Читать онлайн Такси за линию фронта

1. Позывной

– Куда ехать?

– Горловка.

Она добралась до меня черт-те откуда, с другого конца Славянска, договориться о вывозе. А я все не мог припомнить, откуда мне знакомо и почему так несимпатично ее лицо. Тянул время, доедая поданную теткой окрошку и думая, как поступить.

Не нравилась мне эта немолодая женщина с огрубевшими ладонями, одеждой мешком, нелепыми мослами локтей и коленей, запахом свежей выпивки и лицом, покрытым мелкой сеткой лопающихся сосудиков.

Передачку родне я уже сбросил – продукты, шмотки, лекарства: и дядька «онко», и отец у меня «онко», хотя таблетки там всякие, но если просят, что я, своим не достану? – разгрузился, машинка теперь пустая, и салон, и багажник. Задерживаться в Славянске я не собирался. Постоянные ночные обстрелы угрожают не только моей бестолковой жизни, но и кормильцу семьи – машинке, – да и сидеть в тесном сыром подвале с родней… Люди, конечно, хорошие, но знать, что воздуха и так немного, а ты его своей тушей в полтора центнера потребляешь, как они вдвоем, за них дышишь…

С другой стороны, на завтра ко мне просились теткины соседи через два дома, у них магазин и кафе с большим подвалом, там переночевать труда не составит, но под их запросы, чтобы вывозить, лучше бы не мой древний «Сеат Панда» 1982 года выпуска, похожий на обрезанные жигули в миниатюре, а газельку или какой другой микроавтобус…

Кстати, подшаманить машинку пора: начались «сопли» по системе охлаждения, тросики лохматятся, визжит и хрипит левый наконечник рулевой тяги, скоро и правому черед придет, сайлентблоки просятся на замену, а это всё деньги.

– Сколько вас?

– Двое, я и муж. Он инвалид, но не бойтесь, он сам ходит, он с головой инвалид!

Ложка застыла в тарелке – я вспомнил. Дней пять-девять назад, предыдущая поездка или перед ней, когда фашистская «градина» влетела в больницу, осколками посекло окна в доме напротив, где сплошные магазинчики. И вот там «взяли мародера»: из магазина детских товаров вытащили небритого кучерявого детину не меньше меня размерами, у которого по карманам был рассован всякий яркий ширпотреб. Фломастеры, линейки, мягкие игрушки, альбомы-раскраски, даже детские шапочки и балетные тапочки, а из заднего кармана свисал красно-люрексный подростковый комплект мини-бикини. И когда это всё из него извлекали, он стринги с блестяшками схватил и с радостным мычаньем надел себе на голову.

И стояла толпа, уговаривала ополченцев отпустить задержанного, мол, дурачок он и есть дурачок. И стоял патруль, и его командир, молодой, но напрочь войной замотивированный, пламенно вещал про «война», про «приказ», про «защита», про «безжалостно расстреливать мародеров и прочий асоциальный элемент». И бегала эта самая женщина от толпы до патруля, кидаясь на всех: на патруль – «отдайте моего», на толпу, обижаясь на «дурачка» или «безмозглое дитя великовозрастное» и оскорбляя в ответ метко, злобно, точно и безжалостно. Она на всю улицу пахла спиртным и угрожала патрульным: «Не отпустите – до Стрелка дойду, все про всех расскажу, как вы у меня самогонку брали, каждый шаг записан!»

И витали над скандалом оторопь и страх: и нового обстрела, и сухого закона… Как же в толпе называли эту женщину, кличкой какой-то… Нет, не вспомню…

Медленно поднял глаза – и отвел, не смог смотреть в ее, напряженные.

– Деньги-то у вас есть? Смотрите, расклад такой: бензина потребуется в один конец на второй передаче столько литров, я беру за туда и обратно. Амортизация машины – столько. Мой заработок – ну, пусть столько же. Сможете заплатить?

Это, к слову, меньше, чем берут другие перевозчики: я «тройной тариф за риск» не беру. Конечно, чуток приврал, и на второй передаче у меня расход меньше, и не собираюсь я до Горловки ползти на второй, будет нормальный асфальт – и на пятой полечу. Но как посчитать амортизацию, если не знаю, какой дорогой поеду? В позапрошлый раз пришлось вместо пятнадцати километров по трассе накрутить целых пятьдесят восемь на первой передаче по лесам, причем и по колеям, и по сущему бездорожью, как здесь говорят, «навпростэць». Клиренс у «Панды» маленький, всего одиннадцать сантиметров, не на каждый буерак въедешь, пенек в траве не заметишь – прощай и бампер, и радиатор… И очень хочется машинку подлечить, она у меня пусть и маленькая, а такая шустрая, с места до сотни быстрее десяти секунд разгоняется; по трассе, естественно.

– Смогу! – как в холодный омут с головой выдохнула посетительница и тут же полезла за пазуху, в лифчик, наверное, за деньгами. Платье съехало на сторону, из выреза наружу вывалилось нечто такое длинное, сморщенное, неаппетитное, что я не смог не отвернуться, не прервать злобно:

– Стоять! Нельзя! Не сейчас, вы что, примет не знаете, не верите? Половину – при посадке в машину, вторую половину – в Горловке.

– Смотрите, я везу только до Горловки. Точнее, до конечной троллейбуса. Даже если поеду через Горловку в другое место и нам будет по пути, это будет другой разговор и другая оплата. Даже если возьму пять копеек – все равно это другой разговор.

Дальше. Вещи. Берите только самое ценное и мягкое. Что не бьется и не ломается. Вот, запишите размеры сумок, нет, лучше я сам… Не больше этих размеров по любому измерению. Максимум восемь сумок, больше не влезет. Картины и фотографии только без рам. Сразу предупреждаю: посуду, телевизоры, зеркала – ни в коем случае! Никаких «на коленки в салон». Если начнут стрелять и нужно будет быстро на ходу в двери выпрыгивать, из-за этого «на коленки в салон» с жизнью попрощаетесь. Документы только с собой. Одеваться немарко, неброско и неприметно, но только в гражданское: ничего рыбачьего, охотничьего, железнодорожного или какой другой формы. Это и обуви касается: лучше кроссовки или кеды, ни в коем случае не берцы и не сапоги. Укропы остановят – не отбрешетесь. Лучше, если одежда и обувь потеплей: ночами бывает прохладно, хоть и конец мая.

Где живете?.. Жукова. Ладно. Я за вами заеду. В шестнадцать тридцать плюс-минус пятнадцать минут. Когда? Или сегодня, или завтра, или третьего дня. Не хочу загадывать, ждите к шестнадцати тридцати трое суток, считая с сегодняшних.

В тот раз с самого начала не заладилось, только я поздно обратил на это внимание: при подъезде к городу еле успел перепрыгнуть через кювет, спрятаться от колонны бандеровской техники; потом уже в городе полчаса стоял, ждал, пока погасят пожар, разберут завалы. Вот и на выезде сначала артобстрел, потом вдруг (хотя какой это вдруг – давно ожидалось) потек заливной патрубок радиатора, пришлось сливать тосол, срезать патрубок, вставлять переходную трубку, прихватывать хомутами, заливать тосол по новой, потерял не меньше получаса. И хоть гнал потом быстрей, чем разумно, до адреса добрался уже почти в семнадцать, в без пяти пять вечера.

А дома на Жукова уже не было. На огороде пожарные сворачивают шланги, от руин – вонь, жар и густой пар к небу. Вон, простынями прикрытые, лежат мои несостоявшиеся клиенты: ее коленка торчит из дырки в трикотажных спортивках, рядом отдельно ступня в носке и галоше, его жирная ладонь с широким браслетом-панкушей из разноцветных шерстяных ниток сжимает розовыми пальцами-сосисками такую неуместную здесь желтую резиновую уточку.

Не успел?..

Или, наоборот, Бог уберег?

Но почему не их?

Ладно, солнце начинает клониться к закату. Развернулся, бросил на пассажирское телефон, на торпеду раскрытую пачку сигарет, долил в бак из канистры того, что плескалось, литров пять-семь, порожняком до первой мирной заправки хватит.

И – на выезд. Проезд через Краматорск перекрыт: воюют, через Семёновку на Харьков-Ростов и подавно. Въезжал через Николаевку, значит, выезжать нужно другим путем. Пойдем-ка мы внагляк, через Райгородок…

Блокпосты, очереди, проверки, блокпосты… Можно и дальше тянуться в этой общей колонне, обрекая себя на унижения и подозрение – и последнее опаснее всего, потому что выезжающий один, в пустой машине и без груза, подозрительнее всех в потоке беженцев.

Но я сделаю по-другому.

Только прошел Райгородок, прямо перед следующим блокпостом очередного красно-черного[1] тербата свернул направо, на Брюсовку. Меня внимательно проводили глазами, поморщились, но ничего не сказали: нормальный асфальт есть только до Брюсовки, если под вечер еду туда, значит, местный, а не местный – никуда не денусь, там и найдут.

Ага, найдут, щаз-з-з! И видали, и вертели мы таких «найдунов» неоднократно: перед Брюсовкой грунтовка влево, в лес, по ней местные и ходят, и ездят, и за грибами, и за ягодами, и за сухостоем на дрова. А там – просека-лесосека, всего-то километров на пять, но выводит как раз под ЛЭП. А под ЛЭП, согласно правилам эксплуатации электрических сетей, ни деревьев, ни пеньков, ни мощных кустарников. И тянется эта ЛЭП почти до самой Дубравы, деревеньки с богатыми дачами, до колей самосвальных, что таскали с песчаных карьеров ворованный песок, а по ним до первых полей, вдоль которых – что? Правильно, посадка, лесозащитная полоса, и по краю ее грунтовка, чтобы колхозников на поля возить. Сколько в этих местах и езжено, и хожено, и на машине, и на велосипеде, и просто пешком, с палаткой и рюкзаком: и грибы, и ягоды, и туризм, и просто отдохнуть, от людей сныкаться… И не факт, что два с половиной или три часа по лесному бездорожью окажутся медленнее, чем вот этот старт-стоповый тяни-толкай по блокпостам, напханным укропскими оккупантами под каждым столбом.

Только мне в Дубраву не надо – там с позавчерашнего дня укропы; встретил в Славянске знакомцев-беженцев. Мне надо будет иначе…

Чуток газок – сцепление – тормоз, газок – сцепление – тормоз, ползу-переваливаюсь, тащусь не спеша на первой-второй, морщусь от залетающих в окно комаров и ошметьев зелени, дорогу и карту вспоминаю: если свернуть по полям на Озеряновку, а потом в молодых посадках хвойных незадолго до полигона донецкого ВНИИКа взять круто налево, в сторону Чернецкого озера, то как раз и выскочу на трассу на Северск, на мост, на правый берег Северского Донца, который пока еще наш. Вот где бы повернуть, как бы в полях не блудануть…

Выскочил на трассу, чтобы встать в хвост очереди уже на нашем блокпосту. И сразу же попал под подозрение: забрали документы, отогнали машину в сторону, побежали с документами вниз от трассы, в какую-то будку белую, рекламой заляпанную, навроде хлебного ларька, видно, созваниваться-узнавать про меня. Одного бойца с РПК оставили рядом присматривать, сами пока проверяют другие, битком набитые, беженские машинки.

Ладно, курю, осматриваюсь.

Стоит блокпост метрах в ста пятидесяти от моста. Мост внешне неказистый, вроде низкий, весной в полную воду и в лодке весельной пригибаться надо, чтоб под ним пройти. Но широкий, двухполосный, и крепкий, быки толстенные, на моей памяти по нему из гусеничного тяжелого не только тракторы колоннами в обе стороны гоняли.

Трасса сама идет довольно круто под спуск, профиль имеет выгнутый, края резко уходят в кюветы, солидные такие двухметровой глубины дождевальные канавы. И метров за пятьдесят-семьдесят выше блокпоста – крутой поворот. То есть бронетехника, вздумай она примчаться сюда на всех парах, имеет все шансы влететь в нагромождение бетонных фундаментных блоков и ежей, понаделанных из бордюров. Не бог весть что, но без строительных кранов это все не разобрать. Встанут непрошеные гости надолго.

За фундаментными блоками – что-то типа стрелковых ячеек. Только дурь это: по бетону будут бить снарядом, и пойдет он крошками-осколками с другой стороны, которые посекут стрелков не хуже крупного калибра. Но в кюветах вроде бы как случайно и незаметно – то камень, то ящик, то мешок, то земляной холм… на абсолютно равных расстояниях друг от друга. А с боков к кюветам придвинулись кустики – или тут заранее почистили «зеленку» неравномерно – и что-то мне подсказывает: это не случайно. Что ж, неглупо, если так.

Стоит пулеметчик молодой, светловолосый, на две головы выше меня, худющий – мое бедро как его грудная клетка. Форма одежды: тюбетейка татарская, футболка черная с рекламой баскетбольного клуба «Донецкие тигры», штаны-галифе от хэбэ солдатского, а на ногах даже не берцы – тапочки резиновые. Стоит, головой крутит, вроде на меня не смотрит, но глазом косит, я ведь даже если не вижу, все равно чувствую.

Плотный, вальяжный, улыбчивый такой армянин в охотничьем камуфляже и панаме-афганке, скалит зубы, документы проверяет, заигрывает с водилой «Лачетти»-универсала, тоже перевозчицей, если память не изменяет, Маринкой с Мушкетовки. Ничего не скажу, умеет деваха богатеев выбирать, вот и сейчас загружен «Шевроле» под завязку, колесные арки почти до дисков опустились, а на накрышнике – плазма с диагональю метра под три.

Заигрывает армянин, зубоскалит, но кобура с наганом древним расстегнута, и у АКС под мышкой предохранитель сдвинут на одиночные.

И бегает по блокпосту некто маленький, писклявенький, черная кучерявая шевелюра гуроном или чертом, а бородка рыжеватая взъерошенная ежиком вперед торчит, – небось, командир. Рация у него, Kenwood стандартный, на пятнадцать-двадцать километров, такой, как у ментов, пожарных и спасателей; он в рацию фальцетом орет, та ему в ответ хрипло шепелявит…

И вдруг такое зло меня взяло: и весь день непруха, и машина старая, уже сыпется, и родители болеют, и работы нет, и зарплаты нет, запасы прожираем – все, накопленное на новое авто, на домик на даче, на вузы детям… И клиентов несостоявшихся вспомнил, конечно. А тут все бегут, и ты вроде как вместе с ними драпаешь. И ведь обороняемся, держимся, но с каждым днем что-то свое отдаем, отступаем… И вдруг от своих же, и такое недоверие!

Тут наконец появился боец из будки, документы держит в руке, отдать хочет, но не отдает, видно, что-то спросит.

– Все нормально?

– Нормально. Вопрос можно?..

– Давай.

– А почему сегодня один?

– Клиенты не дожили.

– Откуда клиенты? Из Славянска?

– С Былбасовки.

Он аж с лица спал.

– А куда там?

– Сегодня на Жукова прилетело.

Смотрю, полегчало ему, но все равно как-то грустно-тоскливо: пальцы разжал, документы выронил мне в руку, кивнул: «Можете ехать», – сам будто в воду опущенный.

Пока я на трассу выруливал, очередь беженцев передо мной рассосалась. Только начал к бетонным блокам подъезжать – там между ними змейка на шесть или восемь поворотов, – вдруг, как черт из табакерки, командир:

– Все, закрывай блокпост! Дед, куда прешь, убирай машину!

«Дед» – это он мне. И поди возрази: седой как лунь, бородатый, телосложение далеко не юношеское… Спасибо, не «дедуля».

– Куда хочешь убирай, вон, хоть в лес отгони, тут через пять минут укропы будут!

И сразу после этого всем:

– Внимание! Движутся тремя колоннами! Основной удар в другом месте, на нашем направлении по двум трассам два вспомогательных. Но все равно пропустить нельзя, иначе на основном ударят в спину! Так что держаться до последнего! Я с Абдуллой, Змеем и Орлом на лесное направление, там нужно усилить! За старшего – Ару. Ара, командуй!

И – разъехались. Я сдал назад и налево, за кювет, в лес, там действительно метрах в пятидесяти что-то типа стоянки нашлось. Вытоптанная полянка, как место для шашлыка на три-четыре десятка машин с палатками. А командир с той стороны блокпоста – на «копейку» (и как она в кустах стояла, что никому видна не была?) вместе с пулеметчиком, еще одним и тем бойцом, который в будку бегал – и на другую сторону трассы в лес.

Загнал машину, а самому неспокойно как-то. И злость еще не прошла, и скорбь по погибшим клиентам, и муторно перед боем, да и стыдно мужику бой в кустах пересиживать, ведь не баба и не дите беспомощное… И мысли про «все бегут, и я бегу» – так, может, найдется один, кто скажет: «Всё, стоп, хватит, я дальше не бегу»? Кто? Почему не ты?

Задвинул машину еще подальше, в самую чащобу (поцарапал краску, ну и хрен с ним, зато даже с поляны не видно, пока случайно в лоб не наткнутся – хоть до осени простоит). И осторожненько, тихохонько прокрался обратно на блокпост.

А там как раз началось. Не успел из кустов выглянуть – сверху из-за поворота БМП, БТР и что-то мелкоброневое, четырехколесное, БРДМ, БМД или КШМ какая-то. Вывалились, оттормозились – и встали метрах в тридцати перед блокпостом, прямо на виду у всех, как три тополя на Плющихе.

Они стоят – и тут сидят, как мыши под веником. Они молчат, не стреляют – и наши не стреляют, тихарятся.

И тут встал Ара – тот самый армянин, который у Маринки с Мушкетовки документы проверял. Картинно отложил АКС, опер его стволом о бетонный блок, перекинул за спину один РПГ, а второй изготовил к стрельбе. И медленно-медленно, как-то равномерно и монотонно, будто Онегин на дуэли в театре, пошел в сторону укропов.

Первым не выдержал стрелок БРДМ, дал очередь, которая от башни своей же БМП срикошетила. И тут понеслось: Ара первым же выстрелом «разул» БМП, что дернулась к нему навстречу, и та завертелась ужом или юлой прямо посреди трассы.

Дальше происходит все одновременно: я хватаю оставленный Арой АКС и приседаю за бетонными блоками, чтобы, чертыхнувшись и вспомнив, что по ним-то непременно влепят, побежать на четырех костях и свалиться в кювет… Ара красиво так, рыбкой, ныряет в кювет с другой стороны дороги… БМП все крутится – и пихает в борт объезжающий ее БТР… бьет так, что бэтр сползает всеми своими восемью колесами в тот кювет, куда я упал… а из кустов наша ЗУшка шьет очередями навылет БРДМ, как самую последнюю в колонне, по всем правилам тактики.

Дальше – отдельные клочки или пятна, которые сознание складывает в последовательность, но уже хорошо потом.

Я стою на четвереньках в кювете на камне, а чуть сбоку над моей головой крупнокалиберные из БТР колошматят по бетонным блокам, прямо по тем самым фальшивым стрелковым ячейкам. Бэтр сполз в кювет почти целиком, накренился, только башня торчит над уровнем дороги, очевидно, от удара заглох; а у меня от ужаса становится сухо и ватно внутри: прямо перед бэтром, метрах в пятнадцати, на виду у всех перископов, смотровых щелей и стрелковых амбразур, стоит на карачках моя жирная пижонская туша, в светло-серых брюках с белым ремнем, серо-голубой футболке RILA с якорями и яхтами, голубых вельветовых туфельках – и с автоматом в руках!

И других врагов им просто не видно.

Страх рождает действие: я как-то по-обезьяньи с толчка четырьмя костями сразу прыгаю животом и мордой вперед, в канаву, в грязь, в лужу. Загребаю ногами и скребу локтями, толкая автоматом снарядный ящик перед собой, буквально вжимаюсь, вползаю в глубь канавы, проползаю метра четыре, выталкиваю ящик на мешок с землей, получаю какую-то призрачную защиту и опору.

Стрелок бэтра перестал лупить по бетонным блокам, довернул и опустил ствол вниз; очередь проходит у меня над головой, выбивает крошево из камня, где я стоял на карачках миг назад, но ниже не опускается, я в мертвой зоне. И тут начинают подниматься передние люки, водительский и командирский – а оттуда меня и обычной стрелковкой достанут!

Страх и ужас переходят в какой-то внутренний, спинномозговой-кишечный вой, и одним движением, памятью Советской Армии, проклюнувшейся через тридцатилетнее забытье, я правой рукой – не модно, зато привычно! – взвожу затвор, досылая патрон, и откидываю приклад АКС, у меня был такой же. И в этот момент сверху, далеко за БТР – взрыв, рванул БРДМ или что там от него осталось.

Первым открылся командирский люк – я вдруг с десяти-двенадцати метров увидел очень ясно красную, яростно что-то орущую рожу с длинными вислыми огненно-рыжими усами; на голове черная бандана с белым черепом и костями, на груди красная футболка с перевернутой пентаграммой, в которую вписаны перевернутые же серп и молот. Он почему-то не стрелял, а пытался выбраться на броню, цепляясь то ремнем, то стволом своего ксюхи-укорота за что-то внутри. Вот эта перевернутая звезда с советской символикой меня взбеленила больше всего, и я с каким-то отчаяньем «ты сейчас, а я потом» дождался, пока голова урода вползла на мушку, вдавил посильнее рамку приклада в плечо и тем же движением – неправильно, но привычно! – нажал на спуск. Одиночный. Ах да, он же у Ары стоял на одиночном… Водительский люк пока открылся не больше чем наполовину, но начали распахиваться боковые, и, испугавшись, что не успею, не видя цели, я положил в глубь водительского два или три раза, положил и перевел прицел налево, на люки между бэтром и трассой.

Справа сверху, из посадки, по бэтру тоже стреляли, я это понял, когда башня повернулась и широкой дугой прошла по зеленке. Сверху прямо передо мной скатилось тело в камуфлевой майке и парадных милицейских брюках, с одним глазом и ухом – полчерепа нету. Скатилось и затряслось от попаданий: в меня тоже стреляли. Из карманов брюк торчали магазины, я вытащил один из заднего, а из ближнего бокового не смог – за что-то зацепилось. И тут же начал бить по частям тел, выглядывавшим в левый профиль из корпуса: если эти выберутся, то корпус им будет достаточной защитой, чтобы сделать много гадостей нам всем.

Затарахтела ЗУшка, но доставала только по башне БТР, спрятавшегося в кювете. Да и доставала так себе, наклон велик, большинство рикошетят. Но, видно, стрелку в башне и от звука мало не показалось. Скорострелка замолчала, кто-то опять попробовал выскочить слева, со стороны командирского люка попытались тело втащить внутрь – тоже хотели выбраться через этот люк? – но тот гад и при жизни цеплялся, и после смерти зацепился за бульдозерный нож плотно. На всякий случай я положил в каждый люк по паре одиночных – и после второго в водительский кто-то там страшно завыл, смертно, на пределе возможностей глотки.

Всё, сдохла ЗУшка, заработала басовитая скорострелка, наверное, бэхи: БМП-то хоть и обездвижен, но вооружен. Кто-то, очевидно, раненый, умудрился забраться под бэтр, и теперь бьет из-под колес круто вверх, по посадке: я вижу его ствол, время от времени руки на цевье автомата, но самого врага скрывают колеса. Пытаюсь отстреливать тех, кто лезет через левый борт, и поймать-уловить его цевье справа. Почему они не пытаются завести БТР? Заглох – это ведь не обязательно поврежден!

Сверху слева всё очень громко – видно, дела худо. И да, накаркал: они завели бэтр и по чуть-чуть сдают назад, а неведомый стрелок был как раз между колес – и поорать долго не успел. Какой-то смельчак за кормой БТР перебежал со стороны посадки на шоссейную сторону кювета, а в посадке никого, кроме наших, нет. Дай бог ему удачи!

Ох, как же неловко – видно, обувь была в грязи – он поскользнулся на плитах кювета, покатился вниз, взмахивая руками… Кто-то высунулся из люка, я нажал на спуск – щелчок! Патроны кончились… Я расстрелял все тридцать?! Подожди, как же тридцать, я, кажется, уже полдня здесь стреляю… – потянул АКС к себе, положил на бок, попытался отщелкнуть магазин – тугой, зараза! – привстал на локтях, чтоб удобнее, – что-то спереди громыхнуло, рвануло! Значит, смельчак успел-таки закинуть в открытый люк гранату!

Бэтр – всё.

И слева на трассе рвануло, и за спиной, и над головой тоже: пригнулся, коснулся ствола щекой, аж взвыл от боли ожога. Непроизвольно откинулся назад, а на спину, на излете, как песок или щебенка с лопаты, просыпались мелкие осколки, и тоже горячие, зараза! Моя полусинтетическая майка сразу слиплась, скипелась, обожгла – ужом завертелся, охлаждая спину в липкой канавной грязи.

И – тишина! То есть вообще тишина, ни выстрела, ни крика, аж навалилась, как пустым мешком накрыла. Оторопью, недоверием, липким ожиданием гадости наполнены секунда, две, десять… Нет, хватит тут в грязи валяться, не свинья же, – встаю, со скрипом и ноющей болью сгибаю и разгибаю суставы, еле шевелюсь, из пересохшей глотки дыхание такое хриплое, что самого себя стыдно.

Слышу – стонет кто-то, спереди, возле чадящего бэтра. На негнущихся ногах медленно чапаю на стон – слева, со стороны трассы, голос. Хрипло, но мелодично вполголоса ворчат: «Кузем мечкис кангнац лини им ахперс… Аствац лини кез пагапан, джан ахперс…»[2] В одной руке автомат, в другой полный магазин, как-то очень легко выщелкиваю пустой магазин, вставляю новый, досылаю патрон, три шага наискось вверх по бетонным плитам, выглядываю – а тут мне в лицо ствол нагана, что держит в руке Ара. Грязный, закопченный, из уха струйка крови, другой рукой тянет по асфальту пустую трубу РПГ. Я смотрю на него, он на меня. Вспоминаю, что взял его АКС, ставлю на предохранитель, складываю приклад, беру за цевье, протягиваю ствольной коробкой вперед: «Спасибо за ствол, Ара! Пригодился!» Наган уже в кобуре, Ара берет калаш двумя руками, чуть ли не с поклоном:

– Вах, тебе спасибо, джан, ты больше пригодился!

– Там кто-то стонал – посмотрим?

– Пошли, дарагой!

– Послать могу, но лучше вместе сходим, да?

Дурацкая шутка действует, как доза смехотворного – ржем, покатываемся, аж идти не можем, сгибаемся – пошел отходняк. Возле колес бэтра находим того самого смельчака в штанах от ментовского камуфляжа, в берцах, в жилетке от костюма-тройки на голое тело. Без сознания, рука в кисти согнута под неимоверным углом, синяки, ссадины, громадная шишка над виском, но дышит и стонет. Ара причитает: «Печник! Вай, Печник!», пока тащим его вверх по склону кювета, к посадке, а смельчака время от времени выворачивает наизнанку.

Будку разметало взрывом в щепу. Всего-то и было нас семеро: шесть ополченцев да я, приблудный. Один убитый свалился прямо передо мной, в посадке с нашей стороны еще раненый, Щука, тяжелый: нога в колене перебита. А на той стороне трассы уже никого: двоих зенитчиков покрошила БМП. Хорошо, Ара дождался, пока откроются дверцы десантного отсека, и положил сзади внутрь бэхи последнюю гранату из РПГ, а не то слишком кисло бы нам было… А бандеровских трупов мы насчитали больше тридцати – то ли тридцать пять, то ли тридцать шесть, запутались, сбились, но идти снова пересчитывать стало лень.

Мы сидели возле лесного ручья – такого чистого, звонкого, щедрого ручья, в котором отмыли и Печника, и Щуку, и Ару, и даже меня, и отстирали заодно. Печник очнулся, только рука болела – это он сломал, когда поскользнулся, упал, а не ранение – да на ногах стоять не мог, тошнило: сотрясение мозга. А мы с Арой грелись у маленького костерка и пили, пили лучшее в мире пойло, самое веселящее и самое хмельное – чистую родниковую воду. Пили, курили и хохотали от всего, а скорее, от радости жизни. А потом завыло, загрохотало, заиграло просверками в небе где-то километрах в десяти, и опытный Ара сказал: «Видно, наши встрэтили, а если встрэтили, то скоро здэсь будет Радист» – это он про командира своего.

– Мы – казаки! Потому Радист у нас не прапор, а вахмистр (Ара сказал это как «Вах-х! – мистер»). Он – донэцкий, говорят, раньше на телевидении работал. А я старший урядник, родом из Степанакерта, еще тогда беженец, живу в Торез, знаешь такой город? А ты – кто?

– И я донецкий, по происхождению тоже казак, когда-то учителем был, потом в вузе старший преподаватель. Зовут меня…

– Вай, меня Самвел зовут, я и на Сэмэна отзываюсь, какая разница! На войне пазывной давай!

– А нету у меня позывного! Я же вообще гражданский, цивильный!

– Вах, какой цивильный, если через линия фронта туда-сюда ездишь! С какой стороны ствол автомат держать знаешь! Не может не быть у тебя позывной!

– Ара, тебе кто позывной давал?

– Зачем давал? Я сам взял!

– И что, тебе бы дали взять, если бы ты выбрал Нар-Дос или Туманян?

– Фы, гра, скажэшь тоже, Нар-Дос!.. Это все равно, если назваться Давидом Сасунским или Анной Сароян, вай, это по-русски…

– Это как взять позывным Илью Муромца или Бориса Годунова, я знаю… Чего смотришь, я все-таки старший преподаватель, как у нас говорили, «страшный препод»…

– Ха, вах, тогда я «страшный урядник», да!

– Ну тебе виднее, кого и чем пугать! – и мы опять расхохотались, зачерпнули из ручья и выпили.

– И все равно, нэ дело, что у тебя позывной нету! Кто ты не по жизни, а на этой войне?

– Перевозчик…

– Это Фрэнк в фильме, роль, которую актер Вэнс играет, да?

– Ну, я не знаю…

– Нэхороший позывной! И человек там не очень, и по жизни гадости много будет, еще давай рассказывай, кто ты.

– Ну, технику чиню, пишу немного… Программы пишу, чуть-чуть прозу…

– Какую прозу?

– Фантастику…

– Фантаст? Брехун-фантаст? Звездобол-сказочник? Вах, сказки – это хорошо, но нэ сейчас, потом, после война! Еще давай!

– Тогда – обычный прохожий.

– Прохожий? Прохожий – человек Божий, не вышел ни кожей, ни рожей – это нэ про тэбя, смотри, как тебя много! Мимо, значит, проходил, автомат схватил, сколько гадов покрошил?

– Не считал…

– И не надо! Пусть они считают – тех, кто останется, если батальон такой, как ты, мимо проходить будэт! Скажи, у тебя на майка якоря, паруса – ты море любишь? Ветер, волны? Волю?

– А кто ж ее не любит!

– Тогда твой позывной Волька! Помнишь, который со старик Хоттабыч ходил, дела творил? Тоже вольный человек, тоже приключения любит!

– Ну, Волька так Волька! – я уже устал от этого разговора. – Давай за это выпьем! Хотя бы воды, пока другого нету!

– Наливай!

И только потом, когда совсем отпустило, я задал вопрос, который давно крутился на языке. Не удержался, ляпнул.

– Ара, прости, если много на себя беру… Ты что принимаешь?

Ара уставился на меня во все глаза.

– Ну, ты был такой в бою… – я показал руками, какой он плавный и неспешный. Это и сейчас чувствовалось в каждом его движении, но тогда – особенно, будто напоказ.

Хохотать Ара больше не мог. Он только как-то судорожно вздохнул, похлопал ресницами и картинно – плавно! – взялся за сердце, давая понять, что ему очень смешно, но сил уже нет.

– Инсулин я принимаю, дарагой ты мой.

Мотнул головой на Печника и Щуку и добавил:

– И они тожэ.

Потом оказалось, что я забыл, где оставил свою «Панду», потом мы нашли авто, и Ара долго восхищался способом маскировки, потом мы курили мои сигареты, и я при ближнем свете уже по ночи медленно и аккуратно перегонял машинку к блокпосту, сразу на нашу сторону бетонных блоков. Тут прилетела «копейка» с Радистом, уже без стекол и с простреленной крышей, зато в сопровождении старенького зилка-«бычка», в кузове которого сгрудилось человек пятнадцать-двадцать, весь остальной личный состав его взвода. И тут завертелось-закружилось по полной.

Я уже был не Дед, а «вы» и, с подачи Ары, Волька.

– Ара, ну ты даешь, Волька – он же по книге мальчишка! – удивился Радист, сам недалеко в свои неполные тридцать убежавший от мальчишки.

– Ты что, камандыр, разве не может маленький мальчик вырасти в большого степного орла?!

Дальше грузили и вывозили убитых и раненых, и наших, и укропских – трое фашиков оказались трехсотые; в кузове ЗИЛа сложили высокой пирамидой двухсотых бандеровцев, сверху трехсотых, привязали монтажными стропами, а потом сели наши раненые – кроме Щуки и Печника были еще трое из других мест, – и аккуратно, в ряд, выложили наших павших.

А потом я засобирался домой, в Донецк – и про родителей разволновался, и вообще. Правда, не знал, как дела с движением ночью, но Ара утешил: «Я с тобой поеду, у меня связь есть, все блокпосты пройдем, как надо» – и поехали. Ара восхищался резвостью «Сеата», заранее отзванивался вперед по трассе, так что нам даже бензин приготовили, осталось только без очереди залиться и рассчитаться.

Я спешил домой, к больным папе с мамой, а Ара спешил в больничку – получить на взвод инсулин. Все бойцы взвода были диабетиками, их нарочно собрали в кучу, чтобы не развозить медикаменты по разным блокпостам, по идее, это очень удобно, только инсулин у них кончился пять дней назад – именно поэтому Ара был так артистично неспешен и картинно нетороплив. И, понимая, что этот человечище в любую минуту может «сделать гаплык» – не из-за войны, из-за обычного сахара в крови – я гнал как сумасшедший, на прямых участках трассы разгоняя свой «винтаж раритетович» до ста пятидесяти под горку, – он так, думаю, отроду ездить был не приучен. И слава богу, что все у нас получилось, что через два часа подняли дежурную медсестру, ворвались туда, где нужно было получать лекарства – и Ару сразу укололи. Проверили кровь прибором – и укололи.

А я поехал по ночному воюющему городу домой. Поехал, останавливаясь на каждое требование ночного патруля, представляясь Волькой и, благодаря позывному, практически не теряя времени. Комендантского часа еще не было, точнее, любое время суток в городе было такое же, как комендантский час. На окраинах не затихали артобстрелы, иногда что-то выло над головой и взрывалось в стороне, не было тогда столько беспилотников, зато летали настоящие штурмовики и бомбардировщики, и с каждой высотки, террикона, даже просто холма небо расчерчивали очереди трассеров – чаще не попадая, но не бесполезно: отпугивая небесных упырей от целей, от мирных жителей и беженцев из захваченных мест, пытавшихся уснуть под звуки стрельбы, потому что завтра тоже надо жить, работать, совершать и творить новый день…

2. Поездочка

Выскочили из-за поворота, глядь – в лесу люди голосуют. Вроде как в туристов одеты, штормовки, кеды, рюкзаки, но все равно разные мелочи в глаза лезут: тут кеды плюс ситцевое платье и модная городская женская сумка через плечо, там рюкзак вместе с чемоданом. Беженцы. Через поле и через лес из Славянска выходили. Мигнул фарами, мол, «увидел, кого надо направлю», – и погнал дальше. В этот раз уже не смогу помочь, со мной пассажир из тех, кто профессионально не любит попутчиков.

Смотрю в зеркало заднего вида – а все-таки мой «Сеат Панда», такой маленький снаружи, но такой просторный изнутри, чем-то напоминает испанский галеон. Нет, по размеру, конечно, он поместится в капитанской каюте, зато как он проносится мимо стоящих на обочине, как пассажирка гордо восседает на алькантаре из кожи молодого дерматина… Там местами до ниток вытерлось, а все равно кажется – простор и богатство. Да и я сам за рулем «Сеата» – явно не за рулем «Фиата». Нет, не гидальго, конечно, но при моем лишнем весе и размерах склонился над рулем, как падре над молитвенником.

Вообще-то для перевозчика такой пассажир, как эта – ей разве что мантильи на макушку да веера в руку не хватает, – золото. Едет один, вещей везет мало, платит исправно, не торгуясь. Но то, что посреди горя и разрухи кто-то «варит свои дела», и потому вроде как и ты оказался хоть чуть-чуть, но таким же «деловаром» – напрягает. Как-то грязно на душе становится, если вдруг перевозчик сродни «сакартвело».

Я уж и не вспомню, где и кто впервые назвал их «сакартвело», хотя и по-другому называли, «гамарджоба» и «генацвале». Но точно знаю за что. За то, что перевозчик вроде меня нужен этим шустреньким сухоньким старушкам с матерчатыми сумками или толще-чем-полным миловидным дамам «вокруг сорокета» с пакетами, в которых вроде как свертки ткани, лишь для одного: пересечь линию фронта. И до посадки к перевозчику, и после высадки такие дамы передвигаются на крутых тонированных джипах с грузинскими номерами. И, как правило, эти же джипы незаметно сопровождают перевозчика до линии фронта и встречают после нее. Иногда и помочь могут, вмешаться в непредвиденность. Вот за номера грузинские и за то, что при таком уровне доходности, которая позволяет все это сотворить, они сами через ленточку не ездят, и прозвали этих, наличку в больших объемах перевозящих, – гамарджоба, генацвале или сакартвело.

А почему именно наличку – да были случаи, не со мной, врать не буду, но вроде как у каждой из таких дамочек от двухсот-трехсот тысяч до нескольких миллионов… И не факт, что в гривнях. И случись чего – те, чьи это деньги, сразу и найдутся, и «впишутся», хоть с той стороны фронта, хоть с этой. И свидетелей, как ты понимаешь, в живых не оставляют.

Вот сидит сзади, смотрит горделиво, выглядит моложаво, правда, лишнего весу как бы не поболее, чем у меня. Ярко-рыжий волос густой, не факт, что не крашеный, но пышный и ниже плеч. Голос хороший, оперный, вкус как подбор репертуара тоже присутствует, когда до посадки меня ожидала, не знала, что на нее смотрю, пела, да так, что за душу брало. Может, поэтому сразу ее и огорошил, наученный прежним опытом:

– Под руку водителю ничего не говорить и ни о чем не спрашивать! Или молчать всю дорогу, или говорить только тогда, когда я спрошу: «Вопросы? Что-то сказать хотите?» Иначе штраф двести гривень за каждое слово – и машина останавливается просто в голом поле до уплаты штрафа. Согласны с такой постановкой вопроса? Нам через кучу блокпостов ехать, обстановка иногда по несколько раз на дню меняется, где закончится одна власть и начнется другая, никто не знает, в пути тратить время не буду. Если согласны – едем, нет – ищите другого перевозчика.

Обиделась. Надулась, как ячмень под глазом на ветреную погоду, но поехала. Видно, своих денег нету, но до такой степени нету, чтобы за слово по двести гривень платить? Или деваться совсем некуда, вот и с таким грязным делом, как чужие деньги возить, связалась?

А кто я такой, чтобы чужую жизнь судить? Она честно выполняет свои обещания, вот и ты будь до предела честен и скрупулезен! Да и что греха таить, из четырех поездок одна у меня выпадает на «сакартвело», а это чаще, чем у других перевозчиков. Везет, или это они меня ценят и любят? А не в гробу ли окажемся с такой любовью?..

Впрочем, в одном деле нам уже повезло, мы уже на стороне ДНР, из сети укропских блокпостов выскочили. Не все знают окрестности пионерлагерей вокруг Брусино, вот и я не знал бы, если бы в далекой юности здесь не пионервожатил…

Сбросил скорость до семидесяти, открыл окно, закуриваю. Смотрю в зеркало заднего вида – в глазах вопрос. Ладно, я не гордый, более того, мы ведь специально не оговаривали про «курить в машине», должен дать не только себе минутку поблажки, но и болтушке выговориться:

– Хотите закурить? Угостить сигаретой? Что-то спросить хотите? Где-то километров пять проблем не предвидится, можно.

– А почему вы тех людей не подобрали? – а сама тонкие длинные ароматизированные вытащила и на ходу прикурить пытается, но машину подбрасывает, и руки у нее явно сами зажигалку держать научены меньше, чем у мужчин прикуривать.

– Давайте сделаем так. Я сейчас остановлюсь, а вы аккуратно пересядете вперед. Тут и пепельница ближе, и в форточку курить можно, и пакеты ваши у вас под ногами разместить много удобнее, идет?

– Почему не взял? Сколько их было? Четверо. У каждого по два предмета багажа. Нас в машине двое, мест максимум пять – кого-то одного не взять? Кого? Не было там здорового мощного и нестарого, чтобы оставить его посреди дороги. Дальше. Вот представьте себе, что я бы взял двоих, бабульку и молоденькую девицу. Даже не говоря про оставшихся старика и зрелую матрону с излишним весом, отпустили бы? Сколько багажа они бы в машину пытались загрузить? Думаете, четыре предмета, двоих? Если они идут вместе, то уезжающие пытались бы забить всю машину своим барахлом, чтобы оставшимся идти налегке, так?

Докурила. Окурок затушила и в пепельницу, не за окно – хорошо.

– А я вас обещал доставить максимально быстро и с минимальными задержками. А каждый предмет багажа – это отдельный досмотр на блокпосту. И если еще багаж есть, а хозяина его нету… Размеры задержек представили? А теперь представьте, что вдруг мы попадем под обстрел. И уходить нужно будет вот так…

И раскачал маятник змейки от правой обочины до левой. На скорости около семидесяти оно от обстрела и не спасет, но для пассажирки, вперед пересевшей, а на ремень безопасности снова плюнувшей (а я специально напоминать не стал, ибо задолбало их сакартвельское наплевательское бездумие), стало неожиданным шоком стремление верха и низа, а также права и лева поменяться местами… Да, как и предполагал, расперлась руками и ногами «за всюду», выпучила глаза и задавила дыхание в горле застрявшим всхлипом. А я не преминул:

– Ай-яй-яй, ну нельзя же быть такой невнимательной, снова не пристегнулись! И впредь не забывайте, что пристегиваться нужно раньше и обязательней, чем дышать! – и уже в прямолинейном движении резкое торможение с семидесяти до двадцати, и вся дорогая косметика с тщательно выстроенного макияжем лица качественно отпечаталась на лобовом стекле.

Ну, ничего не скажу, оторвался. За все те случаи, когда разное их сакартвело меня строило, спорило и вообще всячески раздражало, оторвался. Хотя вроде бы этой и не за что пока, ну не виновата она, что в сакартвело отбирают таких вот не очень умных куриц, но…

И пока она, отлипнув от стекла, обламывая заманикюренные ногти, трясущимися руками пристегивалась, я, разгоняясь до восьмидесяти, уточнил:

– Так, значит, вы не против, если я кого-нибудь подвезу, кому-нибудь помогу? Конечно, если это не помешает исполнению нашей основной цели, «максимально быстро и с минимальными задержками»?

– Нет. Вы знаете, я, наверное, теперь уже вообще не смогу быть против чего-то.

Интересно, «теперь» – это про войну, то есть вообще, или конкретно про меня, про мои хулиганства в этой поездке?

– Ну, как скажете! А теперь… а теперь выходим на уровень, где раньше был блокпост ополчения. Прошу полного внимания, молчания и подчинения!

А блокпоста-то уже и нету! Сбросил скорость до тридцати, медленно проезжаю, рассматриваю, стараюсь запомнить. Судя по всему, сверху, авиацией работали, гады. Видно, арта, а потом вертушки. Если бы броня пошла, то фундаментные блоки точно бы растащили, а так… воронки еще дымятся. То, что когда-то было торговым ларьком, ставшим потом служебным помещением, уже только курится, где-то тела лежат, но останавливаться рассматривать не буду – не из-за себя, из-за сакартвело, они нервными истеричками, как правило, бывают. Хотя эта вдруг оказалась не против попутчиков, что для них странно. Глянул на дамочку – точно, глаза на мокром месте, губы зубами закушены, но держится. И вслух количество трупов считает.

А ведь соображает дамочка! Четыре трупа, а хлопцев наших было здесь где-то под тридцатник. Значит, остальные выжили! Выжили, но ушли. Судя по всему, не самовольно пост бросили, отступили по приказу. А что из этого следует?.. А то, что спереди могут быть и укры, и наши, и любые бандюки с мародерами, и даже остатки блокпоста вполне могут где-нибудь по обочине к нашим тащиться. Значит, максимальная внимательность, маршрут ровно по центру проезжей части, и гоним. Ну, не на тапку в пол, но не меньше сотки, а лучше сто двадцать: чтобы и еще ускориться можно было, и для стрелка навестись на нас, взять упреждение, уже составляло проблему.

И как накаркал – вдвоем накаркали! Ну, может, с десяток километров пролетели, за горбик дороги перевалили, спереди стрельба, и метрах в пятидесяти спиной к нам из-за поворота размалеванный «синяк»[3], по пояс голый, но с калашом и трубой одноразового гранатомета, как-то по-заячьи за дерево на обочине отпрыгнул, на одно колено, влупил короткой очередью туда, откуда прибежал, и давай на плечо гранатомет ладить.

Я – по тормозам, хотя бы потому, что оружия у меня ноль, а быть в таком замесе лишней подвижной мишенью… Дамочка сразу два кулака в рот засунула. А из-за поворота – «пах» из подствольника – и уже никто никуда не стреляет! Говорят, что ВОГом убить невозможно, мол, осколки мелкие, летят недалеко, но… но вот этому – точно хватило: так он, синий, на бок и прилег, не до конца взведенный гранатомет подушкой под ушко подсунув.

Остановился метров за десять, двигатель не глушу, дамочке – «сидеть, молчать, из машины не выходить, форточки не открывать», сам аккуратно так дверь прикрыл, чтоб замком не клацнуть, и к синяку.

Да, синяк совсем неправильный, в наколках вместо крестов – свастики, вместо куполов – скелеты зигуют, а погиб как им и должно: тех самых мелочных ВОГовских осколков как раз хватило, чтоб через глаза, нос и рот прямо в мозг. И, насколько мне помнится, так стрелять именно на том блокпосту умел только один человек, как раз командир поста.

– Эй, Муха, привет! Это я, Волька! – второго такого ВОГ-снайпера, хоть в форточку седьмого этажа, хоть из-за угла под дерево осколками в морду положить, рядом нету. Муха синего уделал, гарантирую. – Сто лет тебе еще жизни, бродяга, выходи, ты же знаешь, я, как всегда, безоружный!

– Тьфу, мать-перемать, в дышло, корень, двенадцать колен израилевых и по крышке гроба елдовеником, Волька, мать твою, ну нельзя же так! Ты бы хоть движком взрыкнул, мы ж тебя за его подельника приняли!

– Ну это вы совсем зря, я скорее зэков возить буду, чем таких вот разукрашенных фашей!

– Все, точно он, Волька! Выходи, братва! – и из кустов лезет с десяток ополчей.

Угостил хлопцев сигаретами. Спросил разрешения у пассажирки – на десять минут перекурить, новостями обменяться, задержкой не считается. Рассказал, что видел, спросил про блокпост. Объяснили хлопцы.

Сначала в тыл просочилась группа этих вот, разукрашенных. И пошла кошмарить и блокпосты, и просто деревенских. В связи с этим где-то там – кивок вверх – решили сократить число блокпостов, стянуть поближе друг к другу, чтобы труднее было просочиться мимо. И уже сворачивали старый, когда вдруг – артналет и вертушки.

А не успели занять позицию нового блокпоста – со спины эти вот и ударили. Их гнали, большой мобильной группой гнали, но гады завели преследование в болото, бросили свою технику и рванули налегке. А тут наши блокпост строят. И техника у наших была. Вот и возникло «между молотом и наковальней», и одному даже удалось прорваться. Правда, теперь не четверо двухсотых у наших, а полных полтора десятка только здесь, и никакой техники, даже автомобильной.

Понимая, что вот-вот Мухе придет в голову предложить Вольке поделиться автомобилем хотя бы на время, пока не найдут другой, решил ускориться:

– Трехсотых сколько? Тяжелых?

– Тяжелых двое, а всего десяток.

– Ясно. Пленка есть?

– Какая пленка?

– Ну, большой полиэтилен, скатерть там походная или рукав, что дачники на теплицы брали? Не мелочь, не кульки пакетные?

– Ну, найдем… А зачем тебе?

– Застилай вот здесь, – открываю заднюю дверь, показываю на пустую заднюю сидушку, – и вот здесь – подымаю крышку багажника, показываю место в багажнике. И грузите тяжелых трехсотых. Я – с пассажиром, пассажир нервный и спешный, быстрее скинуть дело с рук заинтересованы все. А заодно и твоих довезу, мы до Горловки идем.

– Ха, да ты жук! Нет, дорогой, да прямо золотой, прямо вовремя, но ведь жук же! Я и заикнуться не успел, а ты уже соскочил! – частил Муха, руководя погрузкой раненых.

В салон положили ополченца лет на десять старше меня, деда: осколок в бочину, пули под ребра, в ладонь и в плечо. В багажник – лет на пять-десять моложе меня, но длинноусого и напрочь бледного: колено и ниже – вообще все всмятку, да плюс потеря крови. Тот, который в багажнике, сразу РГДшку из разгрузки – и кольцо на палец, мол, я же ничего видеть не буду, так что… А тот, который в салон, оказался «с довеском», но я это не сразу заметил.

Уже тронувшись с места, объехав только сооружаемый блокпост (без фундаментных блоков, только мешки с землей, камни, кирпичи да остовы сгоревшей техники) и притопив по полной, я вдруг увидел в зеркальце какое-то шевеление у деда сзади. Присмотрелся, опешил и заорал матом:

– Да что ж ты, мать-перемать, делаешь?! У него в живот ранение, ему пить нельзя! Куда ты его поишь?!

Маленькая, какая-то бесформенная и бесфигурная девочка, вся заваленная телом старика, аккуратно приподымала ему голову и вливала в рот что-то из фляги.

– Это не вода. Это водка с ханкой. Ему обезбол нужно, так хотя бы так.

– Дура конченая, ты ему сейчас и глотку с животом и кишками сожжешь! Не смей, млять, ты же не врач, лучше спать ему не давай! – а сам гнал уже на сто пятьдесят.

Где-то в районе бывшего авторынка Майорска нас обстреляли. Красиво, грамотно, по правилам: пулеметами перекрывая курс, минометами по площадям, и, кажется, ЗУшкой пытались накрыть вслед на упреждение. Но я-то на Майорский авторынок и до войны ездил, а там, где ездил медленно, всегда есть шанс проскочить быстро. Потому, даже не особо сбрасывая скорость (ну, до сотки), спрыгнул с одной асфальтовой полосы в кусты, пролетел через кусты по грунтовке на другую, пока там сообразили-навелись – повторил тот же фокус в обратном направлении. Всего-то и было таких вихляний штук пять, когда на горизонте нарисовался знаменитый горловский блокпост. С надписями, от которых укропов корежит с четырнадцатого, а литературный язык – с момента его отделения от матерного.

И длиннющая очередь машин перед ним. Что оставалось – становиться в очередь? С ранеными? Открыл все форточки, включил аварийку и, гудя, рванул по встречке. Перед самым блокпостом уже встречают, семеро, целым отделением. Сразу выскочил из машины, документы подаю и показываю:

– Тут от Мухи тяжелые трехсотые, один в салоне и еще один в багажнике, только у того в руках граната. Скажите, где санчасть, куда сдать, если нужно будет – сразу вернусь в конец очереди.

– А ну, дамочка, подвинься! – и рядом с пассажиркой уселся некто худенький да щупленький, на первый взгляд молоденький, что вчерашний школьник, очень цыганистого вида, но глаза бешеные, много видавшие, и с РПК в руках. Сказать, что пассажирка была шокирована – это не сказать ничего. Но урок «молчать, пока не скомандую рот открывать», видно, за время пути усвоила четко, потому только пыталась вжаться в сиденье, в ручку КПП, в перфорацию алькантары под собой, в пустоту между атомами и мирами, а боец умудрился еще и плечо свое ей под пышную грудь подсунуть. И, как мне показалось, слегка приподнять.

Хоть мои документы бойцу не отдали, но зато мы поехали, и поехали гораздо быстрей, чем прочие, пересекающие блокпост. Уже при въезде в Горловку – поворот, триста метров вихляющей грунтовкой (тут, как бы ни спешил, не больше двадцати скорость) – и мы возле палаточного городка санчасти. Или госпиталя. Или больнички, вдруг ставшей чем-то бо́льшим. А может быть, возле сортировочного эвакопункта – не знаю, как это называется, и вообще, не мое дело.

Того, который из салона, достали и унесли сразу. Я не физиономист, но отчего-то подумалось, что, только осмотрев, все в медицинском решили одно и то же: не жилец. Его дочка – таки оказалась дочка – убежала следом. А из багажника доставать бойца пришлось этому, который с РПК. Открыл крышку – а тот уже в невменяемом состоянии, и на свет, хлынувший в багажник, сорвал кольцо с РГДшки. И если бы не худой-цыганистый, что буквально прыгнул внутрь багажника на его руки, назвал его по имени, уговаривал его… возможно, написать это было бы некому.

Минут через пять унесли и его. А пулеметчик, обмотав РГДшку изолентой (потому что кольцо так и не нашли), пытался трясущимися руками прикурить и рассказывал, что это в прошлом его командир и как они вместе служили, в каких передрягах были.

Я ему:

– Садись, подвезу, мы ж обратно едем, за моими документами, в проверке в очереди стоять.

Он глянул на меня как на полоумного:

– Зачем? Ты сам нам всем проверочку устроил этой парой трехсотых! Стой уже спокойно, сейчас твои документы привезут!

Я киваю на пассажирку, мол, ее бы тоже проверить, а в ответ такая горькая улыбка:

– Ну, возьмем мы одну гамарджобу, а толку? Она к вечеру все равно на свободе будет, и все деньги ее опять при ней, а так она хоть какую-то пользу сделает, тебя да бойцов прикроет. Стой, жди, должны были уже выехать!

И трех минут не прошло – УАЗик, и в нем известная в ополчении личность. Сам документы мне отдал, мол, свободно следуйте, желаю счастливого пути. И тут же:

– А попутчиков не возьмете?

А я ему в ответ:

– А Мухе хоть какую-нибудь технику не поставите? А то у него вообще ничего нету, даже велосипеда гнутого, сначала хотел у меня отжать, потом про раненых вспомнил.

– А я никогда не думал, что сказочный пионер Волька торгуется, как еврей на базаре!

– Вай-вей, восточный базар он такой базарный базар даже на востоке, в Донецкой области! Да и я ж по-пионерски, я ж не себе, я ж для Мухи!

– Ну, если для Мухи, то лады! Пятый! – пулеметчику, – вот эту УАЗку с шофером – к Мухе! И сам там с ними останься, у него с пулеметчиками плохо. Научишь кого найдешь, кого сможешь! А мы – поехали?

– Поехали!

И вот уже сзади расположились трое с оружием и рюкзаками, и опять моя «пандочка» рвет капотом пространство, проглатывая колесами километры дороги. Наскоро объяснил пассажирке, мол, с такими попутчиками нам теперь сам черт не брат, потому едем до Донецка, не до Горловки. Смело и за те же деньги. Хотя могу высадить и в Горловке, как уговаривались. Иначе – звоните, согласовывайте, где вас в Донецке подберут.

Она тогда долго смотрела на меня очень задумчивым, недоверчивым взглядом. Видно, искала, где же и в чем же я ее использую. Или кидаю. Или не я, но и меня, и ее. И ушла «в кустики», но с телефоном. И когда вернулась, сказала одно слово: «хорошо». А где – это уже потом, в Донецке.

Еще разок нас обстреляли между Пантелеймоновкой и Ясиноватой, но я-то если и ждал гадости, так именно тут: укропы очень близко. Все пристегнулись, всех покачало змейкой, на скорости сто двадцать это, конечно, опасно, но… но вероятность, что мы опрокинемся сами, была гораздо выше, чем та, что в нас попадут.

Первыми машину покинули ополченцы. Как только проскочили Ветку (очень трудно, психологически почти невозможно, так долго и опасно гнав за сотку, сбросить в городе скорость ниже сотни… вот и у меня это в реальности получилось лишь на трамвайных путях на Ветке), попросили «не гони и прижмись вправо», потом «вот сюда, на Экономическую», и внутри промзоны все трое и вышли.

Смотрю на пассажирку – мол, куда теперь? А она, видно, вконец задрессированная этой нашей поездочкой, без слов понимает:

– Я точно не знаю, но можно по Артема в сторону ДМЗ?

По Артема так по Артема, не вопрос. Вернулись на Киевский проспект, нырнули под мост, вырулили на Артема, идем даже в каком-то потоке машин, потому, кажется, вообще не спешу, всего семьдесят. Правда, как-то так получается, что всегда успеваю самым первым.

Ей звонок.

– Вас просят не спешить. За нами не успевают.

О как, думаю, на семидесяти – и не успевают! А хрена ли тогда такие машины заводить, чтоб на семидесяти не успевать? Но сам еще больше сбрасываю. И уже после НИИ травмы, не доезжая Мира, вижу громадный черный фордовский внедорожник, конечно, с грузинскими номерами. И эти ребята как-то очень осторожно и аккуратно пристраиваются вслед за нами, отдавливая весь остальной поток машин, и просительно начинают мигать правым.

Я, конечно, матюкнулся в голос, мол, остановка и стоянка запрещены, на знаки им плевать, что ли? – но как-то сразу и парковочный карман нашел свободный. Карман на две машины, а на нем «Ниссан x-trail», и тоже с грузинскими номерами.

Тут ей звонят, а я в голос:

– Да понял я уже весь развод, пусть из ниссана все выйдут и двери открытыми оставят, а форд дальше проедет, там еще карман должен быть. Ну или за поворотом направо встанет, там парковочных мест много.

А она в телефон:

– Вы все услышали? Вы все поняли?

А из телефона, который на громкой, с непередаваемым донецко-макеевским акцентом:

– Йез, май коммандер!

И тут же из ниссана вышли трое. И, паркуясь, я успел внимательно осмотреть девственно-пустой салон японца.

Запарковался. Двери свои открыл – а чувствую, что внутри бурлит, бьется, мается и не отпускает. Прямо сил никаких, не то что выйти из машины, просто оторваться от руля. А пассажирка из салона выпорхнула, и на шею одному из них, и, кажется, плачет – с фига ли? Ведь нормально же доехали, еще и с каким ветерком.

Тут другой из троицы, тоже толстый, кажется, толще меня, только низкий и квадратный, как-то вдруг пафосно и очень всерьез мне:

– Огромное спасибо! Вы не поверите, наблюдать за работой профессионала само по себе удовольствие, но наблюдать за филигранной работой на грани возможности… Когда профессионал формирует возможность самой своей деятельностью – это высший пилотаж! Мое почтение и бесконечное уважение! Спасибо!

– Да не за что, не перехвалите, мы же договорились! А уговор дороже денег, как известно.

– Да, вот ваши деньги! Тут чуть больше, не столько, сколько надо бы, но чем могу.

– Эй, – чуть не кричу, – а свои деньги из моего салона вы забрать не хотите? Все разбежались, все разнюнились и рассиропились, а то, что барышнины клунки остались, под пассажирскую сидушку наполовину засунутые – так и надо? Смотрите, я деньги получил, значит, что, могу спокойно ехать?

Не, «громом пораженные», это сильней, чем «утро стрелецкой казни», плюс немая сцена из «Ревизора». Как они сначала застыли, потом как они дернулись, как они те пакеты, которые пассажирка нервно ногами пинала, а ополченец берцами топтал, извлекали бережно из-под сидушки и разглаживали!

Я любовался и в голос ржал, и вот в эту-то минуту и понял, что все, что закончилось, что отпускает. Что я приехал, и этой поездке конец.

На этот раз всё…

Потом я встретил их, пассажиров той поездочки, каждого.

Первым – которого в багажнике вез. Встретил в Москве, на площадке досмотра при входе в некое общественное здание, то ли торговый, то ли развлекательный центр. Я только вышел из метро, где меня тоже проверяли и ничего не звенело (ну, кроме предъявленного к досмотру), а тут – на тебе! Уже в пятый раз я проходил через рамку металлодетектора и ума не мог приложить, чему же там звенеть, когда прибыл вызванный еще после второго прохода командир, капитан Росгвардии. И вместо того, чтобы организовывать личный досмотр в присутствии двух понятых, кинулся мне на шею. И вместо магазина отправились мы в их кубрик.

Оказалось, что я тогда «только-только успел», потому что «еще пять минут, и от потери крови». Оказалось, что «а если бы остался там, то ногу бы не сберегли», но главные запасы крови были в Донецке, поэтому он уже на следующий день оказался там, и один из докторов НИИ травмы буквально из ничего, из осколков от обломков, собрал ему новые кости. И теперь разве что на погоду колено плохо гнется, а в остальном…

Оказалось, что ему ногу раздробило еще на старом блокпосту, а потому бой за новый, только строящийся блокпост – как в тумане, но вот лицо мое, когда я багажник закрывал, – да!

И я напомнил про гранату. И под радостный хохот мне было вручено то самое кольцо – «только на третий день с пальца сняли, вообще думали, что срезать придется», – которое я после той поездочки тоже дней пять искал по всему салону. А в придачу к кольцу – раскладной нож, вроде как обычный перочинник, со стилизацией под Китай или зэковскую работу. Только лезвие у «раскладушки» из очень хорошей стали. И «колечко» как стопор, мешающий дешевому китайскому механизму самораскрываться.

Я это кольцо при первой же возможности отдал пулеметчику Пятому, уже через Муху. У них своя иерархия, и Пятый теперь в немаленьких должностях, но под командованием Мухи. Пятый, как говорят, сделал из колечка медальон, который на цепочке носит. Вспоминает часто и само кольцо, историю с ним, и ту РГДшку, которую замотал изолентой. А потом – уже зимой четырнадцатого-пятнадцатого – она пошла в «стаканную растяжку» на задних подступах к располаге и спасла жизнь и Пятого, и всех его бойцов. Забрав в закрытом помещении жизни ДРГ врага.

Следующей встретил я сакартвело. И было это в Крыму, году, кажется, в восемнадцатом. Мы с женой отдыхали, отпуск у нас был. И поехали на модный тогда пляж севастопольский, на «Омегу». И именно там к нам подошла супружеская пара – та самая пассажирка и ее муж. Нет, не тот, которому тогда на шею бросилась, много моложе, и ее моложе, и спортивнее.

Зовут даму Елизаветой. И волосы у нее естественно рыжие, не крашеные. Происхождением она из Керчи, но живет в Севастополе. Известная джазовая певица, выступает в элитных заведениях, график плотный, расписан на полгода вперед. Муж ее тоже музыкант, саксофонист, и здорово комплексует оттого, что на фоне жены все их индивидуальные таланты теряются. А без жены чистой музыкой, конечно, тоже можно заниматься, но и доход, и известность, увы, далеко не те.

Я тогда спросил ее: почему я? Почему ко мне так часто?.. И получил в ответ: клиент банка с хорошей финансово-кредитной историей и долгим опытом безаварийной езды. К тому же через ленточку регулярно.

Мы с женой были приглашены и на обед, и на послеобеденный коктейль в двухъярусную квартиру на Адмирала Юмашева, и на вечерний концерт в клубе, и даже со сцены Елизавета благодарила за жизненные уроки. А в разговоре двое на двое сказала жене открытым текстом: за те самые «двести гривень каждое слово», за то, как важно в этой жизни не вовремя не открывать рта. Ну и за жизнь со здоровьем в ту поездочку, естественно…

Последними я встретил тех двоих, старика и его дочку.

Зима двадцать первого, день рождения покойной матушки. Еще мороз, хотя уже и сыплет снег. И в рабочий день я не на работе, так сложилось. Заскакиваю на рынок, покупаю две гвоздики, беру кулек каких-то карамелек, пачку печенья. И еду на кладбище.

В одиннадцать утра на кладбище я оказался вообще в одиночестве. Нет, где-то слышались вздохи оркестра, кого-то хоронили, где-то, наверняка, были и другие посетители, просто не так многолюдно, как обычно. Запарковался на боковом въезде, достал цветы, добрался до родимых могилок.

Смахнул снег, положил цветы, разложил конфеты с печеньем. Конечно же, съел и сам – символический ритуал погребальной тризны. Собрал остатки печенья и карамели, иду обратно, рассматривая могилы, ищу посетителей или бомжей, раздать конфеты. И натыкаюсь взглядом на свежепоставленный обелиск.

Памятник – мраморный, один на две могилы. Старик, Павел Семенович – декабря четырнадцатого. Декабря, значит, тогда еще пожил, хоть чуть-чуть, может, даже из госпиталя выписался. А дочка его, Эльвира Павловна, лейтенант МЧС, двухтысячного года рождения, – в девятнадцатом. То есть было ей в четырнадцатом всего четырнадцать. И нужно было еще пять лет воевать и учиться, становиться лейтенантом МЧС, чтобы в девятнадцатом погибнуть. Чтоб только зимой двадцатого – двадцать первого кто-то поставил стелу черного мрамора.

Кто? Муж? Брат? Мать безутешная? Родня? Сослуживцы? – я не знаю. Просто они два года лежали рядом с моей родней, и сколько раз за это время я мимо ходил… А правда, сколько?

Да не меньше четырех раз в год, на день рождения да день смерти и папы, и мамы, а потом еще на Пасху, на Покрова…

В общем и целом, оставил на их могиле я остатки от тризны своей. Даже если никаких бомжей или посетителей не встретил, пусть и их помянут добрым словом те, кто конфеты и печенье на кладбищах собирает.

Мы ведь и вправду, даже проносясь мимо событий испанским галеоном, как тот самый легендарный Ной, каждый день своей жизни собираем «всякой твари по паре». Собираем вокруг себя, чтобы помочь или получить помощь. Чтобы научить или научиться. И никаких случайных встреч, случайных людей нет и быть не может – каждый может или научить, или научиться, или помочь, или получить помощь.

Трудно это? А кто его знает, уже привычно!

И только потом, вспоминая или встречая прошлых «попутчиков жизни», вдруг задумаешься и поймешь – а ведь могло бы быть гораздо хуже, страшнее, кошмарнее!

Но ведь не стало? А что теперь зря языком молоть, если и тогда не вопил. Ведь у тебя машинка маленькая, куда там океанскому лайнеру Ноя, в нем много больше попутчиков поместилось, а потом многократно хуже приходилось! Ан нет, «Ной не ныл, и ты не ной, ведь и ты не Ной».

3. Корчагин

Мы вчетвером ржали, как целый конный эскадрон. Ну подумайте сами! День такой яркий, солнечный, и пацаненок, чернявый, толстенький, лет десяти на новом велосипедике нарезает круги вокруг ДПСника. А тот, гад, так увлеченно болтает – ни документы на блокпосту не проверяет, ни на пацана внимания не обращает! Обидно, да? Вот пацаненок от уязвленного самолюбия и разогнался, привстал на педалях, лег грудью на руль, голову прижал, прямо под полицейский афедрон, как конь под седока… И доблестный постовой с размаху мордой – в лужу, в грязь, вместе с полосатым жезлом и калашом-укоротом! Ну как тут не ржать?

Мы везли гуманитарку в Мариуполь. Старый бусик, за рулем я – Волька, рядом Синай, в салоне Эмир и деда Вася. И сотня пакетов с едой и самым необходимым: газеты, свечи, спички, салфетки, масло, сгущенка, консервы, сахар. Консервы, крупы и масло возят многие, это не дефицит, но сгущенка и сахар, особенно детям, но свечи, свет и спички, но влажные салфетки там, где после боев не то что воды, вообще ничего нет… Ну и газеты, хоть какое-то, но слово, хоть какие-то, но новости, а не слухи и сплетни.

Эмир после ранения на реабилитации, Синай и деда Вася и после ранения, и после шестидесяти, я ненамного от них по возрасту отстал. Купили за свои, заменили на полевке уставные шевроны прикольными, с самого раннего утра потарахтели по трассе: ксивы у всех зачетные, можно бы и «вездеходить», но мы ведь не на службе, потому едем «как все».

Вот «как все» и встряли, на последнем блокпосту проверка документов затормозилась. Всего один человек, ДПСник, так радостно и увлеченно болтает с водителем новенького в сером карбоне «Хаммера» с номером серии 797, тщательно постриженным пепельно-седым и в дымчатых очках. Ну и судя по тому, что мы в очереди пятые, а за нами уже машин сорок собралось, затянется это надолго: вон, пепельно-седой уже нетерпеливо губы поджимает, но терпит. Что, сам к постовому с вопросом обратился, и уже не рад?

Эмир даже порывался выбраться из салона «построить салабона», но Синай удержал, мол, у нас же официальных документов волонтеров нет, ты что, хочешь, чтоб каждый из сотни пакетов гуманитарки досматривали? Сидим с открытыми в жару окнами, ждем, музыку слушаем, терпим. И тут такое! Нет, есть и на земле справедливость, и есть Бог на небе, точно есть!

И вот когда для нас четверых было самым главным не выпасть из машины от хохота, оно и резануло: шумное семейство хором совестило пацана:

– Пашенька!

– Павлуша!

– Павлик!

– Павка!

Павка!

И вспомнилось, и отсмеялось резко, и потемнело в глазах, и дрожащими руками не сразу достал сигарету.

Павка…

Павку ко мне привел его отец – Марат Игоревич, по паспорту Ибрагимович. Я когда-то сразу после вуза учил его в старших классах окраинной донецкой школы. И однофамильца его, тоже из ногайских татар, только Марат был из «совсем простых», а Равиль – «из торговых». Я бы, может, и отказался, зная, что Равиль с Маратом дружны до сих пор, уж очень дурная слава про Равиля Ахметовича по Донецку ходила, мол, и бандюк, и олигарх, и, с недавнего времени, чиновник, но… но, во-первых, у меня тогда были проблемы с энергосбытом. Для меня очень серьезные проблемы, сам бы я их не осилил. А во-вторых, Марат помнил, как в десятом классе я за него вступился, спас от тоже серьезных проблем. Но перед этим очень жестко поговорил, показал реальную цену всех его друзей и увлечений, объяснил, чего от него хотят и на что ради него согласятся пойти. Вот потому он меня и просил. Просто по-человечески просил. Не каждый ведь день «большой человек», хоть и не олигарх, но бизнесмен областного масштаба, обращается с просьбой к бывшему учителю, всего на семь лет старше просителя.

Павка тогда, как и этот, «отличился на велосипеде», видео мне Марат показал. Утро, парковка банка, выезд на перекресток, красный сигнал светофора. В ряд стоят пять машин, милиция и банковские. Сзади появляется Павка с байком для прыжков, ну или как это называется, цепляет к седлу длинную цепь с «моргенштерном», разгоняется и въезжает на заднюю машину. Причем делает это так быстро и мягко, что шипастая звезда «моргенштерна», оторвавшись от земли в момент прыжка, опускается вниз только тогда, когда Павка съезжает с капота первой и вспрыгивает на багажник второй. Как раз между машинами. Блестяще все рассчитано и исполнено. И если бы охранники четвертой – управляющего банком – не выскочили Павку ловить, дело бы вообще обошлось без повреждений и членовредительства, а так…

А так рассеченная «моргенштерном» рука одного охранника, сорванные до черепа волосы другого – еще бы, об его голову велосипед разгоняли! – длинная царапина на крыше последнего, милицейского автомобиля. Ну и заведенное дело про злостное хулиганство с членовредительством.

Обычно все ругают скоробогачиков, мол, из грязи в князи. Это чаще ложь. Те, кто поднялись с самых низов до самых верхов, как, например, Равиль, все же сохраняют хоть какую-то связь с корнями. И потому, не имея абсолютно никаких моральных норм и ограничений, не всегда творят полный беспредел: мнение «корней» для них имеет значение. Хотя тяжелое прошлое сказывается; мне стало совсем не по себе, когда услышал, каким тоном Марат бросил: «Можешь делать с ним все что угодно. Даже убивать». Правда, окончание фразы – «пять раз каждый день» – чуть-чуть это напряжение сняло, но в том, что Марат так уж и не был замешан в кровавых делах Равиля, я здорово засомневался.

Иное дело дети скоробогачиков, «золотая молодежь» в первом поколении, там уж точно без норм, ограничителей и тормозов: «все позволено и все разрешено», «к хорошему привыкают быстро, а к плохому с удовольствием». Марата эта судьба отчасти минула, старший его, Ибрагим-Игорь, работал безопасником как раз в том самом банке, возле которого видео снимали; а потом стал очень неплохим специалистом именно в системе безопасности банковской сферы. Младшая дочь, Раечка, тогда была вообще ребенком, но, насколько мне известно из-за ленточки фронта, стала неплохим и очень рисковым тележурналистом, ее даже «изгнали из нэньки», правда, журналистом CNN в Швецию и Финляндию.

А вот средний, Павка… Марат просил: «Исправь парня, пропадет», но времени давал ровно одно лето. И, чтобы не идти на явную сделку с совестью, я ответил: «Только после того, как поговорю с ним».

Мы сидели на лавках-бревнах рядом с низеньким пеньком-столиком на моей даче. Той самой даче, на которой троюродный племянник жены, паршивец, поставил свою ферму крипту майнить: в домах-то счетчиков нету! Зато счетчик есть в кооперативе, а я в кооперативе состою чисто по традиции и собственности, уже много лет к школьному преподаванию отношения не имею. Да еще и «русскомировец» в кодле укро-школы, то есть на меня вообще всех собак повесили. И вот озвучил я свое «поговорю с парнем», Марат достает телефон, и на дачу заходит Павка.

Именно Павка. Маленький павлин, мелкая пава мужеска пола – тогда ему было, как и Марату в моей молодости, пятнадцать. Показательно красующаяся походка, кольцо в ноздре горбатого носа, зеленый гребень посреди соломенно-желтых волос, при фамильных широченных плечах и низком росте – папа профессионально занимался борьбой – ступает легко, как модель на подиуме. А желтые кошачьи глаза – больные, затравленные, испуганные, злые. И искусанные в кровь упрямо сжатые губы. И – тоже – страстная, маниакальная тяга обратить на себя внимание, выдвинуться, самоутвердиться, стать лучшим. И такой афронт – уголовка.

Исходя из общих педагогических положений, я, чтоб завязать нормальные отношения, тогда пацана похвалил. Причем именно за расчет, мол, если бы не вмешались… Но результат шокировал: сопляк меня, учителя его отца, тут же решил психологически подмять: начал поучать «как надо», то есть стать даже не вровень, а выше! Абсолютно взрывоопасная смесь спеси лидерства, самовлюбленности без самоконтроля, и заниженная самооценка благодаря низкой оценке окружением:

– Ай, да что вы вообще понимать можете! Вы же уже давнее прошлое! Тут не расчет, тут прямо танец, тут талант нужен, это ведь целое искусство, чтобы и телом качать, и на педалях плясать, и вставать, и спадать, и всё в правильном ритме! Я бы вас даже, наверное, научил… но не получится! Вы же все-таки, признайтесь себе сами, как и мой папик, уже давно старпер! К сожалению, моему величайшему сожалению…

И картинно прикрыл глаза ладошкой и развалился рядом с папиком на лавке-бревне, куда его сесть не приглашали, одну ногу на столик-пенек, другую под себя… И мы с Маратом смотрим друг на друга вытаращенными глазами, пытаясь подобрать челюсти с грядок…

Мы тогда долго пытались разговаривать, но малолетний позер и интриган сквозь словесную шелуху и провокации время от времени показывал свое настоящее нутро, свои увлечения. Это был прежде всего риск и драйв, нечто «хероическое». Ну ладно, решил я для себя, будет тебе «херойство» – уел он меня, укусил за профессиональное, у меня ведь тоже есть чувство педагогической гордости.

И на все лето отправились мы в турпоход. Мол, ты не сможешь, а я тебя все-таки научу. Хочешь кататься на байке? Нет проблем, есть у меня знакомые велотуристы, если Марат за все платит, садись в папин микроавтобус, поедем по горному Крыму. На крыше байки туристов и Павки, в салоне старые волки велотуризма, в кабине водитель и я. Сперва под Белогорском потренировались, заехали прямо на вершину Белой Горы, потом до Зуи – и привет! Круто по бездорожью вверх, на яйлу, потом без троп и условий вниз, до Бахчисарая, потом до Соколиного, по Большому Каньону с выездом на Ай-Петри и вниз к морю.

Сказка, а не маршрут, если бы хоть интересовался велотуризмом, за такой спурт от уровня Симферополя до самого моря можно было бы душу продать. И каждый день Павка умирал не по пять, а по двадцать пять раз и больше. И каждую ночь наш микроавтобус организовывал лагерь, и питание, и ремонтную базу. Фыркавший и хмыкавший на переделки обычных советских «Туристов» Павка за время похода сломал целых пять буржуйских моднявых байков, три – невосстановимо, а у асов велотуризма – только несколько пробитых колес, три сломанных обода и одна гнутая рама.

Потом был сплав по горным рекам Кавказа, и я уже был загребным на одном из катамаранов, а Павка научился не только тонуть в луже курам по колено, но еще и плавать в ледяной воде с пробитым спасжилетом. А еще готовить, ремонтировать, клеить и усовершенствовать средства сплава и оборудование.

И уже в августе – скалолазание, опять в Крыму, Куш-Кая и Илияс-Кая, самые татарские, сиречь ногайские места. Так мы за лето прошлись по всем его героическим увлечениям. И каждый раз до тех пор, пока не поймет свою реальную значимость, дешевую цену своих понтов, не перестанет заноситься и гордиться, а начнет реально работать над собой, ловить момент научиться, что естественно, особенно в кругу настоящих спецов и асов.

В сентябре уже и меня удивил результат: пацан и в школе начал учиться, причем сразу вдруг на отлично. Да и за лето как-то сами собой затихли и рассыпались все мои проблемы – Марат никогда не любил что-то делать шумно и явно, – а все долги кооператива, не только за свет, оплатил неизвестный добродетель. Потому следующая наша встреча проходила на шестнадцатилетие пацана, как раз на Покрова Богородицы.

С моей подачи Марат таки подарил сыну японский мотоцикл, но подарил коварно: в разобранном виде. Мол, получи права, сдай вождение, а умение свое докажи всем, собрав эндурик «Кавасаки». А вот он – то есть я – тебе поможет. И под это, в принципе, небыстрое дело – собрать мото правильно и надежно – пошли разговоры уже по душам. Где я и постарался в жаждущую романтики душу пацана «налить» классику уже моего детства: Николая Островского.

Павку, но Корчагина.

Пацан сопел, бычил, фыркал, хмыкал недоверчиво, но книгу, юбилейное подарочное издание с иллюстрациями, неоднократно вслух страницами зачитываемое и специально «забытое» на самом видном месте, таки у меня утянул. Но тут уже наша с Маратом заготовка «не выстрелила»: мы договаривались, что через неделю – сколько надо, чтобы осилить эдакую томину современному «многабукафф» читателю, не меньше? – папик книгу найдет, «узнает» и устроит «за воровство» скандал с головомойкой. Мы не учли степень владения малолетками современной техникой: через пять дней и книгу прочел, и уже все его друзья обзавелись ксерокопиями, а сам том был возвращен с положенными извинениями, реверансами, бестами и регардами, еще и между страниц денег насовал, паршивец! Марат потом на заправку домашней и офисной копировальной техники круглую сумму выложил, но то уже их семейные дела.

На эндурике Павка голову не сломал и ДТП не устроил – а я боялся. После школы он даже сам поступил в вуз, но не туда, куда мечтал его папик, а в автодорожный, и именно на проектирование и строительство мостов и дорог, и даже учился на стипендию – Марату не оставалось ничего другого, кроме как исполнить обещание, подарить сыну на восемнадцатилетие вызывающе-кумачовый «Мицубиши Лансер». И потом был «шахтерский стрит-рейсинг», по совершенно убитой дороге до заброшенной макеевской шахты: головокружительный спуск с окружной дороги Донецка до узкого и горбатого моста, а потом крутой подъем по уже почти грунтовке с затяжным поворотом до шахтного двора.

Устроил эти соревнования Павка, его же команда «Боярка» каждый раз и боролась за призовые места, но официальный организатор и «держатель тотализатора» даже не Марат, а однофамилец, Равиль, только ему как чиновнику такое по чину.

До сих пор помню, как впервые услышали слоган Павкиных «красномаечников»: «Мы не старперы! Мы не старперы! Нас не обгонит старпер-паразит, у нас гоняться стоял и стоит!» – и у всей чиновничьей трибуны свекольно-красные рожи вытянулись и шурупом завернулись. Бывал я зрителем на тех шабашах безумных «гонщегов» – что могу сказать: автосервисы озолотились стопудово.

А потом была война.

И на войне Павка был уже моим конкурентом: если я перевозчик, то как иначе доказать мне свою круть, если не делать то же, что и я, только лучше?

А вот по поводу «лучше» наши с Павкой взгляды разошлись кардинально: я все же прежде всего людям помогал, а Павка – зарабатывал. Особенно с учетом того, что остальная его семья из Донецка удрала. Еще в апреле, еще до Второго мая…

Вот когда меня начали звать работать «сакартвело» – именно тогда: мол, почему самые жирные куски мне, а не ему – мы с Павкой и поссорились.

– Я должен был взять эту клиентуру, я! Сам! А вы… а вы мне весь кайф обломали!

– Ну кто тебе мешает, перехватывай! Просто бери за поездку меньше, чем я!

– Меньше?! Я что, нищеброд? Я не старпер, чтоб кидаться на объедки! Они могут, а значит, должны мне платить больше, много больше! Вы украли мое будущее!

Наорались мы тогда друг на друга, чуть до рукоприкладства не дошло. Хорошо, что вокруг были люди, в том числе и клиенты, не кинулся на меня тогда Павка, не рискнул. Хотя достать, особенно когда и он, и я без пассажиров, пытался, и не раз. Да, его «мицык» мою «Панду» однозначно бы сделал, особо по хорошей трассе. Только кто же ему дал бы – во время войны плохих дорог гораздо больше хороших, а на плохой дороге опыт решает больше, чем крутость тачки.

Честно скажу, я тогда на него здорово обиделся. Обиделся и стал ждать от парня любой гадости, в том числе и самого плохого: как там в пословице, ложечки нашлись, а осадочек остался? И даже, чего греха таить, все время подозревал, что не выдержит, что сдрыснет Павка в Киев к папику, особенно когда узнал, что СТО его дружбана с Павкиным «мицыком» накрыло укропским «градом». Ну правда, чего ему теперь тут ловить? А там – папкин бизнес, бабки, все возможности.

И посреди этих мыслей как-то шли мы вот этим же бусиком с Синаем в ЛНР. И встряли на блокпосту, но не по этой, не по глупой причине. Собралось очень много машин – впереди прорыв. И стоим мы на горке, и видим петляющую в низине дорогу, и поле травы в каких-то желтых цветах, и Т-образный перекресток, и по ножке Т прет колонна фашистской бронетехники.

Со стороны всегда виднее, но и непонятнее: впереди колонны танк, в середине бэтры и грузовики, в конце – БМП. Всего семь или восемь корпусов. Я еще, помню, удивился: кто в здравом уме первым в колонне ставит самый медленный и самый тяжелый танк? Зачем? Чтоб, не дай бог, вся колонна встала? И тут нашу толпу на обочине объезжают четыре мотоцикла, эндурики: спереди рулит боец в каске и бронике, сзади без броника, но с РПК на груди, в кубанке, и за спиной или РПГ с несколькими выстрелами в колчане, или шмели с мухами. Синай еще толкнул локтем: «Глянь, Павка!»

И точно: его красно-желтый «Кавасаки»; седок мелкий, но широкоплечий, глаза желтые, нос горбатый, что-то орет радостно, за шумом моторов не слышно. И все они, на разгазовке, такие яркие, разноцветные, опасные, как осы. Объехали нас, выскочили на середину спуска, вместе все вдруг налево и по бездорожью, веером, петляя в густой траве, в бок колонне.

А враг что-то почувствовал или даже знал, но танк сразу тормознул и тем самым сбил колонну плотно, так плотно, что бэтрам уже не развернуться. А мото-осы под ливневым обстрелом сократили дистанцию аж метров до двухсот или меньше, и тоже все вдруг – набок и скрылись в густой траве.

И заработали РПГ, шмели и мухи. И в пять минут вместо колонны – восемь столбов пламени, первыми «ушли» бэху и танк, потом бэтры, потом и по КрАЗам досталось. И уже пехота, казачий полк УНМ ЛНР от выживших гадов поле дочищает.

Тут и нам команда трогаться, мол, нечего зенки пялить, пока трасса свободна – вперед! Такое кино досмотреть не дали, гады! И больше аж до начала СВО я Павку не видел…

– Волька, ты не спишь? Поехали! – Эмир в спину толкает. А ведь точно, пока я тут в своих воспоминаниях сигаретой ковырялся, на блокпосту картина изменилась решительно: не один ДПСник, а полноценный наряд из четырех человек, один ДПС, один ВАИ, один ВП, один полицейский. И очень быстро досматривают и документы проверяют.

– Да, Эмир, едем. Мы же на стоп-линии, вот махнут – двинем.

– Уже махнули!

– Уже едем!

Въехали в Мариуполь. Дома, конечно, почти что всё в никуда, нежилое состояние, но дороги уже расчистили: воронки и ямы есть, но передвигаться можно. Едем в самый центр, к самому большому мариупольскому храму, Покрова Божией Матери, тому, что рядом с символом города, с водокачкой и со взорванным театром русской драмы. И у Павки день рождения на праздник Покрова. А Эмир историю боев за Мариуполь вспоминает:

– Вот тут у нас…

– А вот тут мы…

– А тут по нам…

Да и я тем временем вспоминаю…

Как раз началась СВО, и Эмир со мной советовался. Мол, наш деда Вася, раненый, за ленточкой попал в переплет. Выкупили его у правосучек, конечно, но как бы теперь сюда доставить, его же лечить надо. И место отвратительное, на стыке линий фронта ДНР и ЛНР, и у гадов там столько всего понатыкано… И правосучкам верить нельзя, стопудово они постараются деда добить. Прихлопнут машину, что его вывозить будет, и дело с концом. Значит, нужна тихая доставка, очень тихая, ювелирная просто… Рассматриваю карту и местность вспоминаю. И вижу-таки дыру:

– Смотри, Эмир, вот тут. Тут рыбные пруды, и между ними дамба петляет, видишь на карте?

– Да там на дамбе – и наш блокпост, и укров. Голяк.

– Был бы голяк, если бы укропы водовод не взорвали. Вроде бы и неоткуда, взорвали там, а вода поднялась здесь. Теперь тут не четыре пруда с одной дамбой, а уже с год одно большое болото. И уже камышами заросло. Не знаю, как сейчас, но в начале декабря укры свой блокпост сняли. Во всяком случае, наши их не видели.

– Проверим!

– А уровень воды над дамбой поднялся, но несильно. Там можно проехать, Эмир, точно! Не выше берцев на дамбе в декабре было!

– Так это в декабре, а сейчас уже март! Да и кто поедет, и на чем?

– Да я и поеду, деда Вася всем нам не чужой! А на чем? Да на «Панде»! И мелкий, в камышах легко спрятать, и низкий, почти совсем не видно, и старый, если что, его уже и не жалко.

Долго я тогда Эмира уговаривал, но уболтал. Да, проверили, разведка сходила: проходимо, с той стороны блокпост укропы не убрали, но перенесли метров за семьсот, на горку. Там у них полуцирком и укрепления, и огневые точки, и, говорят, баня с душем. И службу несли… Ну, «какая страна, такие и теракты», не говоря про службу. Поехал.

Ох, намучился: и дорога, и трафик, и блокпосты… Пока доехал, пока в темноте по болоту по вешкам ночью, пару раз чуть не утопил «Сеата», но к рассвету в камыши уже на той стороне воткнул, капотом в нашу сторону развернул и даже крышку багажника открыл, задние сидушки сложил, сижу, мерзну, в полной готовности. Мне тут, если по-хорошему, до ночи ждать, хотя… Если будет дождь, я все-таки рискну днем уйти.

Только-только рассвело, слышу – рев моторов и стрельба. Заполошная такая, неприцельная, очереди на полрожка, и все это в мою сторону сдвигается. Ни фига себе «тихая доставка»! Нет, не дай бог, чтоб в нашем незаметном и скрытном деле такие накладки случались, явный прокол и непрофессионализм!

А, нет, вроде бы мимо пронеслись. Вон, фашики на укрепе на горке машины снаряжают и куда-то налево, за перегиб, сразу три автомобиля… Нет, опять ко мне, да по берегу, вдоль камышей ломятся. Осторожно подбираюсь к краю камышей – а тут на тебе! Темно-бордовый с желтыми полосками поперек кузова, как красный тигр, универсал «мицубиши эволюшен» – тот же «лансер», но с полным приводом – на широченной резине, с очень низкой губой бампера, несется, и этой губой, как ножом экскаватора, воду с грязью волной перед собой плещет! Причем реально несется, скорость больше шестидесяти по полному бездорожью, вон, уже от мотора пар! Батюшки-светы, это ж провал!

А «мицык» как знал, где я ухоронку для «Панды» устрою. Не доезжая, открыл заднюю дверь, резкий поворот влево вверх, и скатывается открытым багажником прямиком к тому месту, где за камышами откинутая крышка «Сеата». И через салон японца такой отборный мат знакомым голосом: мол, чего ты время тянешь, бегом давай!

Тут и я с ухоронки маскировочные копны камыша скидываю – и к «мицыку» бегом. А оттуда выскакивает и тело спящего деда Васи тянет – смотрю, узнаю и не узнаю: глаза желтые, нос горбатый, волосы коротко стриженные потемнели от пота… Павка?!

– Павка, ты? – а сам подхватываю деда Васю с другой стороны.

А он тянет и смотрит на меня, как будто в ступоре: лицо злое, а глаза такие виноватые, такие извиняющиеся…

– В-вы… ты – Волька?

– Я, Павка! Да, я – Волька!

– Значит, Волька…

Мы втягиваем, почти вбрасываем деда Васю в «Панду», и Павка мигом оказывается у открытой двери «мицубиши».

– Заднюю мне закрой… те!

Я мигом захлопываю заднюю крышку «мицыка» и обалдеваю от такой наглости: на все заднее стекло наклейка – Красная Звезда, а по лучам буквы РСФСР. Вот почему укропы так яростно за ним гонялись!

И, уже с пробуксовкой трогаясь с места, в незакрытую дверь Павка мне прокричал:

– Мой позывной – Корчагин!

И с диким ревом понесся вверх по склону, прямо на фашистские позиции. Те челюсти отвесили и даже стрелять не начали: «мицубиши эволюшен» просто с разгону перепрыгнул бетонный укропский дот. Перепрыгнул и скрылся где-то на той стороне. А внизу только-только показались догоняющие и стреляющие, и, конечно, ни одной их машине такая эквилибристика просто недоступна.

А я опять стоял, хлопал глазами, подбирал с земли челюсть и вообще пытался собрать себя в кучу: что говорить, наверное, я и вправду старпер! Потом я тщательно и бережно устраивал деда Васю в «Сеате»: мол, еще неизвестно, когда поедем, но если поедем, то важно не растрясти. А догоняющие все ехали и ехали мимо камышей под звуки выстрелов откуда-то из-за вражеского укрепа, абсолютно не обращая внимания на мое внутри-болотное существование.

А потом, когда на этой стороне ниже дотов оставались уже только легкобронированные колесные, вдруг опять накатила частая истеричная стрельба, и все тот же бордово-желтый «мицык эво», уже с пробитыми стеклами и дымом из-под кормы, опять перепрыгнул укропский дот и на полном ходу воткнулся в броневичок-хамви с минометом и во все стороны торчащими антеннами.

И грянул взрыв. Очень громкий. И отозвался на небе громом. И вслед за этим взрывом хлынула с небес гроза. Жуткая, проливная, непрозрачная. И в этой грозе, не видя сквозь струи воды дальше чем на два-три метра, я деда Васю тогда оттуда и вывез…

Синай и деда Вася истово молились у икон, стоя на коленях; Эмир расставлял кучу свечей во здравие живых своих бойцов, но еще больше – за упокой душ павших. Я уже успел поставить свечи, которые хотел, и теперь с одной, самой большой и толстой, беспомощно оглядывался в полусумраке храма.

– Волька, ты икону ищешь? Какую?

– Петра и Павла. Или просто Павла.

– За упокой? Павке?

– Не знаю, Эмир. Укропы, судя по перехвату, тела так и не нашли. Да и… Ты знаешь, что он мне сказал? Последнее, что он мне сказал?

– Я помню, Волька. Ты говорил.

– Вот-вот! Но знать бы, где поставить свечку именно Павке Корчагину…

4. Археология

Привет, внучок! Чего, не спится? Ты бы в проходе не стоял, качает… Да, я слышу, что где-то движок ревет в комчас, скорей всего – полиция или ДПС, давай-ка мы сюда, направо свернем, на заправке спрячемся…

Вот, встали. Сейчас дядя Вова Удав отсюда в салон слиняет – слиняет, я сказал! – а мы креслица, водительское и пассажирское, друг к другу развернем, спинки опустим, сделаем вид, что оно давно так, вот тут ты и сядешь. Садись!

Почему у дяди Вовы позывной Удав? Да, понимаешь, фамилия у него очень на «питон» похожа, но не о том речь. Папка твой что, спит? Ага, храпит, аж движок перехрюкивает, потому тебе и не спится…

Вот видишь, Глеб Егорыч, заправка бывшая, большая, в четырнадцатом расстрелянная. Раньше на трассе и знак был – поворот к заправке, а потом собственник удрал, имущество бросил, так она и стоит…

А я ведь эту заправку очень хорошо помню! Даже, верней, помню, что тут было еще до заправки! Рассказать? Ну тогда садись сюда, жуй свой козинак азовский да слушай.

Было это году в 2006-м или в 2007-м, уже не упомню, но тебя тогда и в проекте не было, твой папка тогда только к твоей мамке женихаться начинал. Вот я тогда в отпуск любил с археологами ездить. Я ж сам когда-то в археологический кружок ходил, да и от городской суеты самый лучший отдых, если на природе с палаткой.

Руководил археологической практикой универа Михаил Львович – старый такой, загорелый до черноты, весь из себя худой, как таранка сушеная. Лет ему было в обед триста, за все эти годы он и кандидатскую защитить не сподобился, но каждое лето – в поле. А потом девять месяцев сначала находки описать да сдать, а после на новый сезон открытый лист на раскопки получить – тут мороки и на десяток человек да на весь год, а он один справлялся! И каждый год – по монографии выдавал. Да еще умудрялся и кружок археологический вести, и в лицее историю преподавать.

А надо признаться, что в те нэзаможные годы денег на науку не давали почти совсем. То есть максимум зарплату, и то не факт, что всем. Оборудование лагеря археологического, палатки там, котлы-тарелки, топоры да лопаты – они, конечно, были, еще с советских времен, но за многие годы и так нуждались в ремонте, если не замене, но не это главное. Главным было питание: когда выезжала его археологическая экспедиция, там преподавателей и прочих взрослых единицы, студентов десяток-полтора, остальные – дети, из кружка да из лицея. Вот родители детей, как правило, и давали в складчину и продукты, и деньги на питание, но все равно не хватало. Даже врач и воспитатели, из взрослых, выезжали за собственный кошт, как правило, со своими чадами. А ведь еще нужен транспорт, еще нужно и электричество, то есть генератор заправить, еще нужны и вода питьевая, и дрова, если местность без леса…

Папка твой к археологии был равнодушен, как белый медведь к апельсинам, потому из нашей большой семьи в экспедицию выезжал один я, и то не каждый год. То есть с нашей семьи Львовичу доставались сущие копейки, потому старался я все ему компенсировать то физической силой, то помощью, какую смогу оказать. Да и не один я такой был, не только студенты, но и взрослые старались больше руками и головой, чем кошельком.

И вот в межсезонье получает Львович предложение, от которого невозможно отказаться.

У нас тогда по плану были раскопки неподалеку отсюда, километров пять-шесть, так называемый Дикий Остров посреди Казенной балки, возле впадения балки в Нижнюю Крынку. Пупырь такой скалистый, с обрывистыми берегами, но сверху плоский и кустами-лесом поросший. И копать мы собирались раннесредневековое городище, потому как на таком защищенном естественным рельефом месте глупо было бы не ожидать поселения. И, узнав об этом, канадские богатеи, потомки белоказаков, предложили очень хорошие деньги на то, чтобы найти и обозначить место гибели их далеких родственников и предков, «красновских партизан», в самом начале восемнадцатого года. Чтобы к годовщине гибели поставить им памятник – большой бетонный крест с надписью. Вон, видишь, там, в кустах, от него обломки: снаряд точно в табличку с именами попал, в центр креста, так и остались нижняя часть с постаментом, погнутая арматура и разбросанные куски бетона от остального.

Искус был очень велик – на предлагаемые деньги экспедицию можно было бы собирать пару-тройку лет вообще без «шапки по кругу». Но и опасность: раскопки без разрешения запрещены, это дело подсудное. Черные археологи не потому черные, что черным хабар продают, а потому, что копают без разрешения и откопанное в музеи не сдают. И жизнь археологам нормальным портят иной раз по самое не могу. А без раскопок как точно место гибели определить? Вот именно, никак.

В общем и целом, еще зимой бросил Львович среди взрослых клич – помочь определить хотя бы приблизительно, где это было. Даже меня, хоть я ни разу не родитель юных археологов, припахал. Ну и общими усилиями, копаясь в архивах и роясь в интернете, еще в феврале нашли текстовое описание места боя и захоронения: возле ручья в самом начале Второго Кривого урочища Казенной балки, в пятистах шагах от ствола Восточной Дудки Алексеевского рудника и в семистах шагах от домика путейского обходчика, что возле полицейских казарм.

И вот тут наступило самое интересное: за неполную сотню лет Донбасс так расстраивался и изменялся, что и дудки большими современными шахтами сменились, и ручьи пересохли, и даже балки шахтным отвалом засыпали, а оба Кривых Урочища засыпали полностью, земли пахотными сделали – где искать? Одна надежда была на домик обходчика, который, по определению, возле железной дороги. Ан нет: и железную дорогу несколько раз перекладывали, особенно в связи с Великой Отечественной, прошедшей по этим местам огненным плугом.

Вот тут вот твой дед отличился: когда накопилось несколько топографических карт этой местности за разные годы, догадался наложить их одну на другую, сдвигая и ликвидируя неточности – и нашел приблизительное место. Не сразу нашел, уже в апреле, и точность была так себе, плюс-минус метров двести, но все же.

Весь апрель и весь май меня другие взрослые проверяли. Общее мнение – «или полный бред, или действительно где-то там». И в июне, за несколько дней до начала экспедиции, Львович таки эти деньги получил.

Выехали. Лагерь разбили не на самом Диком Острове, туда и пешего прохода почти не было, не говоря про машиной заехать. Встали метрах где-то в семистах от места раскопок, и все взрослые сразу озадачились проблемой дороги до раскопа. Нет, тропу по низкорослому лесу да дикому кустарнику прорубили быстро, дня за два, а вот как на сам скальный массив забираться? Вырубить в скалах ступеньки – допустимо, но не вариант, там сама природа археологический памятник защищает. А организовать альпинистскую веревочную переправу быстро, но это совсем не для детей, за страховкой не уследят – попадают да побьются! Да и берег низкий, хоть ручьи по самой балке летом пересыхают, но в тени земля сырая, болотистая… Три дня всемером плели веревочные лестницы с деревянными ступеньками, пять дней их крепили, навешивали перила, чтоб можно было более комфортно пользоваться, продумывали страховку и, самое главное, способ при необходимости все это быстро поднять, спрятать, а потом так же быстро опустить. Взрослые люди, но такое что-то из детства проклюнулось, как будто опять в индейцев играли.

Но сделали. А потом наверху отрыть сам раскоп да в лесу корни, ветки, стволы – как это без взрослых детям самим одолеть? А потом пошли находки, и предметы, и строения, и захоронения, и сразу так много, что тоже оторваться и убежать «отрабатывать проплаченное» было выше всяческих сил.

Уже в середине июля чуть ли не пинками выгнал Львович нас из лагеря, идти искать «красновских партизан», деньги-то ведь получены и уже отчасти потрачены! Ну и настроение у нас было, как ты понимаешь, совсем не «чернушничать», не искать братскую могилу начала прошлого века, а вернуться в раскоп, продолжать «двигать науку» на материале раннего Средневековья.

Меня, конечно, тоже взяли с собой, мол, «ты эту точку нашел – вот и иди сам копай, если ошибся, то тебе первому и отдуваться». Идем и между собой препираемся:

– Да какие они партизаны, это ж Земля Войска Донского! Что это за партизаны, которые по своим же казачьим хуторам партизанят?

– Они партизанили против красных. Знаешь, какие зверства красные на донской земле вытворяли?

– Ага, но правильный вопрос «когда?». Что было сначала: белые партизаны по своим же тылам крысятничали-партизанили так, что все обиженные тут же делались красными? Или сначала красные пришли да часть казачьих земель заняли? Что-то я не помню, чтобы красные донские земли до второй половины – конца восемнадцатого захватывали!

– А я бы так не шумел, не вспомнив того, что здесь было! – Львович всегда старался оставить себе последнее слово. – Дело в том, что с семнадцатого года на этих землях было минимум три правительства, каждое из которых воевало против других! Это белоказаки, Каледин с Красновым, потом Донецко-Криворожская республика с Артемом и Сиверсом, и УНР, претендовавшая и на Кубань тоже! А с января восемнадцатого за УНР воевали германские войска, и даже Каледин с Красновым им сдались. Так что в реальности только ДКР воевала и с немцами, и с укронацистами, и с белоказаками…

– А как сами жители к этим трем правительствам относились? Чью власть выбирали?

– «Свадьбу в Малиновке» помнишь? Какая власть, такая и шапка на макушке!

– И это, по-вашему, казаки?

– А что ты хочешь, и среди казаков всякого-разного, в том числе и отребья, всегда хватало!

– Но-но! Вот только не надо разводить красную пропаганду про казачество! – Вовка Удав всегда был готов за идею да хоть голым коленом на пулеметы. – Полковник Чернецов был герой, и геройски погиб, зарубленный кровопийцей Подтёлковым!

– Ага, герой! Собрал под свои знамена мальчишек-гимназистов и повел их партизанить по своим же хуторам, не убеждая, а принуждая, карая и казня! Чем он не такой же бандит и кровопийца, как Подтёлков?

– А почему мальчишек? У него что, взрослых казаков не было?

– Да почти что и не было!

– А может, потому и не было, что взрослые за попытку кошмарить казачьи хутора тут же самого Подтёлкова и того, уконтропупили? Как оно после Первой мировой было?

– Да я, в принципе, про Чернецова…

– Да какая разница?

Так, препираясь на сугубо исторические темы, двигались мы по Казенной балке в сторону бывшего Кривого Урочища. А я смотрю и примечаю: вот здесь вот склон балки вроде как пониже будет, и перед склоном возвышение, как язык, и уклон ее не так велик, такое впечатление, что что-то или обрушили, или засыпали. А поверху уровень земли гораздо ниже, чем вокруг, и вся эта низменность густо кустарником да низким лесом заросла. А по моей карте через сто пятьдесят метров – Кривое Урочище. И сворачиваю наверх.

По лесу с кустами идти трудно, выхожу на подсолнечниковое поле сбоку, смотрю – а лес изгибается, как на старых картах Кривое Урочище. Так что – получается, засыпанный овраг чуть-чуть в землю просел да лесом зарос? Вот в таких догадках и движемся дальше. За подсолнечниковым полем кукурузное, потом пшеница, потом еще какие-то бобовые, потом…

А, здравия желаю, командир, доброй ночи! Как вы подъехали, я вас за двигателем и не услышал! Не за двигателем, говоришь, складно брешу? Что, стояли слушали? Ну-ну, вот мои документы, вот на машину, вот документы с таможни, как видишь, до комчаса ехали, а потом здесь встали, сам глянь, в салоне все спят.

А двигатель зачем заведенный? А печка? Осень же, ночами-то холодно! Откуда едем? Да с Новочеркасска же, с казачьего праздника. Сам чего не сплю – да вот, внучок до таможни спал, а после не спится, вот я и сказки рассказываю… Взрослый внучок? Ну, кому как, как по мне, двенадцать лет – еще дите дитем…

Что, всех будить, документы проверять будешь, или и так поверишь? А то люди в дороге все же устали.

Глебушка, кто это не спит? Зачем не спишь? Спать давай ложись, видишь, товарищ капитан ДПСных войск всех нас пожалел, будить не стал, вот и ты спи.

Эх, тащ капитан, я ж так старался-разливался, а ты внука разбудил.

Да я ж понимаю, комендантский час, до четырех утра с места не сдвинусь, вот те крест, тут уже немного осталось. Пока разбужу, пока по кустам сортир – тут же не минировано? – где-то в начале пятого и поедем. Бу-сделано, и вам счастливого пути!