Читать онлайн Мы не вернёмся

От автора

Данная книга – это антивоенный роман из двух частей.

Первая часть была написана меньше, чем за месяц (15.10.2021 – 11.11.2021). В тот момент я испытывал ужасно шокирующие эмоции и такое ощущение, что если бы не написал что-то подобное, то съел бы изнутри сам себя. Символично, что датой, когда поставил финальную точку, является годовщина окончания Первой мировой войны, которую я использовал как референс.

Прочитав всего Эриха Ремарка, я пропитался запахами и мыслями той войны. Но всегда считал, что не имею морального права писать о чём-то таком.

Когда же столкнулся с глубоким эмоциональным потрясением, которое заставило меня что-то начать писать, позволил себе скинуть этот камень собственного запрета и выдал результат.

В своей работе я не называю стран, не называю года, даже не называю, что за война происходит. Для меня это не важно. Важным остаётся лишь идея показать жизнь обычного города во время войны. Правда, использую немецкие имена, но это только из-за того, что они мне просто нравятся, и в данном случае они помогали мне поддерживать атмосферу данного произведения для себя во время работы.

Вторая часть («Жизнь после или кофе с молоком») писалась дольше и позже. Закончил её только в июле 2024-го года. Идея второй части – показать жизнь этого же города с этими же героями, но сразу после окончания той войны. Как только закончил работать над этой частью, «Мы не вернёмся» (которая планировалась как отдельное произведение) была убрана из сборника «Когда любовь умирает» и объединилась с ней в единой книге.

Приятного прочтения!

Мы не вернёмся

Холодная ноябрьская земля собиралась окутать наши тела и согреться с помощью них. Тяжело дышать, воздух обжигает внутренности. Лёгкий морозец тоже решил пощипать их, но до наших, спрятанных под шинелями, ему не добраться. Руки у него коротки. Он властен только над теми внутренностями, что изредка встречаются под ногами в нашей будущей могиле.

Бомбардировка. Не ожидал, сука…

Наше отделение уткнулось в мокрую грязь, как в объятия женщины. Сегодня воротило на славу. Все понимали, что ещё бы чуть-чуть и от нас мокрого места бы не осталось. Противнику уже не надо будет идти в наступление, можно будет просто перешагнуть через наши раскуроченные тела, через наши разбитые позиции.

– Газом будут травить? Как думаешь? – толкнул меня Боймер.

Я, наконец-то, смог оторвать руки от своей каски, будто до этого они намертво примёрзли, а сейчас, наконец, отлипли, и, не поднимая головы, замучено пробубнил: «Охота им на нас ещё и газ тратить. Итак, видно, что нам крышка».

– Почему наши, – Боймер указал пальцем в небо, – ничего не предприняли, чтобы избежать этого? Целую роту на корм червям… Просто так.

– Как обычно, – иронично улыбнулся я. Сил диктовать прописные истины вовсе не было, да и желания воду в ступе толочь тоже.

Снова засвистела приближающаяся смерть, и мы с Боймером постарались так глубоко вдавить себя в землю, как несмышлёный ребёнок пытается прятаться в любимых руках своей мамы.

Снова земля содрогалась, и было такое ощущение, что наши предшественники, которые уже остались здесь раньше, зовут нас составить им компанию.

Вполне ожидаемо, что кого-то задело: недалеко от нас кто-то яростно закричал и начал сквернословить. Хотя, мы уже не воспринимали брань, как отход от культурной речи или как что-то вызывающее. Здесь подобная речь – это совершенно обычное дело, как и крик Пауля, которому осколок порвал живот. Он очень быстро потерял много крови и сил. Когда мы гуськом пробрались к нему, мы увидели, как он догорает. Пауль развалился, облокотившись на землю и склизкую грязь, как на домашний уютный диван с подушечками. Его живот разворошило. Нам не впервой видеть кишки, но каждый раз подобное трогает со страшной силой, особенно когда видишь, что это произошло с кем-то, с кем ещё только вчера вы вместе сидели вечером и перекидывались в карты. Никто не бегал вокруг Пауля, не суетился и не причитал. Все понимали, что ему конец и что все остальные в скором будущем к нему присоединятся.

– Дюрхель! – раздался голос, который всегда сковывал меня. Это наш командир, мы его уважали и беспрекословно подчинялись ему. Мне казалось, что он единственный офицер во всей армии, которому есть хоть какое-то дело до нашего брата.

Я не подскакивал как болванчик по стойке смирно, но обернулся и дал всем видом понять, что слушаю его. Всё-таки уже не первый день вместе. Вместе жили, вместе сражались, вместе и умрём.

– Бегом в штаб! Связи нет, от всей роты от силы человек двадцать осталось. Врага пропускать нельзя любой ценной, поэтому вызываем огонь по нашим позициям!

– Товарищ лейтенант, – только успел пробубнить я.

– Ульрих, иди, – тихо послышалось от Боймера.

– Дюрхель, нет времени. Донесение должно быть передано в штаб! Всё понятно? – грозно отчитывал меня командир.

– Так точно, – пусто ответил я. Он спасает мне жизнь… Своим приказом лейтенант дарит мне возможность выжить, дарит мне шанс. Как из всех он выбрал меня? Это слепой случай или я чем-то заслужил это право. Но я ведь никакой не выдающийся, совершенно рядовой солдат, так почему же я?

– Беги, Дюрхель. Беги, – я посмотрел на Пауля и увидел его трясущегося с гримасой то ли счастья, то ли великой тоски. Он улыбался, но его глаза скрючило так, словно он сейчас расплачется. Он, как и любой здравомыслящий, понимает, что сейчас произошло, но не гневит бога, чёрта, лейтенанта, а просит меня быстрее убраться отсюда подальше, пока ещё есть возможность спастись. Хотя бы кому-то…

Лейтенант дал мне пакет с какими-то документами. Я взял его и несмело, всё ещё поглядывая на развороченный живот Пауля, не доверяя, где-то в глубине не веря, что я могу остаться в живых, попятился назад. Пока от переполняющих меня изнутри эмоций не развернулся и не побежал прочь со всех ног от этого места.

***

Я не помню, как передо мной оказалась толстощёкая рожа штабного офицера. Она выказывала мне презрение, и широко используя армейский словарный запас, отчитывала меня. Я и сам был несколько в том виноват. От эмоций, захлестнувших меня, мой язык, казалось, заблудился где-то в глотке и не мог найти дорогу к свету. Вид мой был неподобающим. Я был весь потрёпанный, весь грязный. Дело в том, что я бежал со всех ног, падая, вставая, из меня через слёзы и крики вырывалась сама жизнь. Я мог себе это позволить, потому что в лесу меня никто не видел. Я матерился и проклинал свою жизнь. Жизнь, которую подарил мне лейтенант. В самом деле же, я проклинал и ненавидел эту чёртову войну, но сейчас для меня это было одно и тоже. За то время, что я провёл здесь, я уже не мог отделить понятия жизнь и война. Казалось, они переплелись и являются одним целым.

Сегодня была не первая ужасная атака. Не первый раз, когда казалось, что всё кончено. Но сегодня меня спас приказ моего командира, а мой одноклассник, с которым мы вместе добровольно ушли, чтобы сражаться за нашу отчизну, он точно погибнет. Здесь не надо даже пытаться надеяться, что всё обернётся. Все, кто остался на передовой, вся моя рота сегодня будет похоронена в нашем окопе. А я буду живым…

Я не думал о том, что надо благодарить лейтенанта, я не думал ни о чём, кроме своих товарищей. Кроме Боймера, который тогда, почти год назад, когда мы сидели за одной партой, толкнул меня в плечо и улыбнулся, а потом, после первой бомбежки, в окопе, стиснув зубы, ошалело смотрел в пустоту и не издавал ни звука, потому что, если бы он начал это делать, его было бы не остановить.

Из класса на фронт нас ушло трое: я, Альберт Боймер и Харольд Вэйт. Других дураков не нашлось. Все мы дружили и вот…, Боймер погиб, а что с Харольдом – я и не знаю.

Я размахивал руками и ногами, психовал и бился в припадках, но, когда добрался до наших позиций, то снова стал молчалив и холоден, только весь грязный.

– Что? Дезертировал, ублюдок! Страшно, а твои товарищи там свою кровь проливают! Сколько служишь, герой? – кричал на меня офицер из штаба. Он не давал мне вставить ни слова. Он был доволен собой, отчитывал подонка, который якобы испугался умереть за него.

– Меня прислал лейтенант Майер, – я закрыл глаза и, пытаясь пропустить оскорбления, твёрдо сказал.

– Какой лейтенант? Что ты мелешь? Где связь? – не унимался офицер.

– Связи нет, враг ведёт плотный огонь по нашим позициям. В живых почти никого из роты не осталось. Лейтенант Майер приказал бежать в штаб, вызывать огонь на себя, – отчётливо проговорил я, понимая, что второй раз просто не смогу этого сделать. Я не смогу снова выдавить из себя это без слёз, ком в горле уже так сильно подкатил, что еле хватало сил держаться.

– Чего же ты молчал, урод! – снова раздался грозный голос штабного, и он удалился от меня.

– Тебя бы суку в те окопы…, – с болью, с трудом, еле слышимо слетело с моих губ. Из-за возникшей возни, никто этого не услышал.

Из-за таких наша жизнь становится болью. Он не чувствовал запаха крови. Той крови, что из раны товарища брызжет в твоё лицо. Тёплой, противной, живой. Он не чувствовал страха во время артиллерийской бомбёжки. Не лежал, сжавшись, как эмбрион в воронке. Не тащил с поля тех, кого ещё можно спасти, и не видел глаза ещё живых, но уже мертвецов, которым отказываешь, чтобы сберечь силы и вынести как можно больше тех, у кого ещё есть хоть какие-то шансы.

Я стоял как вкопанный, хотя чувствовал, что сейчас мои ноги согнутся и я рухну.

– Что-то ещё? – немного спокойнее спросил офицер, после того как отдал свои расчётливые приказы и освободился.

– Лейтенант Майер передал со мной пакет, – я протянул забрызганный грязью конверт. Офицер поморщился, но всё же взял его из моих рук, вскрыл и, читая, отошёл к столику.

– Список роты, – усмехнулся он. – Представить бойцов, погибших за дело отчизны к наградам, – продолжал офицер. – Да, лейтенант там совсем с вами обмяк, – вымолвил он. – За какие это заслуги? За то, что сделали то, что должны были, – штабной офицер свернул письмо пополам и убрал. – Лейтенанта так и быть наградим, остальных – негоже. Только сперва, убедимся, что все из списка погибли и идентифицируем их.

«Какая же ты, гнида», злился я. На ярость и гнев после такой тирады, силы откуда-то вдруг появились во мне.

– Имя? – обратился ко мне толстощёкий офицер.

– Ульрих Дюрхель, – произнёс я.

– Тебя наградят и отпустят в отпуск, но сначала пройдёшь курс реабилитации, – разъяснил он мне и снова развернул список. – Вот этот – не умер, – с какой-то, что ли досадой и сдержанной яростью сказал офицер. Он положил листок перед молодым человеком, сидевшим за столом и что-то писавшим. Своим жирным пальцем офицер ткнул в жёлтый клочок жизни, оставшийся от всей моей роты. Листочек с фамилиями…, только и всего.

«Какой же ты всё-таки ублюдок».

***

Реабилитация. Неделя в лазарете под присмотром медсестёр и врачей. Запах смерти и стоны раненых. В палате нас было шестеро, а на следующий день уже пятеро. Один из пациентов скончался примерно в четыре утра. Он стонал всю ночь, но это не мешало остальным засыпать. Здесь каждому снились свои кошмары. Да, они были связаны одной нитью и всё-таки у каждого ужасы были свои. Порой ребята подскакивали посреди ночи и кричали, один даже схватил костыль и пытался применить его в качестве винтовки. Потом, правда, раздосадованный взвыл и запустил свой костыль в стену.

Мне снилась школьная пора, когда мы с Альбертом и Харольдом размышляли, фантазировали о том, какая же всё-таки война. Почему-то тогда мы думали только о подвигах и почестях. Думали о том, как красиво будем выглядеть в военной форме, как будет легко познакомиться с девушкой. О том, что наши родные и наша страна будут нами гордиться.

Наши полёты и фантазии всегда прерывал Эрнст Лайхингер. Он сразу проявил себя как противник войны. Он был нашим другом, но не разделял нашего восторга и желания пойти в армию.

Мне кажется, что он единственный уже тогда понимал, что она такое на самом деле.

Эрнст говорил нам о трудностях, но мы утверждали, что вместе сможем выдержать всё. Он говорил нам о смерти, но мы смеялись и считали, что она может коснуться любого, но только не нас. «Мы никогда не умрём», – говорил Боймер, а мы с Харольдом поддерживали его. Как же мы были глупы.

В лазарете кормили не дурно. Понимаю, что для гражданских подобная еда была бы не по вкусу, но нам-то, фронтовым псам, после наших харчей. Миска похлёбки, да в тёплой конуре и при виде очаровательной медсестры. Вот так на секунду забываешь о том, как твоего товарища чёрной кровью и гноем выворачивало наизнанку после того, как он вдохнул смертельного газа. Доля секунды отделяют жизнь от смерти. Вовремя не нацепил на лицо противогаз – результат всем известен заранее. Он тогда до вечера мучился, его постоянно тошнило и разрывало изнутри. «Ульрих, я не хочу умирать!», – вот, что кричал он. В такие моменты солдаты не славят Родину и не чирикают как патриотические болванчики, в эти моменты они страдают. Они стонут о том, что хотят жить, хотят ещё хотя бы раз увидеть мать и увидеть прекрасный рассвет. Им страшно, и они знают, что им уже ничего не поможет.

Я ел, и мне казалось, что еда в лазарете может по своим вкусовым свойствам конкурировать с лучшими блюдами в лучших ресторанах мира. Забрасывал в себя от души и улыбался во весь свой рот. Я видел, как медсёстры шушукались, иногда я даже улавливал, о чём они говорили. «Он единственный выжил из всей роты…, наверное, трудно ему. Матушка Хельга сказала постоянно следить за ним». Мне было приятно? Мне было трудно? Мне было безразлично. За этот год я истратил все чувства. Сейчас я апеллировал фактами, а факт такой: я в тепле, в уюте сижу и ем. Мне не угрожает опасность, я живой.

Терзать себя иными мыслями я буду вечером, когда останусь наедине с самим собой, а сейчас я наслаждаюсь возможностью жить и чувствовать себя в безопасности.

– Ульрих? – раздался до безумия знакомый голос. Я обернулся и увидел Харольда. Живой, здоровый он стоял передо мной и разводил руки в стороны. – Будь я проклят, Ульрих Дюрхель.

Мы не виделись с учебки, где нас гонял наш инструктор целых два месяца, чтобы мы не сдохли в первые же дни на передовой. Остальному мы уже научились на месте.

– Ты как здесь? – удивлялся Вэйт. – Чёрт, как же всё-таки я рад тебя видеть.

– Меня на реабилитацию отправили, потом домой в отпуск, – ответил я.

– Ого, вот так удача! Я тоже еду домой, стало быть, отправимся вместе.

– Тебя за что? – поинтересовался я.

– По сроку службы, друг мой, – Харольд сжал кулаки и от радости весь трясся. – Очередь моя подошла. Наконец-то, дождался. Надеюсь, буду дома и объявят, что кончилась эта чёртова война. А тебя за какие заслуги?

Я замолчал. Сейчас, когда передо мной сидел мой одноклассник, мне хотелось повернуться и увидеть рядом с нами Боймера. На секунду я даже поверил, что это возможно, но тут же вспомнил, почему я здесь.

– Потому что выжил, – конечно, я погрустнел на глазах, и Харольд это заметил.

– Все мы, раз трепыхаться ещё можем, значит, живые. Рассказывай, – подбадривал меня мой школьный приятель.

– На нашем участке противник пошёл в наступление, а наша верхушка об этом ни сном, ни духом, – начал я. Харольд зацокал и неодобрительно покачал головой.

– Сдают в последнее время наши генералы. Дело – дрянь.

– Так оно и понятно. Победа уже давно под сомнением, непонятно ради чего воюем. Вот наши великие умы и бьются как бешенные в припадках. Не знают, как положение дел спасти.

– Вот только умираем из-за их ухищрений-то мы.

– В общем, нам так тяжело уже давно не приходилось. Я, грешным делом, думал, что мы просто привыкли, а не тут-то было.

– Чувствуют гниды, что мы сейчас ослабели. Вот и пытаются нас максимально выжить.

– Ну вот, наступление, связь перебили, почти все погибли… Все выжившие понимают, что нам уже не спастись.

– Скверная ситуация, так ты, это…, чудом…, – начал Харольд, но я тут же его перебил.

– Чудес не бывает, – вздохнул я. – Лейтенант Майер приказал мне бежать в штаб, чтобы вызвать артиллерийский огонь по нашим позициям. Вот так я и выжил.

– Больше никто? – очень пусто спросил Вэйт, хотя и сам прекрасно понимал бессмысленность своего вопроса. – Значит, Боймер…, – он не хотел договаривать.

– Погиб, – закончил я вместо него.

– Мы никогда не умрём, – с тихой грустью горько произнёс Харольд.

– Глупо, не правда ли? – заметил я.

– Так же, как и вся жизнь. Так же, как и эта война.

– Вот так я попал сюда. А ты? – обратился я к другу. Он сильно поник, но, что поделаешь. Война – дело такое.

– Мы тут недалеко стоим. Я жду, когда меня в отпуск отпустят, а пока…, ну, забегаю иногда в лазарет, – явно он что-то не договаривал.

– Темнишь, паршивец. Ох, темнишь, – засмеялся я.

– Да нет…, ну, кормят тут вкусно, – ухватился он глазами за мою миску и так неправдоподобно ляпнул, что первое на ум пришло.

– Да-да, – усмехнулся я. Харольд весь покраснел. – Кормят тут вкусно.

Вэйт неожиданно выстрелил глазами во входную дверь в столовую и расплылся в улыбке. Я обернулся и увидел молоденькую медсестру, смущённую чрезмерным мужским вниманием. Потом я посмотрел на товарища, который не сводил глаз с плывущей по столовой девушке.

– Ага, понятно всё с тобой. Лямуров устраиваешь, пока в окопы назад не посадили, – сказал я.

– Вот ты приставучий та. Ульрих, разве тебе не хотелось бы пообщаться не с людьми, несущими смерть, а с прекрасной девушкой, несущей жизнь?

– Жизнь, – проговорил я и задумался. – На этой проклятой войне мы стали другими, Вэйт. Наверное, ни одному приличному человеку не захочется общаться с такими как мы.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что мы не говорим, мы бранимся, через слово из нас вылетают похабные слова. И дело в том, что там для нас – это обычное дело. Мы забыли, что такое стеснение и можем запросто заговорить о таких вещах, что нормальному человеку сделается худо.

– Она – медсестра. И её не смущают ни наши разговоры, ни наши поступки. Более того, она повидала такого, что вполне может сравниться по эмоциям с пережитым нами. Сколько ты думаешь ей лет?

– Наверное, как и нам девятнадцать, – ответил я.

– Ты прав. И в свои девятнадцать вместо театров и кино, она видела более тысячи смертей. Особенно, говорит, плохо после наступлений. Они не спят сутками и доводят себя до состояния, что валятся с ног.

– Поэтому ты и влюбился? Потому что она понимает тебя, как никто другой? – спросил я.

– Мы не влюблены, – ответил он. – Мы просто помогаем друг другу забыться.

– А я забывался в солдатских борделях, которые для меня открыл Альберт. Теперь его нет, – снова пусто произнёс я.

– Кстати, знаешь, кто здесь? – неожиданно вспыхнул, как свеча Харольд.

– Не уж-то сам Господь Бог? – в ответ изумился я.

– Нет, его уже выписали и отправили на другой фронт, – быстро проговорил Вэйт. – Сам Андре Шехейдхауэр.

– Наш инструктор? – вот это новость. – А чего он здесь? Он же в тылу должен быть.

– Его посчитали слишком мягкотелым.

– Это потому, что он с нас тридцать шкур не снимал, как чёртов садист Драгон Бортко?

– Да, – усмехнулся Вэйт. – Шехейдхауэр снимал двадцать шесть шкур и ни одной шкурой больше, – мы засмеялись, да так, что нам даже замечание сделали.

– Чёрт, не плохой инструктор же был.

– Да он и солдат не плохой. Мне пришлось вместе с ним пожрать грязь. Толковый мужик – свой.

– Ладно, пойду на свои процедуры, – сказал я и собрался уходить.

– Что там с тобой делают? – спросил Харольд.

– Разговаривают со мной, дают задачки решать. В общем, смотрят, сошёл я с ума или нет.

– Как в школе, – улыбнулся товарищ. – Но тут, действительно, надо постараться, чтобы с ума не сойти.

***

Харольд навестил меня вечером. Признаться честно, я был рад, что мне не придётся в ночную пору оставаться с собой наедине и терзать свою душу вечными вопросами о смысле военных действий, о любви правительства к своим гражданам и другими.

– Ульрих! – воскликнул мой друг. – Гляди, что я тебе приволок. – он кинул мне на кровать завёрнутый в газету небольшой кружок сыра и слегка высунул из-за пазухи горлышко бутылки. После чего широко улыбнулся и подмигнул мне. – Папа Вэйт знает, что мальчикам нужно для активного восстановления.

Мы не стали уходить за территорию госпиталя. Ночь была черна, по-зимнему беспросветной, и холод отравлял желание уйти куда-нибудь в поле, чтобы расположиться на камне. Вместо этого мы спустились на первый этаж и расположились в общей комнате. Я удивился, что персонала практически нет, только дежурные, но им не было никакого дела до нас. Главное, чтобы мы не шумели.

Харольд вытащил бутылку, и тут я обнаружил, что мы имеем дело ни с водкой, ни с коньяком, ни с джином, и даже ни с бренди.

– Плесни мне, – попросил, подозрительно щурясь, я.

– Держи, братец, мне для тебя не жалко, – очень наигранно вёл себя мой товарищ, наливая мне полный стакан. Я этого обалдуя знаю с самого детства и понимаю, когда что-то не так.

Сделав глоток, я расплылся в широкой улыбке.

– Вино отменное, но с каких это пор стреляные воробьи питаются столь лёгким нектаром? – усмехнулся я. – Опять ты что-то скрываешь.

– Ей богу нет, – краснота лица Харольда даже при плохом освещении была отчётливо видна.

– Не иначе, к медсестре пришёл, а там не сложилось, – ситуация смешила меня, но где-то внутри я был счастлив за своего друга. У него, по крайней мере, был человек, ради которого хотелось забывать об ужасах этой войны. Его островок жизни в багровой реке.

– Наши ночью идут в наступление. Весь медицинский персонал, кроме дежурных готовится. У них будет много работы, – пристыжено ответил товарищ. Хотя чему тут стыдиться? Прийти к любимой с презентом – это нормально, а, чтобы презент не пропал, уничтожить его с другом детства, если, конечно, это не конфетки, под которые наши желудки уже не заточены – это уж точно не зазорно.

– Где ж ты всё это достал?

– Выменял, – как ни в чём небывало ответил Харольд. – У местного населения.

Да, армия открыла в нас скрытые таланты. Моему другу досталась сообразительность, как и каждому второму, но ему, такое ощущение, что повезло намного больше остальных. Ещё очень многие отхватили себе стойкость. Но самое главное, что почти все мы приобрели – чувство товарищества, великий дух братства.

Когда я вернулся в палату, в ней было уже три человека, а санитары меняли бельё для будущих неудачников.

***

На следующий день прислали пополнение. Их расположили совсем недалеко от лазарета.

Я стоял во дворе, облокотившись на стену здания и курил, разглядывая как молодым выдавали винтовки и утреннюю пайку.

Наверное, после наступления пушечного мяса осталось мало, поспешили ещё прислать.

Всё утро лазарет двигался и суетился. Одна за другой приходили машины с ранеными. Белые халаты темнели.

«Почему же молодых привезли сюда, а не ближе к передовой?», – думал я.

– Солдат? – раздался голос совсем рядом со мной.

Я обернулся и увидел мужчину в возрасте возле меня.

– Да, – отозвался я.

– Бросай курить, подсоби.

Мы подошли к машине, мужчина ловким движением откинул бортик, и мы с подоспевшими к месту санитарами понесли носилки с ранеными в лазарет.

Мы вошли в здание, но сейчас я его увидел по-другому, нежели вчера или даже несколько часов назад. В нём царил хаос.

– Куда тащишь? Чёрт бы тебя разорвал! – вопил нечеловеческим криком замученный врач.

– Нам разгрузиться надо, за мной ещё две машины идут. Да и мне ещё месяц ездить туда-сюда придётся, чтобы всех оттуда вывезти! – ответил также экспрессивно мужчина в возрасте.

– А мне что прикажешь делать? Мест нет, бинты и другие материалы на исходе.

– Помрут в очереди, значит, помрут в очереди! Сейчас не до нежностей! – крикнул мужчина, и мы положили носилки к стене.

– Зараза, – злобно процедил сквозь зубы врач и увидел, как санитары вопросительно смотрят на него. – Что уставились? Укладывайте на пол.

Я помог разгрузить машину, а затем побежал в палату, чтобы собрать вещи. Я понимал, что при подобных обстоятельствах, моё место отдадут тому, кто больше нуждается в нём, чем я.

Когда я шёл по коридору с забитым вещевым мешком, я среагировал на то, что в одной из палат у койки стоит человек и смотрит на тело лежащего. Я не знаю, что заставило меня туда войти. Я подошёл к солдату, но увидел на его лице не маску печали, а башенный гнев и лютую ярость. Он смотрел на спящего перед собой и грудь у него вздымалась и опускалась с огненной силой.

Солдат почувствовал моё появление в палате и как-то телепатически понял, что я для него не опасен.

– Это Драгон Бортко, – тихо, сдерживая гнев, сказал он. – Наш инструктор из учебки.

– Да, я знаю его, – ответил я.

Тогда незнакомец посмотрел на меня и, трясясь, произнёс.

– Милош, конечно, ты его знаешь. Эта гнида мучила нас до потери сознания. Он морозил нас! Он издевался над нами! – парня не на шутку колотило.

– Успокойся, – попытался отреагировать я. Он назвал меня чужим именем, наверное, обознался. – Теперь он тоже здесь. Получил ранение, сейчас восстанавливается.

– Этот ублюдок! – застонал парень. – Давай, – его глаза загорелись. Он весь расцвёл. – Давай придушим мерзавца?

– Ты с ума сошёл?! – воскликнул я. – Одно дело устроить тёмную и совсем другое…

– Этого мало, – покачал головой парнишка. – Он заслуживает большего наказания.

– За что? Он просто инструктор, – я знал, что Драгон Бортко был очень суровым, но не понимал, откуда у солдат к нему может быть столько злобы.

– А как же Леман, Штабфейр, ты…, Милош? – непонимающе произнёс парень и так посмотрел на меня, что мне стало не по себе.

– А что я?

– Ведь он же всех вас довёл… Ведь, вы же погибли. Околели на этом грёбанном морозе.

Я отшатнулся и попятился к дверям, не сводя глаз с солдата возле кровати. Он смотрел на меня, стоя в пол-оборота и не двигался.

Выйдя из палаты, скрывшись за стеной от взгляда безумца, я кинулся за врачом.

Наткнувшись на белый халат, я стал тянуть его, как собака к себе.

– Что вам? Разве вы не понимаете, что вы мешаете? – произнёс врач.

– Там солдат. Он обезумел, – пытался объясниться я.

Нехотя белый халат направился вместе со мной. Слово «обезумел» произвело своё действие.

Когда мы вошли в палату, мы увидели жуткую картину. На теле Драгона Бортко сидел солдат, как ребенок, суча ножками в воздухе. На лице инструктора камнем лежала подушка.

– Я это сделал, – плакал и радовался парень. – Слышишь, Милош, я это сделал.

Врач очень плавно приближался к парню.

– Тише-тише, – проговаривал он.

– А что это, вы, доктор, задумали? – кривил лицо солдатик и очень страшно смеялся.

– Я тебе помогу, – отвечал лекарь.

– Помощь мне была бы кстати.

– Что ты сделал, сынок? – еле слышно спросил врач.

– Я положил подушку ему на лицо и давил её…, давил! – шёпотом, но совершенно другим прошипел парень.

– Это ты молодец! – неожиданно произнёс врач, подбадривая парня. – Это ты здорово придумал!

– Я подумал, если он дышать не сможет…, – с интересом озорно объяснял солдат. Лекарь подошёл к нему, продолжая наигранно восхищаться юным убийцей. Аккуратно приобнял его за плечи и медленно повёл из палаты. Один раз только эскулап печально посмотрел на меня.

– Это мой друг, Милош! Он умер от воспаления лёгких, когда этот негодяй, – парень указал на труп, – заставил нас ползать голыми по морозу на брюхе, ради укрепления нашего боевого духа. – парнишка сиял от счастья. – Господин доктор, а вы тоже его видите?

– Кого вижу? – так же театрально, как и до этого, удивился врач.

Они испарились за стенкой, отделявшей палату от коридора.

***

Вечером Харольд снова пришёл. Я сидел на улице, дыша тёплым воздухом в свои руки и поддерживая ворот шинели. Чересчур холодно, хотя, если бы я оставался в своей палате, мне было бы хорошо и тепло. Здесь на улице я чувствую себя, как в окопе. Мне страшно закрывать глаза, кажется, что только я это сделаю, и сразу из темноты, разрезая тишину, начнёт приближаться ужасный свист. Каждый понимает: единственное, что можно сделать – это свернуться и вжаться в землю. Остальное – лотерея. И от этого мне жутко.

Я борюсь со сном, сижу и не знаю, куда мне податься. Реабилитация… От такой реабилитации лечиться вдвое придётся, думал я, вспоминая сегодняшнее происшествие.

Из-за угла здания появился Харольд.

– Приезжайте к нам, в санаторий «предфронтовой». Мы разместим вас в комфортабельных номерах с бесплатным питанием, – покачал головой Харольд, глядя на меня.

– И тебе привет, – улыбнулся я и кашлянул, такое ощущение, что всеми своими внутренностями разом.

– Пошли, – сказал он мне. Я видел, как какая-то мысль зародилась в нём, и он уже думает о том, как её можно было бы реализовать.

Мы направились в лазарет. Мои ноги без движения замёрзли, сейчас они отогревались и мерзко гудели. Тело трясло, под рёбрами что-то резко схватывало. Я не мог самостоятельно передвигаться, поэтому мой друг закинул мою руку себе на плечо и тащил меня.

– Хельга, – крикнул Вэйт одной из пробегающих мимо девушек. Та обратила на нас внимание и, вглядываясь, осторожно подошла.

– Красавчик, – обратилась она с усмешкой к моему другу, – а ты что здесь делаешь? Нет сейчас твоей ненаглядной.

– Матушка Хельга, товарищ окочурится на улице без вашей заботы, а, между прочим, он ваш постоялец.

– Ранение? – строго спросила она.

Я поднял глаза и увидел, что матушка Хельга – это немолодая девушка, а приятная женщина лет сорока с очень добрым лицом и решительным взглядом.

– Реабилитация, – ответил Харольд.

– А, господин Дюрхель, – произнесла она. – Как же за вами так не доглядели? Девочки! – крик женщины удалился.

– Сейчас она всё устроит. Всё будет хорошо, – говорил мне Харольд.

***

– В вопросах устройства никогда нельзя положиться на мужчин, – причитал возвращающийся голос. Прошло от силы несколько минут.

– Всё хорошо, матушка? – поинтересовался мой товарищ.

– Та, что с них взять. Одни нервы мне делают. Значится, одно помещение для помывки освободили, приведёшь друга в порядок, воды наносишь, всё-таки друг твой, – отвечала Хельга. – Накормить – это дело простое. Зайдёшь к дежурным, я распоряжусь, чтобы оставили для вас. И знаешь, пожалуй, напишу я, что курс реабилитации пройден, иначе сгинет он тут. Завтра домой отправят.

– И я завтра домой, – обрадовался Харольд.

– Вот и позаботишься о товарище, – поторопилась добавить Хельга.

***

Я сидел абсолютно голый на деревянном полу, без сил пошевелить замёрзшими конечностями. В помещении было очень тепло, только дышать было трудно, наверное, из-за сырости. Пахло древесиной, и этот аромат свежего сырого дерева уносил меня в детство. Я вспоминал, как приходил к отцу на лесопилку, где тот трудился всю свою жизнь. Отец любил свою работу всем сердцем, он ни на что бы не променял этот запах. Он говорил, что дерево и вода – это основа жизни. Что это и есть сама природа. Великое чудо, благодаря которому мы вообще существуем. Сейчас этот запах грел меня внутри и вызывал лёгкую, жгучую ностальгию. Я представлял, что выйду из этой приятной коробочки, когда ноги совсем отогреются, и окажусь на окраине своего родного города, во дворе лесопилки с невероятным видом на могучий, величественный лес, и никакой войны… нет.

Харольд бесцеремонно отворил дверь и вошёл в помещение с металлическим ведром горячей воды. Я не пытался прикрываться или как-то стесняться. Мы забыли о чувстве стеснения и о застенчивости. Это пропало в нас ещё в учебке, когда всё наше подразделение водили в баню или когда двое на руках свешивали одного, чтобы он мог исправить естественные надобности. Делать так приходилось, потому что под страхом смерти нельзя было с себя снимать свою амуницию. Мне кажется, благодаря таким вещам Андре, наш инструктор, и смог привить нам некоторые из наших чувств, которые помогли нам пережить первые дни на передовой и в результате только сильнее обострились. Его методы, безусловно, были более гуманными, по сравнению с тем же самым Драгоном Бортко. По крайней мере, никто, из тех, кто был у Андре, не питал к нему такой ненависти, которую я наблюдал сегодня днём.

– Сейчас согреем нашего мальчика, – причитал Харольд, разбавляя в тазу горячую воду с холодной.

– Прости, что тебе приходится из-за меня хлопотать, – сказал я.

– Ничего, Ульрих. После войны мы будем вспоминать именно такие забавные моменты, – усмехнулся мой друг.

– А я думал, что после войны мы будем вспоминать о тех, кто погиб, – пусто ответил я. Харольд остановился. Немного постоял, а потом схватил тазик с разбавленной водой и вылил на меня. Не знаю, что произошло со мной, но я громко засмеялся. Вэйт тоже залился смехом.

– Я же говорил, что это забавно, – прокричал сквозь смех Харольд.

Отворилась дверь. На нас хотела было сорваться в гневном крике молодая медсестра, но она остолбенела при виде голого меня и не могла выдавить из себя ни слова. Мы ещё сильнее засмеялись.

***

Меня положили в помещении дежурных. Я не посмел занять спальное место и лёг на полу. Нам не нужен комфорт. Возможность спать без страха, чувствуя себя хоть немного в безопасности, уже воспринимается как подарок судьбы. Единственное, что доставляло дискомфорт – это то, что курить меня выгоняли в общую комнату, так как никто не курил в помещении дежурных. Но этот дискомфорт был настолько лёгок, что я и говорить о нём бы не стал.

Я проснулся, чувствуя себя свежим и выспавшимся. С самого утра меня на полу немного подморозило, но не сильно. Медсёстры напоили меня кофе, хотя по мне – это был слишком лёгкий и уж слишком разбавленный напиток с привкусом и ароматом кофе. Но всё равно, для меня сейчас было важным, что он был горячим. К напитку мне предложили какие-то сладкие крендельки и хлебобулочные изделия. Я отказался, потому что действительно не хотел, но они так меня обступили, что легче было сдаться и взять одну штучку.

– Сколько тебе лет? – спросила одна девушка. Я пытался вспомнить, не она ли застала меня вчера голым на полу, но никак не мог этого сделать.

– Девятнадцать, – безразлично ответил я.

– Что будешь делать, когда наступит мир? – продолжала она, а я не мог вспомнить значение этого слова. Оно было знакомо, но забылось совсем за этот проклятый, кровавый год. «Мир», – почему-то это слово меня даже пугало. Оно страшило меня своей неизвестностью, своей загадочностью и своей невозможностью. Ведь пока человек способен убить другого человека, настоящего мира не может быть. Сосуществование, тихая ненависть, но не мир.

– Не знаю, – ответил я. Девушки поняли всё по моему долгому молчанию. Возможно, и лицо моё подсказывало им, что мне сложно говорить о том, во что я, похоже, не верил.

***

Вместе с Харольдом мы вдыхали суету происходящего и, приготовившись покинуть место смерти и отправиться на вокзал, стояли и смотрели.

С полевой кухни разносился изумительный аромат горохового супа с копчёностями и печёной фасолью.

– На костях готовили, – со знанием дела выдаёт Вэйт.

– Конечно, для нашего брата мяса всегда не хватает. Но и без него обед будет восхитительным.

– Ощущения праздника, а мы уезжаем, – с досадой проговорил Харольд. – Может сегодня День Рождения кого-нибудь из наших правителей?

– Вряд ли…, – горько улыбнулся я наигранной наивности своего товарища. – Ты же знаешь, по какому случаю обычно закатывают пир.

Харольд побледнел, но тут и мне стало дурно: мы увидели подготовленные к раздаче канистры.

– А вот и они, – заметил друг.

– Водка.

– Наступление.

В наших головах очень чётко сформулированы ассоциации. Мы знаем, что праздник – это последняя отдушина перед чем-то пугающим. Безумным, страшным.

Мы видим, как новоприбывшие, необстрелянные ребята пританцовывают возле раздачи.

– Слушай, а здесь всегда так кормят? – спрашивает обезличенный голос, и я чувствую, как слёзы сжимают мне горло. «Нет, только перед смертью», – с досадой подумал я. Я понимаю, что те единицы, которые выживут, которые переживут свой первый ад, те быстро усвоят то, что уже знаем мы.

– Мы в учебке две недели были, – донеслось из очереди, ожидавшей пищи.

Мы идём с Харольдом мимо этого неправильного, расхлябанного строя и от того, что мы слышим, нам становится жутко. Я смотрю на новобранцев и вижу их опрятные, аккуратно выбритые затылки и новое обмундирование. Они ещё не знают, что такое война.

– Чему можно научиться за две недели? – раздосадовано где-то внутри, печально спрашиваю я.

Вэйт посмотрел на меня, и опустошённые мы молча побрели дальше. Я мгновенно почувствовал вселенскую тяжесть в ногах. Я хотел остановиться и объяснять новичкам, к чему им следует готовиться. Я хотел как-то помочь им, что-то сделать, словно иначе все их смерти будут только на моей совести.

Харольд видел мой взгляд и понимал, о чём я думаю. Возможно, он тоже об этом переживал, а, возможно, он уже перешёл на новую стадию, когда ты смирился в понимании, что всё это бесполезно.

– Не надо, – тихо прошептал он. Только я мог слышать его голос. – Не терзай себя. Те несчастные везунчики, которых не скосит в первой волне, они всё поймут без твоих слов.

– А …, – начал было я. Я хотел что-то возразить, но товарищ продолжил.

– А ты нас вспомни, – эти слова были тяжелее всего для меня. – Боймер, ты, я …, а ведь наш друг Эрнст пытался говорить нам, когда мы добровольно решились идти на войну. О чём тогда мы думали? О том же думают и они.

– Крик артиллерии, стон снарядов и мат наших винтовок лучше донесли до нас истины, нежели слова Эрнста.

– Мы смеялись над ним. Думали, откуда ему-то знать, а ведь, в сущности, он был прав. Если бы мы прислушались к нему, возможно…, – хотел договорить Харольд.

– Нет, – отрезал я. – Вспомни нас, разве мы могли бы послушать кого угодно? Мы пусто пропускали все слова мимо ушей, кроме слов наших ораторов, политиков, призывающих нас, ради светлого блага нашей страны идти на фронт.

– Их бы сюда. Этих сук бы в окопы. Штыки им в руки, гранаты да вперёд за светлое будущее.

– Зачем, если есть такие, как мы? Молодые, импульсивные, несдержанные, ничего не понимающие.

– Слепо идущие туда, куда им велят.

– Умирающие за чужие идеи.

– За чужой маразм и эгоцентричное «хочу».

– Пешки, – мягко произнёс я.

– Мясо! – жёстко отозвался Харольд.

***

Мы стояли на полуразрушенной платформе под открытым небом. Ждать пришлось несколько часов под свист и пощёчины порывистого, сильного, ледяного ветра. Шинели крепко обнимали нас и не давали в обиду погодным условиям, но мы были слишком утомлены и печальны. Мы молчали и из последних сил ждали поезд, который скоро должен был увезти нас подальше от этого места.

Где-то вдалеке, на передовой разрывались снаряды, проливалась невинная, молодая, послушная кровь. Мы всё ещё слышали еле доносившиеся, заглушённые расстоянием звуки боя, и где-то внутри нас жил парализующий нас страх. Страх, что сейчас на платформу выйдет офицер и объявит какую-нибудь ересь о том, что необходимо возвращаться. О том, что фронту нужны все имеющиеся в распоряжении ресурсы.

Я чувствовал струи ледяного ветра, и сейчас только они успокаивали воспалённый под кожей испуганный мозг.

Стук колес и гул поезда породили невероятное волнение. Меня затрясло, а в голове звучала только одна фраза: «Скорее… Скорее, чёрт возьми!» Я с силой сжимал кулаки и, закрывая глаза, нервно ждал, когда же уже окажусь в этом проклятом вагоне. Харольд казался более спокойным, но, возможно, он просто имел больше сил, чтобы скрывать свои эмоции. Мои же из меня били через край. Казалось, что вот-вот и я захлебнусь в них.

***

Жёсткие скамейки поезда были желаннее любых перин. Мы неслись мимо полей и лесов в наш родной край. В край, в котором нет ужасов фронта и запахов крови. Неслись туда, где нет войны.

Мы с Харольдом долгое время не разговаривали. Один раз я повернулся к нему, чтобы что-то сказать или спросить. На что он жестом попросил оставить его в покое. Он, как и многие, пребывал в своих мыслях. Сейчас мы казались затюканными, забитыми сумасшедшими. Многих перетряхивал неожиданный нервный озноб, возможно, с каждым метром, что мы отдалялись от фронта, мы постепенно оживали, словно наша толстая кожа смягчалась. Это передовая сделала нас менее чувствительными. Это штыковые атаки и химические атаки вытравили из нас всё кричащее и всё восприимчивое. А теперь мы оттаивали и поддавались безумию, которое нападало на нас ужасными видениями и тысячами мыслей. По-моему, только сейчас мы поняли, что мы пережили за этот год. Только сейчас мы до конца осознали, что мы делали, и что нам ещё предстояло сделать. Война обрушилась на нас и закупорила некоторые психические каналы. Это произошло спонтанно. Наша центральная нервная система так защитилась, чтобы не дать сбой.

Мы видели наших ровесников, которые сходили с ума после первой бомбёжки. Ребят, которые сидели в окопах с безумными глазами, натянутыми улыбками и смеялись. Мы смотрели на них, и не понимали, что их реакция вызвана тем же, что видели и мы. Просто они не успели адаптироваться и подготовиться к защите. Они не смогли приспособиться. Не успели обрасти толстой кожей.

Я видел безумцев, которые прямо во время атаки вылезали из окопов и танцевали изо всех сил. Я видел, как их разрывали эмоции, и видел, как их разрывало на части. Самое мерзкое, что я видел и чего я никогда не смогу забыть.

Только сейчас, отдаляясь от фронта, мы могли думать обо всём. Там такого делать было просто нельзя.

Только сейчас всё это выползло из глубин нашего сознания и обрушилось на нас скопом со страшной силой.

– Я не представляю, как мы будем возвращаться обратно, – пугающим голосом произнёс Харольд. Я и ещё несколько ребят посмотрели на него, но ему было безразлично. Он смотрел в одну точку безжизненным взглядом, казалось, что он не моргал и боялся пошевелить хоть одной лицевой мышцей.

– Я надеюсь, что за эти две недели, война кончится, – сказал незнакомый мне парень, сидевший рядом со мной. – Мне уже неважно как. Пускай враг разобьёт нас и наши политики капитулируют. Лишь бы не возвращаться туда, – продолжал он.

И мы понимали его. В нём говорил не трус, а просто уставший от постоянного ужаса человек. Война за процветание нашей страны оказалась не такой простой, как считалось изначально. Речей ораторов хватило на несколько поколений, но все они уже сложили свои головы за сладкие обещания прекрасного будущего. Те, кто остались, уже не верят никому и проклинают своих пастухов.

«Мы никогда не умрём», – эхом пронеслось в моей голове голосом Боймера. Я почувствовал, как по щеке потекла слеза.

Как я скажу матери своего друга, что он погиб. Как я скажу ей, что мне подарили жизнь, а ему нет. Была бы возможность, я сделал бы всё, чтобы спасти его и именно поэтому, когда лейтенант Майер приказал мне идти, Боймер за моей спиной слабым голосом умолял меня бежать оттуда.

Никого больше нельзя было спасти. Да и моё спасение – это случайность.

***

В окне вагона поплыли до боли знакомые виды. Харольд глядел в них с тем же невероятным чувством, что и я. Мы возвращались в места, где потерялось наше детство. Страшно подумать, но отделяет наше неоконченное детство от нашей глубокой старости всего один год.

Мы смотрели и старались увидеть какие-либо отличия от того привычного, что нам запомнилось. По ощущениям нас очень давно не было дома, но капитально ничего не изменилось. Мне на секунду показалось, что даже воздух пахнет, как в детстве и с очередным вздохом моё сердце начало щемить и на глаза снова стали наворачиваться слёзы.

– Мы дома, – сказал Харольд. Я видел лицо своего друга. Ему девятнадцать, как мне, но по его взгляду я дал бы ему все сорок. Что-то появилось в нашем взгляде такое, что нельзя было объяснить. Что-то, что пугало мирных людей и роднило нас с животными.

Мы шли по родным улицам и видели дома, разрушенные в результате бомбардировки. Видели до боли знакомые воронки. Этого мы никак не ожидали и не хотели увидеть.

– Неужели война добралась и до нашего детства, – тихо сказал я. – До нашего дома.

Мы стояли на перекрёстке и чувствовали, что нас обманули.

– Почему никто ничего не сообщил? – удивился Харольд.

– Чтобы мы не думали о том, что что-то угрожает нашим родным.

– А они сами?

– А думаешь, им разрешено писать на фронт о том, что здесь происходит на самом деле? – гнев просыпался во мне и надувал мою грудь.

– Ублюдки! – злобно процедил сквозь зубы Вэйт. – Завтра в окружном военном управлении я им…, – мой друг сильно разволновался. Его необходимо было остановить. Он вспыльчивый, резкий, сначала натворит, потом думать будет. По крайней мере, до передовой он был таким.

– Харольд, ты ничего не будешь делать и ничего никому не станешь говорить, – холодно настоял я. Он посмотрел на меня. Маска ярости сверкала на его лице, казалось, что он сейчас руками разорвёт кому-нибудь горло. – Иначе плакал наш отпуск. Того и гляди, попадём под трибунал.

Всего один тяжёлый выдох, жалкая секунда, и он снова превратился в уставшего старика.

– Сволочи, – пусто повторял он и мотал головой по сторонам.

– Ещё какие, – я опустил руку на плечо своему другу, и мы пошли дальше, игнорируя всё, что выводило нас из состояния равновесия.

***

Я шёл по болезненно знакомым тропам с тяжёлым чувством на сердце. Я боялся увидеть руины своего дома, поэтому передвигался медленно, отдаляя момент встречи с ним. Харольд покинул меня, и теперь мне было невыносимо трудно и одиноко.

Обхожу очередной дом, выхожу на мою родную улицу и вижу разрушенные руины дома, который стоял напротив нашего, а мой родной – цел и невредим.

Мне сразу же становится легче. Я не думаю о погибших соседях, я молюсь о здравии родных.

Сырость подъезда, лестница вверх, тяжёлые звуки моих шагов, и вот я уже напротив двери, за которой спрятался целый мир. Он представляется мне в мягких, тёплых, жёлтых тонах. Он волшебный, в нём моё детство и какой-то другой я. Я чувствую в нём аромат горячего кофе и бутербродов с сыром. В моей голове суббота, и вся семья с утра за общим столом принимается за завтрак.

Я просыпался всегда позже всех. Моя старшая сестра Ингрид, мать и отец уже сварили и разлили по чашкам кофе. На блюде выложены аккуратные, мягкие кусочки белого хлеба из ближайшей пекарни, самые свежие из всех возможных, самые вкусные. На них сливочное масло и сверху сыр.

На меня никто не ругается, что я долго сплю. Я ведь маленький…

Неожиданно, все мои мысли покинули меня. Передо мной дверь, я чувствую тяжесть своей шинели и винтовки. Мне кажется, что я сейчас упаду и больше никогда не смогу подняться.

Нужно постучать в неё, но я не понимаю, откуда в моей глотке комок. Почему мне кисло в груди и хочется взвыть.

Дверь распахнулась, и в дверях появился отец. Он дёрнулся от неожиданности, увидев меня, а я стою и пусто смотрю через щель между ним и дверным проёмом в тот волшебный мир. Мир, в который мне было страшно входить.

– Ульрих! – обрадовался отец и так крепко обнял меня, что мне стало не по себе, от чего я мгновенно вышел из ступора.

– Здравствуй, – тихо произнёс я.

– Дорогая, Ульрих приехал, – крикнул он в квартиру, отпустив меня.

В дверях появилась мать. Из кухни доносился вкусный запах домашней еды. Мой нос поймал его молниеносно, а желудок начал выворачиваться, бунтовать и требовать вкусненького.

– Сыночек, – обняла меня матушка и начала целовать. – Почему ты не предупредил нас, что приедешь?

– Я не знал.

Что со мной происходит? Я чувствую их нежность, доброту и не понимаю, что во мне замкнулось, упёрлось во что-то и давит из глаз слезу. Это ведь Боймер не вернулся, и его мать будет лить слёзы и, возможно, проклинать меня. Почему же тогда плачут мои родители и я. Я ведь живой.

***

Мы сидим за столом. Он выглядит невероятно богатым по нынешним временам. Сестра более сдержано поприветствовала меня, но я знаю, что она рада моему возвращению. Она работает медсестрой в местном госпитале. Представляю, что ей пришлось наблюдать и внутренне понимаю её, как никогда до этого. Мы никогда не были близки с ней, но сейчас мы едины в нашем молчании. Её тоже покалечила эта война. Зацепила.

Мы ужинаем мясом с помидорами, запечёнными под сыром, запиваем всё это недурным кальвадосом. Дамы же пьют красное полусладкое вино.

– Куришь? – спрашивает меня отец и протягивает мне пачку дорогих сигарет.

– Курю, – отвечаю я, и перед моим лицом появляется зажжённая спичка.

– На две недели значит. Хорошо, – улыбается мама, но я вижу её грусть, которую она пытается скрыть от меня.

– Держи. Нужно будет, попросишь ещё, – говорит отец и кладёт на стол передо мной солидную сумму денег.

– Это на лесопилке столько стали платить? – удивляюсь я.

Мы всегда жили небогато и то, что я видел сейчас, вызывало у меня много вопросов. Это всё поражало меня.

– Да, сынок. Дела пошли в гору. Сейчас мы изготавливаем особую продукцию, которая закупается самим правительством, – объясняет отец.

– Что вы делаете? – спрашиваю я. Отец залпом выпивает прохлаждавшийся в его рюмке кальвадос.

– Гробы, сынок. Гробы, – из его уст это звучит грозно и печально, утвердительно и истерично одновременно.

Наступает тишина. Мы не разговариваем. Я слышу, как мать открыла кран, как звенят тарелки, которые убирает со стола сестра. Я слышу свои мысли, и они угнетают меня. Я наливаю новую рюмку и выпиваю её, чтобы хоть как-то заглушить их.

– Хорошие гробы делаете? – меня не сильно задевает ремесло моего отца. Что в этом такого? Такое нынче время, я понимаю это, как никто другой. Уж лучше, чтоб твой товарищ был погребён в собственном гробу, нежели в плащ-палатке зарыт в землю чёрт знает где.

– Хорошо делаем, стараемся не ронять качество. Сейчас на этом рынке здоровая конкуренция. Порой…, – он слегка запнулся. – Пожалуй, не стоит, – неожиданно закончил он.

– О чём ты? Что ты хотел сказать? – мне искренне интересно, чего он не договаривает.

– Не надо, – умоляюще он взглянул мне в глаза и снова закурил.

– Надеюсь, Боймеру достанется лучший из ваших гробов, – это был не упрёк. Это было отчаяние.

– Боймер? – оживилась мама. – Это же твой одноклассник.

– Да, – подтвердил я. – Он погиб.

– Господи! – вырвалось из неё.

– А что с Харольдом? – спросила меня сестра.

– Жив, здоров, приехал вместе со мной.

– Вы все вместе были? – подхватывает отец.

– Нет. Я служил вместе с Боймером.

– Какая трагедия, – вздыхает в стороне мать.

– На фронте каждую секунду умирают десятки, сотни молодых парней, но трагедией это называют, если это касается лично тебя или близкого тебе человека.

– Когда же кончится эта война, – склонившись над грязной посудой, пусто произнесла моя мама.

***

Я вздрогнул и резко проснулся посреди ночи. Я был весь в холодном поту. Не помню, что мне снилось, но, скорее всего, это был очередной мой фронтовой кошмар. Рядом со мной на стуле сидела мама. Комната казалось мне чужой, я ощущал себя гостем в родном доме.

– Кошмар? – спросила матушка.

– Нет, просто…, не важно, – я не мог ей ничего рассказать. Я не хотел, чтобы она стала переживать за меня ещё сильнее, чем раньше.

– Скажи, – шепнула она, чтобы этого никто не услышал, кроме меня. – Тебе было очень страшно?

– Нет, – ответил я. – Там я вместе с друзьями. Они стали мне роднее братьев, и с ними не так страшно, как было бы без них.

Мама молча обняла меня и прижала к себе. Я ощущал мягкость её бархатного халата. Приятно, чертовски приятно. Так я и уснул, умастив свою голову у неё на коленях.

Она шептала мне старую детскую песенку. Сквозь туман сна я помнил, что любил её, но я совершенно не помнил слов.

***

На следующий день, после окружного военного управления, мы с Харольдом встретились в баре, который находился недалеко от нашей старой школы. Я сказал товарищу, что в деньгах мы не стеснены и можем брать, что пожелаем. Желания у нас были скромные: пара кружек пива и гренки с чесноком и сыром.

– Проклятые тыловики, – грустно произнёс Вэйт. – Тебе тоже сказали, чтобы по возвращению на фронт, держал язык за зубами? Мол, если начнёшь трепаться о том, что наши города тоже бомбят, тебя объявят мятежником, подрывающим боевой дух наших доблестных солдат.

– Да, – с трудом улыбнулся я. – Мне ещё сказали обязательно показаться врачу, пока мы здесь.

– Зачем тебе врач? – насторожился мой друг.

– Чтобы он оценил моё психическое состояние.

– Дохлый номер. Эти деревянноголовые всех отправляют на фронт.

– Я знаю, но сделать придётся. Обращусь к сестре, посмотрю заодно, в каких условиях она работает.

– Как спал сегодня? – неожиданно спросил Харольд. Он изменился в лице: напрягся, насторожился в ожидании моего ответа.

– Неспокойно. Вскочил посреди ночи, не понял, где нахожусь. Что-то приснилось, но я совершенно не помню что. Колотило немного, в пот бросило. Главное, уснуть потом смог.