Читать онлайн Детектив к Новому году

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Бабочка на снегу

Александр Рыжов

Юлечка Миклашевская была девушкой образцовой. В университете училась на отлично, шла на красный диплом. По комсомольской линии – ни единого нарекания, сплошные похвалы и поощрения. Поведение безупречное, прилежание завидное, моральные принципы устойчивые, политическая позиция совпадает с линией партии. Еще и активистка-общественница, ведет студенческий кружок интернациональной дружбы.

Если что и можно было вменить ей в вину, так это не совсем пролетарское происхождение. Ее папа, Геннадий Кириллович Миклашевский, при жизни считался видным ученым, специалистом с мировым именем. Поэтому Юлечка с детства росла в атмосфере достатка и, даже правильнее сказать, роскоши. Просторная трехкомнатная квартира в сталинском доме на Петроградской стороне производила впечатление на всех, кому доводилось переступать ее порог: импортная мебель, новейшая бытовая техника, картины мастеров живописи на стенах, раритетные издания на полках книжных шкафов. Все это стоило денег, и немалых. У профессора Миклашевского они имелись, и он привык баловать себя и свою единственную дочку.

Одевалась Юлечка только в иностранное, пользовалась настоящей французской косметикой и украшения носила не поддельные, из стекляшек и пластмассы, а из подлинных благородных металлов и драгоценных камней. Нет, не обвешивалась ими с ног до головы, соблюдала меру и такт, и все же выделялась на фоне остальных советских девушек, которым приходилось довольствоваться невзрачным ширпотребом, помадой «Елена», поверх которой на губы для блеска намазывали вазелин, и краской для волос «Гамма» на основе купороса.

Что ж, Юлечка хотела слыть не только умницей, но и красавицей. И это ей прощалось. Все-таки на дворе стояли уже не пятидесятые годы, когда модниц прорабатывали на собраниях и клеймили позором. В конце семидесятых стремление к внешней красоте не рассматривалось как явление постыдное. Да и роскошь больше не называли пережитком буржуазного прошлого. О ней так или иначе мечтали все. И пытались добиться – кто правдами, кто неправдами.

В Юлечкином случае все было честно и законно: папа обеспечивал и себя, и дочь за счет деканской зарплаты и многочисленных гонораров за научные публикации. Вещи из-за границы тоже привозил легально – когда ездил в служебные командировки на симпозиумы и конференции. Обеспеченностью своей Юлечка не кичилась и не жадничала, как многие зажиточные люди. Если все студенты сдавали по десять копеек в помощь каким-нибудь голодающим азиатам, она всегда сдавала пятнадцать, а то и двадцать.

Год назад профессор ушел из жизни, и все им нажитое досталось Юлечке. Смерть отца она переживала искренне, а к свалившемуся богатству отнеслась спокойно. Собственно, для нее мало что изменилось: практически все имущество, доставшееся ей по наследству, и так находилось в ее распоряжении. В деньгах Геннадий Кириллович ее не ограничивал, позволял тратить сколько угодно. Правда, после его смерти она всерьез задумалась, ведь из регулярных доходов у нее осталась лишь стипендия в сто рублей. Однако профессорских сбережений было вполне достаточно, вдобавок продолжали идти отчисления от допечатываемых книг, поэтому нищета Юлечке не грозила.

Жила она теперь в одиночестве, огромная квартира, где не с кем было словом перемолвиться, навевала грусть. Вокруг Юлечки постоянно вилось не меньше десятка претендентов на руку и сердце, но никто из них не трогал ее душевных струн. Только однажды появился на горизонте человек, которого мало волновали ее жилплощадь и материальное положение, – молодой перспективный хоккеист Леша Касаткин. Но и с ним не сложилось, расстались. А все почему? Юлечка со свойственным ей максимализмом решила помочь ему сделать карьеру, подключила все свои и папины связи, достучалась до таких верхов, до которых простым смертным никогда не дотянуться. А неблагодарный Касаткин наплевал на ее усилия и вместо того, чтобы взбежать по крутой спортивной лестнице к олимпийским высотам, уперся как баран. Так и играет до сих пор в заштатной командишке, хотя давно бы уже мог в сборную попасть…[1]

Но это в прошлом. Юлечка не любит вспоминать о неудачах на личном фронте. В конце концов, ей всего лишь двадцать с хвостиком, вся жизнь впереди. А пока что она по кирпичику выстраивает свое будущее: учится, во время летней практики работает в архиве, набирается опыта и укрепляет авторитет. И это приносит свои плоды. Руководство университета ее уважает, ценит, ставит в пример. А значит, все у нее идет, как надо.

За учебные и общественно-трудовые заслуги Юлечке что-нибудь да перепадало. То единовременную прибавку к стипендии выпишут в честь юбилея ВЛКСМ, то льготную путевку в Зеленогорск за организацию акции в поддержку угнетенных североамериканских индейцев. Мелочь, как говорится, но приятно.

Поэтому Юлечка не удивилась, когда однажды зазвонил телефон и мужской голос с официальными интонациями произнес:

– Юлия Геннадьевна? С вами говорят из Общества филологов и лингвистов. От университета поступило ходатайство… В нашем распоряжении есть комфортабельный коттедж на севере Ленинградской области. Вам предоставлено право отдохнуть в нем в течение двух дней.

Юлечка наморщила лоб. Общество филологов и лингвистов? Никогда о таком не слышала. Но это и немудрено. В СССР столько всяких обществ развелось – не сосчитать.

Подходил к концу 1978 год, наступила зима. В Ленинграде, где вечно дули стылые ветры с залива, было неуютно. Выходные за городом – это лучше, чем тоскливо сидеть в квартире или бродить по морозным улицам. В кино ничего интересного, театральные постановки – по вечерам, а все городские музеи она, как представительница интеллигентской семьи, обошла еще в ранней юности.

– Коттедж? А сколько это будет стоить?

– Все расходы берет на себя профком университета. Коттедж на четверых, вам будет предоставлено место в комнате на двух человек. Питание и транспорт – тоже за счет учебного заведения.

Не красота ли? Ради таких вот преференций стоило тянуть лямку и быть пай-девочкой.

– А кто еще едет? – уточнила она. – Будет кто-нибудь с нашего курса?

– Нет. Еще трое поощренных, они не из вашего вуза. Тоже активные деятели, вам любопытно будет с ними пообщаться… Так вы согласны?

Юлечка и не думала отказываться. То, что поездка обойдется без знакомых, ее не огорчило, скорее, наоборот. Так получилось, что друзей и подруг, которым бы по-настоящему доверяла, у нее не было. Помимо назойливых ухажеров имелись еще приятельницы, которые в глаза говорили ей комплименты, а за спиной распускали пошлые сплетни. И еще – добрая… хотя нет, конечно же, недобрая сотня завистников и завистниц. Юля силилась не обращать на них внимания, но, что ни говори, их общество утомляло. Побыть вдалеке от них – уже само по себе удовольствие. С незнакомыми людьми она сходилась легко и не сомневалась, что там, вне города, в компании ничего о ней не знающих активистов будет комфортно.

Со свойственной ей дотошностью она выяснила, кто, когда, на чем и откуда ее заберет и доставит в коттедж. Юле любезно объяснили, что в пятницу вечером прямо к ее дому подъедет синяя «Нива», за рулем будет водитель Георгий, он и отвезет куда надо. Тем же манером через двое суток, то есть на исходе воскресенья, ее вернут обратно. С собой посоветовали взять теплые вещи, а о продуктах и питье не беспокоиться – в коттедже все есть.

Юлечка всегда верила вежливым людям с официальным голосом. Она упаковала в небольшой рюкзак синтетический джемпер, который папа привез из Швеции, утепленные норвежские брючки спортивного покроя, этим и ограничилась. Остальное рассчитывала надеть на себя. Ах да, и, разумеется, не забыла косметичку с французским содержимым: брусок пахучего польского мыла и флакон болгарского шампуня. Кто знает, как там, в этом коттедже, с банными принадлежностями.

В назначенный час Юля вышла из подъезда. Синяя «Нива» уже ждала ее. За рулем сидел парень располагающей наружности, он назвался Георгием и помог ей уложить рюкзачок в багажник.

Выехав из города, они двинулись по Мурманской трассе на север, в сторону Подпорожья. Ехали долго, часа три. За окном стемнело, смотреть было не на что, мягкое покачивание машины навевало сон, и Юлечка задремала. Георгий оказался неразговорчивым, на вопросы отвечал коротко. Сказал, что его дело маленькое – доставить отдыхающих на базу. А уж как они там будут проводить время, его не касается.

Было уже около девяти вечера, когда они, проехав по Яковлевской дороге, завернули в крохотную деревушку с десятком дворов. Юлечка разглядела в свете фар табличку на углу ближайшего дома: «Зеленый тупик, 4». Подумала, не сваляла ли она дурака, пустившись в путешествие в неизведанные глухие края незнамо с кем.

Но отступать было поздно. Георгий выкатил из сарая механическое чудо на полозьях, с высоким ветровым стеклом и лупоглазым фонарем, делавшим агрегат похожим на циклопа.

– Пересаживайтесь. Дальше дороги нет, поедем на снегоходе.

Было жутковато, но Юлечка не относила себя к натурам робким и храбро пересела из машины в передвижную каракатицу, на которой не ездила ни разу в жизни.

Вспыхнул фонарь, разрезая тьму. Зарычал мотор, и снегоход с гордым именем «Амурец» (так значилось у него на борту) помчался по белой целине.

Резануло ледяным потоком воздуха. Юлечка закутала лицо шарфом и натянула пониже норковую шапку. Несмотря на холод, она ощущала нечто сродни упоению – от скорости, от громкого рокота, от вихрившейся снежной пыли.

Георгий довез ее до входа в двухэтажный домик с крыльцом, подал руку, и Юлечка, сделав неосторожный шаг, ухнула по пояс в рыхлый снег.

– Прошу прощения! – извинился Георгий. – Забыл предупредить. Надо сразу становиться на ступеньку, иначе провалитесь. Вот так.

Он легким движением выпростал ее из белой топи и поставил, словно куклу, на деревянное крыльцо. Юлечка отряхнулась. Снег набился в сапожки, это было противно, но она надеялась, что в коттедже ей удастся просушить обувь, а ноги, порядком замерзшие за время долгого пути, сунуть в ванну с горячей водой. Есть же здесь ванна?

Впрочем, уверенности в этом не было. Домик стоял одиноко среди заснеженной равнины. Сложно было определить, насколько она велика, волнистая крупитчатая поверхность уходила вдаль и терялась во мраке.

В коттедже светились два окна. По крайней мере, электричество в наличии, это уже радует. Но откуда оно? От дома не тянулись провода, и рядом не было ни одного столба.

– Энергия от дизельного генератора, – пояснил Георгий, проследив за Юлечкиным взглядом. – Линию проведут позже. Поселок только строится, это экспериментальный коттедж. Вы, можно сказать, первопроходцы.

Он достал из снегохода рюкзак, поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она оказалась незапертой.

– Идемте!

Внутри домика пахло свежей древесиной. Георгий не соврал, сооружение было построено совсем недавно. Очевидно, здесь, на отдалении от города с его загрязненной атмосферой, планировали возвести целую базу отдыха.

Прямо из коридора наверх вела лестница.

– Ваша комната там, – подсказал Георгий.

Он провел ее на второй этаж, показал уютную комнатку с двумя кроватями, тумбочками и большим шкафом для одежды. Что-то наподобие гостиничного номера. Постель на одной из кроватей была смята, а на тумбочке лежал том Агаты Кристи. Юлечка догадалась, что соседка уже прибыла и находится где-то в домике.

– Ваше место вот. – Георгий положил рюкзак на свободную койку. – Все уже в сборе. Хотите сразу познакомиться?

– Да… пожалуй.

Невежливо и неправильно, приехав, уединиться в комнате и сидеть дикаркой. Не на такой отдых она настраивалась.

Немногочисленное общество расположилось в столовой здесь же, на втором этаже. Георгий успел сообщить, что на первом размещается еще одна комната, а также подсобные помещения, где стоит генератор и хранится запас дров для печи.

То, что Георгий назвал столовой, представляло собой, скорее, гостиную с длинным столом, за которым запросто могли бы поместиться человек восемь, двумя скамьями, искусственными цветами в кашпо и чеканной гравюрой во всю стену, изображавшей бородатого лешего, отдаленно похожего на Карла Маркса. В углу натужно урчал холодильник «Днепр», а подле него возвышалась радиола на четырех ножках, над которой, почти под потолком, висели и громко тикали массивные ходики. Не старинные, новодел, но весьма колоритные.

За столом сидели трое, пили чай из абстрактно расписанных фарфоровых чашек. Ближе к самовару восседала тучная дама в старорежимной шали, наброшенной поверх темно-коричневой кофты. На вид ей было лет шестьдесят пять, ее фигура и строгий лик внушали почтение. Она с равным успехом могла быть укротительницей тигров в цирке или воспитательницей детского сада.

«Это и есть моя соседка», – подумала Юлечка, поскольку другие два чаевника были мужского пола, и для них, по всей видимости, предназначалась комната на первом этаже. Один смотрелся молодо, до тридцати, его плечи облегал кургузый пиджачок отечественного пошива. Второй выглядел как типичный пролетарий: с обветренными, неаккуратно выбритыми щеками, в заношенном свитере и ватных штанах.

Георгий представил собравшимся новую гостью и сказал, что ему пора ехать.

– Когда вас ждать в следующий раз? – вопросила тучная дама.

– Завтра утром, – ответил тот. – Привезу вам продуктов и горючего для дизеля.

– И, будьте добры, дров, – прибавил молодой человек в пиджаке. – Дров маловато. До завтрашнего вечера протянем, а на послезавтра уже не хватит.

– Хорошо, – кивнул Георгий и вышел, оставив обитателей домика наедине друг с другом.

Минуту спустя затарахтел мотор. Звук поначалу слышался отчетливо, затем стал удаляться. Георгий уехал.

Юлечкой овладело некоторое смущение. Она ожидала встретить своих ровесников-студентов, но контингент подобрался иного рода. Тем не менее все, включая тучную даму, оказались людьми компанейскими, и вскоре она уже болтала с ними, как с давними приятелями.

Дядьку в свитере звали товарищем Калинниковым. По крайней мере, он представился именно так и поведал, что работает начальником ЖЭУ. Его управление на хорошем счету, вверенные ему дворы в любое время года чистятся до блеска, в домах аварии устраняются своевременно, ремонты проводятся в полном соответствии с планом. Когда он все это произносил, у Юлечки возникло ощущение, будто она слушает отчет на исполкомовской летучке.

Молодой человек в пиджаке был не так многословен и куда более скромен. Назвал свое имя – Слава, сказал, что работает в плановом отделе Ленинградского филиала НИИ по сооружению сборно-монолитных конструкций из армированного бетона… дальше Юлечка не запомнила, название предприятия звучало ужасающе громоздко. Слава признался, что никогда не хватал звезд с неба и не лез в передовики, но трудился честно. И в кои-то веки его наградили поездкой за город. Он предпочел бы премию в виде денег, но выбора не предоставили.

Что до тучной дамы, то она назвалась Эммой Анатольевной, преподавательницей истории Ленинградского сельскохозяйственного института. За тридцать два года работы она, по ее словам, стала легендой как среди преподавательского состава, так и среди учащихся. Но в подробности Эмма Анатольевна не вдавалась, она, как и Славик, не любила распространяться о своей персоне.

Юлечка рассказала о себе – лаконично, без деталей, упоминание о которых могло навести на мысль, что она зазнайка. Так, за беседой, они просидели больше часа. Эмма Анатольевна объявила, что у нее режим, и удалилась в комнату. Юлечка посидела еще немного, но в компании двух мужчин ей было не слишком удобно, и она тоже отправилась спать, сославшись на усталость.

Она понятия не имела, чем будет заниматься завтра. Домик стоял на отшибе, окруженный непролазными сугробами. Без лыж или специальной техники добраться до ближайшего населенного пункта не представлялось возможным. Умываясь в тазике с подогретой в котле водой (ванны и душа в коттедже не нашлось по причине отсутствия водоснабжения), Юля недоумевала по поводу того, кому пришло в голову поощрять достойных людей путевками в это малоприспособленное для проживания место. Лучше бы в санаторий отправили…

Она вспомнила слова Георгия, что коттедж экспериментальный. Про себя хихикнула: «А мы, стало быть, подопытные кролики? Н-да, роль так себе. Но, с другой стороны, денег не берут, грех жаловаться. И, может статься, на завтра у организаторов поездки, больше смахивающей на полярную экспедицию, заготовлены какие-нибудь сюрпризы. Поживем, увидим».

Когда Юлечка вошла в комнату, Эмма Анатольевна уже спала, сладко похрапывая на своей кровати у залепленного снегом окна. Люстра не горела, неярко светился лишь ночник на Юлиной тумбочке.

Непогода разыгралась не на шутку. За стенами завывал буран, крупные хлопья шмякались о доски. Юлечка поежилась, представив, что сейчас творится за пределами этого маленького обиталища. Но внутри было тепло, грела натопленная печка. Она разделась и нырнула под одеяло. Сунула машинально руку под подушку и нащупала там что-то металлическое.

Нахмурилась, сдвинула подушку в сторону и обнаружила под ней брошку. Забавную такую, в виде бабочки с цветочками на крылышках. Брошка не производила впечатления драгоценной – Юлечка знала в этом толк. Повертела ее, присмотрелась. Не золото, не серебро, а обыкновенная латунь, покрытая сверху эмалью. Бижутерия, одним словом.

Как эта безделушка сюда попала? Вроде бы Георгий говорил, что в коттедже еще не было постояльцев, они первые. Да и постельное белье однозначно чистое. То есть нелогично предполагать, что брошку оставил под подушкой один из тех, кто приезжал сюда раньше. Кто тогда? Уборщица? Тоже сомнительно.

Чем дольше Юлечка разглядывала брошку, тем сильнее ее одолевали смутные воспоминания. Что-то очень знакомое в этой вещице, где-то она ее определенно видела… Но где именно, вспомнить с ходу не удалось.

В конце концов, утомившись от размышлений и насыщенного событиями вечера, она решила отложить этот вопрос до утра. Часы в столовой-гостиной пробили двенадцать, их бомканье доносилось даже через плотно закрытую дверь комнаты. Юлечка погасила ночник и уснула.

Сон ее не был безмятежным. То ли мешал храп заслуженной педагогини, то ли завывание пурги за пределами домика, но спалось плохо. Грезились всяческие кошмары: медведи, бродящие вокруг коттеджа, снежные заносы, похоронившие домик под многометровой толщей белой крупы, и почему-то комсомольское собрание, на котором ее, безупречную организаторшу, пропесочивают за срыв важного мероприятия. Последнее было самым страшным, она проснулась в поту и долго не могла уснуть снова, прислушиваясь к скрипу половиц. Ей чудилось, что кто-то невидимый ходит по дому, но на самом деле это остывала печка, и дерево реагировало на смену температурного режима, как выразился бы один из Юлечкиных кавалеров – очкарик Сашка с физмата.

Проснулась Юля около восьми утра. Эммы Анатольевны уже не было в комнате, она поднялась раньше и, видимо, умывалась внизу, где рядом с подсобными помещениями приткнулся санузел почти деревенского типа (вода в него закачивалась вручную из оцинкованного бака).

Юлечка оделась, наскоро причесалась и, в ожидании своей очереди на водные процедуры, заглянула в столовую, где тихонько бубнила радиола.

Передавали новости:

– В Атлантическом океане затонул немецкий лихтеровоз «Мюнхен», погибли двадцать восемь человек… В Пекине опубликовано коммюнике о восстановлении дипломатических отношений между Китайской Народной Республикой и Соединенными Штатами…

В столовой одиноко сидел Славик и жевал бутерброд с маслом.

– Доброе утро, – приветствовала его Юлечка.

– Доброе, – откликнулся он. – Как спалось?

– Неважно, – призналась она. – Как-то здесь все… странно.

– Вот и мне так кажется. Поселили нас в каком-то недострое, без удобств, у черта на куличках… И это называется отдых?

Юлечка не нашла, что на это возразить. Ею овладело ощущение опасности, исходившей от этого затерянного в белой пустыне дома. Когда вчера ехала сюда, он мнился ей милым гнездышком, где она чудесно проведет конец недели, или, как говорят англичане, уик-энд. Однако не прошло и половины суток, как гнездышко в ее богатом воображении преобразилось в мышеловку, которая вот-вот защелкнется и прихлопнет всех, кого угораздило в нее попасть.

После умывания она, по примеру Славика, тоже соорудила себе бутерброд. Никакой другой завтрак из имевшихся продуктов приготовить было невозможно. На это обратила внимание и Эмма Анатольевна, сердито проворчавшая:

– Я не для того соглашалась ехать в такую дыру, чтобы питаться всухомятку! Если нам не привезут нормальной еды, уеду сегодня же!

Последним к завтраку присоединился товарищ Калинников. Он долго брился внизу, скреб лезвием «Спутник» жесткую щетину, но и после этой процедуры не выглядел посвежевшим. Его что-то тяготило. Наливая себе кипяток из самовара, он опрокинул чашку, после чего извинялся, вытирал тряпкой скатерть, а потом еще и ломтик батона на пол уронил.

Славик участливо поинтересовался, что с ним такое, не заболел ли. Товарищ Калинников рассеянно ответил, что все в порядке, только немного не выспался, так как было жарковато из-за печки.

После трапезы наладились играть в карты, но игра не клеилась, все смотрели на часы в столовой и ждали Георгия.

Пробило десять, одиннадцать, половину двенадцатого – никто не приехал. В полдень Славик решил выйти из дома, посмотреть, что творится снаружи. Ветер, дувший всю ночь и все утро, утих, из окон виднелась лишь ослепительная белизна.

Юлечке тоже не сиделось, волнение завладело ею всецело. Она накинула шубку, сунула ноги в меховые сапожки и вслед за Славиком вышла на крыльцо.

Девственная чистота окружавшего коттедж пространства была достойна кисти живописца или как минимум пера талантливого писателя. Ночной снегопад полностью скрыл вечерние следы полозьев «Амурца» и прочие неровности, сгладил поверхность и превратил ее в абсолютно ровную, без единой морщинки простыню, накинутую на землю от горизонта до горизонта.

Но Юлечке отчего-то не хотелось восхищаться великолепным зимним пейзажем. Страх копошился в сердце, словно отвратительное насекомое.

Чтобы как-то отвлечься, она заговорила со Славиком:

– Как вы думаете, почему он не едет? Может быть, снегоход застрял?

Славик пожал плечами.

– Я не специалист, но техника у него с хорошей проходимостью. Нет, тут другая причина…

На улице было студено, и, постояв немного, они возвратились в дом. В нем было гораздо теплее, хотя печку после жалоб товарища Калинникова в этот день еще не растапливали.

Настало время обеда, Георгий не появлялся. Эмма Анатольевна уже не ворчала, а ругалась в голос, причем такими словами, которые воспитанная Юлечка не ожидала услышать из уст степенной профессорши.

– Чтоб черти взяли и этого Жору, и тех, кто все организовал! Обязательно узнаю фамилии ответственных лиц и устрою скандал… в аду тошно станет!

Товарищ Калинников после ее гневного спича как будто проснулся и спросил:

– А кто вас сюда пригласил?

– Как кто? – Эмма Анатольевна на мгновение задумалась, вспоминая. – Этот… как бишь… всесоюзный альянс педагогов-историков.

– Что-то я не слыхал про такой.

– Я тоже. Наверное, недавно создали… Они же там, наверху, вечно что-то новое придумывают.

Разговорились. Выяснилось, что товарищ Калинников получил приглашение провести выходные за городом от ассоциации коммунальных служб, о которой прежде тоже не имел представления. А Славика заманили в Тмутаракань от имени какого-то профилактория, якобы обслуживающего работников железобетонной отрасли.

– Короче, – подвел черту товарищ Калинников, сбросивший с себя утреннюю рассеянность и сделавшийся суровым и практичным. – Всех нас собрали люди, которых мы не знаем. Может, и организаций этих на самом деле не существует, все они липовые.

– А я вообще думаю, что это был один человек, – осмелилась высказать свою догадку Юлечка.

– Георгий?

– Или он, или кто-то еще. Могут же быть у Георгия сообщники…

Эмма Анатольевна фыркнула.

– Ну, знаете! Вы сейчас невесть что напридумываете. Сообщники, преступники… Мы с вами не в детективе!

– А почему нет? – вступил в полемику скромный Славик. – Пока что все очень даже похоже на детектив. Нас, совершенно не знакомых друг с другом, собрали вместе и заперли в доме, откуда мы не можем связаться с остальным миром. И выбраться отсюда тоже нельзя.

– И что же с нами будут делать? – Эмма Анатольевна сардонически хмыкнула. – Убивать по одному? Но если уж следовать Агате Кристи, то убийцей должен быть кто-то из нас. Вы?

Она воткнула в Славика пронизывающий взгляд, от которого тот смутился и покраснел.

– Нет. Точно не я.

– Тогда кто же?

– Ладно, ладно! – поспешил успокоить всех товарищ Калинников. – Мы покамест живы и здоровы. И в доме никого больше нет. Я его облазил сверху донизу.

– Это не утешает, – заметил Славик. – Если нам не привезут еду, мы умрем голодной смертью.

Может, он и преувеличивал, но не так чтобы очень. В их распоряжении оставались скудные запасы: с полкило пряников, початая жестянка леденцов «Монпансье», четверть буханки черного хлеба и граммов сто сливочного масла.

Безрадостно обстояли дела и с запасами воды: литра три питьевой и литров двадцать той, что была залита в бак для хозяйственных нужд.

– Положим, воду можно натопить из снега, – рассуждал Славик как профессиональный плановик. – Его вокруг сколько угодно, и он относительно чистый.

– Это ты верно кумекаешь, – одобрил товарищ Калинников, по-свойски перейдя на «ты», – да только топить скоро будет нечем. В генераторе горючки с гулькин нос. А дров для печки – край на два дня, если экономить. Так что неизвестно еще, от чего мы скорее загнемся – от голода или от холода.

Юлечка слушала их дискуссию, вставляла изредка одну-две реплики, а сама надеялась, что все это развеется как дурной сон. Вот-вот зарокочет мотор, и к крыльцу подкатил Георгий с продуктами, водой, топливом и всем необходимым для беспечной жизни. Но хоть бы он даже пуд черной икры привез, Юлечка ни за что не согласится провести под этим кровом еще одну ночь, уедет на «большую землю».

Так мечтала она, слушая споры соседей, а время шло, часы тикали, и день утекал, как чай сквозь ситечко заварника.

Когда стемнело и стало ясно, что сегодня Георгий не приедет, Эмма Анатольевна, сменившая гнев на рассудительность, заявила:

– Запасы надо беречь. Кто знает, сколько нам здесь сидеть…

Перечить ей в сложившихся обстоятельствах было глупо. Съели по кусочку хлеба, выпили по чашке чаю с пряниками и, переполняемые тревогой, разошлись по спальням. Товарищ Калинников закинул в печку пяток поленьев, сказав, что до утра этого хватит, чтобы не околеть.

Ночью Юлечке спалось отвратительно. Она ворочалась, куталась в одеяло, ей снились монстры и химеры из западных фильмов, которые она смотрела когда-то по видику, купленному отцом в США.

Комната быстро выстыла, промозглый воздух лип к щекам, от него першило в горле. Проснувшись, Юлечка долго не решалась покинуть кровать. Эмма Анатольевна стонала и кряхтела, костеря неизвестно кого за свалившиеся на ее голову несчастья.

Натянув джемпер и наскоро почистив зубы ледяной водой, Юлечка с тоской посмотрела на польское мыло, болгарский шампунь и пошла в столовую, где через полчаса собралась вся компания. Пили горячий чай, рассасывали леденцы и совещались на тему: что делать, если и сегодня к ним никто не приедет.

– Это уже ни в какие ворота! – распалялась Эмма Анатольевна. – Вы как хотите, а я немедленно ухожу. Пока светло, дойду до ближайшего поселка и обращусь в милицию. Пусть найдут этого Георгия и всех, кто с ним в сговоре. Найдут и привлекут!

– Я бы сам пошел, – мрачно пробубнил товарищ Калинников, – но как? На дворе снегу по это… хорошо, если по шею.

– Я позавчера провалилась, – поддакнула Юлечка.

– То было позавчера. За два дня еще больше намело. Были б хоть лыжи, так нет же…

Эмма Анатольевна заклеймила всех позором, обвинила в трусости и, напялив на себя видавшую виды утепленную куртку, отправилась в поход.

Он завершился, едва начавшись. Эмма Анатольевна сошла с крыльца и тотчас ухнула в сугроб, как в болото. Вытянула руки, замахала ими, точно сигнальщик на корабле, и от ее отчаянного рева у оставшихся внутри заложило уши.

Товарищ Калинников со Славиком пришли на выручку, не без усилий вытащили грузную преподавательницу из трясины и вернули в коттедж. Она долго отряхивалась, запорошив весь пол в прихожей, выгребала белое месиво из сапог и из-под подола, бранилась на чем свет стоит и просила ради всех святых хорошенько протопить печь.

– А то я простужусь и умру… чхи! У меня горло слабое и гайморит хронический…

Товарищ Калинников выгреб из железного ящика в подсобке половину лежавших там дров, и тут случилась новая неожиданность. Под поленьями, на дне ящика, обнаружилась записка, начертанная на куске картона четкими печатными буквами. Она гласила: «Вспомните, кого обидели».

– Это нам, что ли? – Товарищ Калинников озадаченно вертел картонку, а второй рукой скреб плешивый затылок.

– По-моему, неудачная шутка, – пискнула Юлечка, но в глубине души она не сомневалась, что автор записки отнюдь не намеревался шутить.

– Лично я никого никогда не обижала, – отрезала Эмма Анатольевна и, как была, в куртке, села возле печки на стул – отогреваться.

– Каждый человек кого-нибудь да обидел, – философски изрек Славик. И после паузы продолжил: – Эта записка все объясняет. Нас собрал здесь человек, которому все мы сделали что-то нехорошее. Таким образом он решил нам отомстить.

– В смысле? – рявкнул товарищ Калинников. – Я его когда-то в трамвае толкнул, а он меня за это голодом уморит или заморозит насмерть? Что за чепуха!

– Наверное, речь идет о более серьезной обиде, – предположила Юлечка. – Но если мы все перешли дорогу одному и тому же человеку, у нас должно быть что-то общее. А мы друг друга в первый раз видим.

«И вращаемся в разных сферах», – хотела прибавить она, но промолчала, потому что подобное замечание показалось ей двусмысленным. Сочтут еще, что она выпендривается, противопоставляет себя мелкому служащему из никому не ведомого НИИ или не слишком отесанному коммунальщику.

– Необязательно, – гнул свое упрямый Славик. – Да, мы друг друга не знаем, но сколько существует точек, в которых мы так или иначе соприкасаемся! Магазины, больницы, кинотеатры, транспорт… Обиженный нами человек может быть, например, продавцом. Или врачом. Или билетером.

– Хватит нести ахинею! – зычно промолвила слегка отогревшаяся Эмма Анатольевна. – Я не собираюсь вспоминать всех, кому в метро случайно наступила на ногу. И потом – что это изменит? Если мы вспомним и покаемся, нас сразу отвезут домой?

За окнами смеркалось. Товарищ Калинников, переживший военное детство, предложил развести в горячей воде хлебные крошки и приготовить нечто вроде тюри. Этой неаппетитной жижей и поужинали. Сладости тоже решили беречь, поэтому к чаю каждому досталось по четвертушке пряника и по паре леденцов.

Юлечка всегда следила за фигурой, привыкла к разного рода диетам, но сейчас и ее желудок устроил бунт – ныл и недовольно урчал.

Чтобы отвлечься, послушали радио, узнали, что конференция ОПЕК, состоявшаяся в Абу-Даби, приняла решение в следующем году поднять цены на нефть на четырнадцать с половиной процентов. С этой ободряющей новостью легли спать, так как делать больше было нечего. У всех в головах вертелось одно и то же: что принесет завтрашний день?

Юлечка не позволяла себе впасть в уныние. Ежась в выстывшей постели, она думала о том, что завтра понедельник. Ей надо на учебу, остальным ее компаньонам по несчастью – на работу. Кого-нибудь да хватятся, начнут искать, вызволят… Она-то сама никому не сказала, куда едет, но обстоятельная Эмма Анатольевна или разговорчивый товарищ Калинников – неужто отбыли тайком?

Ночью она совсем продрогла. Пришлось встать и надеть джемпер, а заодно и брючки. Печка остыла, огонь договорились до утра не разводить, чтобы растянуть как можно дольше последние дрова. В итоге температура в доме упала до плюс двенадцати градусов по Цельсию, если не врал термометр, висевший на стене в столовой.

На завтрак раскрошили оставшийся хлеб. С этого момента в их распоряжении оставалось только сладкое, от которого уже донимала изжога.

В довершение всех бед кончилась заварка. Цедя из чашки пустую водицу, Юлечка поделилась с невольными узниками коттеджа своими ночными размышлениями.

– Нас ведь найдут, правда? Кто-то же знает, что мы здесь?

Товарищ Калинников задумчиво покашлял.

– Так-то оно так… Я и жене, и заму своему говорил, что еду в пригород и к понедельнику вернусь. Но вот какая закавыка… Пригородов у Ленинграда – пруд пруди. Нам же не сообщили, где конкретно эта чертова избушка находится. Потому и выходит, что искать нас не легче, чем иголку в стогу.

Того же мнения придерживался и Славик:

– Если кто нас и спасет, то только мы сами.

– Так спасайте же! – взорвалась, словно атомная бомба, Эмма Анатольевна, чьи нервы за три дня окончательно сдали. – Вы мужчины, сделайте что-нибудь!

Товарищ Калинников со Славиком сразу после так называемого завтрака взялись за работу. Сначала Славик предлагал из немногочисленных поленьев и остатков горючего для генератора развести костер, чтобы привлечь к себе внимание. Однако товарищ Калинников рассудил: ежели дом стоит на значительном отдалении от жилья, то от костра не будет проку – его никто не разглядит.

Сошлись на том, что подавать сигналы – затея гиблая. Надобно действовать иначе. Товарищ Калинников, настроенный решительно, отодрал от внутренней обшивки коридора фанерный лист и при помощи кухонного ножа (других, более подходящих инструментов не нашлось) сконструировал что-то наподобие снегоступов. Привязал их к своим валенкам лямками от рюкзаков и отправился в дорогу.

– Хоть бы добрался, хоть бы добрался! – твердила, глядя ему вслед, Эмма Анатольевна, и ее скороговорка напоминала молитву.

Через час с небольшим небо вновь разразилось снегопадом, все окрест заволокло белесой пеленой, даже на шаг впереди не видно было ни зги.

Эмма Анатольевна уже не требовала немедленного спасения. Она упрекала всех и вся за то, что позволили товарищу Калинникову осуществить безрассудную авантюру.

– Он же там погибнет! – причитала она. – Его заметет!

Но каким-то чудом товарищ Калинников выжил. Вывинтился из метельной круговерти, дохромал до крыльца, подволакивая левую ногу, лишенную снегоступа, и упал в изнеможении.

Чтобы отогреть его, бросили в топку все, что оставалось в дровянике. Юлечка в порыве человеколюбия достала из косметички парижские духи, намереваясь растереть бедолагу и разогнать застывшую в его жилах кровь, но он сказал, что кровь разгоняется не массажем, а употреблением внутрь согревающих напитков, и у него для экстренных случаев припасена чекушка «Кубанской», каковой он не замедлил воспользоваться.

Оттаявший и захмелевший, Калинников сказал, что в гробу видал такие прогулки. Отойдя от коттеджа и потеряв его из виду, он очутился посреди пространства, лишенного каких бы то ни было ориентиров. Пытался идти по солнцу, но оно скрылось за тучами. Поняв, что дальнейшее продвижение ни к чему хорошему не приведет, повернул назад. Одна фанерка слетела со ступни, лямка утонула в снегу. Он и сам не помнил, как доковылял до коттеджа.

– Никаких больше походов! – категорично рубанула Эмма Анатольевна. – Придумывайте что-то другое.

Но что можно было придумать?

В этот вечер они топили печь частями разломанных тумбочек и стульев. Законопослушный Славик заикнулся было о материальной ответственности за порчу казенного имущества, но товарищ Калинников только пальцем у виска покрутил: мол, посмотрите на этого идиота.

В баке иссякла вода. Набрали за крыльцом снега, растопили его и вскипятили. Когда пили воду вприкуску с зачерствевшими пряниками, остановились ходики в столовой. Товарищ Калинников встал на скамью, чтобы их завести, открыл дубовый корпус и увидел, что ключ лежит на клочке бумаги.

– Еще одна записка!

– И что в ней? – меланхолично осведомилась Эмма Анатольевна.

– «Все еще не вспомнили? – прочитал товарищ Калинников, стоя на скамейке. – Даже подсказки не помогли?»

– Какие подсказки? – встрепенулась Юлечка, и в груди ее резко закололо, точно шип воткнулся или еще что-нибудь острое.

Так и не заведя часов, товарищ Калинников слез со скамьи и удалился.

– Куда это он? – насторожился Славик.

– Не знаю. – Юлечка нервически дернула плечиком. – Тут все так непонятно…

– Тот, кто нас запер в этой тюрьме, не дурак! Заметьте, как он все рассчитал. Сначала у нас кончились дрова, потом остановились ходики, и мы последовательно нашли две записки.

– По-вашему, будет и третья?

– Не исключено. Хотя ума не приложу, куда он еще мог ее запрятать. Но, возможно, она окажется самой главной.

Эмма Анатольевна по-мужицки припечатала кулак к столешнице.

– Нам не записки нужны, а вертолет, на котором мы бы отсюда улетели! Наш тюремщик – сумасшедший, не удивлюсь, если он из психиатрической клиники сбежал.

Вошел товарищ Калинников и положил на стол, на всеобщее обозрение, автомобильное зеркало.

– Знаете, что это такое?

– Зеркало заднего вида от «Москвича», – определил Славик. – Вы его с собой из города притащили? Зачем?

– Я не притаскивал. У себя в тумбочке нашел. Может, это и есть подсказка?

– Подождите! Если так, то тогда… – Юлечка сунула руку в кармашек брюк и вынула брошку с бабочкой. – Вот. Это было у меня под подушкой.

– Хм! – Славик встал. – Теперь и я припоминаю… Минутку.

Он вышел и принес пару потертых кроссовок.

– Это я нашел у себя под кроватью. Еще удивился: неужели кто-то забыл и ушел босиком?

Все посмотрели на Эмму Анатольевну.

– Давайте и вы. Сознавайтесь! – поторопил ее товарищ Калинников.

– В чем?

– Ну, коли всем достались подарки, то и у вас что-то есть. Не стесняйтесь, выкладывайте.

Эмма Анатольевна помедлила, затем произнесла:

– Да, у меня тоже был… подарок. Я его в печке сожгла в первый же вечер.

– И что это было? – полюбопытствовал Славик.

– Экзаменационный билет.

– Что?

– Листок бумаги. На нем напечатан номер и вопрос по истории. У меня по таким билетам студенты каждый год экзамены сдают.

– Если не секрет, что за номер и какой вопрос?

– Номер, кажется, восьмой. А вопрос… Реформы Петра Первого. – Эмма Анатольевна начала раздражаться. – Слушайте, какое значение имеет вся эта ерунда?

– Очень большое. – Товарищ Калинников поднял указательный палец. – Если это подсказки, то они должны нас на правильные мысли навести. Зачем же вы эту бумажку спалили, а?

– Терпеть не могу, когда в доме валяется мусор! У вас ко мне все? Допрос окончен?

Эмма Анатольевна поднялась со скамьи и, надменно задрав подбородок, выплыла из столовой.

…Эта ночь была особенно мучительной. Юлечка легла в кровать, не раздеваясь, завернулась в одеяло, словно гусеница в кокон, но все равно ее бил озноб, зубы дробно стучали, она тщетно стискивала их, чтобы лежать тихо и не беспокоить и без того взвинченную Эмму Анатольевну.

Ни та, ни другая так и не сомкнули глаз. Виною был не столько холод и даже не голодные спазмы в животе, а жуткое ощущение неизвестности и беспомощности перед властью неведомого психопата. Юлечке мерещилось, что он рядом, под одной с ними крышей и ждет минуты, когда они совсем ослабнут и не в силах будут оказать сопротивления. Тогда он явит себя и, хохоча в припадке безумия, прикончит их…

Она вздрагивала и тряслась, призрачные видения обступали ее со всех сторон. Эмма Анатольевна, судя по стенаниям, испытывала что-то подобное.

– Как думаете, долго мы еще протянем? – прокашляла она, когда за окном, покрытым хрусталиками инея, забрезжила молочная заря.

– Утверждают, что человек без еды может прожить месяц, – поделилась Юлечка сведениями, вычитанными в научном журнале. – Но это если со здоровьем все в порядке.

– Если в порядке… А если нет? Я и двух дней не проживу… кхе!..

Юлечка, как умела, подбадривала ее, но и у самой на душе скребли кошки. Да что там кошки – леопарды. Их острые когти причиняли сильную боль, царапали, кололи…

Ах ты ж!.. И правда, в бок кольнуло, будто вонзилась игла. Юлечка ойкнула, пошарила под собой и нащупала брошку, лежавшую в кармане.

Что же напоминает эта розовая, с распростертыми крылышками бабочка? Вернее, не так. С кем или с чем она ассоциируется?

В памяти внезапно предстала аудитория в университете. Идет комсомольское собрание, и она, комсорг группы, смело и бескомпромиссно обличает свою сокурсницу, которая мало того, что прогуливала лекции, так еще и общественные мероприятия игнорировала. На ноябрьскую демонстрацию не пришла – раз. Когда собирали теплые вещи в пользу бедняков Анголы, сказала, что у нее ничего лишнего нет, – это два. (Юлечка понятия не имела, зачем беднякам Анголы теплые вещи, ведь в Африке и так жарко, но пришла разнарядка, вот и собирали.) Наконец, эта нерадивая студентка пропустила субботник, а потом отказалась готовить номер для новогоднего капустника.

Студентку звали как-то вычурно: Веста… или Ванда? Была она из семьи небогатой, ходила всегда в чем-то простеньком, из украшений – только такая вот брошка с бабочкой, дешевая финтифлюшка, свидетельство испорченного вкуса. Но парни, эти неразборчивые похотливые создания, бегали за ней как привязанные. И поклонников у нее было побольше, чем у Юлечки, и на танцах ее приглашали чаще остальных девушек. Почему? Скорее всего, из-за необычной внешности, нерусской, загадочно-восточной. Болтали, что у нее ассирийские корни и она приходится дальней родственницей какому-то шейху или султану. Выдумка, конечно, но эти слухи тоже играли в пользу Весты-Ванды, придавали ей еще большую таинственность, а значит, привлекательность.

Юлечка была в числе тех, кто настаивал – и в результате настоял – на ее исключении из университета. Для столь радикального решения имелись веские причины, и общественная аморфность была лишь довеском. Веста-Ванда, как уже говорилось, пропускала занятия, за ней тянулся шлейф неудов. Кто бы стал терпеть такую лентяйку? Да, кое-кто из преподавательского состава слабо возражал, что надо-де иметь снисхождение, девочка целыми днями крутится, подрабатывает, чтобы помочь матери-одиночке и многочисленным братьям – сестрам. Но разве это оправдание? Юлечка, к чьему мнению всегда прислушивались, выступила с обличительной филиппикой, а потом принесла резолюцию комсомольского собрания в ректорат. Возможно, это и стало последней каплей. Весту-Ванду исключили, и больше Юлечка ничего о ней не слышала.

Был еще, скажем так, постскриптум ко всей этой истории. Один из обожателей изгнанной ассирийки сгоряча обвинил Юлечку в предвзятости. Дескать, она взъелась на бедняжку потому, что та посягнула на ее неофициальный титул первой красавицы вуза. А зависть – штука опаснейшая, от нее у многих ум за разум заходит.

Само собой, это была натуральнейшая клевета. Юлечка, опираясь на свой авторитет, приструнила наглеца. Ему поставили на вид за распространение огульных наветов и пригрозили: если он продолжит в том же духе, то вылетит из универа вслед за своей пассией.

Случилось это года два назад. Инцидент практически стерся из Юлечкиной памяти. Кабы не брошка, то и не всплыл бы.

Что там говорилось в записке? «Вспомните, кого обидели». Если речь идет о том давнем случае, то претензии воистину возмутительны. Какие обиды? Юлечка отстаивала принципы молодого строителя коммунизма и репутацию родного учебного заведения, из стен которого полагалось изгонять лодырей и халтурщиков вроде этой самой Весты. Так что честь не запятнана, совесть чиста…

Днем обитателей коттеджа настиг новый удар – кончилось топливо для генератора, и отключилось электричество. Перестало работать радио, пусть и в одностороннем порядке связывавшее их с внешним миром, сделался бесполезным самовар и, что хуже всего, погасли лампы. Жить в темноте никому не улыбалось. Легко было и шишку себе набить, и с лестницы грохнуться, не говоря уже о том, что непроглядный сумрак тяжко давил на психику.

У запасливого товарища Калинникова нашелся карманный фонарик. Его включили и положили на стол. И весь вечер, пока не сели батарейки, мужская часть коллектива расщепляла обломки мебели на тонкие палочки.

– Будем жить, как при крепостном праве, – невесело пошутил товарищ Калинников. – Без водопровода, с печным отоплением и лучинами вместо лампочек.

Свет лучины давали слабенький, он едва рассеивал мглу. Чтобы немного компенсировать неудобства, нараставшие не по дням, а по часам, решили натопить печку пожарче. На это ушло три стула и тумбочка Эммы Анатольевны. Зато согрелись. Голодный человек, как известно, мерзнет особенно, поэтому никто не возражал против расточительного отношения к деревянным изделиям.

– Если понадобится, стены между комнатами будем ломать! – храбрился товарищ Калинников. – Это как на воздушном шаре. Читали в романах? Сперва балласт выбрасывают, потом багаж, а потом и гондолу долой.

Его показной оптимизм ничуть не развеял атмосферу безнадеги, наполнившую дом. Когда все угрюмо грызли за столом леденцы, запивая их нагретой на печке водой, у всегда уравновешенного Славика произошла истерика. Он расколотил чашку об пол, вцепился в свою жидкую шевелюру и завыл, как подстреленный волк в лесной чаще:

– У-у-у-у!

Все повскакивали, обступили его, принялись утешать. Эмма Анатольевна пожертвовала валокордин из привезенной с собой аптечки. Но прошло не меньше четверти часа, прежде чем Славик более-менее утихомирился и смог изъясняться связно.

– Я расскажу… – всхлипывал он. – Эти кроссовки… я их помню! Я был дружинником, ходил в рейды от нашего отдела…

– При чем тут рейды? – не понял товарищ Калинников. – Я тоже ходил. И что?

– Сейчас объясню… Это позапрошлой осенью случилось. Отправили меня в Девяткино. Знаете же, там еще недалеко Мурино. Фарцовщики так и кишат.

Юлечка никогда услугами фарцы не пользовалась, ей, хвала небесам, иностранные вещи доставались законно, причем не подержанные, а самые что ни на есть новые. К сожалению, возможность пополнять и обновлять коллекцию была утрачена с папиной смертью, но все же до сделок с перекупщиками Юлечка пока еще не опускалась. Тем не менее как многие жители Ленинграда она была осведомлена, где находятся наиболее популярные точки купли-продажи зарубежных товаров. Помимо Девяткино фарцовщики облюбовали также набережную Обводного канала за Варшавским вокзалом и «Галеру» – галерею Гостиного двора. Во всех трех местах милиция время от времени проводила облавы, привлекая к ним и дружинников.

Славик вел рассказ дальше:

– В Девяткино в основном народ опытный. Увидели красные повязки – и кто куда. А один шкет замешкался, я его за руку схватил. Он стал отбиваться, швырнул в меня сумку, но тут милиционеры подоспели, скрутили… В общем, в сумке у него нашли американские кроссовки. Он на допросе говорил, что это его собственные, друг из поездки привез. Но я-то видел, как он продать их пытался, к прохожим приставал. А потом оказалось, что он на барыгу работал, перепродавал дефицит втридорога.

– И что ему было? – спросил товарищ Калинников.

– Известно, что. Статья сто пятьдесят четвертая УК РСФСР. Дали год за спекуляцию. Хорошо еще, что не два, и без конфискации имущества. Хотя у него и конфисковывать было нечего. Пацану только-только восемнадцать исполнилось, за полгода до того школу окончил, уже и повестка в армию пришла. Но вместо казармы на нары отправился.

– Так, может, надо было его пожалеть? – робко ввернула Юлечка. – Молодой, глупый, в первый раз, наверное, попался…

– Его и так пожалели, – железным тоном молвила Эмма Анатольевна. – Могли дать в два раза больше, еще и штраф выписать. Знаю я этих спекулянтов, у нас среди студентов тоже попадаются. Вычищать их надо безжалостно из рядов общества!

Услышав про чистку, Юлечка вздрогнула. На ум опять пришла Веста-Ванда со своими раскосыми восточными глазами, полными слез. Ее тогда не пожалели, не сделали скидку на молодость и глупость.

– А ведь без твоих показаний его б не посадили, верно? – поддел товарищ Калинников. – Глядишь, если б не ты, то и не поймали бы.

Славик взвился, как ужаленный, и закричал:

– Я выполнял свой долг! Гражданский, понимаете? Был приказ патрулировать и ловить нарушителей – я патрулировал и ловил. А на суде ничего не придумывал, сказал то, что видел. В чем вы меня хотите обвинить?

– Да я-то тебя ни в чем не обвиняю, – товарищ Калинников грустно ухмыльнулся, – но кто-то, видать, иначе мыслит…

Тут снова заговорила Эмма Анатольевна – жестко и безапелляционно:

– Вячеслав поступил совершенно правильно. По-советски. Ему не в чем раскаиваться.

Товарищ Калинников посмотрел на нее с прищуром и проговорил все с той же ехидцей:

– Ему не в чем. А вам?

Она вспыхнула.

– Это что за намеки? Вы о чем?

– О билетике, который вам подсунули. Неспроста же, а? Дайте угадаю: завалили какого-нибудь студентика на экзамене, оставили без стипендии…

Как она разозлилась! Обожгла товарища Калинникова взором медузы Горгоны, прошипела сквозь зубы:

– Экзамен был вступительный. А насчет «завалила»… Прошу не применять ко мне этот жаргон! Так выражаются только невежды!

– А, память таки прорезалась! Ну-ка, ну-ка, давайте поподробнее!.

Эмма Анатольевна не была расположена к откровениям, но случайно проговорилась, и отвертеться от произнесенных слов уже не могла. Дулась, как большая толстая лягушка, пыхтела, но потом, под прицелами устремленных на нее глаз, не выдержала и сдалась.

– Ладно… Допустим, я помню. Если, конечно, это оно… Пришла ко мне на экзамен девица, начала что-то мычать. А я, слава богу, преподаватель со стажем, сразу вижу, готов абитуриент или нет. Не скажу, что она вообще ничего не знала, видимо, все же успела полистать учебник накануне, но этого недостаточно. Нам и так ректорат пеняет, что мы слишком миндальничаем. К нам в Сельскохозяйственный кто только не приходит! Считают, если не поступил в престижный вуз, то уж в этот-то обязательно примут.

– А разве нет? – бормотнул Славик.

Увидев, что кроме него есть еще кому исповедаться, он перестал истерить и больше не кричал, сидел на краю скамьи, сжавшись в комок, как еж, разве что иголок не хватало.

– Нет! – с жаром заверила его Эмма Анатольевна. – Мы никому ничем не обязаны. У нас солидное заведение, с регалиями, а не приют для бездарностей.

– Короче, турнули вы девчонку, – констатировал товарищ Калинников без особой деликатности.

– Не турнула, а указала ей на то, что она еще не готова к поступлению.

– И что она? Поди, рыдала?

– Нет. Гордая попалась. Забрала документы и ушла. Еще и глянула на меня презрительно, будто я какую-то подлость совершила. Паршивка эдакая… – Эмма Анатольевна неожиданно повернулась к Юлечке и гаркнула: – Что, ее тоже надо было пожалеть? У нас в инструкциях, милочка, слово «жалость» отсутствует. Его ни в одном законе нет, и в Конституции тоже.

– Да мы не про законы, – вздохнул товарищ Калинников. – Мы по-человечески.

– Тогда и вы покайтесь, человек с большим сердцем, – съязвила Эмма Анатольевна. – Или здесь только мы с Вячеславом изверги и нелюди, а вы с Юлей ангелы?

Товарищ Калинников повздыхал, налил в чашку из кастрюли уже порядком остывшую воду и под треск мерцающих лучин, косо воткнутых в раму на портрете бородатого лешего, приступил к своему повествованию:

– У меня все проще. Купил я себе машину. Восемь лет на нее в очереди стоял, шесть с половиной тыщ выложил.

– Это ж какая у вас зарплата! – подивился Славик.

– Не министерская. Когда копить начал, двести рублей получал, а когда начальником поставили, подняли до трехсот. Но даже с таким доходом надо было, почитай, два года каждую получку до копейки в кубышку откладывать. А у меня семья, всем есть-пить-одеваться надо, за квартиру платить, в отпуск ездить…

– Считайте, что мы вас пожалели. Валяйте дальше, – проговорила Эмма Анатольевна, которая с удивительной легкостью переходила от интеллигентских речевых оборотов к мужланской грубости.

– А дальше выехал я на своем жеребчике в первый раз в магазин. Поставил его возле тротуара. Отвернулся и вдруг – бац! Придурок малолетний на велике в него врезался. Зеркало снес, дверцу помял, краску содрал в пяти местах. Еще и стекло треснуло…

– А с придурком что? Живой остался? – поинтересовался Славик.

– Хоть бы царапина! Велик всмятку, а ему ни шиша… Везучий!

– И что вы с ним сделали? – спросила Юлечка.

– Хотел в милицию отволочь. Но он несовершеннолетний, лет пятнадцать ему было… Пугнул я его как следует, говорю: веди к родителям. А у него только мать, больная вся. Говорит, он за лекарствами для нее в аптеку ехал, потому и торопился так. Ну, я ж не зверь. Говорю, давайте договоримся по-хорошему. Не буду я в милицию заявлять, но вы мне ущерб возместите.

– И много вы им ущерба насчитали? – скривила губы Эмма Анатольевна.

– Сколько было, столько и насчитал. Ни полушки не прибавил. Сто восемнадцать целковых.

– А вам в голову не пришло, что для них это, может быть, целое состояние?

– И что теперь? Почему я прощать должен? Мне деньги, между прочим, не с неба падают. Я пусть и начальник, но у себя в кабинете штаны не просиживаю. Мотаюсь по объектам, слежу, чтобы всё вовремя делали и качественно. Иной раз и сам за сварочный аппарат берусь, показываю, как надо… Так что цену рублю знаю.

– И чем закончилось? Заплатили они вам?

– А куда б они делись! Заплатили. Плакались, что в долги пришлось залезть, последнее продать, но мне какая печаль? Они мне не родня, не друзья… А за свои ошибки каждый должен сам расплачиваться. Разве не так?

Помолчали. Если кто и не был согласен с товарищем Калинниковым, то не нашел нужных доводов, чтобы опровергнуть его суждения.

Эмма Анатольевна вперила взгляд в Юлечку.

– Остались только вы. Говорите. Не факт, что мы все доживём до завтра, так что у нас сегодня вечер признаний.

Юлечка не противилась. Во-первых, бестактно было отмалчиваться, когда все вокруг без утайки поделились своими историями. А во-вторых, что ей было скрывать?

Она честно рассказала о поведении Весты-Ванды, о ее нерадивости, о комсомольском собрании и общественном вердикте.

– Получается, и ты вся такая невиноватая? – произнес со смешком товарищ Калинников.

Юлечка не удостоила его ответом. Кто бы говорил! Если и у нее, и у Славика, и у Эммы Анатольевны имелись моральные оправдания, то он повел себя как натуральный жмот. Семь шкур содрал за свой поцарапанный драндулет…

– Я одного не понимаю, – заговорил Славик, когда откровения подошли к концу. – У каждого из нас были конфликты с разными людьми. Почему же нас собрали вместе?

– Погодите, – остановила его Эмма Анатольевна и обратилась к Юлечке: – Вы сказали, у этой вашей Ванды внешность была нерусская?

– Да. Что-то восточное, ближе к арабскому.

– Девица, которая сдавала мне экзамен, тоже была откуда-то из тех краев. Кожа смуглая, волосы черные… очень характерное лицо, такое сложно забыть.

– Может, это и была Ванда… или Веста? Ее исключили из университета, и она подалась к вам.

– Нет. По времени не совпадает. Но они могли быть родственницами.

– Но тогда мозаика складывается! – воскликнул Славик. – Парня, которого я поймал в Девяткино, звали Рашидом. У него и кличка была Падишах.

Товарищ Калинников кивнул.

– Мой тоже был нерусских кровей. Это одна семейка, тут и к бабке не ходи.

– Чему же мы удивляемся? Мы разрушили жизнь четырех человек, которых некому было поддержать. И то, что с нами сейчас происходит, – это возмездие.

Эмма Анатольевна недобро покосилась на Славика.

– Экий пафос! «Разрушили… возмездие…» Неуместные слова, юноша. Начнем с того, что ничего мы не разрушали. И карать нас не за что, мы не уголовники какие-нибудь.

Пристыженный Славик умолк. После этого беседа сама собой угасла, и все тихо разошлись по комнатам.

Укладываясь спать, Юлечка думала над высказыванием Эммы Анатольевны. Старушка права: они не уголовники, действовали в рамках закона, справедливо. Но почему же после всего, услышанного сегодня, Юлечке стыдно и не хочется больше видеть этих людей, ставших вместе с нею пленниками треклятого коттеджа…

Следующим утром, бледные, осунувшиеся и вконец обессиленные, они, по обыкновению, собрались в столовой. Товарищ Калинников выложил на стол полтора пряника и жестянку с дюжиной леденцов.

– Это все, что есть, – подытожил он. – Дробить не вижу резона. Доедаем.

– А что потом? – апатично спросила Юлечка.

Ей никто не ответил.

Днем Славик и товарищ Калинников вытащили в коридор единственную уцелевшую тумбочку и принялись курочить ее, чтобы бросить в печь и поддержать в доме приемлемую температуру. Задняя стенка тумбочки оказалась с секретом, из нее выпала сложенная вчетверо газета «Выборгский коммунист» за 18 апреля 1978 года. На четвертой полосе была отчеркнута красным карандашом малюсенькая заметка в рубрике «Происшествия». Там говорилось, что в одной из квартир в доме на улице Гагарина отравилась газом семья Рагимовых – мать и четверо детей в возрасте от шестнадцати до двадцати одного года. Спасти никого не удалось. Предварительный вывод – коллективное самоубийство. Среди отравившихся был и только что освобожденный из колонии Тимур Рагимов, ранее осужденный за спекуляцию дефицитными товарами, а также две его сестры и младший брат. Обстоятельства происшествия выясняются, идет следствие.

Заметку вслух прочел Славик, после чего газетный номер пошел по рукам. Все для верности пробежали глазами текст, теперь уже беззвучно, каждый про себя. Последней перечла его Юлечка и, мышкой проскользнув к печке, сунула газету в огонь. Облегчения это не принесло.

За неделю до Нового года в милицию города Подпорожье поступил анонимный звонок. Некто мужским голосом сообщил, что на территории района, в безлюдной местности, погибают четыре человека. По нелепому стечению обстоятельств они оказались в неотапливаемом коттедже, без съестных припасов, на значительном расстоянии от населенных пунктов и не могут выбраться. Проговорив все это, аноним повесил трубку. Дежурный сначала не придал звонку значения, решил, что кто-то уже перебрал, отмечая грядущие праздники, и куражится над правоохранительными органами. Однако, поразмыслив, он все же доложил о поступившем сигнале по инстанциям, и вышестоящее руководство перестраховалось – отправило по указанному адресу наряд.

Милиционеры с великими трудностями по глубокому снегу добрались до коттеджа и обнаружили там двух мужчин и двух женщин с признаками истощения и переохлаждения. Двое из них были уже без сознания, а те, что помоложе, пребывали в состоянии крайней угнетенности и даже не обрадовались, когда явились спасители. Всех вызволенных из снежного плена доставили в стационар Подпорожья, где они около двух недель приходили в себя.

По данному факту возбудили дело, однако следователи так и не смогли докопаться до истины. Спасенные сумбурно объясняли, что их заманило в коттедж неизвестное лицо. Объяснить причины своего заточения они не сумели.

Следствие выяснило, что означенный коттедж был построен Подпорожским леспромхозом и должен был стать частью обширной базы отдыха. Коттедж с осени подготовили для пробного заселения, но, по неустановленным причинам, оно сорвалось, и строение законсервировали до весны. Как показала проверка, ключи от него хранились небрежно, к ним имели доступ посторонние, поэтому вполне вероятно, что кто-то смог ими воспользоваться или, во всяком случае, сделать слепки и изготовить дубликаты.

Расследование застопорилось. Приметы человека, оставившего четырех несчастных умирать среди белого безмолвия, были разосланы по всей области, но это ни к чему не привело. Он как в воду канул. Снегоход «Амурец», очень похожий на тот, на котором разъезжал неизвестный, нашли в овраге близ деревни с символическим названием Конец. На этом все и завершилось.

После выписки из больницы, уже в январе, Юлечка вернулась домой. Физически она восстановилась довольно быстро, на молодой здоровый организм небольшая голодовка не оказала существенного влияния. Но психологически она чувствовала себя надломленной и еще месяц сидела на бюллетене, принимая успокоительное.

В один из дней ей позвонили по телефону, и знакомый голос назвал ее имя.

– Как ваше самочувствие, Юля?

– Георгий? – с замиранием сердца спросила она.

Удивительно, но она не испытывала к нему ненависти. Она его боялась, хотя в настоящий момент он находился вне пределов ее квартиры и не имел возможности причинить ей зло.

– Как вы понимаете, меня зовут не так, – поправил он, – но какая разница? Я просто хотел убедиться, что с вами все в порядке.

– Со мной – да. А с другими? С Эммой Анатольевной, с Калинниковым, со Славой?

– Они тоже живы-здоровы. Я уже звонил им.

– Разве вы не хотели нас убить? Еще день-два, и мы бы умерли…

– Я не убийца, – вымолвил невидимый собеседник. – Но хотел, чтобы вы вспомнили и осознали. Теперь это будет с вами навсегда.

– Вы тоже из той семьи?..

– Нет. Но… – он запнулся, – скажем так, Виола не была для меня чужой.

Виола! Конечно же! Не Ванда, не Веста, а Виола. В голове у Юлечки заиграл печальный мотив – как будто смычком по скрипке провели.

Она проглотила застрявший в гортани комок. На глаза навернулись непрошеные слезы.

– Вы поступили жестоко…

– Вы тоже, – спокойно парировал он и отключился.

Юлечка стояла с телефонной трубкой в руке как завороженная, слушала гудки и смотрела в окно.

За окном шел снег.

Где сидит фазан

Елена Логунова

Телефон звонит, когда я уже вытаскиваю с заднего сиденья пакеты. Для этого мне приходится наполовину занырнуть в салон: я маленького роста, поэтому руки у меня короткие.

– Рита, сколько можно возиться? – Лара, она еще за рулем, оглядывается на меня и фыркает. – Ты что, разместила пакеты по цветовому спектру? Это уже профессиональная деформация!

Я смущенно краснею. Лара права, я уложила разноцветные пакеты, приговаривая про себя: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан», но сделала это не нарочно, а по привычке.

Я работаю воспитателем в детском саду и, помимо прочего, учу малышей различать цвета, используя игры, визуальный материал, систематическое повторение и закрепление. Даже формочки в песочнице машинально раскладываю по цветам.

– Лучше ответь на звонок, – советует Лара. – Кто там у тебя?

«Там» – в телефоне – у меня не бывает никого, кроме мошенников, рекламных агентов, мам моих воспитанников и иногда директрисы нашего сада. Но все они обычно не жаждут общаться со мной в выходные, а сегодня как раз суббота.

– Ну? – Лара поторапливает меня.

Она хочет поскорее подняться в дом, чтобы приступить к разбору покупок и к примерке обновок – начать второй акт Марлезонского балета. Первый был в магазине «Матушка Зима», где мы долго, очень, ооочень дооолго выбирали мне новый пуховик.

Я хотела немаркий, неброский, но стильный – что-то вроде маленького черного платья Шанель, но в категории верхней одежды. Увы, производители элегантных пуховиков упорно не видят в числе своих клиентов меня, девушку не модельного роста 140 сантиметров. Мне предлагаются исключительно детские курточки веселеньких расцветок, и Лара заставила меня примерить с десяток таких, поскольку вдруг вознамерилась купить по случаю подарок своей девятилетней дочке, а та как раз догнала меня по габаритам.

Из «Матушки Зимы» мы вышли с тремя большими пакетами (Лара и себя приодела), а потом еще прошлись по галерее, подбирая к верхней одежде шапки, шарфы и перчатки. Набравшийся в итоге богатый визуальный материал в виде разноцветных пакетов не мог не спровоцировать меня на декламацию стишка про охотника и фазана.

– Кто там? Что там? Ответь же! – требует Лара, и я принимаю вызов с незнакомого номера, сразу включая громкую связь, чтобы любопытная подруга тоже слышала, кто там и что.

– Маргарита Львовна, вы забыли забрать свой подарок! – сообщает сладкий, как у мифической Сирены, женский голос.

Где-то я его уже слышала…

– Ритка! Ты что! – Лара, мигом всполошившись, крутит пальцем у виска.

– Какой еще подарок? – Я отворачиваюсь от подруги, которая богатой жестикуляцией и выразительной мимикой показывает свое отношение к моей забывчивости.

– Вы стали нашим десятитысячным клиентом, вам положен ценный приз, – отвечает Сирена в телефоне.

– Где вы нашли столько клиентов в нашем Глухове? – озадаченно бормочу я, попутно соображая, что теперь делать.

Отказаться от приза, тем более – ценного, мне не позволят Лара и моя собственная безымянная жаба. А возвращаться в торговый центр откровенно не хочется: я уже настроилась на тихий вечер с телевизором. Другой-то компании у меня нет, если не считать Лары, которая мне и подруга, и соседка – наши квартиры расположены на одной лестничной площадке, – и даже коллега: она работает логопедом в том же детском саду.

– Маргарита Львовна, мы можем отправить вам подарок курьером, – искушает меня Сирена. – Скажите только адрес для доставки.

Адреса моего в «Матушке Зиме» не знают. Пару часов назад, оформляя скидочную карточку при покупке своего нового пуховика, я сообщила продавщице на кассе только ФИО и телефон, этого было достаточно.

– Улица Пушкина, сорок восемь, двенадцать! – Лара суется к трубке и отвечает за меня, называя при этом номер своей квартиры, а не моей.

Зная Лару, этому не стоит удивляться. Ее любознательность, предприимчивость и пионерская готовность оказаться в любой бочке затычкой по десятибалльной шкале тянут примерно на двенадцать.

– Доставка будет с восемнадцати до двадцати часов, вас устроит? – интересуется Сирена в телефоне.

– Вполне, – отвечает Лара, выхватив у меня мобильник, после чего сама заканчивает разговор и возвращает мне замолкший аппарат: – Ну? Сколько мы еще будем торчать тут, как две сосны на пригорке?

За сосну могла бы сойти сама Лара, я рядом с ней – максимум карликовая полярная березка, но говорить об том нет смысла, поскольку вопрос был риторический.

Наши с Ларой разговоры по большей части так и выглядят: это монологи подруги, которая сама решает все за нас обеих. Обычно мой вклад в искусство беседы – редкие реплики, которых Лара не слышит, если того не хочет. А не хочет она этого всегда, когда я с ней не согласна.

Мы разбираем пакеты – где чьи – и идем домой, но через час Лара стучит в мою дверь, командует:

– Крошка моя, за мной! – и тащит к себе.

Мои наручные часы в этот момент показывают 17:45.

Минут двадцать мы сидим на диванчике в кухне подруги, дожидаясь доставщика, и все это время Лара без устали строит версии, что за подарок тот привезет.

Ей представляется, что он будет шикарный и дорогой, лучше всего – норковая шуба в пол. Роскошный новогодний подарок! Нереалистичность этой фантазии подругу не смущает, но заранее огорчает понимание того, что существенная разница в наших с ней размерах не позволит ей покрасоваться в моих мехах. Я утешаю ее, заодно понижая планку ожиданий:

– Может, просто муфта или горжетка, а они безразмерные.

В дверь звонят в начале шестого.

В нашей «хрущевской» пятиэтажке нет ни кодовых замков, ни домофонов, а двор открыт всем ветрам и курьерам, так что единственным препятствием на пути посторонних граждан являются бдительные бабки на лавочке у подъезда. Мы с Ларой единодушно считаем их вопиющим анахронизмом и позорным символом махровой провинциальности, а сами бабки мнят себя чем-то средним между полицией нравов и богатырской заставой, поэтому некоторым людям приходится прорываться сквозь заслон из любопытных пенсионерок.

В прошлом месяце, когда у Лары потекла труба, они с полчаса держали в плену вызванного подругой сантехника, беспощадно пытая его на предмет состояния водопроводной и канализационной системы всего нашего дома. Ларе пришлось спускаться и освобождать своего мастера с боем. Но наш курьер бабок, похоже, не заинтересовал, такие коробейники в голубых плащах им уже примелькались.

– Маргарита Львовна? – спрашивает доставщик из-за двери в ответ на Ларино ритуальное «Кто там?».

– Здесь! – отвечаю я, вскидывая руку, как детсадовец на перекличке, а подруга уже отпирает замки.

Доставщик – не мальчик, мужчина лет сорока, высокий, крепкий. Лысый. Он входит и внимательно осматривает прихожую и нас в ней. Упирается взглядом в Лару:

– А вы кто?

Уже в этот момент нам стоит насторожиться (как же он угадал, кто из нас Маргарита Львовна?), но мы слишком заняты мыслями об обещанном подарке, и я легкомысленно отвечаю:

– Лариса моя подруга.

Сама Лара уже тянется к коробу за спиной курьера:

– Давайте, что там у вас!

А у него, совершенно неожиданно, пистолет! И не где-то там, а в руке, направленной на нас!

Вот это сюрприз! Ничего себе подарочек!

– Еще кто-то в доме есть? – спрашивает Лысый, выразительным жестом – пистолет слегка виляет в его руке – загоняя нас с подругой из прихожей в кухню.

Только там горит свет, во всех остальных помещениях Лариной двушки темно и тихо.

– Что происходит? – спрашивает меня подруга, пока мы пятимся с поднятыми руками.

В ее голосе легко угадывается претензия: это же ко мне приехал курьер не с подарком, а с пистолетом.

А вот не надо было назначать местом встречи другую квартиру!

– Не знаю, – честно отвечаю я.

Неправильный курьер хмыкает, сбрасывает с плеч короб и скидывает голубой клеенчатый плащик. Под ним тонкая черная ветровка и такие же брюки.

– Сели, – командует он. – Ты – туда, а ты – сюда.

Лара хмурится: ей отведено место в углу дивана, а мне почетное – за столом. Лысый садится напротив меня, демонстративно кладет перед собой пистолет и предлагает:

– Поговорим по-хорошему.

Я часто киваю: да, да, исключительно по-хорошему, по-плохому не надо. Лара, едва опустившаяся на диванчик, снова подскакивает, как подброшенная пружиной:

– Тогда, может, чаю? Или кофе?

Мужик мотает головой: не надо. Ему и так жарко, даже лысина потеет.

В этом году коммунальщики безобразно затянули с началом отопительного сезона, батареи потеплели только в середине ноября, и наши боевые бабки, одолеваемые чувствительными к холоду артритом и ревматизмом, устроили такой скандал, что дело дошло до мэра. А у того как раз в декабре выборы, ему нельзя терять голоса избирателей, тем более такие громкие, как у наших бабок. Мэр нахлобучил коммунальщиков, и отопление нам включили на максимум, теперь в квартирах африканская жара.

– Или холодненького? Есть айран и газировка. – Лара жаждет проявить гостеприимство. – Тархун! Вкус детства!

Она распахивает холодильник и достает бутылку с зеленым лимонадом. В натопленной, как баня, кухне та моментально запотевает и выглядит очень соблазнительно. Даже я жадно сглатываю. Лысый косится на бутылку, но заговаривает о другом.

– На кого работаешь? – спрашивает он меня.

Не могу ответить так сразу. Я бюджетник, значит, работаю на государство, но это прозвучит слишком пафосно.

– На Мамлюкова? – предполагает Лысый.

Мамлюков – это и есть наш мэр, он местная власть, значит, можно сказать, что работаю на него. Я с благодарностью принимаю подсказку и киваю, но уточняю:

– Не совсем, – и показываю пальцем в потолок.

Мол, мой работодатель повыше сидит.

– Да ну? – щурится Лысый.

– Ну да! – киваю я.

Министерство образования – оно же статуснее, чем городская мэрия, правильно?

Тем временем Лара с бутылкой перемещается к кухонной столешнице и развивает бурную деятельность: достает из шкафчика стаканы, спешно моет их, вытирает, наполняет тархуном, ставит перед нами. Один стакан гостю, второй – мне.

– Мамлюков не заплатит больше, – говорит мне Лысый и берет стакан. Я делаю то же самое.

Стакан с тархуном приятно холодит ладонь, я подношу его к губам и жадно пью – не могу остановиться. Лысый тоже делает большой глоток, вдруг зажмуривается и замирает, как памятник самому себе.

– Эй, что с вами? – пугаюсь я.

– Дедов похмелин, – коротко отвечает Лара и снова кидается к столешнице и обратно.

Похмелин – изобретение ее покойного дедушки, самодельные капли, о составе которых я знаю только одно: он включает нашатырь. Половины чайной ложки похмелина на стакан воды достаточно, чтобы пережить совершенно незабываемые ощущения. В голове будто шаровая молния взрывается – на несколько секунд ты слепнешь, глохнешь и забываешь, как дышать. Зато потом, когда очнешься, ощущаешь себя свежим и полным энергии, как новорожденная сверхновая.

Но Лара не позволяет гостю прочувствовать волшебное действие дедова снадобья в полном объеме. Оказывается, похмелин был только отвлекающим маневром!

Пока оглохший и ослепший Лысый хрипит, пуская слезы и сопли, подруга прямо сквозь ветровку вонзает ему в плечо иглу шприца и ловко удерживает мигом обмякшее тело, не позволяя упасть со стула.

– Что ты ему вколола? – Я пугаюсь еще больше.

– Тамаркину гадость. – Лара разжимает судорожно стиснутые пальцы Лысого, забирает стакан с остатками тархуна на похмелине.

«Вкус детства»! Не дай бог кому-то детство, у которого такой вкус!

– Откуда она у тебя? – Я спрашиваю про Тамаркину гадость.

Это мощный рецептурный препарат, действие которого мы с Ларой вынужденно испытали на себе каких-то три месяца назад[2].

– У Тамарки конфисковала. – Подруга экономит слова, ей не до разговоров, она занята делом. – Как знала, что в хозяйстве пригодится.

Лара сдергивает со стены прихватку, рукой в стеганой варежке берет со стола пистолет, засовывает его в карман ветровки Лысого. Прихваткой же машинально стирает пот с его голой головы, жалуется:

– А вот спиртного в доме нет, беда… У тебя есть что-нибудь?

– «Мартини Асти»…

– Тащи!

– Это же на Новый год!

– Рита! – Лара смотрит на меня сердито. – К тебе явился мужик с пистолетом. Опять! Ты понимаешь, что это значит?

– Нет, – отвечаю я, потому что и правда не понимаю.

В прошлый раз мужик с пистолетом явился ко мне потому, что я с подачи Лары очень неудачно зашла погулять в Даркнет, но с тех пор я туда и носа не совала.

– Это значит, что Новый год для нас может и не наступить, – заключает Лара, опуская все промежуточные рассуждения. – Беги за спиртным!

У меня есть ощущение, что чинный Марлезонский балет вошел в неконтролируемую стадию разнузданной кабацкой пляски, но ноги сами несут меня туда, куда велит Лара.

Через пару минут я возвращаюсь. В голове сумбур, на щеках румянец, в каждой руке – по бутылке. Лара с нескрываемой симпатией смотрит на «Мартини Асти», но тянется к не снабженной этикеткой стеклянной фляжке с желтой жидкостью:

– Это что?

– Алоэ на спирту. – Я отдаю ей фляжку и предупреждаю: – Пить невозможно – жутко горькое, это наше фамильное средство для роста волос…

Не только у ее дедушки были свои авторские рецепты – у моей бабушки тоже.

– Идеально! – Лара свинчивает крышку, капает на палец, пробует, кривится и льет невозможно горькую жижу на голову Лысому. Потом оттягивает ворот ветровки, щедро плещет бедолаге за шиворот и возвращает мне ополовиненную фляжку. – Мерси. Иди одевайся, мы уходим.

– Куда? – Я бросаю тоскливый взгляд за окно. Уже стемнело, посыпал мелкий снег. – И зачем? – Смотрю на Лысого. – Он же теперь сутки проспит.

– Ты соображаешь, что говоришь? – Лара стучит себя кулаком по лбу. – Он одет не по погоде, значит, приехал на машине. Возможно, не один. Будем дожидаться, пока другие мужики с пистолетами к нам поднимутся?

– Не будем, – сразу же соглашаюсь я, устрашенная обрисованной перспективой. – А его одного тут оставим?

– Не тут. – Лара делает «пуф», тщетно пытаясь сдуть с вспотевшего лба прилипший локон, и повторяет: – Иди одевайся, я сказала. У тебя пять минут. Я тоже пока соберусь.

Я не понимаю, почему мы так спешим.

Вообще ничего не понимаю!

Но, как обычно, подчиняюсь.

Ларе виднее. Она же на две головы выше меня.

Когда я возвращаюсь, одетая по-походному и с рюкзачком за плечами, Лара уже готова к выходу. Лысый тоже производит впечатление готового, причем окончательно, поскольку лежит на полу со сложенными на груди руками. Эта компактная форма наводит на мысли. Я вопросительно смотрю на Лару.

– Бери за ноги, – командует она. – Тащи к двери. Я ее открою, закрою и помогу тебе.

Конечная цель наших действий мне неясна, но промежуточные инструкции понятны, и я им послушно следую. Только на лестничной площадке спрашиваю:

– А дальше что?

Мы на четвертом этаже, Лысый тяжелый, а лифта в нашем доме нет, и мусоропровода тоже. Перспектива тащить тело по лестнице меня не прельщает: боюсь, получится шумно, это во-первых. Во-вторых, если Лысый отстучит своей головой, не защищенной даже волосяным покровом, по всем ступенькам (а их от нашей лестничной площадки до входной двери подъезда аж 63, я считала), не факт, что он когда-нибудь очнется.

– Дальше туда, – отвечает Лара и, закусив губу, с разворота вздергивает тело на лестничный марш, ведущий наверх.

– Мы собираемся сбросить его с крыши?! – шокируюсь я.

– С ума сошла? – Лара отпускает одно плечо Лысого, чтобы покрутить пальцем у виска, тело на ступеньках перекашивается и само ползет вниз. – Не придумывай ерунды, лучше помоги.

Я помогаю, мы затаскиваем Лысого на площадку между этажами – нашим и последним, пятым.

– Где его плащик? – Лара заботливо подстилает под тело клеенчатую голубую накидку доставщика. – Простудится еще…

– Не успеет. – Я смотрю на часы. – Через десять минут вечерний выпуск городских новостей, Игнатьевна с пятого этажа покинет свой пост во дворе…

– В том-то и дело! – Лара усаживает Лысого в углу, ставит ему на колени короб и отходит на шаг, оценивая общую картину.

Она могла бы называться «Курьер устал» или «Спи, мой доставщик, усни», но лирическому восприятию сильно мешает торчащая из кармана ветровки рукоятка пистолета. Я наклоняюсь, чтобы затолкать ее поглубже, но Лара хлопает меня по руке:

– Оставь, так и задумано!

Я отвлекаюсь на неожиданный и тревожный звук:

– А что это тут тикает?!

– Пугает, да? – Подруга издает довольный хмык. – Я положила ему за пазуху старый бабушкин будильник.

– А ты сегодня широко используешь наследие предков! – Я тоже хмыкаю, поскольку начинаю понимать Ларин план.

Если он удастся, Лысого без всякого нашего участия эвакуируют специально обученные люди. И, возможно, надолго лишат возможности приходить к мирным гражданам с пистолетом.

– Всё, уходим! – говорит подруга.

Мы быстро, но бесшумно спускаемся на первый этаж и еще немного ниже. Останавливаемся за дверью, ведущей в подвал, и ждем.

Не проходит и пары минут, как дверь подъезда открывается, впуская Аделаиду Игнатьевну с пятого этажа. Еще пять минут, пока бабка сонной мухой ползет вверх, мы прислушиваемся и шепотом переговариваемся. Я беспокоюсь, не хватит ли Игнатьевну кондратий, а Лара уверяет, что она у нас еще о-го-го, сама кого угодно уложит и упокоит.

Как обычно, Лара оказывается права. Вскоре сверху, усиленный подъездным эхом, доносится возбужденный голос Игнатьевны:

– Алло, полиция? На Пушкина, 48, в первом подъезде лежит посторонний мужик, воняет перегаром и тикает, а в кармане у него волына!

– Откуда только слово такое знает? – удивляется Лара. – «Волына»! А я думала, интеллигентная старушка, просто по характеру склочная грымза.

Я тоже заинтересована необычно образной речью Игнатьевны и с удовольствием послушала бы еще, но Лара уже переходит к следующему пункту программы.

– Идем. – Она бестрепетно влечет меня во мрак подземелья. – Не будем выходить из нашего подъезда, вдруг за ним следят.

Спотыкаясь и ушибаясь о разнообразный хлам, который в нарушение правил пожарной безопасности складируют в подвале жильцы нашего дома, мы под землей переходим из нашего первого подъезда в последний, пятый. Там Лара осторожно выглядывает во двор, используя в качестве перископа свою пудреницу с зеркальцем.

Предосторожность оказывается не напрасной.

– У бельевой площадки стоит чужая черная «бэха», рядом курит незнакомый дядька в черной ветровке, – Лара сообщает результаты своих наблюдений.

– Лысый? – зачем-то уточняю я.

– Не знаю, он в бейсболке. – Она смотрит в сомнении. – Думаешь, если у них черные спортивные костюмы – форма, то и лысая голова обязательна?

Вопрос интересный, но не суть важный. Меня больше заботит другое:

– И как мы выйдем, чтобы нас не увидели?

– За мной, моя крошка! – говорит на это Лара и, развернувшись, поднимается по ступенькам на первый этаж.

У шестьдесят второй квартиры нет электрического звонка, но есть ко всему привычная дверь, в которую Лара уверенно бьет кулаком.

– Чё надо? – Дверь приоткрывается, выпуская облако мощного аромата с отчетливыми нотками квашеной капусты, грязных носков и застарелого перегара.

– Киса, открывай! – велит Лара.

Киса – это Лёха Кислов, ее бывший одноклассник. Во взрослой жизни их пути далеко разошлись: Лара – логопед, а Лёха – наладчик станков, но оба весьма уважаемые специалисты. Поскольку Кислов работает не где-нибудь, а на ликеро-водочном заводе, у него есть доступ к разным тамошним полуфабрикатным и некондиционным продуктам. За пойлом, которое Киса с большой претензией называет «коньячный спирт» (и на котором, кстати, настояно мое алоэ), к нему ходит весь дом.

Киса гостеприимен: тем клиентам, которые не имеют возможности спокойно употреблять в местах своего проживания, он наливает у себя и при необходимости позволяет уходить «черным ходом» – через окно в кухне. Оно выходит на другую сторону дома, в густые кусты.

– А со своим ко мне нельзя! – Увидев торчащее из сумки Лары горлышко бутылки «Мартини Асти», Киса пытается протестовать, но подруга продавливает его внутрь и идет прямиком на кухню.

Там сидит мужичок, с виду – типичный затюканный подкаблучник. При нашем появлении он давится содержимым большой фаянсовой кружки – чем-то коричневым, но вряд ли чаем, – и подскакивает.

– Вольно, – бросает ему Лара и отдергивает занавеску.

Окно за ней открыто – у Кисы на первом этаже батареи шпарят еще сильнее, чем у нас на четвертом, а на подоконнике в постоянной боевой готовности обретается веревочная лесенка. Лара уверенно перекидывает ее за борт, бормочет: