Читать онлайн Сварогов

На исходе девятнадцатого столетия русская поэзия переживала особый рассвет: словно золотыми россыпями все зачитывались произведениями Бунина, Куприна, Фета, Надсона… Но рядом с ними звучал голос другого поэта, чей талант оставался незаслуженно в тени. Владимир Александрович Шуф словно окутывал читателя мягкой дымкой своего вдохновения, напоенного южным солнцем и солеными брызгами Черного моря.

Поэт родился в Москве в 1865 году, в возрасте 19 лет переезжает в Ялту со своей женой, где они покупают небольшой домик.

Первые лучи славы засияли над ним в конце XIX века, когда вышли его первые сборники стихов, среди которых особое место заняла книга «Крымские стихотворения». Именно здесь раскрылся перед нами новый поэтический мир, наполненный ароматами лавра и оливы, шепотом виноградников и тихим плеском волн Балаклавы.

Татарская культура оказала огромное влияние на душу Владимира Александровича. Его переводы народных песен и легенд казались настолько живыми и близкими сердцу русского человека, будто были написаны именно для нас. Сквозь строчки проступали образы древних городов, степных кочевников, сказочных сводов Ханского дворца Бахчисарая.

Каждое слово этой книги дышало любовью к Крыму – славному месту встречи Востока и Запада. Здесь природа переплеталась с историей, мечты с воспоминаниями, создавая удивительную гармонию красок и звуков.

И хотя имя Владимира Шуфа редко вспоминают сегодня, его творчество навсегда останется драгоценным вкладом в сокровищницу русской литературы, украшая её неповторимым восточным орнаментом, ароматом южных цветов и магией крымского ветра.

Эта книга познакомит вас с замечательным романом в стихах «Сварогов». Читатель найдет здесь подражание пушкинскому стилю и аналогии с романом Евгений Онегин. Вы мысленно перенесетесь в Ялту рубежа XIX – XX веков, представите как автор видел общество того времени, увидите, как поэт через своего героя показывает свои переживания, любовь и ревность.

Владимир Андреевич Шуф (праправнук поэта)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

FIVE О’CLOCK TEA

Voulez-vous connaitre le

secret de toute sociétè, de

toute association? Ce sont

des unités sans valeur a la

recherche d'un zéro qui leur

apporte la force d'une dizaine.

Goncourt

Tout ce qui sort de l'homme

est rapide et fragile,

Mail le vers est de bronze et la

prose est d'argile.

Lamartine

I

Five о’clock tea у графини

Бесподобны… как не знать?

В ceвpе чай, сироп в графине,

Сливки общества, вся знать!

Бюрократы, дипломаты,

Бирюковы, князь с женой,

Посещают дом богатый, —

Моды смесь со стариной.

В пять часов подъезд графини

Осаждает ряд карет,

Генералы и княгини,

Петербургский высший свет

И с улыбкой благосклонной

Марья Львовна в дымке блонд

У себя на Миллионной

Принимает наш бомонд.

II

Марья Львовна Ушакова -

С виду лет под шестьдесят,

Взгляд бесцветный и суровый,

Букли две седых висят…

И в затейливой гостиной,

Походящей на музей,

С мягкой мебелью старинной,

С тьмою редкостных вещей,

Марья Львовна меж китайских

Истуканов и божков,

Золоченых птичек райских

И эбеновых слонов,

Посреди кумиров, бесов

Мумии имеет вид,

Дивной мумии Рамзесов

Из священных пирамид.

III

Граф, супруг ее, в Пекине

Умер в звании посла,

Но собачка, друг графини,

Дни его пережила.

С шелковистой шерстью белой,

Мандарина ценный дар,

Прожила она век целый, -

Бедный пес был очень стар.

Но китайская примета,

Несомненная притом,

Говорит: собачка эта

Вносит счастье в каждый дом.

И свернувшись на кушетке,

Погрузясь в счастливый сон,

Экземпляр собачки редкий

Украшал собой салон.

IV

В этом чопорном музее

Чуть звучат порой слова,

Стены шепчут здесь слышнее,

Чем живые существа.

Смолкли тут души волненья,

Редкий смех затих давно, —

Не достойно ль сожаленья

Все, что кажется смешно?

Встретят лишь улыбкой скучной

Дамы здесь игру в слова,

Смех мужчин мелькнет беззвучный,

Где-то спрятанный в усах.

Удивляться? – но чему же?

Чувство скроют здесь скорей,

Удивленье обнаружа

Лишь поднятием бровей.

V

Здесь живут, как в царстве грезы,

Радость жизни далека,

Незаметно льются слезы,

Уходя в батист платка.

Нет веселья, огорченья,

Не слыхать домашних сцен,

Тонут здесь страстей движенья

Посреди ковров и стен.

И не все ль в салоне этом

Пересказано давно

Старым дедовским портретом,

Зеркалами и панно?

Золоченой прялкой тою

В уголке в тени драпри,

Отразившей с простотою

Век французской paysannerie?

VI

В утомительной и скучной

Тишине, по временам,

Чуть лепечет однозвучный

Шелест шелка платьев дам.

Жизни хочется, задора,

Вазу хочется разбить:

Стон разбитого фарфора

Тишь пробудит, может быть.

Хочешь в дремлющем рояле

Тронуть клавиши, чтоб в них

Отзвук смеха, вздох печали

Пробудился и затих.

Хочешь топнуть в нетерпенье

Перед зеркалом ногой,

Чтобы гнева отраженье

Увидать перед собой.

VII

Смолкли скучные палаты,

Чинность строгую тая.

Марья Львовна – Пий IХ-ый,

Мнений, нравов, дел судья.

Были связи и влиянье

У графини. К ней в салон

Шли на рауты, собранья,

Как в Каноссу, на поклон.

Сплетни важные и слухи

Здесь стекались, тьма вестей, —

У влиятельной старухи

Весь high life был меж гостей:

Эполет и звезд мерцанье,

Валансьены, poudre de riz.

Аромат и лепетанье

Грациозного causerie.

VII

Вот князь Б., Тартюф российский,

Вот, чиновен и богат,

Бирюков, Пилат Понтийский,

Осторожный дипломат:

Длинный, с английским пробором

В куаферских сединах,

С миной скучной, тусклым взором,

С вялой бледностью в руках.

Вот Старцов, философ юный,

Ех-монах и ех-гусар,

Сольский, баловень фортуны,

И Картавин, Вольдемар.

Вот Ахмерский, полный страсти,

Наш сановный журналист:

В прессе к ретроградной части

Он прильнул, как банный лист.

X

Точно розы на куртине,

Рой красавиц, рой подруг,

Дамы около графини

Составляли полукруг.

Там старалась быть сурова

Белокурая Элен,

Там бранилась Бирюкова

Очень стильно, как гамен.

Там была фон-Брокен злая,

Баронесса Никсен там,

Бархатом ресниц играя,

Улыбалася мечтам.

Там была одна певица,

Незнакомая другим, —

Прехорошенькие лица

И на многих тонкий грим,

X

Женский взгляд, духи, улыбка!

Кто не знал их торжества?

Сердце билось шибко, шибко,

И кружилась голова…

Ароматом опьяненный,

Кто в пленительном кругу

Не вздыхал, на миг влюбленный

Кто у страсти был в долгу?

Бирюков—политик старый,

Флирт покинувший давно,

Заменял любовь сигарой,

Вместо дам любил вино.

Но с гримасою любезной

Занимал он милых жен —

Труд пустой и бесполезный,

Как резонно думал он.

XII

Говорили о балете,

Критикуя двух кузин,

Выступивших в высшем свете

В роли прима-балерин.

– Et, mon prince, – Элен сказала,

Du spectacle êtes vous content?

Бирюков ответил вяло:

– Réussi, parfaitement!

В танцах Турской cтолько чувства,

Столько пыла, страсти там…

Столько жизни и искусства!

C'est une vraie artiste, mesdames!

Мне б однако не желалось,

Чтоб она была мне дочь!

– Ах, она так выделялась!

– Судят многие точь-в-точь!

XII

Всех была фон-Брокен строже.

– La passion, la grâce – tout çа

Sont des choses jolies… но все же,

Я твержу уж полчаса —

C'est horrible! сказать меж нами,

Есть приличья, écoutez! —

Бирюков пожал плечами:

– Une personne de société!

Никсен вставила два слова,

Молвил Сольский: – Mais… enfin…

И бранилась Бирюкова:

– О, fermez done votre vilain

Crachoir! – Лишь Марья Львовна,

Хоть противник был речист,

Спор решила безусловно:

– Il faut faire tout en artiste!

XIII

Но в разгаре диалогов

Новый гость вошел в салон.

– Дмитрий Павлович Сварогов! -

Даме был представлен он.

Стройный, сдержанный в походке.

В элегантном сюртуке,

Мусульманской Смирны четки*

Он держал в одной руке.

Он, играя нитью черной,

Разбирая четок ряд,

Опускал на них задорный

И смеющийся свой взгляд.

Поклонясь гостям, графине,

После двух любезных фраз,

Он присел к огню в камине,

Где под пеплом уголь гас.

________________

*) Обычай, заимствованный европейцами на

Востоке. Многие атташе посольств в Турции носят на руке смирнские четки.

XIV

– Турская танцует мило,

N'est-ce pas? – Элен, склонясь,

У Сварогова спросила.

– Больше нравится мне князь! -

Он ответил, – Вот искусство!

К Турской пассией томим,

В pas de deux явил он чувство…

Дипломат и тонкий мим!

С мимикой и пируэтом, —

В дипломата! – c'est tout, —

Он пойдет, клянусь вам в этом,

Перед всеми на версту…

Да, поздравлю вас с успехом:

Сольский взят, как слышно, в плен?

– Taisez yous, méchant! – со смехом

Погрозилася Элен.

XV

Хоть Сварогов был в гостиных

Всюду принят, и давно,

Но в геральдиках старинных

О Свароговых темно.

Не молясь родным пенатам,

Кров Сварогов бросил свой.

Не был он аристократом,

Все ж имел род столбовой.

Родословный список длинный

И дворянских предков ряд

К временам Екатерины

Восходили, говорят.

Но фамильные преданья,

Украшая древний род,

Для потомства в назиданье

Сберегли лишь анекдот.

XVI

Не лишен был интереса

В хронике семейной дед:

Весельчак, бретер, повеса,

Одержавший тьму побед.

Сей красавец дерзкий много

Дамских взял сердец в полон,

Но за то, по воле Бога,

Дни печально кончил он.

На балу он раз с отвагой

Поднял чуть не до небес

Кринолин у дамы шпагой,

Опершися на эфес.

Честь прабабушки прелестной,

Непорочная досель,

Мести требовала честной:

Дед был вызван на дуэль.

XVII

Но расправясь дерзко с дамой,

Грозный дед кольнул врага

В сердце шпагой той же самой....

Власть в те дни была строга.

Кринолин и сердце вместе

Омрачили Деда рок:

Он в глуши своих поместий

Умер тих и одинок.

И семейные скрижали,

Потонувшие средь мглы.

Деду славы не стяжали,

Благодарности, хвалы…

С ним имел Сварогов сходство,

Деда вылитый портрет,

Но имел он благородство,

И весьма чтил этикет.

ХVIII

У камина с чашкой чая,

С сигаретою в руке

Стал он, смутно различая

Разговоры вдалеке.

Баронесса Никсен, скромно

Опустив лазурный взгляд,

Там выслушивала томно

От влюбленных пыл тирад.

Но, усвоив жанр туманный,

Вводит новый флирт Амур.

Где пикантные романы

В древнем стиле Помпадур?

Современные маркизы

Позабыли страстный жар.

Писем нежной Элоизы

Не читает Абеляр.

XIX

Ах, любовь теперь – Нирвана,

Лотос, девственный цветок,

Полный мистики, тумана,

Погрузившийся в поток,

Лунный свет, благоуханье

Светлых душ, бесплотных губ,

Беспредметное вздыханье!

Смысл любви реальной груб.

Идеальны только взоры,

Звездных чувств воздушный бред,

Фантастические вздоры,

Где действительности нет.

Целомудренно и чисто

Там, как греза наяву,

Поклонение буддиста

Неземному божеству!

XX

Флирта модного весталкой

Никсен стала. О любви

Ей бесплодно, с миной жалкой,

Пел Картавин vis-a-vis.

И Сварогов, дымом вея,

Говорил, понизив тон:

– Современная Психея,

Современный Купидон! —

– Да, ответил Сольский злобно. -

Ты гусара Штерна знал?

– Как же! – От любви подобной

В Абиссинию сбежал!

Кстати, нынче будет ужин

В кабинете у Кюба.

Ведь с «Картинкою» ты дружен?

Будешь? – Такова судьба!

XXI

– Да-с, honoris causa дали.

А писал он с кондачка! —

Через залу долетали

Фразы к ним издалека.

Оглянувшийся Сварогов

У портьеры увидал

Честь, красу археологов,

Профессуры идеал:

По плечу юнца похлопав, —

Это был графини внук, —

Шел профессор Остолопов,

Муж совета и наук.

Тучный, с миною спесивой,

Над челом блестя «луной»,

Шел он под руку с красивой,

Элегантною женой.

XXII

Рядом с этой милой Пери

Был смешон ее супруг,

И едва вошел он в двери,

Злой эффект явился вдруг:

Над челом два «бра» блестящих,

Хоть чела фронтон был строг,

Вид имели настоящих

Золотых, ветвистых рог.

«Бра» гостиной украшали,

Как рога, ученый лоб…

Совпадение едва ли

Быть курьезнее могло б.

Но Сварогов, видя это,

Стал серьезен, углублен:

– Очень скверная примета! —

Сольскому заметил он.

XXIII

Сольский хмурился лукаво:

– Археолог, а жена

Далеко не древность, право,

И прелестно сложена. -

– В ней античность есть: Венера!..

– Очень модный туалет

Из зеленого могера!

– «Арлекин»… зеленый цвет

Иногда идет брюнетке…

– А жабо из кружев? – К ней

Даже Сольский, критик едкий,

Относился вслух нежней.

Может быть, лишь рост немножко

Нины Дмитревны был мал.

Но глаза, улыбка, ножка

Выли выше всех похвал.

XXIV

Был профессор ординарный,

Даже слишком, Нины муж,

Либеральный и бездарный,

Усыпительный к тому ж.

Был известен рядом лекций

В городке он Соляном,

Членом был ученых секций

И писал за томом том:

Компиляций ряд скучнейших

Старый, но ученый вздор,

И источников древнейших

Утомительный разбор.

Но, причислен к «нашим силам»,

Сделал он карьеры путь,

Слыл в кружках полонофилом

И будировал чуть-чуть.

XXV

Марья Львовна, патронесса

Многих обществ, друг наук,

(В них не смысля ни бельмеса),

Привлекала в высший круг

Археологов ученых.

Great attraction вечеров,

Светской скукой удрученных.

Хоть профессор был суров.

Но, платком чело обвеяв.

Он с графиней говорил

Про Рамзесов, Птоломеев,

Урны, надписи могил.

Нина Дмитревна к тому же

Выезжала часто в свет

И с собой тащила мужа,

Запирая кабинет.

XXVI

К Остолопову, – в гостиной

Он всегда казался зол, —

С ироническою миной

Тут Сварогов подошел.

– Петр Ильич! – сказал Сварогов,

Вашу я прочел статью.

Интересный ряд итогов…

Реализм, не утаю,

Реализм литературный

Все ж вот кажется иным....

– Он-с почил, достоин урны

И окончен Львом Толстым!

Отвечал профессор, – мненье

Журналиста иногда-с

Любопытно, без сомненья…

Чем порадуете нас? —

ХХVII

– Реализм велик, не скроем,

Но, прости его Толстой,

Все ж с народным он героем

Схож своею простотой.

Вот изъезженной дорогой,

Вкруг лишь вереск, да дубняк,

Едет с Сивкою убогой

Наш Иванушка-дурак.

Три столба у перепутья,

Тут сошлися три пути....

«Уж проеду как-нибудь я!

Но куда и как идти?

Вправо – сгинешь с головою,

Влево – конь падет как раз,

А дорогою прямою

Не езжали по сей час!»

XXVIII

Стал Иванушка уныло

И затылок чешет свой:

«Знать, нечистая тут сила!

Либо водит лесовой!»

– Аллегория! Двояко

Понимайте: так и вкось....

Мы куда ж пойдем, однако?

– Да по-русски, на авось!

И Сварогов встал с улыбкой.

Заглушая разговор,

У рояля голос гибкий

Чудно пел «dammi ancor!».

Неизвестная певица,

Но в гостиной, мнилось, к ней

Всех богов китайских лица

Обернулись, став нежней.

XXIX

Истуканы Сиву, Брамы

С безобразной головой…

Это идолы, но дамы

Разговор вели живой.

И когда при криках «браво!»

Голос спел «Vorrei morir»,

Князь одобрил величаво,

Дам умолк болтливый клир.

– Beautiful voice! – вслух сказала

Баронесса, сделав вид,

И графиня прошептала

Томно: – Delightful, indeed!

– Резонанс здесь плох! – к певице

Сел Сварогов, – что за «do!» —

Я училась за границей.

– У Маркези? – У Виардо! —

XXX

Все кругом: графиня, гости

Спеть просили что-нибудь, —

«Сон» Кюи, романсы Тости…

И Сварогову шепнуть

Нина Дмитревна успела:

– Нынче… у тебя… к восьми!

И затем она всецело

Увлеклась высоким «mi».

«Что за женщина! – Сварогов

Думал, глядя чрез альбом: -

Муж – смешней единорогов,

Украшенье надо лбом....

Но таинственна природа,

И, супругу не верна,

Верность больше полугода

Мне хранит его жена!»

XXXI

Между тем в гостиной дамы,

Милый хор прелестных жен,

Разговор вели упрямый

Про какой-то котильон.

– Что за бал! – А туалеты?

Дамы с крылышками все,

Все, как бабочки, одеты.

Крылья были, как в росе:

Бисер, блестки, вроде пыли,

Усики на голове.

В котильоне этом были

Хороши фигуры две…

Кавалеры пестрой сеткой

Бабочек ловили в плен! —

– Положительно бал редкий! -

Восхищалася Элен.

XXXII

– Будь, mesdames, я символистом, -

Встал Сварогов, – то давно

Я на фоне золотистом

Написал бы вам панно.

Что-нибудь в подобном стиле.

Ваш воздушный котильон:

Тут бы с бабочками были

Мотыльки, – лазурный сон!

В роди Зичи: тени, грезы,

Мимолетные мечты…

Бабочки, фиалки, розы

Самой райской красоты!

– Ну, а подпись под картиной?

– Эпиграмма!. Так ли, князь? —

И Сварогов из гостиной

Вышел, дамам поклонясь.

XXXIII

С ним и я прощусь покуда.

Кончив первую главу,

Я несу, содеяв худо,

Вам повинную главу.

Каюсь, грешный, перед вами:

Страстью к рифмам обуян,

Замышляю я стихами

Написать большой роман.

Мы теперь привыкли к прозе,

Рифм не любим мы читать,

Разве в самой малой дозе,

А не песен двадцать пять.

Эти стопы и цезуры

Надоели, скучен стих, —

И среди литературы

Голос муз печально стих.

XXXIV

Помню, в Греции далекой

Древний видел я Парнас.

Величавый, одинокий

Он в лучах вечерних гас.

Был он в девственной одежде

Белоснежной чистоты.

Но не видно муз, как прежде, —

Скрылись музы и мечты!

Миф исчез воздушной сказкой,

На Парнасе рифм не ткут, —

Знаменитый сыр Парнасский

Нынче делается тут.

Так и мы забыли грезу,

Изменился вкус у нас,

И готовит сыр и прозу

Поэтически Парнас.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИНА

Sic in amore Venus simulacris ludit amantis.

Lucretius Carus «De rerum natura».

Un artiste, un heros ne dépend pas

essentiellement de, son milieu, de

sa race, de son pays.

Hennequin.

I

Точно старые педанты,

Привиденья скуки злой,

Или злые тени Данте,

Обрисованные мглой, —

Ряд деревьев поседелых

В окна чопорно глядит,

И, порой, ветвей их белых

Нестерпимо скучен вид.

То в стекло стучат с тревогой,

Как рукою ледяной,

То покачивают строгой,

Многодумной сединой…

Но вниманья очень мало

Уделял Сварогов им:

Пламя весело пылало,

И вился в камине дым.

II

Жил тогда на Итальянской

У себя в квартире он.

Рядом с саблей мусульманской,

В синем бархате ножён,

Там оружие Востока

Красовалось на ковре:

Ятаган в стихах пророка,

Сталь Дамаска в серебре.

Инструмент, звучавший странно,

Был повешен над тахтой…

Янтари, чубук кальяна,

Ткань с узорной пестротой —

Уносили мысль и взгляды

Вдаль от северной страны,

В светлый край Шехеразады,

В царство солнца и весны.

III

«Тысяча одною ночью»

Порожденный снов игрой,

Появлялся там воочью

Дух уродливый порой.

В красной феске, странный, черный,

Он бродил из зала в зал,

И, на зов явясь проворно,

За портьерой исчезал.

Скаля зубы, скорчив мину

И явив усердья пыл,

Верно, точно Аладдину,

Он Сварогову служил:

Приносил в кальян душистый

Красный уголь, брил и мёл, —

Дух усердный, хоть нечистый,

Камердинер и посол.

IV

Был Свароговым из Крыма

В Петербург он привезен.

С господином нелюдимо

Жил в пустой квартире он.

Весельчак, татарин родом,

Балагур и зубоскал,

Он, хоть был в руке уродом,

Страшной силой обладал.

С ним делил Сварогов скуку,

Звал шутя своим «рабом», —

Барину целуя руку,

Он руки касался лбом.

Чуть смеркался день туманный,

Петь любил он, в угол сев,

И Сварогову гортанный,

Грустный нравился напев.

V

Пуговку звонка потрогав,

Бросив свой цилиндр на стол,

– Эй, Мамут! – позвал Сварогов

И чрез зал к себе прошел.

Голос заспанный ответил:

– Чагардын-мы, эффендим?*

И в портьере, видом светел,

Дух явился перед ним.

– Черт! Опять ты спал в гостиной? -

Злой Сварогов бросил взгляд.

Дух молчал с покорной миной.

Кофе дай мне! – Шу саат!** -

Дух исчез быстрей шайтана,

И Сварогов, с кресла встав,

Отодвинул щит экрана

И открыл свой книжный шкаф.

_____________

*) «Звали, господин?».

**) «Тотчас!»

VI

Тут Лукреций был с Вольтером,

Был веселый Апулей.

Рядом с «De natura rerum»,

Злой «Candid» смеялся злtq.

Здесь творения Гальтона,

Лотце и Анри Жоли

С томиком «Декамерона»

Красовалися в пыли.

Том Руссо лежал с Кораном,

Шопенгауэр мрачный здесь

Был в «Parerga», и в туманном

Ницше тут являлась спесь.

Мудрость вечную вопросов

Заглушал порою смех.

Цивилист, поэт, философ, —

Их ценил Сварогов всех.

VII

Взяв Мюссе и Гейне томы,

И беспутного «Rolla»

Том раскрыв, давно знакомый,

Сел Сварогов у стола.

Здесь в сиянье мягком света,

Между бронзой и bibelots,

Бюст скептичного поэта

Улыбался очень зло.

Говоря о давней были,

Шли куранты под стеклом,

Два портрета женских были

Точно грезы о былом…

Пробежав две-три страницы,

Дмитрий встал, тоской гоним,—

Думы, образы и лица

Проносились перед ним.

VIII

Проносились лица, тени,

Жизнь его шумна, дика,

Мчалась в брызгах, в блеске, в пене,

Точно горная река.

Но поток, гремя по скалам,

Был прекрасней сонных рек,

Что по шлюзам и каналам

Направляюсь сонный бег.

Не стесненная гранитом,

Жизнь, не ведая русла,

Мчалась в бешенстве сердитом

Через камни без числа.

Как безумство, как свобода,

Бросив мелочный расчет,

Бил, волнуясь без исхода,

Жизни бурный водомет.

IX

Походив по кабинету,

Тихо, словно в полусне,

Дмитрий подошел к портрету

В круглой раме на стене.

Был ребенок в этой раме

Нарисован, как живой,

С темно-синими глазами,

С белокурой головой.

Сходство с Дмитрием в нем было,

Только взгляд смотрел нежней…

Тот же лоб, но ясный, милый,

Без морщины меж бровей.

Что дано в житейской школе,

Что приносят нам года, —

В складке губ упрямство воли

Не мелькало никогда.

X

Но порой, когда ошибкой

Дмитрий взглянет на портрет,

Той же детскою улыбкой

Он пошлет ему привет.

И с улыбкой этой странной,

Вспомнив ряд былых потерь,

Дмитрий, грустный и туманный,

На портрет глядел теперь.

Но рабом он не был горя,

Против грусти скорбных душ

Лучшим средством, с жизнью споря,

Он считал холодный душ.

Пусть порою рок суровый

Разорвать нам сердце рад, —

В сильном теле ум здоровый

Легче сносит скорбь утрат.

XI

Дмитрий не давал потачку

Чувствам нежным. Силой горд,

На коне любил он скачку,

И гимнастику, и спорт.

Фехтованье в моде ныне,

И в искусстве сем велик

Был маэстро Ламбертини*

Он изящный ученик.

Шпагу он хранил с девизом:

«La où est mon beau soleil!»

Он боролся в море с бризом

И стрелял отлично в цель.

Равновесие натуры

Сохранив по мере сил,

Горе жизни, климат хмурый

Он легко переносил.

___________

*) Ламбертини – некогда известный в Москве

учитель фехтования, итальянец.

ХII

Скуку общества, день серый

Он сносил как ветеран, —

Петербургской атмосферы

Удручающий туман.

Но противясь непогодам,

Посреди житейских бурь

Он берег, южанин родом,

В сердце ясную лазурь.

Солнца смех и моря ласки,

Вздох Дианы по ночам

Жизнь дают, и блеск, и краски

Нашим чувствам и речам…

Мы богам не платим дани

И тираны могут пасть,

Но природы, старой няни,

Велика над нами власть.

ХIII

Дмитрий ум имел здоровый.

Этот трезвый ум не мог

Извратить системой новой

Ни единый педагог.

В наши дни не кончить школы

Преимущество – увы!

Не одни ведь там глаголы

Изучать привыкли вы.

Там, нередко ментор ловкий,

Взяв теории шаблон,

Предает нивелировке

Душ невинных легион.

Юный ум отделан гладко,

И питомцы школы всей —

Как докучная тетрадка

Однородных прописей.

XIV

Ах, едва мы в колыбели

Появляемся на свет,

Воспитательные цели

Нам приносят много бед!

Вслед за бойкой акушеркой

Наседает педагог

Со своею школьной маркой,

Умудрен, учен и строг.

Мы еще невидны, немы,

Предаемся дивным снам,

Но, свивальником системы

Уж головку портят нам.

Где же ангел наш хранитель,

От напастей верный страж?

Ах, хотите, не хотите ль

Всех постигнет участь та ж!

XV

Песталоцци, Фребель важный,

Педантически урод,

Воспитатель наш присяжный

Со своей указкой ждет.

С детства этих педагогов,

Как здоровое дитя,

Избегать привык Сварогов

И боялся не шутя.

Чувство самосохраненья

Пробудилось рано в нем,

И наставников гоненья

Претерпел он день за днем.

Но учение не вечно,

И постиг он, – спора нет,

Лучший педагог, конечно,

Нам приносит больший вред.

XVI

Мы набиты школьным вздором,

Кончен курс, ряд скучных лет,

И вослед за гувернером

Ждет нас университет.

Мысль программой огранича,

Здесь профессор, старый крот,

Словно Данта Беатриче,

В рай науки нас ведет.

Но ужель без Бедекера

Не войти в священный храм,

И без гида знаний мира

Недоступна вовсе нам?

Bcе мы учимся, читая,

И Карлейль нам дал совет:

Библиотека простая —

Вот наш университет!

XVII

Изощрив свой ум и чувство,

Дмитрий, тьму осилив книг,

Диалектики искусство

С фехтованием постиг.

Он софизмом, парадоксом

В совершенстве овладел,

Как рапирой или боксом,

И в бою был очень смел.

Был бойцом он по натуре

И, сражаясь, как бретер,

Он любил журнальной бури

Полемически задор.

Он с насмешливой улыбкой

Отвечал своим врагам

Парадоксов сталью гибкой

И оружьем эпиграмм.

ХVIII

Партий чуждый по рассудку,

Свой имея идеал,

Меж друзей себя он в шутку

«Здравомыслящим» назвал.

– Эта партия в России, -

Он шутил, – не велика!—

Либеральные витии

И бойцы «за мужика»,

Радикалы, ретрограды,

Наших западников хор —

Возбуждали смех досады

Скуку в нем или задор.

Но воитель не суровый,

Чужд он был вражды пустой,

И «врагов» сзывал в столовой

Он на ужин холостой.

XIX

Тут за пенистой бутылкой

Редерера и Клико

Не блистали речью пылкой,

Не судили глубоко.

Jeux de mots и эпиграммы,

И свободный разговор

Кой о чем, о ножках дамы

Составляли общий хор.

Журналисты и актеры

Из гвардейцев молодежь,

Позабыв дела и споры,

Шли на дружеский кутеж.

Обсуждали томик модный,

Политическую весть,

Бри смакуя превосходный

И ликерам сделав честь.

XX

Просмотрев два-три журнала,

Tageblatt и Figaro,

Дмитрий сел, зевнул устало

И с досадой взял перо.

На задор журнальных бредней

Он писал в ответ пять строк.

Вдруг послышался в передней

Нервно дрогнувший звонок.

– А, она! – с улыбкой скучной

Дмитрий нехотя сказал,

Слыша смех и голос звучный,

Шелк, шуршавший через зал.

– Нина, как ты аккуратна!

– Ровно восемь, милый друг!

Ах, ужасно неприятно, —

Чуть не задержал супруг! —

XXI

И смеясь капризной мине,

Оправляя туалет

И целуя ручку Нине,

Дмитрий шел с ней в кабинет.

– Дмитрий, нынче долго, право,

Не останусь!… – Почему? —

Нина села с ним, лукаво

Заглянув в глаза ему.

Улыбаясь и краснея,

И в простом «marron» мила,

Дмитрию руками шею

Нина быстро обвила.

Ощущал он нежный локон,

Тонкий запах «Peau d'Espagne»…

И к себе ее привлек он,

Заплатив волненью дань.

ХХII

Здесь бы следовало в скобке

Сделать нисколько ремарк.

Дамы, я замечу робко,

Подражают Жанне д'Арк,

Заковавшейся когда-то

В панцирь, девственность храня.

Зашнурованные латы

И с планшетками броня! —

Против сей не бранной стали

Строгий медик хмурит бровь.

Дамы верить перестали

В медицину и любовь.

То «vertugadin» носили,

Целомудрый кринолин,

То корсет, который в силе

Причинить Амуру сплин.

ХХIII

Но ценю я добродетель,

И на севере у нас

Я бывал ее свидетель,

Удивлялся ей не раз.

Здесь двойные в окнах рамы,

Здесь зима, холодный снег,

Неприступны, строги дамы,

Во фланель одеты, в мех.

Но не то под солнцем юга.

В зной несносно и трико,

И прекрасных роз подруга

Одевается легко.

Bcе южанки в полдень лета,

Вроде римских став матрон,

Там не только что корсета,

Но не носят… всех препон.

XXIV

Если раз под небом Ялты,

В обольстительном Крыму,

Мой читатель, побывал ты,

Верь признанью моему.

На балкон войти опасно

В полдень, в знойном сем краю:

Можно с Евою прекрасной

Там столкнуться, как в раю.

Отдохнуть южанка рада

Лишь в батистовом белье,

Под листами винограда

И совсем deshabillèe.

Чуть войдешь, измучен жаром,

Как южанка, вскрикнув: «Ах!»,

В дверь бежит за пеньюаром,

Исчезая впопыхах.

XXV

Но теперь, встряхнув седины,

Вея северной хандрой,

Ряд деревьев сквозь гардины

На окно смотрел порой.

Виден был на светлой шторе

Женский профиль, силуэт....

Сад шептал в докучном cпopе,

Будто нравственности нет,

Шло шушуканье по саду.

Мерзлый клен один с тоской

Подсмотрел, чуть скрыв досаду,

Поцелуй… еще какой!

И при виде незнакомом

Засвистев в деревьях зло,

Бросил с веток снежным комом

Ветер северный в стекло.

XXVI

– Тахта у тебя какая!

Жалко выйти на мороз! —

Нина села, поправляя

Локон спутанных волос.

– Кофе дать тебе с ликером?

– Лучше дай воды стакан! —

В зеркало заботным взором

Нина осмотрела стан,

Туалет, прическу, складки

Платья… Дмитрий ей принес

Кюрасо, густой и сладкий,

В вазе спелый абрикос,

Виноград, дюшес огромный

И душистый апельсин.

Нина ножку в позе томной

Положила на камин.

XXVII

– Дмитрий, здесь я больше часу!..

– Менелай твой подождет!

Нина сделала гримасу.

– Он не ведает? – Ну, вот!

Я ведь выше подозрений!

Женщины умеют лгать,

Я же, право, в этом гений.

Если лгу я, то опять

Лгать стараюсь к правде близко: Так естественней всегда,

И гораздо меньше риска…

Ты согласен с этим, да?

Выставка передвижная,

Предположим… Мужу, всем,

Правду говорить должна я:

Я иду туда… но с кем?.. —

XXVIII

– Нина, знаешь ли картину,

Очень памятную нам? -

Дмитрий тихо обнял Нину:

– Весь в огне был древний храм*.

Мы вдвоем пред ним стояли,

Ты казалась жрицей мне…

Щеки, грудь твоя пылали,

И была ты вся в огне.

Точно пламенные тени,

Мне казалось в этот миг,

Шли мы тихо на ступени…

Вот взвился огня язык…

Искры шумно извергая,

Рвался пламень, страсти бог,

Саламандра, пробегая,

У твоих играла ног.

______________

*) «Храм огнепоклонников», картина, выставлен-

ная в Обществе Поощр. Художеств.

XXIX

Вот святилище божницы,

Очарованный предел —

Драгоценный пояс жрицы

На тебе, сверкая, рдел…

Пояс жрицы и невесты,

Весь сотканный из огня…

– Но не пояс жрицы Весты?

Вот огонь не для меня! —

– Ах, была там искра злая!

В сердце мне блеснул твой взор

И в груди горит, пылая,

Пламя светлое с тех пор! —

– Но камин погас, и… поздно!

Все ж экспромт твой очень мил

Ты любил меня серьезно? —

– Я огнепоклонник был! —

XXX

– Ах, мой друг, да, я забыла:

Нынче едешь ты в театр?..

Бороду ты носишь мило, —

Не люблю я Henri Quatre!

Носят все… Adieu, мой милый,

Моn cheri, mon bien aimé!

Нынче Петербург унылый, —

Улицы в какой-то тьме…

Дай перчатки мне с камина…

Право, мне уехать жаль! —

Впопыхах открыла Нина

Дамских часиков эмаль.

И ротондой Дмитрий нежно

Ей закутал плечи, стан,

Как растенье ночью снежной

В зимний холод и туман.

XXXI

Нины гребень взяв, ошибкой

Оброненный у гардин,

«Я люблю ль ее?» – с улыбкой

Дмитрий размышлял один.

Он припомнил столь обычный

Петербургский наш роман,

Элегантный и приличный

Флирта светского обман,

Вспомнил Павловские встречи,

Парк и дачу, летний сад,

В парке музыку, и речи,

И свиданий тайных ряд,

Эти легкие попойки,

От шампанского экстаз,

Кабинет отдельный, тройки, —

Все, что было с ним не раз.

ХХХII

Редко здесь мелькнет пред нами

Образ светлый, хоть земной....

Долго бредил он глазами

Милой женщины одной.

Улетело это время,

Ласк и счастья торжество,

И осталось злое бремя, —

Горе на сердце его.

Но томясь живым упреком,

В дни мучительных тревог,

Никогда, в краю далеком,

Он забыть ее не мог.

И она в стране безвестной,

И другой ей верно мил…

Он за счастье, миг прелестный,

Долгой скорбью заплатил!

ХХХIII

Но была иною Нина…

Дмитрий как-то заглянул

В позабытый у камина

Нины плюшевый баул.

Нина бережно хранила

В нем батистовый платок,

Пудру, розовое мыло

И с духами пузырек.

В сей коллекции богатой

Отыскал тетрадку он:

Всевозможный цитаты, —

Шопенгауэр, Теннисон

Там с Копне смешались мило.

Нина в мудрость влюблена! —

Философию любила и поэзию она!

XXXIV

Дмитрий тут же, хоть неловко,

Нине в сердце заглянул:

Это сердце и головка

Были – плюшевый баул.

Чувств флакон, ума цитаты,

Парфюмерный каталог! —

Вот что он любил когда-то

И чего любить не мог!

Не сказал он ей ни слова,

С нею был, как прежде, мил,

Но привязанности снова

В сердце к ней не находил.

Рад он был порой разлуке,

С ней встречался, не любя,

Расставался, полный скуки,

И с досадой на себя.

XXXV

Неужель опять дорога,

Снова в путь, опять идти?

Дмитрию встречалось много

Милых женщин на пути.

Станций роль они играли:

Отдохнул и вновь вагон!

Чу, звонок докучный дали,

И спешит садиться он.

Вновь разлука, вновь свиданье,

Бьет на станции звонок,

И, махая на прощанье,

Чуть белеется платок.

Вдаль платформа уходила,

Милый образ вместе с ней.

Что ж, прощай! – и сердце ныло,

И в душе темней, темней…

XXXVI

Кто из нас ответит смело,

Что был счастлив он хоть раз.

Что любовь ему согрела

Однозвучной жизни час?

Все живем мы одиноко,

Для себя, самим собой,

Мы не чувствуем глубоко

И не боремся с судьбой.

Признаваясь без искусства,

Разбирая сердца быль,

Дмитрий думал, что без чувства

Жизнь – нелепый водевиль.

В сердце чувствовал он скуку,

Где же смысл, где жизни пыл?

Дмитрий тихо поднял руку:

– 

Lá, ou est mon beau soleil!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ

Волшебный край! Там в стары годы,

Сатиры смелой властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин.

«Евгений Онегин», Пушкин.

I

Флейт рулады, скрипок трели

И нестройных звуков ложь…

Перед сценою пестрели

Позолота, бархат лож.

В бенуаре, бельэтаже

Туалеты дам, гетер —

Точно розы на трельяже

Обвивали весь партер,

Спорил с люстрою хрустальной

Блеск аграфов, эполет…

В этой зале театральной

Были «свет» и «полусвет».

Свет, сиянье, ореолы,

И весь лысый первый ряд,

Точно римский череп голый

Или темя у ребят.

II

И войдя в театр в антракте,

Уважая муз предел,

В xopе струн, при первом такте,

В кресел ряд Сварогов сел.

Plebs в раю и ярус третий

Невнимательно презрев,

В свой бинокль, сказав «Кто эти?»,

Осмотрел он жен и дев.

Вот Элен, горда, сурова,

Сольский шепчет ей, склонясь…

Вот графиня Ушакова,

Бирюков, вельможный князь…

Никсен, нимфа светлокудра…

Нина с мужем… Да, она!

Нездоровье или пудра?

Дмитрий думал: «Как бледна!».

III

Тут он вспомнил почему-то

Зимний вечер, лампы свет…

О, прелестная минута!

В жизни их немного, нет!

Ницше том, бася немножко,

Муж читал, склонясь челом.

Весь вниманье, Нине ножку

Жал Сварогов под столом.

Взор профессора был светел,

Нежен Нины был чулок,

И Сварогов вслух заметил:

– Ницше дерзок, но глубок!

– Нда-с? Вы думаете, право? -

Рек профессор: Ницше груб!

Нина щурилась лукаво

И края кусала губ.

IV

Но под звук оркестра плавно

Сцены занавесь взвилась…

Легкокрыла, своенравна,

Обстоятельно склонясь,

Точно тень, скользит Леньяни,

Вскинув ножку высоко,

В дымке газа, как в туман,

Обнажившую трико.

Пируэт,– и в па воздушном,

На пуантах улетев,

Скрылась в хоре, ей послушном,

Эльфов, фей, крылатых дев.

Рой цветов, фонтан алмазный

В золотистых брызгах бьет,

Точно сон разнообразный

Весь горит волшебный грот.

V

Но забыв богиню танца,

Разлюбили мы балет,

Даже Цукки и Брианца

Не пленяют строгий свет.

Став поклонниками драмы,

Вид филистерский приняв,

От нее лишь ждем добра мы,

И, быть может, суд наш прав.

Ах, за юбочкой балетной

Не летаем мы мечтой,

Восхищаясь лишь секретно

Балериной этой, той…

Образцовый, благородный

Вот вам муж. Не утаю:

Он содержит превосходно

Балерину и семью.

VI

Между тем кордебалету

Дмитрий хлопать был готов, —

Роз гирлянде и букету

Из летающих цветов.

Рой живых, порхавших лилий

И фиалок полукруг

Звуки вальса уносили,

Дождь цветов рассыпав вдруг.

Улетают балерины,

Легкий хор растет, цветет,

Клумбы, яркие куртины,

Пестрый вихрь, живой полет!

Им толпа рукоплескала,

И под крики «браво!», «bis!»

Дмитрий вышел вон из зала —

В сень знакомую кулис.

VII

Рамы, сдвинутые плотно,

Два пожарных, узкий ход…

Всюду серые полотна

И наряженный народ.

Балерина у кулисы

Поправляет свой корсаж,

И целуются актрисы:

С милой нимфой юный паж.

Нимфа, в юбочки из газа,

Паж, в берете и трико,

Пыл влюбленного экстаза

Пародируют легко.

Смех и шутки, – и высоко

Между балок без конца,

Опускают с визгом блока

Декорации дворца.

VIII

Оступаясь вдоль порогов

И пройдя чрез коридор,

«Можно?» – постучал Сварогов

В дверь уборной. «Si, signer!»

Он вошел. У туалета

С электрическим рожком.

В юбочке, полуодета,

Нимфа пудрилась пушком.

Ряд картонок на диване,

Шкаф раскрытый, башмачки…

Просит сесть его Леньяни

Жестом маленькой руки.

Он, болтая, нимфе розу

Приколол, и, в зеркала

Улыбаясь, дива позу

На пуантах приняла.

IX

«Карашо?», и с легким смехом

Божество кристальных струй,

Опьяненное успехом,

Разрешило поцелуй.

Но свиданье было кратко.

Звук раздался флейт и лир,

И ему дана перчатка,

Надушенный сувенир.

Феи дар, предмет священный!

Ах, духами violette

Царство нимф и миг блаженный

Вновь напомнит сей предмет!

Он подобен талисману,

Он волшебницею дан, —

Да, волшебницей по стану,

Блеску глаз, огню румян!

X

Чтоб избегнуть толков ложных,

Кстати, молвим между дел,

Сувениров всевозможных

Дмитрий множество имел.

Алый бант, душистый локон, —

Милой юности дары! —

Вас, конечно, не берег он,

Не хранил до сей поры.

Вы печальные вздыханья,

Дней былых счастливый сон,

Тень любви, воспоминанья! —

Вас ценил не очень он.

Меж предметов нежных все же,

Драгоценных и святых,

Были два ему дороже

И священнее других.

XI

Это были: на цепочке

Польский крестик золотой,

И засохшие цветочки,

Полевой букет простой.

Пусть исчезли юность, вера,

Пусть лишь холод впереди

И в души темно и серо, —

Крест носил он на груди.

Символ скорби, друг надежде,

Дар любви, – с немой тоской

Он ему надет был прежде

Милой, нежною рукой…

Хоть спокойней сердце стало,

В черством сердце чувства нет,

Дмитрий носит, как бывало,

Дорогой ему предмет.

ХII

Дорогой не весом злата

И пригодностью в залог, —

Тенью бывшего когда-то,

Тем, что он забыть не мог.

Но в коллекции предметов

Был другой не меньше мил:

Дивам не даря букетов,

Сам букет он получил.

То не дар любви печальной, —

Засушенные цветы, —

Символ дружбы идеальной

Или пламенной мечты.

Нет, ценя прекрасный гений,

В старой книге он берег

Память светлых вдохновений

И случайных встреч залог.

XIII

Легкомысленный философ

И скептический поэт,

Без раздумий и вопросов

Он хранил сухой букет.

Да, вы помните едва ли

Дальний Крым и «дикий сад»,

Где ему цветы сорвали

Вы при пении цикад.

Вдалеке синели горы,

Тихий сад шумел едва,

В плющ зеленый, как в уборы,

Наряжались дерева.

Чаща дикая, глухая, —

Бук, угрюмый кипарис…

Сладко пел, журчал, вздыхая,

Там ручей, сбегавший вниз.

XIV

Лучше храма Мельпомены

Был заглохший этот парк,

Где, забыв эффекты сцены,

Шли вы тихо, Жанна д'Арк!

Нет там ярких декораций.

Там не бьет «живой каскад»,

Но приют Камен и Граций -

Этот полный тайны сад.

Листьев шепот, свет и тени,

И на камне в ручейке

Вы, подобная Камене,

Муза с зонтиком в руке!

И на память милой встречи

Дмитрий взял цветочки те,

Что ему напомнят речи

Об искусстве, красоте…

XV

Впрочем, не творя кумиров,

Все прекрасное ценя,

Он берег меж сувениров

Хвост любимого коня.

Конь могучий, благородный,

Несравненный Буцефал!

Где погиб ты, друг безродный,

Где ты жил и где ты пал?

Локон женщины прелестной

Не был Дмитрию так мил,

Как твой хвост, товарищ честный!

Хвост твой Дмитрий сохранил.

Ты средь бурь и непогоды

Был надежнее людей…

Конь, ты редкой был породы, —

Не изменник, не злодей!

XVI

Но уже играли скрипки

И оркестра шум порой

Покрывал, что голос гибкий,

Вьолончели звучный строй,

Человеческий тот голос

Одинок был и силен.

Словно море с ним боролось,

И в стихии звуков он

Выделялся бурно, страстно

В хоре волн, громовых нот,

В свисте флейт, где в хор согласный

Слит с гобоем был фагот.

Пред оркестром у барьера,

Прислонясь, Сварогов стал.

Перед ним – толпа партера,

Лож сверкающий овал.

ХVII

Залы пестрая громада,

И громадна, велика,

В ней толпа от стульев ряда

Подымалась до райка.

Взрыв порой рукоплесканий,

Шум входивших на места,

Жар от тысячи дыханий,

Духота и теснота.

Муравейника тревога,

Говор, звуки и слова, —

Дмитрий чувствовал немного,

Что кружилась голова.

Мнилось, в этой зале душной

Надвигался ряд на ряд…

Посторонний, равнодушный

На себе ловил он взгляд.

XVIII

Став лицом перед толпою,

Вспомнил он, как трудный путь

Он пробил в ней тяжко, с бою,

В жаркой схватке грудь на грудь.

В вихре жизни безрассудной

Все, что мог, отдав другим,

Он приехал в город людный

С кошельком совсем пустым.

И когда б не воли сила,

Не упрямство смелых дум, —

В нем толпа бы раздавила

Личность, душу, сердце, ум…

Оступись лишь, став ошибкой,

Ослабей, – и смят врагом!

Но Сварогов вскользь, с улыбкой,

Осмотрел театр кругом.

XIX

В этих креслах, в ложах, в стале

Та же пестрая толпа.

Первый ряд, и в нем блистали

Лысых «римлян» черепа.

В ложе Бетси Бирюкова,

С ней супруг, вельможный князь.

Вот графиня Ушакова,

Никсен Сольским занялась…

В бельэтаже нимфы, феи…

И голов все меньше ряд,

А в райке совсем пигмеи

Копошатся, говорят.

В хрусталях дробя сиянье,

Озаряет люстры свет

Это пестрое собранье

Декольте и эполет.

XX

Пел оркестр. Под такт мотива

Дмитрий тихо вышел вон.

– Виноват! Pardon! Учтиво

Сквозь толпу пробрался он.

В дымном облаке «курилки»

В тусклой зале, где буфет,

Разговор был слышен пылкий.

Толковали про балет.

Два балетных журналиста,

Стоя с рюмкой коньяка,

Спорили весьма речисто

Про пуанты, сталь носка…

Возле них вел спор упрямо

С фраком вышитый мундир.

– Устарел балет! но драма…

– Да, Шекспир!.. Ах, что Шекспир!

XXI

О, театр Александрийский,

Где диктаторски царят

Карпов, Гнедич исполинский,

Драматургов славных ряд,

Где Крылов венец лавровый

Получил от мух и муз,

Где освистан с пьесой новой

Эхов пал, придя в конфуз, —

Беллетрист велики Эхов,

Наш Гюи де Мопассан,

Что средь славы и успехов

Получил в кредит свой сан!

Презрим рока вероломство! —

Оправдав надежды вдруг,

Даст шедевр его потомство,

Хоть не он, так сын и внук.

XXII

О, театр Александрийский,

Где артистов гибнет дар,

Где madame Неметти-Линской

Водворен репертуар!

Там, не слушая резонов,

Пустячки порой играл

Наш талантливый Сазонов,

«Первой Мухи» генерал.

Там, преклонных лет не выдав,

Также Савина мила,

И с Мичуриной Давыдов

Не творят добра и зла.

Там давно по воле неба

Превосходно заменен

Исправлявшим должность Феба

Аполлонским—Аполлон.

XXIII

Драматический в столице

Есть еще Theatre Michel.

Там на перце и горчице

Пьес французских вермишель.

Хороша артистка эта,

Хороша артистка та,

Но едва ли нимф балета

Превосходит Бадетта.

Есть театр – литературно-

Артистический театр.

Там Яворской плещут бурно,

В Холмской прелесть Клеопатр.

Там ростановская пьеса,

В черном фраке Кор-де-Ляс,

И Суворин гром Зевеса

Там рукою мощной тряс.

XXIV

Есть легенда. По столице,

Бросив здания фронтон,

В театральной колеснице

Ночью ездит Аполлон.

Ездит Феб, зовет и свищет,

И напрасно кличет муз,

И напрасно драму ищет,

Приходя совсем в конфуз.

Наконец, сломавши спицу

В захромавшем колесе,

Он сажает в колесницу

Отеро в нагой красе.

– Что ж! Не муза – все же дама!

Говорит, смеясь, плут он

И к Кюба увозит прямо

Прозерпину, как Плутон.

XXV

Нашу оперу ценю я.

Вот Чернов де Корневилль,

Вот и Долина – статуя…

Кто с ней? Тартаков, не вы ль,

Наш певец ерусалимский?

Но, хваленье небесам,

Корсаков наш – прямо Римский,

А Кюи – тот Цезарь сам!

Вдохновенные кучкисты

Совершили ряд побед,

Наши дивы голосисты,

И в певцах не вижу бед.

Будем петь, пока поется!

У меня же скверный слух

И нередко мне сдается

Вместо Фигнера – петух!

XXVI

О, Медея! Всех растрогав,

Пой под звуки лир, цевниц!..

Пение любил Сварогов

И особенно – певиц.

Нравились ему дуэты.

Говорил шутливо он:

«Если бы морально это,

Я б хотел иметь двух жен.

Двух: контральто и сопрано,

И, конечно, в цвете лет.

Хорошо под фортепьяно

Слушать дома их дуэт.

Та блондинка, та брюнетка,

Роль Амнерис и Аид…

Но концерт такой нередко

Для семьи – совсем Аид!

XXVII

Но в театр вернемся. В позе

Скучной Дмитрий там стоял,

И гремел в апофеозе

Заключительный финал.

Дмитрий уж одеться вышел,

Вдруг, настигнутый судьбой,

Быстрые шаги услышал

В коридоре за собой.

Ручка женская в перчатке

На плечо легла ему…

От предчувствия, догадки,

Сам не зная почему,

Дмитрий вздрогнул… В самом деле,

Точно, Нина! Как бледна!

Нервно, с легкой дрожью в теле,

В мех свой куталась она.

XXVIII

– Что ты? – Тише, ради Бога!

Я должна предупредить…

Муж все знает… Слишком много!

Нас успели проследить!

Слезы… горестная мина…

Дмитрий думал: «Вот сюрприз!»

Но, кивнув головкой, Нина

С лестницы скользнула вниз.

От нее оттерт толпою,

Дмитрий бросился вперед,

Но отстал. Брал платье с бою

Возле вешалок народ.

Капельдинеру: «Где шуба?»

Наконец, опомнясь, он,

Бросив номер, крикнул грубо,

И поспешно вышел вон.

XXIX

Шум, подъезд театра длинный,

У колонн огни карет,

И над площадью пустынной

Звезд холодных зимний свет.

И охваченный морозом,

Размышлял Сварогов: «Ба!

Не всегда ж идти по розам,

Вот и тернии… Судьба!

Что-то Нина? Если прямо -

Горе, муж, разлад немой?

Ах, какая же тут драма!

Драма с Ниной! Боже мой!

Две супружеские сцены,

Слезы, крики, злобный лай…

Похищение Елены

И рогатый Менелай!»

XXX

Дмитрий все ж нашел, что нужен

Для рассеянья тревог

У Кюба веселый ужин:

Натощак хандрить он мог.

Очутясь в знакомой зале,

Где диванов красный ряд,

И на окнах, как вуали,

Кружева гардин висят,

Он татарину-лакею

Заказал меню, как вдруг

Увидал «Картинку». С нею

Сольский был, коварный друг.

Как всегда, одетый с шиком,

Мил, завит и надушен,

Он беспечно, светел ликом,

Пил с «Картинкою» крюшон.

XXXI

Но «Картинки», без сомненья,

Имя непонятно вам.

Тут потребно объясненье.

Я его охотно дам.

От головки до ботинки

Живописно хороша,

Нимфа прозвище «Картинки»

Получила. Un vrai chat!

И к тому ж порой случалоcь, -

Как на выставке у нас, —

Что «Картинка» выставлялась

Откровенно напоказ.

Совершенство из блондинок

И сирена из сирен!

Ей прельстился б даже инок.

Содержал ее NN.

XXXII

– Как, Сварогов! Ты без дамы?

Сольский крикнул. – Mon ami!

Я скромнее Далай-Ламы

И не ужинал, пойми!

Вы, Картинка, милы были…

Ножек тем не утомя,

Протанцуйте, как в кадрили,

С кавалерами двумя!

– С вами? Пятую фигуру?

Я готова! – О, merci!

Я за ваc божку Амуру

Помолюсь на небеси! -

Сольский рек: – Моя голубка,

Нацедите нам кларет.

Осушаю нектар кубка

За Иветт, Минетт, Лизетт!

ХХХIII

– Пью в честь женщин, пью в честь милых,

Если честь у милых есть! -

Поспешил, пока был в силах,

Дмитрий тост свой произнес. -

Пью за Bеpy и Софию,

И за Юлий двух я пью,

За Марину и Марию

И за Лидию мою!

Пью за Анну, Лизу, Нину,

Пью за Нину с Анной вновь,

За Татьяну, Антонину,

За Надежду и Любовь! —

Все хмельней идет попойка

И кружится голова.

Двух приятелей мчит тройка

От Кюба на острова.

XXXIV

Хороши в часы свиданий

Зимний ветер, быстрый бег…

Лунной ночью мчатся сани

И в лицо бросают снег.

Над Невой широкой, белой,

Славно вихрем пролететь,

В шубке стан рукою смелой

Обнимать и ручки греть,

И в отдельном кабинете,

Залетев на острова,

Провести в тепле и cвете

Час веселый, много – два.

Славно пить Клико с мороза, -

Сев уютно на диван

Но ведь это только проза:

Сердце пусто, пуст карман!

XXXV

С дамой здесь подчас неловко:

Этот грязный кабинет,

Ресторана обстановка,

Откровенный туалет…

Зеркала здесь отражали

Сцен пикантных целый ряд,

Эти стекла, как скрижали,

Много надписей хранят.

Здесь начертаны алмазом

Берт, Амалий имена,

Изречений бойких фразам

Корректура не дана…

Вот в тумане отдалений

Уж горит Крестовский сад,

Все в снегу деревьев сени,

Островов белеет ряд.

XXXVI

В зимний день и в полдень лета

Хороши вы, острова!

И одета, не одета —

Все красавица Нева!

В белоснежном пеньюаре,

В серебристой наготе,

Ты француженке Луаре

Не уступишь в красоте.

Я дивлюсь извивам гибким

Прихотливых берегов,

Летней зелени улыбкам,

Легким кружевам снегов.

И, подобно перлам утра,

По лазури голубой

Облака из перламутра

Пролетают над тобой!

XXXVII

Но едва звезда Венеры

Осияет небосклон,

Нет твоим проказам меры,

Островов нарушен сон.

Тайны смело обнаружив,

Ножкой вдруг ты честь отдашь,

Из батиста, лент и кружев

Новый нам открыв пейзаж.

Раздается шансоньетка,

С перезвоном бубенцы,

По Неве всю ночь нередко

Гул идет во все концы.

Там раздолие цыганам,

И в Неве бывал пример,

Что течет в веселье пьяном

Не вода, а «Редерер».

XXXVIII

Ах, шампанское c сигарой

Нам иллюзию дают

Счастья, песен, жизни старой

Хоть на несколько минут!

О, веселые мгновенья,

Прелесть женской красоты,

Аромат и опьяненье,

Вина, фрукты и цветы!

Как тогда, во время оно,

В дни пиров любви живых,

В вашу честь Анакреона

Пусть звучит лукавый стих!

Или просто шансоньетка

И мотивы «Cascadette»…

Изменился, молвит едко,

Прозаически наш свет!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОППОЗИЦИОННЫЙ ОБЕД

Fools are my theme,

let satire be my song.

«English bards and scotch reviewers», Byron.

Были тут послы, софисты

И архонты, и артисты.

«Алкивиад», А. Майков.

I

Дмитрий, пробудясь в постели,

Взял два поданных письма.

В первом речь шла о дуэли.

– Ба! Профессор строг весьма! —

Во втором – был почерк Нины

Хорошо знаком ему, —

Излагалися причины,

Как, зачем и почему

Суждена для них разлука,

И минули дни забав.

«Боже мой! какая скука! -

Дмитрий думал, письма смяв: -

А, профессор, вы б хотели,

Чтоб я дал расплату вам?

Берегитесь, на дуэли

Я, сразясь за дам, – задам!»

II

Он рапир и эспадрона

Знал искусство, метил в цель,

Но считал, весьма резонно,

Он нелепостью дуэль.

Глупо с гневным командором,

Шпагу взяв, идти на рать,

Заниматься важным вздором

И комедии играть.

В наше время, без сомненья,

Вряд ли людям по душе

Скорострельные решенья

По системе Лефоше.

Пусть нам сердце обманули,

Пусть крик мести нашей дик, —

Отливать такие пули

Дмитрий вовсе не привык.

III

Но не числясь меж педантов

Убеждений и идей,

Дмитрий тут же секундантов

Порешил найти скорей.

Муж в обиде и, что главно,

Вызов сделан, будет бой…

– Это выйдет презабавно! -

Рассуждал он сам с собой.

Ах, на всем рука Господня

В дни веселья, в море бед!

Все ж он должен был сегодня

Посетить один обед.

Там с профессором ученым

Либерал был, юдофил,

И обед «оппозиционным»

Наречен шутливо был

IV

Каждый месяц у Контана

В предначертанные дни

Мирно кушать «лабардана»

Собиралися они.

Журналисты и поэты,

Всех наук профессора,

Наши Бокли и Гамбетты,

Люди мысли и пера.

Защищая «взгляды» хором,

«Высоко держа свой стяг»,

За обеденным прибором,

Заседал ареопаг, —

Patres, senes нашей прессы,

Юбиляров древний ряд,

И меж них, с умом повесы,

Дмитрий, наш Алкивиад.

V

Всюду лысины и фраки,

Фестивальный вид у всех, —

У татар-лакеев паки,

Если вспомнить их не грех.

В зале стол стоял глаголем

Меж растений и цветов,

И сверкающий консолем

Стол закусок был готов.

Был, конечно, бри тут старый,

Сиг, которым Русь горда,

Исполинские омары

Украшали глыбу льда.

Был с икрой амброзиальной

Нектар водок всех сортов, —

Стол Лукулла идеальный,

На Олимпе пир богов.

VI

Там Зевес редиску кушал,

Взяв тартинку, Посейдон

Между тем Гефеста слушал, —

Говорил о курсах он.

Там Гермес из журналистов,

Взяв тарелочку груздей,

Осуждал нео-марксистов,

Разбирая смысл идей.

Вкус хвалю я олимпийский

Либеральных россиян.

Странно думать, что английской

Горькой предан англоман,

Что, с толпой сроднясь по духу

И любя душой народ,

За столом одну сивуху

Наш народник вечно пьет.

VII

Но пока за стол садятся

И шумят со всех сторон,

Описать вам, может статься,

Петербургский Пантеон, —

Этих славных и маститых

Корифеев наших дней,

Публицистов знаменитых

И ученейших мужей?

Но боюсь, настроив лиру,

Я героев сих воспеть…

Не памфлет и не сатиру

Я пишу, – узнайте впредь!

Чужд коварной эпиграммы

Я в невинности души,

И шутя играю гаммы,

Струны трогая в тиши.

VIII

Вот Европы скучный Вестник,

Наш корректный публицист,

Мысли западной прелестник

И ее панегирист.

Позабыв «quod licet Iovi»

И чего не должен бык,

Он Европу, полн любови,

Рад похитить хоть на миг.

Вот другой – мудрее ста сов

И в премудрости сугуб

Громогласный критик С—ов.

Он велик, – велик, как дуб.

Дуб друидов, дуб Мамврийский

Что пред ним по красоте?

Ах, цвети, наш дуб российский,

И расти на высоте.

IХ

Вот, с Брандесом сходен мало

И совсем не новый Тэн, —

Критик дамского журнала,

У журнала дамский трэн.

Декадент в ермолке, важный

Философский лапсердак.

Рядом с ним мудрец присяжный,

Воробьев, – аскет и маг.

Quid est veritas, философ?—

Veritas in vino est.

Пусть же мудрый без вопросов

Пьет вино и шницель ест.

Лучше всякого витии

Доказал ты сам, что нет

Философии в России,

Наш философ и поэт!

X

Лейзера родил гафн Мошка,

Лейзер—Тозеля, а он,

«Философии немножко»

Написав, как Соломон,

С Мельпоменой светлокудрой

Незаконно прижил «Дочь».

Это наш Натан Немудрый,

И маркиз О'Квич точь-в-точь.

Милословский – критик хмурый.

Пишет он весьма остро,

И невинные Амуры

Подают ему перо.

Нежно дамам куры строя,

Был со Спенсером он строг,

Но барана за героя*

Принял наш социолог.

__________________

*) См. сего автора сочинение «Герои и толпа»,

стр. 285.

XI

Милословсшй и Гадовский,

Публицистики столпы!

Пусть возвышен Милословский,

Но Гадовский, меж толпы,

Столп столпом воздвигнут прямо,

Монумент, отрада глаз —

Хроматическая «Гамма»

Либеральных звонких фраз.

Перед ними Стабичевский

Слишком низок, толст, тяжел,

Все ж и этот критик Невский

Свой имеет ореол.

Как Морфей, в венце из маков,

Он наводит скучный сон,

Монотонен, одинаков,

Вял, напыщен, углублен!

XII

Вот историк и философ.

Взгромоздил на Оссу он

Исторических вопросов—

Компиляций Пелион.

Русский Бокль, Коко Киреев,

Опершись на горы книг,

Лучезарных эмпиреев

Титанически достиг!

Рядом с ним в ученой тоге

Из Москвы шекспировед.

Сев у храма на пороге,

Поучать он может свет.

Он живет в минувшем веке,

Чуждый трепету сердец, —

С лысым черепом Сенеки

Добродушнейший мудрец.

ХIII

Меж учеными мужами,

Тенью Банко сев за стол,

Мирно хлопает ушами

Вдохновитель их – осел.

– Но скажите, кто же это?—

Вид пророческий и взгляд…

– Два известные поэта

И философа сидят.

Первый учит о символах.

Написал роман он зря:

«Царь-отступник» или «олух

У Небесного Царя».

А второй – Вилянкин славный.

Гордый взор, надменный вид.

Он мудрец, Спинозе равный,

И певец, как царь Давид.

XIV

Анекдот невинный кстати

Я о нем могу привесть.

Он в одну из наших Патти

Был влюблен – большая честь!

В грудь бия, он рек ей страстно:

– Aime-moi, je suis poète!

– Ah mon Dieu! поэт прекрасный

Вы в стихах, но в жизни… нет!

С легкой миной встала дива

И поэта к зеркалам

Подвела, чтоб в них красиво

Он себя увидел сам.

Галстук дергая смущенно,

Он, смотрясь, воскликнул: «tiens!»

И смеялась примадонна:

– Се Vilenkine – quel vilain! —

XV

Вот еще поэт прекрасный, —

Бельведерский Аполлон.

Ходит он в рубахе красной

И острижен в скобку он.

Он народник из Казани.

В дар поэзии принес

Bместе с веником из бани

Он букет из «черных роз».

У него в паневе муза,

Балалайка вместо лир,

Но поет он без конфуза,

Феба вылитый кумир.

Рядом с ним сидит психолог,

«Узкой мысли» публицист,

Лектор, критик, социолог,

И политик, и юрист.

ХVI

Вот поэт наш Невеличко,

В анекдотах виртуоз.

Мрачен, с орденом петличка…

Он с Кавказа лавр привез,

На чины имеет виды,

«Марш Персидский» написал,

И от пламенной Колхиды

Знаменит до финских скал.

Вот поэт и критик невский,

Юрисконсульт он при том:

Не издаст ли Ариевский

Свод стихов, Х-й том?

Куст сирени, вздох любовный,

Ямб граждански, рифма «тать»…

Но – проступок уголовный

Иногда стихи писать.

XVII

Вот Пасович, в блеске славы,

Адвокат вельможный он,

Демосфен наш из Варшавы,

И из Лодзи Цицерон.

«Падам до ног перед паном!»

Все ж он в критике вандал.

При усердье к Польше рьяном

Сам Пасович спасовал.

Может быть, Мицкевич точно

Выше Пушкина в сто раз,

Но решение заочно,

Апеллирую на вас!

Тут юстиции обида,

Фальшь в весах, конечно, есть,

И в суде таком Фемида

Потеряла стыд и честь.

ХVIII

Вот из Вестника Европы

Критик, тоже адвокат.

Он забыл, что значат тропы,

Но поэтов строгий кат.

Этот критик кассацьонный,

Юридический педант,

Обратил журнал свой сонный

В каталог и прейскурант.

О, Меркурии Европы,

Вестники без панталон!

Вы критические… Эзопы,

Да простит вас Аполлон!

Вас мудрей герой крыловский,

Критик, знавший вкус в траве,

Или Флексер философский

С мокрой губкой в голове.

XIX

Но довольно аттестаций, —

Я гостей представил вам.

Прочие рекомендаций

Не заслуживают там.

Не отмеченных в анналах

Много вижу я фигур:

Моралист-кастрат, в журналах

Прорицающий авгур…

Но кастраты и авгуры

Далеко не то, что те

Светочи литературы,

Маяки на высоте.

С—сов, Флексер, Невеличко —

Все сияют, льют свой свет,

Хоть маяк порою – спичка,

Светоч, что кладут в жилет.

XX

– Петр Ильич! – Илья Иваныч!

Встретились профессора.

– Ты откуда? – Прибыл за ночь

На конгресс! – Пора, пора! —

Первый был сам Остолопов.

– Потолстел, брат, стал широк!

Друга по брюшку похлопав,

Говорил археолог.

– Лыс, брат, стал! – другой ученый

Гладил лысину слегка.

– Ну, а как ты? – Заслуженный? —

– Ординарный все пока! —

– Что ваш Нестор престарелый? —

– Пишет с кондачка, – прочтешь! -

– Да, амбиции – рубль целый,

Эрудиции на грош!

XXI

Оба, как Орест с Пиладом,

Как Поллукс и с ним Кастор,

За столом уселись рядом.

Два коллеги с давних пор,

Протянув друг другу руки,

Помогали в меру сил:

Что один писал в науке,

То другой превозносил.

Между тем другие встречи

Оживляли шумный зал.

– Ваше мнение о речи

Лорда Честера? – сказал

Накрахмаленный Юпитер,

Чинный, точный и сухой.

И Гермес, встав, губы вытер:

– Митинг был? – Весьма плохой!

ХХII

– Кабинет консервативный

Не поддерживаю я.

Если б не цензура, – дивно

Вышла б у меня статья! —

Тут, раскланявшись, два бога

В столкновеньи очень злом

Неожиданно немного

Оба стукнулись челом.

– Виноват! – Pardon, простите!..

Извинялись божества.

В небе так порой, в зените,

Стукнутся светила два,

Трут свой лоб, с любезной фразой,

Улыбаясь и спеша

Извинить случайной фазой

Всю неловкость антраша.

ХХIII

Но умолкнул в яркой зале.

Пестрый ряд речей и сцен:

За обедом подавали

С пирожками суп-жюльен.

– Где принцип коопераций?

– И ассоциаций нет!

Демосфен наш и Гораций

Обсуждали сей предмет.

Лишь за стерлядью солидной

Разговор вновь общим стал:

Кто с улыбкою ехидной

Наш бюджет критиковал,

Кто доказывал с экстазом

Девальвации тщету,

С Карлом Марксом вспомнив разом

Про Ивана Калиту.

XXIV

Остолопов быль неистов:

– Я, – он рек, – биметаллист!

Вольный цех экономистов

Был особенно речист.

Либеральные витии,

Встав, во весь кричали рот,

Будто золото России

За границу уплывет.

Рубль кредитный троекратно

Проклят был, лишенный норм.

Каждый предлагал приватно

Свой проект благих реформ.

Лишь Сварогов молвил кротко,

Вынув рубль из серебра:

– Что: орел или решетка?

Интересная игра!

XXV

Рядом спорили поэты.

– Что ж, по вашему, символ?

– Видите ль, бутылка эта? -

Говорил поэт Эол.

– Это херес!… Ярко, пылко

Он блестит, сквозит в стекле.

Но я пью!… – отпив, бутылку

Обернул он, на столе:

– Вот, теперь она пустая.

Это образ. Если ж в нем

Содержание, блистая,

Светит внутренним огнем, -

Это символ!– Браво, браво!

Гений ваш тут налицо,

И бутылка ваша, право,

Как Колумбово яйцо!

XXVI

«В символизме много чуши!» -

Дмитрий думал, но, друзья,

Символические уши

Все ж у вас заметил я.

К символистам новой школы

Вряд ли что-нибудь так шло:

Эти длинные символы

Украшают вам чело!»

Но поэты-трубадуры

Стали пить со всех сторон:

«Мистицизм литературы!

Декадентство – вещий сон!»

Озирису и Изиде

Культ и храм восстановив,

Утверждал поэт в обиде,

Что символ – иероглиф!

ХХVII

Между тем своим порядком

Шел обед: пулярды, sauces…

При десерте очень сладком

Поднят женский был вопрос.

Бабникам и феминистам

Подавал Зевес пример.

Но когда в огне искристом

Вспыхнул шумный «Редерер»,

Некто с пеною в бокале

Поднялся во весь свой рост,

Предложив притихшей зале

Спич свой выслушать и тост.

Это был оратор славный,

Речь метавший, как Перун,

Словоблуд банкетов явный,

Юбилейный говорун.

ХХVIII

– Господа! – храня серьезность,

Рек он, – кто-то за столом

Называл тенденциозность

Нашей прессы явным злом.

Мы партийны несомненно,

Но журнал для нас ведь храм,

Где мы, в храмине священной,

Молимся своим богам.

Есть у вас другие боги, —

Стройте свой алтарь для них.

В нашем храме на пороге

Примем ли жрецов чужих?

В их сужденьях, приговорах.

В убежденьях их иных,

В их кумирах, для которых… -

Вдруг, смутясь, оратор стих.

XXIX

«Ah! Je veux voir Métèlla!» —

Шансонетка, женский смех

Пронеслись по зале смело,

Приводя в смущенье всех.

Пели с аккомпанементом.

«Безобразие!», «Скандал!».

Неожиданным моментом

Был шокирован весь зал.

«Где? Откуда?» – негодуя,

Раздавались голоса.

Стал оратор, как статуя.

Кто-то крикнул вдруг: «C'est çа!»

Здесь в отдельном кабинете

Ужин с дамами! – Не грех!

Рек философ при газете,

– Ah, bonne chance! – раздался смех.

XXX

Направление другое

Принял сразу разговор.

Казусу смеялись вдвое.

Кто-то стал весьма остер,

Появились бри, сигары

И токайское вино.

Анекдот был сказан старый,

Но пикантно и умно:

«Diligence de Lyon» известный.

Хоть он был немного смел,

Невеличко интересно

Передать его сумел.

Воробьев историэтку

В стиле эллинском сказал,

Как случается нередко,

Оживившую весь зал.

XXXI

– Помнишь ректора супругу? -

Остолопов говорил,

Трогая коленку другу: -

Эпизодик славный был!

– В Юрьеве? А, помню! Знаю!

Быль студенческих времен!

Ты, брат, цвел, подобно маю,

И в чужих влюблялся жен!

– Хе-хе-хе! Слыхал, коллега,

У Эразмуса жена…

Жизни альфа и омега —

Страсть любви… Ведь неверна! —

Но приятеля потрогав,

Остолопов вдруг присел:

Перед ним курил Сварогов

Папироску, тих и смел.

XXXII

Опишу ль эффект ужасный,

Злую встречу двух врагов

Перед битвою опасной

В расстоянье двух шагов?

Остолопов, зеленея,

И испортив свой обед,

И шипя не хуже змея,

Мог нарушить этикет.

Но спокойная фигура

Дмитрия произвела

Впечатленье… Сдвинув хмуро

Складки грозного чела,

Тяжким бешенства недугом,

Как Отелло, возмущен,

Не простясь с ученым другом

Остолопов вышел вон.

ХХХIII

Дмитрий, нехотя, вмешался

В ставший общим разговор.

На банкете не стеснялся

Уж никто, неся свой вздор.

Откровенного цинизма

Дмитрий сильно не любил,

Анекдотов классицизма

Чужд ему был пряный пыл.

И, что с ним случалось часто,

Чтоб нарушить аппетит,

Дмитрий тут же, для контраста,

Рассказал пустой на вид

Анекдот, но столь скабрезный,

Что всем стало не смешно…

Так глоток противен поздний,

Лишний, выпившим вино.

XXXIV

Все, привстав, прощаться стали.

– Ты со мной? – Да я женат! —

– Что за вздор! – носились в зале

Фраз обрывки. Адвокат

Звал магистра в сени граций,

В маскарад веселых сцен.

И насчет ассоциаций

Говорил все Демосфен.

Став над лестницей, Сварогов

У перил следил вдали

Лысины социологов…

Лысины спускались, шли,

Удалялись и сияли

На макушках, на челе,

Точно бра в померкшей зале,

Или свет луны во мгле.

XXXV

– В кабинете кто? – лакея

Дмитрий подозвал к ceбе.

– Сольский князь! – С ним что за фея?

– Этуаль-с! – Хвала судьбе!

Позови-ка князя вскоре!

– Доложить как-с? – Знает он!

И Сварогов в коридоре

Стал, зевая. Тишь и сон.

– Это ты? – Мой жребий светел!

За концерт спасибо, друг!

Сольского Сварогов встретил.

– Дело есть! – сказал он вдруг.

– Говори, какие цели?

– Ты имеешь сей талант,

Я дерусь, а ты в дуэли

Превосходный секундант!

XXXIV

– Что за вздор? – Нет, дело чести!

– Говори, когда и как?

– Остолопов полон мести

За жену… – Встречал: дурак!

– Сговорись с ним, caro mio!

Послезавтра, где-нибудь!

А засим, прощай! – Addio!

– Buona notte! – Добрый путь! —

И Сварогов от Контана

Вышел, кликнув лихача.

Ночь была темна, туманна…

Мчал рысак, в торцы стуча.

Блеск снежинок ближних, дальних

Окружал фонарь порой…

Рой снежинок, дум печальных,

Улетавших Эльфов рой!

ГЛАВА ПЯТАЯ

МАСКАРАД

Из-под таинственной,

холодной полумаски

Звучал мне голос твой,

отрадный как мечта…

Лермонтов.

I

Чтоб часы перед дуэлью

Скоротать, встречая гроб,

Дмитрий отдал их веселью

И провел, как филантроп.

Тронут горем меньших братий,

Он благотворить был рад, —

Был в тот вечер, очень кстати,

В пользу бедных маскарад.

Дмитрий фрак надел корректный,

Белый галстук повязал,

Элегантный и эффектный

Он явился в шумный зал.

Масок пестрое мельканье,

Мрамор розовых колонн, —

Зал Дворянского собранья

Был a giorno освещен.

II

Собралась тут вся столица,

И Сварогов, как всегда,

Маскированные лица

Узнавал здесь без труда.

Вот с мечом японский воин,

Из Theatre-Michel актер, —

Он воинственно спокоен,

Уморительный Лортер.

Старца с лютней в зале тесной

Водит мальчик меж толпой:

Наш художник интересный