убийц четвертовали, еретиков сжигали, а фальшивомонетчиков варили заживо в котле. Под еретиками часто имели ввиду протестантов, так что оказавшегося наконец на площади в водовороте людей, пришедших посмотреть на казнь, Шато-Рено стали одолевать мрачные мысли.

«Интересно, – вдруг подумал Филипп, глядя на колышущуюся, галдящую толпу и с трудом протискиваясь через нее, – что больше привлекает этих горожан: зрелище убийства или торжество справедливости»?

Ответ, к сожалению, был очевиден. На лицах людей была радость, какое-то язвительное, злорадное веселье: одни громко обсуждали способы казни, другие нетерпеливо предвкушали появление приговоренного, а кто-то просто хохотал, и почти не у кого не видно было ни жалости, ни хотя бы сочувствия.

Один из горожан, полный краснолицый мужчина, пришел на площадь вместе с маленьким сыном. Ребенку было лет пять или шесть, отец посадил его себе на шею, чтобы тому было все видно. Филипп пришел в ужас от этого, он с горечью и болью подумал о том, каким может вырасти этот ребенок, смотрящий сейчас с детским непосредственным любопытством на приготовление к казни. А рядом стояли две молодых девушки, они о чем-то говорили друг другу на ухо, а потом озорно смеялись и все время вставали на цыпочки, пытаясь рассмотреть, что происходит впереди.

Люди вдруг стали для Филиппа отвратительны. А еще Шато-Рено вспомнил разбойника, которого сам приказал повесить.

«Как бы тяжко не был виновен преступник, но он же человек! Страдания и муки человека, пусть заслуженные, пусть справедливые, не могут, не должны вызывать восторг и смех! Воздаяние за грехи и преступления – это суровая необходимость, но не развлечение же! Нет, – решил для себя Филипп. – Эти люди здесь не ради справедливости, все они пришли лишь насладиться кровавым зрелищем… Мало им сжигать живьем кошек!»

Подойти ближе к месту казни у Шато-Рено не было никакой возможности, да и желания теперь тоже. Ему стало душно среди этой тошнотворной толпы, и он уже решил выбираться отсюда, как вдруг гул и крики усилились, а вся масса людей на площади пришла в движение. По возгласам и жестам Филипп понял, что ведут преступника, и собравшиеся люди пытаются занять место поближе. Он уже ругал себя за любопытство, за то, что пришел сюда, за то, что пришлось увидеть эти неприятные, проникнутые жестокой радостью лица людей, превращающихся, как ему казалось, в стадо обезумевших животных.

Выбраться из этого человеческого потока, захватившего его, Шато-Рено смог с большим трудом и далеко не сразу. Его вынесло к самой реке, к причалам на Сенной площади. Впереди, посреди Сены, лежали два небольших острова. Филипп даже помнил из детства их названия: остров Нотр-Дам и Коровий остров. На последнем, и в самом деле, паслось несколько животных. Путь назад был на какое-то время закрыт возбужденной толпой, но у причалов стояли лодки перевозчиков, и Филипп, воспользовавшись услугами одного из паромщиков, уже через пару минут оказался на противоположенном берегу на набережной Турнель.

Здесь, очутившись в относительном покое, не видя перед собой разгоряченного скопления людей, Шато-Рено ощутил тоску и усталость и понял, что меньше всего хочет теперь продолжения прогулок по этому городу. Душная толпа с Гревской площади словно выпила из него все силы, опустошила его изнутри и выбросила как рыбу на берег. Филипп не считал себя слишком впечатлительным и чувствительным человеком, но бездушность, этой людской массы выводила его из равновесия, злила и раздражала его.

Пытаясь прийти в себя и забыть эмоции Гревской площади, Шато-Рено пошел приблизительно в направлении своей гостиницы, но полностью сориентировался и успокоился, лишь выйдя на знакомую улицу Сен-Жак рядом с воротами Шатле. Здесь, однако, его ожидал сюрприз: у самого поворота на Сен-Северен, прислонясь к стене дома, стоял Жак.

– Ты что же, уже проснулся? – спросил Филипп.

– Сударь, да ведь скоро уже полдень… – ответил Жак. – Вы опять смеетесь надо мной? То, что я долго сплю…

– Все, все, прости меня, Жак. Я сам не стал тебя будить. И, вообще, говорят, что сон полезен. Но что ты тут делаешь?

– Я жду вас, сударь.

– Почему именно здесь?

– Наш хозяин рассказал, что вы спрашивали про улицу Арси, правда мне пришлось очень изрядно постараться, чтобы вытянуть из него это. Города я, конечно, не знаю, но трактирщик объяснил мне, что стоя на углу Сен-Северен и Сен-Жак я не пропущу вас, когда вы будете возвращаться.

– Ну а зачем ты ждал меня?

– Вам могла потребоваться моя помощь, а меня не было… Вы могли быть в опасности. Я… Вы зря не разбудили меня. Я переживал, что вы ушли без меня из-за того, что я проспал…

Жак виновато опустил голову, а Филипп ощутил щемящую сердце смесь чувств радости, благодарности и своей вины. Трогательная забота, почти детская непосредственность Жака оказались спасительными и мгновенно излечили его от опустошения, нанесенного Гревской площадью. Филипп почувствовал, что его сердце оттаяло, обнял юношу рукой за плечи и голосом полным признательности произнес:

– Жак, я виноват перед тобой. Я никак не думал, что ты будешь настолько расстроен. Обещаю, что, если это будет возможно, всегда буду брать тебя с собой!

– Спасибо, сударь! – воспрянув духом, ответил Жак. – Вы увидите, что я смогу быть вам полезным!

– Я в этом ничуть не сомневаюсь, Жак. Ничуть не сомневаюсь.

Хозяин гостиницы встретил вернувшихся постояльцев обычной своей улыбкой, к которой в этот раз, как показалось Шато-Рено, примешивалось лукавство:

– Удалось ли вам, сударь, найти нужного человека?

Филипп не собирался разговаривать с трактирщиком, но на любезность пришлось ответить:

– Да. И я благодарю вас. Мне придется остаться у вас еще на несколько дней…

– Я счастлив, сударь, иметь такого гостя! Надеюсь, вам у меня нравится?

– Вполне, – Шато-Рено уже собрался покинуть, наконец, назойливого своей любезностью хозяина, но тот, покинув стойку и подойдя к Филиппу, понизил голос и заговорщицки продолжил:

– Если молодому господину скучно… Если хочется скрасить вечер… У меня есть на примете несколько подходящих молодых красоток на любой вкус… Настоящие парижанки! Вам стоит только изъявить желание, и они придут…

– Нет… спасибо, – Филипп растерянно, даже несколько испуганно посмотрел на трактирщика, – не нужно…

– Ну, если надумаете, сударь, – также хитро улыбаясь, произнес хозяин, – жду только слова…

Предложение трактирщика вызвало у Шато-Рено чувство брезгливости. Он и сам не понимал почему. Возможно, это было следствием воспитания. Строго, протестантского. Возможно, всплыли в голове образы этих самых «красоток», что зазывали к себе в переулках. Были среди них и вполне молодые и симпатичные, но по большей части потрепанные жизнью женщины разного возраста и привлекательности вызывали лишь сочувствие.

Не то чтобы Шато-Рено осуждал женщин, зарабатывающих таким образом – возможно, в их жизни не было выбора. Не осуждал он и мужчин – их клиентов, но сам представить себя таковым не мог. Одно дело дарить подарки хорошенькой служанке, за которой ты ухаживаешь, которой добиваешься и льстишь себя надеждой, что ее взаимность и уступчивость происходят не только от твоего господского положения, совсем другое – платить женщине, которая быть может и ненавидит тебя, но вынуждена улыбаться и ублажать, потому что это ее работа и деваться ей некуда…

***

Следующий день – четверг прошел в познавательных прогулках по предместьям, по острову Сите и набережной Лувра. Шато-Рено нашел дом, который принадлежал отцу и в котором так нравилось жить Филиппу в детстве, показал Жаку Нотр-Дам. Вместе они прошли по Новому мосту, осмотрели памятник королю Генриху, поставленный два года назад по велению вдовствующей королевы, побывали и у самого королевского дворца. В свои шестнадцать лет Жак до этой поездки вообще не бывал дальше Тюля, и увидеть своими глазами то, о чем он только читал или слышал было для него счастьем, которое он и не пытался скрывать. Да и сам Филипп был под изрядным, правда, в отличие от Жака, весьма противоречивым впечатлением от столицы.

Наконец настала пятница. Жак, стремясь смыть вину в глазах хозяина, в этот день проснулся как никогда рано, даже раньше Филиппа. Но до обеда делать было нечего.

– Жак, предлагаю заняться фехтованием, – предложил Шато-Рено.

– С удовольствием, сударь, но у меня ведь нет шпаги.

– Мы приобретем ее на Железной набережной.

В кузнечной мастерской Филипп выбрал Жаку простой и слегка облегченный клинок, а в соседней шорной – кожаную перевязь. Заодно, приобрел для себя понравившийся кинжал. Шато-Рено в свое время, как и положено, обучался фехтованию одновременно шпагой и кинжалом, но не слишком долго, и потому надеялся когда-нибудь освоить этот вид боя на более высоком уровне. Его клинок был новым, изготовленным для него по заказу отца, он был значительно легче старого фамильного, а потому пользоваться им можно было и без кинжала.

Два часа занятий во дворе гостиницы пролетели незаметно: Жак сумел выучить несколько новых приемов, а Филипп размялся и вспомнил кое-что из прежних уроков. После окончания тренировки еще не отдышавшийся Жак спросил:

– Сударь, а можно ли мне носить шпагу с собой?

– Можно, Жак, но я тебе не советую.

– Почему же?

– Как тебе объяснить… Видишь ли, ты еще не совсем хорошо владеешь этим оружием. Но ношение его обязывает им пользоваться… при необходимости, понимаешь?

– Не совсем, сударь. Ведь, я же и буду носить шпагу, чтобы при необходимости воспользоваться ею!

– Жак, если ты не дворянин и у тебя нет оружия, то в случае ссоры или драки ты можешь отступить, не вступать в борьбу с вооруженным человеком, и это не будет для тебя позорным и бесчестным поступком. Но если ты вооружен – изволь принять вызов, а ты, уж не обижайся, пока еще скверный фехтовальщик.

– И все равно, – упрямо произнес Жак, – если вы дозволяете, то я буду теперь носить шпагу!

– Да, ты не трус. Но тогда придется проводить наши занятия ежедневно – чтобы научиться хотя бы сносно владеть шпагой нужны постоянные тренировки.

– Я готов! – с энтузиазмом ответил молодой слуга.

– А теперь мне нужно идти на встречу. Я помню свое обещание, Жак, но сегодня я пойду один.

– Но как же, сударь…

– Поверь мне, это самое безопасное дело, которое только возможно в Париже, – улыбаясь говорил Шато-Рено. – К тому же, я планирую вернуться уже через пару часов, ты даже не успеешь начать волноваться.

– Хорошо, сударь… – грустно сказал Жак.

– И не вздумай ждать меня на каком-нибудь углу!

В этот раз Филипп выбрал другой путь. Он уже достаточно освоился в центре города, чтобы ни у кого не спрашивать дорогу и при этом не заплутать в бесчисленных переулках. В конце улицы Ла Гарп он свернул на мост Сен-Мишель, миновал Капеллу Людовика Святого и оказался перед Дворцом Сите – бывшей резиденцией королей, превращенной нынче в судебную палату, тюрьму и полицейскую администрацию, прозванную Консьержери. Впереди лежал, как всегда оживленный, мост Менял и мрачные серые башни Большого Шатле. Где-то здесь, в одном из этих зданий служил когда-то его отец. В голове Филиппа снова промелькнуло все, сказанное братом, все его подозрения и догадки. Опять всплыли старые вопросы, вопросы без ответов: что случилось в ту роковую ночь, почему отец не дошел до Шатле, кто может быть причастен к его исчезновению?

Занятый этими мыслями он свернул на Ломбардскую улицу и вышел на Арси с другой стороны от лавки тканей. Подойдя к знакомой двери, Шато-Рено постучал, но ответа не последовало. Постучал снова и вновь безрезультатно. Тогда он попробовал толкнуть дверь, но она оказалась заперта. Постучал в третий раз, уже сильнее, а потом еще, но все было тщетно.

«Странно, – подумал Филипп. – Может, лавочник забыл о встрече или его заняли срочные дела?»

Он помнил, что точное время не оговаривалось, но хозяин лавки обещал ждать в любое время после обеда. Что могло случиться? Почему дома нет хотя бы домочадцев? И что теперь делать? Побродив по окрестным улицам с час-полтора молодой человек вернулся и вновь постучал в дверь, но, как и в прежний раз, ответа не услышал. В недоумении он развернулся и направился в сторону Сите, решив прийти сюда еще раз вечером или завтра, но не успел сделать и пары десятков шагов, как кто-то за его спиной, совсем рядом произнес:

– Тысяча чертей! Вот так встреча, господин де Шато-Рено!

Вздрогнув от неожиданности, услышав свое имя в городе, где его почти никто не знал, Филипп обернулся и увидел перед собой светящегося улыбкой ночного знакомого из Жарнака:

– Вы помните, сударь? Меня зовут Рошфор!

Глава 4 Разговор со шпионом

– Я вас узнал, господин де Рошфор, – улыбнулся в ответ Филипп, – Как вы добрались до Люсона?

– Без приключений. Но, как я и предполагал, пришлось ехать дальше. Да, сударь!.. Вот уж не ожидал, что наша встреча произойдет так быстро, должно быть это Божье провидение!

– Это действительно неожиданно, ведь я случайно в Париже.

– Так, послушайте, Шато-Рено, вы куда-нибудь спешите? – деловым тоном спросил Рошфор.

– Прямо сейчас – никуда.

– Нашу встречу нужно отметить! И даже не пытайтесь отговориться, я все-равно вас не отпущу.

– Что ж, я не против, да и до вечера мне нечего делать.

– Тогда идемте ко мне, я угощу вас, поверьте, вполне достойным такого события ужином.

Рошфор подхватил Шато-Рено за руку и указав куда-то в сторону Лувра, буквально, повлек за собой:

– Нам на улицу Сент-Оноре, а потом идти не более четверти часа.

Увлекаемый Рошфором Филипп и не думал сопротивляться. Неожиданная встреча эта, что и говорить, была ему приятна, она сулила ответы на многие вопросы, и вообще, его тянуло к этому человеку, поэтому он всего лишь спросил:

– Где же вы живете?

– Вы не поверите, но живу я в монастыре, – весело ответил Рошфор.

– В монастыре?

– Да, представьте. В предместье Сент-Оноре есть монастырь капуцинов. Там даже два монастыря: один мужской, другой женский. Я, понятное дело, проживаю в мужском.

– Вы не похожи на послушника, – ответил Шато-Рено, невольно приняв шутливый тон собеседника.

– Пока у меня таких планов нет – я всего лишь гость монастыря. Но гость уважаемый, поэтому монахи, хоть сами и делают вид, что зябнут в аскетизме и строгости, обо мне заботятся, как если бы я жил в лучшей гостинице! Вы вскоре оцените, на что они способны!

– Признаться, я никогда не бывал в монастыре.

– И я догадываюсь почему – ведь вы гугенот?

– Во мне сразу виден протестант? – немного удивился Филипп, ведь он выполнил просьбу брата и еще в Ла-Рошели сменил свой черный наряд и шляпу.

– Теперь уже меньше, – ответил Рошфор. – но во время нашей первой встречи это бросалось в глаза.

Филипп вспомнил, что в Жарнаке они заходили в «Красного петуха», и у Рошфора была возможность рассмотреть его. Вдруг его голову, словно молния, посетила догадка и он незамедлительно ее озвучил:

– Так вы для этого завернули в «Красного петуха», чтобы рассмотреть меня? Ведь вы провели в гостинице всего лишь несколько минут, не ели и лошади не дали отдохнуть, тогда в чем была цель?

– Браво, Шато-Рено, браво! Все так, но цель была не одна.

– Какой же была вторая?

– Показать вам себя.

– Но зачем?

– Хотя бы затем, что когда мы встретились сегодня, то сразу узнали друг друга. Согласитесь – это неплохо.

– Вы планировали встретиться со мной? Для чего?

– Я не планировал, но уж если бы судьба свела нас, то хотел бы узнать своего спасителя. Вы, надеюсь, помните, что я ваш должник? Провидению было угодно, чтобы наша встреча произошла почти мгновенно, ведь еще не прошло и двух недель.

– Да, это удивительно…

– Если первая наша встреча – счастливое стечение обстоятельств, то вторую просто как чудом и не назовешь. Но, с другой стороны, мы не можем знать всех событий и взаимосвязей этого мира. Быть может, то, что кажется нам чудом, на самом деле было неизбежностью? В любом случае я рад, что смогу начать возмещать вам долг. Для начала хотя бы ужином.

– Господин де Рошфор, я не считаю вас обязанным мне, то что я делал было продиктовано моей честью…

– Да, это благородно, даже слишком. Но я-то считаю себя обязанным. В конце концов, я весьма дорого ценю свою жизнь. И прошу вас, Шато-Рено, называйте меня просто Рошфором. Я всего на несколько лет вас старше, а учитывая обстоятельства нашего знакомства…

За разговором они прошли всю улицу Сент-Оноре до старых городских ворот и оказались в одноименном предместье. Оно было еще не так плотно застроено, как южные пригороды Парижа, вроде Сен-Жермена и Сен-Марселя или восточного Сент-Антуана, но было довольно престижным местом из-за близости королевской резиденции. Как раз слева виднелся дворец Тюильри, соединенный новой галереей с Лувром, справа же доносилось ржание лошадей от конского рынка. Пройдя еще пару кварталов Рошфор, указал на спрятанное за стеной и деревьями здание:

– Вот моя обитель, а это вход. Я живу во флигеле, несколько отдельном от самого монастыря, но на его территории. Кстати, если не секрет, где остановились вы?

– В гостинице «Капуцин» на улице Ла Гарп, – ответил Филипп.

– Вот так совпадение! – удивленно произнес Рошфор. – Я – в монастыре капуцинов, вы – в гостинице «Капуцин». И не захочешь, да поверишь в Привидение! Прошу вас, мой друг.

Рошфор открыл калитку в стене и пропустил вперед Филиппа. За калиткой был небольшой ухоженный сад с высокими и основательными дубами и вязами, за ним виднелись церковь и монастырские корпуса, а одна из тропинок вела к двухэтажной пристройке, скрытой наполовину кустами и деревьями.

– Я живу на втором этаже, а на первом живут еще трое господ, так что здесь, в своем роде, маленькая монастырская гостиница, – рассказывал Рошфор, поднимаясь с гостем по лестнице. – А вот и мои апартаменты.

С этими словами он открыл дверь и впустил Шато-Рено в небольшую, но хорошо обставленную квартирку, состоящую из прихожей и, на первый взгляд, двух или трех комнат, одна из которых была, очевидно, гостиной.

– Располагайтесь, друг мой. Надеюсь, вы разрешите называть вас моим другом, Шато-Рено?

– Почту за честь.

– И, разумеется, считайте своим другом и меня, – со всей серьезностью произнес Рошфор и тут же снова перешел на свой привычный шутливый тон. – Но где же этот лентяй? Пико, бездельник, живо выползай сюда!

На этот призыв открылась маленькая, не замеченная Филиппом дверка то ли в каморку, то ли в кладовую, из которой появился заспанный и взъерошенный молодой человек. Он был очень высок, крайне худощав, а в волосах у него застряло несколько соломин. Увидев гостя и хозяина, он замер и с вопросительным выражением своей мятой физиономии стал смотреть на Рошфора.

– У меня гость, Пико, так что беги немедленно к брату Бернару и скажи ему, чтобы подал самый роскошный ужин, какой только сумеют приготовить в этой богоспасаемой обители. И не забудь принести пару кувшинов лучшего кларета из Бордо!

Когда молодой человек, действительно бегом, умчался исполнять поручение, Рошфор пояснил гостю:

– Это мой слуга. Парень смекалистый и расторопный, но спать может двадцать четыре часа в сутки.

– Думаю, это свойство всех молодых слуг, – ответил с улыбкой Шато-Рено, вспомнив Жака.

– Да, но этот – нечто особенное. Однажды, после долгой поездки он так устал, что проспал два дня! Я даже было подумал, что он умер. С тех пор я редко беру его в путешествия.

– А вы часто путешествуете?

– Да, ведь я нахожусь на службе. Разъезжать приходится изрядно, порою просто жить в седле. Иногда мне кажется, что в дороге я провожу в разы больше времени, чем дома, если считать домом монастырь.

Дверь открылась, и в комнату вошел Пико с двумя кувшинами и блюдом с фруктами. Соломы в волосах больше не было, одежда выглядела опрятной, а весь вид его из заспанного и непонимающего превратился в образцово-услужливый. Установив все на столе, добавив бокалы и налив в них вино, он со всей торжественностью, на которую только был способен, словно слуга во дворце вельможи, объявил:

– Сударь, брат Бернар пообещал, что ужин будет готов через три четверти часа или чуть позже. Не желают ли господа еще что-нибудь?

– Не желают, – ответил Рошфор. – Иди к братьям и поучись готовить, господин лентяй. А потом помоги им доставить ужин. Марш!

– Вы прямо муштруете парня, – сказал Филипп, когда Пико скрылся за дверью.

– Напротив, кажется, я его совсем избаловал. Эти слуги – народ такой: чем меньше их заставляешь работать, тем больше они ленятся и садятся на шею хозяина. По вашим словам, я понял, что у вас тоже есть слуга, который любит поспать?

– Да, Жаку шестнадцать, и он тоже соня. Правда, он не без успехов борется со своей привычкой.

– Но в Жарнаке, видимо, привычка поборола его? – улыбнулся Рошфор. – Кстати, уж если речь зашла о наших ночных приключениях, то я полагаю у вас возникло множество вопросов. Вы из благородства и скромности, которые тут совершенно излишни, не спрашиваете меня, но я не могу представить, чтобы человеку в вашем возрасте подобное было бы неинтересно.

– Вы правы, я часто вспоминал о той ночи и строил догадки, но выпытывать чужие тайны не хочу.

– А как же подслушанный разговор в «Красном петухе»? – снова улыбнулся Рошфор. – Ну, ну, не надо стесняться, подслушать разговор двух негодяев – дело вполне праведное. Но из этого я делаю вывод, что вас, впрочем, как и большинство людей, интересуют загадки и тайны. Меня, например, они интересуют очень. Поэтому я и выбрал себе такой род занятий.

– Простите, и какое же это занятие?

– Ну что же, для начала мне, видимо, придется рассказать кое-что о себе, а уж потом ответить на ваши вопросы. Вы спрашиваете, чем я занимаюсь? Так вот – я служу. Служу духовному лицу, даже двум духовным лицам. Я не буду скрывать от вас кому, все-равно многие знают об этом, хотя я и стараюсь лишний раз не распространяться. Первое лицо – это монах капуцинского ордена отец Жозеф. Вы вряд ли о нем слышали, но среди католического духовенства он заслужил немалую популярность своими проповедями. Его даже прозвали Жозефом Парижским. Сам отец Жозеф является другом второго духовного лица, которому я служу – господина дю Плесси де Ришелье, епископа Люсона. Про него вы, возможно, слышали.

– Кажется, он служит у королевы-матери? – неуверенно произнес Шато-Рено.

– Да, он возглавляет ее секретариат, а еще он капеллан молодой королевы Анны Австрийской, но официальные должности не отражают весь масштаб его деятельности. Благодаря влиянию на королеву-мать и на Кончини он, в определенном смысле конечно же, руководит Королевским Советом. Вернее, пока руководит. В мае пост главы Совета отдан принцу Конде. Это была вынужденная мера, среди прочих. Только так двор сумел погасить вновь разгорающуюся войну. В настоящее время епископ Люсонский отбыл в Бурж вести переговоры с Конде и его сторонниками об условиях их возвращения в Париж. Кстати, во всем, что я говорю нет никакой тайны, всем парижским интриганам известны эти расклады при дворе в мельчайших деталях, но вам в провинции они могут быть и неизвестны.

– До нас они доходят с опозданием и сильно искаженные.

– Неудивительно. Тем более что в политике все меняется подчас стремительно. Вчерашние друзья становятся врагами, а враги – лучшими друзьями, на которых во всем можно положиться больше, чем на брата. Меняются обстоятельства, цели, возможности, неизменными остаются только людские пороки. Вот на них-то и нужно делать ставку.

– Не все люди порочны, я думаю.

– А я думаю, что мы просто недостаточно знаем о них.

– Вы так разочаровались в людях, что больше не верите в их добродетель и порядочность?

– Да нет, конечно… Я не настолько циничен, как хочу показаться, просто в силу своих занятий изрядно повидал таких божьих созданий, кому и в аду-то будет трудно найти местечко.

– Могу ли я спросить, в чем состоит ваша служба?

– Конечно, спрашивайте. Спрашивайте, что хотите, я все-равно расскажу вам не больше того, что смогу. А насчет службы… Я – шпион.

– Шпион? То есть вы выслеживаете людей, выведываете их тайны, а потом доносите на них?

– Ну… и такое бывает тоже. Но это не главное. Я назвался шпионом, чтобы вам было понятно. Я не стесняюсь этого слова, хотя прекрасно понимаю, сколь оно унижает, особенно дворянина. Было бы правильнее, назвать то, чем я занимаюсь разведыванием или разведкой, а иногда – контрразведкой. Но ведь и это не все. Я не только раскрываю чужие тайны и замыслы, но и пытаюсь противодействовать им. Разумеется, не один – у отца Жозефа много агентов.

– А что вы подразумеваете под словами разведка и контрразведка? – спросил Шато-Рено, которого эта тема заинтересовала.

– Разведка – это в основном сбор информации. Самой разной и самыми разными способами. Нужно знать, как можно больше о своих врагах, их целях, планах, возможностях, а также о своих друзьях и союзниках.

– Зачем?

– Чтобы те люди, кто обладают этими знаниями, могли принимать правильные решения. В политике, на войне если ты обладаешь большей информацией, то имеешь преимущество, тем ближе ты к победе, это же очевидно.

– А контрразведка?

– Это, наоборот, создание препятствий для деятельности разведки противника. Нужно скрыть от него свои замыслы, чтобы преимущества не получил он.

– И что для этого нужно делать?

– Вы хотите спросить, какие средства используются в нашем деле? Разные. Не скрою, порой жестокие, даже безнравственные. В ход могут идти подкуп, шантаж, угрозы, вообще чаще приходиться полагаться на человеческие пороки, нежели добродетели. Оправданием может служить то, что противник использует против тебя такие же методы. Вспомните, всего пару недель назад меня хотели убить из-за каких-то несчастных бумаг. Я уж не говорю об обмане, предательствах и прочих радостях, которыми наполнена жизнь шпиона.

– Это довольно жестокое занятие…

– Не более, чем многие другие. Возьмем, к примеру, войну. На ней ведь, говорят, все средства хороши.

– На войне все честно: там враг, а тут свои.

– А чем честнее стрелять во вражеского солдата, который – вы же не знаете – может быть замечательным человеком, а вся вина его лишь в том, что он идет в чужом строю? В нашем деле хоть понятно за что. Во всяком случае, чаще, чем на войне. К тому же на войне гибнут тысячи и даже десятки тысяч людей, при этом, как правило, довольно бессмысленно, а наша работа малой кровью и малыми жертвами зачастую, наоборот, предотвращает войну или позволяет достигать нужных целей без оной. По сути, наша работа – это тоже война, но тайная, скрытая от большинства людей.

Филипп на некоторое время замолчал, обдумывая слова Рошфора, и ему пришлось для себя честно признать, что во многом тот прав.

– Ну так что, Шато-Рено, я низко пал в ваших глазах? – улыбаясь спросил Рошфор.

– Это зависит от того, каким целям вы служите.

– А какие, по-вашему, цели оправдали бы мое занятие?

– На это непросто ответить… Думаю, служить можно только на благо короля и своей страны.

– Тысяча чертей! Это замечательно! – возбужденно воскликнул Рошфор. – Полностью согласен! Но!.. А если королю только пятнадцать лет, и сам он не правит, а страна его состоит из полунезависимых графств и герцогств, в которых сидят самодовольные, высокомерные хищники разной степени мерзости, считающие себя ничем не хуже короля? Прибавьте сюда государство гугенотов, парламенты, возомнившие себя хозяевами страны, вечно недовольные городские коммуны! Как в таком случае служить своей стране? Какую ее часть выбрать?

– Я не могу ответить на этот вопрос… – растерянно произнес Филипп.

– А я, в общем-то, и не спрашиваю вас, Шато-Рено, – с легкой досадой сказал Рошфор. – Как учат философы, это вопрос риторический. Я же говорю вам все это для того, чтобы объяснить свой выбор. Цели епископа Люсонского, насколько я могу их понять, мне близки. Я верю этому человеку и служу не просто за деньги, но и по убеждению! Мне хочется думать, что, служа ему, я как раз и служу своему королю и своей стране.

На минуту в разговоре возникла пауза. Каждый из собеседников задумался о чем-то своем, и Филипп, к своему удивлению, снова почувствовал правоту в словах Рошфора.

– Итак, Шато-Рено, после того, как я рассказал о своем неприглядном занятии, подадите ли вы мне еще когда-нибудь руку? – снова шутливо спросил Рошфор, лукаво глядя на Филиппа своими черными глазами.

– Безусловно, – твердо ответил Шато-Рено.

– И вас не смущает то, что говорят о моей профессии приличные люди?

– Теперь не смущает.

– Вот как? – удивился Рошфор. – Я вас так быстро убедил?

– Не вы. Не только вы. Я совсем недавно узнал, что мой отец нес службу… В общем, в чем-то похожую на вашу.

– Черт! Вот это неожиданность!

– Я не знаю человека благороднее, чем мой отец, – гордо произнес Филипп, – и он не мог бы заниматься недостойным делом.

– Простите за любопытство, но кем же был ваш батюшка?

– Он был советником в Шатле, служил у де Фонтиса.

– Генерал-лейтенанта Шатле? Он занимается в основном охраной порядка, но в его функции, действительно, входит и защита двора, своего рода контрразведывательная служба. Так ваш отец служил там?

– Вероятно.

– Что значит вероятно? Вы не уверены?

– Я точно не знаю. Отец раньше не рассказывал о своей службе, а теперь у него спросить нельзя.

– Ваш батюшка умер?

Шато-Рено вдруг понял, что рассказал уже слишком много. Теперь нужно было решить: прекратить ли эту тему, или доверить то, что он знал об отце Рошфору. Брат советовал быть осторожным, но Филипп не мог поверить, что его новый знакомый может быть связан с людьми, причастными к исчезновению отца. Он каким-то загадочным, непостижимым образом располагал к себе, настолько, что Филипп это явно почувствовал: «Странно и удивительно – шпион, внушающий доверие». К счастью, у Шато-Рено появилось время, чтобы обдумать ответ, поскольку открылась дверь, и в комнату вошел Пико, а в след за ним трое монахов в серых рясах.

– Ужин готов, – торжественно объявил молодой слуга и вместе с не произносящими ни слова монахами принялся сервировать стол.

Когда работа эта была закончена, монахи так же молча удалились, а Пико последовал за ними. Ужин и вправду казался роскошным. Одни только ароматы уже говорили о том, что хозяин ничуть не преувеличивал мастерство местных поваров.

– Итак, прошу. Сейчас вы оцените нашу скромную монастырскую пищу, – пригласил Филиппа к трапезе Рошфор. – Вот, очень рекомендую кролика – брат Бернар готовит его просто волшебно! В качестве поощрения я сказал ему однажды, что за это колдовство его когда-нибудь сожгут на костре. Кажется, комплимент ему понравился… Дело, конечно, не в кролике, а в соусах – этот монах владеет каким-то дьявольским секретом!

– Но устав запрещает монахам есть мясо… Как же он готовит?

– Вы уловили самую суть! Его искусство позволяет ему вполне легально обойти устав. Но мы, кажется, остановились на вашем отце?

– Да, дело в том, что мой отец пропал, – решился рассказать все Шато-Рено.

– Как это произошло?

– Его вызвали поздно вечером на службу, но там он не появился и домой больше не вернулся.

– А когда это было?

– Семнадцатого мая десятого года.

– Учитывая его место службы, не думали ли вы, что четырнадцатое и семнадцатое мая связаны?

– Думал, но прямых доказательств нет.

– А что же расследование?

– Расследованием занимался лично де Фонтис, но или он что-то скрывает, или сам ничего не выяснил. Мой брат… Мой старший брат пытался тогда что-нибудь узнать, но тоже не достиг успеха.

– Да… – задумчиво произнес Рошфор. – Прошло шесть лет, узнать правду будет нелегко.

– Вы хотите сказать – невозможно?

– Я хочу сказать – нужно.

– Что это значит?

– Разве выяснить, что случилось с отцом, не есть ваш сыновний долг?

– Я не представляю, как это можно сделать.

– Я пока тоже. Но после ужина надеюсь что-нибудь придумать.

– А зачем это вам?

– Вы опять забыли, мой друг, что я ваш должник. Кроме того, я уже говорил вам, что раскрытие тайн меня привлекает. Я готов помочь вам, если вы сами пожелаете все-таки заняться этим делом, но лишь после того, как мы закончим нашу пирушку.

Ужин и впрямь оказался великолепным и оправдал все ожидания, о чем Шато-Рено искренне сообщил хозяину. Рошфору это явно было приятным и после окончания трапезы он вновь позвал слугу:

– Пико, убери все и принеси еще вина.

Когда приказание было выполнено и Пико удалился, беседа продолжилась.

– Кстати, друг мой, – спросил Рошфор, – меня интересует один вопрос: а почему, собственно, вы решили подслушать тех уважаемых господ в Жарнаке, что так желали сжить меня со света?

– Тот, что пришел позже заговорил с первым и сделал вид, будто обознался, но потом я заметил, как они смотрели друг на друга, а затем один за другим вышли во двор. Я решил, что их разговор был условным знаком, для того чтобы незнакомые прежде люди… могли узнать друг друга, и не ошибиться. Тогда я подумал, что они что-то затевают, и оказался прав.

– Что ж, вы очень наблюдательны.

– В разговоре они упоминали какого-то графа. Как я понял, те люди, которых вы убили, служили ему.

– Я догадываюсь о каком графе идет речь.

– Быть может, вы знаете и кто их нанял?

– Уверенности нет, но вероятнее всего, что приказ исходил от Конде. Или кого-то из его людей.

– Принц крови подсылает убийц?

– А что тут невероятного? Самое обычное дело. Ему очень нужно было, чтобы я не привез кое-какие бумаги епископу Люсону. Они, как я понимаю, ставят его в крайне неловкое положение на переговорах о возвращении ко двору, вот он и решил избавиться от них. К сожалению, вместе со мной… Таковы правила игры, но тут ничего личного, как говориться. Я даже и не в обиде на него – игра, в своем роде, честная.

– Вы не боитесь рассказывать мне эти секреты?

– Нет. Все это либо общеизвестно, либо уже отыграно. Бумаги давно в деле, кому вы сможете о них рассказать? Да и не станете же…

– А как Конде мог узнать, что вы везете и где поедете?

– Тут, мой друг, я не все могу вам рассказать. Главным образом потому, что и сам далеко не все знаю. Мы отправились в Рим вместе с отцом Жозефом. Я – охранять и помогать ему, он – вместе с герцогом Неверским вести переговоры с папой о создании коалиции против турок. Да, представьте, есть у него такая блажь, как бы наивно это не выглядело… Но кроме этой благостной цели у отца Жозефа, видимо, были и другие планы. Представители одной серьезной организации… В общем, эти бумаги были подарком от них. Как вы понимаете, ничего бескорыстного и бесплатного на этом свете не бывает. Но отец Жозеф посчитал, что в данном случае наши цели совпадают и решил пустить в дело этот подарок. Он отправил меня с бумагами в Люсон к епископу. Как меня смогли выследить я не знаю, но у сторонников Конде есть свои шпионы и свои разведки. Дальше вы знаете: все бы у них получилось, если бы не вмешался один молодой дворянин.

– Моя помощь была скромной, вы все сделали сами. Я, признаться, был восхищен вашим хладнокровием и ловкостью.

– А мне понравилось, как вы просчитали всю ситуацию, особенно предложение скакать за нашим незнакомцем, чтобы уберечь меня от неожиданностей. Это меня тогда, если честно, очень поразило. И вообще, учитывая, что раньше вы такими делами не занимались, действовали вы очень обдуманно. Ну а про смелость я уж и не говорю.

– Мне показалось, что вы то как раз такими делами занимались довольно часто, – с улыбкой произнес Шато-Рено.

– У меня было трудное детство и непростая юность, – весело ответил Рошфор, – если хотите, я расскажу несколько забавных историй из моей биографии.

– С удовольствием их послушаю.

– Начну с того, что моя матушка умерла, давая мне жизнь, а батюшка женился вторично. В детстве я обладал слабым здоровьем, все ожидали, что я вот-вот умру, особенно моя мачеха. Подождав какое-то время и видя, что я не собираюсь на тот свет, новая жена моего отца потеряла терпение и потребовала, чтобы он отправил меня в имение матери – жуткое захолустье в Бургундии. До восьми лет я жил там, среди волков и медведей, пока мой крестный, между прочим – сам господин де Марийяк, не настоял на моем возвращении. Честно говоря, среди медведей было лучше. Поэтому в десять лет я сбежал и прибился к цыганскому табору, где и провел следующие пять лет. Не учился танцам на балах, дворцовому этикету, латинскому и греческому языкам и прочим наукам, зато в совершенстве овладел верховой ездой, выучился драться шпагой и кулаками, прекрасно освоил испанский и итальянский языки, немного – немецкий и фламандский. Я исколесил всю Францию, Испанию, Италию, бывал в Германии и Нидерландах, узнал обычаи и нравы людей… Все кончилось печально в Лотарингии. Не заботясь особенно о правосудии, местные власти почти всех цыган повесили. Мне повезло – удалось скрыться. Тогда я впервые задумался о своей жизни, в смысле, кем я хочу стать и кем я стать могу. Оценив свои умения, прикинув шансы я пришел к единственно возможному выводу: придется стать солдатом.

– И вы им стали?

– Да. Тогда как раз начиналась очередная война – в Юлихе и Клеве, и наш славный король Генрих набирал солдат где только можно. В шестнадцать лет я впервые участвовал в настоящем бою. Потом, уже после безвременной кончины Генриха, со мной произошел один забавный случай. И наши, и имперские войска уже какое-то время не двигались. Меня постоянно отправляли наблюдающим в ближний вражеский тыл – видимо, из-за моей малой ценности. Там я стал замечать одну регулярно повторяющуюся картину: какой-то разодетый имперский офицер по вечерам выезжает из расположения с тремя охранниками и направляется в находящийся неподалеку дом, как потом выяснилось – к своей любовнице. От скуки я составил план, и так же от безделья реализовал его. Не смейтесь, Шато-Рено, но, вооружившись пистолетами, я ворвался рано утром в этот дом, захватил офицера с его охраной и отконвоировал их в наш лагерь.

– Это повод не для смеха, а для гордости – вы совершили настоящий подвиг!

– Ну, подвиг, не подвиг, а шуму было много, ведь этот офицер оказался имперским генералом. Меня сделали лейтенантом и дали роту под командование, но главное не это. Мой полковник, господин Лафайет, оказался кузеном Франсуа дю Трамбле, известного теперь как отец Жозеф. Он, между прочим, написал ему и о моих приключениях. Спустя какое-то время, когда война затихла, в полк приехал монах-капуцин, и меня вызвали в командирскую ставку для разговора с ним наедине. Беседа происходила в комнате, в которой размещалась полковая часовня. Через час из той комнаты вышел отец Жозеф и его верный помощник и слуга Шарль де Рошфор, каковым он и остается уже более трех лет.

– Вы отказались от карьеры военного?

– Да, отказался.

– Но ведь она так удачно начиналась!

– Господин дю Трамбле предложил мне другую, и я ни разу еще не пожалел о своем решении.

– Чем же она лучше военной?

– Военным быть хорошо, когда война, а когда ее нет? Казармы, скука, попойки и отупляющее однообразие. Моя же служба не дает скучать ни голове, ни рукам. И потом, делать то, что неизвестно никому, знать то, что не знают другие, распутывать чужие секреты и рушить чьи-то планы – это дает довольно сильные и острые ощущения, которые не может дать ни что другое. Ну а насчет карьеры, то моя теперь зависит от карьеры людей, которым я служу. И здесь, думаю, я тоже сделал выигрышную ставку.

– И что же все-таки для вас важнее: служить стране или участвовать в интригах?

– А я не разделяю это, я служу стране и ее интересам самым приемлемым и интересным для себя способом. Как говорится, что хорошо для короля, то хорошо для меня. И наоборот, надеюсь.

Шато-Рено с минуту молча обдумывал слова Рошфора, а последний не мешал ему. Потом Филипп заговорил вновь:

– Это господин дю Трамбле устроил вас в монастырь?

– Да. Так сказать, наложил контрибуцию на несчастных братьев. Но они пока не ропщут – орден капуцинов один из самых смиренных. Пожалуй, лучшего жилища мне было бы и не найти. Но что же мы все обо мне? Расскажите же и вы о себе и о своей семье, если считаете возможным, разумеется.

– Мне нечего скрывать, тем более все самое таинственное, связанное с отцом, я уже рассказал. Мое поместье называется Фроманталь, это на самом севере Гиени в десяти лье от Тюля. Про моего отца вы знаете… Он воевал за короля Генриха еще со времен Лиги. Матушка умерла три года назад, у меня осталась сестра Луиза и два брата: старший – Николя и младший – Жоффрей.

– А что это за история с человеком, которого вы, если я правильно помню, приказали повесить, не расскажите ли?

– Тут и рассказывать-то нечего. Позапрошлой зимой шайка мародеров напала на имение. Мы защищались, потом подоспели драгуны. Предводителя разбойников удалось взять в плен, и сержант предложил не везти его в суд, а повесить сразу. У меня, естественно, не было права вынести ему приговор, и я хотел отправить его в город. Но этот человек так повел себя…

– Он оскорбил вас?

– Не в этом дело. Я просто подумал, что суд даст ему время сбежать или, вообще, приговорит только к заключению. Я понял, что этот разбойник очень опасен для людей и не хотел ему давать шанса.

– При этом вы нарушили закон.

– Да, но суд, скорее всего, приговорил бы его к казни, поэтому и сержант не хотел с ним возиться, да и с моральной точки зрения…

– Главное, с точки зрения здравого смысла! Не оправдывайтесь, на вашем месте я поступил бы так же. Но, скажите, почему вы командовали обороной, где же был ваш старший брат?

– Николя после исчезновения отца уехал. Он занимается коммерцией, кажется, торгует тканями. Мы редко видимся.

– Тканями?

– Я так полагаю.

– И где он сейчас?

– Николя временно покинул Францию, сказал, что будет искать место чтобы обосноваться.

– А почему же он не пошел на службу? Торговля ведь не самое достойное дворянина занятие.

– Не знаю почему он сделал такой выбор, каждый решает это для себя сам. Вот вы тоже отказались от военной службы.

– Да, черт возьми, вы трижды правы! Никто не должен за нас выбирать нашу судьбу! Ну кроме разве что Божественного провидения, а еще жен и любовниц. Скажите, мой друг, а сколько времени вы собираетесь провести в Париже?

– Вообще-то я планировал уехать завтра, но некоторые обстоятельства могут задержать меня.

– Почему я это спрашиваю? Просто я не забыл свое обещание помочь вам разобраться с судьбой вашего батюшки. Для начала можно было бы предпринять несколько шагов. Ну, например, порыться в бумагах Судебной палаты, поговорить кое с кем, кто может помнить события четырнадцатого мая, с тем же де Фонтисом, кстати. Очень жаль, что епископа Люсона нет сейчас в Париже, он знает де Фонтиса, я мог бы просить его об услуге… Да и вы, думаю, еще не рассказали все подробности, что знаете.

– Вряд ли я могу что-то добавить.

– Жаль, что нельзя поговорить с вашим братом, он искал по горячим следам и мог тогда узнать то, что сейчас уже скрыто навсегда.

– Могу сказать только, что брат уверен в связи убийства короля и исчезновении отца. Еще Николя упоминал какого-то офицера охраны короля, кажется барона де Куртомера, который утверждал, что королевская карета попала в засаду на улице Жестянщиков, а Равальяка, после того как тот убил короля, тоже пыталась убить организованная группа людей.

– Это крайне интересно и это важная информация. Итак, у нас есть два пути, два направления расследования: убийство короля и непосредственно все, что связанно с вашим отцом. Да, но все это требует времени… Скажите, Шато-Рено, вы могли бы задержаться в Париже… ну, скажем, на две недели?

– Видите ли, я не совсем могу распоряжаться собой. Быть может, мне придется уехать завтра или чуть позже. У меня есть некие обязательства…

– Но выполнив их, вы сможете вернуться?

– Вероятно, но вряд ли раньше, чем через две недели.

– Хорошо. Тогда договоримся так: я узнаю, что смогу, с вами или без вас, а вы… Когда вы точно узнаете о своем отъезде?

– Надеюсь, сегодня или завтра.

– Отлично. Если вы уезжаете – я жду вас через две недели, а если остаетесь еще на несколько дней, то предлагаю встретиться послезавтра также вечером у меня здесь. В случае если я узнаю что-то важное, я сам найду вас в «Капуцине». Как вам такое предложение?

– Вполне подходящее. Но ведь это отнимет много времени, а у вас, вероятно, и своих дел хватает.

– Моих шпионских дел? – с иронией произнес Рошфор. – У меня сейчас достаточно времени – моего начальства пока нет в Париже. Когда и заняться этим, как не сейчас?

– Я благодарен вам Рошфор, и все же мне очень неловко…

– Не хочу больше слышать о неловкости. Я считаю своим долгом помочь вам и все на этом! Но я так понимаю, что у вас еще есть дело на этот вечер?

– Да, мне назначили свидание, но оно отчего-то не состоялось. Придется пробовать снова.

– О, Шато-Рено, вы уже завели знакомство с парижанками?

– Это не то, что вы подумали, – смутился Филипп. – От этого свидания зависит, когда я уеду. Мне и правда пора идти.

– Тогда я провожу вас, – сказал Рошфор, и спустился вместе с гостем в сад.

Они вышли через калитку на пустынную по вечернему времени улицу и пожали на прощание друг другу руки.

– Ну что ж, мы обо всем договорились, – прощаясь произнес Рошфор. – Как меня найти вы знаете. Эта калитка всегда открыта днем, а ночью постучите в нее, и кто-нибудь из братьев откроет.

– Еще раз благодарю вас, шевалье.

– Пока не за что, мой друг. Удачи вам!

***

Расставшись с Рошфором, Филипп вновь направился на улицу Арси. Его мысли целиком были заняты новым знакомым, который, в общем, произвел на Шато-Рено очень благоприятное впечатление. За нарочито демонстрируемым цинизмом легко видна была верность делу и людям, которым он служил, а насмешливость сочеталась с безусловной храбростью. Не каждый, занимающийся подобным ремеслом, сможет открыто, не стесняясь, назвать себя шпионом. Шато-Рено решил для себя, что так может сделать либо абсолютно безнравственный и бесчестный, ничего не стыдящийся человек, либо тот, кто уверен в справедливости и правоте своих поступков. Рошфор, безусловно, относился ко второй категории.

А еще Филипп спросил себя, хотел бы он сам заниматься делом, которое Рошфор назвал разведкой, жить жизнью, которой тот живет и участвовать в приключениях, подобных случившимся в Жарнаке? Пожалуй, да. Такая жизнь привлекала, во всяком случае была нескучной. Или все-таки нет? У этой жизни ведь была и другая сторона, и Рошфор вполне честно в том признался. На этом поприще конечно придется лгать, хитрить и убивать, а значит стать лжецом, хитрецом и убийцей. Возможно ли после этого называться честным человеком? Возможно ли самому считать себя таковым? А что делал отец на своей службе? Филипп раньше никогда не допускал мысли, что его отец мог совершить поступок, хоть сколь-нибудь бесчестный или просто сомнительный. Но то, что он узнал за последнее время о его профессии заставляло над многим задуматься.

Размышляя, Шато-Рено не заметил, как ноги принесли его на ставшую такой знакомой и привычной уже улицу. Остановившись перед дверью лавки, он задался простым вопросом: а что, собственно, делать, если в доме снова никого не будет? Не будет сегодня, а вдруг не будет и завтра? Что делать в этом случае?

Филипп с силой постучал в дверь лавки и толкнул ее, но ответа опять не последовало: за дверью была тишина и она по-прежнему была заперта.

Глава 5 Гнездо ястреба

Мужской монастырь капуцинов, что находился в предместье Сент-Оноре, был местом весьма примечательным, в чем-то даже одухотворенным и уж точно намоленным. Он представлял собой несколько строений разных времен и стилей, соединенных открытыми галереями и окруженных со всех сторон деревьями. В центре всей монастырской композиции, как и положено, возвышалась массивная церковь с высоким шпилем и колокольней. С севера, со стороны улицы, к ней было пристроено двухэтажное здание с кельями для монахов, а далее – тот самый флигель, относительно нестарый и удобный, в котором проживал новый знакомый Шато-Рено. Между церковью и флигелем вдоль келий тянулся сад из солидных столетних дубов и вязов, отделенный от улицы Сент-Оноре каменной оградой. От южной стороны церкви отходили две галереи с колоннами, соединявшиеся третьей и образовывающие, таким образом, внутренний двор квадратной формы с аккуратно постриженными газонами и огромным дубом посередине, почему-то прозванным монахами Дубом святого Гонория. Дуб этот действительно был древний, гораздо старше самого монастыря и любого дерева в нем, но при этом вполне живой. То ли удар молнии, то ли просто старость раскололи его почти напополам, поэтому он был скован тремя мощными железными обручами, не дававшими ему развалиться. Из галерей, что окружали двор со старым дубом, двери вели в трапезную, кухню, хозяйственные и складские помещения.

К западу от церкви и келий находился еще один монастырский двор с маленьким садом, завершавшийся стеной и одноэтажным высоким домом – Домом аббата. Впрочем, несмотря на название, сам аббат никогда не жил в нем – дом использовался для приема важных гостей, переговоров и церемоний. Уже несколько лет он не пустовал, а служил постоянной резиденцией нескольким монахам, тоже принадлежавшим ордену капуцинов, но не приписанных к монастырю.

Что еще было замечательно в капуцинском монастыре, так это его крайне удачное расположение. С одной стороны – широкая торговая улица, ведущая прямо в центр города, с другой – недавно восстановленный обширный парк перед дворцом Тюильри. Между парком и монастырем находился королевский манеж с конюшней, а чуть подальше, в сторону окраин предместья – сад из тутовых деревьев, посаженных десять лет назад по личному распоряжению короля Генриха. Удобство расположения выражалось в наличии нескольких выходов с территории монастыря, что не особо ценили монахи, но весьма даже очень ценили обитатели Дома аббата и флигеля. Помимо уже известной двери и ворот на улицу, имелся также незаметный выход на задворки манежа и калитка из западного двора в сад с тутовником, о которой вообще мало кто знал. Через манеж можно было минуя улицу попасть непосредственно к воротам Сент-Оноре или дворцу Тюильри, а через сад – на границу предместья, а далее – куда угодно.

В Париже уже несколько дней стояла ясная безоблачная погода, и небольшая комната в Доме аббата была ярко освещена двумя высокими и узкими стрельчатыми окнами. Послеполуденный свет, проникающий сквозь них, падал на широкий дубовый стол, где лежали какие-то бумаги, свитки, карты, а на краю стояли две шкатулки. Вся мебель этой комнаты была массивной, основательной и простой, как и положено в монастыре – никаких изысков и украшений, только практичность и аскетизм.

За столом сидел монах лет сорока в серой рясе ордена капуцинов с длинной подровненной бородой. Капюшон монах откинул назад, поэтому внешность его была видна во всех подробностях. У него было лицо очень умного человека с внимательными и неравнодушными глазами, с широким лбом, который пересекали две глубокие вертикальные морщины, придававшие ему все время как будто хмурое выражение. Но в целом его суровое, чуть грубоватое лицо было вполне благообразным и не лишенным некоторой красоты.

Другой монах стоял перед столом спрятав руки в рукава рясы и сложив их на груди. Из-под накинутого на голову капюшона виднелись только светлая с рыжиной капуцинская17 борода и едва различимые тонкие черты.

– Садись уже, Ансельм, – слегка усталым хрипловатым, но глубоким и приятным голосом произнес тот, что сидел за столом, – в ногах правды нет.

– Я лучше буду говорить стоя, отец Жозеф, – ответил монах в капюшоне.

– Ну, как знаешь…

– И потом, это не я только-что вернулся из путешествия в Рим, я не устал.

– А я устал. Ладно, рассказывай.

– С чего начать?

– Епископ получил мое послание?

– Получил. И сразу же отправился в Бурж на переговоры.

– Что слышно о переговорах?

– Брат Роже сообщил, что позиции договора в Лудоне существенно изменить не удалось, но зато по приезде в Париж жадная свора не получит ничего, кроме обещанного.

– Это уже неплохо. На переговорах в Лудоне у меня не было таких сильных карт, иначе мы не пустили бы Конде в Совет.

– Ожидаем возвращения его преосвященства со дня на день.

– Что ж, с этим ясно. Из Испании есть вести?

– Нет. Отец Винсент никого не присылал.

– Из Вены?

– Вернулся один из братьев, посланных к отцу Антуану. Его послание в шкатулке, которую я принес. Я не расшифровывал его.

– Хорошо, я потом сам. По англичанам и голландцам есть что-нибудь?

– Мы наблюдаем за ними ограниченно, все силы брошены на испанцев. Пока мы не видим никакой активности.

– А из Брюсселя?

– Де Сонвиль молчит пока. У него там целая бригада, а толку… В Париже осталось меньше…

– Ну, ну, зачем так… А что наши испанцы?

– Здесь провал. Почти полный.

– Провал? – воскликнул отец Жозеф, от усталости которого в один миг как будто не осталось и следа. – Что случилось?

– Они оборвали все контакты. И исчезли. Мы не смогли обнаружить ни единого человека, кого знали из их сети.

– И наш друг тоже пропал?

– Да.

– Когда это случилось?

– Я не знаю подробностей, это произошло, когда Рошфор уже вернулся, он сам занимался этим.

– Где он сейчас?

– С самого утра куда-то отправился, ни слова не сказал, взял с собой Ла Бертье. Сегодня я его больше не видел.

– Есть еще что-нибудь настолько же отвратительное? – снова устало спросил отец Жозеф после минутного раздумья.

– Нет, важных новостей больше нет.

– Ладно, Ансельм, можешь идти. Вернется Рошфор – сразу ко мне его. А я буду работать.

Монах то ли кивнул головой, то ли сделал поклон, развернулся и молча и бесшумно, словно призрак, удалился, оставив отца Жозефа одного. Тот, как только закрылась дверь, открыл ключом шкатулку и извлек из нее квадратный лист плотной бумаги. Потом из другой, незапертой, шкатулки, принесенной Ансельмом, он достал небольшой свернутый листок, развернул его, положил рядом и, глядя и сравнивая два документа, принялся пером записывать что-то на нем. Закончив расшифровку, он откинулся на стуле, задумался, закрыв глаза, и сам не заметил, как уснул. Проснулся монах от стука в дверь. По перемещению теней от оконного переплета он сразу же понял, что проспал не меньше часа.

– Войдите, – громко произнес отец Жозеф, пряча бумаги в шкатулку.

Дверь открылась, и на пороге появился Рошфор.

– Входи, Шарль, – пригласил гостя монах.

– С возвращением, отец Жозеф. Надеюсь, дорога была нетрудной?

– Дорога, как дорога. Если не спешить, конечно. Садись и рассказывай. Сам-то ты добрался, без приключений?

– Почти.

– Значит, были приключения? – спросил отец Жозеф, едва заметно улыбнувшись.

– Так, пустяки. За Ангулемом меня хотели убить.

– Не получилось?

– Выкрутился, как видите.

– Конде?

– Да, кто-то из его друзей, по всей видимости.

– Подумай на досуге, через кого они могли узнать.

– Ну… собственно, либо сами иезуиты, либо у них произошла утечка.

– Сами… Не вижу смысла. Зачем делать нам такой подарок, а потом самим же лишать нас его?

– Могли измениться обстоятельства, или такой план был изначально. Если б знать замыслы этих хитрых господ.

– Да, их главные цели, в общем-то, понятны, а о способах их достижения можно лишь предполагать. Правда, в игре против Конде – они очевидные союзники… Но это все после. Теперь, Шарль, поведай мне, наконец, о здешних грустных делах.

– Когда я вернулся все, вроде бы, было в порядке. Ла Бертье сообщил, что никакой активности не наблюдается, даже посольский секретарь не выходил с ними на контакт больше недели.

– Кстати, а как сам сиятельный дон Иньиго де Карденас?

– Посол болен, или притворяется таковым.

– Интересно…

– Постоянного наблюдения Ла Бертье не вел. Да и его людей для этого совершенно недостаточно, вы же знаете.

– Знаю, но брат Климент строг с финансами. Рассказывай дальше.

– В четверг Ла Бертье заподозрил неладное, начал проверять все точки. Утром в пятницу стало очевидно, что что-то случилось – на четырех известных нам адресах никого не было.

– Главное – улица Арси. Там же жил этот торговец?

– Да, но на Арси также никого.

– И наш друг?..

– Не выходит на связь.

Отец Жозеф закрыл глаза, и на минуту воцарилось молчание. Рошфор с терпением ждал, когда его начальник продолжит разговор.

– Мы почти случайно вышли на целую сеть испанских агентов – спасибо за это Вортезу… – медленно начал отец Жозеф. – Случилась удача – их человек согласился сотрудничать с нами. Мы только-только начали получать интересную информацию. И вдруг все кончается. Мы у разбитого корыта… Как это могло произойти?

– У меня есть несколько мыслей. Во-первых, Вортез, как я говорил вам, все это время не снимал наблюдения за домом посла. А во-вторых, он клянется, что никто из посольских не контактировал в эти дни со своими агентами. Они вообще почти не покидали посольство. Значит…

– Значит, что команда сворачивать деятельность и уходить пришла извне, – прервал Рошфора капуцин.

– Совершенно верно.

– Какие ты делаешь из этого выводы?

– Возможно, в Париже есть еще одна или несколько испанских конспираций, а может быть, существует и другой центр управления, кроме посольства. Впрочем, команда могла прийти и совсем со стороны. Важнее понять, в чем ее причина.

– Думаешь, они раскрыли нашего друга? Поэтому решили свернуть всю сеть?

– Возможно, хотя я не понимаю как. Может, люди Ла Бертье или Вортеза засветили наблюдение? Может, его подозревали и следили за ним – тогда мы погорели на связи. С другой стороны, могла ведь произойти и просто случайность.

– Нам остается только ждать, не выйдет ли на связь наш человек, если он, конечно, с самого начала не вел двойную игру.

– Ну, и продолжить, естественно, наблюдение за посольскими, только теперь делать это запредельно осторожно.

– Согласен. Скажи Вортезу.

– Слушаюсь.

– Может быть, у тебя есть еще какие-нибудь мысли?

– Да как сказать…

– Говори, как есть.

– Если кратко, со мной произошел забавный случай. Помните, я говорил вам, что меня пытались убить за Ангулемом, в маленьком Жарнаке? Один молодой человек мне там оказал помощь, а честно сказать – спас мне жизнь. Так вот, в пятницу, около полудня, я получаю послание от Ла Бертье, что некий молодой господин пришел в лавку на Арси. Интерес Ла Бертье вызвало то, что один из его подчиненных уже видел этого юношу, когда тот посещал лавку в среду, и Ла Бертье, конечно, пустил за ним своего парня. Я, как мог быстро, отправился на место и не прогадал – молодой человек вернулся и снова стучался в лавку. Но главное, каково же было мое удивление, когда я узнал в нем моего недавнего спасителя!

– Постой, постой! Тебе спасают жизнь в Жарнаке, а через несколько дней ты встречаешь этого человека на Арси? Ты понимаешь, что это не может быть совпадением?

– Скажем так – это маловероятно.

– А не могли тебе устроить спектакль на дороге, чтобы подставить этого юнца в Париже?

– Я тоже об этом подумал, но пять трупов… Нет, там в Жарнаке все было чисто. К тому же парень не похож на подставного, по нему видно.

– Но как же он оказался на Арси?

– Возможно, мы все усложняем. Ведь наш друг из лавки действительно вел торговлю, а мой знакомый говорил что-то о своем брате, который тоже занимается коммерцией. Здесь и правда могла произойти случайность, он вполне мог зайти в лавку по торговым делам.

– Ты говорил с ним?

– Да, мы познакомились с ним теперь, так сказать, в нормальных условиях и провели вместе вечер, но мне было не с руки в этот раз задавать ему прямые вопросы. Уверен, он потом и сам все расскажет. Собственно, я заговорил о нем вот почему. У него довольно интересная история, она не имеет отношения к делу, но заслуживает внимания. Его отец шесть лет назад служил в Шатле у де Фонтиса и пропал бесследно на третий день после убийства короля. И эти происшествия, вероятно, связаны. Я обещал помочь выяснить обстоятельства тех событий.

– Это ненужное, а главное, бесполезное занятие. Ты что же, хочешь раскрыть убийство короля? Его не раскрыли тогда, тем более не раскрыть сегодня.

– Может, тогда его просто не хотели раскрыть? В любом случае теперь это дело моей чести, я обещал. К тому же если расследовать это по-настоящему, могут вскрыться интересующие и нас обстоятельства.

– Только, если это не помешает твоим обязанностям…

– Не помешает, тем более что у меня есть виды на этого юношу.

– Вот как?

– Он может нам пригодиться.

– Хорошо. Смотри не ошибись. Послушай, а может, просто допросить его… с некоторым пристрастием?

– Это невозможно! – громко и возмущенно сказал Рошфор. – Этот человек спас мне жизнь!

– Благодарность не помогает достигать цели, – глухо произнес отец Жозеф, опустив взгляд. – А в нашем деле она может и погубить.

– Я так не думаю.

– А я знаю! – вдруг резко сказал капуцин. – Твой ум должен оставаться холодным, чтобы непредвзято оценивать события! Твои привязанности не должны волновать тебя больше, чем достижение результата! Эмоции и чувства – наши слабости, они должны быть загнаны в клетку рациональности, сердце закрыто на замок, только так можно достичь победы!

– Но как же тогда оставаться верным? – тихо, но твердо произнес Рошфор. – Как помнить долг, если не слушать сердце?

– Ты ведь сам, мой мальчик, прекрасно понимаешь, что я имею ввиду, – снова спокойным и наставническим тоном произнес отец Жозеф. – И знаешь, что я прав, не так ли?

– Да, знаю, – покорно ответил Рошфор. – К сожалению…

– Перестань грустить, Шарль. Твои эмоции – лишь результат молодости, с возрастом и опытом разум научится их подчинять. А верность и чувство долга нужно проявлять лишь по отношению к делу, которому ты служишь и людям, которым ты веришь, за которыми ты идешь. Я говорю все это тебе не в укор, я только хочу передать свой жизненный опыт, как отец передал бы его сыну. Для меня ведь ты как сын, Шарль…

Немного помолчав отец Жозеф улыбаясь продолжил:

– Вот видишь, я просил тебя запереть на замок сердце, а сам не всегда могу справиться со своим… Хорошо, я согласен. Можешь заниматься своим юношей. Тебе, вероятно, потребуется помощь?

– Спасибо, отец Жозеф. Да, мне, действительно, нужна ваша помощь и еще помощь его преосвященства.

– Он-то тебе для чего нужен?

– Чтобы поговорил с де Фонтисом.

– У него сейчас слишком много забот. Придется ведь сначала вводить его в курс дела, да и вообще вести следствие не его призвание. Я постараюсь получить от него письмо с просьбой к де Фонтису, а дальше все будет зависеть от твоей ловкости. Ну а что нужно от меня?

– Архивы Судебной палаты.

– Я добуду тебе разрешение. Это все?

– Пока все. Я очень признателен вам, отец Жозеф!

– Не стоит, иди.

– Я благодарю искренне, от сердца, ведь оно пока не в клетке, – озорно, по-мальчишески, сказал Рошфор, поклонился и вышел.

Покинув Дом аббата, он направился к своему флигелю, но подниматься на второй этаж не стал, а постучал в одну из дверей перед лестницей. Дверь тут же открылась, пропуская Рошфора. В комнате перед ним стоял молодой еще человек, не более тридцати лет. Его лицо без усов и бороды было самым обыкновенным; самой обыкновенной была его короткая прическа и такой же обычной была простая одежда горожанина. На Рошфора смотрел классический парижский буржуа, городской обыватель, которого встретив на улице в тот же миг забудешь, потому что он сразу сольется и раствориться в массе таких же горожан.

– Ну что, Ла Бертье, – без приветствия заговорил гость, – есть новости?

– Объект приходил утром, в восемь часов, потом побродил с четверть часа вокруг, еще раз постучал и ушел, – ответил тот, кого назвали Ла Бертье.

– Куда?

– На Ла Гарп в «Капуцин». Анри вслед за ним зашел в трактир ненадолго и видел, как тот пошел фехтовать во дворик с каким-то мальчишкой.

– Понятно… Давай-ка, Ла Бертье, расскажи мне еще раз все, что произошло на Арси со среды.

– В среду дежурил Бурдон. Ваш объект пришел в лавку с утра, и пробыл там около получаса. Я проинструктировал своих, чтобы следили за контактами, которые покажутся подозрительными. В лавку очень редко заходили дворяне, и Бурдон принял решение проследить за объектом. Он дежурил в этот день один. Вы же знаете, что…

– Я знаю, что у тебя маленькая бригада, Ла Бертье, – прервал Рошфор. – Значит, лавка осталась без наблюдения?

– Да, но не на очень долго. Объект вскоре оторвался от наблюдения и Бурдон вернулся назад.

– Оторвался? От Бурдона?! От него бы и ты не оторвался! Почему раньше ты этого не говорил?!

– Просто раньше вы не спрашивали подробности… – обескуражено ответил Ла Бертье.

– Теперь спрашиваю! – почти рявкнул Рошфор. – Он что, почувствовал слежку?

– Скорее всего, нет. Объект свернул на Гревскую, там намечалась казнь. Бурдон уверенно вел его через площадь, но вдруг привезли преступника, и толпа превратилась в каменный поток. Бурдон просто физически не мог следовать за объектом. Когда он выбрался на набережную, его там уже не было.

– Да, дела… Сколько лавка была без присмотра?

– В тот день не более полутора часов. Но ночью… Послушайте, господин де Рошфор, моим людям тоже надо спать иногда. Если бы вы дали мне еще хотя бы двух человек… Я бы обеспечил плотное круглосуточное наблюдение хотя бы за Арси.

– Я тебя ни в чем не обвиняю, Ла Бертье. После того как Бурдон вернулся наблюдать за лавкой приходили еще посетители?

– Нет, в тот день больше никого не было.

– Хорошо. Рассказывай дальше.

– Утром в четверг на пост пришли Анри и Ренар. Сразу же увидели странность и забили тревогу. Люди, в том числе постоянные клиенты, и один их сосед натыкались на закрытую дверь и удивленные уходили. При этом раньше почти не случалось, чтобы днем в лавке хоть кого-нибудь не было. Ну а дальше, как только я узнал, мы стали проверять остальные адреса – все они оказались покинуты. Никаких следов из одиннадцати известных нам людей обнаружить не удалось.

– В среду на других объектах велось наблюдение? – после минутного раздумья спросил Рошфор.

– Только за улицей Распятия, это самый ближний адрес. Там, если помните, отец и сын Брике, которые держат ломбард.

– В те полтора часа, что Арси оставалась без присмотра и до ночи кто-нибудь приходил или уходил из ломбарда?

– Я понимаю, почему вы спрашиваете, но ломбард работал. Значит, если все ушли одновременно, то сделали это ночью со среды на четверг.

– Это и логично. Связной должен был обойти все адреса, а им еще нужно было время собраться и уйти. Но ночи на это хватит.

– Ну… я уже докладывал, что через сутки, после их предполагаемого бегства, мы решились все-таки проверить что там внутри. Я имею ввиду Арси. Ничего особенного не обнаружили, только небольшой беспорядок, сожженные бумаги, какие-то переворошенные и брошенные вещи. По всему, они хоть и спешили, но было время подготовиться. Про пятницу вы тоже знаете: я приказал все силы бросить исключительно на Арси. После полудня пришел тот юноша и я счел нужным вас оповестить. А про сегодня я уже рассказал.

– Оставил кого-нибудь там?

– Двоих. Жду вестей.

– Вряд ли дождешься… – задумавшись произнес Рошфор, а потом резко, по-деловому продолжил. – Значит, так. За молодым дворянином из «Капуцина», если он еще будет приходить на Арси, больше не наблюдать. Похоже, он нас не интересует. А наблюдение за лавкой – круглые сутки и минимум по двое. Конечно, шансов почти никаких – вероятно, сегодня или завтра все они будут уже в Брюсселе… но разве чудеса иногда не случаются? Короче, ты держишь это под постоянным контролем. Задача понятна?

– Чего же тут непонятного? Но в этом случае за другими объектами я наблюдать не смогу, господин де Рошфор.

– Чем-то всегда приходится жертвовать. До встречи, Ла Бертье. Буду надеяться услышать от тебя хоть какие-нибудь новости.

Глава 6 Охота за тенью

Хмурое воскресное утро в Париже, как и во все последние дни сменялось полуденным зноем с его обжигающими солнечными лучами и наполненным влагой тяжелым воздухом. Шато-Рено решил еще раз посетить улицу Арси поближе к вечеру, когда спадет жара. Вчерашние два визита и сегодняшний утренний опять окончились неудачей, и Филипп стал серьезно обдумывать свои дальнейшие планы. Если он так и не получит письмо в Лион, то сможет остаться в Париже и заняться поисками вместе с Рошфором. Денег – своих и полученных от брата – было еще с избытком, а Фроманталь мог и подождать. Ему уже совсем не хотелось, чтобы дверь лавки все-таки открылась – поездка в Лион, поначалу казавшаяся даже интересной, теперь не вызывала никакого энтузиазма, и Филипп отдал себе отчет: он очень хочет остаться в Париже. Но долг не позволял бросить это дело, не использовав все возможности. Шато-Рено решил, что если и сегодня вечером лавка будет закрыта, то он попытается хотя бы расспросить соседей. Что еще можно предпринять, он пока не придумал, разве что пришла мысль спросить совета у Рошфора.

В три часа пополудни Шато-Рено отправился на Арси, рассчитывая после встретиться с Рошфором, как они и условились. Жак хотел было увязаться за господином, но Филипп объяснил, что идет на встречу, которая неизвестно сколько продлится и Жаку просто нечем будет занять себя.

– Я вернусь часа через три, – объяснял Шато-Рено, – мы, если хочешь, прогуляемся вечером.

– Вам точно ничего не угрожает, сударь?

– Уверяю тебя, абсолютно ничего, – успокоил Жака Филипп, потрепал его по голове и вышел из гостиницы.

Дверь лавки и на этот раз, теперь уже ожидаемо, не открылась. Шато-Рено оглянулся, в поисках того, у кого бы можно было спросить про лавку, но улица как назло оказалась в этот час малолюдной. Вернее, горожане были, как и телеги с фургонами, но все они казались явно неместными. Тогда он постучал в дверь соседнего дома. Спустя минуту ему открыл седой пожилой человек с густыми бровями и вопросительно уставился на Филиппа.

– Извините, не знаете ли вы куда делись ваши соседи? – спросил Шато-Рено.

– Какие соседи, сударь? – хриплым старческим голосом спросил седой человек.

– Мэтр Фламель из лавки тканей.

– Да вот уже второй день как я его не видел, не вы один спрашиваете. Может, уехал куда по своим торговым делам, но тогда бы дочь оставалась или кто из помощников…

– А куда он мог уехать, вы не знаете?

– Откуда же? Не знаю я, сударь…

Поняв, что ничего больше не разузнает, Шато-Рено поблагодарил старика и направился в сторону Сент-Оноре. Это была оживленная улица, и поток людей и телег непрерывной чередой тянулся по большей части в сторону предместья – торговцы и возчики возвращались с рынков и из лавок после трудового дня.

За почти уже неделю Филипп стал привыкать к Парижу, к его быстрому, кружащему голову деловому ритму, клокочущему темпераменту, к его бесстыдству и распущенности, к отрицанию тех патриархальных условностей, что так свойственны провинции и милы провинциалам. Шато-Рено, воспитанный в строгих протестантских традициях, еще не мог принять образа жизни и образа мыслей города, но стал чувствовать интерес, какого раньше не было, к овеянной правдивыми и ложными легендами столице, смешавшей в себе загадочность с простотой, силу со слабостью, кровь с былыми интригами. Иногда казалось, что разгадать до конца этот город может только коренной парижанин, но в следующий миг Париж представал понятным и открытым до беззащитности и оказывался ничуть не сложнее любого провинциального городка. В глазах приезжего Париж умел быстро меняться, и люди в этом огромном городе были словно другими, хотя и разговаривали на понятном языке. Поначалу Филиппу было трудно разобраться в них, они казались лукавыми, хитрыми, жестокосердными, совсем не похожими на провинциальных жителей, но присмотревшись к ним, или, вернее, прочувствовав чем они живут, он начинал уже по-другому воспринимать их.

Первый вывод, который сделал Шато-Рено, был в том, что парижане ко всему относятся проще: к своим радостям, горестям, а главное, к своим заботам. И чувства их на поверку оказывались такими же неглубокими и недолгими. Жестокость толпы, которая так поразила его на Гревской площади, теперь не представлялась Филиппу уже столь ужасной именно из-за этого: кровожадность эта и бессердечность были столь поверхностны, что та же толпа, случись ей повстречать Святого Мартина18, рыдала бы в умилении и каждый из них делился бы с неимущими тем, что имел. Впрочем, и это было бы не всерьез и не на долго, как все в этом городе…

Зато теперь Филиппу открылись совершенно другие стороны горожан, которые он сразу не увидел: невероятная целеустремленность, легкость, с которой они ведут свои дела, желание достичь в своей жизни того, что не смогли их предки, подняться в своем статусе, сделать карьеру, словом все то, чего порой так не хватает провинциалам и провинции, где век от века ничего не меняется и все этим счастливы. Даже притворность и льстивые улыбки парижских торговцев и трактирщиков уже не раздражали Филиппа так, как раньше, ведь теперь он стал понимать, что эти приступы счастья происходят не от двуличности или неискренности, а просто от привычки лучше выполнять свою работу. И так во всем.

Мысли о городе и его жителях сделали дорогу быстрее; пройдя всю длинную Сент-Оноре Филипп сам не заметил, как оказался у монастыря. Калитка, как и обещал Рошфор, была не заперта, и Шато-Рено без всяких препятствий прошел за монастырскую стену. На стук дверь на втором этаже флигеля почти сразу открыл Пико – видимо, он спал не все время подряд. И тут же из одной из комнат, звеня шпорами, вышел хозяин квартиры, в шляпе и при шпаге.

– Я рад вас видеть, друг мой, – произнес он, улыбаясь и протягивая руку, – проходите.

– Вы собираетесь уезжать или только приехали? – спросил Шато-Рено, ответив на приветствие.

– Я только вернулся, едва успел, чтобы не заставить вас ждать, – ответил Рошфор и обратился к слуге: – Вина, Пико. И озаботься насчет ужина.

– Итак, – произнес Рошфор, когда Филипп и он сам расположились за столом, – у меня есть определенные новости, а что у вас? Вы не уехали, значит остаетесь?

– Я как раз думал просить у вас совет по этому поводу.

– Слушаю.

– В Париже я должен был выполнить поручение, его дал мне мой брат. Он просил передать письмо своего компаньона одному торговцу тканями и отвезти потом уже его письмо, если он попросит. Какие-то договора, контракты… Я нашел этого торговца и передал письмо. Мы договорились, что я заберу его послание в пятницу, но ни в тот день, не в последующие я не смог его получить – лавка все время закрыта. У соседа я узнал, что такого раньше не было. Теперь не знаю, что мне делать дальше. Вероятно, что-то случилось, но не могли же они все разом исчезнуть! Впрочем, я, наверное, зря вас беспокою. Вряд ли вы чем-то можете мне помочь в этом.

– Да, это странная история. Но на самом деле она еще более странная, чем вы думаете.

– Что вы хотите сказать?

– Я тоже буду с вами откровенным, но в данном случае попрошу никому не говорить того, что сейчас услышите.

– Я обещаю, но, может быть, если это тайна, то и не стоит посвящать меня в нее…

– Вы потрясающи Шато-Рено, ваша скромность и порядочность не перестают меня пугать! Что касается тайны, то, похоже, тайны никакой уже и нет. Словом, вы, надеюсь, помните, что ваш покорный слуга – шпион?

– Вы еще сказали – разведчик, – с улыбкой произнес Филипп.

– Великолепно, Шато-Рено! Вы щадите мои чувства – это так мило!.. Но в этом случае я скорее контрразведчик. Вы помните где мы встретились в Париже?

– Да, это было на Арси, как раз у…

– Увы, мой друг, я должен признаться, что не случайно оказался в том месте. Лавка была под наблюдением.

– Зачем? – в недоумении спросил Филипп.

– Если по-простому, то вся эта замечательная компания из лавки – испанские шпионы.

– Они не торговцы тканями?

– Ну почему же? Нет, они настоящие торговцы, ведь торговля их прикрытие. Но еще они, так сказать по совместительству, испанские агенты.

– Все? И девушка?

– Она вам понравилась? У вас хороший вкус – мадемуазель Фламель очень недурна собой.

– Вы ее видели?

– Приходилось.

– Значит, она тоже…

– Вот этого я не могу утверждать, но теперь это не важно – они все скрылись.

– Почему?

– Я сам хотел бы знать. Но, что уж точно – они больше не появятся в лавке, и вы никак не сможете выполнить ваше поручение.

– Я, если честно, несколько озадачен всем, что вы рассказали.

– Озадачишься тут…

– Получается, мой брат и его компания имели дело с испанскими шпионами?

– Не расстраивайтесь, с ними имели дело куча народу. На них же не написано, что они шпионы.

– Выходит, теперь я могу остаться в Париже…

– И мы можем вместе кое-что разузнать о нашем деле. Кстати, разбирать пыльные архивы в Консьержери одному – малоприятное занятие. Вы могли бы мне помочь, например, завтра с утра.

– С радостью, но как мы там окажемся?

– Я получил разрешение и даже успел сегодня побывать там.

– Вы что-нибудь нашли?

– Там – нет. Пока. Зато я узнал, где сейчас находится барон де Куртомер.

– Тот самый?

– Тот самый. Я намереваюсь съездить к нему на днях. Это недалеко, рядом с Мо. При удаче можно обернуться за день.

– Где это, Мо?

– Маленький городок примерно в десяти лье к востоку от Парижа.

– Разве род Куртомеров не из Нормандии?

– Вроде бы, но сейчас барон живет в другом своем поместье.

– Я могу поехать с вами.

– Не обижайтесь, мой друг, но с бароном, как и с де Фонтисом, я планирую поговорить в одиночку. Поверьте моему опыту – люди более откровенны наедине.

– А когда вы поговорите с де Фонтисом?

– После того, как мы закончим разбирать архивы в Палате суда. Видите ли, генерал-лейтенант Шатле человек умный и очень непростой. Я не могу знать, как повернется беседа и в чем интерес де Фонтиса. Судя по вашим словам, он не заинтересован в расследовании, тогда он сможет помешать нам искать в архивах или принять меры, чтобы нужные документы исчезли.

– Вы всегда просчитываете наперед все ходы…

– Если бы… Итак, завтра утром я жду вас за мостом Сен-Мишель. В девять часов будет не поздно?

– Нет, я встаю рано.

– Отлично. А теперь, кажется, нам уже несут ужин. Предадимся же греху чревоугодия! Право, это не самый страшный грех в этом мире.

***

На следующий день ровно в девять утра Шато-Рено подошел к месту встречи. В толчее людей среди лавок торговцев Филипп пытался найти своего друга, но ему пришлось пройти весь мост, пока он не увидел его, стоящего рядом с воротами недалеко от Капеллы. Рошфор тоже увидел Филиппа, и, поздоровавшись, сразу провел во двор Консьержери к неприметной двери.

– Мы сейчас поднимемся на второй этаж к мэтру Суше, – объяснил Рошфор, открывая дверь. – Он проведет нас в нужную комнату.

На втором этаже в небольшой комнатке Филипп увидел скрюченного за столом маленького пожилого, совсем седого человечка, одетого во все черное. Человечек в черном обернулся, встал и, не разгибая спины и прихрамывая, сделал несколько шагов навстречу. Рошфор первым приветствовал хозяина самой лучезарной из своих улыбок:

– Здравствуйте, мэтр Суше!

– Доброе утро, господа, – ответил дребезжащим голосом человек в черном. – Что вам угодно?

– То есть… – растерялся немного Рошфор, – мы же договаривались вчера, мэтр Суше!

– Ах, да! Запамятовал, извините. Значит, вы хотите посмотреть архивы… Ну что ж, раз господин советник не против, то и я возражать не смею. Идите за мной. Какой год вас интересует?

– Шестьсот десятый, мэтр.

– Десятый… Да… это был несчастный год, – продолжал говорить мэтр Суше, ведя гостей через пыльные комнаты со стеллажами, на которых стояли стопки бумаг, папок и книг. – Впрочем, если почитать, что написано в этих бумагах, то каждый год, каждый месяц и каждый день покажутся несчастными. Вот мы и пришли, господа. На этих полках дела за десятый год. Они должны располагаться по месяцам по порядку, но… порядка тут, к сожалению, мало. Можете читать за тем столом, а я не буду мешать вам.

– Благодарю, вас мэтр Суше, – поблагодарил Рошфор и, когда человек в черном вышел, обернулся к Филиппу:

– Ну что, мой друг, мы в начале титанического труда. Если я правильно понимаю, то майские дела должны находиться где-то на этой полке.

– Здесь работы не на один день, – произнес Шато-Рено, оглядывая стеллажи.

– Тогда приступим прямо сейчас, чтобы закончить побыстрее.

Порядка на полках, действительно, было мало, месяца были перепутаны. Пришлось пересматривать все полки десятого года. Въевшаяся в бумагу пыль проникала в глаза и нос, заставляла чихать, но работа постепенно двигалась. Стопки бумаг и папок просматривали сначала на столе, а потом убирали обратно. Наконец стали появляться материалы, связанные с убийством короля. Здесь работа сразу замедлилась, ведь приходилось читать документы. Шато-Рено и Рошфор делились друг с другом интересными находками, но все они были связаны либо с уже известными фактами, либо не имели отношения к поискам.

Лишь когда время подошло к полудню, Рошфору попался документ, который он тотчас показал Шато-Рено:

– Взгляните, мой друг, это опрос кучера королевской кареты. Прочтите его.

Филипп взял бумагу и уже начавшими слезиться от пыли глазами прочитал ее. В нем были ответы королевского кучера, некоего Альфонса Переньяка, на вопросы дознавателя. Среди прочих подробностей он сообщал, что получил приказ подготовить к выезду открытую карету, так как король решил отправиться к герцогу Вандому19, но, когда его величество со своими спутниками уже сидели в карете, внезапно Генрих Четвертый изменил планы. Выезжая из ворот Лувра, Переньяк получил через маркиза де Лавардена, сидящего ближе всех к вознице, приказ ехать в Арсенал к больному герцогу Сюлли.

– Вы понимаете, что из этого следует, Шато-Рено? – спросил Рошфор.

– То, что о пути следования короля знали лишь те, кто сопровождал его, – ответил Филипп.

– И если на улице Жестянщиков карета короля была блокирована намеренно, то засада могла быть подготовлена только с помощью тех, кто находился рядом с королем в ту роковую поездку.

– Следовательно, организатор убийства ехал рядом с королем?

– Не обязательно организатор, но как минимум сообщник. Он мог шепнуть о маршруте короля своему слуге, уже находясь в карете, а мог и открыто сказать сопровождавшим его людям куда он направляется. Даже если он просто громко повторил приказ короля о смене маршрута, то этого было бы достаточно – тот, кому нужно, услышал бы.

– Но о смене маршрута случайно мог услышать и кто-нибудь рядом с каретой.

– Да, существует и такая вероятность, но она мне кажется незначительной. Обратите внимание: карета или повозка была открытой, имелся только балдахин. Если бы король отдал приказ вознице достаточно громко, то он бы его услышал, тогда не потребовался бы посредник в лице Лавардена. В любом случае нам не узнать теперь, кто находился рядом с каретой, когда она выезжала из Лувра.

– Человек, знавший, что короля убьют ехал с ним рядом, говорил с его величеством, улыбался ему…

– Да, согласен, это редкостный мерзавец, – с нарочито преувеличенным возмущением сказал Рошфор. – Поверить не могу, что среди благородных господ встречаются такие подонки!

– У меня это не вызывает веселья, – грустно произнес Филипп.

– Да уж, тут плакать надо. Но это не главное, а главное то, что теперь мы можем очертить круг подозреваемых. Продолжайте искать на полках за десятый год, а я кое-что поищу в году одиннадцатом.

– Зачем?

– Вы слышали когда-нибудь о госпоже д`Эскоман?

– Никогда.

– Эта дама служила горничной у маркизы де Верней, а после убийства короля выдвинула обвинения против своей госпожи и герцога д`Эпернона. Она утверждала, что маркиза и герцог уже давно замыслили покушение на Генриха Четвертого и были в связи с испанским королем. Было громкое и долгое судебное разбирательство, но в результате д`Эскоман приговорили к пожизненному заключению за лжесвидетельство. Я хочу найти и эти материалы, ведь герцог д`Эпернон один из тех, кто был в королевской повозке в день убийства.

Уже было далеко за полдень. Филиппу казалось, что архивная пыль проникла всюду: под одежду, в горло, в легкие, в глаза; весь мир вокруг был пропитан ею, и пыль стала частью его самого. Прочитанные документы давали массу подробностей того злополучного майского дня, но ни намека на того, кто мог быть причастным к заговору. Филипп обнаружил несколько опросных листов вельмож, что сопровождали короля. Трое из них – Лаварден, Роклор и д`Эпернон также упомянули о смене маршрута по приказу короля. Стал ясен и полный список лиц, сидевших в королевской повозке. Показания же о количестве и расположении охраны, о причине затора на улице Жестянщиков и реакции на него конвоя и, наконец, непосредственно о нападении убийцы довольно сильно разнились. Показаний барона де Куртомера, как и других охранников, не обнаружилось.

Вскоре стали попадаться бумаги, касающиеся пребывания Равальяка в Консьержери. Первый же документ озадачил Шато-Рено. Это был протокол от семнадцатого мая, о доставке и помещении в камеру Равальяка. Вопрос о том, где же находился преступник до этого, разрешился в самом конце листа припиской, где говорилось, что Равальяк доставлен в Консьержери и сдан охране тюрьмы людьми герцога д`Эпернона.

– Крайне интересно, – задумчиво произнес Рошфор, прочитав бумагу. – Значит, д`Эпернон три дня держал убийцу у себя… Зачем же это ему было нужно?

Но тут Филипп неожиданно увидел еще один документ, который вызвал у него столько удивления, что он почти вскричал:

– Рошфор! Посмотрите, это писал мой отец! Невероятно…

– Дайте-ка взглянуть, – быстро произнес Рошфор, и вместе с Филиппом прочитал найденный листок.

Это был первый лист протокола допроса Равальяка, который вел советник Симон де Шато-Рено. Лист был заполнен едва на половину и содержал всего несколько формальных вопросов о месте и годе рождения допрашиваемого, его месте жительства и роде занятий. Последний ответ был прерван на середине предложения, далее была огромная клякса, даже не клякса, а будто просто разлитые чернила, и весь лист был перечеркнут крест на крест.

– Ваш батюшка, оказывается, допрашивал Равальяка. И, судя по всему, это был первый допрос преступника в Консьержери. Нужно поискать сам протокол.

Филипп стал рыться в бумагах дальше, стремясь найти протокол допроса, но ничего не нашел. Вернее, нашел несколько допросных листов от восемнадцатого мая и далее, но они велись уже другими людьми. Наконец одним из последних был найден протокол допроса Равальяка непосредственно во время казни двадцать седьмого мая на Гревской площади. В протоколе были подробно зафиксированы все ее этапы. Собственно, это была не просто казнь, а пытка: сначала его правую руку, убившую короля, облили серной кислотой, затем поливали место ожога свинцом, кипящем маслом и горящей смолой. После щипцами вырывали куски плоти несчастного. Дознаватели при этом задавали преступнику один и тот же вопрос – кто был его сообщником, но ответа не получали. Лишь перед самым четвертованием, когда в его конечности уже впрягли лошадей, Равальяк попросил, чтобы люди вокруг спели Salve Regina20, но толпа ответила проклятьями. Видимо потрясенный реакцией толпы, Равальяк произнес: «Меня обманули, когда сказали, что удар, который я нанесу, сделает народ счастливым». Это был единственный встреченный в бумагах архива намек на то, что убийца мог действовать не один. Финал казни, как следовало из протокола, был просто кошмарен. Лошади не смогли вырвать конечности из суставов четвертуемого и палачам пришлось тесаком подрубать их. Все это время преступник был в сознании…

Чудовищность этого действа, записанная сухим канцелярским языком, потрясла Шато-Рено. Он словно увидел своими глазами мучения и стоны преступника, его сердце сжималось от боли, испытываемой этим человеком, как от своей, ужас проникал в каждую частичку души, когда он представлял, что чувствовал и о чем думал этот несчастный в последние минуты соей жизни. Да, именно несчастный. Дочитав протокол до конца, Филипп испытывал к цареубийце только жалость и сострадание, а ненависть к преступнику словно растворилась и исчезла в его боле, криках, стонах…

– Знаете, Шато-Рено, я устал, – сказал бодрым тоном Рошфор. – Я так пропылился, что сам себя чувствую архивом и готов лечь на полку. Меня теперь придется выбивать, как пыльный мешок.

– Тогда закончим на сегодня. Чтобы просмотреть оставшиеся полки нам будет достаточно следующего дня.

– Несомненно. А сейчас предлагаю обсудить наши находки у меня за трапезой. Надеюсь, мои ужины не перестали вам нравиться?

– Это лучшие ужины, что я видел!

– Я скажу отцу Бернару, он будет счастлив.

– Я, признаться, очень голоден, но, боюсь, вы меня так избалуете, что другая трапеза мне будет казаться пресной.

– Могу устроить вас в мой монастырь, – весело сказал Рошфор, – но тогда вам придется стать шпионом. Кстати, перед тем как мы покинем вотчину мэтра Суше я хотел бы знать, что вы намерены делать с тем листком, который отложили в сторону?

– Это бумага, написанная рукою отца…

– Я понимаю. Вы хотите оставить ее себе?

– Хотел бы, она… дорога мне, но…

– Так чего вы ждете, берите ее.

– Взять ее было бы нечестно.

– Опять ваша щепетильность! Тогда ее возьму я. Потом отдам вам. В конце концов, воровать документы – моя профессия.

– Нет. Это ничего не меняет. Тогда уж лучше его возьму я.

– Ну и слава Богу. Идемте, Шато-Рено, вдохнем по глотку свежего парижского воздуха!

Попрощавшись с мэтром Суше и пообещав зайти еще, друзья вышли во двор Консьержери и направились в сторону Сент-Оноре. После затхлости пыльного архива парижский воздух, пропитанный запахом тухлятины из рыбных и мясных лавок за мостом Менял, и впрямь показался свежим. По дороге Рошфор рассказывал забавные истории из жизни Парижа, то ли выдуманные, то ли правдивые; о деле они заговорили только в квартире на втором этаже. Правда, не сразу – у самого флигеля к ним подошел монах:

– Добрый день, господин де Рошфор. Отец Жозеф хочет срочно видеть вас.

– Хорошо, отец Ансельм, я только провожу своего гостя наверх.

Попросив Филиппа располагаться, как у себя дома и отдав распоряжения Пико, хозяин жилища вышел и вернулся минут через десять:

– Наши планы немного меняются, друг мой. Я извиняюсь, но завтра, к сожалению, должен уехать, вероятно дня на два.

– Это не страшно.

– Да, но мы потеряем два дня…

– Я могу завтра съездить в Мо, разыскать Куртомера.

– Что ж… – задумался на секунду Рошфор, – Пожалуй, это разумно. Вы можете при случае упомянуть вашего брата, он же говорил с ним. Мне хотелось бы, чтобы вы выяснили среди прочего несколько моментов. Во-первых, конечно, – о попытке убить Равальяка после того, как он нанес удары королю. Во-вторых, – кто эту попытку предотвратил. В материалах дела несколько раз упоминается, что герцог д`Эпернон остановил толпу. Нам, как вы понимаете, это крайне важно узнать. И, наконец, хотелось бы выяснить как вел себя каждый из спутников короля при нападении убийцы. Тут, боюсь, барон ничего не вспомнит, но попытаться стоит.

– Хорошо, я попробую выяснить все это.

– Я совершенно ничего не знаю об этом человеке, так что вам придется разбираться в нем на месте. Попробуйте сначала понять, что он из себя представляет, его характер, убеждения, тогда вам будет легче наладить с ним контакт, понимаете?

– Понимаю, – ответил Филипп.

Тут открылась дверь, и Пико с монахами повторили уже привычный ритуал подачи ужина. Дальнейшая беседа проходила за трапезой, прерываемая лишь появлениями слуги, чтобы долить вино, принести десерт и убрать со стола пустые тарелки.

– А теперь подведем итоги сегодняшних поисков, – начал Рошфор, когда приятели утолили первый голод. – Начнем, пожалуй, с вашего батюшки, ведь это и есть наша главная цель.

– Главное – подтвердилась связь его исчезновения с убийством короля.

– Безусловно. Он исчез после допроса Равальяка, а протоколы были изъяты или уничтожены.

– Мы еще не закончили проверять все полки…

– Уверен, мы ничего не найдем. Остался испорченный лист, по-видимому, кому-то он не показался опасным.

– Осталось выяснить кому.

– И мы ответим на вопрос, кто виновен в гибели вашего отца.

– То же самое мне говорил Николя… Значит, отец узнал на допросе про что-то очень важное. Или про кого-то?

– Без сомнений, иначе зачем вообще было проворачивать все это. Но меня еще интересует и то, как он это сделал. На всех последующих допросах, даже с пытками, Равальяк не сообщил ничего интересного. Как же ваш батюшка добился от него того, чего не добились другие следователи и палачи?

– Теперь мы не узнаем…

– Если это так, если ваш отец смог узнать нечто настолько важное, то он, конечно, был незаурядным и талантливым человеком – за один вечер найти подход к такому как Равальяк дорогого стоит. И я не льщу вашим сыновним чувствам, поверьте. Просто хорошо представляю, о чем говорю, ведь я тоже порой бывал в роли дознавателя…

– Странно… – задумчиво произнес Шато-Рено. – Ведь Равальяк остался в тюрьме, его продолжали допрашивать и даже пытать… То, что он ничего не сказал – это понятно, но почему те люди, которые так испугались его первого допроса, позволили его допрашивать другим следователям? Это означает, они были уверены, что он ничего не расскажет?

– Я тоже обратил внимание на эту странность. Правда, вопросы, задаваемые Равальяку, не отличались большим разнообразием… Мне кажется, что убийца действительно не знал всей подноготной этой истории, он был уверен, что действует сам, один. Это прекрасно понимали и те, кто мог бы бояться его показаний – Равальяку нечего было рассказать напрямую… Очевидно, ваш отец зашел с другой стороны и смог узнать у Равальяка то, чего он и сам не знал.

– Но все это не дает нам никаких зацепок. Мы не знаем, кто приходил за отцом, и мы не знаем, кто уничтожил протоколы, а значит мы не знаем, кто за всем этим стоит.

– Да, с этой стороны, если мы не обнаружим в архиве еще чего-нибудь интересного, нам не подобраться. Правда, у нас еще есть де Фонтис, но эту глыбу мы оставим на потом.

– Тогда остается второй путь – убийство короля.

– Этот путь кажется легче, но он более зыбок и чреват ошибками. Мы запросто можем свернуть не на ту дорогу. Какое-никакое, а следствие все же было, значит тут нет простых и очевидных решений. Нельзя отвергать ни одной из семи версий.

– Семи?

– По числу вельмож, сидевших в карете с королем. Но версий может быть и больше. Нужно для начала, в общих чертах, обрисовать их и заняться самыми вероятными.

– Я лишь немного наслышан об этих людях.

– Подробности придется выяснять позже. Я тут на днях порасспрашивал отца Жозефа, что-то знал сам, в общем, кое-что мне известно уже сейчас – это знатные и известные аристократы, их жизнь на виду.

– С кого начнем?

– С самых маловероятных кандидатов. Итак, пункт первый – Эркюль де Роган, герцог де Монбазон. Если бы не правило, что нельзя отвергать никакую из версий, я бы вообще не рассматривал его как кандидата в заговорщики. Этот человек – настоящий философ, эпикуреец21, за ним неизвестно никаких серьезных грехов, кроме расточительства, но главное – он был ранен, пытаясь отвести удар Равальяка от короля.

– Думаю, это снимает с него подозрения.

– Думаю, да. К тому же он был в плохих отношениях с королевой, став регентшей она вынудила его уехать, можно сказать, в ссылку.

– Тогда номер второй.

– Номер второй – Антуан де Роклор. Представить его заговорщиком я, честно говоря, тоже не могу. Весельчак, известный своей щедростью и умом. Его грубоватые шутки и остроты соперничали с королевскими, а это, говорят, было не просто. Он был с королем с самого его детства, принимал участие во всех его битвах, вообще всю жизнь провел рядом с ним. От смерти Генриха он не приобрел ничего, но утратил почти все влияние.

– Следовательно, и он вне подозрений.

– По крайней мере, пока.

– Кто третий?

– Жак де Комон, маркиз де ла Форс. Он также участвовал в битвах короля Генриха, никогда не изменял ему, бывал ранен. Но к тому же он яростный гугенот. Я слышал, во время резни Варфоломеевской ночи ему пришлось лежать под окровавленными телами отца и брата, притворившись мертвым. Для него важнее всего защита прав протестантов, а король являлся единственной их гарантией. Не представляю, зачем бы ему понадобилась смерть Генриха.

– Тогда его тоже пока пропускаем.

– Да, тем более дальше пойдут персонажи поинтереснее. Шарль дю Плесси-Лианкур, граф де Бомон – первый конюший, губернатор Парижа и Иль-де-Франса. Он всем был обязан королю Генриху, и прежде всего – своей женой. Лианкур женат на потрясающей женщине, легенде двора, известной своей добродетелью и благотворительностью. Ее история многим известна. Маркиза де Гершевиль, овдовев в двадцать лет, стала объектом такой страсти короля, что он буквально не давал ей прохода, предлагал даже стать его женой. Рассказывали про один случай, когда Генрих, доведенный до крайности своими чувствами, один, ночью, под дождем пришел к ней домой, рассчитывая на то, что короля не посмеют оставить на улице. Маркиза, разумеется, пустила его, но сама покинула собственный дом, уехав ночевать к друзьям. В конце концов король сдался, но сохранил к маркизе самое глубокое уважение, которое подчеркивал при каждом случае. Он сделал ее первой фрейлиной Марии Медичи, хотел найти ей достойного ее добродетелей мужа и выбрал Лианкура. Мне довелось как-то видеть мадам де Гершевиль. Она уже не молода, но я не встречал женщины такой красоты и очарования. И Лианкур, кажется, очень счастлив с ней.

– Значит, и его мы исключаем?

– Мне он представляется маловероятным претендентом, почти невозможным. И уж точно, он ничего не приобрел со смертью короля, скорее наоборот. Поэтому перейдем к оставшимся троим.

– Д`Эпернона вы, видимо, готовите на самый конец? – улыбнулся Филипп.

– Безусловно, он требует особенных разбирательств. А следующим бы я поставил маркиза Лавардена. Он прошел долгий и тяжелый путь настоящего солдата, то есть переходил на сторону противника при всяком удобном и неудобном случае. В конце концов король Генрих купил его верность званием маршала и губернаторством Мена. Такой человек мог продать кого угодно. Одно смущает: Лаварден ничего не получил от убийства короля. Года два назад он умер.

– Из показаний возницы следует, что именно Лаварден передал приказ короля о смене маршрута, значит именно он мог быть тем сообщником…

– Вполне, даже очень вероятно. Хотя пока без доказательств.

– Осталось еще двое.

– Совершенно верно. Итак, шестым был маркиз Мирабо, настоящее имя которого Рикетти. Он выходец из Флоренции, его семья еще при Екатерине Медичи22 купила себе титул маркиза. Это был, пожалуй, единственный человек из друзей королевы, к которому король Генрих относился с симпатией. В отличие от Кончини он не рвался к власти и влиянию на королеву. Основной претензией к нему является его флорентийское происхождение и близость к королеве и Кончини. Он итальянец, он мог действовать с ними заодно.

– А мог и не действовать.

– Да, вы правы, улик никаких. Ну, и наконец главный персонаж – Жан-Луи де Ногаре де Ла Валетт, герцог д`Эпернон, тоже своего рода легенда, да еще какая! При Генрихе Третьем его называли «полукороль». Генриха Четвертого он признал одним из последних, участвовал во всех интригах уже лет сорок, но ни в одном из заговоров против короля уличен не был. Большой любитель богатства и власти, кои собирал всеми доступными способами, но при этом человек лично храбрый, неглупый и решительный, с собственными понятиями о верности и чести. Генрих Третий под давлением Лиги сослал своего любимца в Ангулем, но как только король попал в беду и бежал из Парижа, д`Эпернон сразу же пришел ему на помощь. Когда убили Генриха Четвертого он, как командующий королевской пехотой, взял Париж под свой контроль и заставил парламент признать регентшей Марию Медичи. Д`Эпернон тогда получил огромную власть, но теперь, конечно, его затмил Кончини.

– То есть у него были причины желать королю смерти, и он получил от нее то, что хотел?

– Да, поэтому герцог – главный подозреваемый. Помните, я упоминал маркизу де Верней? Она была любовницей короля, он даже письменно обещал на ней жениться, если та родит ему сына. Но король из политических и финансовых соображений женился на Марии Медичи. Была проведена целая секретная операция, возглавляемая де Фонтисом, чтобы вернуть письменное обещание короля о браке с маркизой. Де Верней, кстати, выполнила условия этого, так сказать, контракта, но поздно: она родила сына ровно месяц спустя после того как Мария Медичи подарила королю наследника Людовика. С тех пор де Верней и ее семья стали врагами короля, участвовали в заговорах, но в итоге были прощены Генрихом. Другом де Верней был д`Эпернон, именно их двоих горничная маркизы, Жаклин д`Эскоман, обвиняла в организации убийства короля.

– Но кроме тех, кто сидел в карете, ведь были и другие люди, кому смерть короля была выгодна.

– Безусловно. Я как раз хотел сказать об этом. Здесь можно выделить четыре основных версии. Первая, самая очевидная – королева-мать. Генрих Четвертый очень долго отказывался короновать свою жену, но все-таки сдался. Мария Медичи была коронована тринадцатого мая, за день до убийства короля! Именно коронация позволила ей стать регентшей.

– Если это совпадение, то подозрительное.

– Подозрительное, хотя случаются и не такие. Другой выгодоприобретатель – это Кончини. Одни утверждают, что он сын нотариуса из Флоренции, другие – что сын графа и сенатора. Впрочем, возможно, что и то и другое правда – для сомнительного итальянского дворянства возможны и не такие сочетания.

– Мой брат очень плохо отзывался о Кончини…

– О нем мало кто искренне хорошо отзывается. И о нем, и о его жене. Его высокомерие и спесь вызывают ненависть и у простого люда, и у дворян. У Кончини удивительный дар оскорблять людей, даже когда он сам этого не хочет. Я уж не говорю о короле, которого он унижает прилюдно… возможно, и сам не догадываясь об этом. Но его поведение возмутительно даже по отношению к королеве. Представьте, этот мерзавец демонстрирует окружающим расположение к нему Марии Медичи тем, что, например, застегивает куртку или штаны, выходя от королевы.

– Все говорят, что Кончини ее любовник…

– Самое удивительное, что, скорее всего, это не так. Он специально подогревает эти слухи, ему кажется, что они идут на пользу ему. К тому же у него есть жена, как все итальянки она ревнива. Ходят слухи, что в последние годы их семью раздирают ссоры и конфликты, но Кончини не может оставить жену, так как именно через нее он получил такое влияние на королеву. Его жена – Леонора Галигай столь же беспринципна и жадна, как и ее супруг, но при этом много хитрее его – это она проложила дорогу наверх для своего мужа. Ее подводит здоровье, Леонора часто страдает приступами меланхолии или, наоборот, – истерическими припадками, в общем, та еще семейка.

– А как получилось, что Кончини получил такую власть?

– Он приехал во Францию в свадебном кортеже Марии Медичи. Женился на ее молочной сестре Леоноре Галигай и быстро приобрел на королеву сильное влияние, а теперь – просто огромное. Он очень раздражал покойного короля, Генрих не раз грозился выгнать Кончини из страны. Вот уж кто выиграл, так выиграл от убийства короля… Его участие в управлении страной сводится, в основном, к получению доходных должностей для себя и для своих приверженцев из бедных дворян и итальянцев. Естественно, наворованное богатство вместе с чванством и тщеславием нажили ему немало врагов, особенно среди аристократии, но пока есть королева-мать ему нечего бояться.

– Просто монстр какой-то…

– Я, быть может, несколько преувеличиваю. Мое мнение, разумеется, субъективно…

– А как же король?

– Королю всего пятнадцать, он нерешителен и находится под полным контролем матери. Говорят, что благородство и достоинство ему не чуждо, но сил сбросить с себя это ярмо у него нет.

– Но так же не будет вечно.

– Вполне вероятно, что король вырастет и сумеет обрести свою власть, но были ведь и другие примеры…

– Кто же будет у нас третьим выгодоприобретателем?

– Третий – это не один человек, а государство – Испания, или еще шире – Габсбурги. Если король Генрих был врагом Испании и императора, то после его смерти все перевернулось с ног на голову. И Мария Медичи, и Кончини, и д`Эпернон – все сторонники происпанской политики. Сразу после убийства Генриха весь Париж был уверен, что король пал жертвой заговора испанцев, так что пришлось выставлять охрану у дома посла Испании и спасать от толпы мнимых испанских шпионов. Потом страсти улеглись, а в регентском совете стали заседать папский нунций и, на минуточку… посол Испании!

– Король Генрих всегда был врагом Испании, почему его убили именно тогда?

– Это очевидно – ведь начиналась война за Юлих и Клеве. Франция собрала огромную армию, ту самую, в которой служил и ваш покорный слуга. Испания и Империя не успевали парировать удар, могли обратиться и к цареубийству.

– Даже если это затеяли испанцы, то не без помощи кого-то из придворных. Я тоже слышал эту версию, но говорили также о некоем отце Котоне, иезуите.

– Пьер Котон стал духовником короля после разрешения ордену вернуться во Францию. Иезуиты всегда вели однозначную происпанскую политику. Они при этом часто игнорировали даже интересы Рима. Я не удивлюсь, если Котон был связан с испанцами.

– Остался последний кандидат.

– С этим кандидатом, мой друг, связана интересная история. Как вы знаете, наш славный король Генрих был изрядным ловеласом. Седина в бороду – бес в ребро, а у короля с годами борода стала совсем седая, и бесов в нем сидело изрядно. На старости лет он в очередной раз влюбился – в молоденькую Шарлотту де Монморанси, выдал ее замуж за принца Конде, полагая, что он будет покладистым мужем, но не рассчитал.

– Интересно, на что рассчитывал король?

– О! Это забавная история. Видите ли, при дворе полагали, что молодой принц, как бы это сказать… словом, любит не женщин, а мужчин.

– Это было неправдой?

– Кто его знает? В любом случае, Конде не захотел делить жену с королем и сбежал вместе с ней к испанцам в Нидерланды. Генрих впал в безумство и именно тогда начал собирать войска. До сих пор неизвестно, что больше послужило причиной надвигавшейся войны: я-то уверен, что политика, но недоброжелатели Генриха Четвертого говорят, что страсть. Так или иначе, но Конде избавила от плена и, возможно, от тюрьмы смерть короля.

– Но Конде, получается, не было тогда в Париже.

– Да, но у него были сторонники и связи. Наконец, он мог выступить просто в качестве соучастника.

– А почему вы не упомянули про другие страны? Разве в Англии или Риме не могли желать смерти короля?

– Англичане такой заговор не потянули бы, и римская курия тоже. У них много хороших шпионов, но здесь нужно больше. Такой серьезной сетью агентов обладает только Испания. Поверьте, я знаю, о чем говорю, ведь я сам занимаюсь подобными делами. Есть еще иезуиты, но они, как я уже говорил, укладываются в испанскую версию.

– Все эти версии могут сочетаться и пересекаться друг с другом: королева-мать вместе с Кончини, испанцы вместе с Конде.

– Согласен, а кроме того, может быть, мы упустили еще кого-нибудь. Нужно поразмышлять над всем этим и привести мысли в порядок. Потом решим где искать в первую очередь.

– И что будем делать, если найдем…

– Этот вопрос, может даже, самый важный, но точно не самый срочный. Не будем делить шкуру, пока медведь бегает в лесу. Я вернусь через два или три дня и найду вас в «Капуцине». А вам, мой друг, – успешной поездки в Мо. Кстати, я забыл спросить, а есть ли у вас деньги?

– У меня достаточно средств.

– Я спрашиваю потому что вы, наверное, не рассчитывали на долгое пребывание в Париже, а этот город просто высасывает экю и пистоли. Если у вас появится нужда, прошу не стесняться. Я не богат, но кое-что за душой имею.

– Благодарю вас, но я сейчас не нуждаюсь в деньгах.

– Тогда – удачи в Мо!

– Спасибо. Вам тоже, наверное, понадобится удача.

– Надеюсь – нет, – весело сказал Рошфор, протягивая руку.

Глава 7 Человек, любивший кошек

Зал Совета в Лувре располагался в новой части дворца в угловом помещении на первом этаже сразу за Бальным залом или Залом Кариатид. Два окна его смотрели на запад, вдоль Большой галереи Генриха IV, а два другие – на юг, в сторону набережной. Яркое утреннее солнце сквозь оконный переплет косыми лучами освещало зал, где за длинным массивным столом собрались члены Королевского Совета. Вернее, той его части, что называлась Тайным или Высоким Советом, который, единственный из всех, и занимался выработкой главных политических решений государства. Во главе стола, как все последние шесть лет, сидела королева-мать – высокая сорокалетняя женщина со слегка пухлыми щеками и поднятой прической, обрамленной тонкой диадемой из драгоценных камней. Огромный стоячий воротник совершенной белизны не скрывал, а лишь подчеркивал ее бледность – ее лицо почти сливалось с ним и было оно то ли расстроенным чем-то, то ли встревоженным.

Впрочем, на лицах остальных членов Совета тоже не было радости – тревогой в той или иной мере были пронизаны взгляды всех семи мужчин, сидящих за столом. Только человек в черной сутане епископа, недвижно стоящий рядом с креслом Марии Медичи, как будто не испытывал беспокойства. Этот человек был строен и хорошо сложен. Сутана и фиолетовые епископские пояс с шапочкой–калоттой контрастировали с его молодостью и внешностью, совершенно не соответствующей священнослужителю такого сана. Если бы представить его в другом одеянии, то он мог бы выглядеть как благородный вельможа или наследник древнего аристократического рода. Впрочем, можно сказать, что таковым он и был на самом деле, ибо звали его Арман Жан дю Плесси де Ришелье, а епископом Люсонской епархии он в свое время стал лишь волей непредвиденных обстоятельств.

Его лицо было не то чтобы очень красиво, скорее приятно, в нем читался ум, воля, энергия; несмотря на полное спокойствие, даже какую-то сонливость его мягкого взгляда, в глазах его, если присмотреться, горел огонь. Породистость и утонченность черт его лица подчеркивал нос с горбинкой и постриженные по последней моде усы с небольшой острой бородкой. Епископу Люсона было всего тридцать лет, и он не являлся членом Совета, но его способности и знания, оцененные королевой и признаваемые министрами, привели к тому, что вопреки традиции в последнее время он часто приглашался на его заседания, как личный советник королевы.

Больше всех тревожился и нервничал красивый, щегольски одетый мужчина, сидящий ближе всех к Марии Медичи. Он поминутно то снимал один из своих перстней, коими были унизаны половина его пальцев, то снова одевал, потом вдруг начинал барабанить пальцами по столу и гордо вскидывать голову. В конце концов королева прервала молчание и начала заседание Совета, обратясь именно к этому человеку:

– Маршал д`Анкр, прошу вас, успокойтесь.

– Простите меня, ваше величество, но как только я подумаю, что завтра…

– Да, господа, – подтвердила королева, – я занимаю место главы Совета в последний раз. Завтра здесь будет сидеть принц Конде. Сообщаю всем, кто еще не знает, что принц сегодня вернулся в Париж. Собственно, только ради этого известия мы и собрались сегодня, обсуждения других вопросов не будет.

– Это возмутительно! – вскричал маршал, бросив в сердцах на стол только что снятый перстень. – Как можно терпеть этого бунтовщика в Совете?

– Не просто в Совете, а во главе его! – произнес рослый, широкоплечий человек с длинной наполовину седой бородой.

– Точно, дю Вэр! – продолжал негодовать маршал д`Анкр. – Мало того, что когда-то из-за его смазливой женушки у старого распутника помутился рассудок и он чуть не затеял войну! А теперь этот болван и сам посмел восстать против короля!

– Не оскорбляйте память Генриха, Кончини! – повысив голос, строго сказала Королева. – А что касается бунта, то ведь этот мерзавец заявлял на каждом шагу, что он восстал не против короля, а против нас, против Совета.

– И теперь будет управлять этим Советом, – с мрачной иронией произнес пожилой человек с совершенно седыми головой, усами и бородкой клинышком.

– Я не представляю, господа, как будет работать Совет с таким его главою. – продолжил грустные речи молчавший до этого мужчина средних лет. – Я переживаю за дело. Конде внесет неразбериху, он может вообще парализовать всю работу!

– Да к черту ваши финансы, Барбен! – снова взорвался Кончини. – Меня бесит сама мысль, что придется сидеть рядом с этим сопляком и слушать его, какую бы чушь он не нес!

– Что значит «к черту»? Что может быть важнее финансов? Это не политика, не религия – деньги не берутся из ниоткуда! Денег есть столько, сколько есть и ни ливром больше! Остальное – долги!

– Вы что-то хотите этим сказать, барон де Бруа? – спросила королева.

– Я хочу сказать, – ответил Барбен, – что в казне и близко нет тех сумм, которые обещаны сторонникам Конде в Лудоне. Одному принцу мы должны выплатить полтора миллиона! Где их взять? Их нет!

– Их не было и в мае, – устало сказала Мария Медичи, – но мы должны были обещать…

– Их не было в мае, их нет сейчас и неизвестно, когда они будут вообще!

– Я повторяю, к чертям разговоры о деньгах! – продолжал негодовать Кончини. – Не это сейчас главное!

– Да успокойтесь же уже, маршал! – снова укорила его королева. – Мы ведь не сегодня узнали, что это случится. После Лудона это стало неизбежным.

– В Лудоне мы потерпели полный крах! – не унимался Кончини. – Черт возьми, Виллеруа, неужели нельзя было договориться с мятежниками без включения Конде в Совет? Ну предложили бы им больше денег, тем более что их все-равно нет!

Пожилой седой человек с бородкой, к которому были обращены эти слова, поднял голову и медленно с расстановкой, словно старый мудрый учитель нерадивому ученику объяснил:

– Господин маршал, я уже неоднократно говорил вам, но готов повторить еще раз: в Лудоне мы купили мир за бесценок. Если бы Конде потребовал для себя, своих друзей и гугенотов еще больше, то мы бы дали и это. Нам нечем было бить их карты. А если бы мир не заключили, то еще неизвестно, где бы мы с вами сейчас беседовали.

– Господин Виллеруа, – ободрила королева старого седого министра, – никто не обвиняет вас в столь тяжелых для нас условиях договора. Вы сделали тогда все, что могли. Уверена, что и маршал признает ваши заслуги.

– Хорошо, – не сдавался маршал, – в Лудоне у нас не было шансов. А в Бурже? Люсон, почему вы не договорились о лучших условиях? Вы же наш светоч, Цицерон23, оратор! Столько надежды было на вас!

Стоящий у кресла Марии Медичи епископ слегка поклонился королеве, потом Кончини и совершенно невозмутимым тоном произнес:

– Если бы у меня было оружие, ваше сиятельство, я бы дрался. Но, к сожалению, я им не обладал. Я лишь ездил обсудить условия приезда Конде в Париж. Да и что изменилось с весны? Далеко не все мятежники сложили оружие, и мы пока не можем диктовать им условия.

– Не будем, господа, упрекать друг друга, – снова заговорила королева. – Нужно признать и принять новые правила игры, а в управлении страной действовать так, как мы договорились ранее.

– Это может быть затруднительно, – мрачно заявил дю Вер. – Если Совет принимает решение, а король подписывает указ, я, как хранитель печатей, не могу не завизировать его. Не лучше ли убедить короля, чтобы он вообще не подписывал предложения Совета?

– И короля убеждать, и самим саботировать ненужные нам решения! – вступил в разговор еще один из мужчин, сидящих за столом.

Резкость его речи совпадала с его внешностью, какой-то взъерошенной, с глазами полными огня, с рубящими движениями ладонью:

– Мы не должны стать послушными куклами! В конце концов, без наших подписей решения Совета недействительны!

– Вы бы, Поншартрен, так в Лудоне руками махали, – произнес хранитель печатей дю Вэр, – а после драки, как известно, это дело бесполезное.

– Ваше Величество, – предотвращая очередную перепалку, снова заговорил епископ Люсона, – разрешите мне сказать несколько слов Совету.

– Конечно, господин Ришелье, мы с радостью выслушаем вас.

– Я хотел бы изложить Совету свое мнение по поводу дальнейшей его работы. На мой скромный взгляд, прямое противодействие его будущему главе не только опасно, но и лишено всякого смысла. Опасно, потому что он может посчитать договор не выполненным, а бессмысленно, потому что есть путь надежнее.

– Что это за путь? – заинтересованно спросил Кончини.

– Я бы назвал его бюрократическим. Видите ли, мне кажется, что я неплохо разобрался в принце Конде. Он человек амбициозный, решительный и самолюбивый, но еще недостаточно опытный, а также несколько непоследовательный. Любое препятствие он пытается сокрушить, используя все свои силы, но когда идут навстречу его желанием, он быстро перестает интересоваться вопросом. Я думаю, принц полагает, что его воли, высказанной и принятой, достаточно, чтобы считать дело сделанным. То же будет относиться и к Совету. Конде плохо знаком с практикой осуществления решений. Если указ, который захочет принять глава Совета вас не устраивает, не противьтесь ему, соглашайтесь. Вряд ли принц будет дотошно следить за его исполнением.

– Ну он же не совсем кретин, – с сомнением произнес маршал. – Долго ли мы его сможем так дурачить?

– Я бы спросил по-другому: долго ли нам нужно будет его дурачить.

На минуту в зале воцарилось тишина, все обдумывали слова епископа. Молчание прервал Кончини:

– Что ж, ваше преосвященство, вы вновь продемонстрировали свой ум и ловкость, и я извиняюсь, что был горяч с вами. Нам было бы трудно без ваших советов.

– Увы, – поклонившись, печальным тоном произнес епископ, – новый глава Совета вряд ли пригласит меня на его заседания. Боюсь, впредь я буду лишен возможности оказывать вам свою скромную помощь.