Войти
  • Зарегистрироваться
  • Запросить новый пароль
Дебютная постановка. Том 1 Дебютная постановка. Том 1
Мертвый кролик, живой кролик Мертвый кролик, живой кролик
К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя
Родная кровь Родная кровь
Форсайт Форсайт
Яма Яма
Армада Вторжения Армада Вторжения
Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих
Дебютная постановка. Том 2 Дебютная постановка. Том 2
Совершенные Совершенные
Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины
Травница, или Как выжить среди магов. Том 2 Травница, или Как выжить среди магов. Том 2
Категории
  • Спорт, Здоровье, Красота
  • Серьезное чтение
  • Публицистика и периодические издания
  • Знания и навыки
  • Книги по психологии
  • Зарубежная литература
  • Дом, Дача
  • Родителям
  • Психология, Мотивация
  • Хобби, Досуг
  • Бизнес-книги
  • Словари, Справочники
  • Легкое чтение
  • Религия и духовная литература
  • Детские книги
  • Учебная и научная литература
  • Подкасты
  • Периодические издания
  • Комиксы и манга
  • Школьные учебники
  • baza-knig
  • Историческая литература
  • Сонсолес Онега
  • Дочери служанки
  • Читать онлайн бесплатно

Читать онлайн Дочери служанки

  • Автор: Сонсолес Онега
  • Жанр: Историческая литература, Современная зарубежная литература
Размер шрифта:   15
Скачать книгу Дочери служанки

© Sonsoles Ónega, 2023

© Editorial Planeta, S. A., 2023

© Борисова А., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

* * *

Посвящается Яго и Гонсало, которые всегда меня ждут

Помни об этом и передай эту память другим.

Луис Сернуда

Мертвые остаются жить в памяти живых.

Марк Туллий Цицерон

Любви и моря хватит всем.

– Говорят, роды прошли в доме семьи Вальдес.

– Кто тебе сказал?

– В порту судачили, а дальше новость разлетелась, словно чайки над морем. И еще кое-что.

– Что такое?

– А то, что раз служанка и хозяйка родили одновременно, тут не обошлось без колдовства.

Рис.0 Дочери служанки

Часть 1. Пунта до Бико, февраль 1900 года

Глава 1

Есть истории, скрытые в глубине веков, а между тем их стоило бы рассказать. Семейные предания о тех, кто ушел из жизни и покоится под слоем пепла. Та история, что начала прорастать сквозь стены замка Святого Духа, как раз одна из таких.

До сих пор так никто и не осмелился ее рассказать.

Хотя она носилась над морем, словно чайка.

Сеньор Вальдес и его супруга только что закончили ужинать, когда влажный воздух проник в столовую, и они перешли в каминную залу, где донья Инес почувствовала приближение родов, отчего ее охватил озноб. Последние дни ей было не по себе, но так рано она не ждала. Предполагалось, что в эти дни должна родить Рената, жена Доминго: браки между охранниками и работницами, жившими на земле замка Святого Духа, иногда случались. О том, что именно произошло в последующие несколько часов, мог знать только дон Густаво Вальдес, поскольку был в курсе дела и мог выстраивать обоснованные предположения. На самом деле, никому бы не удалось сказать точно, что произошло той ночью, дождливой, как все февральские ночи в Пунта до Бико, в провинции Понтеведра.

Порывы северного ветра ударяли в окна, и казалось, они разобьются, не выдержав его неистовой силы. Густаво пошевелил поленья в камине и углубился в чтение статьи о выращивании свеклы, клубни которой некоторое время назад заинтересовали его с точки зрения производства сахара.

Донья Инес сказала, что у нее начинаются схватки, но муж не обратил внимания ни на ее слова, ни на фиолетовые тени у нее под глазами, ни на то, что ее живот опустился до уровня бедер. Они сидели в креслах мебельного гарнитура на некотором расстоянии друг от друга, и он был в наушниках, так что не мог заметить, как донья Инес дрожит от лихорадки.

– Мне что-то нехорошо, Густаво, – повторила она.

Муж оторвался от газеты.

– Ложись спать, любовь моя. Я сейчас к тебе поднимусь.

Донья Инес посмотрела на мужа, но он был так увлечен статьей в газете «Маяк», что лучше было оставить его в покое. Она вышла из гостиной и заглянула в кухню, попросить Исабелу, служанку, чтобы та приготовила ей какой-нибудь горячий отвар.

– Хотя не знаю, удастся ли мне его выпить. Мне кажется, я умираю.

– Что случилось с моей госпожой?

– У меня болит вот здесь.

Она коснулась ладонью внизу живота.

– Как будто мне раздирают кишки.

– Поднимайтесь наверх, а я вслед за вами. Принесу вам яблочную настойку.

– Нет, настойку не надо, Исабела. Принеси липового чаю.

– Липового?

– Да, Исабела, липового чаю. Хайме уснул?

– Да, сеньора. Как ангелочек. О малыше не волнуйтесь. А я сейчас. У вас по лицу видно, что вам нехорошо.

– А как Рената?

Сеньора спрашивала о другой служанке; перед сном госпожа всегда интересовалась, как обстоят дела в доме.

– Она закрылась у себя в шесть вечера.

– И не выходила?

– Нет, сеньора.

– А где Доминго? Что о нем известно?

– Сидит, должно быть, в винном погребке.

Острая боль заставила донью Инес согнуться пополам.

– Как мне плохо. Думаю, он родится сегодня.

– Что вы, сеньора! Даже не говорите такого. Сегодня воскресенье. А мы повитуху не предупреждали. Ей понадобится время, чтобы добраться сюда из Виго. Воскресенье же, – повторила она встревоженно.

– Возможно, доктор Кубедо еще не спит?

– Этого я знать не могу, сеньора. Но знаю, что доктор Кубедо роды не принимает.

– Все равно. Пожалуйста, пошли за доктором.

– Где же я его найду в этот час?

– Наверное, он дома или не знаю, где еще, – ответила донья Инес.

Поддерживая руками живот, она с трудом поднялась по лестнице в супружескую спальню, где рухнула на кровать, чувствуя такие схватки, которых до сих пор не знала. Они были совсем не похожи на те, что были у нее, когда она годом раньше рожала первенца, Хайме. Боль была резкая и отрывистая. Она провела рукой внизу живота, и ладонь обагрилась кровью.

– Исабела! Исабела! Нельзя терять ни минуты!

– Это сеньора так кричит? – вдруг, словно очнувшись, спросил дон Густаво.

Он отшвырнул журнал на пол и бегом бросился по лестнице, а Исабела, ничего не ответив хозяину, помчалась за доктором. Тот, уже облачившись в пижаму, готовился забыть об окружающей действительности до следующего дня.

– Доктор, вы должны отправиться в имение сеньоров Вальдес. Донья Инес рожает. Как бы не умерла!

– Не преувеличивай, женщина!

– Я нисколько не преувеличиваю. Она говорит, чувствует себя так, будто ей раздирают кишки. Иначе мы бы не стали вас беспокоить. Быстрее, доктор, ради всего святого!

– Когда ей рожать?

– Самое меньшее, через три недели.

– Согласно твоим расчетам…

– Да, сеньор, согласно моим расчетам.

Служанка была так настойчива, что врач решился идти. Она едва дала ему время накинуть на плечи пальто и взять саквояж с инструментами, так что зонт он забыл, несмотря на дождь, который все не унимался. Дорогу развезло от грязи, они шли медленно, чтобы не поскользнуться, и доктор Кубедо не поддавался страхам. Услышав скрип ворот, залаяли собаки и замяукали коты. Промокшие до костей доктор и служанка поднялись по лестнице, перепрыгивая ступеньки, оставляя на каждой площадке лужи воды. В спальне сеньоров Вальдес дон Густаво, словно страждущая душа, стоял на коленях в ногах кровати, где донья Инес никак не могла разродиться.

– Ради всего святого, доктор Кубедо, спасите мою жену! – всхлипнул дон Густаво.

– Ну что вы такое говорите, дон Густаво, ведь это просто роды, ничего страшного!

– Но это трудные роды! – ответил хозяин дома.

Доктор перекрестился, переоделся в сухую рубашку и брюки дона Густаво, которые были ему отчаянно велики, поскольку доктор отличался худощавым телосложением; он был поджарым и не собирался толстеть.

– Где ванная? Мне нужно вымыть руки.

Исабела проводила доктора в ванную.

– Слушай, девочка. Вскипяти воды и принеси сюда, когда она остынет до теплой, – приказал он служанке, моя руки под краном.

Он вышел из ванной, вода капала у него с рук. Приблизившись к донье Инес, приложил губы к ее лбу и убедился, что у нее жар.

– Мы должны ее раздеть. Надо сбить температуру.

Дон Густаво стал раздевать жену, и доктор, как мог, помогал ему, поскольку ни время, ни место не располагали к застенчивости.

– Накройте ее тонкой простыней и скажите служанке, чтобы принесла какую-нибудь старую одежду.

– Доктор, у нее кровь, – прошептал дон Густаво, увидев расплывшееся между ногами жены красно-коричневое пятно.

Кубедо сказал, что нужна еще одна служанка в помощь, но дон Густаво ответил, что сегодня воскресенье и Рената ушла к себе.

– Однако ситуация непредвиденная, – настаивал доктор.

– По воскресеньям она отдыхает, – упрямо повторил дон Густаво.

Исабела вошла с тазом кипяченой воды. То, что она услышала, вызвало у нее такой гнев, что кровь быстрее побежала по жилам, однако она промолчала; в конце концов, она была всего лишь служанка, так зачем лезть не в свое дело?

Доктор Кубедо быстро давал наставления Исабеле.

– Поставь воду сюда, принеси какой-нибудь алкоголь для дезинфекции и мой саквояж, и еще принеси…

– Сейчас, доктор, сейчас.

– Повитуху из Виго не вызвали? – спросил доктор.

– Нет, доктор, не вызвали, – с сожалением ответила Исабела.

Кубедо почувствовал себя таким беспомощным, что приказал обратиться в имение сеньоров Сардина.

– Их служанка поднаторела принимать роды, – сказал он.

– Но только у животных! – воскликнула Исабела.

– И какая, к черту, сейчас разница?!

– К тому же она слепая! – Исабела никак не могла понять, как такая служанка могла бы помочь решить дело.

Дон Густаво трижды раздраженно отверг подобное предложение, на которое только он мог дать согласие.

– Нет, нет и нет! Ни под каким видом! Ни один человек из того имения не войдет в этот дом!

– Сеньор Вальдес, другого выхода нет. Мне необходима помощь! – повысил голос доктор. – Слепая та служанка или косоглазая, все равно, какая угодно!

Дон Густаво вышел из комнаты, но через несколько минут вернулся. Губы его были плотно сжаты. Он процедил всего лишь два слова.

– Пусть придет.

Исабела, видя, как встревожен доктор, со всех ног бросилась за служанкой. Зрачки у доньи Инес были расширены, и казалось, она вдруг поседела за одну минуту. Служанка распустила ей волосы, и они волной упали на плечи.

– Сеньора, дышите, дышите глубже!

Но донья Инес только кричала и кусала ногти от невыносимой боли. Живот был твердый, словно камень.

– Не нравится мне, что кровь будто бы пенится, – проговорил доктор.

– Что вы хотите сказать? – спросил дон Густаво.

– Такого не должно быть, но это происходит.

Дона Густаво не интересовало, что должно быть и чего не должно. Он хотел знать только, что означает пенистая кровь и не может ли его жена от этого умереть.

– Доктор…

Кубедо готовил укол.

– Доктор, – повторил он. – Она умрет?

Доктор поднял голову и посмотрел на него так, словно хотел убить взглядом.

– Не смейте больше задавать мне этот вопрос.

Дон Густаво подошел к кровати, донья Инес посмотрела на него, и глаза ее были полны такой печали, которая предшествует беде. Дон Густаво стал перебирать в памяти события своей жизни, время уже поглотило их, а будущее скрывал непроглядный мрак, но в этот момент ему показалось, что необходимо покаяться перед женой, хотя это было невыносимо. Когда-то инстинкт победил ощущение греха. Но ведь этот грех он совершил только с Ренатой. «Только с ней!» – успокаивала его совесть.

– Дай мне руку, Густаво!

Он не узнал ее голос – так он изменился.

Он поднес ее пальцы к губам и вспомнил их первые ночи в этой комнате, когда они предавались любви, на которую их благословила сама жизнь.

– Донья Инес, я сделаю вам укол, чтобы остановить кровотечение.

Доктор нарушил тишину, повисшую в комнате, но дон Густаво не слышал его. Он и не подозревал, что когда-нибудь его будет мучить чувство вины или что жизнь его накажет. Не то чтобы он хотел выжечь каленым железом свой поступок, но он готов был поклясться всеми святыми, что всегда любил только Инес, с того самого дня, когда впервые увидел ее, шестнадцатилетнюю, юную и свежую, словно утренняя заря. Воспоминание о другой женщине, ее криках наслаждения, ее сдавленных стонах вдруг проступили сквозь стены замка.

– Донья Инес, кровотечение остановлено. Сейчас я попытаюсь проверить положение плода. Дышите глубже.

Доктору понадобилась пара секунд, чтобы убедиться: ребенок идет ножками.

– Какого черта, где эта служанка из Сардины? – проворчал он.

Одетый в огромную рубашку с закатанными до локтей рукавами и брюки, ремень которых опоясывал его дважды, он утратил всю свою изысканность и элегантность.

В этот момент вошла Исабела в сопровождении специалистки по ветеринарному делу. Промокшие насквозь, обе женщины были, словно бестелесные призраки. Увидев их, и врач, и хозяин дома вздрогнули от испуга, будто им явилось некое зловещее видение.

– Святые небеса! Святые небеса! – вскрикнул доктор. – Какой ужас!

Повитуха по имени Маринья приблизилась к кровати и обратила незрячие глаза на донью Инес. Она положила руку ей на живот, затем осторожно ощупала ее между ног и жестом, не слишком подходящим для служанки, отвела руку врача.

– Оставьте это мне, – сказала она.

– У ребенка ягодичное предлежание, – отреагировал доктор.

– Да что вы говорите? Это я поняла еще издалека.

Маринья стала отдавать распоряжения присутствующим так уверенно, что в ее навыках нельзя было усомниться.

– Исабела, открой окна. Здесь такой воздух, будто стадо дьяволов собралось! Доктор, массируйте ей живот по часовой стрелке.

Девушка сняла мокрую одежду, попросила какую-нибудь сухую рубаху или что-нибудь в этом роде и опустилась на колени перед кроватью. Лицо у нее было как у маленькой девочки, даже не подростка, руки действовали на ощупь, а взгляд, всегда устремленный в темноту, выдавал того, кто никогда не видел лица смерти.

Много раз она принимала роды у коров, овец и собак, так что натренированными движениями она взяла ребенка за ягодицы и стала тащить его из материнской утробы, пока не отделила от нее навсегда. Донья Инес так и не узнала, насколько глубокой станет эта пустота внутри ее.

– Это девочка! – громко сказала Маринья, ощупав ребенка.

– Девочка! – повторила Исабела.

– Живая девочка! – подал голос доктор Кубедо.

– Девочка… – послышался голос дона Густаво. В тот момент сеньор Вальдес не осознавал ни своих ощущений, ни своих мыслей.

Первая девочка, которой суждено будет носить фамилию Вальдес. На протяжении трех поколений женский род упрямо сопротивлялся своему появлению на свет.

Донья Инес была белая как молоко. Казалось, она потеряла сознание. Она что-то бормотала, но никто не мог разобрать, что именно.

– Сеньора, потерпите еще немного, ваша дочка уже здесь.

Маринья перевязала ребенку пупок шелковой ниткой и обработала ранку спиртом. И в этот момент девочка заплакала.

Исабела бросилась к лохани с водой и, омывая девочку, спросила:

– Дон Густаво, а как мы ее назовем?

– Давай поговорим про имена попозже, женщина, – ответил доктор Кубедо.

Служанка замка Святого Духа подошла к доктору совсем близко.

– Простите, доктор, – сказала она. – Надо бы скорее наречь девочку во имя Святой Девы, а то не ровен час…

– Хватит каркать! И без того достаточно плохих предзнаменований, черт возьми! Я уже говорил!

Исабела закрыла рот, но будучи женщиной недалекой и упрямой, каких свет не видел, через пару секунд вернулась к прежней теме.

– Конечно, вы доктор, а я простая служанка, но я представлю девочку Святой Деве как положено…

С этими словами она завернула младенца в чистую простынку и стала спускаться по лестнице. Ночное эхо разнесло по дому голос повитухи:

– Пусть она зовется Каролиной!

Кто именно так решил, доподлинно неизвестно. Но так и произошло. Как и то, что вместо «Каролина» Исабеле послышалось «Каталина», и с этим именем великомученицы девочка прожила всю жизнь.

Часовня в имении, сложенная из необработанного гранита и крытая черепицей в два слоя, была совсем небольшая; располагалась она на расстоянии метров двадцати от главного входа. Служанка открыла деревянную дверь и, опустившись на колени перед статуей Святой Девы Кармен, стала молиться, словно прихожанка церкви, о скорейшем выздоровлении доньи Инес и счастливом будущем для ее дочки.

– Смотри, какую чудесную девочку я тебе принесла! Ее зовут Каталина. Возьми ее под свое покровительство, Святая Дева Кармен. И позаботься о ее матери. А я тебе обещаю, что не пропущу больше ни одной воскресной мессы.

Она подошла к самому подножию фигуры и несколько минут постояла, закрыв глаза и вознося молитву, которую помнила наизусть, а когда открыла, то увидела, что по лицу Святой Девы текут слезы.

– Бог мой! Вот это да! Вот так чудо! – воскликнула Исабела, почувствовав от страха спазм в желудке.

Дон Густаво, оставшийся в спальне, тоже был готов расплакаться. Он поцеловал жену в лоб и вышел на террасу с видом на Сиес[1]. Он не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему было так страшно. Ни тогда, когда он покидал Кубу. Ни тогда, когда проиграл всю до последнего реала прибыль от лесопилки. Ни тогда, когда получал новости, одну за другой, о смерти своих близких.

Никогда.

– Дон Густаво, – крикнула Маринья. – Дон Густаво, вы здесь?

Ответа не было.

Дон Густаво будто растворился в пространстве. С террасы открывался прекрасный панорамный вид на имение с величественным фамильным замком. Часовня, амбар, огромный сад, простирающийся до темного горизонта в эти ненастные ночные часы в Пунта до Бико. В глубине, рядом с конюшней и разными хозяйственными постройками, находилось помещение для слуг. Неверный свет канделябра, падавший на угол дома, высветил комнату с каменным полом, выщербленным и грязным. Дон Густаво узнал Ренату, корчившуюся на полу в родовых муках.

Словно одно из тех животных, которым помогала Маринья.

Он видел очертания женщины, которая выла в голос, сжавшись от боли; ее волосы разметались по полу, и она била кулаками по земле, словно хотела, чтобы та разверзлась под ней и тело исторгло бы младенца, что был у нее внутри.

Но оставалось лишь кричать от боли.

Без единого свидетеля, если не считать смотревшего издалека дона Густаво, Рената родила на свет божий другую девочку, которую нарекла Кларой. Фамилия у нее была, как у Доминго, – Алонсо, а вторая фамилия, как у матери – Комесанья.

Клара Алонсо Комесанья.

– Сеньор Вальдес?

– Я здесь, девочка, – негромко произнес он.

Маринья пошла на голос, подошла к нему и тронула за плечо. Все его тело сотрясала дрожь.

– Принести вам воды? – обеспокоенно спросила повитуха.

– Не нужно.

– Идите к жене.

Каждый человек, каким бы значительным ни было его состояние, слава или происхождение, рано или поздно совершает ошибку. Сеньор Вальдес приблизился к донье Инес и, не отрываясь, смотрел на живот супруги. В его взгляде отражалась вся тяжесть совершенной им ошибки.

Глава 2

Тишина воцарилась в замке сеньоров Вальдес только перед рассветом, в преддверии начала дня и первой утренней грозы. Часы пробили три, когда донья Инес уступила действию слабого успокаивающего средства с хлороформом, которым доктор Кубедо смочил носовой платок, достав его из саквояжа. Исабела покорно выполняла все указания.

– Не надо беспокоить мать, – сказал он ей. – Приложи малышку к своей груди, пусть сосет, сосет и сосет.

Служанка запротестовала, объясняя, что у нее нет молока, но доктор настаивал до тех пор, пока не вмешалась повитуха.

– Доктор, я тоже имею отношение к девочке. Она мне как раз очень даже к месту, чтобы у меня молоко не пропало.

Доктор повернулся к ней, крайне удивленный подобным открытием. Он спросил девушку, сделана ли у нее прививка. Та кивнула.

– Закончим разговоры. Эта девушка будет заботиться о ребенке, пока донья Инес не восстановит силы. Ты справишься?

– Доктор, вы не смотрите, что я слепая. Я слепая, но не глупая.

– Тогда так и решим, – повторил доктор Кубедо.

– А когда моя жена проснется? – спросил дон Густаво.

– В свое время. Пусть поспит несколько часов, пока действует хлороформ.

– А потом? – уточнила кормилица.

– Потом пусть отлежится еще денек, а если она захочет увидеть девочку, покажите ей ребенка и положите малышку ей на грудь.

Дон Густаво попытался снова протестовать, однако уступил, как и в первый раз.

Доктор подошел к донье Инес, откинул простыню: грудь была полна молока. Он сжал одну грудь, и из соска полилась желтоватая густая жидкость.

– Придется ей перетерпеть это молозиво. Бедняжка, у нее грудь переполнена молоком.

У Исабелы по щекам потекли слезы. Она плакала часто и много, даже когда для этого не было повода. Она держала на руках девочку, завернутую в пеленки. Та весила, должно быть, меньше, чем кошка.

– А ты, – сказал доктор, подойдя к ней, – сделай яблочный отвар и дай несколько чайных ложечек с сахаром, чтобы она покакала.

– Кто, сеньора?

– Да нет же, девочка, отвар дашь ребенку. Какое невежество, Боже мой!

Доктор собрал инструменты, разбросанные на полу комнаты, и уложил их в саквояж. Он вынул из кармана наполовину пустой пузырек с тоником марки Кох, придающим бодрости.

– Пусть выпьет, когда проснется, – сказал он, обращаясь ко всем, кто его слышал. – Это для матери, – добавил он. – Приходится все уточнять.

Он чувствовал себя таким усталым, что глаза закрывались сами.

Прежде чем удалиться, он обещал заглянуть вечером. «Когда отойду ото сна», – добавил он. Он не помнил такой ночи с тех времен, когда, будучи юношей, мог по трое суток не смыкать глаз, помогая старикам, детям и любому заболевшему, неважно, кто это был: молодой человек, старик, мужчина или женщина. Он всегда был там, где разворачивалась очередная драма, следуя своему призванию даже больше, чем священник.

Дон Густаво проводил доктора до парадного входа.

– Сеньор Вальдес, у вас чудесная девочка. Не тревожьтесь. И помните: Господь не зря испытывает хороших людей. Он просто хочет, чтобы они стали еще лучше.

Доктор имел в виду добрую славу о сеньорах Вальдес. Весь городок Пунта до Бико очень их уважал: они были лучшие владельцы собственности, великодушные люди и единственные, кто не выставлял напоказ свое огромное состояние, как прошлое, так и настоящее. Но особенно, причем уже давно, все отмечали их чувство справедливости. Только этим объяснялось, что на протяжении многих лет местные жители, трудившиеся на их землях, не воровали. Или воровали совсем немного. А в этом и заключается особенная форма честности.

– Не понимаю, о чем вы, – ответил сеньор.

Дон Густаво, который не переставал думать о родах Ренаты, воспринял происшедшее как отзвук своего греха и опасался, что Господь послал его семье это испытание в качестве предупреждения. А возможно, доктор что-то узнал и рассказал дону Кастору, священнику, а священник, отличавшийся болтливостью, волей-неволей проболтался кому-нибудь из прихожанок своего прихода, а то и сеньорам Сардина, и тогда может статься, что те используют полученную информацию, чтобы разрушить его брак и подмочить его прекрасную репутацию.

– Идите, поспите. Вы очень осунулись.

Дон Густаво проводил взглядом доктора Кубедо, пока тот не исчез в темноте ночи со своим саквояжем и в одежде, которая так до конца и не высохла. Собаки сеньора Вальдеса приблизились к нему несколько растерянные, поскольку в этот час хозяин никогда не появлялся, и стали тереться о его лодыжки. Он закрыл дверь и, обернувшись, увидел у подножия лестницы Маринью. Рядом стояла Исабела с его дочкой на руках.

– Сеньор Вальдес, малышка уже пососала грудь и успокоилась, но через несколько часов она снова захочет есть. Надо, чтобы кормилица осталась в замке на ночь. Если это не помешает…

– Да, так будет лучше, – согласился он. – Дай-ка мне на нее взглянуть…

Он подошел к Исабеле и поцеловал новорожденную в лоб. От ребенка пахло расплавленным железом и миндальным семенем. Терпкий запах запекшейся крови.

– Исабела, приготовьте одну из дальних комнат и идите отдыхать. И прежде всего откройте окна, пусть комната наполнится лимонным запахом самшита. От девочки пахнет колесными спицами.

Исабела поднесла ребенка к носу. Обнюхала.

– Хорошо, сеньор. Я приготовлю колыбельку.

– И давайте дадим отдохнуть сеньоре. Наверняка она совсем скоро уже сможет ухаживать за дочерью.

– Все сделаем. Что-то еще?

Дон Густаво удалился, не ответив.

У дверей супружеской спальни он снял обувь. Стараясь не шуметь, он тихо открыл дверь, хотя в этом не было необходимости, поскольку донья Инес была в том же состоянии, в котором ее оставили. Он стоял возле кровати и плакал, не вытирая слез. Губы доньи Инес были искусаны от боли, слипшиеся от пота волосы разметались по подушке, руки скрывала простыня. Он откинул покров и вдруг почувствовал стыд, увидев ее обнаженной и с опавшим животом. По крайней мере, ее отмыли от крови.

Он раскурил сигару, которую нашел на террасе, на круглом столике, где лежала пачка газет: он обычно просматривал их перед сном.

Стоило ему закрыть глаза, как он тут же слышал голос своего деда, дона Херонимо, хриплый от рома и кубинских сигар, и его последние слова:

– Я вернусь в Испанию, в мою провинцию, на мою террасу, которую вижу в час сумерек, где я и умру вместе с солнцем.

Его обещаниям не суждено было сбыться, старик так и не вернулся с Кубы, куда он эмигрировал из-за доноса сеньоров Видаль Кирога, более известных как сеньоры Сардина. С деда все и началось.

Дон Херонимо был первым из семьи Вальдесов, разбогатевшим на морских перевозках соли от копей в бухте Кадиса до берегов Галисии. В начале XIX века консервирование сардин требовало немереного количества соли, и дон Херонимо учуял прибыль раньше других. Сеньоры Сардина, каталонцы, жившие на берегах Атлантики, стали его лучшими клиентами. Соль требовалась и в других местах, но надо признать: Видаль Кирога делали свое дело лучше остальных. Они занимались уловом, используя новые технологии, и усовершенствовали процессы соления и обработки рыбы. Это позволяло им консервировать рыбу на более длительные сроки и быстро продавать на всем пространстве от юга Франции до Ближнего Востока и от Барселоны, через Средиземное море, до пределов Италии.

Сеньорам Сардина требовалась половина фанеги соли для засолки тысячи сардин.[2] Доходы дона Херонимо росли и росли, и он все больше и больше вкладывался в судоходство, чтобы обеспечить разнообразные пути доставки. Дошло до того, что он перевозил до тридцати тысяч кубометров соли, а это предполагало около сотни мест доставки в год. В семье тоже все множилось и нарастало. Одежда. Разные прихоти. Книги, приходившие в провинцию. Предметы искусства. Драгоценности для бабушки дона Густаво, доньи Соле Гусман. Светильники, украшавшие их первый дом и продолжавшие светить в гостиных замка. Именно тогда и именно благодаря соли первые Вальдесы купили замок в Пунта до Бико у одного разорившегося идальго, и дон Херонимо не накинул ему ни одного реала, поскольку у того оставалось еще много чего даже после того, как он потерял все.

Замок был всем известен как обитель Святого Духа, поскольку он возвышался на холме, имевшем это название. К нему вела тихая грунтовая дорога, обсаженная каштанами, придававшими ей сияющее величие. Дона Херонимо покорили толстые стены замка из гранита, обработанного в каменоломнях Винсьоса. В тех местах, куда солнце редко попадало, особенно в течение многих зим, стены, не избалованные его теплой лаской, покрывал мох.

Ничто не предвещало беды, а может, просто так казалось, но только ситуация изменилась из-за последующих войн и нападений французских корсаров, из-за которых море превратилось в опасную территорию; дошло до того, что пираты заставили португальский флот покинуть воды и серьезно угрожали испанскому. Дон Херонимо как-то выживал, но тут один из его соседей по провинции, чье имя лучше не называть, чтобы не нарваться на неприятности, вдруг заделался лучшим ночным торговцем солью во всем Испанском королевстве. Он заручился львиной долей контрактов в порту Саламанки, которые перекрывали доступ всем остальным. Так что дон Херонимо заторопился продать свои суда за хорошую цену, но вот незадача: оказалось, сосед спелся в этом вопросе с сеньорами Сардина, и это задело дона Херонимо до глубины души. Не потому, что это ему навредило, он и без того уже был богат, но он понял: Сардина хотели заполучить все – и рыбу, и соль.

Дон Херонимо удалился на террасу Сиес и несколько лет общался только со своими работниками. Одни потеряли работу, другие заключили контракты с новым предприятием, однако жаловались и те и другие. Их жены рассказывали ему анекдоты и разные смешные случаи про сеньору Сардина, но он затыкал уши и смотрел вдаль, на то, как приходили в порт корабли, на которых уже не было его соли. Видел он и кораблекрушения, и жалкие остатки всякого добра, которые после отлива выбрасывало на берег. До тех пор, пока в один прекрасный день ему не надоело хранить молчание. Так он оставил родную Галисию и взял курс на Кубу вместе с женой, доньей Соле Гусман, и двумя уже подросшими сыновьями, Педро и Венансио. Он никому не сказал, куда направляется. Он уладил с крестьянами все вопросы с арендой земли и поклялся, что не поднимет ренту в течение всего времени, что будет отсутствовать. Если соль принесла ему состояние, то сахар сделал его еще богаче.

На рассвете дон Густаво очнулся, стукнувшись головой о спинку кресла. Он так и заснул с сигарой в зубах, которая потухла, успев обжечь ему пальцы.

– Дон Густаво, дон Густаво, – услышал он шепот Исабелы.

От неожиданности он открыл глаза.

– Дон Густаво, принести вам завтрак? Уже скоро восемь.

– А сеньора? – воскликнул он.

– Она еще спит, – ответила служанка.

– А девочка?

– Тоже спит. Девушка покормила ее своим молоком.

– А Хайме?

– Все еще спят, сеньор.

– Мне нужно идти на фабрику. Сегодня понедельник, – сказал он потягиваясь.

Служанка вышла из спальни, и дон Густаво собирался привести себя в порядок, как вдруг увидел Доминго, мужа Ренаты. Тот был похож на бочку. Дон Густаво отошел в глубь террасы, чтобы охранник его не заметил, а сам продолжал следить за ним взглядом. Так и не сумев открыть дверь, мужчина рухнул на землю.

«Будь ты проклята! Мне следовало держаться от них подальше!» – с досадой подумал дон Густаво.

Рената с новорожденной девочкой, привязанной на спину, и с обнаженной грудью вынуждена была наклониться к мужу и бить его по щекам, пока тот не пришел в себя. Будучи свидетелем этой сцены, дон Густаво чуть приоткрыл окно и услышал, как Рената называла мужа проклятым всеми святыми, несчастным пьяницей, и бог знает, кем еще.

– Если тебя увидит сеньор, он выгонит из дома нас обоих! – сказала она, закрывая за собой дверь.

Дон Густаво снова почувствовал холодок внутри. Потом он увидел, как Рената бежит к парадному входу замка. Услышал голоса обеих служанок. Он напряг слух, но слов не разобрал. Доносился только общий шум, иногда слышались отдельные слова, но смысл понять было невозможно: то раздавался высокий голос, то другой, принадлежавший Исабеле, а затем дон Густаво услыхал умоляющий голос Ренаты, которая произнесла: «Только бы сеньор нас не услышал».

И снова со стуком закрылась дверь.

И тишина.

Вскоре шаги Исабелы возвестили приближение завтрака.

– Сеньор, приходила Рената.

– И что сказала?

– Что она родила девочку.

– И больше ничего?

– Больше ничего.

– Пусть отдохнет, сколько нужно, пока не восстановится, – заключил сеньор, избегая смотреть в глаза служанке.

– Она отказалась. Говорит, ей не надо.

Сеньор поставил чашку на маленький столик.

– Пусть больше не входит в этот дом.

– Не понимаю.

– Нечего тут понимать, пусть больше не входит в этот дом, – отрезал он.

Исабелу так перепугали слова дона Густаво, что у нее не хватило духу спросить, должна ли она сказать об этом Ренате или кому-то еще, и когда той не входить – сейчас или вообще – и самое главное – почему. Она спрятала свои сомнения и ушла в кухню, сварить куриный бульон для доньи Инес и подождать, когда проснется малыш Хайме, чтобы заняться им и больше ни о чем не думать.

Исабела не слишком высоко ценила Ренату. Разве что немного ревновала, потому что та была красива и не было мужчины, который не оценил бы, как она сложена. Сеньор держался вежливо и был щедр со всеми слугами, но особенно с этой служанкой, которой он дарил к Рождеству хорошие подарки. А иногда не только к празднику. Порой летним вечером, пока сумерки еще не опустились на Пунта до Бико, она видела, как они оживленно разговаривали, пользуясь моментом, когда сеньора была занята с ребенком или погружена в чтение какой-нибудь книги, выписанной из столицы. Исабела понимала, Доминго ей противен, Рената ненавидит его, хотя на самом деле пьянки были не в новинку и в его оправдание надо сказать, что пил он только в тот день, что совпадал с его именем[3], как бы воздавая честь самому себе с помощью красного вина для бедных.

– Эта женщина несет свой крест.

Сеньор ушел из замка, даже не сообщив, вернется ли он к обеду или к вечернему визиту доктора Кубедо и не хочет ли он, чтобы Исабела сказала дону Кастору, чтобы тот отслужил мессу в часовне за здравие доньи Инес…

У служанки и времени не было спросить его об этом, поскольку хозяин испарился, словно бестелесный дух, в направлении фабрики; как он уже упомянул, наступил очередной понедельник.

Однако что-то все-таки произошло, прежде чем он вышел за скрипучую калитку. Рената ждала его, прислонившись к каменной стене. Она положила ему руку на плечо, подошла к нему вплотную и со слезами на глазах произнесла четыре фразы. Исабела никогда не узнала, что именно та сказала, но на всякий случай несколько раз перекрестилась, чтобы отпугнуть злых духов, поселившихся в этом замке.

Глава 3

Солнце проглядывало на небе, покрытом тучами, застрявшими на Монтеферро – железной горе, которая возвышалась в море прямо напротив Пунта до Бико в бухте Каррейра. Гроза прошла, и малышу Хайме можно было выйти в сад поиграть с собаками, а потом погулять за руку с Исабелой, которая заставляла его повторять имя сестренки, желая убедиться, что он его запомнил.

Рената видела, как Исабела вышла из дома и пошла по дороге к порту, подождала, пока та не скрылась из виду, и вышла из дома с ребенком на руках. Она быстро побежала к замку, заглянула в окно кухни и осторожно постучала по стеклу. Маринья сидела на скамейке, где служанки поверяли друг другу свои горести и мечты, жаловались на боли в пояснице, обморожения и ожоги. Выговориться – лучшее средство.

– Кто здесь? – спросила Маринья.

– Я, Рената.

– Входи, входи, – ответила кормилица.

Рената открыла парадную дверь, стряхнула грязь с башмаков и спросила:

– Можно мне остаться?

Маринья ответила, да, можно, поскольку Исабела ушла с Хайме и вернется не скоро.

– Она оставила тебя одну с ребенком? – уточнила Рената.

– Я получила на то ее благословение. Мы не воюем, – заверила Маринья.

Глядя на кормилицу господского ребенка, приложенного к груди, Рената почувствовала, как будто ее укололи.

– Я не знала, что тебя позвали, – сказала она.

– Донья Инес была совсем плоха. А Кубедо не очень понимает в родах.

– Я видела, как пришел доктор. А тебя не видела, – продолжала Рената.

– В любом случае хорошо, что он пришел, девочка застряла. Вышла с трудом.

– Сеньора в порядке?

– Спит, – ответила Маринья.

– Как назвали ребенка?

Рената наклонилась, чтобы поближе рассмотреть девочку.

– Каталина.

– Красивое имя, – сказала она, глядя на малышку; только она знала, чего ей стоило скрывать свою боль.

Сильную боль.

– А твою как? – спросила Маринья. – Я слышала, ты тоже родила девочку.

– Ее зовут Клара.

– Тоже красивое имя.

Рената села с ней рядом и дала ребенку грудь.

– Трудные были роды?

– Нет. Все произошло быстро.

– У тебя что-нибудь болит?

– Скорее беспокоит.

Маринья посмотрела на девочку сеньоры. Закрыв глаза, та мирно и спокойно сосала грудь. Дочка Ренаты, напротив, смотрела на мать с тревогой, словно ей не хватало еды.

– Думаю, у меня недостаточно молока. И малышка остается голодной, – пожаловалась она. – Ты бы могла…

Рената вдруг умолкла. Она знала, что не может просить об этом кормилицу, но та все поняла без объяснений.

– Не знаю, хватит ли у меня молока на обеих.

Рената наклонилась к дочке, закрыв густыми черными волосами ее лицо, и что-то прошептала, при этом взгляд ее изменился. Вдруг покрывшись испариной, она стала нервно кружиться по кухне. Казалось, в нее вселился дьявол.

– Какое несчастье, Маринья! Горькая моя судьба!

– Рената, говори тише, нас могут услышать…

– Сеньора нет дома. Я видела, как он уходил.

– Да, но он может вернуться в любой момент.

Несколько минут девушки просидели в тишине, которую нарушила Рената.

– Если бы я могла…

– Если бы ты могла что? – спросила кормилица.

– Ничего, ничего, это я так, о своем. Занимайся своим делом…

Рената наблюдала за тем, как ловко Маринья массирует грудь, чтобы молоко, бежавшее по своим лабиринтам, попало в рот девочки. Она отвела взгляд и указала на кастрюлю с куриным бульоном, недавно приготовленным Исабелой.

– Можно я поем бульона?

– Нужно, – ответила кормилица. – Поешь как следует, тогда и молоко будет.

– Твои слова да Богу в уши!

Маринья встала со скамейки и сказала, что ей нужно искупать Каталину, а Рената может остаться, но только чтоб держала ухо востро, а то может прийти сеньор или Исабела, как знать.

– Ты одна справишься с купанием?

– Конечно, ты что? Или ты думаешь, это первый ребенок на моем попечении?

Рената не ответила и, охваченная жалостью к себе, посмотрела на Клару; она проклинала свою горькую судьбу и роковую ошибку: влюбиться в того, кто никогда не сможет ответить на ее любовь.

В те годы красота не гарантировала хорошей жизни. Наоборот, она лишь предвещала опасности, недаром ее мать, покойся она с миром, предупреждала Ренату держаться подальше от сеньоров и богачей, то есть от тех, у кого, как она говорила, «длинные руки». Эти слова возникли в памяти и бомбили разум, с силой прорываясь сквозь время.

– Я никогда не должна была их забывать, никогда, – повторял рассудок.

– Почему ты поверила? – допытывалось сознание.

– Потому что казалось, сеньор не из легкомысленных ветреников и не из заведомых негодяев, – отвечала она сама себе.

Но сейчас…

На руках ребенок, грудь без молока – такова была жестокая реальность, и она противостояла любому заблуждению.

Неожиданно в дверях появилась Маринья. Рената вздрогнула от испуга, увидев ее незрячие глаза с блестящими зрачками и бесцветной радужной оболочкой. Она держала на руках Каталину, завернутую в уютное одеяльце из белой шерсти.

– Ты что-то забыла? – спросила Рената.

– Не знаю, куда Исабела положила пеленки… – ответила Маринья. – Пойдем со мной, сделай милость.

– Дай мне девочку.

Рената взяла Каталину свободной рукой, а Маринья держала ее за плечо, пока они не дошли до спальни.

– Похожи, как две капли воды, – прошептала Рената, посмотрев на девочек вблизи.

Она почувствовала, как часто заколотилось сердце.

– Справляешься с обеими? – спросила кормилица.

Рената кивнула, но Маринья этого видеть не могла.

– Я справляюсь со всем… – прошептала она, укладывая младенцев на кровать.

В этот момент Каталина раскрылась, и оказалось, что под одеяльцем на ней ничего нет.

Рената отошла от Мариньи, оставив ее посреди комнаты, и поняла, что должна сделать это, что сама жизнь предоставляет такую возможность, что ее дочь не должна голодать из-за того, что у нее нет молока, и что материнская любовь к этому беззащитному созданию оправдает то безумие, которое она собиралась совершить.

«Жизнь дает возможность только однажды», – мысленно повторяла она.

Она почувствовала, что Маринья приближается к ней, и затаила дыхание. Быстрым движением она сдернула с Клары пеленку и старенькую распашонку, рассовав их по карманам, и уложила обнаженную девочку на шерстяное одеяльце Каталины. Все произошло со скоростью свершившегося проклятия.

– Возблагодари же эту жизнь. Я такой не заслуживаю…. А вот ты – да. Ты заслуживаешь ее! – шептала она в слезах. – Хотя я и останусь без тебя… и ничто меня не излечит. Хотя я и не знаю, какая буду завтра, когда рассветет, а тебя со мной не будет.

И руки, и колени у нее дрожали.

– Что-то случилось, Рената?

– Не могу найти пеленки, – ответила та сдав-ленно.

В этот момент Маринья, следуя инстинкту, подошла к тому месту, где стояла Рената.

– Ты плачешь? Но почему ты плачешь, женщина? – спросила она с сочувствием.

Рената взглянула на новорожденных девочек и почувствовала угрызения совести.

«Что ты натворила, Рената? Как ты решилась на это?»

В ее взгляде было понимание безумного поступка. На секунду раскаяние охватило душу, и она была почти готова исправить ошибку.

«Что я наделала, Бог мой?»

– Маринья… – она тихо позвала кормилицу.

– Скажи мне, Рената, что случилось?

В голове было пусто. Слова о подмене девочек застряли в горле.

Ее словно парализовало с того момента, когда она положила свою дочь на белое одеяльце, будто именно Клара была ребенком сеньоров Вальдес.

– Никак не могу найти пеленки, Маринья. Возьми свою девочку.

Донья Инес проснулась уже вечером в тот самый понедельник. Ей очевидно стало лучше. Тени под глазами исчезли, но она едва могла сделать несколько шагов по комнате. Она была очень слаба и, когда пришел доктор Кубедо, плакала и стонала. Доктор объяснил это последствиями трудных родов и велел поить липовым отваром. И ни в коем случае не отбирать девочку у Мариньи.

– Пусть она побудет с ней еще день.

В саду, когда доктор прощался с Исабелой, появилась Рената со своей дочкой, привязанной к спине. У Исабелы не хватило духу ни выставить служанку вон из замка, ни передать ей слова сеньора Вальдеса, так что та осталась, где была. Строго говоря, приказ она не нарушила. Сеньор же не запретил ей гулять на свежем воздухе.

Исабела заметила, как изменилась Рената, как будто перенесенные роды погасили живой свет ее глаз.

– С тобой все в порядке, Рената? – спросила она.

– Да, все хорошо, – ответила та, сдерживая слезы.

– Подойди-ка сюда, – сказал доктор Кубедо. – Не нравится мне, что губы у тебя обсыпаны лихорадкой.

Она подошла, и доктор осмотрел открытые ранки на нижней губе. Рената знала, что они появились от горечи и страха, но промолчала, тем более она никогда бы не смогла этого доказать.

– Я сама искусала, доктор. Ничего страшного.

– Промывай их аккуратно. Как прошли роды?

Рената повторила то, что уже сказала Маринье: все прошло быстро, боли особой не чувствовала, разве что некоторое неудобство.

– А плацента?

– Я сама все сделала.

– А твой муж?

– Его не было, доктор. На рассвете я родила сама.

– Почему же ты меня не предупредила, женщина? – спросил врач.

– Потому что донье Инес вы были гораздо нужнее, чем мне.

Он посоветовал Ренате не носить девочку на спине, но та сказала, что ей некуда ее положить. Исабела возразила, что донья Инес приготовила для нее колыбель, такую же, как для своей дочери, и полог такой же, и все остальное.

– И почему ты мне ее не отдала? – спросила Рената.

– Потому что ты не спрашивала.

На этом дискуссия закончилась. Рената поблагодарила, а донье Инес доложили о благополучных родах, когда она перестала плакать.

– Она должна была родиться со дня на день, – сказала она.

В эту ночь дочь служанки спала в хлопковых пеленках и под шерстяным одеяльцем.

Как и дочь госпожи.

Не было ничего странного в том, что дон Густаво поздно вернулся с лесопилки. Его рабочий день всегда заканчивался, когда все давно отужинали. Однако если бы кто-то увидел его, то заметил бы, что он погружен в меланхолию и выглядит словно поникшим. Он никак не отпраздновал понедельник, что делал всегда, слепо веруя в спасительность труда. Он ничего не спросил про новорожденную дочь. И вообще ни с кем не разговаривал, кроме как с Фермином, управляющим и администратором фабрики.

Закрывшись у себя в кабинете с видом на окружающие владения, сеньор Вальдес углубился в раздумья о своей жизни, пытаясь найти объяснение тому, что произошло между ним и Ренатой.

Если обратиться к конкретным фактам, дон Густаво за свою жизнь не сделал ничего плохого. Наоборот: он покинул Кубу и стал управлять фабрикой по заготовке древесины в Пунта до Бико. Он был первым, кто занялся лесопилкой и принес процветание округе. Он целиком посвятил себя донье Инес и сыну Хайме, а теперь и новорожденной девочке, дополнившей смысл его жизни.

– Каталина.

Он прислушался к имени и не нашел в нем ничего, что могло вызвать возражения. «Пусть так и останется, – подумал он, – пускай будет Каталина».

Он не был суеверным и не верил в галисийских ведьм, но был одним из тех, кто не заигрывает с нечистой силой, тем более в Пунта до Бико, где все проклятия сбываются. И тут его охватило беспокойство: а если кто-то знал больше, чем он думает, и теперь захочет его шантажировать?

«Но кто? Ведь Одноглазый-то умер», – спрашивал он себя.

Одноглазый всегда был самым большим завистником в округе. Это был некрасивый человек с желтоватой кожей, резкими чертами лица, длинным носом, маленьким ртом и губами тонкими, как у всех злых людей. Он всегда терпеть не мог дона Густаво за его счастливую судьбу, и с тех самых пор, когда тот приехал с Кубы с красавицей женой Инес, Одноглазый претендовал на его земли, так как уверял, что они принадлежат его семье. «Эти владения мои, этот тип у меня их украл и не имеет права ничего выращивать на этом участке». Не реже одного раза в несколько месяцев Одноглазый пытался с ним судиться. И всегда проигрывал. Так что, не будь дураком, он решил сам вершить правосудие и погубил с помощью яда примерно сотню деревьев дона Густаво. Он не стал утруждать себя; землю не раскапывал и яд в корни не вводил. Он ввел его на уровне человеческого роста и своего выбитого глаза. Мучительная смерть, зато наверняка: древесину больше использовать нельзя. Дон Густаво поклялся, что преступник не увидит эти деревья спиленными, и хотя они занимали место, где могли быть живые деревья, он вбил в землю колья, которые поддерживали стволы, не давая им упасть, и превратил их в поминальную часовню; так они и простояли много лет, пока Смерть с косой не явилась за Одноглазым. Жаль только, что через некоторое время порывы злого ветра с Атлантики грозили их поломать, и потому не стоило рисковать жизнью рубщиков. Так что дон Густаво приказал выкорчевать деревья с корнями. В конце концов, Одноглазого уже не было в живых, так что злорадствовать было некому. А вот что сеньор Вальдес не смог выкорчевать из себя – это страх. Всякий раз, как погибало какое-то дерево, он чувствовал укол в сердце.

«Сколько таких одноглазых в Пунта до Бико?» – спрашивал он себя снова и снова.

Это было единственное, о чем дед, дон Херонимо, его не предупредил.

О злой воле.

Когда он очнулся, была глубокая ночь. Рабочие уже ушли.

Фермина не было.

На лесопилке стояла тишина.

Он подумал о донье Инес и о малышке. Отсутствие новостей за целый день означало, что ухудшений нет. Он вышел из кабинета, прошел мимо строящихся судов, вдыхая запах еще влажной древесины. Закрыл ворота фабрики и пошел по тропинке через свои владения.

Дорога к замку напоминала извилистый коридор, засаженный с обеих сторон каштанами, которые росли здесь еще со времен его деда, дона Херонимо. Они были крепкие, мощные, с живой душой. Они сочувствовали ночному путнику. Заботливо укрывали его своей летней тенью. Они были с ним заодно почти во всем.

В ту ночь казалось, что возвращение длилось бесконечно. Он слышал, как на земле отпечатывались его следы, и на каждом шагу в мозгу возникало какое-нибудь соображение, которое тут же менялось на противоположное. Очевидно, стоило откровенно поговорить с доньей Инес, объяснить ей, что у него произошло с Ренатой, поклясться, что такое больше никогда не повторится. Но только у него получалось найти нужную форму и слова начинали звучать убедительно и уверенно, как он тут же передумывал, и образ служанки из Сан-Ласаро, креолки Марии Виктории, чудился ему среди деревьев.

Его охватила дрожь.

– Выброси ее из головы, Густаво. Выброси ее из головы! – выкрикнул он, охваченный страхом и гневом оттого, что не может привести в порядок собственные мысли.

Когда он вернулся с Кубы, у него это получилось, но сейчас его снова накрыли ярость и заносчивость.

– Мария Виктория, она…

На секунду он умолк, прежде чем произнести оскорбление в ее адрес, от которого стало хуже только ему самому.

Мария Виктория, она…

– Шлюха она последняя! – прорычал он в слезах, как будто эти слова, произнесенные вслух, могли залечить рану.

Его воспитание, все, что он видел и пережил, не позволяли ему брать на себя хоть какую-нибудь ответственность за плотские грехи. Они не касались ни его, ни близких ему людей. Он считал, что женщины легкого поведения всегда обирали мужчин его семьи, а те были словно околдованы ими.

О годах, проведенных на Кубе, дон Густаво помнил почти все, но если и было что-то, о чем он никогда бы не смог забыть, это три смерти, последовавшие одна за другой и оставившие кровавый след на главном предприятии его деда и бабки, которое они подняли с нуля в кубинской провинции Сан-Ласаро в середине XIX века.

Этот сахарный завод с плантацией назывался «Диана». Двести гектаров пахотной земли и еще кое-какие земли под животноводство. Сахарный тростник рос на плантациях круглый год и так приятно было любоваться им на закате дня в золотистых лучах солнца. Поскольку хотелось, чтобы дела шли еще лучше, дон Херонимо вложил все свои сбережения в паровые машины; теперь они приводили в движение мельницы и по сравнению с быками вырабатывали намного больше энергии. Доходы росли, и дон Херонимо, получая хорошую прибыль, распорядился построить жилье для сыновей, Педро и Венансио; младший родился умственно отсталым, и с ним поговорить было не о чем. Он жил в поместье, как король, не доставляя никому проблем и не ударяя палец о палец. Ему разрешили жениться на юной девушке-креолке, которую он имел обыкновение периодически заваливать в кустах и которая в результате забеременела. Родился метис, дед его так никогда и не признал, но и не отверг. Жизнь Венансио кончилась тем, что он изошел кровью, и объяснили это зараженной водой реки; дон Херонимо оплакал его и продолжал заботиться о семье. Венансио Вальдес первым упокоился на кладбище в Сан-Ласаро, в фамильном пантеоне.

Умным из двоих братьев был дон Педро, отец Густаво. Когда они приехали в Гавану, он уже бегло читал и писал без орфографических ошибок. Дон Херонимо научил его считать, вычитать и особенно умножать. До поры до времени все шло хорошо. Войдя в надлежащий возраст, он женился на донье Марте, испанке из колонии эмигрантов, дочери военного из отряда, посланного на Кубу для поддержания дисциплины среди неблагонадежных испанцев, осужденных за преступления против отечества.

Дону Густаво было больно это признать, однако его мать была страшна как черт. Он навсегда запомнил, как она высвечивала всякими мазями волоски на щеках и над верхней губой. Жених был куда краше невесты, но у любви свои законы. Неудачный брак отпраздновали изобильным застольем, забив по этому случаю несколько голов скота, а вино лилось рекой до самого рассвета. Песни пели так громко, что не было слышно никаких комментариев ни в адрес некрасивой невесты, ни в адрес симпатичного жениха. В самом деле дону Педро было наплевать, что говорят, ведь донья Марта была умная и веселая. А еще сообразительная и нежная. Она играла на пианино, а кроме испанского говорила на английском и французском языках, что было весьма полезно, когда Вальдесы заключали сделки.

До поры до времени… все шло хорошо.

Супруги поселились в одном из домов имения. Родились Густаво и Хуан.

С победой аболиционистов[4] в 1880 году изменился порядок заключения контрактов, но состояние продолжало расти. В распоряжении доньи Марты было уже сто пятьдесят поденных рабочих. Она сама отбирала их и оценивала их качества. Она предпочитала крепких на руку, легких на ногу и тупых, чтобы не противоречили. Большинство из них были негры и мулаты. Она старалась выбирать рабочих с Ямайки, поскольку те были лучшими рубщиками сахарного тростника, чем африканцы или местные кубинцы. Она создала целое войско, охранявшее «Диану», но распоряжалась им сама. Дон Херонимо нарадоваться не мог на сына, какую прекрасную сделку тот заключил, женившись на донье Марте. Пусть она страшна как смертный грех, зато на нее можно взвалить разборки с рабочими, а самим заняться более важными делами.

Уже не говоря о том, что донья Марта не забывала заниматься и домом, и детьми. У Густаво и Хуана были лучшие учителя по математике и языкам, родному и иностранным. Они дружили с сыновьями Пеньялверов и Лопесов, будущих маркизов Де Комильяс. Их целью было вырасти достойными наследниками и удачно жениться.

Ничто не предвещало перемен, пока в расчеты доньи Марты не закралась ошибка, стоившая ей жизни.

Ошибку звали Мария Виктория.

Донья Марта не имела привычки нанимать женщин, поскольку они рано или поздно беременели и переставали работать, но продолжали есть хозяйский хлеб. Неизвестно, какая муха ее укусила, но только она взяла на работу молодую девушку. Быть может, она повелась на одно нелепое суждение этой девицы, на которое сначала не обратила должного внимания. В день, когда они познакомились, Мария Виктория захотела узнать, почему в патио не врыты столбы.

– Столбы? – переспросила донья Марта. – И для чего они нужны?

– Чтобы стегать рабов.

– Святая Дева, – сеньора перекрестилась. – Я никогда этого не делала. Зачем их стегать?

– Потому что они воруют сахар, – ответила креолка Мария Виктория.

– Я нанимаю только честных людей, – твердо сказала сеньора.

Мария Виктория подняла бровь и покачала головой.

– На этом острове нет честных людей. Поверьте мне. Я знаю, что говорю.

Женщины помолчали. Донье Марте претило не доверять своим работникам, и до сих пор острый глаз ее не подводил.

– Если вы считаете, что я могу быть полезной, то я доверю вам свою жизнь. Кроме того, я расскажу о системе, которая поможет узнать, кто ворует. Но если у вас нет работы для меня, не переживайте. Буду искать дальше.

Она уже собралась уходить, как вдруг донью Марту обуяло любопытство.

– И что же это за система?

– Все очень просто: на всех складах привяжите к каждой двери по шнуру. На другом конце шнура прикрепите колокольчик. Стоит кому-то открыть дверь в неурочное время, колокольчик зазвенит, и вы поймете, что вас обворовывают. А поскольку я знаю, что так оно и будет, нужно врыть столбы, чтобы стегать воров хлыстом для лошадей. Я могу делать это собственными руками. – В качестве доказательства она показала ладони с растрескавшейся кожей. – Они только это и понимают. Ни у кого нет права брать чужое.

Донья Марта ушам своим не поверила, однако на следующий день Мария Виктория уже работала в ее владениях. Первое, что она сделала, – велела обработать древесину для столбов и привязать шнуры к складским дверям.

Дон Педро, увидев это, спросил у доньи Марты, что все это значит, и супруга рассыпалась в похвалах служанке.

– Ничего плохого не случится, любовь моя, – сказала она. – Эта служанка знает, о чем говорит, я и правда слишком доверяю рабочим. Девочка жестокая как никто, а голос такой мелодичный, как будто у нее во рту музыка, а во взгляде отрава.

Детская фигурка и юное личико помешали донье Марте увидеть настоящую опасность, куда худшую по сравнению с кражей нескольких чашек сахара.

Вышло так, что дон Педро Вальдес начал интересоваться юной креолкой. Он подолгу разговаривал с ней и не просто желал доброго дня, доброго вечера и доброй ночи. Мария Виктория, та еще сплетница, рассказывала разные анекдоты про других сеньоров и всегда попадала в точку. Кроме того, она играла с Густаво и Хуаном, соорудила для них качели, подрумянивала кукурузу на солнце и делилась с ними патокой, намазывая ее на хлебный мякиш. Донья Марта смотрела на это сквозь пальцы, потому что Мария Виктория делала столько, сколько не делали на этих землях многие работники мужчины. Она так никогда и не узнала, что в обмен креолка просила ее сыновей таскать мыло и полотенца из дедушкиного дома так, чтобы никто не заметил. А также белье доньи Марты и ее ночные рубашки.

С неграми Мария Виктория не была знакома и ни с кем из них ни разу не перекинулась словом. Впрочем, сказать по правде, о личной жизни девушки никто ничего не знал, и сколько бы донья Марта у нее ни спрашивала, та держала язык за зубами. Однажды она проговорилась, что ее отец упал в колодец шахты на медных рудниках корпорации Коппер и больше о нем ничего известно не было. О матери она не упоминала. Как будто была порождением самого дьявола.

Прошли годы.

Пришло время расцвета частного капитала. Начинались разговоры о свободе.

И о Хосе Марти[5].

И о том, что происходит в Испании, которая у многих была постоянной причиной бессонницы.

Испанцы, жившие в колониях, застали свержение Изабеллы II[6] и провозглашение королем Амадея I Савойского[7]. Они видели первую Республику и возвращение Бурбонов.

Дон Херонимо терпеть не мог жаркие дебаты и пламенных революционеров, наводнивших как весь остров, так и правящую метрополию. Он принадлежал к поколению могущественных собственников, владельцев сахарных, табачных и хлопковых плантаций, которые в результате тщательных размышлений пришли к выводу, что они, испанцы, не нуждаются ни в каких реформах.

По сравнению, например, с такими как Гуэль[8], дон Херонимо был всего-навсего рядовым землевладельцем, которому повезло, но ему нравилось чувствовать себя влиятельным и сидеть за одним столом с титулованными особами, владельцами сотен тысяч гектаров плодородной земли в северо-восточной части Кубы. Он часами беседовал с ними, засиживаясь до рассвета с неизменной сигарой в зубах.

Среди прочего они участвовали в создании испанского казино. Они поддерживали Кановаса дель Кастильо, снова занявшего свое место среди депутатов парламента в Мадриде и выступавшего против аболиционистов, а самые пожилые из них тосковали по королеве Марии Кристине[9].

Но, в конце концов, несмотря на всю свою власть и влияние, которыми они обладали на рынке сахара во всем мире, это была просто кучка богачей.

Их никто не слушал.

История осудила их. Не всегда справедливо. Про всех так не сказать. Однако, что касается дона Херонимо, он был хорошим хозяином; он построил больницу для работников и начальную школу для их детей. И та и другая носят его имя.

Однажды ночью, в августе 1888, первый раз зазвонил колокольчик, провозгласив о воровстве. Донья Марта проснулась в дурном настроении, поскольку несколько часов проворочалась на потных простынях из-за удушающей жары. Ей стоило большого труда уснуть. Она протянула руку к дону Педро, но наткнулась на пустоту. Его не было. Она соскочила с кровати и побежала вниз по лестнице, не обращая внимания на скрип ступенек. Она подумала, он припозднился за разговорами после обычного ужина в духе Пантагрюэля[10], но, пройдя через вестибюль, обнаружила, что в столовой никого нет. Она вытащила несколько хлыстов из подставки для зонтов и достала пистолет, который им когда-то подарил ее свекор дон Херонимо и который до этой ночи не было необходимости применять. Она вышла в патио.

– Здесь есть кто-нибудь? – крикнула она в темноту.

Две тени испуганно метнулись в направлении сахарной плантации. Они бежали со всех ног, а донья Марта босиком и в шелковой ночной рубашке мчалась за ними. Как вдруг тени исчезли.

– Будьте вы прокляты!

Она замедлила шаг и молча прислушалась. Луна осветила два силуэта: это были ее муж дон Педро Вальдес и служанка, оба почти обнаженные. Донья Марта схватила девушку за волосы и притащила в патио.

– А ты, – обратилась она к мужу, наведя на него пистолет его отца, – не двигайся, иначе я выстрелю и оставлю тебя подыхать на твоей собственной земле.

Дон Педро никак не мог помешать тому, что произошло потом. У него на глазах донья Марта привязала Марию Викторию к столбу и хлестала ее кнутом до тех пор, пока не убедилась, что убила ее. Оба их сына, Густаво и Хуан, четырнадцати и двенадцати лет соответственно, видели это с балконов своих комнат.

Через неделю в Гаване состоялся суд. Донья Марта отказалась от адвоката и, когда ее вызвали, не стала ничего отрицать.

– Да, ваша честь. Я убила ее, следуя ее же собственным убеждениям. Никто не имеет права брать у меня мое. Если они хотят свободы, то должны держать себя в рамках.

Судья посмотрел на нее так, будто перед ним был сам Сатана.

– Но я знаю, господа, что не смогу больше смотреть в глаза моим сыновьям и не смогу жить под тяжестью приговора, который вы мне назначите. И потому…

Донья Марта вынула из кармана юбки пистолет дона Херонимо и выстрелила себе в лоб. Она упала замертво.

Через несколько месяцев дон Педро умер от обширного инфаркта. Густаво и его брат Хуан остались круглыми сиротами.

Сеньор Вальдес утер слезы. Тяжело было это вспоминать. А от чего особенно болела душа, как он позже признавался самому себе, Мария Виктория была первой женщиной, вызывавшей желание и у него тоже, потому что красота и ум затмевали ее пороки.

Возможно, поэтому он так и не смог простить своего отца.

Он посмотрел на освещенную террасу Сиес в замке Святого Духа, потом поднял глаза к небу, наверное, в поисках утешения, и поклялся, что никогда не позволит пролиться крови по своей вине и на своей земле.

Глава 4

Донья Инес спала, когда взволнованный дон Густаво вошел в комнату. Ему хотелось, чтобы она проснулась. Ему необходимо было убедиться, что она жива, услышать ее нежный голос, обменяться с ней парой любых, пусть ничего не значащих слов. Он подошел к кровати и посмотрел на нее. Она казалась святой девой, сошедшей с алтаря. Ясный лик и покой. При каждом вдохе ее губы едва заметно подрагивали. Он потрогал ее лоб. Жара не было.

– Ты такая чудесная женщина, такая чудесная, – пробормотал он. – Ты заслуживаешь жить, – повторил он.

Она никогда не отказывала ему. Донья Инес неукоснительно выполняла супружеские обязанности и всегда смотрела на дона Густаво с любовью. В свою очередь, ее очень любили в Пунта до Бико за то, что она делала как для бедняков, так и для богатых сеньор. Она выслушивала всех, кому надо было выговориться о любовных злоключениях, о спорах и пререканиях с возлюбленными, всегда яркими и обидными, или о разногласиях между невесткой и свекровью. Она могла дать полезный совет и была такой отзывчивой и такой твердой в своем терпении, что вызывала восхищение, правда, не всегда искреннее, у тех, кто ее окружал.

В Пунта до Бико мало кто говорил о Нью-Йорке и еще меньше о Филадельфии. Однако если донья Инес заводила такой разговор, то весьма убедительно рассказывала про Пятую авеню и про берега реки Гудзон. Она развлекала этими сюжетами ключницу по имени Мама Пинта или служанок, которые протирали хлопковыми салфетками бокалы венецианского стекла в ее семейных владениях. Все, что она рассказывала, было правдой. Но и немножечко лжи было необходимо, чтобы заставить этих женщин забыть свои горести. Сеньоры исходили завистью, но не показывали этого, так как донья Инес, кроме всего прочего, брала на себя труд учить их искусству высокоморальной добродетели.

– Сеньоры, никакой зависти и никакой алчности. Если впустить в себя подобные чувства, они могут разрушить изнутри. Они словно ядовитые насекомые! Вы же не завидуете мужчинам? – вопрошала она их. – Вот и женщинам не надо.

Вдруг дон Густаво услышал голос Марты, своей матери. В его сознании он слабо доносился из могилы в Сан-Ласаро.

– Я не буду кормить вас грудью вечно. Вы должны жениться на женщинах, которые помогут вам приумножить состояние.

– Да, мама, – говорил Густаво, чтобы не обидеть ее.

Однажды, не откладывая дело в долгий ящик, его мать воплотила свои слова в жизнь, сказав ему, что Инес, дочь супругов Ласарьего, видится ей хорошей женой и замечательной невесткой. Густаво, еще совсем юный и неопытный в искусстве любви, не воспринял подобное предложение на свой счет, полагая, что речь идет не о нем.

– Она не захочет жить в Пунта до Бико, – ответил юноша.

На самом деле это была просто отговорка: он боялся сказать матери, что не имеет ни малейшего представления, как соблазнить донью Инес, самую красивую девушку в Сан-Ласаро, на которую нацеливались сыновья состоятельных испанцев, стремившихся породниться с другими богачами, чтобы стать еще богаче.

Донья Марта не оставила его замечание без внимания и, повысив голос, спросила, какого черта он потерял в Пунта до Бико. И тут дедушка Херонимо, внимательно слушавший их разговор, вмешался, не опасаясь последствий.

– Моя дорогая невестка, если один из твоих сыновей вернется на нашу родину, в Галисию, он воплотит мои мечтания о судьбе для моего сына Педро. Пускай один из двоих, Густаво или Хуан, туда вернется. Думаю, твоему сыночку Густаво понравится завоевывать испанские земли.

Донья Марта обернулась и во имя всего святого попросила прекратить разговор. В общем, дон Густаво понял: из всех девушек его мать предпочитает видеть в качестве невестки Инес Ласарьего. Время покажет, будут они жить в семейных владениях или в Пунта до Бико. Кто его знает, какой сюрприз приготовила им судьба за ближайшим поворотом.

Верно то, что о дочерях Ласарьего говорили всякое и всегда преувеличивали. Будто бы каждая прядь волос этих девочек стоила золотой дублон. Будто бы глаза у них были цвета Карибского моря, а фигуры, как у статуэток.

Так обстояло дело.

Донья Марта и сеньора Лора, мать доньи Инес, всегда хорошо ладили, однако происшествие с Марией Викторией все испортило. Связи между семьями были разорваны, и прошло несколько лет, прежде чем фамилия Вальдес была реабилитирована в памяти людей. Сплетницы рассказывали сеньорам Ласарьего, повторяя, как попугаи, которых у них в доме было больше двадцати, что донья Марта – убийца, она до смерти забивала слуг плетьми; ох и злыдня же была эта донья Марта!

Такие ходили сплетни.

Это было мрачное время злобных нашептываний, которые продолжались, пока со временем сплетни не умолкли. Семья Вальдес вернула себе честное имя, и Густаво, оставшийся круглым сиротой, снова стал посещать танцевальные вечера, где бывали Инес и ее сестры.

Они заметили друг друга. Заглянули друг другу в глаза. Обменялись парой слов и стали встречаться. Сан-Ласаро был пристанищем эмигрантов, где в соответствии с порядком, принятым в те времена, люди открыто выражали свои чувства и верили в светлое будущее. Если бы дон Херонимо не решил, что Густаво должен ехать учиться в Европу, они бы тогда же и поженились. Дед, немного офранцуженный и всегда восхищавшийся империей, сначала отправил Густаво в Париж, но потом, озаботившись тем, чтобы внук проникся семейными корнями, передумал, и для дона Густаво Европа сузилась до размеров университета в Компостеле[11], переживавшей не самые лучшие времена. Дело было не просто в том, чтобы он уехал. Дело было в том, чтобы он уехал ради чего-то.

В то же самое время супруги Ласарьего отправили Инес учиться в Нью-Йорк. Мы никогда не узнаем, почему семья выбрала именно этот город, хотя логично предположить, что они поступили так потому, что им принадлежала изрядная часть Пятой авеню. До этого они владели половиной Бродвея, а еще раньше несколькими поместьями в верхней части Уолл-стрит. Они продавали и покупали, продавали и покупали, пока не сколотили огромное состояние на сделках с недвижимостью.

Инес поселилась на Риверсайд-драйв, вблизи Гудзона, у дяди с тетей, у которых была незамужняя дочь; ей поручили отшлифовать кубинское воспитание Инес, и она неохотно взялась за это. Со временем Инес Ласарьего поняла, почему ее двоюродной сестре, которую звали Тильдита, никогда не выйти замуж: та целыми днями жевала табак, выплевывая его в цветочные горшки, и запах от нее исходил тошнотворный. Общалась она только с Инес и с ключницей Мамой Пинтой. Всех остальных презирала до глубины души. И за это все остальные были только благодарны.

Через год донья Инес переехала в Эден Холл, в Филадельфию, где начала учиться в колледже ордена Святого сердца.

Там она возобновила контакты с Густаво; тот не без труда вызнал, где находится девушка, которую мать мечтала видеть его невестой и на которой он в результате и женился.

Он сделал ей предложение в письме, и она ответила: да, конечно, да. Хоть завтра, если уж говорить точно. Она всегда была влюблена в Густаво. Она никому об этом не говорила, опасаясь насмешек из-за сплетен про донью Марту.

Молодые люди встретились, как только Густаво, окончив обучение, приехал в Гавану, чтобы просить руки Инес у ее матери, доньи Лоры: на самом деле всем распоряжалась именно она.

Так все и произошло.

Летом 1896 года дон Густаво вернулся на Кубу на пароходе под испанским флагом, который раз в две недели выходил из порта Ла Корунья и прибывал прямиком в Сан-Ласаро.

Мир был на грани того, чтобы рассыпаться на тысячу кусков. Война[12] погрузила остров в нищету. Местные партизаны пошли в разнос, и что ни день, в печати появлялись сообщения об убийствах в результате поножовщины. Но эти несчастья не помешали свадьбе, состоявшейся в имении сеньоров Ласарьего. На дона Херонимо надели сюртук с жилетом, лакированные башмаки и белые шелковые чулки. Он был похож на английского лорда, хотя и родился в Пунта до Бико. Бабушка жениха, донья Соле, подвела внука к алтарю, хотя поговаривали, что этим утром, еще до рассвета, Густаво посетил кладбище в Сан-Ласаро, где его мать сама приговорила себя к смерти, и произнес слова, которые так хотела услышать донья Марта:

– Можешь спать спокойно. Никто не чтит нашу память больше, чем я. И если нужно, я выкуплю из ада твою душу. Меня не затронет проклятие служанки.

Он ошибался. Но тогда он об этом не знал.

Густаво и Инес никогда не разлучались. И никогда друг другу не надоедали. Наоборот, им всегда хотелось быть вместе.

Так и случилось, что супруги Вальдес вернулись в Пунта до Бико. Все ждали сына дона Херонимо, но приехал его внук, и в городке решили, что, как бы там ни было, Вальдесы всегда были себе на уме и, если они ничего о себе не рассказывают, значит, скрывают какой-нибудь потаенный секрет. Со временем в городе узнали про донью Марту. Они не были с ней знакомы, не знали, кто она, однако того, что носилось в воздухе, им хватило.

Дона Густаво никогда не волновало, что говорят соседи. Он просто хотел выполнить поручение и поддержать славное имя своей семьи. Он не давал клятву, но ему и не нужно было. Помня о пожеланиях деда, он пошел на компромисс, который состоял в том, чтобы восстановить замок и там поселиться. В браке должно было появиться множество детей, которых надлежало воспитать так, чтобы из них выросли люди успешные, а не бродяги и преступники. Моряками они тоже не станут, чтобы избежать коварства морей, и не будут предаваться созерцанию мира, то есть не станут теми, кто только и думает, чтобы чему-то учиться и все. Дон Херонимо таких прекрасно знал. Он говорил: может, знания и не занимают места, зато они забирают все твое время.

Дон Густаво все воплотил в жизнь. Он начал с того, что отреставрировал замок, находившийся в таком плачевном состоянии, что дон Густаво даже не решился сообщить об этом деду. Единственное, о чем все эти годы заботилась природа, были великолепные деревья, окружавшие поместье. Горный кедр, каталонский кипарис, высокий и роскошный, дерево японских императоров мурайя, прекрасная катальпа, яблони, усыпанные расклеванными птицами плодами, бугенвиллия, вьющаяся по фасаду вместе с пятилистником, который осенью окрашивался в красный цвет. Такой прекрасный вид помог ему сотворить чудо с реконструкцией замка Святого Духа.

Он лично заключал контракты, провел ревизию земель, нашел, что все можно выгодно использовать, и вложил капитал в торговлю древесиной; в ту пору в Пунта до Бико считалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Даже дон Кастор, священник, считал, что пила – это самое настоящее орудие дьявола. Дону Густаво было наплевать на весь этот шум и гам, которые поднялись вокруг. А если сомнения иногда и появлялись, донья Инес побуждала его следовать своей интуиции. Она всегда относилась к слухам, как к вызовам, которые необходимо преодолеть. Ничего заранее не известно в этом мире живых и мертвых.

Дон Густаво налил себе воды из серебряного кувшина, который Исабела оставила на ночном столике рядом с газовым ночником, салфетками, флаконом ароматического масла и четками.

Вода его успокоила.

Он разделся и положил одежду на скамейку в ногах кровати. Надел пижаму и лег рядом с супругой. Он довольно скоро уснул, но сон был неглубокий. Он часто просыпался и с беспокойством поворачивался к донье Инес убедиться, что она дышит. Наконец ночь поглотила его, но только после того, как он встал и, полусонный, потушил керосиновую лампу на террасе Сиес.

Ночная тьма опустилась на замок сеньоров Вальдес, и Пунта до Бико превратился в необитаемый мир – ни тени на дорогах и на берегу, нигде ни одного отражения, разве что прибывающая луна освещала утихающий ночной прилив.

Глава 5

Утром в Пунта до Бико рассвело как обычно, и никто не догадывался о том, что произошло в замке Святого Духа.

Ни слепая кормилица, которая вообще не видела новорожденных младенцев.

Ни Исабела, которая не занималась девочкой, сосредоточив свои заботы на малыше Хайме и сеньоре Вальдес.

Ни дон Густаво, который подошел к своей дочке на несколько секунд.

Ни тем более донья Инес, которая ее даже не видела.

Каталина, которая была вовсе не Каталиной, проснулась среди белоснежных пеленок, и Маринья дала ей грудь. Девочка наелась досыта и, продолжая сосать, пукнула. Потом срыгнула. Маринья умыла ее, смазала эфирным маслом и надела на нее длинную распашонку.

Из кухни доносился аромат жаркого по-галисийски и слышался голос Исабелы, дававшей указания Доминго, охраннику и мужу Ренаты.

– Значит так, Доминго, нам нужны дрова. Не видишь, их почти не осталось? И надо сходить за рыбой. Или ты хочешь, чтобы пошла Рената, сразу после родов? Тебе бы стоило больше о ней заботиться!

– И какую рыбу тебе надо? – спросил он презрительно.

– Какая будет, Доминго. Ну прямо как вчера родился, – упрекнула она его.

– А что сначала? Дрова или рыбу?

Исабела смерила его взглядом, вытерла руки тряпкой и сказала, что это на его усмотрение и хватит терять время, пусть отправляется сейчас же.

– Я слышу, дон Густаво спускается по лестнице. Проваливай отсюда!

– Исабела! – крикнул сеньор Вальдес из коридора, ведущего в библиотеку. – Как там моя дочка?

– Она отдыхает на руках у кормилицы.

– А эта женщина в состоянии…? – он умолк на полуслове, не желая произносить то, что вызывало у него тревогу.

– Вполне в состоянии. Не тревожьтесь за девочку. Достаточно посмотреть, как она ее пеленает.

– Замечательная новость. Будь добра, принеси мне кофе, – попросил он, исчезая в коридоре, куда выходили двери комнат.

– Слушаю, сеньор. Сию минуту, – ответила служанка.

Библиотека была любимым местом дона Густаво. Храм книг, собранных в соответствии с его вкусами и взглядами. Мебель оставалась нетронутой еще со времен его деда, дона Херонимо, который увез с собой на Кубу только небольшое собрание литературы XVIII века, любимой им во все времена. «Эти тома прибыли сюда с моей родины», – говорил он гостям, в большинстве своем испанцам; те трогали корешок книги, и им казалось, что они прикасаются к Испании.

Исабела отнесла поднос с кофе и пачкой табака и пошла к донье Инес. Сеньора почти оправилась. Цвет лица был нормальный.

– Скажи, чтобы мне принесли девочку, – попросила она, едва увидев служанку. – Кто с ней?

– Служанка сеньоров Сардина. На поверку вышло, что она замечательная девушка, сеньора.

– Маринья? Слепая? – спросила донья Инес, массируя себе грудь.

Когда соски затвердели, она сжала их, и молоко брызнуло струей, словно лава из жерла вулкана.

Исабела ответила, что да, Маринья, спокойная и заботливая, одна радость смотреть на нее, когда она с ребенком. Сеньора не выказала никакого удивления, и служанка успокоилась. Ей не хотелось неприятностей.

– Я хочу приложить ее к груди, Исабела. Сделай милость, принеси ее, и пусть кормилица возвращается к себе домой.

– Будет сделано, сеньора, – решительно ответила Исабела.

Через несколько минут Маринья вошла в спальню с Каталиной на руках. От волнения донья Инес начала икать.

– Липовый чай! Я про него совсем забыла! Сейчас же бегу за ним! – сказала Исабела.

Но сначала она подвела Маринью к кровати, помогла ей положить ребенка на грудь сеньоре и только тогда выбежала из комнаты.

– Боже мой, какая она красивая! – воскликнула сеньора, орошая девочку слезами.

Она впервые держала на руках свою дочку. Так она думала.

Каталина зашевелилась: незнакомый запах кожи ей не понравился. Она напряглась, открыла глаза, словно ночная сова, но не знала, на чем остановить взгляд. И отчаянно расплакалась.

– Что с тобой, малышка? Что случилось, любовь моя? – шептала донья Инес.

– Это нормально, сеньора. Ее удивляет незнакомый запах, – сказала Маринья. – Но скоро он станет для нее родным.

Каталина все плакала и пыталась высвободиться из незнакомых рук, словно находилась на вражеской территории.

– Положите ее в колыбель, сеньора. И покачайте немного, – настаивала кормилица.

Когда Исабела, проявляя заботу, принесла липовый чай, на донье Инес не было лица. Она спросила, дома ли сеньор, и служанка ответила, что да, он в библиотеке.

– Скажи ему, чтоб поднялся сюда.

– Да, сеньора, – ответила женщина.

Маринья продолжала говорить, но донья Инес была погружена в свои мысли.

– Это нормально, ей все незнакомо и все неудобно.

Замечания няньки, высказанные безо всякой задней мысли, пробудили в сеньоре Вальдес потребность самоутверждения, которого она не испытывала с первым ребенком.

– Не понимаю, в чем дело… – она заколебалась, продолжать ли говорить. – Она питалась твоим молоком всего каких-то пару дней. Она должна признать меня, ведь я ее мать!

Маринья не знала, что отвечать. Она всегда чувствовала, что младенцы, которых она вскармливала, как будто и ее дети тоже, и, хотя ей было горько оттого, что она не может их видеть, позднее она никогда ими не интересовалась.

– Маринья, я благодарю тебя за помощь, но я хочу остаться одна.

– Я чувствую, что вызываю у вас досаду, – сказала кормилица. – Вот уж чего я совсем не хотела.

– Не сомневаюсь, – ответила донья Инес.

И больше не произнесла ни слова. Она внимательно рассматривала Каталину. Кожа смуглая, волосы на макушке вьющиеся, книзу от висков тоже довольно много волос, которые потом, когда она окрепнет, постригут. Она увидела этот мир в феврале, с благословения зимних ветров с юго-востока, как и сама донья Инес, родившаяся в январе 1877 года.

– Знаешь, мне нравится имя Каталина. Бог знает, почему Святая Дева приняла тебя под этим именем. Какая же ты маленькая, – шептала она. – Не надо плакать…

Дон Густаво вошел в комнату в тот момент, когда Маринья прощалась.

– Я ухожу.

Новоиспеченный отец рассыпался в благодарностях. Единственное, что он мог сделать для этой женщины, которая спасла жизнь его дочери.

– Не представляю, чем бы я мог тебе отплатить. Мы до конца жизни будем у тебя в долгу.

– Ради Бога, сеньор Вальдес, не беспокойтесь.

– Передай привет твоим господам со всем моим уважением. Я тебя провожу.

Сеньор Вальдес и представить себе не мог, что когда-нибудь произнесет подобные слова и что окажется в долгу у семьи, предавшей его деда. Он взял Маринью под локоть и проводил до парадной двери. Опираясь на каменную стену, она почувствовала себя увереннее, когда дон Густаво вложил ей в руку легкий посох.

– Ступай с Богом и продолжай творить добро.

Вернувшись в спальню, дон Густаво подошел к кровати и поцеловал донью Инес в лоб.

– Ты снова доказала, что ты лучшая мама на свете.

Несмотря на слабость, она попыталась сесть, обложившись подушками. Она была настолько слаба, что слова дрожали на губах.

– Девочка не хотела со мной оставаться.

– Да нет же, любовь моя. Не в этом дело…

– Нет, в этом, девочка хотела уйти с Мариньей… – сказала она с горечью.

– Откуда ты это взяла?

– Не знаю, Густаво. Я не понимаю, что со мной…

– Что-то произошло?

– Ничего не произошло, но девочка… – снова сказала донья Инес. – Она хотела уйти с ней…

– Не говори глупостей.

– Это не глупости, Густаво.

– Сейчас она уже с тобой! Это главное.

– Только мать может это знать: девочка не хотела оставаться со мной.

Дон Густаво не стал возражать, чтобы у нее опять не поднялась температура, и погладил жену по голове: волосы были слипшимися после двух суток, проведенных в постели.

– Ты чудесная, – пробормотал он.

– Больше всего у меня болит вот здесь! – Она указала на сердце, где покоилась головка Каталины.

– Главное, что ты такая замечательная, любовь моя, – повторил он, пытаясь увести ее от грустных мыслей.

– А ты обратил внимание на то, что наконец в этой семье родилась девочка? Ее послала нам твоя мать.

Дон Густаво всмотрелся в лицо своей дочери. От одного упоминания о донье Марте все у него внутри переворачивалось и в желудке начинали бушевать какие-то злобные твари.

– Не вспоминай ее.

– Но почему я не должна этого делать, любовь моя?

– Потому что она умерла.

Каталина плакала не переставая.

– Инес, я должен идти на фабрику. Сегодня постараюсь вернуться до темноты. Отдыхай. Я позвоню в Сан-Ласаро, и во всех поместьях узнают, что на свет родилась первая девочка по фамилии Вальдес.

Донью Инес даже в самой малой степени не волновало, сколько народу узнают о благополучных родах. Когда-то она была здесь счастлива, но уже через год после того, как супруги покинули Кубу, несчастья в ее семье пошли одно за другим. Ее родители умерли, сестры эмигрировали. Ничто больше не связывало ее с той землей.

– Можешь не торопиться. Мы будем ждать тебя здесь, – сказала она ему.

Он поцеловал ее в щеку, и донья Инес снова повторила.

– Эту девочку послала твоя мать, любовь моя, – прошептала она.

Дон Густаво перевел дух, закрыв двери в спальню, где его жена укачивала малышку на руках.

– Я всегда буду любить тебя, – сказала она ей, раскрывая пеленки и прилаживая ребенка для кормления.

Каталина с трудом открыла рот, чтобы присосаться к переполненной груди. Донья Инес так никогда и не узнала, как и до каких пор ей придется защищаться от этой девочки, которую она не рожала и которую ей так трудно будет любить до самой своей смерти.

Глава 6

История человека – это история его любви. Густаво Вальдес привез свой опыт с Кубы. Но он не учел, что в любовных хитросплетениях сгорают двое: мужчина и женщина.

В то утро, когда дон Густаво вышел из замка, предварительно убедившись, что Рената не рыщет поблизости, он решил не ходить на фабрику. Он решил проверить, как набираются сил посаженные им дубы и каштаны. Это был лес четыре километра в длину и три в ширину, на границе которого произошел случай с Одноглазым. До тех пор ни у кого не получалось получить хоть какую-то пользу от подобной почвы и за такое короткое время; у нее менялись соседи, ее продавали иностранцам. То был его шедевр, полный жизни. Здесь не было магии моря, но эта земля жила по своим правилам. Не было слышно неумолчного гула прибоя, зато ее безмолвие говорило о многом.

Он шел быстрым шагом, держа в руке нераскрытый зонт и отмечая им каждый шаг. Все эти дни ему было не по себе, и он не знал, болезнь это или просто последствия страха, который ему внушала Рената. Словно прилив в Пунта до Бико, когда волна выбрасывает на берег тела потерпевших кораблекрушение, донья Марта вернула память о себе, когда его жена про нее вспомнила. Эта девочка заразит собой его семью, будто тифом или чумой.

Он шел среди деревьев, смотрел, как рабочие подрезают ветви и шлифуют стволы, и чувствовал, как удача приносит ему облегчение. На ходу он делал замечания властным тоном, принесенным ветрами феодального прошлого. Он пожелал им хорошего рабочего дня и неторопливым шагом отправился на фабрику, стараясь привести в порядок мысли, которые извивались, словно змеи, постепенно принимая облик Ренаты.

«Господь знает, что это был всего-навсего каприз».

Дрожь сотрясла его с головы до ног.

«Только каприз?»

«Только каприз», – ответил он себе.

Видение обнаженных ног – свежий ветер не развеял его. Фигура женщины, заставившей его сдаться и попытаться понять почему.

«Почему?» – спросил он себя.

Он не знал, чем это объяснить. Впервые в жизни, на краю пропасти, дон Густаво понял предательские измены своего отца.

«По той же причине, по какой грешил мой отец, согрешил и я. Вот почему я это сделал», – сказал он себе, как будто подобное объяснение освобождало от всякой вины.

«Но почему мой отец делал это?»

«Ай-ай, потому что плоть слаба, а воля хрупка. Потому что ничто человеческое нам не чуждо. Потому что человек не святой».

И хотя он не успел задать отцу этот вопрос – слишком скоро того настиг инфаркт, – он все равно не стал бы спрашивать. Есть вещи, про которые отцам вопросов не задают.

Возможно, ответ крылся в его слабой воле, в неспособности сдерживать свои инстинкты – качестве, им унаследованном. Женщины сами провоцировали пробуждение желания.

Если Мария Виктория ходила через заросли сахарного тростника, покачивая бедрами, то взгляд Ренаты, словно у черной кошки, притягивал, как магнит: ее глаза были желтыми на солнце и зеленоватыми по ночам, губы полные, а грудь выпирала из-под одежды. Она имела привычку появляться и исчезать, будто знала, когда сеньор отпускал охрану. От нее пахло желанием, этим наущением дьявола, что ведет в пропасть греха.

И он согрешил.

Он пошел на это однажды ночью, полной весенних ароматов. Если он так никогда и не смог отделаться от этого воспоминания, то потому, что некоторым из них не суждено забыться.

Неуправляемые страсти, благодаря которым вертится мир мужчин, и они подталкивают на ошибки, за которые мужчины потом расплачиваются всю жизнь.

Он проник в нее с яростью, забыв о своем браке, и страсть, обесцвеченная годами семейной постели, вернулась к нему. Он смаковал опасность каждого поцелуя, каждого толчка, каждого стона, который он подавлял, чтобы их не обнаружили. Он никогда не любил Ренату, но сделал это, потому что ее чувственность разрушала его, стоило ему ее увидеть.

Он бы проник в нее тысячу раз. Когда сеньор Вальдес узнал, что она беременна, то не сомневался, а точно знал: ребенок от него, поскольку Рената жаловалась, что Доминго не годится для выполнения супружеских обязанностей. И хотя не было необходимости это подтверждать, дона Густаво затрясло, когда он услышал ее слова.

– Это наш сын, – сказала женщина, глядя ему в глаза, ища сострадания или хотя бы участия.

– Этому не бывать! У нас с вами нет ничего общего! Никогда!

Теперь дон Густаво проводил ночи, как и положено хозяину, он отстранился от Ренаты и снова стал сеньором, у которого, как когда-то говорила ее мама, «длинные руки» и на которого ей нечего было надеяться.

– Сделайте все необходимое, чтобы этот ребенок не родился. У вас всегда будет еда, а у вашего мужа выпивка. Мы заключим выгодное для вас соглашение, но ни один бастард не замарает нашу семью.

– Как ты можешь говорить мне такое, дон Густаво? Почему вдруг…?

Он не дал ей закончить, и его покоробило обращение на «ты», которое они употребляли в минуты близости.

– Пожалуйста, прошу тебя обратиться к голосу разума. Все, что произошло, – ужасная ошибка. Больше я повторять не буду. Этот ребенок не должен родиться.

Эти слова причинили служанке худшую боль, чем сотня ударов хлыстом у столба в Сан-Ласаро. Вне себя от гнева Рената тихо пробормотала слова, которых никогда бы не сказала в полный голос из страха перед последствиями. «Я слишком малодушна, чтобы совершить такое преступление».

Женщина не только не прервала беременность, но всячески старалась оберегать себя: не носила ничего тяжелого, например дрова, сельскохозяйственные инструменты, подойники с молоком. Никто не догадывался о причине такой заботы о себе, когда она мыла полы, только стоя на коленях, или когда стала тщательно относиться к положенному ей времени отдыха. Никто не видел ее ни в кабачке, ни в порту, ни на местных ярмарках. Только сеньор Вальдес замечал, как растет ее живот.

Если Рената в то время и представляла себе, что она сотворит со своей дочерью, то никто другой ничего об этом не знал.

И никто ничего не знал, когда она задумала план, разработала его и тихо ждала, когда настанет день, чтобы его осуществить.

Решив нанести удар, она подстерегла дона Густаво у входа в замок, дождавшись его на следующий день после рождения обеих его дочек.

– За все надо платить, мальчик мой. Причем в этой жизни. Другой у меня нет.

Земля ушла у него из-под ног. Если Рената и обладала каким-то достоинством, это было упорство. И в хорошем, и в плохом смысле. Она была способна на все, но в тот момент даже она сама не знала, как далеко сможет зайти.

Как только он вошел на фабрику, оклик Фермина отвлек его от размышлений, в которые он был погружен.

– Только бы не было беды, дон Густаво!

Тот изменился в лице.

– Что случилось, Фермин?

– Пришла телеграмма с Кубы.

– Телеграмма?

Дон Густаво удивился не меньше, чем его управляющий. Оба знали, что его брат Хуан, единственный из Вальдесов, оставшийся жить на острове, писал только, чтобы поздравить семью с Рождеством и с днями рождения. Чуть позже выяснилось, что на телеграмме не было его подписи – только имя.

Глава 7

– Мы отплываем как можно скорее.

– Густаво, ради бога, мы не можем так поступить. Я еще не восстановилась, и мы не знаем, что нас там ждет. Куба уже не наша родина.

– Возражения не принимаются. У Исабелы достаточно времени, чтобы уложить чемоданы.

– Густаво, прошу тебя, – продолжала умолять она. – А как же замок?

– За ним присмотрят Рената и Доминго.

– А фабрика?

– Ее возьмет на себя Фермин.

– О Боже мой! – воскликнула донья Инес, прижимая руки к груди.

– Инес, прошу тебя, не усложняй ситуацию. Мой брат умер! – резко произнес он. – Он был одинок, никогда не был женат. Он всего себя отдавал имению нашего деда. А теперь пришло мое время. Мы не можем бросить нашу собственность!

Новость о смерти Хуана Вальдеса разлетелась по фабрике, словно пыль. «Хозяин уезжает? Вальдесы эмигрируют?» – спрашивали люди друг друга. Даже крысы перепугались, видя, как работницы хлюпают носами, отложив пилу, а мужчины сидят, обхватив голову руками, как будто им объявили о конце света.

Все ждали каких-то слов от хозяина, который бы заверил их, что назавтра у них будет хлеб насущный, однако сеньор Вальдес ушел с фабрики, не проронив ни слова. В тот момент он не знал, как ему предстать перед служащими, как, глядя им в глаза, сказать правду, которую он скрывал даже от доньи Инес: он даже приблизительно не представлял себе, когда вернется, и понятия не имел, что творится в имении «Диана» – разорено ли оно или процветает.

После разговора с женой он закрылся в библиотеке замка. Он то и дело слышал, как она откашливается. Единственный признак жизни, который она подавала.

Донья Инес плакала не переставая. Она говорила, новорожденная еще слишком слаба, сомневалась, хватит ли у нее молока для ее беспокойной дочки. Исабела не понимала, что брать с собой в багаж, и только и делала, что жаловалась.

– Сеньора, а что делать с длинными платьями? Положить их вместе с простынями или в отдельные баулы? А как быть с костюмами сеньора? Они ему там понадобятся?

– Я не знаю, что тебе сказать, Исабела. Все произошло так быстро… так быстро! А мои дети… что с ними будет?

Хайме, годовалый малыш, дотронулся до сестры: грядущее путешествие его не волновало.

– Я должна проститься с нашими дамами из Пунта до Бико. В любом случае мы не можем покинуть собственные земли, как беглецы.

– Сеньора, а теперь вернитесь к багажу. Ради Бога, скажите мне, что мне со всем этим делать.

Служанка показала на шкафы, набитые одеждой от лучших швейных домов. Шляпы, перчатки, обувь, сумки.

Донья Инес смотрела на все это с отчаянием человека, который не может ответить на такой простой вопрос.

– Исабела, ты одевала меня последние годы моей жизни. И прекрасно знаешь, что я ношу, а что – нет. Что выберешь, то и ладно. Обещаю, не упрекну тебя ни словом, когда мы приедем на Кубу.

Донья Инес хранила добрые воспоминания о тамошней жизни, но она уже давно привыкла к Пунта до Бико. Далеко позади остались сожаления об огромном расстоянии, отделявшем ее от острова, тоска по яркому солнцу или по прогулкам до внутренней гавани порта, откуда можно было увидеть, как отплывают корабли, направляясь в другой мир. Порой она чувствовала желание подняться на борт одного из них и уплыть вместе со своими близкими, но близкие умерли, и она поняла: ее семья живет в замке Святого Духа. Она одна из семьи Вальдес.

Сейчас, среди беспорядочно раскиданных по полу спальни баулов, она поняла, что ей придется покориться обстоятельствам с женским смирением. Донье Инес и так было, что оплакивать, когда она читала новости из газет, приходившие по телеграфу. Испания проиграла войну, больше не владела Кубой, лишилась Пуэрто Рико и Филиппин, так что перестала быть империей, и донья Инес опасалась столкнуться с враждебной страной, где история превратила производителей сахара в неудачников. Однако она не осмеливалась говорить с сеньором Вальдесом о своих опасениях, поскольку ее мнение никогда никого не интересовало. В самом деле, мнение женщин значило для мужчин мало, им интересовались разве что их жены. И потому донья Инес удовлетворяла свой интерес, читая прессу, приходившую в замок, или книги, которыми увлекалась, пока дон Густаво был на фабрике. Она сидела на ковре в библиотеке и часами не могла оторваться от Пардо Басан[13] или от стихов Росалии де Кастро[14]. Обо всем, что она узнавала, она рассказывала за чаепитием другим сеньорам и советовала им обратиться к своим мужьям. «Пусть они выписывают книги, они такие же долговечные, как драгоценности», – говорила она. Если ей удавалось достучаться хотя бы до одной из них, она считала, что выигрывало от этого все человечество. То же самое она проделывала с работницами фабрики, но там говорила другое. Она говорила, если женщина не хочет, нельзя позволять мужу брать ее силой. Нельзя, чтобы мужчина поднимал руку на женщину. Надо запретить оскорбления и стоит разбавлять вино водой, чтобы избежать пьянства. Все это противоречило воскресным проповедям дона Кастора, но донье Инес было все равно. Когда священник говорил, что женщина дана в услужение мужчине, сеньора Вальдес опускалась на молитвенную скамеечку и смотрела на распятие в ожидании объяснений.

Но никакого ответа не было.

Слышался только назидательный голос дона Кастора – и все.

Так что по окончании мессы донья Инес быстро возвращалась в замок и записывала слова священника, не пропуская ни одного, чтобы оспорить их на дамских собраниях.

Уже в середине дня, так и не пообедав и пребывая в отвратительном настроении, дон Густаво вышел из своего убежища и спросил, как продвигается упаковка багажа. Донья Инес ответила, что все хорошо, и чуть не спросила о ближайших планах, когда они отплывают, на каком корабле и есть ли у них билеты. Но не решилась: пусть себе идет восвояси. Хлопнула парадная дверь, и порыв ветра влетел в открытые окна, освежая воздух.

– Куда он пошел? – задала Исабела бестактный вопрос.

– На фабрику, я полагаю. Его состояние меня беспокоит. Ничего нам не говорит, мы даже не знаем, когда отправляемся. – Она посмотрела на окно, потом на служанку. – Он плохо выглядит или мне кажется?

– Он плохо выглядит, сеньора.

Донья Инес вдруг умолкла. Она понимала, у мужа горе, но чувствовала себя одинокой, как никогда.

В процессе сборов она решила написать прощальное письмо всем сеньорам Пунта до Бико. Всего несколько строк, которые Рената передаст в руки хозяйкам особняков.

Донья Инес села за круглый столик на террасе Сиес, достала перо и маленький листок бумаги. Она не знала толком, что сказать. Мысли, чувства, ощущения – все перемешалось и билось в мозгу, словно разряды электрического тока, не давая сосредоточиться. Она разговаривала сама с собой.

«Скажи им, что они всегда будут с тобой, что твое сердце остается здесь, в Пунта до Бико, что ты возвращаешься на родину детства, но родина твоих детей здесь, и что ты увозишь Хайме и мою дорогую девочку, красавицу Каталину, которая будет расти под рокот прибоя другого моря. И ты оставляешь замок, как надежный знак того, что еще вернешься. Пусть будет, что будет».

Она просмотрела каждую записку, подписала их все и добавила везде еще одну фразу: «Пока меня не будет, не забывайте читать».

Она разложила записки по конвертам, запечатала их и быстро спустилась к Ренате, которая возилась в кухне.

– Ай, сеньора! – воскликнула та, едва увидев донью Инес. – Как вы хорошо выглядите!

– А как твоя девочка, Рената? У меня не было времени даже спросить тебя об этом, – вместо ответа сказала сеньора, приветливо улыбаясь. – Тебе передали колыбельку?

– Да, сеньора. И она спит в ней, словно ангел.

– Как ее зовут?

– Клара. Ее зовут Клара, – ответила Рената.

– Я бы хотела взглянуть на нее, пока мы не уехали.

– И куда же вы едете?

– Сеньор вам ничего не говорил?

– Мне он точно ничего не сказал. Не знаю, может, он говорил с Доминго.

Рената вытерла руки кухонной тряпкой и, с тревогой глядя на хозяйку, снова спросила:

– Так куда же вы едете?

– Не говори, что я тебе рассказала, но мы уезжаем на Кубу. Умер брат сеньора, и мы должны взять на себя управление сахарными плантациями.

Рената обхватила голову руками.

– Как вы меня огорчили, сеньора!

Она вдруг ясно представила себе обеих девочек и как она быстрым движением положила свою дочь Клару в колыбель, где убаюкивали Каталину.

«Господи, зачем я это сделала?» – мысленно простонала она.

Раскаяние привело к болезненному осознанию того, что она может потерять дочь. Может быть, не навсегда, но точно на то время, пока длится путешествие сеньоров.

– Это уже решено? – спросила Рената, сдерживая слезы.

– Ему все равно, чего хочу я… Не плачь, Рената. Мы вернемся.

Донья Инес подошла к ней, обняла и погладила по голове. Волосы у Ренаты были гладкие, длинные, черные.

– Вы останетесь здесь. И ваша дочка ни в чем не будет нуждаться, – сказала донья Инес.

– Здесь, в замке?

– Ну, конечно, Рената.

Служанка положила тряпку на край каменной раковины, но ответить на объятие не смогла.

– Понимаю, ты потрясена, но все будет хорошо, – прошептала сеньора. – Береги дочку, чтобы росла здоровенькая. И еще сделай, пожалуйста, одну вещь: возьми эти конверты, а когда мы уедем, разнеси их по особнякам и передай в руки хозяйкам. Сделаешь?

– Да, сеньора. Конечно.

– А сейчас помоги мне накрыть мебель простынями. Исабела занимается упаковкой багажа. Не стоит терять время.

Прощание на фабрике прошло без церемоний. Дон Густаво позвал Фермина и сообщил ему о своих планах. Он сказал, что тот остается за главного, что он нужен ему как никогда и что самое важное для Фермина – знать себе цену. Все это повергло управляющего в такую тоску, что его глаза увлажнились.

– А сейчас, – закончил дон Густаво, – пойду соберу рабочих.

Фермин не мог совладать со слезами, которые текли по щекам; он закрыл глаза ладонями, чтобы рабочие не увидели, как он плачет.

Рабочие смотрели холодно, а их морщинистые лица выдавали усталость. У пожилых мужчин морщины были глубокие, у молодых – пока только черточки на лбу. Запущенная щетина и мозоли на ладонях были как у всех, кто обрабатывает мерзлую древесину зимой и сухую летом. Это оставляло свой след и делало их похожими друг на друга.

Та же история была с женщинами. Голову каждой покрывал черный платок. Черный был также и обычным цветом для толстых чулок, связанных вручную из овечьей шерсти, которые они носили на работу. Деревянные башмаки громко стучали по полу.

– А сеньора Вальдес тоже уезжает на Кубу? – спросила одна из них.

Учитывая серьезность момента, вопрос прозвучал так странно и так неожиданно, что дон Густаво посмотрел на остов корабля, откуда доносился голос работницы, пытаясь определить, кто его задал. Ответил он без колебаний.

– Разумеется. Сеньора отправляется вместе со своим мужем и двумя детьми.

Не хватало добавить: «И на этом хватит разговоров».

В самом деле, было нелепо полагать, что донья Инес останется в замке, но все так ее уважали, что вопрос, заданный работницей, был скорее пожеланием. Однако тот, кто действительно ждал ответа, его не получил, поскольку никто больше не осмелился открыть рот. Позже женщины, работавшие на фабрике Вальдеса, собрались в бараке на обед и дали волю воображению. Что, если семья разорилась, что, если на земли Кубы обрушилось какое-нибудь несчастье, что, если дон Хуан, холостой брат дона Густаво, погиб при странных обстоятельствах?

Что, если…

Так обстояли дела накануне отъезда сеньоров Вальдес на Кубу, а все остальное, что про это говорили, пустая болтовня.

Намного тяжелее было прощаться со слугами замка. На обратном пути дон Густаво подбирал подходящие слова, но как только вспоминал про Ренату, чувствовал рвотные позывы.

И его стошнило.

Он уперся головой в стену задней части замка, спрятавшись в кустах, чтобы его никто не увидел. Его рвало зеленоватой желчью и жидкостью, наполненной страданием, гневом и страхом.

Когда он оправился, то позвал в гостиную слуг одного за другим и заговорил с ними так, словно забыл, кто они такие, будто никогда их не видел, словно они были иностранцами, к которым он обращался впервые. Вид мебели, покрытой простынями, снятые картины, портрет дона Херонимо, прислоненный к стене, – все это произвело на него тяжелое впечатление. У него мучительно сжалось сердце.

То, что он сказал, не слишком отличалось от официальных объяснений, которые он давал на фабрике. Он обращался только к Доминго. На Ренату не взглянул ни разу.

Он велел охраннику проинформировать дона Кастора, священника, и доктора Кубедо. Он также попросил его сходить в дом сеньоров Сардина, чтобы сообщить им о своем решении, но тут же передумал.

– Нет, лучше не надо. Не стоит их радовать.

Рената вышла, с трудом передвигая ноги.

– Исабела, – обратился дон Густаво к служанке, – думаю, тебе надо ехать с нами. Ты нужна сеньоре.

– Но, сеньор… – пробормотала та.

– Предпочитаешь остаться здесь умирать от холода?

– Нет, сеньор.

– Значит, решено. Займись багажом. Мы отплываем завтра рано утром.

Итак, сеньоры Вальдес – дон Густаво и донья Инес, их сын Хайме, малышка Каталина – и служанка Исабела выехали февральским утром в среду в направлении порта на нескольких машинах, заполненных поклажей. Всего было семь баулов с одеждой; чемодан сеньоры, с которым она приехала сюда, а теперь возвращалась на Кубу; простыни первой брачной ночи и хлопковые полотенца, в которые были завернуты драгоценности, а также шляпы доньи Инес и деревянная статуэтка Сантьяго Апостола.

Собаки горестно выли, и Доминго пришлось привязать их к железной ограде, иначе они бросились бы вдогонку за хозяевами.

У ворот в имение стояла Рената с Кларой на руках, которая жадно, как все дети бедняков, сосала грудь. Именно в этот момент донья Инес впервые увидела свою настоящую дочь, и сама не зная почему, она навсегда запомнила ее образ.

С губ Ренаты снова слетели слова, которые она сказала по-галисийски дону Густаво:

– Вот ты и начал расплачиваться, мальчик мой.

По влажной дороге, покрытой опавшими листьями, она вернулась в дом, где родила девочку, не зная теперь, увидит ли ее когда-нибудь снова.

В этот момент Клара заплакала. Рената посмотрела на нее и вытерла ей слезы; она не была уверена, что сможет полюбить эту девочку, как собственную дочь.

Глава 8

Прошло уже несколько часов после того, как судно пароходной компании «Арротеги» вышло из порта в направлении острова Куба. Донья Инес не выходила из каюты первого класса, забронированной для семьи. Она продрогла до костей.

Она не испытывала никакого желания созерцать, как удаляется берег и замок на холме Святого Духа, каменные стены которого освещались бледными лучами восходящего солнца. Ее поглотила неизвестность: она не знала, когда вернется, но спрашивать у дона Густаво не решалась.

Прощание с Ренатой и Доминго, напутственные слова, высказанные на рассвете доном Кастором и доктором Кубедо, пришедшим взглянуть на новорожденную, оставили у нее привкус горечи. Служанка с ребенком на руках вызвала у нее зависть. У нее, которой нечему и некому было завидовать, потому что она имела все и до сих пор считала себя счастливой.

И, однако…

Она завидовала, потому что Рената оставалась в Испании, а она уезжала в неизвестность с новорожденной девочкой, которая не доверяет и боится собственной матери.

Пока она укладывала в колыбель Хайме и делала все возможное, чтобы заставить Каталину уснуть, ее муж общался с другими пассажирами и капитаном. Они говорили о потере колоний, что было несчастьем для Испании, и о спасенной монархии. Донью Инес тоже всегда интересовали подобные темы, но ей никогда не давали возможности принимать участие в разговоре.

Исабела выглядела обеспокоенной; она сидела на стуле, откинувшись на спинку, и смотрела на свои руки, словно собиралась считать, через сколько дней они достигнут крепости у берегов Гаваны. Получалось, что пальцев на руках не хватит.

Предстояли трудные недели. Донья Инес это знала. В памяти еще сохранились тяжелые воспоминания о плавании с Кубы в Испанию. Возможно, потому, что они пересекали Атлантику в каютах, где пахло курицами и портом.

Она ждала, когда солнце поднимется повыше, чтобы выйти на палубу, где мужчины дудели в волынки, а женщины пели народные галисийские песни, перебирая четки. Мысль о том, чтобы вернуться на Кубу, уже давно не приходила ей в голову. Когда они уезжали с Кубы, жить в Испании ей не очень хотелось. Однако любовь к дону Густаво помогла преодолеть горечь расставания с островом, она оставила семью и комфорт прекрасного имения, где жила со своими сестрами, желанными невестами из семьи Ласарьего. Каждая из трех отправилась навстречу судьбе туда, где проживала диаспора любимого человека. Младшая вышла замуж за доминиканского владельца кафе, а старшая – за морского офицера британского флота, который увез ее в Ливерпуль. Она, средняя сестра, была единственной, кто породнилась со своими корнями, но сейчас это ничего не значило. Она возвращалась на Кубу, неизвестно на сколько, и мелкая дрожь ностальгии пробирала до костей.

От гнева кровь стыла в жилах. Она попыталась скрыть его, изображая любовь, но ничего не вышло. Она смотрела на Каталину и чувствовала сострадание. Смотрела на Хайме – то же самое. Тогда она стала смотреть на океан, и когда ее взгляд потерялся в его бесконечности, она уснула, не думая больше ни о чем. Исабела тоже сдалась, а дети погрузились в дремоту и наконец затихли.

Через несколько часов донья Инес проснулась: казалось, у нее температура и болит зуб, но то были просто последствия приснившегося кошмара. Она тяжело дышала. Сжала кулаки так сильно, что впилась ногтями в ладони. Двигалась она с трудом.

Как могла, она привела себя в порядок. Причесалась, разгладила платье, припудрила щеки. Детей тоже привела в порядок. Велела Исабеле сопровождать ее на палубу. Ей хотелось подышать свежим воздухом.

Они позавтракали в одном из салонов, несмотря на то что голод куда-то улетучился. Пить тоже не хотелось, но Исабела сказала, надо копить силы, чтобы выдержать все, что им предстоит.

– Ты права, – согласилась донья Инес. – Поищи моего мужа, сделай милость.

– Да, сеньора, – ответила Исабела.

Дон Густаво присоединился к ним, и они пили и ели под взглядами пассажиров, которые останавливались, чтобы посмотреть на новорожденную девочку и малыша Хайме.

Матросы трудились не покладая рук. Их беготня отвлекала пассажиров, особенно когда в условленные часы приходили служащие контроля за эмигрантами, направлявшимися на Кубу в поисках лучшего будущего. Как будто будущее – это золото. Или сахар. Или кофе.

Во время первого плавания, в Испанию, она слышала, что в каютах третьего класса имели обыкновение пить анисовую водку, чтобы лучше переносить качку, но если все-таки накатывало, они вспоминали Сан-Кинтин[15], и тогда раздавались голоса, звучавшие громче остальных и бунтовавшие против всего. Иногда из-за голода. Иногда из-за жажды. А то еще из-за холода, но большинство – из-за влажности, пожиравшей их с ног до головы.

Дни шли за днями, и никто понятия не имел, сколько их прошло.

Бывали хорошие дни.

Бывали плохие.

Иногда оживленные.

В большинстве своем скучные.

Море владело ими и регулярно насылало рвоту.

С самых первых дней Исабела, так сильно огорчавшаяся из-за того, что сеньора ничего не ест, сама потеряла аппетит и стала молчаливой. Она погрузилась в состояние, напоминающее летаргию, и неотрывно созерцала через иллюминатор пустынный океан без единого клочка земли, который мог бы нарушить его монотонность. Приступы летаргии сменялись приступами безумной активности. Она перекладывала одежду, то и дело входила и выходила из каюты, болтала с матросами.

Самым большим развлечением была прогулка ранним вечером. Супруги Вальдес и их дети одевались по-воскресному. Донья Инес сама придумывала какое-нибудь украшение для прически, а под шерстяным пальто у нее струилось длинное, до пола, платье. Последствия родов ушли, и к ней вернулась девическая стройность.

Несмотря на опасения, у нее было достаточно молока для Каталины. Морская качка убаюкивала детей, так что и девочка, и ее брат Хайме спали ночи напролет не просыпаясь. Около трех часов утра донья Инес вставала, чтобы покормить Каталину.

И так каждый день.

Каждый переносил качку по-своему.

Тишина обрушивалась на них, когда они возвращались с прогулки или из гостиных, где дети сеньоров Вальдес привлекали внимание дам. Они всегда так нарядно одеты. У них такая белая кожа, а у малышки такая нежная, и когда-нибудь она сможет рассказать, что ей исполнился месяц на борту парохода, направлявшегося к затерянному в океане острову.

На публике дон Густаво изо всех сил старался скрывать неотступную тревогу, терзавшую его душу. Остальное время он представлял собой молчаливую тень человека, одержимого морской гладью. Он неотрывно смотрел на горизонт, словно пытался найти ответ в неведомой точке, которую только он один мог разглядеть или почувствовать встревоженным сознанием.

– Вот ты уже и начал расплачиваться, мальчик мой.

«Что за дьявольщину несет эта Рената, боже мой! Разве я мало заплатил своим страданием и сознанием того, что это моя дочь, что я оставил ее в Галисии, ведь это моя кровь, и она будет жить в том же самом мире, где живу я».

Хуже всего было то, что ему не с кем было поделиться своими мыслями и тягостными размышлениями – они превращали его в одинокого волка, что рыщет по бесплодной степи, побуждаемый к самоубийству, приговоренный к высылке, которая должна изменить контуры его судьбы.

– Мальчик мой…

Манера, с которой женщина обращалась к нему, полунасмешливая, полуразвязная, почти оскорбительная, с оттенком нежности, раздражала его до крайности.

Он перебирал в памяти, не осталось ли в замке чего-то такого, что Рената могла использовать ему во вред. Квитанции, письма, записки рабочих, из тех, что умели писать. Счета фабрики, счета арендаторов земель. Документы по судебной тяжбе с Одноглазым. Чего-то, что могло бы заинтересовать эту женщину.

Если ей придет в голову порыться в библиотеке, она сможет найти кое-какие фотографии дона Густаво в детстве. Она сможет их украсть, но не более того. Да, украсть-то она сможет, повторил он, чтобы убедиться, на кого похожа их дочь. И чтобы понять, чего в ней больше – от отца или от нее.

В последние дни путешествия они пережили шторма, которые, казалось, не кончатся никогда. Вздыбившийся океан ударял в корпус корабля, волны переливались через палубу, и при каждой атаке супруги Вальдес замирали от ужаса.

Ненастье длилось пять дней.

Целых пять дней пассажиры, положившись на опыт капитана, согласно его приказу, выходили из кают только в установленное время. Пришлось сесть на вынужденную диету, которую пассажиры первого класса не планировали, и отказаться от прогулок. По настоянию некоторых сеньор, капитан вынужден был держать открытым чайный салон.

Молнии на горизонте освещали каюту. От страха Исабела сидела, подтянув колени к подбородку.

И считала.

Десять.

Девять.

Восемь.

Семь.

И так до нуля.

Потом снова считала.

– Да, моя Каталина. Да, моя красавица. Буря скоро пройдет, – шептала донья Инес.

Когда девочка затихала, приникнув к груди сеньоры, начинал хныкать испуганный Хайме. Тогда донья Инес обнимала его свободной рукой.

– Тихо, малыш. Все прошло. Это всего лишь буря. Уже совсем скоро мы прибудем на Кубу.

Время остановилось.

Донья Инес наблюдала за доном Густаво: он не сказал ни единого слова ей в утешение, ни разу не протянул руку помощи и не поддержал ее ободряющим взглядом. С того момента, как они поднялись на борт судна, она почувствовала, что его будто нет рядом. Путешествие отдалило его от него самого, и она понимала: что-то в нем изменилось навсегда. Вообще-то, дон Густаво был веселым и говорливым в любых обстоятельствах. Он всегда умел видеть хорошее даже в самой тяжелой ситуации. Она только однажды видела его раздраженным – во время той истории с Одноглазым. Сейчас, хотя и казалось, что он растерял свою веселость, она продолжала любить его, как в первый день знакомства.

Она помнила тот день. Как можно забыть самый счастливый день жизни?

Ему было двадцать два, ей девятнадцать.

Он был одет в льняной костюм, сидевший на нем как влитой. Надо сказать, тогда и речи быть не могло о том, чтобы снова его увидеть: такова была антипатия доньи Лоры к семье Вальдес из-за истории со служанкой Марией Викторией. Не будем забывать, что все сплетницы только об этом и говорили, так что юная Инес даже подумывала отравить их.

Ее это ужасно раздражало…

Она улыбнулась, вспомнив, как смешно выглядели семейные собрания под крики птиц, живших в саду. Она никогда не рассказывала об этом мужу, опасаясь напоминать ему о мрачных годах его жизни. Она также не говорила ему, что ее семья наладила контакты с Вальдесами только из-за коммерческого интереса. Плантации «Дианы» приносили столько прибыли, что никто не мог не считаться с доном Херонимо. Но чтобы простить по-настоящему – они никогда его не простили. Лора Ласарьего близко к сердцу приняла удары хлыстом и всегда думала, что эта семья одержима дьяволом: если кто-то забивает до смерти служанку, какой бы эта служанка ни была, у этого человека злобная душа. И внутри у него дьявол.

Донья Инес сожалела обо всех умерших, которых когда-то оставила на Кубе и с которыми скоро встретится вновь. Особенно сожалела она о доне Херонимо, который никогда не делал ничего плохого.

Наоборот.

Старик умер, не удостоившись ни поруганий, ни славы.

Она подняла глаза и увидела зеркало в латунной раме, а в нем, как раз напротив, свое отражение. Ее красота тоже несколько увяла. Она уже не была прежней девушкой, однако после двух родов кожа сохраняла упругость, глаза сияли, а волосы были такие же пышные. Она перевела взгляд на свою грудь, которой кормила Каталину, и почти шепотом, чтобы не беспокоить ее, произнесла:

– Я дам тебе то, чего не было у меня: крылья, чтобы летать.

Она поцеловала ее в щеку, мокрую от молока.

– Придет день, и ты унаследуешь наши земли.

Она почувствовала, что вся дрожит, произнося эти слова в присутствии старшего сына, но если она чего-то и хотела в жизни, так это родить на свет девочку, чтобы та восстала против обычной судьбы сеньорит. Девочку, которая садится за тот же стол, что и мальчики. Которая читает книги, чтобы быть свободной.

Которая…

Картины будущего мелькали перед ней всю ночь, пока сон не сморил всю семью.

Электрические разряды слышались теперь только вдалеке.

Плавание приближалось к своей божественной литургии.

Позади осталось множество дней.

Ночей.

Ненастье.

Раздражение одних, обращенное на других.

Первые признаки ностальгии.

Последние вздохи и изнурение на лицах пассажиров.

Глава 9

Дорита, креолка, работавшая служанкой у доньи Лоры Ласарьего, терпеливо ждала на причале Гаванского порта прибытия обычного судна с эмигрантами с Ямайки для своих новых хозяев, сеньоров Брайтон. Донья Инес не предупреждала о приезде, но Дорита увидела ее и запрыгала от радости, будто ей явилась сама Дева Мария. Они обнялись и расцеловали друг друга в обе щеки.

– Что ты здесь делаешь, Дорита?! – воскликнула сеньора. – Ты знала, что мы прибываем?

Дорита покачала головой и объяснила донье Инес, что все изменилось с тех пор, как они уехали, а ее родители умерли от холеры, которая косила целые семьи и сгубила весь урожай. Она сказала также, что теперь всем распоряжаются британцы и американцы, что они обращаются со слугами вежливо и уважительно, но ей все равно не хватает испанцев.

Она поздоровалась с доном Густаво и выразила соболезнование. Она знала о смерти его брата Хуана. На самом деле в Сан-Ласаро не было никого, кто бы об этом не знал.

– Вы приехали, чтобы поднять предприятие? – спросила она с любопытством.

Ни донья Инес, ни дон Густаво не знали, что отвечать. Сеньор глубоко вздохнул, и его легкие наполнились гнетущей тоской. Не время и не место было давать объяснения – в порту, среди толпы, под взглядами матросов, махавших им с палубы на прощание, и эмигрантов, этих неудачников, которые наконец попали на вожделенную пыльную землю. Родственники кубинцев и те, у кого водились деньги, проходили без проблем. Но бедняков пересаживали на суда с экипажами из негров и везли в Трискорнию, где на вершине холма они сидели в лагере на карантине.

Дорита потрепала Хайме по пухлой щеке, погладила по голове новорожденную и, прежде чем попрощаться, выдала целый водопад информации о сеньорах Ласарьего. Оба умерли у нее на руках. Сначала донья Лора, за ней дон Даниэль, который ушел в мир иной без каких-либо признаков холеры, но с диагнозом хронического ощущения беды. «От этого средства нет, – сказала Дорита. – Никто не может излечить от несчастья».

Она сама похоронила их в Сан-Ласаро и послала телеграмму каждой из дочерей, которые, конечно же, не могли прибыть вовремя, чтобы положить белый цветок родителям на грудь.

Так обстояла жизнь в те времена.

И так началась новая жизнь для супругов Вальдес.

Они прошли контроль эмиграционной комиссии. Через несколько метров покинули территорию порта, и гул судовых моторов стал доноситься словно издалека. Когда-то Гавана была для них домом, но ни дон Густаво, ни донья Инес не узнавали ни улиц, ни рыночной площади, где продавали разные семена.

Ничего.

Не узнали они и флаг, развевающийся над крепостью Эль Морро[16] первого января 1899 года, дня, когда испанский генерал Адольфо Хименес Кастельянос передал Кубу майору армии Соединенных штатов Джону Р. Бруку.

Теперь они были эмигрантами и вдруг осознали, что ни происхождение, ни годы, проведенные в колонии, ничего не значат. Они поставили чемоданы на землю, вытерли пот со лба. Каталина начала плакать. Дон Густаво подошел к группе мужчин в элегантных костюмах и спросил, как добраться до Сан-Ласаро.

– Сан-Ласаро, – повторил он. – We need to go to San Lazaro[17].

Один из мужчин сделал рукой жест, означавший «подождите».

– Wait, sir[18].

Через несколько минут появился мулат на телеге, запряженной волом, на которую они погрузили свои баулы и отправились в направлении Сан-Ласаро.

– Плантации «Диана», – уточнил дон Густаво.

Мулат даже отдаленно не представлял себе, что такое плантации «Диана», но где находится Сан-Ласаро, он знал.

– Меньше чем за день не управимся, сеньор.

– Я заплачу тебе, сколько скажешь.

Дон Густаво устроился на краю повозки, которая напомнила ему о детстве, поскольку его дед перевозил по своей земле рабов с одного места на другое на чем-то подобном. Такой же вид транспорта использовали арендаторы, подвозившие к воротам фамильной резиденции штабеля древесины.

Они проехали по набережной и пересекли Ведадо с его внушительными особняками. Такие же флаги янки, один из которых развевался на крепости, приветствовали путешественников с балконов и из окон домов. Они выехали из города, и окрестность стала похожа на потемневшую акварель, изображавшую пыльные дороги. По обеим обочинам росли кусты, и невозможно было разглядеть ни клочка плодородной земли. Сеньор Вальдес такого не помнил. В детстве его окружали цветники и изобильные плантации.

Вскоре дорога превратилась в тропинку, на которой животному стоило труда сохранять равновесие, и так они тащились километры за километрами по нескончаемой прямой.

Мулат спросил, кто они такие и откуда приехали. У дона Густаво не было никакого желания с ним объясняться, однако, понимая, что они от него зависят, он решил быть любезным.

Он сказал, что он внук галисийцев. Они вернулись на остров, потому что его брат умер, и они не могут просто так взять и бросить предприятие, основанное первым Вальдесом, приехавшим на Кубу. Он хранит об острове прекрасные воспоминания, но сейчас он ничего не узнает. И чувствует себя так странно, хоть плачь. Мулат искоса взглянул на него – убедиться, не плачет ли он на самом деле.

– Мы были очень счастливы на этой земле, – вмешалась донья Инес, чтобы немного снять напряжение.

Не хватало сказать: «Если бы вы только знали. Я Ласарьега. Мы с сеньором полюбили друг друга до того, как произошло несчастье, и здесь же мы поженились, вот так, видите ли, обстоят дела. А теперь мы возвращаемся с двумя детьми, которые будут учиться читать и писать с местным акцентом».

– И сколько же вы здесь пробудете, сеньора? – спросил возница.

– Я бы и сама хотела это знать!

Они добрались до окраины Сан-Ласаро раньше, чем предсказывал мулат, и, так как была уже глубокая ночь, были вынуждены остановиться под кирпичным навесом, стоявшим посреди дороги. Чета Вальдес, беспокоясь о детях, стала организовывать ночлег. Хайме хотел есть, а донье Инес необходимо было вытянуть ноги, чтобы от переутомления не пропало молоко. Исабела достала завернутые в тряпочку хлеб и лепешки из анисовой муки, которые малыш умял за несколько секунд. Мулату тоже предложили, и тот с жадностью поел.

Когда солнце показалось над горизонтом, они вошли в Сан-Ласаро. Цоканье воловьих копыт было единственным звуком, нарушавшим тишину. На улицах не было ни души, но дон Густаво понял, что они уже в городке, хотя деревянные домики сменились на лачуги под соломенными крышами. Мулат сказал, это изобретение американцев.

При виде ограды имения сеньоров Вальдес охватило воодушевление.

– Давай, давай, прямо туда. Видишь ту железную ограду, где дорога поворачивает налево?

Мулат хлестнул вола веткой тростника и цокнул языком, чтобы тот ускорил шаг. Три черных кота с белыми пятнами на спине преградили им дорогу. Один был драный и хромой.

– Здесь умерла моя семья. И мы сюда возвращаемся, – пробормотал дон Густаво себе под нос охрипшим от волнения голосом, и внутри у него все сдавило, так что трудно стало дышать.

У калитки он спрыгнул на землю. Никогда он не думал, что вернется открыть ее, чтобы провести инвентаризацию нищеты.

До главного входа в дом было все-таки еще далеко.

– Я довезу их, сеньор. Ни дети, ни женщины идти не могут. Уж если мы добрались сюда…

К ним приблизилась свора бродячих собак. Животные были тощие, в глазах отражался лютый голод. Они обнажили клыки, и Хайме испуганно заплакал. Мулат прогнал собак, размахивая палкой, и те убежали, не то за кроликом, не то за змеей, бог знает, какая дьявольщина привлекла их внимание.

Это зрелище повергло в отчаяние дона Густаво и донью Инес, которые знали имение «Диана» в пору его расцвета, полным жизни: целая толпа гостей наполняла дом по праздникам, когда приглашали крупных торговцев и известных политиков, совавших нос повсюду, вплоть до кухни, желая получить свои комиссионные.

Дон Густаво заплатил мулату, и того смутила небольшая пачка банкнот, но сеньор сказал ему, чтобы он отправлялся назад – со спокойной совестью, полным карманом и усталым волом.

Господский дом походил на беззубый рот – без окон и с провалившейся крышей. В одной из комнат скопилась дождевая вода, и это болото грозило обрушить потолок нижнего этажа. Мебель, картины, светильники, украшения, кухонные плиты – все было покрыто пылью.

Как и большой стол в столовой.

И обивка стульев.

Диваны и кресла.

Ковры.

Пыль покрывала все.

Самое неприятное – в глубине камина, на горке пепла, лежал мертвый кролик. Глаза у него были открыты, а брюхо разодрано.

Донья Инес не решилась войти и осталась вместе с Хайме в патио, где донья Марта запорола до смерти служанку Марию Викторию. Деревянный столб стоял на прежнем месте. Исабела не удержалась и спросила, тот ли это дом, где они жили, действительно ли это резиденция дона Хуана, которую она представляла себе совершенно иной, соответствовавшей славе деда семьи Вальдес. Служанка говорила, что все это ужасный обман. И что, если бы она знала, ее бы силой никто не смог бы вытащить из Пунта до Бико, и что Ренате очень повезло, раз она осталась в замке.

Донья Инес снова почувствовала зависть, но так как для всех остальных у нее всегда наготове были мудрые советы, она попросила Исабелу набраться терпения и быть сдержанной. Она сосредоточилась на Каталине, а после кормления передала ее на руки служанке и ушла в слезах.

Она прошла мимо стойла для волов, мимо курятников и бараков для работников. Мельница хранила следы воровских набегов, плантации уничтожили вредители. Они высохли, словно глотка бедняка, словно ее собственная глотка, и отдавали горечью. Она облизала пересохшие губы. Села на большой валун и, обхватив голову руками, вспомнила одну знахарку, умевшую читать по ладоням рук. Ей было четырнадцать или пятнадцать лет, когда мать, донья Лора, привела дочь к знахарке, чтобы та сказала, выйдет ли девочка замуж и родит ли на острове. Знахарка на все вопросы ответила утвердительно: она видит ее дочь замужней и беременной.

Но больше ничего не уточняла.

Ее звали Антонина Варгас.

«Она тогда была молодая, может, еще жива», – подумала донья Инес.

Знахарка была жива, но когда донья Инес придет к ней, та не станет истолковывать линии, которые змейками извивались на ее ладонях. Она скажет ей правду, о которой до того времени молчала.

Глава 10

Семья Вальдес провела первую ночь в имении на грязных матрасах, которые нашлись в комнатах. Они открыли окна, чтобы свежий воздух наполнил помещение, выбили из матрасов насекомых и вповалку улеглись спать. Все, кроме дона Густаво, который при лунном свете пытался развести огонь в патио для изгнания злых духов. Он вынес из дома сломанное плетеное кресло и уселся напротив огня. Попросил прощения за грехи, собственные и чужие. Он хотел божественного искупления вины и посчитал наступившую нищету чем-то вроде оплаты долга. Его пришедшие в негодность земли были ничем иным, как заслуженным наказанием.

«Что еще, Бог мой, что еще я могу отдать в уплату?» – спрашивал он себя.

Когда рассвело, он пошел по дороге, которая вела из имения на кладбище Сан-Ласаро. Идти было тяжело, голова гудела. Он шел, и его трясло от злости. Вены на руках вздулись, шея распухла, каждый шаг отдавался страхом.

«Куда ты идешь, Густаво?» – спрашивала его совесть.

«Куда ты идешь, парень? – спрашивал его старый дон Херонимо. – Не ходи на это кладбище, оно приносит только несчастья».

Дед ненавидел это кладбище. Несмотря на то, что архитектор, получивший заказ на конструкцию усыпальницы, был другом семьи, славный дон Франсиско Агуадо, который придумал систему колоколов, возвещавших о поступлении покойника. Четыре удара большого колокола, если это был взрослый человек, и четыре удара, а потом еще пятый малого колокола, если это был ребенок.

Так была обставлена смерть в Сан-Ласаро.

Дон Густаво отвлекся, вспоминая тех, кто носил такую же фамилию.

Венансио, его слабоумный дядя, который умер первым.

Его отец Педро и его мать Марта, умершие в 1888 году, когда сотня ударов хлыстом и одна пуля изменили его жизнь.

Дедушка Херонимо и бабушка Соле, умершие в 1897 году, через год после его свадьбы и отъезда в Испанию.

И его брат Хуан, последний в колонии, который казался бессмертным, а умер в возрасте всего лишь двадцати четырех лет.

Остров оказался кладбищем семьи Вальдес.

«А что будет, когда не станет меня?» – спросил он вполголоса.

Один, с сокрушенным сердцем, приведенный сюда сложившимися обстоятельствами, он дошел до мраморной доски, на которой прочитал одно за другим имена ушедших из жизни в Сан-Ласаро.

Здесь не было креолки, которая вышла замуж за Венансио, и их маленького сына, но он вспомнил, что, хотя семья их отвергла, дед не возражал против захоронения их тел. Он заметил также, что не было и таблички с именем его брата.

Он поговорил с каждым из умерших. Дона Херонимо ему не в чем было упрекнуть, как и бабушку Соле, которая была истинно святой женщиной в их семье. Он поговорил с отцом и да, ему он во всем признался. Выплеснул все, что накопилось внутри. Он поведал ему, что в Испании у него осталась дочь, зачатая в лоне служанки, и обвинил в этом его. «Мне передалось проклятие твоей крови», – сказал он, как будто это могло смягчить вину. Он также посчитал его ответственным за свое раннее сиротство и за то, что имя его матери запачкано кровью и дурной репутацией.

– По твоей вине! – прокричал он.

Души умерших перевернулись в могилах, услышав его крик.

Венансио он не сказал ничего, а для матери припас последнюю жалобу. Он рассказал ей, что стал отцом двоих детей.

– И ты должна знать, что в Испании я оставил еще одну девочку, – выдохнул он слова, идущие из глубины сердца, едва слышным шепотом, исчезнувшим в тишине.

Он упал, как подкошенный, и ударился головой, так и не получив ни единого знака, указывающего на то, что к нему вернулась вера.

На рассвете охранники кладбища нашли его распростертым на мраморной доске с именами его предков. Они пытались привести его в чувство, били по щекам, брызгали на него водой.

Ничего.

Дон Густаво представлял собой кусок неподвижной плоти.

Они решили погрузить его на повозку. Строили догадки. Никто не ложится на имена чужих покойников, так что можно было предположить: это кто-то из Вальдесов, хозяев имения «Диана»; туда они и привезли его, но было еще так рано, что проснулась только Исабела.

– Это наш сеньор! – крикнула она, увидев его.

Втроем они сняли дона Густаво с повозки и устроили на диване в гостиной.

– Я займусь им, – сказала служанка хриплым от страха голосом.

– Пульс у него есть, – подтвердил один из охранников, после чего оба ушли.

Исабела промыла раны дона Густаво и несколько раз ударила его по щекам, пытаясь привести в сознание. Она никогда не видела, чтобы живой человек был так похож на покойника.

Она расстегнула ему воротничок рубашки и пуговицы до середины груди. Мошкара облепила его руки, рассчитывая напиться крови. Исабела хлопнула в ладоши, и комары испуганно разлетелись, покинув человеческое тело, пахнущее крысами и многодневным потом.

Донья Инес проснулась, когда солнце стало светить ей на веки. Она разволновалась, глядя на своих детей, спавших на матрасах, описавшихся, но не проронивших ни одной слезинки, несмотря на то что их давно не кормили. Она была раздета, но не помнила, чтобы снимала с себя одежду. Она надела рубашку и юбку и спустилась по лестнице, мучимая стыдом и страхом, не понимая, что же с ней произошло.

– Исабела! – крикнула она. – Здесь есть кто-нибудь?

В открытые окна лилось пение проснувшихся птиц. Она миновала кухню и через вестибюль прошла в гостиную, где почти тут же едва не упала в обморок, увидев мужа в состоянии, более подходящем беглому каторжнику. Исабела подхватила ее, прислонила к подлокотнику кресла, сняла фартук и стала обмахивать сеньору, пока у той не выровнялось дыхание.

– Его привезли двое мужчин, но больше ничего не знаю, сеньора.

– Что произошло, с кем он подрался, что за ярость поселилась в этом человеке? Будь она проклята! – плакала донья Инес.

И обе женщины разрыдались так безутешно, что горько было их слышать.

– Не беспокойтесь, сеньора, мужчины сказали, пульс у него есть.

Донья Инес оглядела себя с головы до ног: не хватало разве что пучка редьки, чтобы окончательно походить на нищенку.

– Хватит! – воскликнула она и без всяких объяснений бросилась бегом из дома – как была, в старой одежде, непричесанная – на поиски знахарки Варгас.

– Займись детьми! – крикнула она на бегу.

Грудь была полна молока, но она не думала о том, что оно может вытечь и что ее дочка проснется голодной.

Знахарка уже не жила в своем убежище, которое донья Инес вспоминала с детской наивностью. Прошлое всегда норовят подсластить, даже если оно дурно пахнет. Антонина Варгас вышла замуж за богатого старика, владельца табачной фабрики; он был уродливый, словно буйвол, толстый и c потемневшей от постоянного курения кожей. Она превратилась в женщину, которую ненавидели, а она ненавидела тех, кто правил в Сан-Ласаро. Она была хозяйкой фабрики и огромного дома с тремя балконами на верхнем этаже.

Когда-то только донья Лора уважала ее и защищала от нападок за ее экзорцизмы[19]. Как ее только ни называли: дьявольское отродье, сатанистка, одержимая дьяволом, ведьма.

Донье Инес не составило труда узнать, где она живет. Первый встречный, с которым она столкнулась, указал пальцем на особняк в колониальном стиле.

Двери были из крепкого дерева, с железным кольцом посередине. Она зажала кольцо в руке и ударяла им до тех пор, пока удивленный столь ранним визитом слуга не открыл решетку.

– Я бы хотела видеть сеньору Варгас, – ответила донья Инес, когда он спросил ее, что ей угодно.

– Кто вас прислал?

– Я сама себя прислала.

Слуга, одетый в белое от рубашки до башмаков, провел ее во внутренний двор, где росли красивые кусты, усыпанные красными и фиолетовыми цветами. Донья Инес посмотрела на верхнюю галерею, где резвились несколько детей, белых, как молоко. Горничная, тоже вся в белом и в вышитом переднике, выговаривала им за плохое поведение. В глубине патио, среди вьющихся по стене растений, донья Инес разглядела клетку с желто-зеленым попугаем. Ей не надо было подходить ближе, чтобы понять – это самка, такая же, какие были у ее матери, доньи Лоры. Она отвернулась, оправила свою грязную одежду и стала ждать Антонину Варгас.

Минуты тянулись для нее бесконечно, пока наконец не появилась знахарка в сопровождении слуги. Она ничем не напоминала ту женщину, которую знала донья Инес. Она хромала на правую ногу, а на одном глазу у нее была повязка.

Выразив недовольство по поводу гвалта детских голосов, Антонина Варгас остановилась посреди патио и крикнула горничной, что не время устраивать такой балаган, когда сеньор еще спит, а к ней пришли с визитом.

Она протянула руку донье Инес и извинилась за плохое поведение тех, кто, как она сказала, приходится ей внуками.

– Что с вами произошло? – спросила сеньора Вальдес, указывая на повязку лишь для того, чтобы показаться любезной.

– Сглазили.

Донья Инес испугалась, но знахарка Варгас ответила без обиняков:

– Не беспокойтесь. Он заплатил за это. И хорошо заплатил!

На шее у нее висел кулон размером с сушеный каштан с изображением ориши[20] Йеманья, богини моря и символа материнства. Донья Инес сразу же узнала его и готова была поклясться, что он был на ней, когда она впервые увидела знахарку.

– Так что? – спросила знахарка. – Что привело вас сюда?

– Мне нужно, чтобы вы погадали мне по руке, сеньора Варгас.

– Я этим не занимаюсь.

– О, не может такого быть! – жалобно проговорила донья Инес. – Клянусь вам, вы мне уже гадали. А сейчас мне это нужно, как никогда. Вы многое увидели по моей руке, когда я была еще девочкой, – сказала она, показывая ладони. – Посмотрите же!

Антонина Варгас сделала ей знак следовать за ней в темную, словно логово волка, комнату. Огромные окна были закрашены известью от края до края и защищены от света тяжелыми гардинами, спускавшимися до самого пола. Пахло ладаном. Знахарка зажгла свечу и села за стол, покрытый такой же тканью, что и гардины. Она предложила донье Инес сесть на стул напротив и, глядя ей прямо в глаза, предупредила:

– Я не могу зря терять время, дочка. Я должна заняться мужем, как только он проснется.

Во рту у доньи Инес пересохло и первое, что она попросила, воды из кувшина, где плавали лимонные корочки.

– Я не отниму у вас много времени…

Для начала сеньора решила оживить память знахарки, которая, не мигая, смотрела на нее единственным глазом и внимательно слушала. Она рассказала, кто она такая, из какой семьи. Она убеждала знахарку, что та должна была помнить донью Лору, вышедшую замуж за Ласарьего.

– Вы нас не помните? – спросила она.

Антонина Варгас и бровью не повела.

– Продолжайте. Продолжайте, дочка, – приказала она.

Донья Инес продолжила свой беспорядочный, хаотичный рассказ, смешивая даты, семьи и несчастья. Она поведала о судьбе своих сестер, которые вышли замуж в другие страны. О своем отце, да хранит Господь его в благодати, и даже о попугаях, что приносят дурные вести. Рассказала она и о донье Марте, и еще о том о сем.

– Вы упомянули донью Марту?

– Да, сеньора.

– Ту, что убивала слуг?

– Да, но на самом деле…

– Вы произнесли имя, запрещенное в этом доме. Я догадываюсь, кто вы.

– О чем вы, Антонина? Я сказала что-то не то?

– Продолжай! – приказала та, впервые обратившись к ней на «ты».

Донья Инес рассказала о свадьбе с доном Густаво, о переезде в Испанию, о своей жизни в Пунта до Бико, о лесопильной фабрике, восстановленном замке, о красоте той земли, которую ей суждено было узнать. Она сказала, у нее есть сын Хайме и вот наконец появилась девочка.

– Густаво и как дальше?

– Что вы хотите знать? – спросила донья Инес.

– Его фамилию.

– Вальдес. Густаво Вальдес. Как я могла вам этого не говорить, если я рассказала вам всю свою жизнь?

При этих словах знахарку так сильно передернуло, что пламя свечи заколебалось.

– Убирайся! Убирайся вон отсюда!

– Антонина, ради Бога!

Донья Инес испуганно встала со стула.

– Я не хочу видеть тебя в своем доме! – закричала знахарка вне себя от гнева.

Она встала со стула, продолжая кричать, будто в нее вселился дьявол.

– Убирайся! И скажи мужу, чтобы остерегался разорения в ближайшие годы.

– Что вы такое говорите, женщина?!

Донью Инес охватила дрожь.

– Густаво Вальдес заплатит за то, что его семья сделала с моей дочерью, Марией Викторией. Наконец пришел час вырвать острый шип, исколовший мне душу.

Донья Инес поверить не могла своим ушам.

– Моя дочь стыдилась меня по вашей вине, из-за таких вот богатеев, владельцев плантаций, которые называли меня ведьмой и одержимой.

– Моя мать никогда вас так не называла, сеньора Варгас. Она вас высоко ценила.

– Твоя мать была единственная, кто относился ко мне с уважением. Она была хорошая женщина. Я против нее ничего не имею! И потому не стану читать, что написано на твоих ладонях, а просто расскажу тебе о твоей судьбе.

– Не говорите ничего, умоляю вас. Я не хочу этого знать! – ответила донья Инес в слезах.

– У тебя есть дочь, но ты не скоро ее узнаешь.

– Замолчи, проклятая! – умоляла донья Инес.

– Ты ее родила, но пока не знаешь, кто она.

Донья Инес в страхе выбежала из дома Антонины Варгас; она дрожала всем телом, у нее беспрерывно лились слезы. Она добежала до имения «Диана» с такой болью в груди, от которой, казалось, вот-вот остановится сердце. Ноги были грязные до колен и расцарапанные жесткой травой, потому что сначала она бежала по пыльной дороге, а потом по узкой тропинке.

Когда она появилась в имении, грязная и непричесанная, дон Густаво уже ждал ее с мрачным видом.

Пока ее не было, слуга-негр появился в главном особняке, ни у кого не спрашивая разрешения, и рассказал сеньору Вальдесу, почему на мраморной доске на кладбище Сан-Ласаро нет имени его брата. Говорил он быстро, как говорится, без точек и запятых.

То есть очень торопился и без пауз.

Вот что он сказал.

Дон Хуан решил умереть после того, как увидел, что сделал с его владениями ураган Мальпико, терзавший провинцию трое суток и днем и темной ночью.

Ветры и без того добивали его, но вдобавок разносили вредителей, и он уже несколько месяцев жил в печали, потому что они иссушили всю плодородную землю.

Мерзкие насекомые начали с живой изгороди кладбища, затем перекинулись на восточную межу, дошли до середины плантаций, а там уже покончили и со всем остальным.

Негр не знал, как сказать брату о том, что дон Хуан из-за всего этого взял да и повесился.

– Из-за этой напасти у него даже все веревки растрепались, – сказал он, указывая пальцем на веревку. – Его снимали трое мулатов. И не верьте тому, что говорят в Сан-Ласаро, будто бы родные бросили его, чего только не скажут. Все это вранье, сеньор Вальдес. Единственные, кто его покинул, были его животные, они исчезли, один за другим, пошли к реке, и больше о них никто ничего не знает.

Однако слов было недостаточно, чтобы объяснить все произошедшее, так что негр протянул ему два письма.

– Это, – сказал он, подавая один конверт, – для нас. Его дон Хуан написал собственной рукой; тут указания, как его похоронить: в деревянном гробу, в рабочей одежде, с фотографией покойного деда и четками из оливкового дерева, которые вложат ему в руки после того, как он уйдет из жизни.

Негр помолчал.

– Второе письмо он оставил на ваше имя. Мы его не вскрывали. Ваш брат знал, что вы вернетесь в имение «Диана» и прочтете его.

Слуга отдал конверт дону Густаво и теперь уже надолго умолк под взглядом Исабелы, которая ни на секунду не переставала плакать, а ведь она даже не знала дона Хуана, никогда не видела его и была возмущена состоянием полнейшего свинства, в котором находилось его последнее жилище.

– Где похоронен мой брат? – наконец произнес сеньор Вальдес.

– Я вас отведу.

Они взяли направление на север и дошли до песчаного холма, где кто-то установил крест из деревянных кольев и написал от руки имя Хуана Вальдеса.

– Он выбрал для себя эту землю, и теперь он в этой земле.

Глава 11

Несколько недель донья Инес пролежала в горячке и в бреду, и высокая температура никак не хотела снижаться. Она никому не рассказывала о том, что у нее произошло со знахаркой Варгас, и ни словом не обмолвилась о разговоре мужа со слугой. Прошло много дней, прежде чем ее пульс пришел в норму. Но несмотря на это, у нее так сильно болела голова, что она бы не поверила, если бы кто-то сказал, что такое возможно.

В те дни ее муж занимался похоронами брата в фамильном пантеоне. Он поручил выбить его имя на мраморной доске и в полном одиночестве молился за упокой его души. Даже Исабеле не разрешалось сопровождать сеньора. У нее и так было достаточно забот: она занималась малышом и новорожденной девочкой. Кладбищенские охранники, которые много дней назад нашли дона Густаво полумертвым, теперь старались облегчить ему возвращение в имение «Диана» – уж как могли – и получали щедрые чаевые.

Письмо, которое передал ему слуга, состояло из нескольких листов, исписанных доном Хуаном: он подробно пояснял, где находятся деньги, которые он вложил, и что нужно сделать, чтобы их получить. А также где хранятся драгоценности доньи Марты и бабушки Соле. Кроме того, он указал несколько имен собственников, которые в свое время интересовались имением, поскольку лучше бы его продать. Весьма поверхностно он описал ураган и нашествие насекомых. Он решил не придавать этому слишком большого значения, чтобы не вызвать у Густаво тревогу. Напротив, он посвятил несколько строк тому, чтобы какие-нибудь ветры принесли брата обратно на остров, где он сотворил бы империю.

Слова младшего брата были наполнены такой любовью, что тронули Густаво так сильно, как только это вообще возможно. Хуан никогда не был женат, не знал женщин, и единственной его страстью были земля и книги, которые он собирал тщательно и со всей душой и которые ураганные ветры и дожди разметали во все стороны, будто их никогда и не было.

Начиная с того дня, дон Густаво стал делать то, что должен был делать, и ничего другого. Он перестал заниматься кубинскими и испанскими счетами и посвятил всего себя – и тело, и душу – имению «Диана». Донья Инес сомневалась, стоит ли вкладывать в него все деньги, которые они привезли из Испании, и хорошая ли это мысль, но муж никогда не интересовался ее мнением. Он все также не садился за один стол с ней и детьми. Завтракал, обедал и ужинал в одиночестве за каменным столом в кухне и всегда с открытыми окнами; говорил, что не хочет делиться теплом со злыми духами.

Он проникся идеей восстановить прежний водопровод. Нанял рабочих в Сан-Ласаро, и они явились на рассвете, поскольку разнесся слух, что последний Вальдес хорошо платил. Он работал наравне со всей бригадой, перерыв делал только, чтобы попить воды, отрастил бороду, на лице у него пролегли морщины. Он голыми руками вырывал сорняки и оставлял землю под парами в надежде, что настанет день, когда она снова будет плодоносить.

А по другую строну океана, в Пунта до Бико, как и каждый день, начинало смеркаться. Рената заперла скотину в стойлах, закрыла на клин сенник и привязала собак. Доминго вот уже несколько дней не подавал признаков жизни. Ушел в кабак и не вернулся. Кто его знает, может, после пьянки валяется полумертвый где-нибудь на песке или в постели у женщины. Ренату не слишком волновало, что происходит с мужем. Сказать по правде, не волновало совсем. Более того, она просила тех святых, в которых верила, чтобы они принесли его труп к воротам замка. Она будет оплакивать его и притворится скорбящей. Потом похоронит – и дело с концом.

Раз в неделю Фермин, управляющий лесопильной фабрикой, заходил ее поприветствовать. Рената знала, он приставлен за ней следить, и показывала ему малышку Клару, которая росла среди грязи, собачьей мочи и галисийских дождей. «Господь дает детей тем, кому не стоило бы их давать», – думал мужчина, сочувствуя бедному созданию, и молился, чтобы девочка не заболела.

Кроме Фермина, в замке появлялась Маринья, приносила кости для собак, и иногда заглядывал доктор Кубедо. Он относился к девочке с нежностью.

Ночами, в полнолуние, Рената укладывала ее в плетеную корзинку и оставляла посреди имения так, чтобы ей был виден фамильный герб, чтобы она привыкала к северным ветрам и к течению времени.

– Тебе нужно учиться переносить холод, дочка. Надо привыкать к такой погоде. Я это делаю ради твоего же блага.

Ребенок плакал, но никто ее не слышал в эти безлюдные часы.

Рената выходила мало, но когда появлялась на ярмарках по продаже скота, то покупала картофель и каштаны, чтобы потом пожарить. Она кивала соседям в качестве приветствия, и все видели, что она жива и лучше оставить ее в покое до следующего появления.

Она перестала надеяться на будущее. Исчез блеск в глазах, взгляд стал темным, словно она тоже начала расплачиваться в этой жизни, не имея другой, за то, что натворила. Иногда она приходила на берег моря и ждала, что какой-нибудь корабль, возвращаясь с другой стороны мира, вернет ей дочь. Она закрывала глаза, а открыв их, надеялась увидеть ее на палубе, подросшей за эти годы, но все равно похожей на ту, которую она помнила.

Но ничего такого не происходило.

И постепенно ее начал подводить рассудок. Болезненное состояние было вызвано совершенным злодеянием, его нельзя было ни исправить, ни вылечить.

В один прекрасный день она получила письмо; на обратной стороне конверта она, читавшая с грехом пополам, разобрала имя доньи Инес. Руки у нее задрожали, ладони вспотели, а внутри все сжалось.

Она разорвала конверт, достала листок бумаги, исписанный от руки, и стала искать имя Каталина. Она просматривала строчку за строчкой и нашла имя на середине страницы. Там же было имя Клара.

«Кларита», – написала сеньора.

Служанка вышла из дома. Как обычно, шел дождь, небо было серое и затянутое тучами, сквозь которые едва проглядывал солнечный свет. Она побежала к церкви. Только дон Кастор мог расшифровать все эти загадочные слова. Она широко, словно кобыла, шагала по грязной дороге. Ей не хватало воздуха, а сердце сильно билось в груди. Священник, увидев ее в таком состоянии, подумал, что она бежала, боясь опоздать на мессу, и поспешил успокоить, хотя его слова ничего не значили для Ренаты.

– Нет, сеньор Кастор, я пришла, чтобы вы прочитали мне письмо от доньи Инес.

Священник надел очки для близоруких, сел на каменную скамью в глубине центрального нефа и стал читать монотонно, словно проповедь:

Дорогие Рената и Доминго, пишут вам супруги Вальдес из Сан-Ласаро, восточной провинции Кубы.

Мы прибыли на остров в хорошем состоянии после путешествия, в котором нас измучили бури и волнения на море. К счастью, плавание с успехом закончилось, и мы устроились в имении «Диана».

Малышка Каталина быстро подрастает, Хайме все такой же замечательный мальчик, каким вы его знали, а Исабела уже привыкла к влажному и жаркому климату.

Мы бы хотели установить с вами постоянную переписку, чтобы вы нам рассказывали обо всех новостях в замке и особенно, Рената, дай мне знать, как там твоя красавица Кларита.

Помните: Фермин, управляющий фабрикой, окажет вам любую помощь, в которой у вас будет необходимость.

Сердечный вам привет,

Донья Инес

Священник дочитал письмо, сложил листок пополам, засунул его в конверт и вернул служанке.

– Повезло же вам иметь таких хозяев, которые так о вас беспокоятся! – заключил он. – Твоему мужу следует об этом помнить.

– Что да, то да, – согласилась служанка.

– Хочешь, чтобы я написал ответ?

– Да, – снова согласилась служанка. – Там видно будет когда, – добавила она.

Глава 12

Прошли первые два года со всеми своими сезонами. Лето, весна.

Прошли осени и зимы.

И ничего.

Земля плантаций не давала ничего. В борьбе с гигантскими североамериканскими компаниями дон Густаво открыл для себя, что, выиграв войну в девяносто восьмом году и нанеся поражение Испании, обернувшееся глубокой травмой для ее просвещенного народа, американцы начали основывать огромные производства тростникового сахара, с которыми такие плантаторы, как хозяин «Дианы», конкурировать не могли. Донья Инес была права. Испанцы уже ничего не значили на Кубе, где хозяйничала «Юнайтед фрут компани».

В один из майских дней 1902 года была окончательно оформлена независимость от Испании. Салют гремел по всему острову, народные гулянья продолжались несколько дней, и для всех, кроме испанцев и некоторых скептиков, это был праздник.

Появилась Республика Куба.

– Нам здесь больше нечего делать, – сказала донья Инес.

– И что, по-твоему, мы должны предпринять? – спросил муж.

– Вернуться в Испанию.

– Не сейчас.

– Здесь мы превратимся в нищих стариков.

– Здесь покоятся наши близкие, Инес.

– Но нет ни одного живого, – заключила сеньора, чувствуя комок в горле.

Больше она к этому вопросу не возвращалась.

По вечерам донья Инес сидела на террасе, глядя на сумерки, вместе со своими детьми, Хайме и Каталиной. Они устраивались у ее ног, а она одной рукой гладила по голове малыша, а другой разглаживала волосы девочки, черные, как смоль. Каталине исполнилось два года. Она уже не только вовсю ходила сама, но и бегала, поднимая пыльные вихри из опавших листьев во дворе «Дианы». Не слишком ласковая, она всегда вытирала щеку рукой, если кто-то ее целовал, но донья Инес старалась не замечать этих мелких неприятных моментов, связанных с девочкой. Когда та начала говорить, выяснилось, что ей передался дух Антонины Варгас. Сеньора Вальдес затыкала уши, чтобы не слышать ее, однако маленькая знахарка повышала голос и повторяла проклятые слова.

– У тебя есть дочь, но ты не скоро ее узнаешь.

Дочка также служила ей напоминанием, что дон Густаво должен заплатить за то, что донья Марта сделала с Марией Викторией, и все в донье Инес сжималось от страха при одной только мысли об этом. Она тайком следила за мужем, подслушивала под дверью и обшаривала карманы его пиджаков в поисках каких-нибудь признаков сглаза. Иногда ей случалось находить визитки американских сеньоров. Записки, не содержащие ничего, что бы ее заинтересовало. Монетки, которые он забывал в карманах. Она задавала рабочим наводящие вопросы, но те отвечали односложно. Да, нет, хорошо, плохо. Когда приближался дон Густаво, и вовсе умолкали.

«Какого черта нам нужно было сюда плыть? – спрашивала она себя. – Не проще ли было установить связь с островом, быть в курсе всех бед и сложить паруса вместо того, чтобы позволить прошлому взять над тобой верх?»

Она недоверчиво смотрела на небо и молила ангела-хранителя исполнить ее желание – вернуться в Испанию и чем скорее, тем лучше, вместе с благоразумным мужем и двумя здоровыми детьми.

Днем и ночью она ждала вестей от Ренаты, чтобы та рассказала о Галисии, о Пунта до Бико, о замке Святого Духа. И она хотела узнать о Кларите, знать о ней все, словно это помогло бы ей избавиться от зависти, так ее и не отпускавшей.

Первый ответ от Ренаты так сильно запоздал, что донья Инес уже перестала на него рассчитывать. Сказать по правде, это было всего несколько строк: она интересовалась Каталиной и писала о Кларе, впрочем, совсем немного.

Клара ест за семерых, а доктор Кубедо заходит к нам время от времени. Как там Каталина? Я хорошо ее помню, и мне так хотелось бы увидеть ее когда-нибудь снова, когда хозяева вернутся домой в Пунта до Бико.

Берегите свою семью.

На этом письмо заканчивалось. Ни одного упоминания ни об одной сеньоре из Пунта до Бико, которые мало-помалу забывали донью Инес. Одни из них снова завидовали друг другу, а кое-кто просто забросил чтение.

Однако несмотря ни на что, письмо наконец пришло, а позже переписка поддерживалась годами, притом, что дон Густаво представления не имел о том, что Рената так близка к его семье.

Донья Инес целиком погрузилась в воспитание детей и решила найти учительницу, которая могла бы заниматься с ними прямо в имении. Вместо одной она нашла двух учительниц из Луизианы, которые оказались на острове, последовав за мужьями, тоже преподавателями. Женщин звали Кейт и Сара. У обеих были дипломы по истории. Хайме и Каталина быстро освоили английский язык.

Кроме учительниц они наняли новую служанку по имени Мария Элена. Она появилась с легкой руки Дориты, когда донья Инес уже потеряла надежду ее увидеть. И дня не проходило, чтобы она не думала о ней, сожалея, что та прислуживает в другом доме, и не имея от нее никаких известий, кроме тех, что та поведала ей, когда они случайно встретились в гаванском порту.

Дорита предстала перед ней в погожий день в час сиесты, когда донья Инес отдыхала после обеда. Она увидела девушку издалека и сначала подумала, что это видение – последствие переедания и несварения желудка. Но нет, служанка, худая телом и солидная по возрасту, направлялась вместе с Марией Эленой в имение «Диана». Девушка искала работу, хотела служить хорошим хозяевам. У нее уже был опыт работы в одной испанской семье. Она умела стряпать, гладить и мыть плиточные полы, но для доньи Инес ее главным достоинством были рекомендации Дориты.

Три женщины провели несколько приятных часов, беседуя о переменах на острове, о новых порядках, об американцах, завлекающих кубинцев обещаниями модернизации. Они пили сладкий лимонад, ели пресные галеты, пока Хайме и Каталина не проснулись после дневного сна. Девочка полюбила Марию Элену, едва увидев, к неудовольствию Исабелы, которая наблюдала за ней из-за дверей с враждебным выражением лица. Такая явная симпатия тронула донью Инес: наконец-то ее дочка начала хоть кому-то выказывать признаки нежности и любви.

– Какая ты смуглая! Больше похожа на отца. А какая рослая! Почти такая же, как брат! Если ты так растешь сейчас, то… – начала говорить Дорита, не зная, как продолжить. В девочке так мало было от доньи Инес, что она предпочла умолкнуть.

– Она настоящая Вальдес, – твердо сказала сеньора. – Я всегда знала, что эту девочку послала мне моя свекровь, чтобы компенсировать страдания моего супруга. Она первая женщина, которая родилась под этой фамилией.

Исабела подумала, к сожалению, других Вальдесов Дорита все равно не знает и не может убедиться, что Каталина происходит из них.

Так обстояли дела.

Мария Элена занималась домашней работой вместо Исабелы, у той не было времени, поскольку всегда находились дела по уходу за детьми. Новая служанка была мулаткой, дочка рабов и внучка рабов.

Когда она располнела, донья Инес отметила, что у нее широкие запястья, крутые бедра, которые раскачивались при ходьбе, и колени, похожие на подушки. Лодыжки и пальцы, наоборот, были узкие и тонкие. Волосы у Марии Элены были длинные, на рассвете она расчесывала их щеткой и собирала в узел, открывавший затылок, от которого всегда исходил аромат туалетной воды, изготовленной ею самой из лепестков розы с добавлением лимонных корочек и нескольких капель спирта. Он предвосхищал ее появление и извинял ее отсутствие. Она была одета в безупречную униформу и никогда не вмешивалась в чужие разговоры. Она была такая аккуратная, что, когда птицы вили гнезда на крыше террасы, она убирала их так, что не опадал ни один лист. Она знала средства от всех болезней. От герпеса, от золотухи, предшествующей туберкулезу, и от кашля, что проходил только от чудесных снадобий Марии Элены, которые она держала в бутылочках и употребляла по нескольку капель три раза в день. Кроме всего прочего, она вкусно готовила. Жарила мясо, варила супы, тушила фасоль с бананами и делала на завтрак изумительные компоты. Заботясь об ароматах, она настолько вошла в доверие к хозяевам, что таскала у Исабелы ее специи. Так что последняя относилась к ней плохо и сердилась на нее, хотя на самом деле в ней просто кипела ревность; некогда, то же самое происходило по отношению к Ренате, и теперь ей не нравилось все, что бы ни делала Мария Элена.

Так что она не упустила случая раскритиковать девушку, когда обнаружился ее единственный недостаток: Мария Элена выпивала полдюжины чашек кофе, чтобы не заснуть в дневные часы. Сон мог сморить ее в любом месте: на кухонной столешнице, на стульчаке, когда она делала свои дела, и даже когда она, стоя с тряпкой в одной руке и куском мыла в другой, что-то драила. Однажды, оставшись одна с сеньорой и детьми, Исабела воспользовалась моментом и стала немилосердно поносить служанку: что будет, если она уснет на стуле в столовой, или зажарится на солнце в кресле-качалке, или в один прекрасный день по ее вине сгорит дом, потому что на нее нападет сон, когда в доме зажжен огонь.

Донья Инес осталась глуха к этим словам, но Хайме их запомнил и в тот же вечер спросил бедную женщину, почему она может уснуть в любой момент. От смущения Мария Элена залезла под кухонный стол в страхе, что ее выставят на улицу из-за недиагностированной нарколепсии[21]. Никто не отменял страх рабов, страх, который не понимает законов и не знает никаких норм. У Марии Элены он был в крови и, если ей случалось услышать, как дон Густаво делает строгий выговор работникам, она убегала к себе в комнату, запиралась на ключ и прижималась спиной к дверям. Иногда можно было услышать, как она подолгу плачет, переставая только после продолжительных утешений со стороны доньи Инес, которая делала то же самое со своими детьми, когда ей случалось их отшлепать.

Проходили месяцы, и Мария Элена перестала бояться дона Густаво – уж лучше поздно, чем никогда. Наконец решение продать имение «Диана» было принято при согласии обеих сторон и оставалось только подписать документы.

Глава 13

– Это ни в коем случае не значит сдаться, – сказал дон Густаво, когда донья Инес узнала, что имение назначено к продаже. – Земля не дает ни одного зеленого росточка, так что сделка выгодная.

– С кем ты договорился о продаже? – спросила супруга.

– «Диана» войдет в корпорацию «Матохилья». Сеньор Абадиа Бискай хочет увеличить ее до самой реки. У нас лучший спуск к воде для его скота и для его бизнеса.

Дон Густаво объяснил жене, какие вложения сделал его брат Хуан, и добавил, что доверяет своим связям с буржуазией Гаваны.

– Возникнут новые возможности для торговли, – добавил он.

– Ты не похож на Вальдеса, – тихо сказала донья Инес, глядя на свое отражение в зеркале туалетного столика.

Ночь опустилась на имение. Сеньора распустила узел волос на затылке, и они свободно рассыпались по плечам.

– Что ты сказала?

– Ничего, просто так, глупости, – ответила она. – И где мы будем жить?

– Хуан купил симпатичный дом в центре Гаваны. Он пустует несколько лет. Я съездил на него посмотреть. Там четыре спальни, одна с туалетом, две гостиные, еще несколько ванных и просторная кухня. Тебе понравится. Ты по-прежнему думаешь, что это было необдуманное решение и я поторопился? – спросил он.

Донья Инес молча слушала разглагольствования мужа.

– Но ведь это ты во все горло трубила, чтобы мы отсюда уехали!

В этом муж был прав. Донья Инес кивнула в знак согласия, разделась и надела ночную рубашку.

– Я хочу уехать в Испанию, – прошептала она, сдерживая слезы. – Я хочу уехать из этой страны. Я не хочу менять город, не хочу начинать с нуля. Не хочу, чтобы ты без конца занимался торговлей, чтобы ты забыл о нас и о том, что твои дети растут без отца. Ты едва знаешь их, и с тех пор, как мы приехали на Кубу, я тоже тебя почти не вижу.

– И что же мне, по-твоему, не удалось?

Донья Инес не ответила ему. Она вытянулась на простынях супружеской кровати и попробовала вспомнить, сколько же месяцев она не знала близости с мужем, в тишине спрашивая себя, когда это происходило последний раз. Быть может, когда она забеременела Каталиной?

Сеньор Вальдес был поглощен собственным поражением.

– Инес, – сказал он, – времена изменились, и это тоже надо учитывать. Нас отсюда гонят. Ты просто этого не видишь! Когда нет воды, падает качество зерна или его вообще нет, а то бывает приходит в негодность оросительный канал или портится труба, проложенная от реки. Но есть нечто худшее, чего я не могу исправить сам.

– И что же это, Густаво?

– Меня сглазили.

– Что ты такое говоришь? – с беспокойством спросила жена, вспомнив Антонину Варгас.

– Меня сглазила женщина.

– Не говори глупости! – воскликнула она.

– Это не глупости, – настаивал он, не решаясь произнести имя Ренаты.

И тут сеньора Вальдес подумала, что, возможно, судьба дает ей еще одну возможность уехать подальше от знахарки. Она пролила много слез на этой земле, добилась того, что здешняя грязь больше не пачкала подол ее платья, она создала семейный очаг для своих детей, однако знахарка была слишком близко к ее семье, чтобы можно было спать спокойно.

– Ладно, Густаво. Мы уедем отсюда.

Они не стали задерживаться с переездом в столицу. Бригада рабочих получила свою зарплату, и все обнялись на прощание. Дон Густаво организовал для них последний обед, Марии Элене было велено приготовить свежую воду, сделать тарталетки из рисовой муки и запечь фасоль в кляре. Эти рабочие были последними, кто работал в имении и кто потом в отчаянии шагал по пыльной дороге в Сан-Ласаро в поисках нового хозяина, владельца кофейной или сахарной плантации, который не даст им умереть с голоду.

Женщины, служившие в доме, паковали чемоданы, укладывали одежду, готовили мебель, которую сеньора хотела увезти с собой в город, а также немногие вещицы, которые напоминали бы ей об имении.

Глава 14

Сеньора Вальдес, двое ее детей, Исабела и новая служанка Мария Элена заселились в жилище дона Хуана поздно вечером в день, который делит неделю пополам, а именно в среду, в марте месяце 1904 года.

Они прибыли грязные, голодные, мучимые жаждой. И все из-за того, что вторую часть путешествия проделали на одном из новых поездов, соединявших восточную часть Кубы со столицей. Маленькая Каталина орала всю дорогу, дралась со своим братом Хайме и мешала Исабеле, которая крестилась каждую минуту на протяжении всех шести часов пути.

Дом в Гаване располагался на улице Агуяр, в квартале от парка имени Сервантеса. Едва войдя в дом, они открыли окна, и приторный ночной воздух окутал их с ног до головы.

Донья Инес стала направо и налево раздавать указания. Исабеле было велено вымыть полы, а Марии Элене заняться постелями. Сама она достала остатки еды из корзины, приготовленной в дорогу, накормила детей и, словно тоже была из прислуги, стала распределять всех по комнатам.

– Здесь будет спать моя дочь. Здесь – мой сын. Проветрите главную спальню и развесьте одежду по шкафам, – сказала она женщинам, которые суетились, чтобы облегчить задачу госпоже, а в это время ее муж, словно мешок с зерном, затерялся в углу гостиной и в закоулках собственной души и только смотрел на жену, удивляясь ее энергии.

Сеньора Вальдес не хотела терять ни секунды. Ее преследовало горькое ощущение, что с тех пор, как она покинула родительский дом и вышла замуж за Густаво Вальдеса, она пошла против времени, против себя самой и против своего счастья. И правда, она никогда не была полностью счастлива. Даже когда родился Хайме, ведь она быстро забеременела снова.

И появилась эта девочка.

– Эта девочка, – повторила она, вспоминая роды и то, как в первый день жизни малышка отвергла ее, и она приняла это близко к сердцу.

Всякий раз, когда она целовала этого ребенка и та отвечала ей явным неудовольствием, она вспоминала ее безутешный плач, недоверчивый взгляд и ее неприятие. Эта сцена навсегда запечатлелась в памяти.

Донья Инес, которая не верила ни во что и ни в кого, велела по всему дому расставить распятия и статуэтки Святой Девы, черные и белые, с младенцем Иисусом на руках или воздевшей к небу ладони.

И разложить головки чеснока. Исабела – единственная, кого не тошнило от этого запаха – сплетала их в связки и вешала на гвоздик над каждой дверью, а также засовывала под кровать. Еще немного, и запах стал бы невыносимым.

1 Архипелаг у побережья провинции Понтеведра в Галисии. Здесь и далее примечание переводчика.
2 Фанега – мера сыпучих тел, равная 55,5 литра.
3 Доминго (исп.) – воскресенье.
4 Движение за отмену рабства и освобождение негров в США, начавшееся в 30-е гг. XIX века.
5 Деятель национально-освободительного движения на Кубе (1853–1895), поэт, публицист, литературный критик. Национальный герой Кубы.
6 Королева Испании с 1833 по 1868 г.
7 Король Испании с 1870 по 1873 г.
8 В 1875 г. член городского совета Барселоны. Позднее депутат и сенатор законодательного собрания провинции Каталония.
9 Королева-консорт, регентша Испании в 1833–1840 гг.
10 Герой романа французского писателя XVI века Франсуа Рабле о двух знаменитых обжорах.
11 Сантьяго-де-Компостела – главный город Галисии.
12 Имеется в виду война Кубы за независимость от Испании, которая закончилась потерей этой колонии.
13 Эмилия Пардо Басан (1851–1921) – одна из крупнейших писательниц Испании.
14 Росалия де Кастро (1837–1885) – испанская поэтесса галисийского происхождения. Писала на испанском и галисийском языках.
15 Город в Мексике, на границе с Калифорнией.
16 Колониальная крепость, которая защищает вход в бухту Гаваны. Один из адресных видов города.
17 Нам нужно в Сан-Ласаро (англ.).
18 Подождите, сэр (англ.).
19 Экзорцизм – религиозный обряд, имеющий целью изгнание дьявола.
20 Оришес – духи афро-кубинских и афро-бразильских культов вуду.
21 Заболевание нервной системы, характеризуется непреодолимыми приступами сонливости.
Продолжить чтение
© 2017-2023 Baza-Knig.club
16+
  • [email protected]