Читать онлайн Ночные игры

Глава 1 Начало

Лето в маленьких советских городах всегда пахло одинаково – пылью, нагретым асфальтом и свежим хлебом из булочной, куда выстраивалась очередь ещё до открытия. Люди жили просто, почти счастливо. Женщины в ситцевых платьях торопились с сумками на рынок, мужчины в панамах возились в гаражах, а дети носились по дворам, будто времени у них было бесконечно и лето было совсем не из трёх месяцев, а целых двеннадцати. Утром из каждого окна доносилось бодрое «Слушайте Москву!», и казалось, что весь Союз дышит в унисон: стройки, колхозы, школы, лагеря – огромная страна, у которой нет и не могло быть никаких жутких тайн.

Город жил неторопливо, как будто боялся утерять это зыбкое счастье. Кинотеатр с немного облупленной вывеской показывал фильмы про героев войны и космос, по вечерам во дворе собирались подростки с гитарами, а в школе, перед каникулами, пахло свежей краской – готовили классы к новому году. Никто не думал о тьме или чём-то жутком. Даже слова «страх», «ужас» звучали там, где им и положено быть – в детских шутках, в немного юморных страшилках у костра или в играх во дворе.

Конечно же, слухи ходили. В любой городок, каким бы он ни был тихим, всегда заносило странные истории. То кто-то видел чёрную «Волгу» без номеров, которая якобы увозит зазевавшихся детей. То шептались о призраке старого завода, где когда-то погиб рабочий. То о мальчике, который исчез в лесу и больше не вернулся. Но все это оставалось где-то на задворках взрослой жизни. Взрослые смеялись: «Детские сказки!». Дети же слушали, замирая, и верили.

В этом и был парадокс: взрослый мир казался защищённым и прочным, как бетонные плиты новых домов, а детский мир – зыбким и хрупким, полным невыдуманных чудес и кошмаров. Но никто не придавал этому значения. Взрослые жили своими заботами, детьми – своими фантазиями. И казалось, что граница между ними нерушима.

А потом случилось лето, которое эту границу стерло. Лето, когда страшилки перестали быть шутками. Когда детские истории вошли в реальность и начали жить собственной жизнью. Лето 1970 года.

Мальчика Севу в этом городе знали немногие – разве что дворник дядя Паша, который любовался, как мальчик рисует на асфальте корабли, и библиотекарша тётя Галя, что выдавала ему «Науку и жизнь» и хмыкала: «Рановато тебе, Сева, изучать это. Но молодец!». Ему было двенадцать, и он уже умел не задавать лишних вопросов взрослым. И это было важнее, чем уметь свистеть через два пальца, или иметь кучу друзей, которых у Севы-то и не было. Он уже свыкся что многие его вопросы остаются без ответа. Что до его изысканий многим просто всё равно. Жил он, как полагается, – с родителями. В их хрущёвке на третьем этаже пахло всегда свежими щами и варёной картошкой; на подоконнике торчали кактусы, которые редко кто поливал; на стене висели лыжи, которые обещали вынести в кладовку, но не вынесли.

Отец работал электриком на хлебозаводе, приходил домой поздно и всегда приносил с собой запах тёплого теста и разную выпечку. Мать шила – сначала по заказам соседок, потом ей предложили ставку в ателье, и она согнулась над машинкой «Подольск», как будто разговаривала с ней шёпотом. Их жизнь протекла как и у всех. Иногда ссорились, иногда Сева мог что-то такое ляпнуть, отчего родители входили в ступор, по типу теории о "квантовой физике" или чём-то таком, что для них казалось слишком далёкой темой, и явно не для 12 летнего мальчика. К ним иногда приходила бабушка – маленькая, жёсткая, со взглядом, который видел то, чего другие, может быть, не замечали. Бабушка приносила с собой всегда слухи и, конечно же, вместе с пирожками. Про «волгу», про мальчика без головы, про женщину, что умерла в прошлом месяце выпив кваса из бочки. Сева любил эти истории. В них для него было что-то, что давало ощущение свежего глотка. На фоне серых будней. «Не слушай ты её, – говорила мать ему каждый раз когда бабушка уходила. – Тебе это ни к чему. Глупости это всё. Ты и так не от мира сего!». Бабушка пожимала плечами, а потом всё равно рассказывала – украдкой и тайком, пока родители были в другой комнате.

Сева верил и не верил одновременно. Так бывает, когда тебе двенадцать: ты умеешь держать в голове две правды, как два яблока в одной ладони, и не выпускать ни одно. Днём он шёл во двор, где ребята играли в «казаки-разбойники», и всё было как у всех: солнце, пыль, смех, драка из-за мячика, который попал в кусты. Ночью он лежал, уткнувшись в подушку, и прислушивался к звукам дома. Дом ночью был совсем другим – он шептал, трещал, свистел, переговаривался с ветром в форточке, и где-то далеко-далеко, в чужой квартире, кто-то включал воду так, словно что-то страшное произошло бы, если её выключить. В такие бессонные ночи Сева иногда видел в стекле окна своё отражение – и оно казалось чужим. Стоит моргнуть, и кажется, будто отражение моргнёт не в такт.

На тумбочке у Севы лежала тетрадь в клетку. Он любил рисовать в ней на полях лестницы – такие, как рисуют все мальчишки: от клетки к клетке, вверх и вправо, вверх и вправо. Иногда линия срывалась вбок, и лестница ломалась. Он не придавал этому значения. Просто рука уехала. Просто клетка подвела. Просто очередной рисунок. И иногда мог нарисовать что-то другое, но рисование никогда не было его любимым занятием, поэтому это всегда было что-то геометрически более простое.

Сборы в пионерлагерь начались в один день, в который город вдруг пах сильнее обычного – то ли от скошенной травы, то ли от дождя, прошедшего ночью. Мать достала из антресоли чемодан с отломанной ножкой, протёрла тряпкой пыль и стала складывать вещи, приговаривая как заклинание: «Трусы… майки… полотенце… кружка… ложка… мыло… зубная… да шнурки запасные…» Пионерский галстук нашёлся под телевизором, и Сева рассмеялся – он почти не носил его в конце года, потому что жарко, потому что мешает, потому что на физкультуре некуда девать. Мать сказала: «В лагере – будешь носить». Отец в это время сидел у окна, чистил складной нож и молчал, как всегда молчал, когда о чём-то думал. «Не шастай по ночам, – сказал он наконец, не поднимая глаз. – И в воду после отбоя – ни ногой». Это были простые слова, слова всех отцов всех времён, но Севе они отчего-то казались слишком серьёзными, как вывеска «Посторонним вход воспрещён» на двери, за которой пусто.

Путёвку в лагерь дали через школу. Классная руководительница прочитала список имён с аккуратными паузами между фамилиями, и у каждого, кого называли, внутри что-то подпрыгивало: лагерь – это костры, это песни под гитару, это девочки, от которых так приятно пахнет, это ночные разговоры, это легенды, которые рассказывают шёпотом. Это было как обещание приключения, и Сева чувствовал это обещание всем телом. «Ты не будешь там выпендриваться? – спросила мать, завязывая узел на пакете с печеньем. – И не дружи с… ну ты знаешь, с тем длинным, который дерётся. Он хулиган!». Сева кивнул. Он умел поддакивать. Всё равно сделает как ему нужно. Ровно как и всегда делал.

В тот вечер, накануне отъезда, они пошли к речке всей семьёй. Городская речка была неглубокой, тёплой, усыпана тиной возле берега; на том берегу, где росли ивы, сидели рыбаки, молча глядя на поплавки. В пыли на тропинке оставались следы босых ног. На мосту стоял паренёк в полосатой майке и плевал в воду, целясь в кружок от своего же плевка. Сева с отцом встали рядом. «Будешь звонить по воскресеньям, – сказал отец. – С автоматов, у столовой. И чтобы без глупостей там, не хочу краснеть потом.». Сева кивнул. Вода под мостом шла тихо, как и его мысли в этом момент.

Когда стемнело, они вернулись домой, и Сева долго не мог уснуть. Двор за окном казался чужим – слишком тёмным, слишком пустым. Где-то, вдалеке, завыла собака, потом другая. Тикали часы. И вокруг как ему казалось было столько чужих снов и мыслей, как знать, может и он там сможет спать нормально, не думая обо всём на свете по пол ночи?

Утром город снова стал обыденным и дружелюбным. Автобус до лагеря стоял у школы, жёлтый, с белой надписью «ДЕТИ», и пах бензином так, как будто бы в нём вымачивался всю ночь. Вожатые – молодые, смеющиеся, с красными косынками на шее – отмечали фамилии в списках. У одной на носу был веснушчатый остров, и Сева поймал себя на том, что разглядывает этот остров и думает, что веснушки – это как созвездия у людей: у каждого своё небо. Мальчишки грузили чемоданы сзади в багажное место, кто-то уже открыл карамельки и пихал себе в рот, будто боялся, что в лагере сладкого не будет вообще. Девочки держались кучкой, тихо переговаривались, кто-то прятал взгляд, кто-то, наоборот, смотрел в упор, как кошка.

У крыльца школы стояла библиотекарша тётя Галя, и её надменный голос сегодня казался мягче. «Не дрейфь, всё будет хорошо, – сказала она Севе и вскинула бровь. – И книжку не потеряй». Он не понял, какую именно – она всегда выдавала ему по две-три, а возвращал он аккуратно, хотя однажды и случайно уронил на один сборник про динозавров спичку (с тех пор у книжки была прожжённая точка на корешке). Сева сказал: «Не потеряю, хоть и не понимаю о какой именно вы говорите!», и автобус распахнул двери, как пасть, готовая проглотить всё его лето вместе с ним самим.

Дорога была долгой – потому что любая дорога в детстве длиннее, чем она есть на самом деле. За окнами тянулись поля, редкие домики с покосившимися заборами, железнодорожные переезды, где долго-долго никто не ехал, и шлагбаум был опущен, словно уже никого и не ждал вовсе. Автобус подпрыгивал на кочках и было немного душно. Вожатый с гармошкой, сидевший спереди, – пытался завести песню, и половина автобуса запела, половина притворилась, что поёт.

Спустя часов пять, перед лесом дорога стала уже. Лес подступал близко, как зрители в первом ряду, и казался тёмным даже при дневном солнце. Сон укачал половину автобуса; к стеклу прилипли лбы, на стекле остались круглые следы, как от прикладываемой монеты. Сева не спал. Он смотрел на сосны и думал о том, что лес – это как ночь, только наяву. В нём есть тропинки, но ты всё равно идёшь по темноте. Где-то в глубине, очень далеко, мелькнула полоска воды – должно быть, озеро.

Лагерь объявился внезапно: как если бы кто-то вынул его из кармана и поставил на обочину. Деревянные корпуса, выкрашенные в выцветшее зелёное, столовая с белой лестницей, хозяйственные постройки с покатыми крышами, и ворота – металлическая арка с названием. Буквы когда-то были ярко-красными, но сейчас немного поблекли, и теперь «ОГОНЁК» читалось так, как будто кто-то произносил это слово шёпотом. За воротами виднелась площадка с флагштоком и трибуной из досок. Поодаль – тарелка радиоузла на столбе, многократно перекрашенная, и «ленинская комната» в отдельном домике, окна которой были закрыты шторами даже днём. На площадке ветер гонял пыльные обрывки бумаги, и один из них норовил прилипнуть к ногам первому, кто войдёт.

Автобус остановился. Двери открылись. Лес взял лагерь в ладони и их всех и прижал к себе. Так показалось Севе.

– Приехали! – крикнула веснушчатая вожатая. – Не теряемся, все собираемся вместе на площади на распределение по отрядам!

И всё завертелось. Чемоданы, перекличка, щебет, кто-то уже успел поссориться из-за койки, кто-то – влюбиться, потому что так устроено лето: оно торопится. Сева шёл за вожатым – худым, длинным, с вечно прищуренными глазами – и чувствовал, как запах города смывается с него, как запах мыла на руках исчезает, уступая место смоле, иголкам, тёплой доске крыльца. Так началось его знакомство с лагерем "Огонёк".

Глава 2 Первые дни

Дети потянулись колонной. Сева шёл рядом с другими мальчиками из его школы, и всё пытался разглядеть лагерные домики. Они стояли рядком, похожие на скворечники: свежая зелёная краска, занавески в окнах, крепко сделанные ступеньки – видно что лагерь ремонтировали буквально перед приездом детей. Но Сева обратил внимание, что возле одного домика валялась чья-то старая кукла без головы. Сева задержал взгляд и поёжился. Неужели строители настолько торопились что даже не обратили внимание на куклу?

На площади уже собирались пионеры из других автобусов. Они толпились кучками, смеялись, разглядывали друг друга украдкой. В центре стояла деревянная трибуна, обвитая гирляндой из бумажных флажков. Над трибуной развевался красный флаг, и от этого зрелища веяло чем-то торжественным и чуть пугающим, такое Севе, конечно, приходилось видеть, но больше по телевизору, да и то редко. А тут он сам участвует в подобном собрании.

И тут за трибуну встал директор.

Он был высокий, сутулый мужчина в сером костюме. Лысина блестела на солнце, глаза – маленькие, водянистые, будто всегда прищуренные. Голос у него оказался громкий, хрипловатый, но уверенный. Он поднёс к губам микрофон, и динамики, прикреплённые к столбам, заскрежетали.

– Дорогие ребята! – начал директор. – Добро пожаловать в наш лагерь «Огонёк»!

Толпа загудела, многие начали аплодировать.

– Здесь вы проведёте чуть меньше месяца, полные радости, дружбы и полезных занятий, – продолжал он. – У нас здесь есть всё для развития полноценного пионера и члена общества – спорт, песни, костры и, конечно, дисциплина и много полезных книг. Здесь вы научитесь быть настоящими пионерами, крепкими и смелыми.

Голос директора то поднимался, то опускался, будто он читал не столько детям, сколько себе.

– Но главное… – он сделал паузу, и в тишине послышался крик вороны. – Главное, чтобы вы слушались вожатых. Как вы обратили внимание – вокруг нас лес. Большой и тёмный. И ходить туда одним – строго запрещено. Вы ведь не хотите потеряться? Тем более там обитают дикие животные, с которыми, при всём уважении к вашей пионерской удали, я бы не хотел чтобы вы столкнулись.

Он сказал это так просто, будто мимоходом, но у Севы по спине пробежал холодок. В толпе кто-то нервно хихикнул, кто-то переступил с ноги на ногу.

– Дисциплина, порядок и дружба! – снова взял тон директор. – Вот три кита нашего «Огонька». Кто нарушит правила – будет иметь дело со мной. А со мной шутки плохи. Я не буду церемониться и отправитесь домой, с позором. А теперь – будет распределение по отрядам! Слово старшей вожатой Марине!

Он улыбнулся, но улыбка вышла какой-то странной – узкой, как трещина в камне.

Сева сжал в кулаке шнурок от рюкзака. Ему стало не по себе, хотя вроде всё было как обычно: директор сказал приветственные слова, дети переглянулись, заулыбались. Но в воздухе повисло что-то неясное. Будто за этими правильными словами пряталось другое – невидимое, но куда более важное.

И в тот момент Сева подумал, что лето будет особенным. Только он ещё не понимал, каким именно.

Когда директор, кашлянув в микрофон, отступил в сторону, на трибуну поднялась женщина. Высокая, стройная, в белой блузке и синей юбке, с ярким красным галстуком на груди. Её русые волосы были стянуты в тугой хвост, лицо – строгое, но не злое, скорее напряжённое, словно она тащила на себе груз, который никто, кроме неё, не мог поднять.

– А теперь слово старшей вожатой Марине Сергеевне, – ещё раз объявил директор, убирая окончательно руку с микрофона.

Она шагнула вперёд, и толпа притихла. Даже самые шумные мальчишки на миг стихли. В её голосе было что-то учительское, властное, но вместе с тем и странно уставшее.

– Ребята, – начала Марина, улыбнувшись уголком губ. – Я рада видеть вас всех в нашем «Огоньке». Кто-то здесь впервые, кто-то уже был, но для каждого это лето должно стать особенным. У нас четыре отряда, и каждый отряд будет жить в своём корпусе.

Толпа загудела. Кто-то начал перешёптываться: «А с кем я буду?», «А вдруг с этими дураками?».

– Тихо! – сказала она мягко, но так, что сразу наступила тишина. – Сейчас я буду читать списки. Слушайте внимательно.

Она достала из папки листы и стала называть фамилии. Каждое имя звучало громко, сухо, будто отсекая детей один за другим. Когда назвала Севу, он шагнул вперёд, ощущая, как сердце у него колотится. Ему достался второй отряд. Там же оказался Мишка, его одноклассник, и Сева облегчённо вздохнул. Хоть один знакомый человек здесь.

– Запомните, – сказала Марина, когда распределение закончилось. – Вы теперь семья. Отряд – это не просто компания. Это ваши друзья, ваши товарищи, ваша опора. Если кто-то из вас оступится – это падение всего отряда. Если кто-то добьётся успеха – это победа всего отряда.

Она произнесла это с какой-то странной убеждённостью, почти с нажимом. Сева поймал себя на мысли: «Словно она говорит не про лагерь… а про что-то другое».

Марина перелистнула листок.

– Теперь о правилах. У нас есть распорядок, и он одинаков для всех. Подъём в семь утра. Зарядка. Завтрак. Занятия. Обед. Тихий час. Кружки. Полдник. Купание в реке – только с разрешения и только с вожатым. Ужин. Вечерняя линейка. Отбой в десять. Никаких ночных посиделок и прочего. Если узнаем – исключение из лагеря.

Она делала паузы, чтобы слова врезались в головы. Некоторые ребята закатывали глаза, кто-то зевал. Но Сева слушал внимательно.

– В лагере запрещено выходить за территорию без сопровождения. Запрещено ходить в лес в одиночку. Запрещено… – она на миг замялась, глядя куда-то поверх толпы. – Запрещено играть в странные игры, которые могут напугать других. Мы – будущее нашей страны и мы не должны верить во всякие суеверия и тем более пересказывать их другим, надеюсь это слышат как вожатые, так и дети, что приехали в наш "Огонёк" в этом заезде!

Кто-то хихикнул. Сева заметил, как глаза Марины на секунду сузились, а пальцы сжали папку чуть сильнее.

– Я знаю, вы все любите страшные истории, – сказала она уже мягче. – У костра, в спальнях, под одеялом. Это нормально. Но помните: всё должно быть в меру. Есть вещи, с которыми лучше не шутить. Тем более в таких глухих местах как наше.

Толпа зашепталась. У Севы по спине пробежал холодок.

Марина выпрямилась.

– Ещё одно. В лагере, как и везде, есть правила безопасности. Не трогайте и не ходите в старые постройки за лагерем. Не лазайте на деревья. Не заходите в подсобные помещения. И если что-то покажется вам странным или пугающим – не бегите и не прячьтесь. Сразу зовите вожатого или любого старшего товарища в лагере.

Она снова замялась. Казалось, что в эту секунду она хотела сказать что-то ещё, но сжала губы и проглотила слова.

Сева почувствовал, что рядом Мишка тихо шепнул:

– Будто тут и правда что-то есть.

И от этой фразы в груди стало тяжело. И Сева ответил шуткой что единственнное что он тут боится – что их заставят перечитывать все труды "Ленина" в красной комнате.

После конца последней фразы Марины, толпа загудела. В первых рядах девчонки прыснули со смеху – тонко, визгливо, прикрывая рты ладошками. Один из старших мальчишек, долговязый, с лихо зализанной чёлкой, шепнул так, чтобы слышали все вокруг:

– Ну всё, ребята, «чур не я – чур не я» сегодня отменяется.

Компания рядом захохотала. Сева увидел, как один паренёк даже показал пальцами «рожки», словно изображая черта.

Марина не рассердилась, но её взгляд стал ледяным. Она задержала глаза на хохочущих, и смех сам собой сошёл на нет. В наступившей тишине снова было слышно, как где-то на дереве стрекочет кузнечик.

– Смейтесь, смейтесь, – сказала она тихо, но так, что это прозвучало сильнее крика. – Я когда была в вашем возрасте, тоже думала, что всё это глупости. Только потом почему-то половина лагеря спала с включённым светом. Не стоит придумывать того чего нет и затем пугаться этого.

Толпа снова загудела, теперь уже неловко. Кто-то переминался с ноги на ногу, кто-то пытался пошутить, но шутки повисали в воздухе.

– Ладно, – Марина хлопнула папкой. – Давайте к делу. Теперь с каждым отрядом познакомятся его вожатые.

Она сделала шаг в сторону, и на площадку вышли трое молодых людей.

Первым был парень лет двадцати двух, крепкий, с загорелым лицом и чуть насмешливыми глазами. На груди у него поблёскивала значок «Всегда готов!». Он поднял руку в приветствии.

– Второй отряд! – сказал он звонким голосом. – Меня зовут Алексей Иванович. Но можно просто Лёша. Будем дружить, друзья!

Сева почувствовал, как плечо Мишки напряглось рядом. Парень был симпатичный, открытый, с лёгкой улыбкой – именно такой, каким представляешь себе «старшего брата». И почему-то именно в нём было что-то такое… тревожащее. Может быть, слишком открытая улыбка? Или то, как он слегка щурился, будто что-то недоговаривал. Или смотрел прямо в душу. Но в общем-то это впечатление Сева сразу же отогнал, в итоге поняв что Лёша не такой уж и плохой, без чего-то злобного внутри, как ему казалось несколькими секундами назад.

За ним выступила девушка в зелёной платке завязанном сверху на волосах, тонкая, с большими глазами и немного строгим лицом. Это была вожатая первого отряда. Она представилась сухо – Ольга Петровна. Видно было, что она привыкла держать дисциплину железной рукой.

Третьим был худой парень с мягким голосом, третий отряд. Он долго мялся, прежде чем заговорить, и даже слегка заикался. Дети сразу начали перешёптываться, некоторые фыркнули, представился Павлом Владимировичем.

Четвёртой и последней вожатой вышла девушка. Когда она вышла – было видно как лицо Марины немного поменялось на слегка пренебержительное. И было сразу ясно почему. Девушка была видная: все формы при ней, довольно короткая и обтягивающая юбка, и такая же чуть открытая блузка, значок "Всегда готов" приколот на груди и образ дополняли светлые волосы и ярко-голубые глаза, и чистая, чуть игривая улыбка. Представилась она Ангелиной, без отчества.

Но Сева с Мишкой уже было всё равно на неё и других вожатых: они знали – их вожатый Лёша – самый лучший в этом лагере.

– Второй отряд, ко мне! – сказал он, отойдя в сторонку на отдельную тропинку.

Толпа подростков сдвинулась, кто-то пихал друг друга локтями, кто-то ворчал, что «лучше бы к Ангелине попал».

– Ну что, бойцы, – сказал Лёша, оглядывая их. – Второй отряд у нас особенный. Мы держимся вместе, понимаете? Если один схалтурил на зарядке – страдает весь отряд. Если один молодец – значит, молодцы все. Мы как кулак, как мушкетёры!