Читать онлайн Робеспьер. Портрет на фоне гильотины

На первых заседаниях Генеральных штатов Максимилиан де Робеспьер, один из представителей третьего сословия, – всего лишь такой же адвокат, как и многие другие. Адвокатов, образовавших свою группу, как принято у их современников, насчитывается 259 человек [1]: среди них и те, кто практикует только защиту и консультирование, и те, кто одновременно занимает одну или несколько судебных должностей. Если им присуща общность культуры, что отчасти объясняет юридический уклон будущего Учредительного собрания, то различают их политические убеждения, а также профессиональное прошлое; раньше они выступали в более-менее престижных инстанциях, обладают тем или иным состоянием и той или иной степенью известности [2]. В этой группе выделяются несколько основных типов адвокатских фигур. Первый тип – чистые адвокаты, полностью занятые речами в судах, консультациями и написанием меморандумов[2], – таким был Тронше; некоторые, тоже погруженные в свои профессиональные обязанности адвокаты-юрисконсульты (например, Мерлен де Дуэ), сделали себе имя участием в написании трудов по юриспруденции; наконец, третья категория – адвокаты-литераторы, в чьей юридической деятельности отражается увлеченность академическими дебатами и изящной словесностью… Мэтр де Робеспьер принадлежит к этим последним.

Защищать и судить

После нескольких лет учебы в коллеже Людовика Великого молодой Максимилиан де Робеспьер изучает право в университете Парижа, сохраняя административную привязку к прежнему престижному учреждению. После традиционного трехлетнего курса он успешно сдает квалификационные экзамены (15 мая 1781), что позволяет ему начать карьеру судебного адвоката. Студентом он слушал в парижском парламенте выступления видных защитников, там же он впервые надевает мантию и 5 августа 1781 года приносит присягу. Но практиковать он хочет не в столице: даже не начав там положенную молодым адвокатам стажировку, он отправляется в свой родной Аррас, где 8 ноября снова приносит присягу. Это повторение присяги не должно удивлять; даже будучи провинциальной столицей, город располагает только Советом Артуа с неполным суверенитетом; подобно парламентам, он разбирает в качестве последней инстанции уголовные дела, но апелляционной инстанцией для решений по важнейшим гражданским искам служит парламент Парижа… Немало дел из Артуа разрешается в Париже, что создает прочную связь между двумя юрисдикциями, перед которыми и приносил свои присяги молодой Робеспьер. Парижская присяга поможет ему к тому же подписываться порой как «адвокат в парламенте», что престижнее звания адвоката в скромном провинциальном Совете Артуа.

В 1782–1783 годах Максимилиан де Робеспьер изучает разные грани своей новой профессии. В феврале 1782 года на громком процессе местного масштаба, о котором много писали, он впервые выступает перед Советом Артуа; дело проиграно, но красноречие и решимость молодого адвоката становятся сенсацией. Житель Арраса Ансар пишет в Париж: «Говорят (сам я его не слышал), он оставляет далеко позади по подаче, выбору выражений, четкости изложения Либореля, Демазьера, Брассара, Бланкара и знаменитого Доше, этого ненасытного лающего зверя, эту пропасть, где сгинет и хороший, и посредственный, и дурной» [3]. Многие биографы, удивленные таким энтузиазмом, усматривали в нем нотку иронии; но дальнейшая карьера Робеспьера, в особенности то доверие, которое ему оказывает его коллега Бюиссар меньше чем через год, препоручая ему выступления на знаменитом процессе по громоотводу в Сент-Омере, показывает, что путь молодого адвоката начинается с поддержки коллег, гордящихся его талантом. В том же году Робеспьер подписывает первое свое экспертное заключение, оно приложено к меморандуму, опротестовывающему завещание, составленное из ненависти к религии; структура меморандума, его стиль и упоминание о гуманности позволяют предположить, что и его написал Робеспьер. Так или иначе, к этому времени мэтр де Робеспьер уже начал свою карьеру, состоящую не только из делопроизводства и выступлений в суде. В марте 1782 года епископ Арраса назначает его «доверенным лицом» городской епископской палаты. Это позволяет ему наряду с другими адвокатами выносить постановления в порядке особого производства[3] и разбирать гражданские и уголовные дела в «старом» Аррасе и в некоторых окрестных приходах.

Этот двойной статус, адвоката и судьи, недостаточно принимается во внимание историками, изучающими молодость Робеспьера; его деятельность следует оценивать с учетом всех его многочисленных занятий, а также – мы еще к этому вернемся – того, чему он отдавал предпочтение. Увы, важнейшие источники, позволяющие об этом судить, погибли при пожаре в архиве департамента Па-де-Кале в 1915 году. Но не все следы утеряны: благодаря изысканиям, проведенным в начале XX века Эмилем Лесюэром, нам известно о части дел, по которым Робеспьер выступал с речами в Совете Артуа.

Дела, которые вел Робеспьер в Совете Артуа [4]

Судя по этим цифрам, хотя они суммируют только часть деятельности адвоката Робеспьера, он был не самым загруженным среди юристов Арраса. Однако если его активность и уступает активности Либореля, Доше, Делегорга или Гюффруа, она все равно получает признание, тем более что проявляется и в других инстанциях Арраса, а также на судебных разбирательствах вне города, например в коллегии эшевенов[4] Лилля (1784) и в парламенте Фландрии (1787). Судя по большинству свидетельств его современников, молодой Робеспьер великолепно говорит и пишет, отчего быстро начинает слыть «светочем» адвокатуры Артуа (по выражению Бабёфа). Однако это мнение не было, без сомнения, единодушным.

Академия и адвокатура

Да, молодой адвокат относится к своему ремеслу не так, как остальные его собратья-юристы; для него эта карьера не сводится к упорному непрерывному штудированию права, к составлению мудреных меморандумов и к речам в суде, усеянным цитатами на латыни и ссылками на законы, обычаи, римское право, доктрину и практику судебных постановлений. Для этого молодого профессионала, подготовленного в сердце столицы, юридическая карьера равнозначна литературной. В этой области, как и в других, его первые шаги увенчиваются успехом; недаром Академия Меца награждает вторым призом его ответ на вопросы, касающиеся происхождения и последствий суждения, «распространяющегося на всех членов одной семьи, и стыда, испытываемого ими за позорное наказание виновного», а также способов изменить таковое [5]. Выражая осенью 1784 года благодарность Королевскому обществу, лауреат признает, что, «начиная литературную и адвокатскую карьеру, нельзя получить более сильное и лестное поощрение» [6]; карьера в области права немыслима для Робеспьера без литературной.

Не доказал ли он это уже двумя своими защитительными речами по делу о громоотводе в Сент-Омере? Когда адвокат Бюиссар поручает своему молодому коллеге защиту ответчика по этому делу в Совете Артуа, злоключения господина де Виссери де Буа-Вале уже хорошо известны Республике ученых[5]. Не чуждый научным новшествам, этот богатый житель Сент-Омера установил на самом высоком дымоходе своего дома громоотвод (май 1780). Но то ли от страха, то ли желая поквитаться за прошлые ссоры, несколько соседей жалуются на него городским властям, и те распоряжаются снять «электрический проводник». Не в силах помешать исполнению этого распоряжения, потерпевший подает апелляционную жалобу в Совет Артуа, где один из адвокатов, тоже увлеченный физикой, берется собрать факты и доводы, способные убедить суд. В своем объемистом изложении дела мэтр Бюиссар указывает на формальные и сущностные недостатки решения эшевенов Сент-Омера… Но судей не убедить без произнесения защитительной речи; с ней и выступает молодой Робеспьер (май 1783). Два его выступления – вовсе не бледная копия меморандума Бюиссара, по живости стиля и по силе аргументации они – свежее дуновение; защищая наряду со своим клиентом честь Артуа и славу судейской коллегии, незаменимой опоры науки, адвокат добивается решения позволить де Виссери вернуть на место свой громоотвод.

По своей сути и по отклику на него в обществе процесс по делу де Виссери – далеко не простая судебная тяжба. Конечно, вся эта история приобретает огласку; из всех дел, адвокатом по которым выступает Робеспьер, только она получает отклик по всей стране. Объяснением этому служит, без сомнения, ее научная сторона: в конце столетия, когда физические открытия, особенно из области электричества, пленяют просвещенных людей, такой процесс приобретает размах крупного культурного события. Бюиссар и Робеспьер стоят на стороне науки и прогресса, что привлекает внимание не только любителей сенсаций. Поэтому меморандум Бюиссара и текст выступления Робеспьера на процессе получают распространение одновременно в Аррасе и в Париже и издаются не в традиционном для юридических публикаций формате ин-кварто, а в формате ин-октаво[6], адресованном гораздо более широкой аудитории. К тому же первыми это дело комментируют крупные периодические издания «ученого сословия», такие как Mercure de France и Journal des sçavans. Именно успеху своих выступлений по делу о громоотводе Робеспьер обязан быстрым приемом его в Академию Арраса (ноябрь 1783).

В последующие годы Робеспьер продолжает интересоваться наукой и строить адвокатскую карьеру. Одно вовсе не противоречит другому, наоборот, часто смыкается при обличении «предвзятости» – страха ли перед научными новшествами, как в деле Виссери (1783), или перенесения позорного клейма на семью приговоренного, как на конкурсе Академии Меца (1784). Для него как для адвоката и для литератора слово «предвзятость» настолько важно, что становится одним из лейтмотивов его негодования в связи с наукой и юриспруденцией. Лишение прав незаконнорожденных – предвзятость (1784, 1786); надежда на социальное примирение посредством королевских указов о заточении без суда и следствия – предвзятость (1784, 1789); неприятие и криминализация ростовщичества – предвзятость (1786); неравенство перед законом и правосудием – предвзятость (1787)… Порой научные и юридические соображения совпадают, и тогда его юридические тексты приобретают тональность, наверняка удивившую не одного его современника.

Школа знаменитых процессов

Самым красноречивым свидетельством адвокатской работы Робеспьера является дюжина составленных им в 1782–1789 годах меморандумов [7]. Известно, насколько важны эти документы в общественной жизни XVIII века. Написанные и переданные в печать адвокатами – даже если их подписала сторона процесса, – они содержат изложение фактов и методов дела. В большинстве случаев эти записки то на десяток, а то и на сотни страниц представляют собой сухие юридические трактаты, ставящие цель выиграть дело и в суде, и в глазах общественности; но эпизодически они отличаются более литературным стилем, а их содержание прямо или косвенно становится частью крупных дебатов века об обществе, его законах и нравах, если не превращается в оружие борьбы в таких политических конфликтах, как раздоры янсенистов[7] в 1720-х годах [8].

Едва поселившись в Аррасе, молодой адвокат проявляет исключительное умение в составлении меморандумов. Он в совершенстве владеет искусством риторики, но при этом эмоционален и восприимчив к окружающему его обществу [9]. Из всех дел, в которых он выступает защитником, самое известное – без сомнения, дело ремесленника Детёфа (1784) [10]. Вопреки тому, что принято о нем писать, дело уже полностью закрыто к моменту опубликования Робеспьером его прославленного меморандума [11]; суд признал Детёфа невиновным, к чему было утруждаться? Но сначала напомним факты. В начале 1783 года отец Броньяр из богатого аббатства Аншен обвиняет живущего неподалеку ремесленника в краже у него 262 луидоров. Сначала дело разбирает юстиция сеньории, к которой принадлежит аббатство; потом Совет Артуа принимает по нему решение в апелляционном порядке. Отец Броньяр был тем временем арестован по королевскому указу за лихоимство; Детёфа он обвинил, чтобы скрыть свои гнусности, а может, и чтобы отомстить за отказ сестры Детёфа принять его ухаживания. Дело закрыто… почти. Робеспьер берется за перо с целью отомстить за «попранную невиновность» и добиться справедливого возмещения. Борьба в очередной раз разворачивается параллельно с академическими дебатами по вопросу штрафов за судебную ошибку.

Отвечая прокурору, отказывающему Детёфу в каких-либо выплатах ввиду того, что дело был заведено без предъявления официального обвинения, Робеспьер стремится доказать, что ответственный существует: это само аббатство Аншен. Он берется продемонстрировать, что монашеская община несет ответственность за действия своих членов, особенно если она, как в данном случае, сама небезупречна, раз допустила беззаконие. Опубликованный, без сомнения, еще до формального начала нового этапа процесса меморандум побуждает противную сторону быстро дать ответ. Помимо демонстрируемого в нем эгоизма одного из богатейших аббатств Франции, меморандум Робеспьера поражает своей формой и стилем: живостью изобличения, драматизацией проблематики, пафосом, апелляцией к общественности. Желаемый эффект достигнут: чтобы избежать продолжения скандала, аббатство соглашается заплатить Детёфу крупные отступные и проценты, накопившиеся к 1786 году.

В том же году Робеспьер проявляет себя как зрелый мастер меморандумов. Дело Пажа с виду достаточно банально и могло бы таким остаться, но в руках Робеспьера оно превращается в повод для дебатов о законах и о правосудии, опять привлекающих научные круги. В Бетюне суд эшевенов признал виновной в ростовщичестве Мари Анжелик Прюво, жену ювелира Пажа, и вынес ей суровый приговор: публичное покаяние, железный ошейник и трехлетняя ссылка. Суд над ее мужем, лишившимся рассудка, был отменен. В меморандуме на 79 страниц адвокат обрушивается на приговор, исходя из фактов и утверждая, что ростовщичества не было также и по форме (что подразумевает недействительность процедуры). Более того, не ограничиваясь самим делом, он заодно критикует законы, запрещающие и криминализирующие ростовщичество, и, цитируя Тюрго, предлагает рассмотреть «абсурдность и пагубные последствия ложных представлений, сложившихся у нас о процентной ссуде»; он также возмущается некомпетентностью судей низшей инстанции и, критикуя уголовный ордонанс 1670 года, сожалеет о «кровоточащих изъянах нашего уголовного судопроизводства» и об одиночестве обвиняемого перед его судьями, обязанного «блуждать по страшному лабиринту уголовного судопроизводства без утешителя, советчика и проводника, безо всякой опоры» [12].

Гораздо конкретнее, чем в 1784 году, Робеспьер прибегает в своей аргументации к осуждению правил юридической игры и решительно оспаривает ряд законов и обычаев. Как многие другие защитники в громких делах, он ведет прорывную защиту с опорой на живой и вибрирующий стиль, вызывая страх, негодование или ярость; прежде всего адвокат взывает к публике, которую старается взволновать при помощи риторических приемов. Это часто приносит успех. В деле Пажа (январь 1787) Совет Артуа во многом соглашается с выводами адвоката; назвать мадам Паж невиновной, конечно, нельзя, но ее наказание сводится к порицанию и к штрафу в три ливра, а с ее мужа снимаются все обвинения. При этом суд требует удаления «терминологии, подрывающей авторитет закона и судебных органов и оскорбительной для судей, примененной в печатном документе» [13]. Идет ли здесь речь об ударе по престижу адвоката, как порой пишут? Можно это заподозрить, видя, как в 1789 году адвокат снова использует и даже усиливает свою прорывную технику; теперь она служит неотъемлемой частью его защиты «обездоленных», как он порой называет своих клиентов.

Такая стратегия защиты неизбежно претит некоторым звездам адвокатуры Арраса, которые, подобно их современнику роялисту Пройяру, не могут не испытывать неприязнь к этому адвокату, «не имеющему понятия о честных приемах» [14]. Меморандумы Робеспьера, без сомнения, резко отличаются от тех, что выходят из-под пера его коллег. Но при этом лучше воздержаться от обобщения, хотя нельзя не напомнить, что из многих свидетельств членов Академии Арраса и общества «Розати» и из переписки его современников следует, что в 1786–1788 годах адвокатский и писательский талант Робеспьера уже пользовался признанием. В 1786 году, когда его принимают в «Розати», Ле Ге напоминает об успешном пересечении адвокатуры и учености: «Тот, на ком с первых его шагов в адвокатуре задерживались взгляды его земляков, тот, кто создан на первый взгляд для заседаний в академиях, а не для того, чтобы сидеть вместе с нами на траве и отдавать должное Бахусу, вдыхая великолепный аромат розы, рожденной из крови Адониса…» [15] Для аббата Эбера Робеспьер – адвокат, «блестящий во многих отношениях»; Бергень говорит о «красноречивом Робеспьере»; Дюбуа и Фоссё утверждают, что «всякий раз, когда он открывает рот, звучат перлы красноречия» [16].

Но с распространением политических дебатов в 1787–1788 годах заявления молодого Робеспьера вызывают все более противоречивые отклики. Разумеется, его вклад в отказ доверенных лиц епископской палаты зачитывать, публиковать и регистрировать эдикты мая 1788 года снискал одобрение общества Арраса, в том числе тамошних юристов. Учреждая Полное собрание с полномочиями регистрировать законы общественной значимости и 47 крупных бальяжей, получивших большую часть полномочий парламентов, министр юстиции Ламуаньон пытается ограничить влияние верховных инстанций и наметить направления юридической реформы; однако общество усматривает в его инициативах только посягательство на суды, еще считающиеся опорой правовой системы. Во время «революции Ламуаньона», как называют эти инициативы их современники, Робеспьер солидарен с судьями Совета Артуа; как и они, он жаждет отстоять честь правосудия и свободы провинции [17]. Но несколько месяцев спустя первый тираж его брошюры «К народу Артуа» уже не вызывает единодушия, так как в ней выражено мнение по конфликту, разделяющему местное общество [18]. Его резкие нападки на организацию и решения провинциальных учреждений – это всего лишь первый признак будущего его участия в избирательной кампании весны 1789 года, обстоятельства которой принуждают адвоката еще больше пересмотреть свою тактику защиты клиентов.

Последний меморандум: дело Дюпона

В первые месяцы 1789 года, когда готовятся консультации с целью дальнейшего избрания депутатов Генеральных штатов, адвокат Робеспьер снова берется за перо и публикует удивительный по решительности меморандум касательно громкого процесса, который ведет Совет Артуа. Это дело тоже может стать знаменитым, и снова, как в деле Детёфа, Робеспьер говорит свое веское слово на том этапе процедуры, когда допущенная в отношении его клиента несправедливость уже официально признана приговором суда бальи Эдена (12 марта 1788 года) [19]. Отвечая противной стороне, не желающей платить 6000 ливров возмещения и процентов, присужденных его клиенту, Робеспьер требует нового вмешательства и возмещения ущерба, причиненного Иасинту Дюпону.

Помещенный под арест по королевскому указу в декабре 1774 года, вскоре после начала царствования Людовика XVI, Иасинт Дюпон провел 12 лет в заключении в доме для душевнобольных добрых сыновей Армантьера[8]. За какое преступление? За то, что потребовал своей части наследства, поделенного его родней, пока он служил в разных иностранных армиях, а потом был сочтен погибшим. Освобожденный от долгой и тяжелой неволи, Иасинт Дюпон требует справедливости и добивается ее: заключение признано незаконным, помещение его под опеку аннулировано, вынесено решение о компенсации. Чтобы преодолеть сопротивление ответчиков, Робеспьер напоминает о злоключениях истца и выступает против решения суда бальи Эдена. «Что?! – возмущается он. – 12 лет неволи, мучений! 20 лет грабежа, предательства, жестокости, злоупотреблений и нарушений всех прав разума, человечности, природы – и все это оценено всего в 6000 ливров! Такая месть за поруганную невиновность равна оскорблению».

Как и в деле Пажей, Робеспьер строит защиту на ревизии ряда действующих законов. Уже в 1784 году, в меморандуме для Академии Меца, он писал, пускай пока еще с осторожностью, о предвзятости, сопровождающей использование королевских указов о заточении без суда и следствия; в этот раз он посвящает заключительную часть своего меморандума их осуждению. Он возмущается условиями содержания в исправительных учреждениях, услужливостью и сообщничеством ответственных лиц, злоупотребляющих королевскими указами, неравенством перед законом; требует безусловного упразднения «королевских указов» и назревшей глубокой реформы законов и нравов. Приближается долгожданная революция; он это сознает и ей направляет свои воззвания. В последней части его записки, как подчеркивает Жерар Вальтер, содержится важный призыв к королю и к Неккеру [20]. Обращаясь к будущим депутатам Генеральных штатов и к «Родине», он завершает изложение, не возвращаясь к случаю своего клиента; 20-страничное политико-юридическое отступление кончается похвалой судьям: о них, «освободителях» родины, не забудут «вселенная, человечество, потомки».

Следует ли видеть в этом меморандуме политическое заявление адвоката, стремящегося к полноценному участию в дискуссии, предшествующей созыву Генеральных штатов? Без всякого сомнения! Однако не будем забывать, что он заботится и о защите клиента и ставит цель выиграть процесс, увязывая его с политической повесткой и обязывая судей занять позицию по отношению к ней. В этом смысле дело Дюпона продолжает дело о громоотводе. В 1783 году Робеспьер превратил защиту громоотвода в защиту науки, побудив судей встать на сторону Просвещения и прогресса; шесть лет спустя дело Дюпона превращается в дело «Нация против Несправедливости», где тесно увязаны интересы одной из сторон и интересы родины. Применяя риторику, закаленную в школе прославленных судебных процессов, разоблачая предвзятость в самой сердцевине академической мысли, мэтр де Робеспьер врывается и в Революцию в зале суда, и в общественное пространство.

Если «связь Французской революции с Жан-Жаком Руссо и крепка, и сложна» (Бруно Бернарди) [1], то что говорить о совершенно оригинальных и конкретных связях между Максимилианом Робеспьером и автором «Общественного договора» и «Исповеди»? Бесчисленные очевидцы, комментаторы и авторы еще со времен Революции пытаются оценить влияние Руссо на главное действующее ли- цо революционной демократии Франции конца XVIII века. Став в 1793 году главным вдохновителем так называемой политики «национального спасения», а вскоре и руководителем, предложившим теорию революционного правительства II года[9] и вдохновлявшим ее осуществление, Максимилиан Робеспьер вправе считаться «Руссо во власти», как назвала его Жозиан Булад-Айуб [2]. Многим, начиная с Камиля Демулена, его однокашника и современника, и с Луи-Себастьяна Мерсье, зоркого наблюдателя первых лет Революции, и продолжая классиками французской исторической науки, изучавшими этапы революции (Минье, Тьер, Мишле, Кине, Тэн, Жорес, Матьез, Лефевр, Собуль, Барни и многие другие), этот вывод почти всегда казался бесспорным. Даже если обратиться к современным исследователям, без сомнения настроенным более скептически, как те, кто готовил в 2011–2012 годах большую выставку «Руссо и Революция», проходившую в Национальном собрании с 10 февраля по 8 апреля 2012 года [3]. Все они всегда спешили подчеркнуть важность Руссо для теоретического и политического развития Робеспьера и для его системы аргументации на протяжении всех пяти лет его активного участия в Революции. Даже если не делать из Робеспьера просто политического эпигона теорий и концепций Руссо, то его прочную связь с Руссо трудно проигнорировать. Но самый большой вопрос звучит так: отождествлял ли себя сам Максимилиан Робеспьер интеллектуально и политически с Руссо настолько, чтобы стать его практическим воплощением? Или следует полагать, что он часто отходил от наследия Руссо в силу навязываемого ему обстоятельствами политического прагматизма? [4] Еще один вопрос: был ли Робеспьер относительно дистанцировавшимся от «гражданина Женевы» учеником того, кого считают главным мыслителем республиканской демократии, или испытывал безграничную любовь к единственному наставнику, которого признавал? Не воображал ли он себя мнимым сыном этого великана, этой жертвы несправедливостей, систематически подвергавшейся унижению, поношению, настоящей проскрипции со стороны элиты и приверженцев социальных и культурных устоев, доминировавших при издыхающем Старом порядке?

Настойчивый поиск ответов на эти вопросы стал рабочей программой для множества квалифицированных исследователей, вот уже полвека публикующих на эту тему объемистые труды [5]. Я ставлю здесь перед собой более скромную, ограниченную цель. Оставлю другим тематическое и генеалогическое изучение предположения о «руссоизме» Максимилиана Робеспьера и ограничусь лишь вопросом заявленной Максимилианом Робеспьером родственной связи с Жан-Жаком Руссо, как он отражен в рукописи, ставшей знаменитой после ее первой публикации в 1830 году и известной под первым присвоенным ей названием «Посвящение Жан-Жаку Руссо».

Посвящение…

В 1830 году, за несколько месяцев до прославленных дней 26–28 июля, в Париже по инициативе книгоиздателя Моро-Розье (улица Монмартр, 68) вышел двухтомник «Подлинные воспоминания Максимилиана Робеспьера, с его портретом и факсимиле его подписи, отрывки из его воспоминаний». В первом томе за текстом «От издателя» следовало «Введение» на 20 страницах «О Робеспьере и о его ценителях» [6], а за ним – 60 страниц отрывков из текстов о Робеспьере разных авторов, 150 страниц так называемых «Воспоминаний», явно апокрифических (начинающихся со слов «Я родился в Аррасе»), и еще 132 страницы «документальных подтверждений», предшествующих 1789 году. Второй том представлял собой собрание речей и текстов Робеспьера революционного времени, до самого Термидора.

В первом томе, там, где начинается глава приписываемых Максимилиану Робеспьеру воспоминаний, воспроизведено «Посвящение Ж.-Ж. Руссо» (в том числе вклеена литография факсимиле его рукописи). По причине, несомненно, крайне напряженной политической ситуации в первые месяцы 1830 года появление предполагаемых воспоминаний Робеспьера с сотнями страниц подлинных документов привлекло внимание журналистов, ведь с 1820 года модно было издавать свидетельства и мемуары действующих лиц Революции и Империи. 5 мая в газете L’Universel появилась колонка, автор которой подвергал сомнению подлинность «Воспоминаний Робеспьера», хотя признавал подлинность и интерес остальных текстов в издании. 24 мая, за неполные два месяца до летнего восстания, та же газета разместила письмо Шарлотты Робеспьер, сестры Максимилиана и Огюстена, присоединявшейся к отказу журналиста признать «Воспоминания» подлинными. В своем письме Шарлотта заявляла, что ей «нечего ответить на правоту рассуждений» сотрудника газеты, но добавляла, что, вопреки написанному там, она категорически отрицает какую-либо свою «прямую или косвенную связь с издателем так называемых “Воспоминаний” своего брата» и подчеркивает наличие там неточностей и фальсификаций [7]. Как мы увидим, это отчасти сомнительно.

Вероятно, именно узнав об этом письме читательницы, Альбер Лапоннере, молодой «учитель» – на самом деле лектор и республиканский публицист, – обнаружил, что Шарлотта существует, хотя утверждать этого нельзя. Как пишет Жак Годшо, чья точка зрения отличается от широко признаваемого, хотя и весьма приблизительного суждения Жерара Вальтера [8], молодой «учитель» и республиканский публицист стремился с ней встретиться, вероятнее всего, вскоре после победы республиканского выступления, в котором он сам принял участие в июле. Жерар Вальтер склоняется к тому, что их встреча состоялась позднее, в начале 1832 года, причем по просьбе самой Шарлотты, узнавшей, возможно, о первых публикациях Лапоннере, хотя это маловероятно, так как тот сидел тогда в тюрьме или, по крайней мере, находился под надзором полиции. Так или иначе, Шарлотта Робеспьер действительно жила в Париже после гибели двоих своих братьев. В фрюктидоре II года (август–сентябрь 1794) она просидела две недели в тюрьме после казни друзей и соратников Робеспьера, но в отличие от их предполагаемых «пособников» избежала изгнания. Возможно, благодаря своим не вполне ясным связям с некоторыми политиками Горы, с которыми раньше водила знакомство, она выжила и нашла убежище в Париже, в доме ремесленника «гражданина Матона», бывшего сторонника Робеспьера. Там она прожила 40 лет на ежегодную пенсию, установленную для нее Бонапартом еще при Консульстве в 1803 году и потом сохраненную при Реставрации (правда, сильно сокращенную). Она помогала растить дочь Матона, родившуюся в 1788 году, и сделала ее своей наследницей в завещании, составленном 6 февраля 1828 года, вскоре после смерти папаши Матона в 1827 году. Начиная с 1830 года или немного позднее 70-летняя Шарлотта Робеспьер и 23-летний Альбер Лапоннере поддерживают близкие отношения и подолгу беседуют. По утверждению Лапоннере, Шарлотта передает ему свои мемуары, начатые в 1827 году, как следует из примечания к их первому изданию. Лапоннере на встречах с Шарлоттой записывает продолжение ее воспоминаний, а потом редактирует его, сопоставляя с известными тогда источниками по истории Революции и особенно Робеспьера (параллельно работая над первым полноценным изданием его сочинений). Эти встречи продолжались с перерывами из-за первого полугодового заключения Лапоннере с апреля 1831 года в тюрьму Сент-Пелажи и из-за следующего его тюремного заключения, уже на два года, с апреля 1832 года. В этот раз он угодил в больницу с туберкулезом, а потом в тюрьму Ла-Форс за непослушание. С июня по сентябрь 1833 года он опять сидел в тюрьме. На момент смерти Шарлотты, 1 августа 1834 года, Лапоннере отбывал с февраля того же года новый срок в тюрьме Сент-Пелажи по обвинению в намерении «свергнуть правительство» Луи-Филиппа (он вышел оттуда лишь в 1837 году). Он был арестован до попытки Общества прав человека, в которое входил, поднять восстание в апреле 1834 года. Но, как оказалось, новое тюремное заключение не помешало ему написать короткую речь в память о Шарлотте, которая была оглашена 3 августа на ее похоронах при большом стечении народа (текст этой речи содержится в «Воспоминаниях Шарлотты» под № 12). Вскоре после этого под его редакцией вышло первое издание «Воспоминаний Шарлотты Робеспьер о двух ее братьях» в серии «Воспоминания обо всех», за которым в 1835 году последовало второе, полное издание с предисловием Альбера Лапоннере и с подтверждающими документами. Книгу напечатало издательство Baudoin в парижском предместье Со, а тираж был перевезен на центральный склад на улице Фобур-Сен-Дени.

Но вернемся к «Посвящению тени Жан-Жака Руссо», главной нашей теме. Наличие факсимиле рукописи с заметной правкой рукой Робеспьера, чей почерк хорошо известен, а также ее переиздание пять лет спустя в «Воспоминаниях Шарлотты», подготовленных Лапоннере, убеждали в его изначальной подлинности. С того времени его не ставил под сомнение ни один историк [9]. Испросив необходимое согласие у Альбера Матьеза, основателя Общества робеспьеристских исследований, Эжен Депре и Эмиль Лесюэр, почему-то отнесшие этот текст к «литературным трудам», поместили его в первом томе «Сочинений Максимилиана Робеспьера», издававшихся Обществом с 1910 по 1967 год и затем дважды переизданных (2000 и 2007) [10]. Ральф Александр Ли поместил его со своим комментарием в большом издании «Полной переписки Жан-Жака Руссо» в томе 46 (1987) под номером 8091 [11]. Я сам, сверившись с первыми изданиями, воспроизвел его в своем сборнике «Робеспьер. Сочинения» в 1988 году [12]. К этой точке зрения присоединилась в 1993 году Натали- Б. Робиско [sic] [13]. Если подлинность документа никем не оспаривается, остается вопрос о возможности его переработки. Не до конца ясна как дата появления воспроизводимой рукописи, так и ее изначальное предназначение. Эти два момента мы и хотели бы осветить.

В предисловии к своему сборнику 1830 года издатель Моро-Розье утверждал, что получил документы от сына земледельца и торговца зерном из Кретея, что южнее Парижа, сестра которого, по его утверждению, была женой «богатого столяра», жившего в годы Революции на улице Сент-Оноре, в доме 366. Если считать это правдой (возможно ли это?), то этот предполагаемый «житель Кретея» должен был состоять в родстве с подрядчиком Морисом Дюпле («санкюлотом Дюпле»), у которого, как раз по этому адресу, Робеспьер проживал с осени 1792 года в приемлемых для него условиях безопасности и доверия. Максимилиан жил там спокойно, по-семейному, располагая собственной комнатой и кое-какой кабинетной мебелью. Наследник этого безымянного жителя Кретея должен был получить от своих родственников по восходящей линии много документов, датированных годами после 1791-го, из дома Дюпле, принадлежавших Максимилиану Робеспьеру, которые тот, если верить издателю, передал жителю Кретея 8 термидора (26 июля 1794), что представляется невероятным. Среди этих документов находилось и знаменитое «Посвящение». Явно предназначенная для подтверждения истинности псевдовоспоминаний, изданных Моро-Розье, невероятная история этого вымышленного «обретения», лишенная конкретики, может тем не менее быть достоверной в части происхождения бумаг. Известно, что обыски, проходившие после 9 термидора (27 июля 1794) в доме арестованных Дюпле – мадам Дюпле вскоре умерла или покончила с собой в тюрьме, – не принесли ожидаемых результатов. Конфискованные там бумаги были затем разобраны и упорядочены под надзором члена Конвента Куртуа и вызвали разочарование. Вероятнее всего, Элизабет, с 26 августа 1793 года – жена члена Конвента Леба, казненного вместе с обоими Робеспьерами, ее незамужние сестры Элеонора (прозванная Корнелией), близкая к Максимилиану, и Виктория, а также младший сын Дюпле Жак-Морис, ведомые их родителями, особенно энергичной матерью Франсуазой-Элеонорой, в ночь на 9 термидора (27 июля 1794), если не 8 термидора (26 июля), припрятали много документов, всплывавших в общественном пространстве и у коллекционеров гораздо позже, даже в 2011 году, как можно было недавно убедиться при приобретении рукописей Робеспьера Национальным архивом в рамках кампании Общества робеспьеристских исследований. Эту гипотезу подкрепляет тот известный факт, что Шарлотта Робеспьер, очень плохо воспринявшая в 1792 году то, что ее братья, старший Максимилиан и младший Огюстен, поселятся у Дюпле, а не возродят в Париже аррасский семейный псевдококон, прекратила с ними всякие отношения с флореаля II года (апреля–мая 1794). Братья сами сторонились сестры из-за ее контактов со многими их врагами (Фуше, Фрероном, Гюффруа и др.). Но по признанию самой Шарлотты, впоследствии она помирилась с Элизабет, вдовой Леба; возможно, к ней попала часть бумаг, принадлежавших ее старшему брату. Во всяком случае, это она показала Лапоннере рукопись «Посвящения» после 1830 года: как она могла у нее оказаться тогда, если бы ее не было у нее на момент первой публикации Моро-Розье? Не Шарлотта ли передала в 1827 году издателю «Подлинных воспоминаний», как предположил журналист L’Universel в своем материале от 5 мая 1830 года, те пресловутые подтверждающие документы, что были помещены в первом сборнике? Может быть, Шарлотта не могла представить, что из них извлекут эти псевдовоспоминания Максимилиана, которые сразу будут приняты за апокриф, и что издатель проявит низость и открестится от издания. Тем более что до июля 1830 года, в политическом контексте конца правительства Гизо, подобная апология Робеспьера приобретала явно скандальный характер и могла повлечь в ее отношении санкции, в том числе отмену ее скудной пенсии. Я не могу заходить еще дальше в подтверждении или отрицании этих домыслов; но так или иначе они подкрепляют уверенность историков-исследователей в том, что «Посвящение тени Жан-Жака Руссо» действительно написано рукой Максимилиана Робеспьера, в чем их убеждает каллиграфия. Это тот вывод, к которому мы должны были прийти.

Вот сам этот текст.

Посвящение тени Жан-Жака Руссо

«Я посвящаю это сочинение тебе, покойный гражданин Женевы! Если ему суждено увидеть свет, то эгидой ему станет самый красноречивый и самый добродетельный из людей: ныне более‚ чем когда-либо, нам требуются красноречие и добродетель. Божественный человек, ты научил меня познанию меня самого: еще в ранней молодости я научился у тебя ценить достоинство моей натуры и размышлять о великих принципах общественного порядка. Старое здание рухнуло: на развалинах возведен портик нового, и благодаря тебе я принес туда свой камень. Прими же мою хвалу; как ни слаба она, она должна тебе понравиться: я никогда не славословил живым.

Я видел тебя в твои последние дни, и память об этом служит мне источником надменной радости: я любовался твоими величественными чертами, я видел печать черной тоски, на которую тебя обрекла людская несправедливость. Тогда я понял всю боль благородной жизни, посвященной культу истины. Но она не устрашила меня. Осознание того, что ты желаешь добра подобным тебе, – вот плата добродетельному человеку; за ней идет признание народов, окружающее его память почестями, в которых ему отказывали его современники. Подобно тебе, я хотел бы обретать эти блага ценой полной трудов жизни, даже ценой преждевременной кончины.

Призванный сыграть роль среди величайших событий, когда-либо сотрясавших мир; присутствуя при агонии деспотизма и при пробуждении истинного суверенитета; готовый принимать надвигающуюся со всех сторон грозу, результаты коей не дано предугадать ни одному человеческому уму, я обязан перед самим собой, а вскоре буду обязан перед моими соотечественникам отчитаться за свои мысли и поступки. Твой пример здесь, у меня перед глазами; твоя замечательная “Исповедь”, эта искренняя и смелая эманация чистейшей души, обращена к потомкам, и не столько как образчик искусства, сколько как чудо добродетели. Я хочу пойти твоим высокочтимым путем, даже если от меня останется лишь имя, безвестное в веках: я буду счастлив, если в трудной будущности, которую открывает перед нами небывалая революция, сохраню твердую верность вдохновению, которую черпаю в написанном тобой!»

Текст «Посвящения», содержание и стиль которого не могут не поразить нынешнего читателя своей субъективностью и эмоциональностью, сам по себе вызывает вопросы, и прежде всего о том, кому он предназначался и когда именно был написан. Нет никаких указаний на то, что при жизни Робеспьер сообщил кому-либо хотя бы что-то, что удовлетворило бы наше любопытство насчет «почему?» и «как?». Ни Шарлотта, ни Лапоннере тоже больше ничего нам не сообщают.

«Посвящение» так и осталось рукописью, причем в черновом виде, и никогда не публиковалось автором. А ведь у него были возможности для этого, поскольку с мая 1792 года в его распоряжении была газета Le Défenseur de la Constitution[10], которую он основал и редактировал. Если он думал сделать «Посвящение» статьей в своей газете, то почему не осуществил это намерение? Чтобы не слишком персонализировать свое политическое вмешательство в момент, когда росла враждебность к Людовику XVI и ко двору по мере осознания неспособности правительства жирондистов справиться с внутренним кризисом, с военными трудностями и с угрозой вторжения? На этот вопрос нельзя ответить, не начав с вопроса о вероятной дате написания черновика. Большинство занимавшихся этой темой авторов определяют ее позднейшим временем, когда уже прошли месяцы после роспуска Учредительного собрания, а Максимилиан Робеспьер больше не был депутатом из-за запрета всем его членам избираться в силу им же предложенного декрета и остался не у дел. Он, правда, был весьма активен в Якобинском клубе, где выступал с громкими речами, вызывал презрение и враждебность Кондорсе и его прессы, ярость и оскорбительные отповеди Бриссо, еще состоявшего там, но действовать мог пока только словом. Сторонники Бриссо и Ролана всячески его дискредитировали, превосходя в этом сторонников короля, чьи газеты называли Робеспьера фанатиком, скорее даже полезным для них, чем опасным. Вне трибуны клуба Робеспьер был лишен почти всех способов влияния. В начале 1792 года он собирался стать государственным обвинителем (прокурором) в суде департамента Парижа, куда его досрочно избрали в июне 1791 года. Сам суд был реально учрежден 15 февраля 1792 года в рамках утвержденной Учредительным собранием судебной реформы. Но 10 апреля 1792 года Максимилиан направил генеральному прокурору Рёдереру короткое прошение об отставке, вызванное в действительности его частым отсутствием и желанием полностью посвятить себя нарастающей политической борьбе. Трудно себе представить, чтобы при все более напряженной и тревожной политической обстановке он смог написать «Посвящение Руссо» в отстраненном тоне, необходимом для проникновенной хвалы в адрес умершего 14 лет назад мыслителя. Ряд формулировок «Посвящения» указывают на более раннюю дату его написания, скорее всего, между летом 1791 года и началом заседаний Законодательного собрания: упоминание «небывалой революции», «рухнувшего старого здания», «агонии деспотизма», нового строения «на развалинах старого» (очевидно, Конституции), а также личная нотка-напоминание («я принес туда свой камень») – все это позволяет считать временем создания рукописи период между июлем и 13–14 сентября 1791 года, датами принятия и обнародования Конституции, учреждавшей конституционную монархию. Робеспьер принял деятельное участие в разработке введенной в 1791 году конституционной системы, невзирая на существовавшие ограничения и прежде всего на сопротивление роялистов и умеренных, а также на последствия «трехцветного террора» после подавления Лафайетом и фейяном Туре действий республиканцев, ставших предлогом для «расстрела на Марсовом поле» 17 июля. Кроме того, заявляя о своем намерении «вскоре отчитаться перед соотечественниками за свои мысли и поступки» в контексте обострившегося политического кризиса с непредсказуемыми последствиями, автор «Посвящения» не упоминает ни роста цен, ни экономического кризиса, ни войны, объявленной 20 апреля 1792 года королю Богемии и Венгрии, ни иных военных тем, ни международной напряженности, служившей с осени 1791 года главным содержанием его речей перед якобинцами. Все это позволяет отнести его написание самое позднее к октябрю, времени возникновения первых трений в Законодательном собрании. Эта гипотеза хронологии, если ее придерживаться, позволила бы заодно понять причину, по которой Робеспьер не опубликовал «Посвящение» в одном из первых номеров своего Le Défenseur de la Constitution: газета стала выходить только в мае 1792 года, еще через восемь месяцев, когда все намеки в тексте практически утратили политический смысл. Поэтому Робеспьер вообще не стал печатать свое «Посвящение Руссо», превратившееся в интимную исповедь, в раздумья «в сторону», в факт нравственного, идейного и политического самоанализа, и остался одним из немногих его читателей, пока в 1830 году, через много лет после его казни, доступ к нему появился не только у самых близких к Робеспьеру людей.