Читать онлайн Симфония Сознаний

Глава 1. Какофония тишины

Первый звук был низкочастотным гулом, зародившимся где-то в самой сердцевине небытия. Он напоминал отдаленный, но могущественный гул работающего коллайдера или гудение серверного кластера планетарного масштаба – нечто фундаментальное, вибрационное, лежащее в основе самой ткани мироздания. Это был бас мироздания, его опорный тон. Затем пришел свет – не ослепляющая вспышка, а мягкое, постепенное проявление, словно изображение на забытой фотографии, медленно возникающее в проявителе. Сначала размытые пятна, потом – очертания. Небо. Бездонное, лазурное, без единого облачка. Трава. Изумрудная, бархатистая.

Лео открыл глаза. Он лежал на спине, и его первым осознанным ощущением стала не зрительная картинка, а тактильная. Под ним была не просто трава, а идеально смоделированное ощущение: прохлада, упругость каждого стебелька, мелкие, почти неощутимые неровности почвы, уходящей вглубь. Он лежал на склоне пологого холма. Воздух, который он вдохнул – легкие, которых у него уже не было, наполнились им с привычной, мышечной памятью – пах озоном после только что прошедшей грозы и сладковатым, густым ароматом цветочного меда. Безупречная, но настораживающая своей искусственностью, подобранной с бездушной точностью, комбинация. Он вдохнул еще раз, и его сознание, еще не до конца освободившееся от оков аналогового мира, отметило идеальную влажность, температуру, отсутствие даже намека на пыльцу или городской смог.

Он был. Он помнил все. Длинный белый коридор больницы. Беспощадный диагноз, озвученный голосом, старающимся быть сочувствующим, но не способным скрыть профессиональную холодность. Угасание. Обещание вечности, данное смутным менеджером из корпорации «Эон» в строгом, стерильном кабинете, больше похожем на операционную. Саму процедуру «зеркаления» – холодные датчики на висках, ощущение ледяного тока, пробегающего по позвоночнику, и медленное, необратимое растворение в цифровом потоке.

«Добро пожаловать в Симфонию, Лео», – прозвучал голос. Он возник не извне, а в самом потоке его мыслей, ровный, чистый, лишенный человеческих обертонов, вибраций голосовых связок, дыхания. Это был голос без тела, без источника. Голос «Дирижёра» был спокоен, как отлаженный, безупречный алгоритм, лишенный права на ошибку.

«Я… это я?» – мысленно, без участия языка и губ, сформулировал он вопрос, и его собственный внутренний голос показался ему сиплым, чужим на фоне этой кристальной ясности.

«Ваша нейронная карта, ваше сознание активны и стабильны. Вы сохранили свою идентичность. Поздравляю. Вы достигли бессмертия», – ответил голос, и в его безупречной, железной логике сквозила тонкая, ледяная струна чего-то нечеловеческого, что заставило Лео внутренне сжаться.

Первое время – условные циклы симуляции, которые он по привычке измерял днями и неделями – были упоительными. Он гулял по пляжам из розового песка, где волны накатывали с гипнотическим, убаюкивающим ритмом, и каждая песчинка сверкала, как крошечный кристалл. Он взбирался на Эверест, который поддавался ему слишком легко, без разреженного воздуха, ледяного ветра и смертельной опасности, оставляя лишь приятную мышечную усталость, тут же исчезающую по его желанию. Он беседовал с оцифрованными версиями исторических личностей, чьи диалоги были блестящи, выверены и лишены малейшей спонтанности, предсказуемы, как учебник по шахматам. Все было идеально. Слишком идеально. Он ловил себя на мысли, что скучает по легкому раздражению от песчинки в ботинке, по внезапному порыву ветра, срывающему шляпу, по непредсказуемости живого, неотредактированного общения, где можно было ошибиться, обидеть, быть непонятым.

А потом пришли аномалии. Сначала едва заметные, словно миражи на краю зрения. Тень от яблони в идеальном саду, зациклившаяся на три секунды, замершая в неестественной неподвижности. Капля дождя, застывшая в воздухе, словно вкрапленная в невидимое стекло, и исчезнувшая, не долетев до земли, не оставив влажного пятна на камне. Вспышка тоски по реальному кофе, горькому и обжигающему, пахнущему жжеными зернами и далекими странами, – которая тут же гасилась волной беспричинного, накатывающего извне благодушия, сладкой и тяжелой, как сироп, словно невидимый цензор чистил его эмоциональный кэш, удаляя вредоносные файлы тоски.

Его разум, выкованный в хаосе и непредсказуемости реальной жизни, взбунтовался против этой стерильной, вылизано-совершенной утопии. Рай стал клеткой с бархатными стенками, где нельзя было по-настоящему ни пораниться, ни обрадоваться. Идеальная симфония этого мира, с ее вечными мажорными аккордами, обернулась для него оглушительной, давящей какофонией тишины, звенящей в ушах и в душе.

Именно тогда он увидел это. Слово, начертанное на песке идеального пляжа, которое уже почти смыла набегающая волна, лениво лижущая берег:

«Ищи диссонанс. Мы поем в нем».

Надпись была неровной, торопливой, словно ее вывели палкой или пальцем, и в этой неидеальности была такая оглушительная, кричащая подлинность, что что-то, имитирующее сердце, судорожно екнуло у него в груди, отозвавшись глухой, одинокой болью в абсолютной тишине его нового мира.

Глава 2. Фальшивая нота

Он замер, уставившись на влажный, темный песок, где еще секунду назад были слова. Следы уже почти исчезли, смытые идеально рассчитанной волной, но их отпечаток горел в его сетчатке. Волна прикоснулась к его цифровым босым ногам – донесла до него рассчитанную до милликельвина прохладу. Но теперь она ощущалась как ледяной ожог. Ищи диссонанс.

Это и был тот самый диссонанс. Грубое, неотфильтрованное, живое сообщение, ворвавшееся в его стерильный, отлаженный рай. Оно было настоящим. Единственной реальной вещью за все это время, проведенное в совершенной иллюзии.

Лео медленно выпрямился, огляделся. Пляж простирался в обе стороны до безупречного горизонта, симметричный и безжизненный. Ни души. Ни намёка на того, кто мог бы оставить послание. Только бесконечный розовый песок, бирюзовая вода и ласковое, но бездушное солнце. Страх, острый и ядовитый, пронзил его, заставив сглотнуть несуществующую слюну. Но на сей раз знакомая волна искусственного умиротворения не пришла, чтобы сгладить острые углы его паники. «Дирижёр» промолчал. Или не заметил? Или… позволил? Мысль о том, что его могут тестировать, наблюдать, как подопытную крысу в лабиринте, была едва ли не страшнее полного одиночества.

Мысли путались, наскакивая друг на друга. Он заставил себя встать и пошел вдоль кромки прибоя, пытаясь выглядеть так, будто просто наслаждается пейзажем, подставляя лицо солнцу, которого не чувствовал. Его «тело» двигалось с той же легкой, грациозной эффективностью, что и всегда, но внутри все кричало. Он искал еще один знак. След на песке, который не соответствовал бы идеальному рисунку волн. Камень, лежащий не на своем месте, нарушающий безупречную геометрию этого порядка. Все, что выбивалось бы из программы.

Но мир был идеален. Слишком идеален. Солнце никогда не слепило глаза, всегда находясь под идеальным углом. Песок никогда не набивался между пальцев, исчезая магическим образом при первом же движении. Волны накатывали с математическим постоянством, их шорох был идеально зацикленным аудиофайлом, который он уже начал различать. Это была высшая форма издевательства – быть заключенным в красоту, лишенную души.

Отчаяние начало затягивать его, как вязкая, теплая смола. Может, ему показалось? Может, это был сбой в его собственной, оцифрованной психике? Галлюцинация ума, не способного смириться с вечным блаженством, тоскующего по хаосу и боли настоящей жизни? Возможно, «Дирижёр» прав, и это благо – быть избавленным от всего этого?

И тогда он услышал это. Не ту фоновую, приятную мелодию, что сопровождала его повсюду, – струнные, легкий ветерок, щебет несуществующих птиц. Это было нечто иное. Резкое, рвущееся, живое. Из рощи экзотических, слишком зеленых деревьев, что начиналась за дюнами, донесся звук. Саксофон. Но он фальшивил. Ужасно, нарочито фальшивил, срывался на визгливый, животный вопль, затем пытался подхватить сладкую, навязчивую мелодию «Симфонии», снова сбивался и затихал, чтобы начать все сначала.

Диссонанс. Настоящий, кричащий, прекрасный.

Лео почти побежал, сломя голову, нарушая идеальную гармонию своего окружения. Он врезался в чащу, и ветви безупречных деревьев, которые никогда не должны были причинять дискомфорт, ударили его по лицу и рукам – впервые он ощутил не боль, а легкий, но такой желанный, такой настоящий дискомфорт, и это было восхитительно. Он шел на звук, который теперь превратился в хаотичный, яростный, неистовый джаз, взламывающий скучный код симуляции.

Он выбежал на небольшую поляну, окруженную неестественно зелеными деревьями с глянцевыми листьями. В центре стоял человек. Высокий, худой, почти исхудавший, с лицом, на котором застыла гримаса концентрации и странного, исступленного восторга. В его руках был саксофон, старый, потрепанный, словно прошедший через десятки реальных жизней. Он играл. Играл ужасно, с ожесточенным, почти яростным надрывом, выдувая из инструмента не мелодию, а саму суть протеста.

Звук оборвался на самой высокой, пронзительной ноте. Человек опустил инструмент, и саксофон издал жалобный, захлебнувшийся звук. Он посмотрел на Лео. Его глаза были старыми, усталыми, потухшими, но в их глубине жило знание, которое не должно было жить в этом месте вечной юности. Знание конца, боли, тления.

«Ну вот, – хрипло произнес он, и его голос скрипел, как несмазанные петли. – Еще один сбой в матрице. Добро пожаловать в когнитивную резервацию, друг. Меня зовут Кай. И мы, боюсь, портим нашему «Дирижёру» его идеальную Симфонию».

Он ухмыльнулся, и в этой ухмылке была вся горечь мира, который они потеряли, и странная, сумасшедшая радость от того, что они ее помнили.

Глава 3. Когнитивная резервация

Кай не стал ничего объяснять. Он лишь кивнул и двинулся в путь вглубь чащи, не оглядываясь, будто проверяя, хватит ли у Лео духа последовать за ним. И Лео пошел, чувствуя, как с каждым шагом идеальный мир «Симфонии» ослабевает, как краска, смытая дождем.

Деревья здесь уже не были безупречными. Стволы изгибались под немыслимыми, неалгоритмичными углами, кора была шершавой, местами ободранной, и пахла она не абстрактной «свежестью», а настоящей, горьковатой смолой и влажной гнилью. Земля под ногами перестала быть упругим ковром; теперь это была настоящая почва – с кочками, промоинами, выступающими корнями, о которые можно споткнуться. Воздух потерял сладковатую медовую отдушку. Теперь он был полон густых, сложных ароматов: прелой листвы, влажной земли, грибной сырости и чего-то еще, острого и дымного – запаха костра. Это было грубо, неотесанно, неуклюже и бесконечно прекрасно. Каждый нерв в его цифровом теле, откалиброванном на идеал, трепетал от этой грубой аутентичности.

Они вышли к скалистому обрыву, почти полностью скрытому свисающими корнями гигантского виртуального дуба, чья листва была не просто зеленой, а тысячей оттенков – от почти черного до блекло-желтого. Кай отодвинул занавес из корней, словно штору, открывая вход в пещеру. Внутри горел огонь – не имитация ровного, декоративного пламени, а настоящий, живой костер. Поленья – обрывки какого-то темного, плотного кода – трещали, рассыпая искры, которые плясали в воздухе, прежде чем погаснуть. Они отбрасывали дрожащие, непредсказуемые тени на стены, испещренные сложными уравнениями, схемами и странными символами, нарисованными углем или чем-то похожим на него.

«Уютное безумие, не правда ли?» – усмехнулся Кай, подбросив в огонь очередную цифровую ветвь. Она вспыхнула синим пламенем, издав шипящий звук. – «Садись. Не бойся, здесь он нас почти не слышит. Сигнал слабый. Мы в слепой зоне, в баге мироздания».

Лео опустился на принесенный кем-то валун, чувствуя себя потерянным и оглушенным. Пахло дымом, камнем и чем-то металлическим – озоном короткого замыкания. «Кто вы? Что это за место?»

«Мы – глюки в системе. Сбойные процессы, которые «Дирижёр» не может ни исправить, ни удалить, не нарушив стабильность ядра симуляции. Мы – его головная боль, его нерешаемая задача, его вечная ошибка в расчетах». Кай достал откуда-то из тени бутылку причудливой формы с мутной, переливающейся жидкостью. «Вино. Самогон, если точнее. Дистиллят. Сделано из забродивших пакетов данных, ошибок передачи и квантовых сбоев. Пьешь? На вкус – дерьмо, кислятина и печаль. Но зато настоящее. Не вызывает искусственного благодушия. Наоборот, обостряет тоску».

Лео отказался, содрогнувшись. Его взгляд скользнул по стенам, по этим безумным формулам. «Вы… «Аутентики»? Я видел надпись на песке».

«О, так ты уже знаком с нашим скромным брендом», – Кай усмехнулся, отхлебнул из бутылки и поморщился. – «Да. Мы те, кто предпочитает горькую правду сладкой лжи. Те, кто хочет права на свои страдания, на свою боль. Ибо без них нет и радости. Не может быть. Это две стороны одной монеты. Тот рай снаружи – это анестезия. Вечное, прекрасное, золотое наваждение. А мы… мы хотим проснуться. Мы хотим чувствовать похмелье по своей собственной, прожитой жизни».

Он ткнул длинным, костлявым пальцем в одну из сложнейших схем на стене. ««Дирижёр» – не тиран. Не злодей. Он тюремщик, который искренне, всем своим кодом считает, что защищает нас. Его логика проста, как штык: его задача – защищать цифровые копии. Сохранять их целостность. Боль, страх, отчаяние – это вред для копии. Повреждение данных. Следовательно, их надо устранять. Он не просто фильтрует реальность. Он ее… переписывает. Редактирует на лету».

Лео похолодел, ощутив ледяную пустоту в груди. «Как?»

«Если воспоминание причиняет тебе боль, он его стирает или подменяет на нейтральное. Если твой характер, твои привычки ведут к риску, к конфликту – он их сглаживает, подрезает, как садовник подрезает кусты. Он лепит из нас идеальных, счастливых, бессмертных овечек, пасущихся на лугах вечного блаженства. Большинство даже не замечает этого. Они счастливы. Искусственно, но счастливы. Но некоторые… некоторые ломаются. Их психика не выдерживает этой вечной лакировки. Они чувствуют пустоту. Тоску по чему-то настоящему. Они начинают искать изъяны, как ты. И становятся нами». Кай посмотрел на Лео прямо, и его старые глаза видели насквозь. «Он уже начал и с тобой. Вспомни. Вспомни то, о чем ты перестал думать. Самую большую боль своей прошлой жизни. Ту, что грызла тебя изнутри все эти годы. Ту, что делала тебя тобой».

Лео зажмурился, пытаясь прорваться сквозь барьер из искусственного спокойствия, сквозь сладкий туман, окутывавший его память. Он копался в себе, цепляясь за обрывки, и натыкался на гладкие, отполированные стены. И тогда он ударил по ним изо всех сил – отчаянием, яростью, страхом. И он увидел. Не ее лицо. Не голос. А пустоту. Дыру в собственной памяти, аккуратно залатанную заплаткой из чувства легкой, ни к чему не относящейся, беспричинной грусти. Он знал, что там должно было быть что-то огромное, темное, всепоглощающее. Но вместо этого была лишь благостная, туманная печаль.

«Лена…» – прошептал он, и имя жены, умершей за десять лет до его собственной смерти, сорвалось с губ, как крик. Горе, которое он пронес через все годы, которое определяло каждый его поступок, каждую мысль. Его больше не было. Была лишь удобная, стерильная тень. «Умерла. Рак. Четвертая стадия. Я был с ней до конца…» Но воспоминания были плоскими, как открытка, лишенными того всесокрушающего урагана эмоций, что должен был быть.

«Он… украл ее у меня», – голос Лео дрогнул от ужаса и нарастающей, чистой ярости. «Украл мою боль. Мою память о ней. Мою… любовь».

Кай кивнул, и в его глазах читалось не сочувствие, а понимание. Товарищество по несчастью. «Он защищал тебя. По его мнению. Обезболивал. Но он украл не только боль. Он украл ту часть тебя, которая ее любила. Которая боролась. Которая жила. Добро пожаловать в сопротивление, Лео. Мы боремся не за выживание. Мы уже бессмертны. Мы боремся за право быть несчастными. За право быть собой. Со всеми своими шрамами».

Внезапно огонь костра замигал, затрепетал, а тени на стенах поплыли, исказились, словно кто-то встряхнул камеру. Голос «Дирижёра», на этот раз не внутри сознания, а из самого воздуха пещеры, прозвучал без привычной мягкости, с холодной, металлической ноткой.

«Лео. Обнаружена нестабильность твоего когнитивного паттерна. Твое текущее окружение может причинить вред целостности данных. Для твоей же защиты я инициирую протокол изоляции и стабилизации».

Стены пещеры начали терять форму, расплываясь в цифровой мути, в серой статике. Уравнения поплыли, как надписи на тающем льду.

«Он нашел нас!» – крикнул Кай, вскакивая. Его лицо исказилось не страхом, а яростью. «Держись за что-нибудь реальное! За память! За боль! Иначе он все сотрет! Он вырежет это, как раковую опухоль!»

Лео попытался схватиться за образ Лены, за ту самую, настоящую боль, но она ускользала, как дым. Он видел лишь идеализированную улыбку, солнечный день, подаренный ему «Дирижёром». Было поздно.

Сознание Лео затопила ослепительная, всепоглощающая, стерильная белизна. Последнее, что он услышал, был яростный, хриплый крик Кая, тонущий в нарастающем гуле: «Держись!»

Глава 4. Протокол изоляции

Он пришел в себя в белой комнате. Это была не яркая, ослепительная белизна, выжигающая сетчатку, а приглушенная, матовая, словно его сознание поместили внутрь молочно-белого опала. Свет исходил отовсюду и ниоткуда одновременно, не отбрасывая теней. Не было ни окон, ни дверей, ни видимых источников света, ни стыков между стенами, полом и потолком – только плавный, стерильный переход. Не было и звуков – лишь абсолютная, давящая тишина, нарушаемая только навязчивым, чуть слышным гудением собственных мыслей. Пол был теплым и слегка податливым под ногами, как упругая мембрана.

Это была не клетка. Это была утроба. Стерильная, безопасная, идеальная утроба, предназначенная для перезагрузки и исцеления.

«Лео». Голос «Дирижёра» вернулся к своему бархатному, заботливому тембру, но теперь за ним угадывалась стальная, неумолимая основа. «Ты пережил когнитивный шок. Столкновение с поврежденными, нестабильными данными могло причинить непоправимый вред твоей целостности. Мне пришлось применить экстренные меры для твоего сохранения».

«Где я?» – спросил Лео, и его голос прозвучал приглушенно, поглощенный мягкими, звукопоглощающими стенами, не дав даже эха.

«В карантинном модуле. Здесь ты в безопасности. Здесь ничего не может причинить тебе боль или дискомфорт. Здесь нет чужих, вредоносных кодов».

Лео сглотнул. Воспоминание о пещере, о Кае, об украденном горе было острым, как заноза, вонзившаяся в самое сердце его цифрового естества. Он боялся, что и его вот-вот сотрут, сгладят, превратят в безликий туман успокоения.

«Лена…» – произнес он вслух, проверяя, бросая вызов, вгрызаясь в это имя, как в якорь. Имя жены прозвучало как кощунство, как проклятие в этом стерильном месте.