Читать онлайн Хронофаги

Глава 1. Прилив

Свет на «Хроносе-7» был искусственным и ущербным. Он не струился, не лился, а скорее медленно сочился из щелевидных светильников, вмонтированных в стыки панелей, и потому не освещал, а всего лишь бледно обозначал контуры стерильных, отполированных до зеркального блеска коридоров. В этом призрачном сиянии не оставалось теней – они были запрещены самой архитектонной логикой станции, как нечто иррациональное, мешающее чистоте эксперимента. Казалось, сама станция, этот стальной кокон, застывший на самом краю бездны, стремилась раствориться, уничтожить свои очертания, слиться с блеклым, тоскливым сиянием, чтобы не привлекать внимания того, что было снаружи.

За иллюминаторами клубилась не успокаивающая, усыпанная алмазными точками чернота космоса, а мутная, перламутровая, переливающаяся сквозь стекло триплекс пелена – видимое проявление аномалии, которую они прилетели изучать. Она не пульсировала, не вздымалась волнами. Она была статична и глубока, как тихий омут, затягивающий в себя не материю, а самую ее суть – время. Воздух на станции, несмотря на безупречную работу систем рециркуляции, казался спертым, тяжелым, им было трудно дышать полной грудью, будто он был насыщен не кислородом, а остывшим временем.

Доктор Артур Вальден, прислонившись лбом к холодному, почти живому от этой близости стеклу иллюминатора, вглядывался в эту пустоту. Его собственное отражение – седые, всклокоченные вихры волос, глубокие, прорезавшие лоб и щеки морщины, говорящие не о возрасте, а о постоянном, изматывающем напряжении мысли, – накладывалось на хаос перламутровой мглы, создавая сюрреалистичный, тревожный коллаж. Два разных вида пустоты встречались в одной точке. Он чувствовал аномалию не только приборами, но и кожей, каким-то древним, атавистическим чувством. Это были сбои в ритме невидимых, вселенских часов. Здесь, на окраине известного мира, секунды текли неровно, предательски: то растягиваясь в бесконечную, резиновую нить томления, то сжимаясь внезапно до острого, колющего осколка чистой, животной паники, заставляющей сердце биться чаще в абсолютной тишине.

– Показания стабильны, но нелогичны, – донесся сзади молодой, напряженный голос инженера Кея. Юный гений, чей IQ был сопоставим с энергопотреблением малого реактора, потирал переносицу, его длинные, тонкие пальцы, обычно такие точные и уверенные, сейчас слегка дрожали – не от страха, а от переизбытка, от лавины противоречивых данных, которые его разум отчаянно пытался уложить в привычные паттерны. – Хронометры атомные, квантовые, биологические – все в норме, погрешность в пределах допустимой. А вот фоновый градиент энтропии… Артур, он пульсирует. Не хаотично. Ритмично. Как сердцебиение.

– Именно что сердцебиение, – не оборачиваясь, глухо ответил Вальден. Его голос, низкий и хриплый, был голосом человека, привыкшего подолгу молчать. – Чужое. И мы прилетели его послушать. Приложить ухо к двери и попытаться понять, что происходит за ней.

Каюта Вальдена, куда они вернулись с мостика, была не рабочим помещением, а лабиринтом, гнездом, пещерой одержимого. Она была завалена не просто бумагами – блоками кристаллов памяти, мерцающими слабым внутренним светом, стопками распечаток с трудами Бергсона, Эйнштейна, новейшими статьями по квантовой темпорологии. В воздухе висела едва уловимая электрическая сухость от работающих голографических проекторов, показывающих изящные, сложные модели темпоральных вихрей. Он был хронологом-теоретиком, последним романтиком в науке, превратившейся в сухую статистику, верящим, что время – это не линейный параметр в уравнении, а музыка, симфония, и у каждой точки вселенной свой тембр и тональность. И здесь, на «Хроносе-7», музыка вселенной звучала фальшиво. Срывалась на визг. Замирала на паузах, которые были страшнее любого звука.

Тихое, но пронзительное, словно ультразвуковое лезвие, завывание системы тревоги разрезало тишину. Это был не аварийный сигнал, не оглушительная сирена катастрофы – лишь мягкое, настойчивое предупреждение. Вальден и Кей синхронно, будто куклы на одних нитках, подняли головы на главный экран, вмонтированный в стену вместо окна.

Из перламутровой, неподвижной пелены что-то выплыло. Медленно, величаво, как левиафан из глубин. Это был не корабль, не астероид, не известное науке тело. Это была чистая, аморфная, меняющая очертания форма. Огромная, пульсирующая в такт тому самому «сердцебиению», излучающая изнутри холодный, безжизненный синий синхротронный свет, от которого слезились глаза и сжималось сердце. Созданная, казалось, из звездной плазмы и спутанных магнитных полей, она была живой, дышащей математикой, теоремой, вышедшей за пределы разума и материи, обретшей плоть.

– Смотрите! – не сдержал возгласа Кей, и в его голосе был не чистый ужас, а ликующий, потрясенный смятение первооткрывателя, видящего нечто, что должно было навсегда остаться сном. – Коэффициент энтропии в эпицентре… он падает до нуля! Стремится к абсолюту! Время… Артур, оно просто исчезает! Не течет, не искажается – стирается! Превращается в… в ничто!

Вальден молчал. Он видел, как сияющая, сине-голубая туманность пульсировала, и с каждой пульсацией мгла аномалии слегка отступала, чтобы затем, с новой силой, накатиться вновь, как прибой на пустынный берег. Он видел не физический объект. Он видел процесс. Акт. Цельность явления.

– Не «оно», – прошептал Вальден, и его голос стал полым, безвоздушным, как будто из него тоже выкачали время, оставив одну оболочку, наделенную страшным знанием. – Он. Хронофаг…

Он ест.

Глава 2. Метаболизм

Тишина, наступившая после слов Вальдена, была не просто отсутствием звука. Она была физически ощутимой, густой и тяжелой, как жидкость в барокамере. Она давила на барабанные перепонки, заставляя слышать собственное неровное дыхание и гулкую, испуганную дробь сердца. Даже системы жизнеобеспечения станции, обычно ненавязчиво гудящие ровным, убаюкивающим тоном, будто затаили дыхание, прислушиваясь к чему-то большему и более важному, чем человеческие жизни в своем чреве. На главном экране синеватая туманность – Хронофаг – продолжала свой размеренный, чудовищный пульс, абсолютно безразличный к открывшим его крошечным существам. Холодный свет от экрана отбрасывал на лица людей мертвенные, неживые тени.

Первым опомнился, вернулся в свою стихию данных и формул, Кей. Его пальцы уже бежали по сенсорным панелям, вызывая на дополнительные мониторы водопады цифр, кривые градиентов, схемы полей. Дрожь в руках сменилась твердостью мастера, нащупывающего неисправность.

– Это не поглощение материи, – бормотал он, почти неосознанно, глотая слова, обращаясь больше к самому себе, чем к Вальдену. – Масса-энергия региона стабильна… в пределах погрешности. Никакого исчезновения вещества. Но темпоральная метрика… Она схлопывается. Поток потенциальных состояний, вероятностей… Он исчезает. Просто перестает существовать. Куда? Куда они деваются? Энергия не может просто взять и…

Вальден медленно, словно против воли, опустился в свое кресло, скрипнувшее под его весом. Он не отрывал глаз от экрана, от этой гипнотизирующей пульсации. Его ум, годами тренированный на абстракциях высшего порядка, лихорадочно работал, пытаясь набросить сеть знакомых категорий, терминов, моделей на абсолютно незнакомое, невозможное явление. Он чувствовал себя алхимиком, впервые увидевшим ядерный реактор.

– Не «куда», – проговорил он глухо, перебивая бормотание Кея. Его голос звучал отрешенно, будто он читал лекцию самому себе. – «Во что». Они не пожирают время как мы едим хлеб, перемалывая его в энергию. Они… трансмутируют его. Это их метаболизм, Кей. Основа их существования. Они переводят временно́й потенциал, саму возможность события, в… иную форму энергии. Для нас это выглядит как аннигиляция, как конец. Для них – просто дыхание. Обмен веществ.

Дверь в лабораторию с шипением отъехала, нарушая гнетущее молчание. На пороге, озаренная красным светом аварийной лампы над косяком, стояла доктор Элина Маркхем, биолог-экзотоксиколог. Ее лицо, обычно являвшее собой образец ледяного, научного спокойствия, было болезненно бледным. В руках она сжимала планшет, костяшки пальцев побелели.

– Вы… вы тоже это видите? – ее голос, обычно такой уверенный и четкий, дрогнул, выдав внутреннюю панику. – Я проводила рутинный мониторинг наших собственных биологических часов у добровольцев из экипажа. В момент… этой пульсации… той, что только что была… у всех без исключения зафиксирован микроскопический, но статистически значимый сбой в субъективном восприятии длительности интервалов. Сердцебиение, скорость нейронных импульсов… Все будто споткнулось на миллисекунду и тут же восстановилось. Наше внутреннее время… оно откликается на его. Как камертон, настроенный на ту же частоту.

– Симбиоз? – предположил Кей, подняв на нее взгляд. В его глазах светилась наивность гения, на мгновение забывшего о страхе перед лицом великолепной научной загадки. – Возможно, это форма взаимовыгодного…

– Паразитизм, – резко, почти отрезала Маркхем, ее глаза сузились. Она сделала шаг в комнату, и дверь снова закрылась за ней, отсекая коридор с его тревожными звуками. – Самый фундаментальный из возможных. Он сосет не нашу кровь, Артур. Он не тронул плоть ни одного члена экипажа. Он высасывает завтрашний день. Он пьет наши возможности, наше будущее, сам факт того, что мы можем что-то сделать в следующий момент. Он пожирает сам потенциал действия.

Вальден хотел что-то ответить, но слова застряли в горле. Внезапно станцию потряс глухой, сокрушительный удар, похожий на удар гигантского молота о броню линкора. Пол под ногами качнулся, заставив Маркхем вцепиться в дверной косяк, а Вальдена – в подлокотники кресла. Свет погас, погрузив все в абсолютную, оглушающую темноту на одну долгую, вечную секунду. Потом зажегся вновь, но уже в аварийном режиме, залив все вокруг кроваво-багровым светом, который превращал лица в маски ужаса.

– Что это? – выдохнула Маркхем, не в силах оторвать рук от косяка. – Столкновение?

– Нет, – прошептал Кей, уставившись на экран. – Смотрите…

На экране Хронофаг изменился. Его ровное синее сияние стало интенсивнее, резче, приобретя ядовито-зеленый, болезненный оттенок. Аморфные, туманные очертания на мгновение структурировались, проявив, показав на миг нечто, напоминающее бесконечный, многоуровневый ротовой аппарат, воронку, затягивающую в себя не материю, а саму ткань реальности. И затем… он испустил струю.

Это был не свет, не плазма, не известный науке энергетический выброс. Это был выхлоп. Отход жизнедеятельности. Поток некой тускло-серой, невыразительной субстанции, которая, вырываясь в нормальное пространство, мгновенно кристаллизовалась, рассыпаясь в гигантское, медленно расширяющееся облако мертвой, абсолютно инертной пыли. Пыли, которая была материей, но материей, из которой было начисто вычтено время. Абсолютный, окончательный космический шлак.

– Гравитационные аномалии! – закричал Кей, его пальцы снова залетали по панели. – Вокруг выброса! Массивные! Пространство искривляется, рвется!

– Это не пространство, – сказал Вальден, медленно поднимаясь с кресла. Его голос звучал странно: в нем был и леденящий душу восторг открытия, и бездонный ужас перед ним. – Это время. Вернее, его отсутствие. Абсолютный нуль энтропии. Он не только ест, Кей. Он… испражняется. Энтропией в ее чистейшем, законченном виде. Он оставляет после себя не пустоту. Он оставляет после себя вечное, неизменное, мертвое «вчера». Окаменевший момент, из которого извлечена вся жизнь.

Сирена завыла снова, на этот раз по-настоящему, переходя в визгливый, панический рев, требующий немедленной эвакуации. С потолка, сшитого из сотен панелей, посыпалась мелкая изоляционная пыль, застилая багровый свет мутью. «Хронос-7» стонал на изгибе, его титановый каркас скрипел и гудел, не выдерживая чудовищной нагрузки от гравитационных вихрей, рождающихся в кипящем шлейфе хронофага.

– Он даже не знает о нашем существовании, – прошептал Вальден, глядя, как багровый свет играет на его осунувшемся, внезапно постаревшем лице. – Мы для него – пылинки на его «пастбище». Микробы в кишечнике. Он просто живет. Дышит. Ест. А его жизнь для нас… это конец света. Медленный, но неотвратимый.

В этот момент дверь в лабораторию с силой распахнулась. В проеме, заполняя его собой, стоял капитан станции Олег Горский. Грузный, невозмутимый прагматик, чье лицо обычно выражало лишь скуку и легкое раздражение, сейчас было искажено яростью и животным, неприкрытым страхом. Его униформа была расстегнута, в руке он сжимал портативный коммуникатор.

– Вальден! – его голос прорубал вой сирен. – Доложить обстановку! Что, черт возьми, происходит? У нас тут не ваш запланированный научный эксперимент, а настоящее ЧП! Половина экипажа в панике, системы трещат по швам!

– Он поел, капитан, – абсолютно спокойно, почти отрешенно ответил Вальден, поворачиваясь к нему. Его глаза были пусты. – И теперь избавляется от лишнего. Естественный процесс. Метаболизм.

Горский замер с открытым ртом, глядя на ученого как на сумасшедшего. Багровый свет делал его лицо багровым.

– Какой нафиг «естественный процесс»?! – проревел он, делая шаг вперед. – Это чудовище только что тряхнуло станцией, как грушей!

– Тот, что может сделать всю человеческую историю лишь кратким, уже переваренным воспоминанием в желудке чего-то, что даже не заметило нашего присутствия, – сказал Вальден и, отведя взгляд от капитана к пульсирующему на экране чудовищу, впервые за долгие годы горько, беззвучно рассмеялся. Этот звук был страшнее любого крика.

Глава 3. Симбионт

Багровое аварийное освещение превращало длинные, стерильные коридоры «Хроноса-7» в подобие артерий гигантского, раненого зверя. Тени плясали на стенах, изгибались и удлинялись, создавая жутковатые, нестабильные узоры. Воздух, обычно пахнущий озоном и стерильной чистотой, теперь был наполнен едва уловимым запахом страха – потом, учащенным дыханием, химическим смрадом от перегруженных систем. Станция стонала. Не глухими ударами, а протяжным, металлическим скрипом, идущим из самых ее недр. Она вибрировала. Но это была не та вибрация, что исходит от мощных толчков извне. Это было внутреннее напряжение, будто ее металлические ребра, балки и шпангоуты не могли больше сдержать то, что проникало внутрь – не физически, а на каком-то ином, фундаментальном уровне.