Читать онлайн Дорогу осилит идущий. Сборник рассказов

СТРАННИК

                  «Будьте страннолюбивы друг ко другу

            без ропота»

                  1 посл. Св. Ап. Петра.

Снег метался из стороны в сторону, то, затихая на мгновенье, то, вскидываясь фонтаном, словно белый фейерверк во тьме. Приближалась ночь. В квартире у большой московской кольцевой дороги было тепло, но завывание стихии за окном настораживало, заставляя, невольно, прислушаться к тому, что происходило в природе. Матрёна рассказывала детям сказку. Два мальчика пяти и шести лет лежали в постели притихшие, не смея шевельнуться. Мальчик постарше спросил:

– Мам, а ты вьюгу боишься?

– Нет, – засмеялась Матрёна, чтобы подбодрить притихших детей, на которых вьюга, видимо, оказывала своё тревожащее воздействие.

– Нет, мои дорогие. Чего же нам здесь бояться? Мы в доме, где тепло, где много людей. Нет, вьюга сейчас опасна только тем, кого она застала на улице, в дороге. Ну, спите, спите.

Матрёна укутала детей одеялом, поцеловала, перекрестила и, пожелав им спокойной ночи, направилась к двери.

– И, потом, – добавила она, – вас двое мужчин, вам-то, совсем должно быть не страшно. Мужчины никогда ничего не боятся.

– А нам и не страшно, и совсем не страшно, – бодро ответил старший.

– Вот и молодцы! Всё, всё, спать!

Матрёна выключила свет в спальне и пошла на кухню. Вьюга продолжала неистовствовать. За окном стояла сплошная стена мятущегося снега. Матрёне показалось, что в окно что-то стукнуло. Она подошла ближе и с трудом разглядела человека, который палкой еще раз постучал в стекло. Матрёна указала ему рукой в сторону подъезда, давая понять, что он может войти. Жила она на первом этаже. Через минуту раздался звонок, и Матрёна открыла дверь. На пороге стоял высокий старик в пальто до пят, в валенках, голова его была укутана бушлатом. Лицо, борода, густые седые брови, да и весь он с ног до головы был запорошен снегом.

– Простите, девушка, – спросил он усталым хрипловатым голосом.

– Вы позволите у вас вьюгу переждать. Я заплутал тут у вас, в этой метели.

– Конечно, дедушка, проходите, раздевайтесь, – весело предложила Матрёна.

Ей стало вдруг радостно оттого, что она может помочь старому человеку.

– Снимайте пальто, валенки, вот, тапочки. Сейчас Вы отогреетесь, у нас тепло, – приговаривала Матрёна, помогая старику снять заснеженную одежду.

– Вот, спасибо, милая, вот, повезло-то мне с тобой как, – уже повеселевшим голосом заговорил старик, снимая пальто, бушлат и валенки.

– Проходите на кухню, садитесь на диванчик. Вы, наверное, проголодались? – Спросила Матрёна.

– Да, милая, есть хочется. Вот, повезло-то, как, – всё повторял старик, проходя в маленькую, уютную Матрёнину кухоньку.

– Сейчас, дедушка, я Вас накормлю. У меня картошка есть, еще теплая. Вот – квашеная капуста, колбаса, хлеб, масло. Вот – сало есть, если хотите. – Матрёна проворно заставляла стол едой, ей хотелось быстрее накормить голодного человека.

Вымыв руки у раковины, вытерев их аккуратно пестрым полотенцем, старик принялся за еду. Он ел размеренно, с такой торжественностью, словно это была праздничная трапеза, а не обычная простая пища.

– А дети у тебя есть? – Спросил он.

– Да, два маленьких сына, пять и шесть лет, – ответила Матрёна.

– А муж где работает? – Продолжал спрашивать старик.

– Нет, мужа нет, ушел он, у него теперь другая семья, – смутилась Матрёна. Ей почему-то стало неловко, перед этим совсем незнакомым ей человеком, из-за того, что семьи у нее не получилось.

– А как же ты одна-то справляешься? – Спросил старик.

– Да так и справляюсь. Работаю и прирабатываю, все по дому сама умею делать. Живем мы дружно и мирно, дети мне помогают. – Ответила Матрёна.

– Как же ты не побоялась пустить в дом чужого человека? Я тут уже часа три, может, и больше брожу по вашей местности, не в одно окно стучался, да только никто не впустил, а ты впустила – вот как!

– Дедушка, да как же можно в такую непогоду в дом не пустить. Я уж, и не знаю, – удивилась Матрёна.

– Спасибо тебе, душа добрая, что не оставила старика замерзнуть в снегу. Мне вот на улицу Ордынку надо, а я тут закружился, как в лесу. Далеко ли отсюда эта улица будет?

– Ой, всплеснула руками Матрёна, – это же в самом центре Москвы, а Вы сейчас на окраине, около большой кольцевой дороги. Далеко, конечно. Да, только Вы, дедушка, не огорчайтесь. Вы здесь, вот на этом диванчике и переночуйте, а завтра с утра, погода, даст Бог, уляжется, отправитесь в дорогу. – Успокоила старика Матрёна.

Старик смотрел на Матрёну с таким удовольствием, словно она подтверждала собой какое-то его предположение о жизни.

– Хорошо, милая, спасибо тебе. А зовут-то тебя как, величают?

– Матрёной.

Дед даже руками взмахнул.

– Ох, да имя у тебя, какое, не городское, редкое. Имя то старое, доброе имя. – Матрёша, значит? – Усмехнулся лукаво старик.

– Вот, вот, – засмеялась Матрёна. – Вот именно, что Матрёша. Матрёха-дурёха, Матреша-дурёша. Меня так с детства дразнили. Я столько переплакала из-за своего имени, – вздохнула Матрёна.

– Вот и напрасно, Матрёша. Имя-то у тебя завидное, красивое. Еще в древние времена матроной называли хозяйку дома, мать семейства. Название это было почетное, почтительное.

– Спасибо Вам, дедушка, на добром слове. Теперь-то, я уже привыкла, не переживаю. А, когда другие смеются – смеюсь вместе с ними, не обижаюсь. Даже, может быть, и полюбила теперь свое имя. Давайте, я Вам чаю горячего налью. Вот, и чайник закипел, – предложила Матрёна.

Она поставила перед стариком большую чашку, достала сахар, печенье, налила чаю гостю, и себе тоже.

– За окном вьюга, холодно, а у нас тут, чай горячий, – засмеялась она.

– Спасибо тебе, Матрёша милая, душа добрая. Ты, может быть сегодня, жизнь мою, стариковскую спасла, я уж совсем ослаб, думал конец мне пришел, – сказал старик.

– Что Вы, дедушка, не я, кто-нибудь другой впустил Вас, мир не без добрых людей, – утешала старика Матрёна.

– Да, конечно, не без добрых людей, раз еще стоит этот мир. Он только на добрых людях и держится, добрыми делами скрепляется, а если бы не так, давно бы ему конец пришел.

– Дедушка, – спросила Матрёна, – а Вы сами, откуда будете и лет Вам сколько? Расскажите о себе, пожалуйста. Живу я – уединенно, не часто повезет нового человека встретить, чтобы поговорить, а Вы, наверное, много всего повидали. Расскажите, если можно.

Старик сел поудобнее, взял чашку с чаем в руки и начал свой рассказ.

– Раньше, милая Матрёша, звали меня Ванькой, потом Иваном, теперь – просто дедом зовут. Лет своих не помню, родных тоже не имею, так как сиротствовал, а своей семьей не обзавелся. Всю свою жизнь странствовал, по земле нашей бескрайней бродил. Много работ сменил: и пастухом был, и конюхом, и лапти, и корзины плел, и кузнечным и пахотным делом приходилось заниматься. Но больше всего в артели ходил – церкви ставил. И деревянные, и каменные, и часовни. В артель всякие люди собирались для божьего дела. Мастеровые, умелые, Бога почитающие, красоту любящие. С благословения священника, с поста и молитвы начиналось новое дело. С Богом любое дело спорится, с душой, да с любовью. Хорошо мы так артелью ходили. За хлеб, за простую одежду, за малые деньги. Человеку-то немного земного надо, главное душевное строение установить. Посмотришь, бывало, на дело рук своих и возрадуешься, и возликует душа, до чего хорошо сработано. Приют всегда себе находили, и ночлег, и пропитание.

Работящему человеку Бог подает через людей добрых: и накормит, и напоит, и даже словом похвальным одарит, что тоже немаловажно в нашем деле. Ибо, как в писании сказано: «Не хлебом единым жив человек, а, словом божьим из уст исходящим».

Работы много было. По всей России-матушке ходили, везде нужны были. Хорошо может жить человек на земле, если дури в себя не впустит. Конечно, разные люди в артель приходили. Был у нас богомаз, Никита, из Полтавской губернии, там церкви расписывал, потом к нам прибился. Мастер даровитый. Так славно работал, что люди издалека приходили посмотреть на дело его рук. Только еще и тем он знаменит был, что никак себя сдержать не мог, собой не владел. Пока работает, все нормально. Как закончит работу – узнать его нельзя. Одну деревню его именем назвать хотели, чудесно храм расписал, да только после работ, такой тарарам учинил, так запил, так разбушевался, что его попросили и вовсе из этой деревни уйти. Люди все по-разному выстроены, каждый на свой манер. А многие шли в артель грех свой замолить, или Богу послужить, всякие бывали.

А потом, и вовсе пришли другие времена. Трудовой человек стал не в чести, в чести стал болтливый. А, как известно, кто много говорит, тот мало делает. Работа шуму не любит. Вот болтовней-то пустой и стали забивать трудового человека и хозяина. Притеснять, и вовсе на нет сводить. Много полегло трудового народу. Куда ни глянь, – всюду братская могила. Сами себя и наказали. Без трудового человека и голод случился, и мор. А хуже всего, вражду стали сеять между собой, брат пошёл на брата, как Каин на Авеля. Вместо любви – ненависть насаждали в народе. Это же, губительное семя. Перестали слышать друг друга, а начали друг друга убивать.

Человек без Бога сразу теряет облик человеческий, сразу становится подобен зверю лютому, ненасытному, всюду врагов видит, крови хочет человеческой. И застонала земля наша, залилась кровью. Все стало рушиться – и дома, и города, и деревни, и церкви. Стали падать наши церкви, наша краса, радость и любовь. Даже и не верилось сначала, что у нашего простого человека на такую красоту рука поднимется, а, поди ж ты, вселился в него враг Божий, враг рода человеческого, и стал он красоту уничтожать, храмы рушить. На свое святое, сам же руку и поднял. Невольно тут и вспомнишь, что простой-то народ, кричал Пилату: «Распни его, распни!» – о Христе, о Боге.

Старик горестно замолчал, и даже слезы у него навернулись на глаза. Он их вытер ладонью и дальше продолжил свою историю.

– Как-то, забрел я в одну деревеньку. Место очень красивое. Деревенька сама в одну улицу, а храм большой, каменный, с высокой колокольней, и погост рядом, деревянной оградой обнесен. Я поселился в одной семье – пустили люди добрые, вроде, как ты, да и стал расспрашивать, почему у них погост больше деревни. Они мне и поведали свою историю. Деревня прежде большая была, каменные дома имели помещик и священник. Многие сельчане имели крепкие дома. Да, как ворог нашел, новой властью наставленный, так все снесли, сбили, одни фундаменты кое-где остались. А людей работящих, да трудовых, кого вывезли, кого на месте расстреляли.

Храм был не хуже, чем в самой Москве. Когда рушить стали, пришли два брата, самые ярые, одержимые. Один, который младше был, крест с купола скинул, да пошатнулся и сам на плиты каменные упал, возле храма. Сразу калекой сделался, его теперь в коляске возят. Местные говорили, что к этому брату еще Бог милостив оказался, дал возможность при жизни свой грех искупить, а другой брат хотел с большой колокольни крест скинуть, да высоко-то слишком. А тут, как меньшой упал, и совсем струсил. Прицелился, и давай по кресту из ружья палить. Крест деревянный крепкий, свалить не свалил, а только на самом перекрестье дыра от пули осталась. Если присмотреться, небо проглядывает сквозь отверстие. Так и стоит храм весь ободранный, без окон, без дверей, иконы растащены, росписи сбиты. Ветер в нем гудит, будто кто плачет, да, иногда, случайный путник ночью в непогоду костер внутри разведет, чтобы не замерзнуть. А от деревни одна улица осталась, и та вся разбита. Тракторист на тракторе домой обедать ездил и всю улицу раскорёжил. Раньше-то она была зеленой травкой поросшая, курицы с цыплятами гуляли, да прочая домашняя живность, а теперь только грязь и топь, без сапог и в сухой день не пройдешь.

– Дедушка, – спросила Матрёна, – а что стало со старшим братом?

А, что с ним станется. Сказывали, он редко по деревне ходит. Если и выйдет, так ни с кем не здоровается, мимо молча проходит и всё. Семьи у него нет. Я их обоих встречал. Тот, что калекой сделался, того в коляске женщина возит, в деревне говорили, он с ней гулял ещё до этого случая, а, после того, как упал, она при нём осталась. И, старшего брата видел, он шёл по дороге, весь какой-то, тёмный, словно дерево, выгоревшее изнутри. Прошёл мимо, глядя куда-то в сторону, будто никого и нет вокруг.

Вот, милая, как сам человек себе навредить может. Злобой, да безверием, а пуще равнодушием и глупостью. А дети их все это перенимают и, если сами также не поступают, то всячески дела отцов стараются оправдать. И вместо того, чтобы ужаснуться, да прощения у Бога просить, все повторяют, мол, время такое было. А время всегда одно и то же – испытание душе человеческой. В это же самое время и другие люди были. Они погибали, а варварством и разрушением не могли заниматься. Время здесь не при чем. Человек всегда имеет свободу выбора, это ему от Бога дано. И как бы человек не поступал, а – «не убий», так и останется заповедью божьей для любых времен. Налей-ка мне, милая, еще чаю погорячее, чай у тебя хороший, крепкий, да сладкий.

Матрёна взяла чашку, налила полную горячего чая.

– Пейте, на здоровье, – улыбнулась Матрёна и приготовилась слушать дальше.

А старик, отпив из чашки, продолжал свою историю.

– Помню, как-то, шел я лесной дорогой в одну деревню, в которой, сказывали, большой храм стоит красным да белым кирпичом выложенный. И служба там, говорили, необыкновенная, хор местный из прихожан чудно поет. Шел я посмотреть на этот чудо-храм. А дело было зимой, и попал я в самую зимнюю непогоду, в такую сильную вьюгу, вроде, как сейчас за окном лютует, – и старик указал на метель, которая продолжала завывать в ночи.

– Вот, только с той разницей, что здесь, все-таки, город большой, а там вокруг стоял лес непроходимый и темный. Правда, и в городе, иногда, также пусто бывает, как и в лесу глухом. Закружило меня, заворотило, сбился я с пути-дороги. Как шел, куда шел – один Бог ведает, а все-таки увидел вдали тусклый огонек. Я на этот огонек, который, то исчезал, то вновь появлялся вдали, брел уже из последних сил и уперся прямо в изгородь, плотно сплетенную из ивняка. Еле нашел калитку, подобрался к крыльцу и давай стучать-колотить, авось, думаю, пожалеют люди и впустят в дом.

Открыл дверь мужик в длинной домотканой рубахе и в валенках на босу ногу – я к нему на руки и упал. Втащил он меня в сени и давай тереть лицо и руки, а потом, когда я чуть отдышался, в избу ввел, завел в закуток за печью, снял с меня всю одежду, надел на меня такую же рубаху, как на нем была, и уложил на лавку, накрыв одеялом. Я так и уснул сразу, в тепле-то, даже и слова с ним не вымолвил.

Спал, не знаю сколько, только проснувшись, уловил запах свежевыпеченного хлеба. Встал, вышел из своего закута и вижу: хозяйка у печи возится. А изба, сказать тебе милая, не всегда такую и увидишь. Печь белая, полы деревянные до бела отмыты, половиками выстелены. Икона Божьей Матери с младенцем в полотенцах вышитых белой гладью в красном углу, и лампада перед ней горит. Я, видно, ночью-то на свет этой лампады и шел. На окнах занавески тоже белой гладью вышиты, и цветы в горшках на подоконниках стоят. На печке, за шторкой, детишки посмеиваются, шепчутся. Чистота во всем, обстоятельность. Потолки высокие, дышится в избе легко. Тепло в доме, уютно и, как-то, просторно.

Хозяйка меня увидела, заулыбалась и говорит:

– Доброго утра, мил человек, иди, умойся там, в сенях, да и приходи за стол, как раз, кушать будем. Небось, где холодно, там и голодно. Я поздоровался, перекрестился на икону, поблагодарил, мысленно, Матерь Божью, заступницу, за то, что дорогу мне указала, и пошел в сени. А там, уже хозяин подал мне умыться. Познакомились, разговорились. Соседняя это оказалась деревня той, в которую я шел. Сам-то, скотину держит, огород, детишек семеро, да трое уже на самостоятельное житье ушли, а четверо младших тут живут, по хозяйству помогают. В хозяине этом такое спокойствие и понимание было, такая во всем обстоятельность, и в облике, и в разговоре, что я налюбоваться не мог, сразу видно крепкий, хороший человек мне повстречался.

Умылся я, вернулись мы с ним в дом. Печки две в дому – одна русская, обычная с лежанкой, другая маленькая, только с плитой. И дом, и печи – все сам хозяин ставил. Хозяйка нас за стол зовет, а там уже детишки вышли, поздоровались, попритихли перед новым человеком. Сели за стол, помолчали. Хозяин перекрестился, хлеб стал нарезать и раздавать. Первый кусок – гостю, второй – себе, третий – жене. Потом детям по очереди, по старшинству. Хозяйка кашу разложила по тарелкам, молоко по кружкам разлила. Покушали. Дети оделись и убежали из избы. Метели уже и след простыл. За окном благодать. Солнце над белым полем сияет, снег блестит, аж глазам больно.

Пожил я у них несколько дней. Хозяин баню затопил. И баня у него чистая, просторная, по белому топится. Помню, после бани, лег я, в своем закутье, и заснул блаженным, благодатным сном. Просыпаюсь, а у стены, на табурете, мои вещи лежат, вымытые, высушенные и починенные заботливыми руками хозяйки. Даже слезы, помню, у меня на глаза навернулись. Такая доброта и истинная забота человеческая жила в этом доме. Благодарил я их ото всего сердца. Эти замечательные люди дали мне в дорогу целую торбу еды, а хозяин запряг лошадь в сани, и отвез меня до соседней деревни. Распрощались мы с ним, обнялись по-братски. Я пошел в храм и поставил за них свечку к иконе Христа-Спасителя. Стоял и благодарил Бога за то, что таких вот людей сподобил увидеть. У Бога много хорошего есть на земле, но главное, самое драгоценное – это люди божии. Много я, после, думал о том, что эта изба и есть, та самая Россия, которую так любит душа наша.

– Дедушка, а давно ли это с Вами было? – Спросила Матрёна.

– А не припомню я точно, да, только, и не важно это. Такие избы всегда были на Руси, есть и будут. Если человек трудится, да Богу молится, живет в терпении и благодарности, Бог его и направит, и силу даст, и ум. Все, что есть хорошего на земле – все от Бога. Вот ведь приняла Русь крещение, а испытание веры не выдержала. Так быстро от Бога отказалась. Значит, не крепка еще вера была в народе. Мученики, да святые, да богоугодные люди во все времена были, а в целом народ не крепко за веру стоял. Вот и отрекся. Да как еще отрекся, с какой злобой и жестокостью стал рушить храмы, гнать и убивать священников, глумиться над монашеством, да и каждого, кто хоть чуть проявлял доброту и трудолюбие, побивал камнями. Лишь человек от Бога отходит, в него сразу людоед вселяется, пожиратель человеков. Это ли не страшная расплата за отступничество. Бог сказал человеку – не делай худого, себе же навредишь, а человек заявил Богу – я сам знаю, что мне делать, и начал делать. А когда увидел, что наделал, закричал: «Бог, за что ты меня наказал?!» Только Бог не наказывает, Бог милует. А наказывают себя люди сами – неверием да нетерпением, завистью да алчностью, а главное – своеволием.

Вот, милая, много странствовал я по земле нашей, видел и процветание, и позор. Много видел и жестокого, и глупого, да, только, пока есть праведники на земле нашей, не разрушит Господь этого места. Видел я трудовых, светлых и святых людей, потому и спокоен за землю нашу.

– Смотри, Матрёша, метель-то не унимается, а у тебя уже глаза-то сами закрываются, спать хотят.

– Дедушка, а, как вот, сейчас, церкви снова открывают и строят новые и восстанавливают старые, вера возрождается? – Спросила Матрёна.

– Да, Слава Богу, что открываются, верующий человек теперь спокойно может в храм ходить. Бог то всегда с человеком, только человек не всегда с Богом. Вон сколько за веру погибло людей. Да, церковь то, нашу не только снаружи порушили, но и изнутри тоже. В церкви те же люди, что и везде у нас. А грех – он через человека куда угодно пробирается. Нужно человека восстанавливать, храм души человеческой. Как в писании сказано: «Вы – храм Божий», то есть каждый из нас. В народе ещё так говорили: «Храм не в брёвнах, а в рёбрах». А, сейчас, любви-то мало еще к человеку. Пока мы друг на друга не добро смотрим. А ведь Бог – это любовь. И, сказано нам: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу». В некоторых храмах учат, как в Бога верить, какую одежду надевать в церковь, да не в одежде дело. Сердце должно быть открыто Богу. Раньше-то обряды церковные соблюдали, об одежде заботились, а быстро иконы на портреты поменяли. Не в этом дело, стало быть. Не во внешнем, а во внутреннем устройстве главное, в сердце человеческом. Как сказано в Евангелии: «Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине».

Ну, вот, девушка милая. Спасибо тебе за хлеб, за соль, за приют да доброту твою. Давай-ка, ко сну отправляться. Тебе тоже отдохнуть надо, сама знаешь: «Утро вечера мудренее».

– Дедушка, я пока Вас слушала, – сказала Матрёна, – все плохое позабыла. Спасибо Вам, так легко на душе стало, спокойной ночи.

– И тебе спасибо на добром слове. С Богом, милая, и тебе спокойной ночи, храни тебя Господь.

Матрёна принесла белье, подушку и одеяло на кухню, а сама пошла к детям в комнату. Дети уже давно и крепко спали. Матрёна легла и сразу уснула.

Утром, только Матрёна открыла глаза, сразу вспомнила вчерашний вечер. Встала, надела халат и пошла на кухню, посмотреть, как там ее ночной гость. Но в кухне уже никого не было. Постель, сложенная аккуратной стопочкой, лежала на диванчике. Матрёна подошла к столу и в полусвете увидела маленькую иконку Божьей Матери, лежавшую на столе. Ее, видимо, дедушка оставил Матрёне на память. Она прижала иконку к груди и заплакала. Слезы сами текли из глаз, и с каждой слезинкой ей становилось легче и радостней на душе. Матрёна поднесла иконку к губам, поцеловала ее, перекрестилась, вздохнула глубоко и прошептала: «Спасибо тебе, Господи, за самое твое дорогое, за человека божьего».

Москва 1998 г.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Оле исполнилось три года, когда у нее появился отец. Мама вышла замуж второй раз, а родного отца Оля не знала. Мама рассталась с ним почти сразу после Олиного рождения. Второй папа, и теперь, единственный, был очень добрым. Он привез Оле из командировки слона, сделанного из папье-маше. Каждая толстая нога слона стояла на маленьком колесике, и Оля каталась на этом слоне по комнате. Слон катился легко и быстро, голова у него качалась и, когда Оля увидела его впервые, он смешно кланялся ей хоботом, как будто здоровался. А еще папа каждый вечер рассказывал Оле перед сном сказки и пел песенку про волчка, которую закачивал так:

      «К нам волчок, не ходи.

      Нашу Олю не буди!»

Через год у Оли появился маленький братик. Мама сказала, что родила его, чтобы Оле не было одиноко в жизни и, чтобы рядом с ней всегда был верный друг. Летом они всей семьей поехали в деревню, под Харьков, к родителям папы, к дедушке и бабушке. Папа рассказывал, что у него на родине есть большой фруктовый сад, и они там очень хорошо отдохнут и вдоволь поедят самых разных фруктов. Приехали на место они поздно ночью, Оля заснула в машине, а, когда она рано утром открыла глаза, ее взгляду предстала необыкновенная картина. За окном комнаты, в которой она проснулась, стояло огромное дерево все усыпанное вишнями. Солнце освещало его, и ягоды светились вишневым светом. Их было так много, что, казалось, на ветках висят одни вишни, без листьев. Оля зачарованно смотрела на вишневое дерево. Потом в комнату вошла мама, одела ее и вывела на крыльцо. От калитки вглубь сада вела дорожка, по краям которой росли цветы. А дальше, дальше начинался фруктовый сад. Здесь росли вишни, сливы, груши и в конце сада – яблони, а за яблонями пестрела бахча с зелеными арбузами, желтыми дынями и разными другими овощами. Для девочки из северного края этот сад казался небывалым чудом.

Папа познакомил их со своими родными. Бабушка, папина мама – худенькая, маленькая женщина в темном платке, одетая во все темное, молча стояла у крыльца, пристально глядя на Олину маму. Сестра папы – тетя Леся – плотная сильная женщина, совсем не походила на папу, а дедушка был настоящий. Его голову покрывала густая копна седых волос, а такие же белые усы, свисавшие концами вниз, совершенно отвечали его званию – дедушка. Светлая домотканая рубаха и широкие шаровары очень ему подходили. Он улыбался веселой доброй улыбкой.

– Настоящий казак, – сказал про него папа.

Оля не знала, что означает это слово – казак, но по папиной интонации, а он произнес это слово с большим почтением и гордостью, поняла, что это очень хорошо – быть казаком. Родители папы разглядывали Олю и ее маму. Олина мама смущённо улыбалась, испытывая явную неловкость. Папа всегда говорил, что Олина мама очень красивая, что глаза у нее, как изумруды, а фигура стройная, как у лани, и золотые волосы, словно шелк переливаются и струятся водопадом, если к ним прикоснуться. А сама Оля в свои четыре года была веселой девочкой с ямочками на щечках и вьющимися каштановыми волосами, золотящимися на солнце.

Сестра папы, тетя Леся, взяла Олю за руку и повела ее по саду. Она показала ей все деревья и кусты и строго сказала, что ничего рвать с деревьев нельзя, без разрешения взрослых.

– Я не буду, – почти испуганно ответила Оля.

– Вот и молодец, я думаю, ты послушная, – еще строже добавила тетя Леся.

Оля шла по саду, осторожно и внимательно изучая все, что окружало ее на новом месте. Сад показался маленькой девочке огромным, его сразу и невозможно было обойти. На следующий день папа уехал, а они остались с мамой и братиком. Бабушка показала маме, где и как она может готовить еду, выделила кастрюлю и сковороду, поставила им в комнату ведро с картошкой. Из магазина в деревне, куда они стали ходить с мамой и братиком, мама приносила молоко, хлеб и яйца. Да еще дедушка торжественно вручил маме кусок розового сала.

Больше всего Олю в саду занимали цветы. Вдоль дорожки цвели разноцветные колокольчики со странным названием «табак». Их душистый запах завораживал Олю. А вечерами, над всем садом стоял пьянящий аромат ночной фиалки. Под окнами дома, за низеньким заборчиком, в палисаднике, как его называла бабушка, цвели разные цветы. Их было много – и красные, и розовые, и желтые. И еще там рос один цветок на коротком стебельке, очень похожий на аленький цветочек из сказки, которую мама и папа часто читали Оле. Оля очень любила сказки, потому что, сколько бы там ни случалось всего злого и страшного, все равно, все всегда хорошо закачивалось.

Каждое утро Оля отправлялась к палисаднику посмотреть на аленький цветочек. Он цвел низко над землей, так низко, что другие цветы загораживали над ним солнце. Как-то Оля сидела и разглядывала этот цветок, а из открытого окна доносился разговор бабушки и тети Леси. Тетя Леся резко говорила:

– Ну, братец, ну, удружил. Взял с ребенком. Да сама тощая, какая!.. Городьская, одно слово. А малая, уж точно без жидов не обошлось! Кучерявая. Я их за километр чую, уж меня-то не проведешь.

– Да тишь ты! – Сказала бабушка и закрыла окно.

Как раз на этот месяц пришелся большой церковный праздник, и бабушка собралась в церковь. Она спросила у новой невестки:

– А что, твоя малая, крещеная, чи нет?

– Конечно, крещеная, – ответила Олина мама.

– О то, я ее с собой в церкву возьму.

И Оля пошла с бабушкой в церковь. Оля и раньше бывала в церкви с мамой. Мама ходила на кладбище к своей маме, которая умерла во время блокады, и брала с собой Олю. После того, как они убирали могилу, они шли в церковь при кладбище и ставили свечку «за упокой». Оля с радостью пошла с бабушкой. День стоял жаркий, а в церкви было прохладно. В полутьме горели свечи, пахло ладаном и воском. Бабушка подвела Олю к иконе Христа, лежащей на низеньком столике в обрамлении из сухих цветов. Эту икону все проходящие целовали. Бабушка повелела Оле:

– Целуй!

Оля встала на цыпочки, чтобы дотянуться до иконы, и тут бабушка приподняла Олю, и, вцепившись ей в волосы на затылке, стала бить ее лицом об икону, приговаривая:

– Целуй, целуй, отродье, я тебя заставлю верить в нашего Бога!

Бабушка тыкала Олю в икону с такой силой, что у девочки пошла кровь из носу. Только тогда бабушка оттащила Олю в сторону, почти что шипя:

– У, нечисть, всю икону испачкала.

Оля вышла из церкви, щурясь от яркого солнца и вытирая лицо ладонью. В это время, священник, благословлявший стоявших у церкви прихожан, обрызгал Олю святой водой, да так обильно, что она стала совсем мокрая. Раньше Оле приходилось участвовать в обрядах, но в этот раз все происходящее так ее удивило, что крепко запомнилось своей необычностью.

Как-то, Оля спросила у мамы: «Если сорвать аленький цветочек, а потом приставить на место. Он будет опять расти?»

– Конечно, – ответила мама, вспомнив сказку, – он же волшебный. – И глубоко вздохнула.

Оля долго наблюдала за любимым цветком и однажды решила сорвать его, а потом приставить на место, чтобы он снова рос, но только она сорвала цветок, как из дома вылетела тетя Леся. Она подбежала к Оле и с диким криком начала бить девочку по рукам и лицу. Тетя Леся кричала:

– Я сажала своими руками, я поливала, я работала, я надрывалась, а эта маленькая гадюка приехала губить мой труд!

Все это произошло так стремительно, что Оля ничего не успела сообразить. Цветок выпал из ее рук. Она не чувствовала боли, только зажмурилась покрепче и вся напряглась. Тетя Леся изо всех сил хлестала ее по щекам так, что только голова моталась из стороны в сторону. Наконец, на крик тети Леси выбежала мама. Она оттолкнула тетю Лесю, схватила Олю на руки и побежала в дом. Мама плакала, а Оля, почувствовав мамино плечо, тоже начала всхлипывать. Теперь ей стало очень больно. Щеки горели и вспухли. Мама гладила ее по голове, целовала ей руки и приговаривала:

– Прости меня, прости меня, это я во всем виновата.

На следующий день, только Оля вышла на крыльцо, ее подозвал к себе дедушка.

– Смотри, что я тебе принес, – сказал он и показал на большую клетку, в которой сидел маленький пушистый кролик. Настоящий, живой. У Оли замерло сердце.

– Это тебе. Это теперь твой кролик, – сказал дедушка.

– А как его зовут? – Спросила Оля

– А это уж, как назовешь, так и будем звать, – ответил дедушка.

– А можно его назвать Пушок? – Спросила Оля.

– Конечно, можно, – ответил дедушка. – Пушок, так Пушок. Очень даже ему подходящее имя.

Потом, дедушка показал Оле, где рвать траву для кролика. Он открыл клетку и посадил кролика Оле на руки. Кролик замер и сидел тихо-тихо. Оля выглядела совершенно счастливой девочкой. Она все время проводила возле клетки с кроликом. Два раза Пушок убегал, и они с дедушкой ловили его. Пушок ел быстро и много. У Оли теперь появилась очень большая забота. Она позабыла про цветы, не замечала ничего вокруг, и не видела маминых заплаканных глаз.

В середине огорода лежал довольно большой кусок земли, заросший лебедой. Дедушка часто говорил, что надо бы выполоть этот бурьян и посадить тут что-нибудь полезное. Клетка с кроликом стояла как раз на краю этого заросшего участка. Неожиданно приехал папа и сказал, что завтра он забирает их домой. Нужно со всеми попрощаться. Оля пришла прощаться с кроликом. Все взрослые собрались во дворе. Она попросила дедушку не забывать кормить Пушка, ведь сам он не может попросить себе еды. Дедушка обещал, что не оставит ни за что Пушка голодным. Внезапно, Оля подошла к краю заросшего участка и начала рвать лебеду. Лебеда была здесь хоть и высокая, выше Оли, но рвалась легко. Правда с лебедой попадался какой-то колючий бурьян и крапива, но Оля рвала лебеду с каким-то неистовым упорством. Взрослые невольно замерли и смотрели на девочку с удивлением. Ее детская фигурка двигалась так ловко, так проворно, словно это была не маленькая девочка, а взрослая женщина, которая всю жизнь работает в поле. Дедушка невольно цокнул:

– О, це, городьская!

Мама окликнула Олю, но Оля ничего не слышала. Она рвала бурьян и за каких-нибудь пять минут очистила треть участка от сорняка.

Мама подошла к Оле, взяла ее за руку и сказала:

– Молодец, доченька, умница.

– Я только хотела помочь дедушке, – запыхавшись, прошептала Оля.

Руки у нее были в ссадинах до плеч и ноги тоже исцарапаны. Мама увела Олю в дом, уложила в постель, смазала ссадины подсолнечным маслом, поцеловала в лоб и сказала с грустной улыбкой: «завтра едем домой». Засыпая, Оля думала про свой дом. Она вспомнила слона на колесиках, плюшевого мишку, Яшку-цыгана, куклу Катю и улыбнулась. «Как хорошо, что мы скоро будем дома», – думала Оля. – «Как хорошо дома!»

Москва. 1991 г.

КОРЬ

Мне двенадцать лет. У меня корь. Это инфекционная болезнь и, чтобы мой младший брат не заразился, меня изолируют. Одевают во все теплое, выводят из дома, сажают в такси и везут к двоюродной бабушке. Бабушка Женя живет возле Кузнечного рынка, на улице Марата. Ее квартира в бельэтаже выходит окнами на музей Арктики. Я много раз бывала в этом музее, когда приезжала в гости к бабушке, и изучила жизнь нашего севера довольно прилично. В большой комнате с потолками пять метров, с двумя высокими окнами, меня кладут на диванчик, огороженный черной ширмой, расшитой пестрыми яркими птицами, так, чтобы я лежала в полутьме и покое, как велел врач. Стены комнаты украшают обои в крупных розово-сиреневых хризантемах. Потолок отделан лепным орнаментом, в углу стоит печь, облицованная гладкой белой керамической плиткой, а на стене висит огромная репродукция в золоченой раме с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Мне плохо. Температура высокая. Периодически проваливаюсь куда-то. Горло болит, больно глотать. Такое ощущение, что рот набит сухим геркулесом, и трудно дышать. Привели доктора. Он осмотрел мое горло, измерил температуру и вышел за ширму, чтобы поговорить с родителями. Вся горю. Хочется спать.

Из-за ширмы появляется моя тетушка Вера, старшая сестра моей мамы.

– Тебе хочется чего-нибудь? Скажи! Я из-под земли достану, – бодро и весело заявляет она.

– Апельсин, – шепчу я.

Сейчас весна. Апельсинов нет в продаже. Как-то случайно вырвалось.

– Господи, – радостно всплескивает руками тетушка. – Апельсин, какая прелесть, – щебечет она. – Я достану, я расшибусь, но достану.

И она, счастливая, упархивает за ширму.

Проваливаюсь куда-то. Дышать тяжело. Входит бабушка Женя,

поправляет мне подушки. Я засыпаю. Просыпаюсь от тихого разговора за ширмой, двигают стулья, различаю голоса родных.

Голос мамы:

– Я беру мизер.

Папа:

– Не рискуй, подумай, опять нахватаешь взяток, у тебя уже гора больше всех.

Бабушка Женя:

– Играй! Не слушай никого. Я тебе одолжу, в крайнем случае. Не мешай ей, пусть играет!

Я понимаю, что они сели играть в карты, в «Преферанс», – это самая любимая игра в нашей семье. Торгуются.

– Пика.

– Трефа.

– Бубна.

– Черва.

Проваливаюсь. Тело горит. Нет сил, не могу шевельнуть рукой или ногой. Плавлюсь от высокой температуры. Почему я попросила апельсин? Вспоминаю: в детстве, мне было, лет пять, тетушка Вера повезла меня в гости. В этом доме специально собрались какие-то важные люди, чтобы слушать пластинку Александра Вертинского, которую хозяйка дома привезла из-за границы. Вертинского в то время не издавали и не жаловали, но интеллигенция и богема его очень любили и знали все его песни наизусть.

Несколько дней тетушка Вера меня строго поучала: «В гостях, воспитанные дети, если им что-то предлагают из угощения, вежливо отвечают: «Благодарю вас, мне не хочется”, и учила меня делать реверанс. Помню в огромной квартире, куда мы приехали, стояли длинные столы, накрытые белоснежными скатертями, стульев не было. Очевидно, именно так выглядел «фуршет». Столы возвышались над моей головой. Поскольку я была ниже ростом, то не могла видеть, что на них находилось. Мне были видны только хрустальные вазы на высоких ножках, наполненные апельсинами, и расставленные на столах по всей их длине. Вокруг ходили красиво одетые мужчины и женщины, их окутывал волнующий аромат незнакомых духов. Ко мне обращались взрослые, спрашивая: «Девочка, ты хочешь апельсин?» Я улыбалась, делала реверанс и отвечала: «Благодарю вас, мне не хочется». От этого вечера в моей памяти осталось только одно – мне больше всего на свете хотелось съесть апельсин. Возможно, именно с этого дня он стал моим любимым фруктом.

Из-за ширмы появилась мама.

– Доча, ты хочешь чего-нибудь, может быть, пить?

Качаю отрицательно головой. Пить не хочется, больно глотать даже воду, и нет сил, говорить. За ширмой тихо. Видимо, все вышли на кухню курить.

Маму я считала самым красивым и добрым человеком на свете. Я ею тихо восторгалась. Сама она не любила сентиментов и не допускала в общении фамильярности. Я это чувствовала и держала дистанцию, но это не мешало мне, относится к ней с тихим обожанием. Если при мне кто-нибудь позволял себе непочтительно говорить о ней, а это случалось в нашей коммунальной квартире, я начинала плакать или убегала куда-нибудь, страдая оттого, что не могу ее защитить. Раньше мама служила в театре Комедии, и театральные поклонники называли её – «камея». Мамин профиль, словно выточенный из драгоценного камня, выглядел классически величественно. И в домашних конфликтах, которые тоже случались, как и во всякой семье, я всегда была на ее стороне. С мамой было легко и весело. Она часто повторяла одну фразу, которую я запомнила на всю жизнь: «Со мной жить, всё равно, что цветы в комнате стоят».

У бабушки Жени, обе комнаты заставлены старинной мебелью из красного дерева. После Октябрьского переворота в Зимнем дворце устроили дешевую распродажу, и она купила кое-какие предметы дворцового интерьера. Огромное зеркало под потолок в раме из красного дерева возвышалось между окнами. Стол, стулья и диван восемнадцатого века, тоже из красного дерева, старинные настенные тарелки, две из которых она подарила маме, и они висели у нас в квартире на Мойке, и кое-что еще. Сейчас этот старинный стол накрыли листом ватмана, который расчертили для «преферанса». За ширмой – снова шум, спорят, торгуются.

– Семь бубен.

– Семь червей.

– Семь без козыря.

– Пас.

– Пожал-те, прикуп-с. М-да… На прикуп надейся, а сам не плошай.

– Восемь пик.

– Пас.

– Вист.

Этажерку, в комнате бабушки Жени, всегда украшала, большая морская раковина, розового цвета. Когда я прижимала к ней ухо, мне слышался шум моря. Звук морского прибоя завораживал меня. Волшебная раковина, в которой шумело целое море. Смотрю на раковину, думаю о море, и засыпаю.

Звонок в дверь. Раздаются оживленные возгласы родных. Это тетушка Вера раздобыла апельсин, купила его в ресторане, не то в «Астории», не то в «Европейской». Все с шумом врываются ко мне, за ширму.

– Вот, – торжественно объявляет тетушка. – Вот, я достала тебе апельсин! Сейчас почищу, и будешь есть.

Все стоят и смотрят, как она срезает ножом корку с апельсина,

комнату наполняет апельсиновый аромат. Тетушка разделяет апельсин на дольки и также торжественно произносит:

– Открой рот.

Я открываю рот, она кладет мне в рот дольку апельсина. Я, с трудом, разжевываю ее, и пытаюсь проглотить. Апельсиновый сок касается моего воспаленного горла, и я содрогаюсь всем телом от резкой боли. Глаза защипало от слез. Мне больно, но я улыбаюсь, чтобы не обидеть тетушку.

– Спасибо, – шепчу я.

Устала. Закрываю глаза, нет сил, даже вытереть слезу, которая течет

по щеке.

– Ну, поспи, поспи, – говорит тетушка и счастливая, с чувством удовлетворения и гордости за себя, удаляется за ширму, уводя за собой всех остальных.

Очнулась. Не знаю – день, вечер. За ширмой идет «торговля», играют, ссорятся. Голоса слышны то громче, то тише, среди них – незнакомые мне. Видимо родители и тетушка Вера ушли, а их заменили за игровым столом подруги бабушки, тоже заядлые преферансистки. Играют.

– Семь пик.

– Семь треф.

– Пас.

– Пас.

– Два паса в прикупе чудеса.

– Десятерная. Чистая.

– Ложимся.

– Тебе всегда везет.

– Она играет, как старый генерал, на четырех тузах пасует.

– Ты не боишься кори?

– Нет, я в детстве болела.

– А я не болела.

– Будь осторожна.

Заходит бабушка Женя. Меняет мне рубашку, совершенно мокрую от жара, на сухую, меняет постельное белье, укутывает меня одеялом до самых глаз и говорит:

– Не шевелись, буду проветривать.

Все вышли. Тишина. Чувствую поток свежего воздуха. Засыпаю.

Бабушка Женя рассказывала, что она росла в семье, где было четырнадцать детей. На единственной кровати спали родители, а дети – на полу. Как-то, маленькая Женя, заболела воспалением легких. Все взрослые уходили утром на работу, а она, вся в жару, очень хотела пить и ползла через всю комнату к двери, где стояло ведро с холодной водой, пила и еле-еле доползала обратно на свое место. Вечером приходила с работы мать и восклицала удивленно: «Ой, Генька, ты ще не вмерла?»

Сколько дней прошло не знаю. Из-за ширмы появляется папа.

– Ну, как ты, доню? – с участием спрашивает он.

– Хорошо, – шепчу я.

Он скрывается за ширмой. Слышу, там спорят.

– Нельзя, чтобы на нее падал свет, может лицо побить, как после оспы.

– Там, за ширмой, темно.

– Говорят, изобрели прививки от кори.

– Ерунда. Этими болезнями лучше в детстве переболеть, будет стойкий иммунитет. Прививка может в детстве тебя уберечь, но, если потом, взрослой заболеешь, то умрешь.

– Чур, чур, меня. Пусть сейчас переболеет. Пишем пулю.

– Пишем, до двадцати пяти.

– По полкопейки.

– Идет.

– На, вот, лист ватмана, черти.

Вспомнила лето в детстве. Мы где-то на даче, мне года четыре. Папа посадил меня на плечи, в одной руке он держит банку с малиной, подняв ее вверх, чтобы я ела ягоды прямо из банки, другой рукой придерживает меня, чтобы я не упала. У папы очень высокий рост и мне видны сады за заборами. Я ем сладкую крупную малину и разглядываю окрестности.

– Не верти головой, а то упадешь, – говорит мама; она идет рядом.

– А я и не вертю, – отвечаю я, и смеюсь, потому что, конечно же, «вертю».

За ширмой снова спорят.

– Не перебивайте чужие висты.

– А Вы сидите на прикупе – сидите тихо!

– Вы же пасовали. За такие вещи в приличном обществе бьют канделябром!

Мне смешно. Я думаю о том, что в приличном обществе никого

ничем не бьют, даже, вероятно, не повышают голоса, а объясняются спокойно и сдержанно.

Из-за ширмы появляется доктор. Он осмотрел мое горло, глаза, измерил температуру, и многозначительно протянув: «та-а-ак-с», скрылся за ширмой. Я, очевидно, скоро поправлюсь. Глотать стало легче, и температура заметно упала. За ширмой оживленно что-то обсуждали мои родные. Затем громко задвигались стулья, и я услышала, знакомое:

– Пика.

– Трефа.

– Бубна.

– Черва…

Я улыбаюсь. Мои глаза остановились на розовой раковине. Я вспоминаю берег Финского залива, где мы летом снимали дачу, дубовую рощу, белую высокую ротонду с колоннами. Мне слышится шум морских волн, их шепот смешивается с возгласами за ширмой:

– Кажется, у меня игра.

– Держите карты ближе к орденам

– Знал бы прикуп, жил бы в Гаграх.

– Я беру мизер.

– Ты снова за своё. В кои веки у меня игра, может быть десятерная, а ты всегда перебиваешь. Опять нахватаешь взяток!

– Пусть играет, не кипятись.

– Не уступлю, костьми лягу, не уступлю. Всегда одно и то же…

Дышать стало совсем легко. На душе тихо и спокойно. Я выздоравливаю, и, засыпая, иду, все дальше и дальше по песчаному берегу залива, туда, где вдалеке море соединяется с небом.

Москва 2ОО2 г.

СЕРЕБРЯНАЯ КАРЕТА

Неужели вы забыли, как сварить суп для куклы? Не может быть! Это же очень просто. Вы берете немного трухи из старого полена, кладете в алюминиевую кастрюльку, добавляете травы, которая растет тут же, во дворе, и заливаете все это водой из лужи – вот суп и готов. Гале было шесть лет, и она очень любила готовить еду для куклы Кати. Во дворе, где Галя гуляла, стояли штабеля не распиленных дров для отопления дома и она, спрятавшись среди них, забывая обо всем на свете, играла в дочки-матери. Старый Петербуржский двор-колодец весь был завален бревнами, которые дворник Кузьма пилил, колол, и разносил по квартирам. В каждой комнате этого дома стояла круглая печь-голландка: она то и служила источником тепла. Галя занялась приготовлением второго. Она взяла немного песка, добавила воды из лужицы, перемешала, как следует, и стала выкладывать маленькие котлетки на алюминиевую тарелочку. Девочка настолько была поглощена своим занятием, что сразу и не услышала голос нянечки Раи, которая звала ее обедать. Нянечка Рая ходила среди дров и приговаривала строго: «Галина, если сейчас же не выйдешь, позвоню тётке, и она выпорет тебя, как «сидорову козу».

Галя, услышав эти слова, сразу же стала собирать свою игрушечную посудку и закричала: «Раечка, я здесь, я здесь!» Галя очень боялась тётки. Её тётушка, старшая сестра мамы, отличалась чрезмерной строгостью и даже суровостью характера. Всем нянечкам, которые нанимались присматривать за Галей, она всегда говорила: «Если что не так, вот телефон, звони мне, я сразу приеду и выдеру ее, как «сидорову козу». Била тётка Галю ремнём очень сильно. Галя даже не успевала подумать, а каково же «сидоровой козе», потому что ей самой было невыносимо больно. Галя кричала и плакала, но тётка была неумолима. Поэтому угроза позвонить тётке сразу возымела свое действие. Галя бежала к нянечке, держа в руках куклу и посуду, которую даже не успела помыть в луже после приготовления куклиного обеда.

Нянечки обычно приезжали в город из деревень для того, чтобы начать свою городскую карьеру. Это были, как правило, молодые девушки, которые, нанимаясь нянечками в какую-нибудь городскую семью, получали временную прописку в городе, а дальше надеялись: кто на чудо, кто на возможность устроиться на завод или фабрику. Няни, чаще всего, на одном месте долго не задерживались. И у Гали они менялись очень часто, но вот Раечка задержалась надолго. Она была расторопна, остроумна, и прижилась в Галиной семье. Галина мама заставила Раечку пойти учиться в техникум на бухгалтера, чтобы потом Раечка смогла получить хорошую работу в городе. Сначала Галины родители платили ей небольшую зарплату за домашнюю работу, а когда она начала учиться, ей платить перестали, так как она стала равноправным членом семьи, приёмной дочкой, или просто дальней родственницей. Питалась Раечка вместе со всеми, а одежду мама ей покупала сама и давала деньги на мелкие расходы. Раечка очень любила ходить на танцы, что ей позволялось в разумных пределах. Училась Раечка на вечернем, так что днем могла гулять с Галей и делать домашнюю работу. Жили Галя с Раечкой дружно. Вечерами, укладывая Галю спать, Раечка читала ей перед сном. Только Раечка, почему-то, не любила сказки, и как только Галя ни упрашивала её почитать про «Аленький цветочек» или про Василису Прекрасную, нянечка ни в какую не соглашалась. Раечка читала Гале вслух рассказы французского писателя Ги де Мопассана, потому что ей они очень нравились. «Это про любовь», – мечтательно говорила Раечка и, вздыхая, начинала читать медленно, некоторые места, перечитывая, по два раза, а некоторые читала про себя, но Гале это было неинтересно. Она ничего в этих рассказах не понимала, и быстро засыпала.

Сказки же Галя читала себе сама. Читать она начала рано, в пять лет, и чтение доставляло ей большую радость. Во дворе, в «дочки-матери», Галя часто играла с девочкой по имени Аленка. Эта девочка, дочь подполковника, недавно переехала в их дом. Они поселились в соседнем подъезде, в трехкомнатной квартире на втором этаже. С ними жила соседка, одинокая старая женщина. Её собирались выселить из квартиры, чтобы всю квартиру освободить для подполковника, но Алёнкин папа разрешил ей остаться, и она тихо и одиноко доживала свой век в соседстве с семьей подполковника. Как-то раз, Галя позвонила в квартиру Аленки, чтобы позвать её гулять. Ей открыла дверь высокая, худая женщина в темно-синем платье с белым кружевным воротником. Её седые волосы были аккуратно убраны в узел на затылке. Галя поздоровалась и спросила: «Извините, пожалуйста, Алёнка выйдет гулять?» Женщина ответила, что Алёна ушла с мамой в магазин, скоро вернется, и предложила Гале подождать подружку в своей комнате.

– Если хочешь, заходи в гости. – Предложила она. Галя поблагодарила и вошла в квартиру. Вслед за женщиной она прошла в её комнату и, войдя, замерла от удивления. Никогда еще такого в обычном доме Галя не видела. Все стены комнаты были завешаны картинами в золоченых рамах. Здесь висели и портреты, и пейзажи. Галя бывала с мамой и в Русском музее, и в Эрмитаже, и там она видела такие же картины. В застекленных шкафах, вдоль одной стены была расставлена старинная посуда. «Как в музее» – опять подумала Галя, и, не решаясь войти в комнату, затаив дыхание, встала на пороге.

– Проходи, проходи, можешь всё посмотреть, – улыбаясь, сказала хозяйка этой комнаты, видя, какое сильное впечатление произвела её комната на маленькую гостью.

В углу комнаты, на зеркальной поверхности небольшого трюмо, были расставлены красивые безделушки. Галя сразу же обратила внимание на серебряную карету. Маленькая, изящная, она была совершенно такой же, как та, на которой Золушка поехала на бал в королевский замок. Женщина заметила, что приковало взгляд девочки, и разрешила ей взять карету в руки. Это было настоящее чудо. Колеса кареты крутились, дверцы открывались. Галя, почти не дыша, рассматривала замечательную вещь, бережно держа ее в руках. Неожиданно женщина сказала:

– Я вижу, тебе очень понравилась эта карета. Возьми её себе, на память, в подарок от меня.

Галя сначала не поняла, о чем сказала женщина, но потом так обрадовалась, что «большое спасибо» произнесла почти шепотом, от волнения.

– Пожалуйста, играй, девочка, – сказала женщина и добавила, – отнеси её домой и играй дома, чтобы не потерять.

Галя попрощалась с хозяйкой волшебной комнаты, и, прижав карету к груди обеими руками, осторожно ступая по лестнице, пошла домой. Дома Галя показала карету Раечке, маме, папе, и только и говорила, что о своей новой игрушке. Галя так полюбила карету, что только с ней играла, даже гулять выходить не хотела. Но Раечка заставляла Галю выходить на улицу, приговаривая, что она из-за этой игрушки совсем зеленой стала, сидя без воздуха. Однажды, гуляя с Алёнкой во дворе, Галя узнала от Алёнки о переменах в квартире подполковника. Алёнка радостно сообщила Гале, что скоро у нее будет своя собственная комната, что сейчас там ремонт, а потом будет очень красиво, потому что соседка умерла, и бедный папа устроил похороны на свои деньги, потому что её даже хоронить некому. Галя, когда услышала, что Алёнкина соседка умерла, побежала к себе домой, взяла серебряную карету, прижала к груди и заплакала. Она плакала, не понимая, почему плачет, слёзы сами текли из глаз. Гале стало очень грустно. Ушла из жизни добрая, хорошая женщина.

Как-то днем, нянечка Рая велела Гале быстро одеться и добавила:

– Мы сейчас пойдем в гости к моим родным, к моей двоюродной сестре, собирайся. Там есть девочка Люся, ты с ней поиграешь.

– Я возьму тогда каретку с собой? – спросила Галя.

– Бери, что хочешь, только быстрей собирайся, – торопила Галю Раечка.

Они пришли на улицу Моховую, вошли в подъезд какого-то старого дома и спустились в подвальное помещение. Раечка позвонила в дверь, и они вошли в квартиру. Там пахло подгоревшей гречневой кашей и квашеной капустой. В узком коридорчике висели ватники, лежали сапоги и валенки, а в углу стояли лопаты и метлы, как в коморке у дворника Кузьмы. Раечка сняла пальто, раздела Галю, и отвела в комнату, где на диване, над которым висел коврик с оленями, сидела девочка Люся. Эта девочка выглядела старше Гали, лет на пять. Когда они вошли, Люся встала, и Раечка их познакомила, а потом сказала:

– Играйте, – и ушла на кухню к взрослым. Галя достала свою каретку и предложила Люсе поиграть в бал Золушки. Через какое-то время, Галя заметила, что каретки нигде нет. Она обвела глазами комнату и спросила у Люси:

– А где моя каретка?

– Не знаю, – развела руками Люся.

Галя везде искала каретку; и под диваном, и под столом, карета исчезла, как будто ее и не было.

– Люся, где же каретка? – Опять и опять спрашивала Галя. Люся упорно отвечала, что не знает. Когда нянечка Рая пришла в комнату, чтобы взять Галю и ехать домой, она увидела, что Галя плачет. Раечка тоже стала искать каретку вместе с Галей, но игрушки нигде не было.

– Ну, ничего, – попыталась успокоить Галю Раечка, – если они её найдут, они потом мне отдадут.

– Нет, – вздохнула, всхлипнув, Галя, – не отдадут. Раечка натянула на Галю пальто, Галя не сопротивлялась, а молча и послушно шла за нянечкой до самого дома.

Вечером у Гали поднялась температура, она заболела. Врач, которого вызвали из поликлиники, определил воспаление легких и назначил уколы. Ночью Галя бредила, что-то бормотала, жаловалась кому-то и стонала. Через неделю ей стало лучше, а еще через неделю родители разрешили Гале выходить на улицу. После болезни она очень похудела и выросла. Нянечка Рая сказала Галиной маме, что Гале нужны новые чулки – эти уже коротки.

Наступила весна. Солнце заглядывало в окна, заставляя людей жмуриться и улыбаться. Галя, наконец, вышла из дому. С крыш капало. С тротуаров на мостовую сбегали тоненькие ручейки, и стекали в решетки люков. Дворник Кузьма Палыч, в белом переднике, надетом поверх одежды и в картузе, сидел на скамеечке у подъезда и грелся на солнышке.

– Здравствуйте, – поздоровалась с ним Галя.

– Здравствуйте, барышня, – приветствовал ее дворник.

Галя пошла во двор, выбрала старое трухлявое полено в дровах, и взялась за приготовление обеда для куклы Кати. Кукла Катя сидела на дровах и, глядя вперед широко открытыми голубыми глазами, терпеливо ждала. Над крышей виднелась крона дерева, которое росло в соседнем дворе, на нем резвились и чирикали воробьи, приветствуя весну. Галя сорвала немного только что пробившейся молодой травы, и сосредоточенно крошила ее в кастрюльку.

Через некоторое время во двор вошла нянечка Рая и крикнула:

– Галя, иди немедленно сюда!

Галя не слышала и не отзывалась. Нянечка Рая бегала среди дров и звала снова и снова:

– Если ты сейчас же не выйдешь, я позвоню тётке, и тебе не поздоровится.

Галя услышала угрозы нянечки, и, прошептав: «Бедная сидорова коза», крикнула в ответ:

– Я здесь, я здесь, сейчас иду, Раечка!

Галя быстро собрала свои игрушки, вылив недоваренный обед на землю, взяла на руки голодную куклу Катю, и, продолжая кричать: «Я иду, иду!» Быстро побежала к дому.

Москва. 1990 г.

ЦВЕТЫ ЖИЗНИ

«Семи смертям не бывать,

А одной не миновать»

(русская пословица)

Гражданин Упронькин Василий Петрович был по национальности – иртыш. Когда паспортистка заполняла его документ, то, перед графой – национальность, задумалась, и спросила Василия Петровича: «А вы откуда родом-то?». Василий Петрович ответил: «С Иртыша я». Так девушка и записала в документе, в графе национальность – иртыш. Иногда ему задавали вопрос, узнав его национальность, где живут иртыши? Василий, привычно махнув рукой куда-то в пространство, устало отвечал: «Да с севера я». На этом, как правило, вопросы, касающиеся его происхождения, заканчивались. Никаких конфликтов и неприятностей по национальному вопросу в его жизни не было, а также родственников за границей. Работал Упронькин озеленителем на угольной шахте №9. И. надо сказать, до самозабвения любил свое дело. По природе Василий был молчалив, но часто разговаривал со своими зелеными питомцами, за что прослыл на шахте странноватым или, попросту, странным человеком. А, иногда, он удостаивался и более резких и даже обидных эпитетов в свой адрес. Но, со свойственным ему добродушием, отмалчивался в таких ситуациях или просто отшучивался, если, конечно, бывало не очень обидно. Упронькин добывал саженцы деревьев, уссурийского винограда, облепихи, китайского лимонника и прочих полезных и диковинных растений, высаживая их на каждом свободном кусочке территории шахты. Как-то раз, он даже принес горшочки с цветами в забой, но тут ему не повезло. Шахтеры, немного уставшие, от чудачеств Упронькина и от других жизненных причин, избили Василия Петровича безжалостно и выдали его на-гора в слегка испорченном виде, особенно в области лица.

Три дня Упронькин не появлялся на работе. Но, надо сказать, общественность проявила к Василию достаточную степень понимания, и никаких взысканий за три дня прогула на него не наложила. Его весьма скромная зарплата, была сохранена без ущерба, и это обстоятельство вполне смягчило огорчение Василия Петровича по поводу его неудачи в забое. Правда, что-то изменилось в выражении глаз Упронькина, да и ходить он стал более твердой походкой, в его жестикуляции появилось больше уверенности. За эти три дня, которые Василий Петрович провел в своей маленькой избушке, лежа на старой кушетке, ему, видимо, пришлось, оставшись так надолго наедине с самим собой, о многом передумать. И, конечно же, он что-то решил, пришел к чему-то важному и новому, что дало ему силы утвердить свою поступь и выказать многозначительность во взгляде.

Упронькин решил построить парник, для выращивания огурцов и помидоров. Вот что, думал он, принесет пользу шахтерам и их детям. Эта мысль так окрылила Василия Петровича, что он, лишь выйдя на работу, тут же начал осуществлять свое полезное дело. Место для парника он выбрал удачное, недалеко от котельной. Впоследствии, можно будет воспользоваться паром, клубившимся над котельной, который бессмысленно уходил на воздух, вылетал в трубу, в прямом смысле. Этот пар сможет послужить для обогрева овощей в холодное время. Так думал Василий. Картина вырисовывалась четко и ясно. Главное – польза людям. Работать Упронькин любил, и что совсем немаловажно, умел. И землю знал и чувствовал, и как правильно к растениям подойти. Очень быстро парник принял свои окончательные очертания, земля была вспахана, удобрена, даже пленку для парника Упронькин где-то раздобыл, чем вызвал уважение у шахтеров, которые иногда проходили мимо «фронта работ» Василия и бросали несколько слов в его сторону. Наконец и рассада взошла, и дело стало налаживаться. Сколько радости дарила Упронькину земля. С каждым всходом он беседовал, иногда похваливал кого-то, иногда недовольно ворчал. На ночь парник закрывался пленкой, утром открывался солнцу. Все делал Василий Петрович тщательно, обстоятельно, как и полагается в добром деле. Наконец, зацвели огурцы, чуть позже помидоры. Стали появляться маленькие корнишоны, и все шло, как по маслу. Через некоторое время озеленитель стал замечать следы мужских сапог, а иногда, женских и детских ботинок на грядах. Это его удивило, но вскоре удивление прошло, сменившись огорчением. Маленькие огурчики, не успевая дорасти и окрепнуть, стали исчезать с невероятной быстротой. Когда же появились помидоры – следов стало больше. Помидоры тоже исчезали, не успев даже порозоветь. Так продолжалось несколько недель и только теперь, Упронькин понял, что овощей ему вырастить не удастся. Шахтеры шутили, встречая его и, смеясь, спрашивали: «Ну, как, садовод, скоро будут овоща-то?» Василий Петрович устало махал рукой и отшучивался: «Да нет, видать, земля здесь не родит, не будет урожая-то». Когда отцвел и исчез последний недозрелый помидор, Упронькин слег и исчез для общественного труда на своей кушетке.

Надо сказать, что уборщица Дуся из столовой, дородная, невысокого роста женщина, давно уже тихо сочувствовала Василию Петровичу. Незаметно, издалека сокрушалась его неудачам и жалела его, незадачливого, до крайности. После случая с парником, она всплакнула, вытерла слезы и, наконец, решилась постучать в дверь жилища, горемычного. Она хотела утешить Василия Петровича, и высказать ему, свое понимание и поддержку. Упронькин, увидев на пороге убощицу Дусю, с заплаканными глазами, очень удивился и даже испугался. Но, после того, как Дуся объяснила ему доступно и коротко, зачем она пришла, успокоился и даже обрадовался. Он пригласил Дусю, выпить чаю с прошлогодним вареньем. Они так хорошо и весело разговорились, что Василий Петрович даже раза два улыбнулся, чего с ним давно уже не случалось. С этого вечера за чаем, Дуся решила поселиться у Василия Петровича, чтобы наводить порядок в его доме и просто, потому что, вдвоем-то, веселее. К тому же, у Дуси с Василием Петровичем нашлось много общего в области озеленения. Василий Петрович, разомлев от чая и от общества, в котором он давно не бывал, поведал Дусе тайну своей души. Он давно уже мечтал выращивать гладиолусы. Оказалось, что Дуся тоже любила эти цветы. Она видела по телевизору, как эти цветы дарили на свадьбу и на первое сентября, да и на другие торжественные дни. «Ох, какие же это дорогие цветы», – с уважением глядя на Василия Петровича, причитала Дуся. Вот и порешили они вдвоем разводить эти цветы у себя на огороде. Свой огород – он надежнее-то.

Дуся утром ходила на работу, а с полдня приходила домой, чтобы помогать Василию Петровичу. Сам же он, ушел с шахты, как говорится, по собственному желанию, ничего не объясняя начальству. Вместе они и сажали, и поливали, и обрабатывали новую идею и мечту. Да только, что-то невесел был Василий Петрович. И чем дальше, тем больше он уставал и как-то слабел, а вскоре и совсем занемог. Слег и замолчал. Уж как его Дуся малиной не отпаивала, а все-таки пришлось звать фельдшера. Фельдшер долго осматривал больного, щупал его, давил ему на живот, да так ничего определенного сказать и не смог. Дуся накрыла стол, поставила самогону и пригласила фельдшера покушать, чем есть, да и про больного выяснить. Фельдшер с удовольствием согласился и присел к столу. Выпили, закусили. Тут фельдшер и высказал все свои предположения. «Самое сложное в медицине», – со знанием своего дела говорил он, – «это диагноз поставить. Ведь вот, к примеру, у одного шахтера щека вздулась. Это что же это за болезнь такая может быть? Это и от зуба, к примеру, может вздуться щека. А, может, это свинка – инфекционное заболевание. Это же понять надо, разобраться. Дело серьезное. Я ему, к примеру, зуб начну рвать, а ему просто тепло нужно, компресс, да выждать немного». Фельдшер еще выпил и закусил, глядя с тоской на Дусины белые руки, скрещенные на столе, на которые она опиралась всем своим внушительным телом.

«Вот я и говорю», – продолжал фельдшер, – «что диагноз нужен. У того шахтера со щекой – ангина оказалась. Горло раздуло, да и щеку заодно. Какой уж тут зуб? А в вашем случае, что и сказать, не знаю. Непонятный совсем синдром». – И фельдшер еще раз взглянул на больного с нескрываемым любопытством. – «Не знаю, что и сказать», – произнёс он хмелея. – «Думаю, что жить будет, потому что, в данном случае, медицина бессильна». Фельдшер встал и, чуть заметно покачиваясь, вышел, а Дуся подошла к Василию Петровичу и, пытаясь его утешить, сказала: «Вася, ты держись, цветы-то наши, не сегодня-завтра, расцветут, уж все наготове стоят!»

«Это хорошо». – Ответил Василий Петрович, немного громче, чем обычно.

Прошло немного времени и, однажды, Дуся, взволнованная и сияющая, вошла в избу. В руках она держала довольно внушительную пачку денег.

«Вась, Вась!» – закричала она с порога. – «Ты только глянь, сколько денег я выручила?» И она поднесла к лицу Упронькина пачку денег.

«За что это?» – удивился Василий Петрович. «Как, за что? Я наши гладиолусы на рынке сегодня продала. Расхватали, как миленькие. Цветы дорогие, красивые. Теперь, сапоги тебе справим, новые. Да, одежду хорошую купим. Только поправляйся, Василий Петрович!».

Сначала Упронькин никак не мог сообразить, отчего это Дуся так веселится, но постепенно до него стало доходить, какое выгодное дело она провернула.

«А что ж, ты, Дуся», – спросил он, вставая с постели, – «все, что ли, так и продала?» «Да все, Вась, все, как есть».

«А что ж ты, без меня-то. Я же их даже и не видел. Как же ты, это сама-то, без меня?» И, вдруг, весь съежился как-то, сморщился, словно от резкой боли. А потом, расправился и проговорил спокойно: «Как ты, сама-то, я бы помог тебе, а то, чай, одной-то тяжело было? Их же много было. Они большие. Тяжело ведь, одной-то?»

«Да, Вась, ничего. Я обрадовать тебя хотела, пока ты лежишь тут, суприз, вроде. Не зря работали-то, сапоги тебе купим».

Упронькин вышел на крыльцо, оглядел пустой огород. Взглянул на солнце. День стоял осенний, ясный–преясный, тихий и теплый. Сел на ступеньку крыльца, и беззвучно рассмеялся. Смеялся, смеялся, Василий Петрович, да и выздоровел. Выздоровел окончательно.

Москва. 1990 г.

ЖАРКАЯ ПОРА СЕНОКОСА

В роддом приехали ночью. Схватки начались около 10 часов вечера, но к двенадцати стали усиливаться. Пришлось разбудить соседа и попросить его довезти Марью до роддома. Еще в восемь часов вечера Марьяша красила батарею нитрокраской, цвета слоновой кости. Делали ремонт в комнате, в которую предполагалось поместить младенца. Обои клеили друзья, специально собравшиеся для этого, а батарею пришлось красить самой, так как супруг уже устал к вечеру, а дело требовало завершения.

Живот мешал, Марьяша тяжело дышала, но все-таки аккуратно водила кистью по серым ребрам батареи. Так хотелось привезти ребенка в новую, отремонтированную комнату. Тетушка специально для этого события купила батарею, и сама же вызвала мастеров, чтобы ее установить. Жили они на первом этаже, квартира угловая и эта комната зимой промерзала так, что весь угол покрывался снегом, создавая впечатление сталактитовой пещеры. Конечно, это было красиво и необычно, но слишком холодно. В морозы невозможно было здесь находиться.

Марьяшу положили в предродовую палату. Схватки пронизывали болью весь организм так, что невольный крик вырывался сам собой. Никакая сила воли не могла помочь и Марьяша орала, как резаная, совершенно не имея сил сдерживать себя. К ней подошла врач, женщина суровая и усталая. Доктор посоветовала глубже дышать и не кричать во все горло. Для Марьяши это были четвертые роды. Она уже давно стала многодетной матерью. Естественно, что все советы доктора были ей известны и понятны, но природа оказалась сильнее. Ей врачи еще в первую беременность обещали, что со вторым ребенком ей будет рожать гораздо легче, но обещания не сбылись. Каждые роды проходили очень болезненно и трудно. К Марьяше подошла другая врач. Женщина очень добрая, даже ласковая. Она взяла Марьяшу за руку и начала говорить ей добрые утешительные слова. Марьяша расплакалась. Она благодарила доктора за сочувствие, которое ей редко приходилось встречать по отношению к себе. Почему-то, веселый и легкий нрав Марьяши создавал впечатление, что она все может, что ей все дается легко, без каких-либо усилий. Она уставала, но не жаловалась. Может быть, именно это свойство ее характера и давало окружавшим ее друзьям и близким ложное право нагружать ее еще больше и не проявлять к ней сочувствия. Поэтому ласковые слова доктора вызвали в Марьяше чувство благодарности и слезы. Доктор дала ей несколько советов, как удобнее расположиться, чтобы уменьшить боль от схваток. Марьяша все выполнила, и ей, ненадолго, стало легче, но схватки усиливались и учащались. К утру ее перевезли в родовую палату. Роды начались.

– Ну-ну, – подбадривали ее врачи, четвертого рожаешь, поднатужься, еще чуть-чуть.

Марьяша совершенно ослабела, схватки почти прекратились. Вокруг столпились врачи и медсестры, человек десять.

– Стимуляцию, быстрее, – приказал подошедший врач.

Врачи и медсестры что-то делали с ее ослабленным телом, пытаясь вернуть родовую деятельность. Марьяша лежала смирно и отстраненно глядела на медперсонал, суетившийся возле нее.

* * *

Наконец наступило лето. Они решили с мужем, что поедут в деревню, снимут дом на все лето, и – на природу. Марьяша сообщила эту весть сыновьям. Дети запрыгали и забегали от радости. Им мало было города для того, чтобы полностью реализовать свою молодецкую силу и энергию. Деревня – это совсем другое дело. Там же столько простора. Через неделю, они собрали свои вещи, закупили продукты и заказали машину. Деревня находилась в ста пятидесяти километрах от Москвы в южном направлении. Не так и далеко. Накануне отъезда муж заявил Марьяше, что с ними поедет его сестра и племянница. У мужа было две сестры. Одна сестра, которую и нужно было взять с собой, от рождения страдала болезнью Дауна. Несмотря на то, что ей уже было за сорок лет, она являлась совершенно неприспособленным человеком. За ней нужно было ухаживать, как за маленьким ребенком: кормить, умывать, стирать ее вещи. Племянница же, девочка двенадцати лет была дочерью другой сестры.

– Что ж, – ответила Марьяша, вздохнув, – пусть едут с нами.

Ко времени отъезда в деревню, беременность Марьяши еще не очень выделялась, но все родственники знали, что она ждет четвертого ребенка. Рано утром все собрались у них дома в ожидании машины и, когда машина подъехала, загрузились и отправились на долгий летний отдых. Дом они сняли большой, светлый. Две просторные беленые комнаты и кухня. В большой комнате стояла русская печь с лежанкой, а в кухне плита, на которой удобно готовить жарким летом. Расположились, разобрали вещи. Марьяша определила, где кто будет спать, приготовила постели для каждого. Двое мальчиков захотели спать на русской печи. Пока Марьяша возилась в доме, муж, дети и все его родственники отправились знакомиться с местностью, прогуляться по округе. За это время Марьяша приготовила обед, перемыла всю посуду, расставила тарелки на столе, в ожидании своего семейства. Покормив семью, она пошла по деревне, чтобы узнать, у кого есть корова. Пройдя немного вдоль заборов, она увидела женщину, черноволосую, черноглазую. Женщина накинула платок на вьющиеся волосы, завязав его на затылке, и, внимательно взглянув на проходящую мимо дачницу, поприветствовала ее. Марьяша подошла поближе к забору и поздоровалась:

– Меня зовут Мария, мы приехали из Москвы, вот, хочу покупать молоко у кого-нибудь, не можете посоветовать? – Обратилась она к женщине.

– Ну, что ж, Маруся, давай знакомиться. Меня зовут Анна Алексеевна, но ты можешь звать меня тетей Нюрой. Молоко у меня хорошее. Я держу корову, теленка и быка. С молоком перебоев не бывает. А сколько ты хочешь брать-то? – Поинтересовалась тетя Нюра.

– Вы знаете, – доверительно поведала ей Марьяша, – я очень люблю парное молоко. Я бы хотела брать четыре литра в день.

– Ты, что ли, все четыре литра будешь выпивать? – С сомнением спросила тетя Нюра.

– Нет, со мной приехали три маленьких сына, муж, сестра мужа, племянница, да и я в положении, за двоих ем и пью. – Ответила Марьяша с улыбкой.

– Ох, девка, с такой компанией, вряд ли тебе что и останется. Ну, да ладно, договорились. Будешь приходить ко мне после утренней дойки. Или приноси бидоны мне на крыльцо, а я тебе буду их оставлять с молоком здесь, в сенях, если тебе рано. – Улыбнулась тетя Нюра.

– Спасибо Вам большое, как вы догадались, что мне тяжело рано вставать? – Удивленно спросила Марьяша.

– Да, по тебе все видно. Городская, нежная, какое там… – И тетя Нюра махнула рукой и опять улыбнулась.

Марьяша, довольная тем, что вопрос решился так быстро, сходила за бидонами, и, поставив их на крыльцо дома тети Нюры, пошла по деревне, чтобы осмотреться. Мальчишки ее где-то бегали, а родные мужа и он сам, остались в доме. До чего же хороша была деревня. По главной улице чинно ходили петухи, гордо оглядывая улицу. Тут же семенили курочки, что-то поклевывая в травке. За околицей расстилались луга, а за ними поднимался густой лес. В середине деревни стояла церковь с высоченной колокольней, а рядом за оградой тянулся старинный деревенский погост. Церковь, как и в большинстве русских деревень, была разграблена и обшарпана. Снаружи на ней не осталось ни одной росписи, да и внутри все фрески дано уже сбили, а иконы растащили. Сквозь пустые оконные проемы свистел ветер, но, все равно, эта церковь смотрелась величаво и волновала своей необыкновенно красивой архитектурой. Поглядев вокруг, Марьяша вдохнула полной грудью свежий деревенский воздух и вошла в калитку своего огорода. Осмотрев сад, она решила, что посадит несколько грядок клубники, а также петрушку, укроп, морковь и редис. Она заранее купила семена в городе, ей хотелось, чтобы к столу была свежая зелень.

Войдя в дом, она обратилась к мужу:

– Я договорилась с соседкой, тетей Нюрой, буду у нее брать молоко. А тебе нужно будет вскопать несколько грядок для посадки зелени, моркови, редиса и лука.

– Я, что, сейчас же должен этим заняться или можно чай допить? – спросил муж не без сарказма.

– Сделай, когда захочешь. – Ответила Марьяша, давно уже привыкшая к вечно недовольному тону мужа.

Через неделю, средняя сестра мужа, Ада, уехала в город, оставив на Марьяшу свою неприспособленную сестру Лизу, дочь Верочку и все немалое семейство.

Мрьяша с утра готовила завтрак, умывала сестру мужа, следила, чтобы сыновья умылись, как следует, после завтрака мыла посуду, и начинала хозяйственные работы. Посадив все, что было задумано, она принималась за стирку. Теперь работы прибавилось, так как нужно было стирать и вещи Лизы и племянницы. Дети убегали сразу после завтрака в поле за огородом и бегали там до самого обеда. Марьяша утром ходила за молоком к тете Нюре. Эта замечательная рязанская женщина сразу полюбила Марьяшу. Она непременно заставляла ее выпить парного молока из кружки, понимая, что с таким семейством, вряд ли ей много достанется.

– Давай, Маруся, пей, пей. Ты ж ребеночка носишь. Пей на здоровье.

Марьяша благодарила тетю Нюру за сочувствие. Она очень ценила доброту к себе.

– Тетя Нюра, Вы меня балуете. – Улыбаясь, говорила Марьяша.

– Ничего, ничего, хорошего человека лаской не испортишь. Я ж вижу, какая ты. У тебя все на лице написано. – Посмеивалась тетя Нюра.

Марьяша тоже полюбила эту женщину. Она предлагала ей брать с собой в магазин, который находился в двух километрах от их деревни, своих сыновей, чтобы они помогли ей тащить хлеб для скотины. Тетя Нюра, да и все деревенские закупали много хлеба. Но тетя Нюра отказывалась.

– Нет, Маруся, ни к чему это. Всю жизнь сама носила и теперь донесу. А то, рабалуюсь, дак, Васька меня из дому выгонит. Скажет, зачем мне такая баба ленивая.

И тетя Нюра заливалась веселым задорным смехом. Дядя Вася, супруг тети Нюры тоже производил впечатление очень доброго и веселого человека. Он часто говорил Марусе:

– Вот, пейте наше молоко, здоровыми будете, у вас в городе, совсем не то. Молоко то у вас там – парализованное.

Марьяша смеялась и думала о том, что ей повезло повстречать таких замечательных, веселых и добрых людей. А в своем семействе ей предстояло очень много работать.

Готовить нужно было на семь человек. Всех накормить, убрать за ними, посуду перемыть. Дети все время проводили за огородом, их и удержать то не было возможности, Лиза сидела целыми днями на скамеечке возле калитки. Муж занимался своими делами, читал, писал, и просил, чтобы его не отвлекали от работы.

Так прошел месяц. Живот у Марьяши уже стал довольно заметен. В начале июля началась пора сенокоса. Марьяша стала просить тетю Нюру взять ее с собой на покос.

– Тетя Нюра, возьмите меня на покос, я очень люблю запах сена.

– Вот еще что удумала, чтобы ты у меня там, в поле родила, а я потом отвечай. Нет, уж, голубка, хватит с тебя и своих забот. Я вон вижу, как ты за ними ходишь исправно, много работаешь. – И тетя Нюра отмахивалась от Марьяшиных просьб.

Марьяша уставала к вечеру невероятно, засыпала мгновенно, но свежий деревенский воздух быстро восстанавливал силы. Как-то она стирала в огороде белье, а мимо проходила деревенская старуха, древняя, сгорбленная. Она подошла к забору и обратилась к Марьяше:

– Что же это ты в праздник работаешь, грешно.

– А что ж мне делать, если нет сменного белья, я ж не могу детей оставить в грязной одежде, тем более, в праздник. – Оправдывалась Марьяша.

– Ты бы накануне постирала. – Не отставала бабка.

– Да я и накануне стирала. Я каждый день стираю. Сестра мужа не дала запасного белья для своей сестры, так вот и приходится каждый день стирать. – Отвечала Марьяша, стирая пот с лица.

– Ну, ничего, ничего, – проворчала бабка, и строго глянув на Марьяшу, добавила, – еще больше нагрешишь.

Марьяше стало не по себе от разговора со старухой. Вот же бывают такие люди, от которых никогда слова доброго не услышишь. Ходит тут, пророчествует, словно она то и есть судия всем и каждому. И вспомнила слова Христа: «Не судите, да не судимы будете». Все называют себя христианами, а слов Христа не слышат и не понимают.

Наконец пошли грибы. Вот это занятие все любили. Все семейство с корзинками отправлялось в лес. Дети больше бегали по лесу и резвились, а взрослые собирали грибы, отвечая на вопросы младших: «А это гриб хороший? А этот хороший?» Марьяша терпеливо объясняла детям, как отличать хорошие грибы от поганок и, с невероятным наслаждением, оглядывала лесные красоты. Леса здесь были разные, средняя полоса России, много болот, топких и опасных. Но они обычно ходили в сосновый лес, почти прозрачный, где гриб средней величины можно было увидеть еще издали. Особенно подосиновики выделялись своими красными головами. Усталые, с полными корзинами грибов, они возвращались в деревню.