Читать онлайн Песнь Двух Волков

Глава 1: Два Волка у Волчьего Логова

В княжеских палатах пахло.

Это был густой, сложный смрад, который въедался в дорогие ковры, в меховые покрывала, в саму древесину стен. Он состоял из сладковатого запаха тлена, исходящего от ложа, горького аромата целебных трав, которые уже не лечили, а лишь маскировали, и слабого, почти неуловимого запаха воска от десятка оплывших свечей.

На самом ложе, под грудой медвежьих шкур, лежал источник этого запаха. Князь Светозар. Или, вернее, то, что от него осталось. Некогда могучий, как лесной медведь, воин, он превратился в высохший стручок. Пергаментная кожа обтягивала череп, седая борода, когда-то предмет гордости, теперь казалась редкой, грязноватой паутиной на впалой груди. Он дышал. Но каждый вдох был похож на скрип немазаной тележной оси, а каждый выдох – на тихий, усталый стон. Старое волчье логово опустело, остался лишь немощный зверь, ждущий своего последнего часа.

Его глаза были закрыты, но даже во сне он чувствовал их присутствие. Двух волков, рожденных им, но уже готовых вцепиться друг другу в глотки над его остывающим телом.

Первым был Святослав. Он стоял у окна, огромный, широкоплечий, и его тень, казалось, занимала полкомнаты. Он только что вернулся с очередной гулянки, и от него несло крепкой медовухой, потом разгоряченного тела и едва уловимым ароматом дешевых духов какой-то портовой девки. Он нетерпеливо барабанил пальцами по рукояти меча, и его грубая льняная рубаха была распахнута на груди, открывая спутанные рыжие волосы. В его синих глазах не было ни капли скорби – лишь пьяное нетерпение и плохо скрытая жадность. «Сдохни уже, старый хрыч,» – думал он, глядя на корчащегося на ложе отца. – «Хватит цепляться за жизнь. Мне нужны твои перстень и трон, а не твои хрипы. Девки ждут, вино стынет…» Он был силой. Простой, яростной, животной. Силой, которая берет то, что хочет, не спрашивая.

Второй, Яромир, стоял в тени у входа, почти невидимый. Он был полной противоположностью брата. Подтянутый, темноволосый, в добротном, но скромном кафтане. От него пахло холодом стали и пылью дорог. Он не пил. Он не смотрел на отца. Он, не отрываясь, следил за Святославом. Его серые глаза, холодные, как зимняя река, взвешивали каждое движение брата, каждый его вздох. Яромир был хитростью. Умом, острым и безжалостным, как кинжал наемника. Он видел в брате не соперника, а препятствие. Глупое, шумное, но опасное препятствие, которое нужно было обойти или убрать. Он просчитывал, кто из бояр уже куплен Святославом, а кого еще можно переманить на свою сторону долговыми расписками. Его война уже началась, просто пока она велась не мечами, а серебром и обещаниями.

– Всё хрипишь, отец? – громко, нарушая тишину, спросил Святослав. В его голосе не было сочувствия, лишь грубое раздражение. – Лекарь говорит, тебе бы отвара. Может, он поможет тебе отмучиться побыстрее.

Яромир едва заметно усмехнулся в тени.

– Брат, твоя забота трогательна, – его голос был тихим, но резал слух, как шелест змеиной чешуи. – Но отцу нужен покой, а не твои пьяные советы. Ступай лучше проветрись. От тебя разит так, словно ты спал в обнимку с бочкой браги и портовой шлюхой.

Святослав развернулся, его лицо побагровело. Рука сама легла на рукоять меча.

– Щенок книжный… Ты мне?..

– Тихо!

Хриплый шепот с ложа прозвучал громче любого крика. Братья замерли.

Светозар открыл глаза. На мгновение в мутных, выцветших зрачках блеснула искра былой княжеской власти. Он обвел сыновей долгим, тяжелым взглядом.

– Волки… – прохрипел он, и на его губах выступила кровавая пена. – У моего… логова… Еще не сдох… А вы уже… глотки рвете…

Он закашлялся, и приступ сотряс его тело так, что, казалось, кости сейчас рассыплются в прах.

Из самой темной части палаты, где до этого его никто не замечал, бесшумно выступила третья фигура. Воевода Ратибор. Лицо, высеченное из камня, глаза, которые, казалось, ничего не отражали. Он был само спокойствие, сама верность. Он подошел к ложу и влажной тряпицей осторожно стер кровь с губ князя. Затем протянул ему чашу с темным, пахучим отваром.

– Выпей, государь, – его голос был ровным и безэмоциональным. – Лекарь велел. Это облегчит твою боль.

Святослав фыркнул, но промолчал. Яромир внимательно, не мигая, смотрел на Ратибора, пытаясь прочитать хоть что-то на его непроницаемом лице. Но оно было пустым. Маска верного пса, скорбящего у ног умирающего хозяина.

Ни один из них не мог видеть черную, вязкую пустоту, которая клубилась за этой маской. Ни один не мог знать, что именно в этой чаше, в руках самого верного слуги, скрывалась последняя капля, которая должна была окончательно оборвать тонкую нить жизни старого князя и бросить его земли в огонь кровавой жатвы. Ратибор смотрел на двух волков и думал лишь об одном: «Грызитесь, щенки. Грызитесь до смерти. Победителя прикончу я».

Глава 2: Яд в Меду

Покои Ратибора в княжеском тереме были кельей воина, а не комнатой сановника. Голые бревенчатые стены, пахнущие смолой и старым железом. На стене аккуратно, словно на параде, висело оружие: длинный меч с простой крестовиной, боевой топор с лезвием, вытертым до зеркального блеска, и несколько метательных ножей. Ни одного ковра, ни одной безделушки. Единственным "украшением" был грубо сколоченный стол и тяжелый сундук, где он хранил свою кольчугу и казну.

Сейчас Ратибор сидел за этим столом. Тусклый свет единственной сальной свечи выхватывал из полумрака его руки – сухие, жилистые, с потрескавшейся кожей и въевшейся грязью под ногтями. Руки человека, который всю жизнь держал в руках не перо, а рукоять меча.

Но сейчас в этих руках была не сталь. В небольшой каменной ступке тяжелым пестом он методично, с холодным терпением, перетирал в пыль несколько сушеных грибов. Бледных, похожих на комки грязного снега, они не имели запаха и были совершенно неприметны. Их называли "вдовьей слезой". Лесной яд, который не убивал сразу. Он действовал медленно, неделями, а то и месяцами, выжигая человека изнутри, превращая кровь в воду, а плоть – в труху. Смерть от него была неотличима от тяжелой, долгой хвори. Идеальное оружие для того, кто умеет ждать.

Стук-стук, шорк-шорк – единственный звук в комнате. Ратибор был полностью поглощен своим занятием. Каждое движение выверено, каждое усилие рассчитано. Он думал. Его мысли были такими же холодными и острыми, как осколки льда.

Он думал о Светозаре. О том, как тридцать лет ходил за ним, как верный пес. Как спасал его шкуру в битвах, когда этот удачливый рубака лез напролом, не считая потерь. Как прикрывал его позорные пьяные выходки. Как молча сносил его милости – брошенные с княжеского плеча кафтаны, мешочки с серебром, похвалы перед строем. И все это время внутри него росла и каменела черная, ледяная ненависть. Ненависть умного раба к глупому господину.

«Ты умираешь, как паршивая собака, Светозар, – думал Ратибор, глядя, как грибы превращаются в тончайшую сероватую пыль. – Не в бою, как подобает воину, а в собственной блевотине и моче. И это справедливо».

Затем его мысли переключились на щенков. На Святослава. Ратибор с отвращением вспомнил его пьяное, самодовольное лицо. Шумный, похотливый бык. Безмозглый кусок мяса, ведомый лишь двумя желаниями: набить брюхо и засунуть свой член в очередную дырку. Он живо представил, как этот рыжий вепрь, став князем, за год пропьет казну, раздаст земли своим дружкам-собутыльникам, перессорится со всеми соседями и в итоге приведет княжество к полному краху. Ратибор представил, как отрубает мечом его пьяную башку, и на губах воеводы мелькнула тень жестокой усмешки.

Яромир. Этот был опаснее. Тихий, расчетливый змееныш. Он не станет рубить сплеча. Он будет душить медленно. Долгами, налогами, тайными сделками с заморскими торгашами. Он превратит вольное княжество воинов в лавку, где все продается и все покупается. Он распустит дружину, а вместо нее наймет варягов, которые будут служить не за честь, а за золото. И ему, Ратибору, придется униженно выпрашивать у этого сопляка деньги на подковы для коней. Мысль об этом была еще отвратительнее. Ратибор представил, как его руки смыкаются на тонкой шее Яромира, и серые глаза младшего княжича вылезают из орбит.

«Нет, – решил он, высыпая готовую пыль в маленький кожаный мешочек, который всегда носил на поясе. – Ни тот, ни другой. Их время – это время позора и упадка. Мое время – время порядка. Железного порядка».

План созрел давно. Он ждал лишь нужного часа. И этот час настал. Письмо от князя Всеслава, доставленное ночью, до сих пор жгло его через кафтан. В нем было обещание помощи. И требование – ускорить события. Всеслав не хотел ждать, пока старый волк сдохнет сам. Он хотел, чтобы молодые вцепились друг другу в глотки как можно скорее.

Ратибор встал и подошел к жбану, стоявшему в углу. В нем был целебный отвар для Светозара, который воевода якобы самолично готовил из лучших трав, показывая свою нерушимую верность. Он налил густую, пахучую жидкость в деревянную чашу. Липовый цвет, чабрец, валериана… запах был сильным, умиротворяющим. Идеально, чтобы скрыть любой посторонний вкус.

Он развязал мешочек и осторожно, одним точным движением, высыпал в чашу содержимое. Порошок был так мелок, что мгновенно растворился, не оставив ни следа. Для верности Ратибор зачерпнул ложкой густого липового меда со стола и размешал в отваре. Теперь снадобье стало не только смертельным, но и сладким.

Он облизал ложку. Вкус был безупречен.

Надев на лицо маску скорбной преданности, он взял чашу и направился к выходу из своей кельи. Он шел по темным, гулким коридорам терема не как отравитель, а как жрец, несущий жертвенную чашу. Он нес Светозару не смерть. Он нес ему избавление. А всему княжеству – войну, из пепла которой он планировал взойти на трон.

Глава 3: Шум Золота и Стали

Вдали от шепота и вони княжеских палат, лагерь Святослава ревел.

Это было не поселение, а огромная, грязная, живая рана на теле земли. Сотни костров протыкали ночную тьму, и их дым, смешанный с запахом жареного мяса, кислой браги, конского пота и немытых мужских тел, висел над шатрами плотным, удушливым маревом. Здесь не скорбели. Здесь жрали, пили и орали. Ждали войны как праздника, как кровавой жатвы, после которой амбары будут ломиться от чужого добра.

В центре этого хаоса, у самого большого костра, на троне из грубо сколоченных бревен, восседал Святослав. Он был в своей стихии. Рубаха распахнута, рыжая борода блестит от жира, в огромном кулаке – рог, до краев полный медовухи. Вокруг него, теснясь на лавках и шкурах, сидели его опора и его свора – бояре. Старые и молодые, толстые и жилистые, но все с одинаково голодными глазами.

– …а ему, поганому книжнику, торгаши заморские дороже, чем честь рода! – гремел Святослав, перекрывая шум лагеря. Его голос, пропитанный медом и яростью, заставлял замолкать даже самых пьяных. – Он отдаст им наши леса за горсть вонючих специй! Он продаст наших девок в рабство за рулон шелка! Он будет считать монеты, пока степняки жгут наши села! Я – не таков!

Он осушил рог одним махом и швырнул его в огонь. Искры взметнулись к черному небу.

– Я – сын Светозара! Я – плоть от плоти этой земли! И я говорю вам: кто пойдет со мной, тот не будет обижен!

Он поднялся во весь свой исполинский рост, и огонь костра отбрасывал на него дикую, пляшущую тень.

– Боярам, что стоят за меня, я обещаю новые вотчины! Жирные земли у реки, с деревнями, полными крепких холопов и сисястых баб! Дружинникам моим – серебро! Столько серебра, что кони под вами просядут! Каждому воину, кто прольет кровь за мое право – раба, коня и право грабежа! Мы не будем торговаться с моим братцем! Мы вырвем у него трон, а потом вытряхнем из его прихвостней-купцов все их золото! И тогда начнется пир!

Лагерь взорвался ревом. Тысяча глоток приветствовала его слова. Воины били мечами о щиты, и этот сухой, грозный треск был страшнее любого грома. Это была простая, понятная правда. Правда силы. Зачем строить и считать, если можно взять и поделить? Харизма Святослава была заразительной, как чума. Она пьянила сильнее любой медовухи, заставляя забыть о риске и думать лишь о награде.

Из круга бояр, шатаясь, поднялся старик Доброгне́в. Седой, с лицом, похожим на печеное яблоко, он едва держался на ногах от выпитого, но в его мутных глазах горел огонек жадности. Его родовой удел был бедным, каменистым, и всю жизнь он завидовал соседям. Сейчас он увидел свой шанс.

– Кня-я-яже… Святосла-ав… – икнув, протянул он и, расталкивая других, повалился Святославу в ноги. – Ты – наш орел! Наш сокол ясный! Отец твой, земля ему пухом, под конец ослаб, слушал баб да книжников… А ты – настоящий! Кровь с молоком!

Святослав громко расхохотался и по-отечески взъерошил седые волосы старика.

– Вставай, Доброгне́в! Негоже боярину в пыли валяться. Выпей со мной!

Но старик не вставал. Он выхватил из-за пояса небольшой нож, и пьяная дурь в его глазах сменилась фанатичным блеском. Неловким движением он полоснул себя по морщинистой ладони. Из пореза толкнулась наружу густая, почти черная в свете костра капля крови.

– Нет, княже! Слушай! – закричал он, поднимая кровоточащую руку. – Я, боярин Доброгне́в, здесь, перед огнем и богами, клянусь! Кровью своей клянусь! Жизнь свою положить за тебя и право твое! И пусть мой род будет проклят, если я отступлюсь! А меч мой пусть послужит твоему брату только одним – его собственной головой на блюде!

Святослав на мгновение замолчал. Потом его лицо расплылось в широкой, хищной улыбке. Это было то, что ему нужно. Не тихие клятвы в тереме, а дикий, кровавый обет перед лицом всей армии. Он схватил старика за плечи, поднял его с земли, как мешок с соломой, и крепко стиснул его кровоточащую руку своей. Кровь смешалась.

– Вот это я понимаю – верность! – проревел он, поднимая их сцепленные руки вверх. – Вот это – настоящий муж! Пей, Доброгне́в! Пей за нашу победу! Сегодня мы пьем мед, а завтра будем пить кровь моих врагов!

Он сунул старику в руки новый, полный до краев рог, и лагерь снова взорвался криками. В свете костра глаза мужчин горели безумным огнем. Они были пьяны. Пьяны от вина, пьяны от обещаний, пьяны от предвкушения жестокости и грабежа. И над всем этим шумом золота и стали возвышался ревущий хохот их будущего правителя – человека, который был готов сжечь все княжество, лишь бы погреть руки у этого костра.

Глава 4: Шепот Серебра и Тени

В той части города, что контролировал Яромир, царила тишина. Тяжелая, давящая, как плита на груди. Вместо ревущих костров – редкие, коптящие факелы в руках хмурых наемников-варягов, что неподвижно стояли на стенах детинца. От них не пахло брагой. От них пахло холодной сталью, смолой, солью и смертью.

Покои Яромира были полной противоположностью отцовских палат. Никаких шкур и позолоты. Стены были завешаны картами. Не землями Заречья, а торговыми путями – "из варяг в греки", в земли хазар, к далекому Арабскому халифату. На огромном дубовом столе вместо блюд с едой лежали свитки, восковые дощечки для письма и чаши с серебряными и золотыми монетами разных стран. Воздух здесь был прохладным и пах воском, старым пергаментом и чем-то неуловимо чужим – то ли специями, то ли деньгами.

За столом сидели трое. Сам Яромир, одетый в простой темный кафтан. Его лицо в свете одинокой свечи казалось вырезанным из слоновой кости. Рядом с ним, развалившись в кресле, сидел Эйнар Одноглазый, предводитель варяжской гвардии. Огромный северянин с бородой, заплетенной в косы, и пустым, затянутым бельмом глазом. Он молча точил свой секиру-бродакс, и тихий скрежет металла о камень был единственным громким звуком в комнате. Третьим был гость – купец с Готланда по имени Ульфрик. Скользкий, похожий на ласку человек с бегающими глазками и руками, унизанными перстнями.

– Триста гривен серебра за каждого воина в месяц, – тихо, но отчетливо говорил Ульфрик. – И десятая доля от всей военной добычи. Таковы условия конунга Эрика.

Яромир не ответил сразу. Он взял со стола византийский золотой солид и начал подбрасывать его на пальцах. Блик-блик, блик-блик – маленький золотой огонек плясал в полумраке.

– "Военная добыча"? – мягко переспросил он. – Я не собираюсь жечь свое собственное княжество, уважаемый Ульфрик. Война должна приносить прибыль, а не убытки. Мой брат и его пьяная свора разорят села и убьют смердов. Кто потом будет платить налоги? Нет. Меня не интересует добыча.

Эйнар Одноглазый прекратил точить секиру и посмотрел на Яромира своим единственным глазом.

– Мы не пашем землю, князь, – его голос был хриплым, как скрежет камней. – Мы сражаемся. За плату. Хорошую плату.

– Именно, – кивнул Яромир. Золотой солид замер между его пальцами. – Я заплачу вам больше, чем обещал мой брат своим голодранцам. И не после битвы, а до. Но не за добычу.

Он наклонился вперед, и его серые глаза в свете свечи стали почти черными.

– Мне нужен контроль. Когда мы победим, торговый путь по реке будет принадлежать мне. Полностью. Каждый воз, каждая ладья. Я снижу пошлины для тех, кто будет со мной. А для остальных… – он сделал паузу, – …я их повышу. Все, что твой конунг Эрик мог бы взять в набеге за год, он получит за три месяца честной торговли. Под моей защитой. С моими привилегиями. А вы, Эйнар, станете главой моей личной гвардии и начальником всей речной стражи. И каждый купец, проходящий мимо, будет знать, что часть пошлины идет лично в ваш карман.

Ульфрик перестал походить на ласку. Его глазки перестали бегать и в них зажегся холодный расчетливый огонь. Десятина с добычи – это игра в кости. А доля с каждой торговой сделки на главном пути – это река из серебра, которая течет сама, без риска и крови.

– Это… щедрое предложение, – проговорил он.

– Я не щедрый, Ульфрик. Я – деловой, – отрезал Яромир. – Я плачу за верность и умение. Я покупаю не мечи, а результат. Моему брату нужна слава и пьяный угар. Мне нужна власть. А настоящая власть, – он обвел взглядом стол с монетами, – это не золотой трон. Это возможность решать, кто будет богат, а кто – беден. Кто будет жить, а кто умрет с голоду.

Он снова посмотрел на Эйнара.

– А что касается жестокости… Она тоже должна быть прибыльной. Мне не нужны сотни убитых смердов. Но мне нужны головы нескольких десятков бояр, которые сейчас пьют за здоровье Святослава. Мертвые не предают и не просят новых земель. Их вотчины я заберу в казну, а их дочерей… – Яромир едва заметно улыбнулся, и эта улыбка была холоднее зимнего ветра. —…можно выгодно выдать замуж за верных людей. Все должно приносить пользу. Даже смерть.

Эйнар Одноглазый медленно кивнул. Этот юный князь говорил на понятном ему языке. Не языке чести и крови, а языке серебра и эффективности. Это был не вождь, ведущий в набег. Это был хозяин, нанимающий волков, чтобы те загрызли других волков и очистили лес.

– Мы с тобой, князь, – пророкотал он. – Укажи, чьи головы тебе нужны. Мы принесем.

Яромир откинулся на спинку кресла и снова начал подбрасывать золотой солид. В его покоях не было шума стали. Здесь тихий шепот серебра и обещание еще большего серебра решали, кто умрет, а кто будет править. И этот шепот был смертельнее рева любой пьяной армии.

Глава 5: Охотник

В сотне верст от стольного града, где два волка уже точили клыки друг на друга, в деревне Ведмино не думали о престоле. Здесь думали о вещах куда более важных: о том, хватит ли дров на зиму, не побьет ли град посевы, и даст ли лес добычу.

Родан был тем, кто добычу приносил.

Он двигался сквозь утренний туман, окутавший лес, не как человек, а как его часть. Его ноги в мягких кожаных мокасинах не хрустели ветками, его тело не задевало паутину. Он был высок и ладен, с волосами цвета выжженной солнцем ржи и глазами, которые, казалось, вобрали в себя всю синеву летнего неба. Но главной его особенностью был не рост и не сила. А то, как он смотрел.

Он видел больше, чем другие.

Для него лес не был просто набором деревьев и кустов. Он был живым, дрожащим полотном. И сейчас это полотно было полно знаков. Вот на влажной земле, в ковре из прошлогодних листьев, отпечаток раздвоенного копыта. Свежий. Родан присел, коснулся его пальцами. Края следа были еще влажными, не осыпались. Олень прошел здесь меньше часа назад.

Родан закрыл глаза. Глубоко вдохнул влажный, пахнущий грибами и прелью воздух. Он не просто нюхал. Он слушал запах. И одновременно он расслабил зрение, позволил ему расфокусироваться, как учила старая Любава. Мир на мгновение смазался, а потом проявился по-новому.

След на земле начал слабо светиться. Голубоватая, почти невидимая дымка поднималась от него и тянулась тонкой нитью вглубь чащи. Аура зверя. Его жизненный след, оставленный на полотне мира. Родан поднялся и пошел за этой нитью, уже не глядя под ноги. Его вел невидимый поводырь.

Он шел молча, его собственная аура – чистая, золотисто-зеленая, как молодой лист на солнце – была спокойна. Он не был врагом этому лесу. Он был его частью. Он чувствовал, как дышит все вокруг. Вот тусклое, сонное сияние старого валуна, покрытого мхом. Вот тысячи тонких зеленых искорок, исходящих от папоротников. Вот темный, глубокий, почти черный провал в ауре старого омута, где дремала какая-то нечисть.

Нить следа привела его к старой роще, где росли могучие, в три обхвата, дубы. Здесь аура леса менялась. Она становилась плотной, сильной, приобретала янтарный оттенок. Родан остановился. Он знал, что вошел во владения хозяина, духа-хранителя этой рощи. Пройти дальше с оружием без его молчаливого согласия – значит навлечь на себя беду. Зверь ускользнет, стрела уйдет в молоко, а сам охотник может сломать ногу на ровном месте.

Он снял с плеча лук и прислонил его к дереву. Затем достал из-за пояса краюху хлеба и положил ее на большой плоский камень у корней самого старого дуба.

– Хозяин, – прошептал он, и его шепот был похож на шелест листвы. – Путник просит твоего дозволения. Не для баловства, не из жадности. Деревне нужно мясо. Дай мне взять одного из твоих детей, и я не потревожу покой остальных.

Он поклонился и замер, ожидая. Ничего не произошло. Ветер не усилился, птицы не закричали. Но Родан почувствовал, как плотная янтарная аура рощи на миг словно стала реже, пропуская его. Дозволение было получено.

Он забрал лук и двинулся дальше, еще тише, чем прежде. Голубая нить следа становилась все ярче. Олень был совсем близко. Родан замер за стволом толстой осины, выглядывая из-за него.

Вот он.

На небольшой полянке, поросшей сочной травой, стоял молодой олень-трехлеток. Сильный, с блестящей шкурой и уже ветвистыми рожками. Он щипал траву, беззаботно помахивая хвостом. Его аура была яркой, чистой, полной животной радости бытия. И сквозь нее, от самой макушки зверя, ввысь, к небу, тянулась тонкая, едва заметная серебряная нить. Нить его жизни.

Красивый.

Рука Родана сама потянулась к тетиве. Движения были отточены до автоматизма. Бесшумно наложить стрелу. Плавно поднять лук. Натянуть тетиву до уха, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. Острие костяного наконечника замерло, глядя точно в бок оленю, под лопатку, туда, где яростно билось его сердце.

Мир сузился до этой точки. Только он, лук, стрела и серебряная нить, которую он сейчас должен был перерезать.

Его пальцы разжались.

Тв-ву-ух! – сухо спела тетива.

Стрела пронзила воздух и вошла в тело зверя с глухим, влажным чавканьем.

Олень дико взвился. Его глаза, еще мгновение назад безмятежные, расширились от боли и смертного ужаса. Он рванулся вперед, но ноги его подкосились. Он рухнул на колени, пытаясь встать, затем завалился набок, судорожно дергая ногами. Серебряная нить его жизни затрепетала, истончилась и оборвалась, растворившись в воздухе. Все было кончено.

Родан медленно вышел из-за дерева. Он подошел к убитому зверю и положил ладонь ему на еще теплую шею.

– Прости, брат, – тихо сказал он. – Таков закон. Твоя плоть даст нам жизнь. Твой дух вернется в этот лес.

Он достал свой длинный охотничий нож. Теперь начиналась грязная работа. Нужно было выпустить кровь, выпотрошить тушу, чтобы не испортилась, взвалить ее на плечи и нести домой. Но на душе у него было спокойно. Здесь, в лесу, все было по-настоящему. Жизнь, смерть, кровь, мясо. Просто и честно. Он еще не знал, что в мире людей, в который ему скоро предстоит окунуться, все эти вещи станут разменной монетой в грязной игре, правил которой он не понимал. И что очень скоро ему придется пачкать руки в крови, у которой не было ни чести, ни закона.

Глава 6: Уроки Ведуньи

Изба Любавы стояла на самом краю деревни, у самой кромки леса. Она была старше всех остальных изб в Ведмино, вросшая в землю, с крышей из замшелого теса. Из трубы всегда тянулся тонкий, пахнущий травами дымок. Обычные селяне обходили ее стороной – уважали, боялись, но без крайней нужды не беспокоили. Для Родана же этот дом был вторым после его собственного.

Он пришел к ней вечером, принеся лучшую часть оленьей вырезки и печень. Любава уже ждала его. Она сидела на низкой скамье у очага, помешивая в котле какое-то пахучее варево. Она была стара, как сама земля – лицо покрыто сетью морщин, похожих на русла высохших рек, а глаза, выцветшие от времени, казалось, видели не то, что было снаружи, а что-то внутри, за гранью.

– Добыча была хорошей, – сказала она, не поворачивая головы. Голос ее был сухим, как осенний лист. – Я слышала, как дух рощи отпустил тебя с миром.

Родан молча положил мясо на стол. Здесь не нужно было слов. Любава знала все без них.

– Садись, – кивнула она на скамью напротив. – Будешь есть со мной.

Они ели в тишине похлебку из кореньев и грибов. Когда они закончили, Любава бросила в огонь пучок сухой полыни. Комнату наполнил горьковатый, дурманящий дым.

– Твой дар растет, – сказала она, глядя, как дым вьется под потолком. – Ты видишь нити и следы. Этого достаточно для охоты на зверя. Но для охоты на людей – мало. Ты должен научиться читать.

– Читать? – не понял Родан.

Вместо ответа Любава тихо свистнула. Из-под лавки, где она дремала, вылезла худая, облезлая собака. У нее было порвано ухо, а в глазах застыл вечный испуг бездомного существа. Она подползла к ведунье и положила ей голову на колени.

– Смотри на нее, – приказала Любава. – Не просто смотри. Гляди внутрь. Что ты видишь?

Родан подчинился. Он расслабил зрение, и привычный мир начал меняться. Собаку окутывало сияние, аура. Она была тусклой, рваной, как ее шерсть.

– Она серая… – начал он. – Грязно-серая. И дрожит.

– Это страх, – кивнула Любава. – Он живет в ней давно. Ее били, гнали отовсюду. Страх стал ее второй кожей. Что еще?

Родан всмотрелся пристальнее. Он заметил, что серое сияние пронизано темными, почти черными прожилками, которые, казалось, тянулись от живота.

– Темные нити… от живота. Они тянут, словно… словно высасывают из нее что-то.

– Голод, – сказала ведунья. – Вечный голод. Он грызет ее изнутри, отнимает силы. Ты видишь, как он отравляет ее ауру? Что еще? Не спеши. Смотри на сердце.

Родан сфокусировался на груди собаки. И там, посреди серой мути и черных нитей голода, он увидел крохотную, слабую искорку. Она была теплого, золотистого цвета. Когда ведунья почесала собаку за ухом, искорка на мгновение вспыхнула чуть ярче.

– Там… огонек. Маленький. Теплый, – удивленно произнес он.

– А вот это – преданность. Та малость добра, что осталась в ее душе, несмотря на всю боль, что ей причинили люди. Она нашла одного человека, который не бьет и кормит, и теперь готова умереть за него. Запомни это, Родан. Нет ничего абсолютно черного или абсолютно белого. Даже в самой грязной душе можно найти искру света. И даже в самой светлой – тень. Ты должен научиться видеть и то, и другое. И понимать, что перевешивает.

Она замолчала, глядя в огонь. Дым от полыни становился гуще.

– Тьма сгущается над Заречьем, – вдруг сказала она, и ее голос стал ниже и глуше. – Духи беспокойны. Домовые в деревне не спят по ночам, шепчутся. Водяной в реке стал злым, мутит воду. Лешие уводят людей с тропы не ради шутки, а из злобы. Я ходила вчера к болотам…

Она содрогнулась, и ее старые глаза на миг наполнились настоящим ужасом.

– Кикиморы пели. Не свои обычные заунывные песни, нет. Они пели песнь крови. Такое бывает лишь перед большой бедой. Перед войной. Или мором.

Она повернулась к Родану, и ее взгляд, казалось, пронзил его насквозь.

– Старый князь умирает. Его рука ослабла, и он больше не держит мир в равновесии. Грань между Явью, нашим миром, и Навью, миром духов и нечисти, истончилась. Твари, что раньше боялись света и сильной власти, теперь выползают из своих нор. Они чуют кровь. Чуют слабость.

Она взяла его руку своей сухой, похожей на птичью лапку, рукой. Ее кожа была горячей.

– Твой дар, мальчик… это не просто удача для охоты. Это бремя. Скоро придут времена, когда способность отличить свет от тьмы в душе человека станет важнее любого меча. Будь готов. Тьма идет. И она придет очень скоро.

Родан смотрел в огонь, чувствуя холод, который не имел ничего общего с ночной прохладой за окном. Он впервые понял, что его зрение – это не просто странность. Это оружие. И, возможно, проклятие. И что его тихий, понятный мир вот-вот рухнет.

Глава 7: Три Искры

На следующий день после визита к Любаве, мир Родана был ярче, но и сложнее. Он больше не мог просто смотреть на людей. Он невольно читал их, как открытую книгу.

Вернувшись с утренней проверки ловушек на зайцев, он нашел на своем крыльце небольшой, еще теплый пирожок с капустой. Родан взял его, и его пальцы ощутили тепло. Он знал, чьих это рук дело.

Весняна. Тихая, русоволосая, с глазами цвета васильков. Она была самой скромной девушкой в деревне. Он видел ее ауру много раз. Она была похожа на спокойный ручей – нежно-голубая, с серебристыми искорками. В ней не было бурных страстей, только ровное тепло, забота и кристальная честность. Она никогда не заговаривала с ним первая, но он часто ловил на себе ее взгляд – робкий и восхищенный. Этот пирожок был ее способом сказать то, на что не хватало смелости. Он был частью ее самой – простой, честной и теплой. Родан съел его с благодарностью, но и с чувством легкой вины, словно принимал в дар что-то, чего не мог вернуть.

Днем, когда он пошел к колодцу за водой, его подкараулила другая сила.

– Родан! А ну, постой! – окликнул его звонкий голос.

Из кучки девок, хихикающих у колодца, отделилась самая бойкая. Зоряна. Черноволосая, чернобровая, с ямочками на щеках и такими бедрами, что мужики в деревне, глядя на нее, невольно сглатывали. Она была не ручьем. Она была лесным пожаром.

Ее аура пылала, как раскаленные угли в печи. Ярко-красная, с оранжевыми и золотыми вспышками. В ней смешалось все: упрямство, веселье, дерзость и чистая, незамутненная похоть, простая и естественная, как голод.

– Опять от нас, девок, нос воротишь, охотник? – спросила она, подходя вплотную и заглядывая ему в глаза. Ее подружки за спиной захихикали громче. – Что, тебе в лесу звери интереснее, чем мы?

От нее пахло солнцем, парным молоком и немного – женским потом. Родан чувствовал тепло ее тела даже на расстоянии шага. Его дар сейчас был скорее проклятием. Он видел не только ее смелость. Он видел ее желания. Яркие, неприкрытые, чувственные. Он видел образы, которые рождались в ее голове, когда она смотрела на его руки, плечи, на то, как обтягивает его штаны мышцы ног. Это смущало до предела. Он чувствовал, как краснеют уши, и не знал, куда девать глаза.

– Мне некогда, Зоряна. Дел много, – ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– Да брось ты свои дела! – она легко коснулась его руки, и по коже Родана пробежали мурашки. – Скоро праздник Купалы. Ты же пойдешь к кострам? Говорят, кто в эту ночь найдет цветок папоротника, тот… – она понизила голос до соблазнительного шепота, – …будет знать все женские тайны. Может, поищем вместе? А?

Ее красная аура на мгновение вспыхнула так ярко, что Родан невольно прищурился. В этой вспышке было откровенное, почти хищное обещание. Обещание жарких объятий на мягком мху, запутанных в волосах цветов, вкуса ее губ и стонов, которые потонут в песнях и треске праздничного костра. Любой другой парень на его месте либо сбежал бы, либо, наоборот, принял вызов. Но Родан, видя все это так ясно, словно она кричала ему об этом, чувствовал себя обезоруженным. Это было слишком откровенно, слишком… сильно.

Он вежливо, но твердо высвободил свою руку.

– Я не люблю шумные праздники. Прости.

Он набрал воды и пошел прочь, чувствуя на спине ее разочарованный и одновременно заинтригованный взгляд и угасающие смешки ее подруг.

Была и третья. Милана. Дочь кузнеца. Молчаливая, статная, с тяжелой русой косой. Ее аура была глубокого, спокойного зеленого цвета, как листва старого дуба. Она была воплощением надежности, женской силы, той, что рожает детей, ведет дом и держит на своих плечах весь мир. Она не дарила пирожков и не бросала дерзких вызовов. Но когда Родан проходил мимо кузни, она всегда выходила под предлогом подать отцу воды и провожала его долгим, серьезным, оценивающим взглядом. В этом взгляде читалось не девичье кокетство, а вопрос: "Годен ли ты? Достаточно ли силен, чтобы стать хозяином в доме и отцом моим детям?". Это пугало Родана еще больше.

Три девушки. Три искры. Три разных будущих, которые предлагал ему этот мир. Нежно-голубое – покой и забота. Ярко-красное – страсть и огонь. Глубоко-зеленое – семья и продолжение рода. Он видел их души, их желания, их надежды. И именно поэтому не мог сделать выбор. Каждая из них притягивала и одновременно отталкивала его. Для него они не были загадкой. Он видел их насквозь. А без тайны, без загадки, без этого пьянящего неведения, с которого начинаются все человеческие истории, он чувствовал себя чужаком.

Охотником, который слишком хорошо изучил свою добычу, чтобы решиться на выстрел.

Глава 8: Гонец из Столицы

Мирная жизнь деревни лопнула, как нарыв. Это случилось в середине дня, когда солнце стояло высоко, и единственным звуком был ленивый гул пчел над цветущей липой у околицы. Звук рога – резкий, требовательный – вспорол эту тишину.

В Ведмино въехал всадник. Не боярин со свитой, а всего один человек на взмыленном коне. Но этого было достаточно. Он был княжеским гонцом, сборщиком дани, а это значило – власть. Мужчина был жилистым, обветренным, с злыми, бегающими глазками. Он спрыгнул с коня у дома старосты Михея, и все, кто был на улице, замерли.

Родан в это время чинил крышу своего сарая. Он сразу почувствовал его. Аура гонца была грязной, серо-коричневой, как мутная вода в луже. В ней не было силы, как у боярина, но было много мелкой, застарелой злобы, жадности и презрения к этим "деревенским свиньям".

Староста Михей вышел на крыльцо, степенно поправляя пояс.

– С миром ли, служивый? – спросил он, щурясь на солнце.

– С данью я, дед, а не с миром! – рявкнул гонец, вытирая пот со лба. – Серебро, зерно, мед, шкуры. Все по списку. Да поживее, мне еще в трех деревнях эту волынку тянуть.

Пока староста отдавал распоряжения, и мужики потянулись к общему амбару, гонец уселся на крыльце, и его тут же обступили самые любопытные. В деревне новость была дороже хлеба.

– Что там в стольном граде, добрый человек? Как князь-батюшка поживает? – спросил один из стариков.

Гонец хрипло рассмеялся и сплюнул в пыль.

– "Князь-батюшка"… – передразнил он. – Да скоро поминки по вашему батюшке справлять будете! Лежит, не встает, под себя ходит. Из ума выжил совсем, говорят. Лекари только плечами жмут. Днями, а то и часами ему осталось.

По толпе прошел тревожный шепот. Смерть князя – это всегда страшно. Это как выбить центральный столб, на котором держится крыша.

– А сыновья-то что? – не унимались мужики. – Святослав-княжич, Яромир-княжич?

Глазки гонца заблестели от удовольствия. Он был в центре внимания, он был носителем знания, и это делало его, маленького человечка, важным.

– А что сыновья? Шкуру делят! – понизив голос до заговорщицкого шепота, сказал он. – Я сам видел! Вчера у ворот детинца столкнулись. Святослав со своими боярами, пьяный, как свинья, орал, что он старший, и как только старик сдохнет, он брата-книжника вместе с его торгашами на кол посадит.

Он сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом.

– А Яромир… этот молчит. Но взгляд у него – что нож у разбойника. Холодный. И за спиной у него варяги стоят. Морды – что твои волки. Говорят, он серебром платит всем, кто от старшего брата к нему переметнется. По всему городу их люди ходят, шепчутся, переманивают. Уже и драки были. В кабаке люди Святослава двум купцам Яромира бороды повыдирали, чуть не зарезали. Грызутся, как псы над падалью. А падаль-то еще дышит.

Гонец злорадно осклабился. Ему, очевидно, доставляло удовольствие видеть, как сгущается страх на лицах этих деревенских простаков.

– Так что готовьтесь, мужики, – закончил он, принимая от старосты первый мешок с серебряными монетами. – Как князь преставится, так и пойдет потеха. Брат на брата. Боярин на боярина. И вас это тоже коснется. Придет Святослав и скажет: "Давай мужиков в ополчение!". А за ним Яромир пришлет: "Давай зерно для моих наемников!". А откажете – и огонь запоет над вашими избами.

Он взвесил мешок на руке, и его грязная аура на миг вспыхнула чистой, неприкрытой жадностью. Потом он пересчитал монеты, споря со старостой из-за каждого резана. Когда дань была собрана и погружена на вторую лошадь, гонец уехал, оставив за собой пыль и липкий, тошнотворный страх.

Вечером деревня гудела, как растревоженный улей. Бабы ахали и причитали. Мужики сбились в кучки, хмуро обсуждая новости. Кто-то говорил, что надо вставать за Святослава, он – старший, по закону. Другие качали головами – Яромир умнее, при нем порядка будет больше.

Родан сидел на своем крыльце, дочищая оленью шкуру. Он слушал все это, и ему было тошно. Он видел, как общая аура деревни, обычно спокойная и зеленовато-голубая, теперь пошла мутными, серо-коричневыми пятнами страха и злобы. Люди уже были готовы спорить, ссориться из-за того, что им было чуждо. Из-за двух волков в далеком городе, которые даже не знали об их существовании.

Он посмотрел на лес, темнеющий на горизонте. Лес был честнее. Там хищник убивал из-за голода, а не из-за жадности. Там не было лжи и интриг. И впервые в жизни Родан подумал, что, возможно, лучше было бы уйти туда совсем. Построить зимовье где-нибудь в глуши и никогда больше не возвращаться в этот мир людей, который, казалось, сходил с ума. Но что-то его держало. Может быть, глаза Весняны. Или вызов во взгляде Зоряны. Или просто эта земля, на которой он родился. Он еще не знал, что очень скоро ему придется сражаться за эту землю, даже если он этого не хотел.

Глава 9: Нечисть на Болотах

Через два дня после отъезда гонца, жизнь в деревне, казалось, вернулась в привычное русло. Но это было лишь на поверхности. Страх, посеянный новостями, не ушел. Он затаился, как болезнь в крови, и Родан видел его отравляющее действие повсюду.

Рано утром Родан и еще трое мужиков, включая молодого и нескладного Степана, пошли на болота за торфом. Это была тяжелая, грязная работа, но торф давал хороший жар и был нужен для кузни.

Топкие болота начинались в паре верст от деревни. Это было дурное место. Воздух здесь был тяжелым, неподвижным, пахнущим гнилью и тиной. Скрюченные, чахлые деревца росли прямо из бурой воды, а под ногами хлюпала вязкая, засасывающая грязь.

Родан сразу почувствовал – что-то не так. Обычно аура болот была сонной, апатичной, темно-зеленого, почти черного цвета. Это была аура медленного, вечного гниения. Но сегодня она была другой. Она словно кишела, пульсировала мелкими, злобными всполохами ядовито-салатового цвета. Словно что-то разбудило спящую в этой топи дрянь и разозлило ее.

– Что-то тихо сегодня, – сказал хмурый Яким, самый старший из них. – Птиц не слышно.

– И воняет хуже обычного, – сплюнул молодой Степан, с трудом вытаскивая ногу из грязи.

Они дошли до места, где торфяной слой подходил близко к поверхности, и принялись за работу. Лопаты с чавканьем входили в жирную, темную массу. Родан работал молча, не спуская глаз с подернутой ряской воды вокруг. Его дар кричал об опасности. В воде, под самой поверхностью, клубились те самые ядовито-салатовые сгустки энергии. Кикиморы. Они всегда жили здесь, но обычно были пугливы и показывались редко. Сегодня они были близко. Очень близко.

Беда пришла внезапно. Степан, отойдя в сторону в поисках места поудобнее, слишком близко подошел к краю "окна" – участка чистой, обманчиво твердой на вид топи. Он нагнулся, чтобы вонзить лопату, и в этот момент из воды высунулись две тонкие, похожие на обтянутые зеленой кожей ветки руки. Они мертвой хваткой вцепились в его щиколотку.

– А-а-а! – взвизгнул Степан, его лицо исказилось от ужаса. – Тащит! Помогите!

Он повалился на спину, и его ноги начали медленно, но неумолимо уходить под воду. Мужики остолбенели. Яким и второй, Остап, бросились к нему, но остановились у самого края трясины, боясь ступить на нее.

– Держись, Степка! Тащи его! – орали они, беспомощно размахивая руками.

Родан видел то, чего не видели они. Вокруг ног Степана из воды поднялись еще с десяток таких же зеленых, костлявых рук. Они оплели его, как сорняки, утягивая на дно. И он видел их ауры – злобные, голодные, полные дикой, нечеловеческой радости от чужого страха и боли. Они не просто топили его. Они собирались сожрать его душу.

– Не стойте! Огонь! Им нужен огонь! – крикнул Родан, бросая свою лопату.

Он судорожно шарил в своей котомке. Обычного огня у них не было. Но у него был заговоренный Любавой кремень, который она дала ему на случай встречи с нечистью.

Степан уже наполовину ушел в воду, его крики сменились булькающими хрипами. Родан выхватил кремень и кресало. Его пальцы, перепачканные торфом, дрожали, но он заставил себя успокоиться. Он чиркнул раз, другой. Сухой трут, который он всегда носил с собой, затлел. Родан поднес к нему пучок сухой болотной травы, и она вспыхнула ярким, жарким пламенем.

Не раздумывая, он шагнул к самой кромке воды.

– Уйди, гниль! Сгинь, топь! Именем живого огня, именем света белого! Проваливайся в свою Навь! – выкрикнул он слова, которым научила его ведунья, и швырнул горящий пук травы прямо туда, где в воде клубилась нечисть.

Раздался шипящий, пронзительный визг, похожий на крик потревоженной совы и скрежет ржавого железа одновременно. Зеленые руки на миг разжались, отпрянув от огня. Ядовито-салатовые ауры запульсировали от боли и ярости.

– Тащи! – заорал Родан на мужиков.

Яким и Остап очнулись от ступора, схватили Степана за руки и с силой рванули на себя. С хлюпаньем и чавканьем трясина выпустила свою жертву. Они выволокли его на твердую землю. Он был весь в грязи, в вонючей тине, трясся и плакал, как ребенок. Его ноги ниже колен были покрыты длинными, глубокими царапинами, словно от когтей.

Родан стоял, тяжело дыша и глядя на воду. Нечисть ушла, но ее злобная, голодная аура все еще ощущалась где-то в глубине.

На обратном пути никто не говорил ни слова. Изувеченный, перепуганный Степан хромал, опираясь на Якима. В голове Родана гудели слова Любавы: "Грань истончилась… Твари чуют кровь…".

Это было не просто нападение кикимор. Это был знак. Предзнаменование. Слабость власти наверху, в мире людей, пробуждала древнее зло внизу, в мире духов. Междоусобица князей была не просто спором за трон. Она срывала печати, ломала древние заслоны, и в образовавшиеся щели уже лезла всякая дрянь, голодная до человеческого страха и теплой крови. И Родан понял, что отсидеться в лесу не получится. Этот хаос шел за ними. И он доберется до каждого, даже до тех, кому не было дела до князей и их войн.

Глава 10: Последняя Капля

В то время как в далекой деревне Ведмино мужики вытаскивали товарища из лап болотной нечисти, в стольном граде Заречье воевода Ратибор принимал гостя.

Встреча проходила не в его аскетичных покоях. Для таких дел было место получше – старый, заброшенный оружейный склад в самой дальней части детинца. Здесь пахло ржавым железом и крысиным пометом, и никто из любопытных слуг не совал сюда свой нос. Единственный факел, воткнутый в стену, бросал скупой, дрожащий свет на два силуэта.

Ратибор стоял, как всегда, неподвижно, сложив руки за спиной. Перед ним стоял его гость – неприметный мужичок в одежде бродячего торговца. Но руки у него были не торговца, а воина – сбитые костяшки, мозоли от рукояти меча. Это был личный гонец князя Всеслава, человек-тень, способный проскользнуть незамеченным через любые кордоны.

– Мой господин шлет тебе привет, воевода, – сказал гонец тихим, бесцветным голосом. – И это.

Он протянул Ратибору маленький, плотно зашитый кожаный мешочек. Воевода взял его. Он был почти невесом. Ратибор молча развязал шнурок и высыпал на ладонь щепотку белесого порошка. Он ничем не пах, и на вид был похож на толченый мел.

– Мой господин сказал, что старая коряга никак не хочет падать, – продолжал гонец. – И что пора подтолкнуть ее топором. Это снадобье из Византии. Быстрое и безболезненное. Капля в вине – и сердце просто останавливается. Словно человек уснул от усталости.

Ратибор молча смотрел на порошок. Его лицо не выражало ничего. Но внутри, в ледяной пустоте его души, шевельнулось нечто похожее на удовлетворение. Терпение. Вот главное оружие. Он ждал этого момента тридцать лет. Он травил Светозара медленным ядом почти год, наслаждаясь тем, как могучий князь угасает, превращается в беспомощного старика. Но теперь время вышло. Щенки, Святослав и Яромир, уже оголили клыки. Их стычки на улицах города становились все более кровавыми. Еще немного, и они начнут резать друг друга по-настояшему, не дожидаясь смерти отца. Это ломало его план. Ему нужно было, чтобы старый волк сдох сейчас. Чтобы оба брата одновременно заявили свои права и начали собирать войска. Чтобы междоусобица вспыхнула ярким, всепожирающим пламенем.

– Была и грамота, – сказал гонец, протягивая тонкий, скрученный свиток с печатью Всеслава.

Ратибор сломал печать. В свете факела буквы плясали. Текст был коротким и жестоким, как удар топора.

"Пора. Пусть волки вцепятся друг другу в глотки. Мои люди готовы. Жду твоего знака."

Вот оно. Разрешение. Приказ. Его шанс. Момент, к которому он шел всю свою жизнь, предавая, убивая, выжидая. Он не чувствовал ни волнения, ни страха. Только холодную, кристальную ясность. Как перед началом битвы.

– Передай своему господину, что яд найдет свою чашу сегодня же, – сказал Ратибор. – А знак он получит, как только земля примет тело.

Гонец кивнул и, как тень, скользнул во тьму.

Ратибор остался один. Он медленно ссыпал белый порошок обратно в мешочек и спрятал его за пазуху. Он постоял еще немного в тишине склада, вдыхая запах ржавчины. Он чувствовал себя частью этого старого, холодного оружия. Таким же безжалостным и эффективным.

Выйдя на улицу, он привычно выпрямил спину, и на его лице появилась маска верного, уставшего слуги. Он пошел не к себе. Он пошел в княжеские покои. К своему умирающему господину.

У ложа князя сидела молоденькая служанка, дремала, уронив голову на грудь. Ратибор жестом отослал ее прочь. Девушка испуганно вскочила и выбежала, не смея поднять на него глаз.

Воевода остался наедине с князем. Светозар лежал неподвижно, лишь слабо вздымалась его грудь. Его лицо во сне было почти спокойным, морщины разгладились. На мгновение он показался Ратибору тем молодым воином, которому он когда-то присягал на верность.

Ничто не дрогнуло в душе воеводы. Это была лишь сентиментальная шелуха, мешающая делу.

Он подошел к столу, где стоял кувшин с вином. Князю позволяли иногда глоток разбавленного вина для сна. Ратибор налил немного в серебряную чашу. Затем достал мешочек. Он не стал сыпать весь порошок. Лишь малую толику, на кончике ножа. Он размешал яд в вине. Порошок мгновенно растворился, не оставив ни следа.

Он подошел к ложу и осторожно приподнял голову князя.

– Государь… – тихо позвал он. – Проснись. Выпей немного. Это придаст тебе сил.

Светозар открыл глаза. Взгляд был мутным, бессмысленным. Он не понимал, кто перед ним.

– Ратибор… – прошептал он. – Ты здесь…

– Я всегда здесь, государь, – сказал Ратибор и поднес чашу к его губам.

Князь послушно сделал глоток. Потом еще один. Вино проливалось, стекая по его бороде, но большая часть попала внутрь.

– Хорошо… – прохрипел Светозар. – Спать… хочу…

Он откинулся на подушки, и его глаза закрылись. Ратибор постоял над ним еще минуту, глядя, как замедляется, становится все реже и реже его дыхание. Наконец, оно остановилось совсем. Последняя капля упала. Сосуд жизни был пуст.

Ратибор аккуратно поставил чашу на стол, выпрямился и направился к выходу из покоев. Ему нужно было первым "обнаружить" смерть князя. Первым сообщить печальную весть. И первым начать стравливать двух волков, чьи поводки он только что перерезал. Начинался его кровавый пир.

Глава 11: Братья

Дворец задыхался. Не от дыма или жары, а от густого, вязкого напряжения. Каждый слуга, каждый дружинник чувствовал это кожей. Два молодых волка кружили по коридорам, и воздух трещал от их молчаливой вражды. Сегодня она перестала быть молчаливой.

Они столкнулись в узком, полутемном переходе, ведущем из оружейной палаты. Святослав, возвращавшийся с тренировки, был потным, злым и уже слегка пьяным – утро он начал с рога медовухи. Его огромная фигура почти полностью перекрыла проход. Яромир шел ему навстречу в сопровождении двух телохранителей-варягов, похожих на скалы. Он был, как всегда, спокоен и холоден, но в его серых глазах плескалось презрение.

Святослав остановился, уперев руки в бока.

– А, вот и он. Наш щенок-счетовод, – пророкотал он, и его голос гулко разнесся под сводами. – Все бумажки свои пересчитал? Все монеты перецеловал? Или ты у своих заморских друзей новый способ выдумал, как шкуру с наших мужиков сдирать?

Яромир остановился в двух шагах. Варяги за его спиной замерли, положив руки на рукояти секир.

– В отличие от тебя, брат, я занимаюсь делами княжества, а не просушиваю мозги в винном погребе, – ответил он тихим, ядовитым голосом. – Или сегодня у тебя по расписанию еще поход в бордель? Не забудь надеть кольчугу. Говорят, от некоторых шлюх зараза похуже вражеской стрелы.

Лицо Святослава налилось кровью.

– Ах ты, сучий выродок! – взревел он, делая шаг вперед. Его рука метнулась к мечу. – Да я тебе твой змеиный язык вырву и скормлю псам! Ты, со своей сворой купцов и ростовщиков, уже продал нашу землю! Я знаю! Ты обещал им торговые дворы в самом центре города, потеснив храмы! Ты обещал им отдать право на сбор дани с речных пристаней! Ты готов отдать им все, даже собственную задницу, лишь бы они наполнили твой кошель серебром!

Он выхватил меч из ножен, и лезвие хищно блеснуло в тусклом свете.

– Отец еще дышит, а ты уже торгуешь его наследством, как последняя блядь!

Варяги Яромира без единого слова выставили вперед свои огромные секиры-бродаксы, перекрывая ему путь. Их лица были абсолютно бесстрастны.

Яромир даже не вздрогнул. На его губах играла холодная, злая усмешка.

– Ты прав, я торгую, – сказал он, глядя брату прямо в глаза. – Только не наследством, а будущим. Будущим, в котором казна полна, а границы защищены наемной сталью, а не пьяной, оборванной дружиной, готовой служить за бочку браги. А что можешь предложить ты, брат?

Он обвел Святослава презрительным взглядом с головы до ног.

– Ты пропьешь это княжество за месяц. Раздаришь земли своим дружкам-собутыльникам. Начнешь войну с соседями ради грабежа, в которой полягут наши лучшие мужи. А когда деньги кончатся, ты начнешь грабить свой собственный народ. Потому что ты ничего другого не умеешь. Ты – дикий зверь. Сильный, ревущий, но глупый. А таким не место на троне. Таким место в клетке. Или на цепи.

Это было уже не просто оскорбление. Это был приговор. Ярость Святослава достигла предела. Он зарычал, как раненый медведь, и занес меч для удара, не обращая внимания на выставленные секиры. Кровь могла пролиться прямо здесь, в этом темном, вонючем коридоре.

– Княжичи! Именем вашего отца!

Из-за поворота стремительно вышел воевода Ратибор. Он встал точно между братьями, и его спокойная, массивная фигура, казалось, поглотила всю их ярость.

– Опустите оружие! – его голос не был громким, но в нем звучала такая стальная власть, что даже варяги на миг заколебались. – Вы что творите, щенки? Ваш отец умирает в нескольких шагах отсюда! Он слышит ваши крики! Вы хотите, чтобы его последние часы были отравлены вашей грызней? Вы позорите его седины!

Он повернулся к Святославу.

– Князь, ты старший. Будь мудрее. Неужто твой меч, знавший кровь врагов, теперь будет угрожать твоему брату?

Затем он посмотрел на Яромира.

– А ты, князь… Твой язык острее меча. Но мудрость не в том, чтобы ранить словом, а в том, чтобы исцелять. Сейчас не время для ссор. Сейчас время для скорби и единства.

Он говорил правильные, нужные слова. Он был голосом разума. Верным слугой, пытающимся помирить неразумных детей своего господина.

Святослав, тяжело дыша, медленно опустил меч. Он все еще кипел от ярости, но слова Ратибора о больном отце подействовали на него.

Яромир молча кивнул своим варягам, и те убрали секиры.

– Идите, – сказал Ратибор примирительно. – Остыньте. Подумайте о том, что вы – одной крови.

Святослав с ненавистью посмотрел на брата, зло сплюнул на каменный пол и, развернувшись, широкими шагами пошел прочь.

Яромир подождал, пока тот скроется за поворотом, и, не сказав ни слова, тоже ушел в противоположную сторону.

Ратибор остался в коридоре один. Маска верного слуги сползла с его лица. В его глазах не было ни скорби, ни сожаления. Лишь холодный, хищный блеск. «Грызитесь, щенки, грызитесь,» – подумал он. – «Ненавидьте друг друга. Скоро… очень скоро я дам вам повод утопить эту ненависть в крови».

Он видел, что они уже готовы. Ему оставалось лишь убрать последнюю преграду – старого, умирающего князя. И тогда эта ненависть, которую он так умело разжигал, сожжет их обоих. И его, Ратибора, врагов.

Глава 12: Женские Хитрости

Святослав был в ярости. После стычки с братом он вернулся в свои покои, выгнал слуг и в одиночестве опустошил целый кувшин крепкого, хмельного вина. Ярость бурлила в нем, требуя выхода. Ему хотелось ломать, крушить, убивать. Но больше всего ему хотелось женщину. Не для нежности. Для того, чтобы взять грубо, властно, чтобы доказать свою силу, выплеснуть злобу, утвердиться в своем праве самца-вожака.

Словно услышав его мысли, в дверь тихонько постучали.

– Кто там?! Пошли прочь! – рявкнул он.

Дверь, однако, приоткрылась, и в покои скользнула женская фигура.

– Прости, князь, если не вовремя… – голос был тихим, похожим на шелест шелка.

Это была боярыня Олена. Молодая вдова, чей муж, старый и немощный боярин, удачно преставился полгода назад, оставив ей спорное наследство и кучу жадных родственников, готовых разорвать ее земли на куски. Олена была умна. Она знала, что в наступающие смутные времена одинокой женщине, даже знатного рода, не выжить без сильного покровителя. И она сделала свою ставку.

Она была одета в тонкое синее платье, которое не столько скрывало, сколько подчеркивало изгибы ее тела. Светлые волосы были распущены и волнами спадали на плечи. Она выглядела испуганной и беззащитной, но в ее глазах цвета летнего неба горел холодный, расчетливый огонек.

– Чего тебе, женщина? – грубо спросил Святослав, разглядывая ее налитыми кровью глазами.

– Защиты прошу, князь, – прошептала она, делая еще шаг. – Родня мужа моего покойного грозится отнять у меня все. Говорят, раз я бездетна, то и права на наследство не имею. Хотят сослать меня в дальний терем, почти в рабство… Ты один можешь заступиться. Ты – будущий правитель.

Святослав хрипло рассмеялся.

– Заступлюсь… Конечно, заступлюсь. Но всякая защита стоит денег, боярыня. Или… чего-то еще.

Олена опустила глаза.

– У меня нет денег, князь. Родня все отобрала. У меня осталась только… я сама.

Она медленно подошла к нему. От нее пахло медом, травами и едва уловимым, волнующим запахом женского тела. Она взяла его огромную, огрубевшую от меча руку и прижалась к ней щекой. Ее кожа была нежной, как лепесток.

– Все говорят, что ты будешь великим князем, – прошептала она, глядя на него снизу вверх. – Сильным. Щедрым. Настоящим мужчиной. Не то что твой брат… холодный, как рыба.

Эти слова были бальзамом на его уязвленную гордость. Он сжал ее руку. Он ожидал, что она вскрикнет, но Олена лишь прикрыла глаза, словно ей нравилась его грубая сила. Это завело его окончательно.

Он рванул ее на себя, и она податливо упала в его объятия. Ее губы, мягкие и влажные, нашли его. Это был не поцелуй. Это было нападение, поглощение. Он целовал ее грубо, яростно, сминая ее губы, впиваясь в ее шею. Он ожидал сопротивления, борьбы, но она лишь стонала и еще теснее прижималась к нему всем телом, позволяя его рукам делать все, что им заблагорассудится.

Его ладонь грубо задрала подол ее платья, нашла гладкую, упругую кожу бедра, смяла ягодицу. Он ощутил, что под платьем на ней больше ничего нет.

– Хитрая сука, – прорычал он ей в губы.

– Твоя сука, князь… – выдохнула она в ответ.

Он швырнул ее на широкое, покрытое шкурами ложе. Платье затрещало под его руками, открывая вид на ее тело. Высокая грудь с темными сосками, тонкая талия, пышные бедра, и темный треугольник волос между ними. Она не прикрывалась. Она лежала, раскинув руки, и смотрела на него с покорностью и вызовом одновременно.

Он сорвал с себя штаны и навалился на нее сверху, не заботясь о прелюдиях. Он вошел в нее одним мощным, глубоким толчком. Она вскрикнула, но это был не крик боли, а крик, смешанный с удовольствием. Она обхватила его ногами, впиваясь ногтями в его спину, и начала двигаться ему навстречу – яростно, исступленно, словно пыталась поглотить его, выпить всю его силу и злость. Для Святослава это был идеальный выход его ярости. Для Олены – холодный, расчетливый акт, цена ее будущего.

Когда он, тяжело дыша, лежал на ней, она, едва переводя дух, начала говорить. Ее пальцы нежно перебирали рыжие волосы на его груди.

– Ты такой сильный, мой князь… – шептала она. – Никто не сможет тебе противостоять. Все бояре пойдут за тобой.

– Не все, – прорычал он, все еще злой, хоть и удовлетворенный. – Есть еще крысы, которые сомневаются. Ждут, в чью сторону ветер подует.

– Глупцы, – прошептала Олена, ее губы коснулись его плеча. – Кто же они, эти слепцы? Назови их мне, мой повелитель. Я буду молиться за их прозрение… или за их скорую кончину.

Святослав, пьяный от вина и секса, расслабленный в ее объятиях, рассмеялся. Женское любопытство. Что в нем опасного? И, желая похвастаться своей осведомленностью, своей властью, он назвал ей три имени. Боярин Тихомир, у которого были большие долги. Боярин Велемудр, старый и осторожный. Боярин Лютобор, который водил дружбу с купцами…

Она слушала, запоминая каждое слово, и ее пальцы продолжали ласково очерчивать узоры на его коже. Она осталась с ним до самого утра, еще дважды утолив его голод и окончательно усыпив его бдительность.

А когда рассвет только начал окрашивать небо, она тихо выскользнула из его покоев. В укромном месте, в тени старой часовни, ее уже ждал неприметный человек в сером плаще. Это был один из людей Яромира.

Олена, не говоря ни слова, передала ему небольшой, туго скрученный свиток. В нем были три имени, написанные ее ровным, четким почерком.

Человек молча кивнул и растворился в утреннем тумане.

Олена поправила платье и пошла к себе. На ее губах играла легкая, торжествующая улыбка. Она заплатила свою цену. И теперь пришло время получать прибыль. Для троих бояр этот день станет началом конца. А для нее – началом новой жизни. Она поставила на хитрого волка. И сегодня ночью помогла ему вырвать кусок мяса из глотки его оглупевшего от похоти брата.

Глава 13: Долг Купца

Боярин Драгомир вошел в покои Яромира с опаской. Он не любил этого младшего княжича. В нем было что-то неживое, змеиное. Драгомир предпочитал понятную, громкую ярость Святослава, его щедрые обещания и хмельное братство. Но пока старый князь был жив, Драгомир, как и многие другие, предпочитал не делать окончательный выбор. Он выжидал. Он был лисой, а не волком.

Вызов от Яромира его встревожил. Он ожидал чего угодно: угроз, попытки подкупа, лести. Но покои княжича были тихими, почти монашескими. Сам Яромир сидел за своим огромным дубовым столом, одетый в простой темный кафтан, и что-то писал на восковой дощечке. Он даже не сразу поднял голову.

– Боярин Драгомир, – наконец сказал он, не повышая голоса. – Присаживайся. Вина?

– Не пью до заката, княжич, – буркнул Драгомир, садясь в предложенное кресло. Оно было жестким, неудобным, словно специально сделанным для того, чтобы гость не расслаблялся.

– Похвально, – Яромир отложил стилус. – Умеренность – признак мудрого мужа. Жаль, мой брат этого не понимает.

Драгомир промолчал. Он не собирался ввязываться в эти игры.

– Я позвал тебя поговорить о будущем, боярин, – продолжил Яромир, глядя ему прямо в глаза. Его серый взгляд был холодным и пронзительным, как игла. – О твоем будущем. Я знаю, что ты – человек чести и верности. И я знаю, что ты еще не дал клятву ни одной из сторон.

– Я верен нашему отцу, князю Светозару, – твердо ответил Драгомир. Это был безопасный, правильный ответ.

– Безусловно, – кивнул Яромир. Уголки его губ едва заметно дрогнули в подобии улыбки. – Но наш отец, как ты знаешь, скоро предстанет перед богами. И его земли, его люди… им понадобится хозяин. Твердая рука. Не рука пьяницы, который раздаст все за один пир.

Драгомир напрягся. Сейчас начнутся уговоры, обещания. Он приготовился слушать и вежливо отказываться. Но Яромир не стал ничего обещать. Он просто открыл резную шкатулку, стоявшую на столе, и вынул из нее несколько свитков пергамента. Он молча, один за другим, разложил их на столе перед боярином.

Драгомир посмотрел на первый свиток. И похолодел.

Это была долговая расписка. Его расписка. На огромную сумму в пятьсот гривен серебром. Он брал этот долг два года назад у готландского купца Ульфрика, чтобы отстроить терем после пожара. Он выплачивал проценты, но до полной уплаты было еще далеко. А внизу, под его размашистой подписью-тамгой, стояла другая, аккуратная, и печать: долг перекуплен и теперь принадлежит Яромиру.

Его руки задрожали. Он посмотрел на второй свиток. Это была закладная на его южную вотчину, самую плодородную. Он заложил ее новгородским купцам, чтобы дать дочери богатое приданое. Этот долг тоже был теперь в руках Яромира.

Третий свиток. Четвертый. Пятый.

Долги за поставку византийского шелка для его жены. Долги за фризских скакунов. Долги за варяжское оружие. Все его попытки жить не по средствам, пустить пыль в глаза соседям, все его тайные финансовые грехи сейчас лежали перед ним на столе, аккуратно собранные в одни руки.

Он поднял глаза на Яромира. Его лицо было бледным, как полотно. По лбу катился пот. Он попытался что-то сказать, но из горла вырвался лишь сиплый хрип. Он чувствовал себя голым. Ободранным до костей. Весь его мир, его честь, его богатство, его будущее – все сейчас умещалось на этих нескольких кусках пергамента.

– Я… я платил проценты… – выдавил он.

– Ты платил, – спокойно согласился Яромир. – И мог бы платить еще лет десять. А мог бы и не платить. Я могу потребовать уплаты всего долга немедленно. Как указано вот здесь, мелким шрифтом, – он постучал ногтем по пергаменту. – И если ты не сможешь заплатить, а ты не сможешь, я заберу все. Твои земли, твои дома, твоих холопов. Твоя жена и дочь пойдут по миру или станут прислужницами в доме нового хозяина твоей вотчины. А тебя самого я могу посадить в долговую яму. И ты сгниешь там, боярин.

Он говорил это без злости. Без угроз. Он просто констатировал факт. Как купец, подсчитывающий барыши. И это было страшнее любой ярости. Это была холодная, безжалостная, математическая правда.

Драгомир обмяк в кресле. Его спесь, его хитрость – все исчезло. Он был в капкане. Он вспомнил слухи. О том, как Яромир годами, через своих доверенных купцов, скупал долги самых влиятельных, но расточительных бояр. Он не угрожал им мечом. Зачем? Меч – это кровь и месть. А долг – это поводок. Короткий и надежный.

– Что… что ты хочешь, княжич? – прошептал боярин.

Яромир улыбнулся своей ледяной улыбкой.

– Я? Я хочу, чтобы у Заречья было будущее. Я хочу порядка. И я хочу, чтобы мудрые и влиятельные мужи, вроде тебя, боярин, помогли мне его построить.

Он собрал расписки в одну аккуратную стопку. Взял свечу и поднес пламя к краю пергамента.

– Конечно, если ты решишь, что тебе по пути с моим братом, то я пойму. Честь – прежде всего, – сказал он, глядя, как огонь начинает пожирать край свитка, подбираясь к страшным цифрам. – Но тогда этот разговор будет нашим последним. А завтра утром мои люди придут взыскивать долги.

Пламя лизнуло его пальцы, но он даже не поморщился. Он просто ждал.

Драгомир смотрел, как горит его рабство или его свобода. Выбор был очевиден. У него не было выбора.

– Я… с тобой, князь, – выдавил он. – Я с тобой. До конца.

Яромир спокойно опустил горящий пергамент в стоявшую рядом медную чашу с водой. Огонь с шипением погас.

– Я рад это слышать, боярин, – сказал он, вставая. – Я знал, что ты – человек разумный. А теперь иди. И жди моих распоряжений. Ты мне скоро понадобишься.

Боярин Драгомир вышел из покоев, шатаясь, как пьяный. Он чувствовал не облегчение. Он чувствовал холод. Липкий, всепроникающий холод. Он только что продал свою душу. Не за гору золота, не за новые земли. Он продал ее за право остаться тем, кто он есть. И понял, что человек, который умеет так затягивать удавки, не проиграет войну тому, кто умеет только махать мечом.

Глава 14: Танец Духов

Ночь опустилась на Ведмино, тихая и густая, как деготь. Деревня спала. Усталые тела мужиков и баб искали отдыха в душных избах. Но Родану не спалось. Новости из города, нападение на болотах, взгляды девушек, полные ожидания, – все это гудело в его голове, как встревоженный рой пчел.

Он встал с лежанки, стараясь не скрипнуть половицами. Взял амулет Любавы, который снял на ночь. Лунный камень в нем был холоден и тускл. Родан вышел на крыльцо, вдыхая прохладный, пахнущий росой и дымом остывших очагов воздух.

Луна, полная и белая, висела в небе, заливая мир призрачным, серебряным светом. Родан сел на ступеньку. Он закрыл веки и сосредоточился, как учила Любава. Не пытаться увидеть. Просто позволить миру показать себя. Он дышал глубоко и ровно. Когда он снова открыл глаза, мир был уже не тот.

Он преобразился. Обыденная реальность никуда не делась – вот его изба, вот кривой плетень, вот темная громада сарая. Но поверх всего этого, сквозь все это, проступал другой мир. Мир Нави.

Это было похоже на то, как смотришь сквозь слой чистой воды на речное дно. Все знакомо, но все немного искажено, подернуто дрожащей, живой дымкой.

Он посмотрел на свою избу. И увидел. В самом теплом углу, за печкой, спал, свернувшись клубком, дух-хранитель его дома. Домовой. Он выглядел как маленький, лохматый старичок размером с кошку. Его аура была теплого, уютного, медового цвета. Он тихо посапывал во сне, и от него по всей избе расходились тончайшие золотые нити покоя и благополучия. Родан впервые увидел своего незримого соседа так ясно. И почувствовал прилив благодарности.

Он перевел взгляд на темнеющую в отдалении баню. Там тоже было свечение, но иное. Зеленоватое, влажное, пахнущее паром и вениками. Банник. Дух не такой добродушный, как домовой, любящий порядок и не терпящий неуважения. Сейчас он не спал. Он сидел на крыше бани, свесив косматые ноги, и лениво почесывал себе брюхо, наблюдая за деревней.

Взгляд Родана скользнул дальше, к реке, что блестела под луной. И он отшатнулся. От глубокого омута, что был под крутым берегом, поднимался столб холодной, сине-черной энергии. В ее клубах он различил смутные, пугающие очертания. Огромное, раздутое тело, покрытое тиной, рыбьей чешуей и ракушками. Нечесаная борода из водорослей. И два глаза, горящие в темноте фосфорическим, мертвым светом. Водяной. Дед, хозяин реки. Он был зол. Любава была права. Его аура была полна холодной, тяжелой ярости. Он был недоволен тем, что творится на его берегах, и готов был утянуть на дно любого, кто проявит неосторожность.

Родан сглотнул, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Это была сила, с которой нельзя было шутить.

Но самое поразительное ждало его, когда он посмотрел на спящую деревню в целом.

Он увидел души.

Возле каждого дома, каждой избы стояли они. Полупрозрачные, сотканные из лунного света фигуры. Мужчины и женщины в старинных одеждах, которых Родан никогда не видел при жизни. Это были предки. Духи рода, оставшиеся на земле, чтобы оберегать своих потомков. Вот у дома кузнеца стоит могучий бородатый прадед, скрестив на груди призрачные руки, и с одобрением смотрит на крепкий сруб. Вот над крыльцом старосты Михея витает дух его недавно убитого отца, и его аура полна скорби и беспокойства.

Они не вмешивались. Они просто были. Незримые стражи, чья сила – в их памяти, в их связи с этой землей. Они образовывали над деревней невидимый купол, сотканный из сотен серебряных нитей, тянущихся от них к их спящим детям, внукам и правнукам. Этот купол защищал, оберегал от мелкой нечисти, от дурного глаза, от болезней.

Родан вдруг осознал себя частью всего этого. Он был не просто охотником, живущим в избе. Он был звеном в бесконечной цепи. Его кровь была кровью этих светящихся стражей. Его земля была их землей. И покой, который они хранили, был и его покоем.

Это было величественное и одновременно пугающее зрелище. Он понял, что мир гораздо больше и сложнее, чем он думал. Что рядом с каждым живым существом всегда незримо присутствует дух. Что каждое действие, каждое слово оставляет след не только в Яви, но и в Нави.

Он просидел так до самого рассвета, наблюдая за этим безмолвным танцем духов. Он учился не бояться этого мира, а быть его частью. Он учился дышать с ним в унисон. Когда первые лучи солнца коснулись земли, призрачные фигуры предков растаяли, как утренний туман. Домовой в избе потянулся и зевнул. Банник спрыгнул с крыши и скрылся внутри бани. Но Родан знал – они никуда не делись. Они просто снова стали невидимы.

Это была не просто ночь откровений. Это было посвящение. Он перестал быть просто парнем, который видит "что-то странное". Он стал тем, кто видит мир таким, какой он есть на самом деле. Со всей его скрытой красотой, со всей его затаенной опасностью.

Глава 15: Смерть Волка

Покои князя встретили Ратибора привычной вонью. Запах немощи, застарелого пота, мочи и бессилия смешивался с ароматом трав, которые уже давно ничего не исцеляли. Старый волк лежал в своем логове и гнил заживо.

Ратибор вошел тихо, как тень. Две служанки, дремавшие на лавке у стены, вздрогнули и испуганно вскочили. Их ауры – Ратибор не видел их, но чувствовал, как охотник чувствует страх дичи – трепетали от его присутствия.

– Прочь, – бросил он, не повышая голоса.

Девки, подбирая подолы, юркнули за дверь, счастливые избавиться от его ледяного взгляда.

Ратибор остался один на один со своим князем. Светозар не спал. Его глаза, мутные и запавшие, были открыты и смотрели в потолок, на котором плясали тени от единственной свечи. Он едва дышал, и в горле у него что-то булькало.

– Воды… – прохрипел князь, не поворачивая головы.

– Сейчас, государь, – сказал Ратибор. Его голос был спокоен и почтителен, как всегда.

Он подошел к столу, на котором стоял кувшин с разбавленным вином. Это была последняя милость, которую лекари оставили угасающему правителю – несколько глотков перед сном, чтобы забыться.

Рука Ратибора не дрогнула, когда он достал из-за пазухи маленький кожаный мешочек. Он налил в серебряный кубок вина, на треть разбавив его водой из другого кувшина. Затем, отвернувшись от ложа, он высыпал в кубок весь оставшийся белый порошок. Весь. Князь Всеслав велел быть уверенным. Яд мгновенно и без следа растворился в мутноватой жидкости.

Ратибор подошел к ложу. Одной рукой он бережно, почти с сыновьей нежностью, приподнял голову Светозара, подложив ладонь под его сальный, спутанный затылок. Второй рукой поднес кубок к его губам.

– Выпей, мой князь, – его голос был тихим, почти интимным. – Это доброе вино. Оно успокоит твою боль. Ты уснешь и увидишь хорошие сны.

И в этот момент случилось то, чего Ратибор не ожидал. Муть в глазах Светозара на мгновение рассеялась. Он сфокусировал взгляд не на кубке, а на лице своего воеводы. И в глубине его зрачков, на самом дне, вспыхнула последняя, ясная искра осознания.

Старый волк, даже умирая, оставался волком. Он все понял.

В этом взгляде было все: шок, неверие, потом – страшная, бессильная ярость, и, наконец, – горькое, ледяное понимание. Он понял, кто был тем шакалом, что тридцать лет ходил за ним тенью. Кто точил свои клыки, дожидаясь, пока он, вожак, ослабнет. Кто подтачивал его здоровье не только временем, но и ядом, каплей за каплей.

Его рот открылся, губы задрожали. Он хотел крикнуть. Произнести имя предателя. Предупредить сыновей. Но из его горла вырвался лишь нечленораздельный, булькающий хрип. Тело его больше не слушалось. Яд, который он принимал месяцами, сделал свое дело. Он был узником в собственной парализованной плоти.

– Тш-ш-ш, государь, – прошептал Ратибор, глядя прямо в эти все понимающие глаза. На его лице впервые за многие годы появилось некое подобие улыбки. Жестокой, торжествующей. – Не утруждай себя. Пей.

Он чуть наклонил кубок, и вино потекло в приоткрытый рот князя. Светозар не мог сопротивляться. Он давился, пытался отвернуться, но сильная рука Ратибора держала его голову, как в тисках. Жидкость текла ему в горло, обжигая пищевод, как жидкий огонь.

Когда кубок опустел, Ратибор отнял его и аккуратно поставил на стол. Он все еще держал голову князя, не давая ей упасть на подушки. Он смотрел, как жизнь покидает тело своего повелителя.

Глава 16: Сломанное Завещание

Предсмертная агония началась на закате.

Это было уже не тихое угасание, а последняя, уродливая борьба тела за жизнь. Светозара трясло в лихорадке, он что-то бессвязно бормотал, хватая воздух пересохшим ртом. Лекарь, бледный как полотно, лишь разводил руками. В палаты срочно созвали всех, кто имел значение: обоих сыновей, воеводу Ратибора и нескольких самых старых и влиятельных бояр из княжеского совета.

Комната была переполнена. Запахи немытых тел, кожи, вина и страха смешались с вонью смерти. Все молчали, глядя на трясущееся на ложе тело. Это был древний ритуал. Свидетели. Волки, собравшиеся, чтобы увидеть, как умирает старый вожак.

Святослав стоял у изножья, огромный и мрачный, как грозовая туча. Он уже успел выпить для храбрости, и его лицо было багровым. Он нетерпеливо сжимал и разжимал кулаки. «Давай уже, старый,» – стучало у него в висках. – «Хватит тянуть. Скажи то, что должен, и сдохни». По закону предков, по праву крови, трон был его. Это было так же очевидно, как то, что солнце всходит на востоке.

Яромир стоял в стороне, у окна, и его силуэт чернел на фоне кровавого заката. Он был спокоен. Слишком спокоен. Он не смотрел на отца. Он, как всегда, смотрел на брата, и его серые глаза были холодны и пусты. Он все уже просчитал. Каждое слово, каждое движение.

Ратибор застыл у стены, как каменное изваяние. Он был сама невозмутимость. Его план тайного убийства сорвался. Князь начал умирать слишком быстро, слишком публично. Но воевода был мастером импровизации. Главное, чтобы костер вспыхнул. А уж кто поднесет первую лучину, было не так важно.

Внезапно тряска прекратилась. Князь затих. На мгновение все подумали, что он умер. Но затем он с нечеловеческим усилием открыл глаза. И, как в тот день, когда Ратибор был у него, муть в них рассеялась. Взгляд стал ясным, осмысленным. Взгляд человека, стоящего на пороге Нави и видящего все без лжи и шелухи.

Он медленно, с неимоверным трудом, обвел взглядом всех присутствующих. Задержался на Святославе. Во взгляде мелькнула тень отцовской любви, смешанная с горечью и разочарованием. Затем он посмотрел на Яромира.

Его иссохшая, похожая на птичью лапу рука дрожаще поднялась с одеяла. Пальцы скрючились, пытаясь собраться в указующий перст.

– Кн… язь… – прохрипел он, и каждый в комнате затаил дыхание.

Рука медленно, преодолевая смертную немощь, повернулась. И костлявый палец указал не на старшего сына, стоявшего прямо перед ним. А на темную фигуру у окна. На Яромира.

– Яро… мир… – выдохнул Светозар свое последнее слово. Это было не просто имя. Это было завещание. – Правь…

Рука упала на одеяло, как перебитое крыло. Голова откинулась набок. Глаза остекленели. Все было кончено.

На секунду в комнате повисла оглушительная тишина. Было слышно, как потрескивает фитиль в свече.

А потом Святослав взорвался.

– НЕ-Е-ЕТ!!! – его рев был ревом раненого зверя. Он потряс сами стены. – Старик выжил из ума! Его опоили! Этот щенок, этот змей, он влил ему в уши яд!

Он развернулся, и его лицо было искажено гримасой безумной ярости.

– Вы это слышали?! Он бредил! Его слово – прах! Я – СТАРШИЙ! ПО ПРАВУ КРОВИ! ПО ЗАКОНУ ОТЦОВ! ТРОН – МОЙ!

Яромир медленно вышел из тени. Его лицо было бледным, но спокойным.

– Ты слышал волю отца, брат, – сказал он тихо, но его голос прорезал яростный рев Святослава. – И вы все ее слышали. Князь сделал свой выбор.

– Выбор?! – взвизгнул Святослав, и его рука метнулась к рукояти меча. – Выбор между сыном и выродком, сговорившимся с торгашами?! Да я тебе твой выбор в глотку засуну!

С лязгом он выхватил из ножен свой тяжелый меч.

– Кто со мной, тот за правду! Кто против меня, тот предатель и трус!

Несколько бояр, его верные сторонники, тут же обнажили оружие. Дружинники Святослава, стоявшие у двери, с ревом вытащили мечи. Палата наполнилась блеском стали.

Яромир не двинулся с места. Он даже не коснулся своего оружия. Лишь едва заметно кивнул. И в тот же миг из-за его спины, из-за колонн, из коридора, как призраки, выступили его телохранители-варяги. Их огромные секиры-бродаксы со скрежетом были опущены в боевую позицию. Их было немного, но вид их был страшен.

Палата превратилась в пороховую бочку. Одно неверное движение, одно резкое слово – и кровь братьев смешается на полу у постели их только что умершего отца.

– Одумайтесь! – прогремел голос Ратибора, который выступил вперед, становясь между враждующими сторонами. – Не оскверняйте кровью смертный одр вашего государя! Святослав! Яромир! Уберите мечи! Великое горе постигло нас, не время для распрей!

Но его никто не слушал. Слова были бесполезны. Завещание было сломано. Клятвы забыты. Осталась только голая, животная ненависть и жажда власти.

– Прочь с дороги, воевода! – прорычал Святослав. – Сегодня я стану князем! Или умру! А этот змееныш умрет вместе со мной!

Война началась. Не на поле боя, а здесь, в этой душной, вонючей комнате, над остывающим трупом их отца. И Ратибор, стоя между двумя стенами из стали, впервые за много лет почувствовал себя по-настоящему живым. Костер вспыхнул. И теперь ему оставалось лишь подливать в него масла.

Глава 17: Город на Двоих

Кровь в тот вечер не пролилась.

Ратибору и старым боярам, вставшим живым щитом между братьями, удалось предотвратить резню. Не уговорами. А пониманием того, что схватка в узких коридорах дворца – это мясорубка, где погибнут все. Ярости Святослава хватило на то, чтобы опрокинуть стол и снести мечом голову с чучела медведя в углу, но не на то, чтобы бросить своих людей на молчаливые, смертоносные секиры варягов.

Он ушел. Не просто из палат, а из всего княжего терема. Он ушел, как уходит разъяренный зверь, громко хлопая дверями, разнося проклятия и угрозы.

И город раскололся.

Как топор раскалывает полено, так воля умершего князя и ярость его старшего сына раскололи стольный град Заречье надвое. Раскол прошел по улицам, по домам, по семьям.

Святослав, забрав своих верных дружинников и бояр, покинул детинец – древнюю, хорошо укрепленную крепость на холме, где стоял княжий терем. Он перебрался через реку, на Посад – торговую, ремесленную, шумную часть города. Там он занял самый большой и богатый дом, принадлежавший какому-то купцу, стороннику Яромира. Купца с семьей просто вышвырнули на улицу в одних рубахах, а его добро – меха, шелка, серебряную посуду – Святослав тут же начал раздавать своим сторонникам. Это был его стиль: щедрый, грубый и демонстративный.

– Пусть торгаш поплачет! – ревел он, швыряя какой-то боярыне соболью накидку. – Скоро я вытряхну их всех! Весь город будет мой!

Посад забурлил. Улицы вокруг нового "княжего двора" Святослава быстро превратились в военный лагерь. Дружинники ставили шатры прямо на торговой площади, жгли костры, резали купеческих кур и бесцеремонно лапали пробегающих мимо баб. Воздух наполнился пьяными песнями, руганью и звоном оружия. Люди Святослава чувствовали себя хозяевами. Они ставили наспех баррикады на мостах через реку, выставляли посты, превращая свою половину города в разбойничье гнездо.

Тем временем на холме, в детинце, воцарилась другая атмосфера. Яромир не стал шуметь. Он просто приказал закрыть ворота. Массивные, окованные железом дубовые створы с гулким грохотом закрылись, отрезав крепость от остального мира. На стенах вместо обычной малочисленной стражи выросла щетина копий. Через каждые десять шагов застыли неподвижные, молчаливые фигуры варяжских наемников.

Внутри детинца жизнь не остановилась. Но она замерла. Никаких пиров. Никаких лишних слов. Слуги передвигались тенью. Купцы и ремесленники, жившие на территории крепости, заперлись в своих домах. Яромир засел в тереме, как паук в центре паутины. К нему один за другим, тайными ходами, пробирались гонцы. Он не раздавал награбленное добро. Он рассылал письма, приказы и, самое главное, серебро. Он платил за верность. И за информацию.

Стольный град Заречье перестал быть единым целым. Теперь это были два враждебных лагеря, разделенные узкой полоской речной воды. И эта вода с каждым часом казалась все более кровавой.

Горожане замерли в ужасе. Они оказались между молотом и наковальней. Те, кто жил на Посаде, вынуждены были терпеть произвол дружинников Святослава. Лавочникам приходилось отдавать товар "в долг", который никто не собирался возвращать. Отцы прятали дочерей по подвалам, потому что пьяный воин с мечом не привык слышать слово "нет". В кабаках до поздней ночи шел разгул, который часто заканчивался поножовщиной.

А в детинце царил порядок. Железный, холодный, пугающий. За малейшее неповиновение – порка. За кражу – отрубленная рука. За попытку бегства – петля.

Город затаил дыхание. Это было самое страшное время. Время, когда ничего не происходит. Когда враг смотрит на врага через реку, и воздух дрожит от невысказанный ненависти. Каждая искра – неосторожное слово, пьяная драка, случайная стрела – могла поджечь этот пороховой погреб. Люди по ночам не спали. Они сидели в своих домах и слушали. Слушали пьяные крики со стороны Посада, слушали мерные шаги варяжских патрулей на стенах детинца.

И все ждали. Ждали, когда прольется первая кровь. И все знали, что когда она прольется, она уже не остановится. Она потечет по улицам рекой, затапливая дома и унося жизни виновных и невинных. Город на двоих был обречен. Один из правителей должен был умереть.

Глава 18: Красный Гость

Звук пришел первым. Глухой, мерный стук множества копыт по усыпанной пылью дороге. Он не был торопливым, как у гонца, или редким, как у заблудшего путника. Он был тяжелым, уверенным, полным безжалостной мощи. Как поступь хищника, который не торопится, потому что знает – добыче некуда бежать.

Родан в это время чинил сеть у своей избы, сидя на крыльце и наслаждаясь теплом полуденного солнца. Его пальцы привычно и быстро сплетали узлы, но мысли были далеко. Он думал о словах Любавы, о странном поведении нечисти на болотах. И тут он услышал стук. Но раньше звука он почувствовал другое.

По его позвоночнику, от затылка до самого копчика, пробежал ледяной холод. Тот самый холод, какой бывает у охотника, когда он внезапно понимает, что из-за дерева на него смотрит не олень, а волк. Воздух над дорогой, ведущей в деревню, потемнел. Не для обычного глаза – небо оставалось чистым. Но для его зрения, обостренного даром, мир подернулся багровой, удушливой дымкой. Дымкой, пахнущей кровью, железом и властью.

На околице, из-за поворота, показался отряд.

Десяток всадников, едущих по двое. Они не были одеты в парадные доспехи. На них были потертые кожаные куртки, проклепанные железными пластинами, и простые конические шлемы-шишаки, надвинутые низко на глаза. За спинами – круглые щиты, у седел – короткие копья. Они сидели на своих коренастых лошадях так, словно родились в седле. Родан смотрел на их ауры, и его желудок сжался. Сияния были тусклыми, грязно-серого, почти могильного цвета. Это были ауры людей, для которых убийство – просто работа. Усталая, привычная, лишенная злости, но и лишенная жалости. Как у мясника, разделывающего тушу.

А впереди них, на могучем вороном жеребце, ехал хозяин. Боярин Борислав.

Родан видел его несколько раз на ежегодном сборе дани. Тогда боярин казался ему просто большим, шумным, вечно недовольным мужиком. Но сейчас он был другим. Он сидел в седле прямо, как железный стержень, и его лицо, обветренное и красное, было похоже на маску из камня. Но не это было самым страшным.

Самой страшной была его аура.

Она полыхала, как угли в кузнечном горне, когда в них подают воздух. Темно-красный цвет власти и гордыни был пронизан ядовитыми, багровыми всполохами жестокости. Но это была не ярость берсерка, как у Святослава, не слепая, горячая сила. Это был холодный огонь. Расчетливый, целеустремленный, безжалостный. Аура хищника, который не просто вышел на охоту, а уже почувствовал вкус крови и теперь будет убивать не только из-за голода, но и из-за удовольствия от самого процесса убийства. Это была аура человека, который только что получил право безнаказанно творить то, чего желала его темная душа.

Деревня замерла. Гудение пчел, скрип колодезного ворота, детский смех – все звуки разом оборвались, словно кто-то перерезал им горло. Бабы, что полоскали белье у ручья, схватили детей и юркнули в избы, захлопнув за собой двери. Мужики, работавшие на огородах и в сараях, медленно, по одному, начали выходить на улицу. Их руки были пусты, но в них чувствовалась невидимая тяжесть. Кто-то машинально потянулся к топору, лежавшему у поленницы, кто-то сжал в кармане рукоять ножа. Они молча стягивались к колодцу на площади, сбиваясь в испуганную, но упрямую стаю.

Родан отложил сеть. Руки его были холодными. Он не пошел в толпу. Он просто встал у своей избы, прислонившись к теплому от солнца бревну. Амулет ведуньи на его груди стал тяжелым и ледяным, словно предупреждая об опасности.

Отряд въехал на площадь и остановился. Дружинники молча, не слезая с коней, окружили толпу селян, отрезая им пути к отступлению. В наступившей мертвой тишине было слышно, как тяжело дышат лошади и как скрипит кожаное седло под Бориславом, когда тот обводил оцепеневшую деревню своим тяжелым, хозяйским взглядом.

Красный гость приехал. И Родан нутром чувствовал, что этот гость привез с собой не вести. Он привез смерть.

Глава 19: Железо и Кровь

Борислав выждал. Он позволил тишине повиснуть, стать густой и тяжелой, как смола. Он смотрел на сбившуюся у колодца толпу мужиков. На их испуганные, упрямые лица. На их руки, сжимающие пустоту. Он упивался их страхом. Его багровая аура медленно пульсировала, словно огромное, злое сердце.

– Слушать меня, быдло! – его голос ударил, как обухом топора по голове. Не громко, но так, что каждое слово впивалось в уши. – Ваш князь, Светозар, сдох!

По толпе пронесся гул – смесь испуга, удивления и скорби. Люди начали шептаться, креститься.

– Молчать! – рявкнул боярин, и гул тут же стих. – Перед смертью старый хрыч выжил из ума и завещал трон своему младшему выродку, Яромиру. Но есть закон предков! Закон крови! Я, боярин Борислав, присягнул старшему сыну, Святославу! Нашему истинному и единственному князю! Война началась. И каждый из вас, псы, кто способен держать в руках дрын, пойдет со мной!

Снова повисла тишина. Мужики переглядывались. Их ауры были похожи на мутную воду – смесь серого страха, бурого упрямства и бессильной злобы. Никто не хотел идти. Никто не хотел умирать за чужую грызню. Но и слова сказать никто не смел.

Кроме одного.

Из толпы медленно, опираясь на свою сучковатую палку, вышел староста Михей. Он был стар, сух, и казалось, ветер мог его унести. Но его спина была прямой, а взгляд – ясным и твердым. Его бледно-голубая аура, аура спокойствия и чести, была как чистое небо посреди грозовых туч.

Он подошел к коню боярина и остановился.

– Не гневайся на слова мои, боярин, – сказал он своим скрипучим, но на удивление громким голосом. – Мы – люди твои. Дань платим справно, обид не чиним. Но на это дело пойти не можем. Усобица – грех великий. Брат на брата – проклятье на весь род. Наши руки для плуга созданы, а не для того, чтобы кровь славянскую лить. Оставь наших сыновей. Не наше это дело, княжья грызня.

Борислав медленно наклонился в седле. На его лице не отразилось ни злости, ни удивления. Лишь холодное, почти научное любопытство хирурга, разглядывающего лягушку перед тем, как ее вскрыть.

– Не ваше дело, значит, – повторил он тихо, почти ласково. – Твои руки для плуга… А мой меч, старый ты пердун, для чего, по-твоему? Чтобы твои поганые руки защищать?

Он едва заметно, почти незаметно кивнул двум дружинникам, что стояли ближе всего.

Два воина спешились. Спокойно. Буднично. Словно собирались нарубить дров. Они подошли к Михею с двух сторон. Старик не пытался бежать. Он просто стоял и смотрел боярину в глаза.

Один из дружинников с силой заломил старосте руки за спину. Кости старика хрустнули. Он крякнул от боли, но не закричал.

Второй дружинник сделал шаг вперед. Он не стал выхватывать меч. Он достал из-за пояса длинный, узкий нож, какими обычно добивают подраненного зверя.

Никто в толпе не успел даже ахнуть. Все произошло за одно мгновение.

Дружинник не стал резать горло. Он подошел к старосте сзади и левой рукой грубо рванул его седую голову назад, обнажая морщинистую шею. А правой, коротким, почти ленивым движением, вонзил нож ему под левое ухо, в мягкое место, и с силой провернул.

Лезвие с омерзительным хрустом вошло в позвонки.

Михей не закричал. Его тело дернулось в страшной, нелепой судороге, как у курицы с отрубленной головой. Глаза его выкатились, рот открылся в беззвучном вопле. Голубая аура вокруг него лопнула, разлетевшись на тысячи осколков.

Дружинник выдернул нож. Тело старосты обмякло, и тот, кто держал его, просто разжал руки. Михей мешком рухнул лицом в пыль. Из раны на шее и изо рта хлынула густая, темная кровь, быстро пропитывая землю.

На площади воцарилась такая тишина, что было слышно, как жужжит муха, привлеченная запахом свежей крови.

Люди смотрели на тело. На кровь. На спокойное лицо убийцы, который деловито вытирал нож о штанину. Их парализовал ужас. Абсолютный, животный ужас существа, которое только что увидело, как легко и буднично можно отнять жизнь.

– Кто-то еще хочет поговорить со мной о грехах и пахоте? – ледяным тоном спросил Борислав.

Он обвел толпу тяжелым взглядом. Все опустили головы, боясь встретиться с ним глазами. Серая аура страха над толпой стала почти осязаемой, липкой, как паутина.

– Вот и славно, – кивнул боярин. – Завтра на заре. Все мужики. От пятнадцати до пятидесяти. Явитесь сюда. Без оружия. Без припасов. Просто приведете свои вонючие туши. Кто не явится – того ждет судьба этого болтуна. – Он ткнул кнутом в сторону тела. – А семью его… Я отдам на потеху своим парням. Думаю, они не откажутся немного развлечься с вашими бабами и дочками перед походом. А потом – огонь. Я ясно выражаюсь?

Он выпрямился в седле. Развернул коня и, не глядя больше на застывших в ужасе людей, направился к дому старосты, который с этой минуты стал его. Его дружинники, вскочив в седла, последовали за ним.

Только когда последний всадник скрылся за поворотом, оцепенение спало. Одна из женщин, вдова Михея, издала страшный, нечеловеческий вопль и, спотыкаясь, бросилась к телу мужа.

Деревню накрыл ужас. Железное слово было сказано. И скреплено кровью.

Глава 20: Ночь перед Войной

Когда боярин и его свора скрылись в доме убитого старосты, тишина, сковывавшая Ведмино, не сменилась шумом. Она сменилась почти неслышным, нутряным стоном.

Тело Михея унесли. Его кровь, смешавшаяся с пылью, осталась на площади темным, уродливым пятном, похожим на открытую рану на лице деревни. Люди разошлись по домам, как тени. Никто не смотрел друг другу в глаза. Потому что в глазах соседа каждый видел отражение собственного страха и собственного позора. Они не вступились. Они позволили убить своего старосту, своего защитника. И теперь их грыз не только ужас, но и стыд.

С наступлением сумерек Ведмино не зажглось обычными огнями лучин. Деревня погрузилась в тяжелую, липкую темноту. Но она не спала.

Из-за закрытых ставней, из-за плотно притворенных дверей доносились приглушенные звуки. Звуки отчаяния. Где-то тихо, в голос, выла баба, собирая в узел скудные пожитки мужу. Где-то отец-старик глухо кашлял, пытаясь дать последние наставления сыну-подростку, который завтра должен был пойти на смерть. Где-то скрипела люлька – молодая мать пыталась убаюкать младенца, не зная, увидит ли ее дитя когда-нибудь своего отца.

Аура деревни превратилась в сплошное, кишащее болото горя и страха. Серо-коричневые вихри отчаяния поднимались от каждой избы. И впервые Родан увидел, как эта тьма человеческих душ начала привлекать других существ. На краю зрения, в самых темных углах, в тенях под заборами, он видел, как сгущается мрак, как копошатся мелкие, пакостные духи Нави – те, что питаются горем и страхом. Мокрицы, навьи, призрачные тени. Они выползали из своих щелей, привлеченные запахом душевного разложения, как мухи на падаль.

Родан сидел на пороге своей темной, холодной избы. Он не зажигал огонь. В руке он держал свой длинный охотничий нож и точильный камень.

Вжик… вжик… вжик…

Этот монотонный, скрежещущий звук был единственным, что нарушало тишину вокруг его дома. Он не просто точил лезвие. Он выплескивал на камень всю свою ярость. Ярость на боярина, на князей. Ярость на самого себя. Он, охотник, который умел убивать. Он, который видел истинную суть людей. Он стоял и смотрел. И ничего не сделал.

Вжик… вжик… вжик…

Его ярость была холодной и острой, как само лезвие в его руке. Но под ней, как тяжелый камень на дне реки, лежало бессилие. Что он мог сделать? Броситься на боярина с одним ножом? Его бы изрубили на куски прежде, чем он сделал бы два шага. И после этого его смерть не спасла бы никого. А семью убитого старосты (которой у Родана не было) все равно пустили бы по кругу и сожгли. Он был в ловушке. Они все были в ловушке.

Вжик… вжик…

Он вспомнил лицо Михея. Спокойное, упрямое. Он вспомнил, как лопнула его голубая аура. И нож в руке Родана заскрежетал по камню громче. Он думал не о предстоящей битве. Не о врагах, которых он никогда не видел. Он думал об одном. О лице боярина Борислава. Он запомнил его. Он вырезал его в своей памяти. И поклялся себе молча, без свидетелей, одной лишь своей ненавистью – если боги дадут ему шанс, если он выживет в этой мясорубке, он вернется. И этот нож найдет свое место в багровой, жирной шее боярина.

Он закончил точить, когда лезвие стало таким острым, что могло перерезать волосок на лету. Он провел по нему подушечкой большого пальца. Кожа мгновенно лопнула, и выступила капля крови. Он не вытер ее. Он смотрел, как она медленно стекает по зеркальной стали.

Он встал, вошел в избу. Собрал котомку: кремень, огниво, моток крепкой бечевы, мешочек соли – все, чему его научил лес. Он не брал еды. Они шли не на охоту. Они шли туда, откуда, возможно, не будет возврата.

Он не ложился спать. Он просто сел на свою лежанку в темноте, положив рядом наточенный нож. И стал ждать. Ждать утра. Ждать, когда погаснет последний огонек надежды и начнется дорога в никуда. Ночь перед войной была не просто временем ожидания. Она была первой пыткой. Медленной, безжалостной, высасывающей душу еще до того, как тело получит первую рану.

Глава 21: Ночь Прощания

Ночь опустилась на Ведмино, но не принесла тьмы. Она принесла удушье. Воздух стал плотным, тяжелым от непролитых слез и безмолвных проклятий. В каждой избе, где мужчины собирали свои скудные пожитки, женщины тихо плакали. Это был не громкий плач по покойнику. Это был задавленный, безнадежный стон тех, кто провожает живых на смерть. Аура деревни превратилась в сплошное серо-коричневое болото страха и горя.

Родан сидел на своей лежанке в пустой, холодной избе. Он не собирал вещи. Его охотничий нож был у пояса, котомка с кресалом и солью – у порога. Больше у него ничего не было. Он просто сидел, глядя на тлеющие угли в очаге, и чувствовал себя пустым. Ярость, что кипела в нем днем, улеглась, оставив после себя лишь горький пепел бессилия. Его назвали по имени. Его, как скотину, поведут на убой. Все, что он умел, – читать следы, понимать лес, говорить с духами – все это было бесполезно против железного слова боярина.

Дверь тихо скрипнула и приоткрылась. На пороге стояла Зоряна. Она была без платка, ее густые черные волосы рассыпались по плечам. В руках она ничего не держала. Она просто смотрела на него из полумрака, и в ее обычно смелых, дерзких глазах сейчас стоял такой страх, какого Родан никогда не видел.

Она молча вошла и закрыла за собой дверь. Подошла и села рядом с ним на лежанку. Так близко, что он чувствовал тепло ее бедра сквозь грубую ткань штанов.

– Они и тебя забирают, – это был не вопрос, а утверждение. Голос ее был хриплым.

Родан кивнул.

Она молчала, глядя на его руки. Большие, сильные руки охотника.

– Моего брата тоже… Ему всего шестнадцать… – прошептала она.

Слеза скатилась по ее щеке. Она не смахнула ее. Она протянула руку и коснулась шрама на его предплечье – следа от когтей рыси. Ее пальцы были горячими.

– Я не хочу, чтобы ты уходил, – сказала она.

И в этот миг плотину прорвало. В ее глазах погас страх и вспыхнуло что-то другое. Дикое. Отчаянное. Яростное. Она не стала его целовать. Она просто подалась вперед и впилась зубами в его плечо сквозь рубаху. Несильно, но ощутимо. Как зверек, который хочет доказать, что он живой.

А потом ее губы нашли его губы. Это был не поцелуй. Это была битва. Голодный, соленый от слез, почти жестокий. Ее руки вцепились в его волосы, притягивая к себе. Она целовала его так, словно пыталась вдохнуть в себя его жизнь, его силу, его самого.

– Останься… – шептала она ему в губы, в шею. – Не уходи… Спрячься… Я тебя спрячу… в погребе… Никто не найдет…

Ее руки уже не просили – они требовали. Они рвали завязки на его рубахе, скользили по горячей коже груди, по животу. Это была не нежность. Это была яростная, животная попытка доказать, что в этом мире, где правят смерть и страх, еще осталось что-то живое. Что-то настоящее. Плоть. Тепло. Дыхание.

Родан не отвечал ей тем же, но и не сопротивлялся. Он был оглушен, сметен этой волной отчаянной страсти. Она повалила его на грубые шкуры, покрывавшие лежанку. Ее тело, горячее, упругое, накрыло его. Она сама сорвала с себя сарафан, оставшись в одной длинной рубахе. Ее аура, обычно ярко-красная, сейчас полыхала багровым, почти черным пламенем. Пламенем страха и желания.

– Покажи, что ты живой, Родан… – прошептала она, и ее губы обожгли ему шею. – Докажи, что мы еще живы…

И он ответил. Его руки обняли ее сильное, гибкое тело. Это был не акт любви. Это был акт бунта. Против боярина, против князей, против неотвратимой смерти, что ждала их всех за околицей. Их тела сплелись в грубом, голодном, неловком и одновременно пронзительно-трогательном танце. Их стоны были тихими, задавленными, как всхлипы. Их движения были резкими, почти животными, словно они пытались через боль и удовольствие выжечь из себя ужас завтрашнего дня. В этом не было ни ласки, ни нежности. Только отчаянная, первобытная потребность двух живых существ почувствовать себя живыми в последний раз.

Когда все было кончено, они лежали в темноте, не говоря ни слова. Зоряна тихо плакала, уткнувшись ему в плечо. Ее бунт закончился. Осталось только горе. Она ушла так же тихо, как и пришла, не оглянувшись. Просто растворилась в ночи, оставив после себя запах своих волос, слез и пота.

Родан долго лежал, глядя в потолок. Он не чувствовал ни удовлетворения, ни вины. Только опустошение. И холод.

Глава 22: Дар Ведуньи

Когда Зоряна ушла, оставив после себя лишь холод в постели и привкус отчаяния на губах, Родан не заснул. Он сидел в темноте своей избы, прислушиваясь к тихому плачу в соседних домах, и чувствовал себя выпотрошенным. Плоть была удовлетворена, но душа была пуста и холодна.

Дверь скрипнула так тихо, что он скорее почувствовал, чем услышал. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Воздух в избе наполнился запахом сухих трав, дыма и чего-то древнего, как сама земля.

– Похоть – хороший способ забыть о страхе на час, – сказала Любава из темноты. Ее голос был без осуждения, просто констатация факта. – Но страх вернется. А сил станет меньше.

Родан молчал. Ему было нечего сказать.

Старая ведунья подошла к очагу и бросила в тлеющие угли щепотку какого-то порошка. Угли на миг вспыхнули зеленым, а по избе пополз горьковатый, дурманящий дым. Любава села напротив него на низкую скамью. В отблесках догорающего огня ее лицо казалось вырезанным из корня старого дерева.

– Ты идешь на войну, охотник, – сказала она. – Но это не та война, где нужно лишь острое зрение и крепкая рука. Ты идешь в самое сердце тьмы. И ты должен видеть ее такой, какая она есть.

Она разжала свой сухой, похожий на птичью лапку, кулак. На ее ладони, в сети морщин, лежал амулет. Он был прост и дик. Крупный, пожелтевший от времени коготь пещерного медведя, оплетенный черненой серебряной проволокой. А в месте, где коготь крепился к кожаному шнурку, был вставлен камень. Небольшой, гладко отполированный, он был молочно-белого цвета. Но когда свет от очага упал на него, в его глубине вспыхнул и перелился призрачный, голубоватый огонек.

– Лунный камень, – пояснила Любава. – Он – дитя Нави. Мира духов. Днем он спит. Но с приходом сумерек он просыпается и пьет свет луны и звезд. Он собирает его, копит. И отдает тому, кто его носит.

Она протянула амулет Родану.

– Надень.

Он взял его. Амулет был неожиданно тяжелым и теплым, словно в нем билось маленькое сердце. Когда он повесил его на шею, камень коснулся его кожи, и по телу Родана пробежала дрожь, похожая одновременно на холод и жар. На мгновение мир перед глазами качнулся, а тени в углах избы стали глубже, словно ожили.

– Твое зрение – это дыра в завесе, что отделяет наш мир от мира иного, – продолжала ведунья. – А этот камень – ключ, который может сделать эту дыру шире. Но будь осторожен. Заглядывая в Навь, ты позволяешь Нави заглядывать в тебя.

Она наклонилась к нему ближе, и ее выцветшие глаза, казалось, заглядывали ему прямо в душу.

– Ты будешь видеть больше. Не только ауры живых. Ты увидишь души мертвых, что не нашли покоя. Увидишь нечисть в ее истинном, уродливом обличии, даже если она примет вид прекрасной девы. Увидишь ложь, как черную гниль на сердце человека.

Ее голос стал ниже, почти шепотом.

– Слушай, что ты видишь, а не то, что говорят. Услышишь сладкие речи, а камень покажет тебе червя в душе говорящего – верь камню. Увидишь уродливую рожу, а камень покажет тебе искру света в его сердце – верь камню. Он не обманет.

Она взяла его руку, и ее сухие пальцы с неожиданной силой сжали его запястье.

– Твари идут, Родан. Княжеская грызня – это лишь предлог. Они лезут из щелей, потому что мир ослаб. Их будет много. И они будут охотиться на таких, как ты. Твоя яркая душа, твой дар – для них это как маяк во тьме. Они потянутся к твоему свету, чтобы сожрать его. Не дай им. Будь охотником, а не добычей.

Любава отпустила его руку и поднялась.

– На поле боя не ищи славы. Ищи тех, чья аура черна как смоль, но кто носит одежды друга. Главные враги – не те, кто кричат и машут мечами тебе в лицо. Главные враги – те, кто стоят у тебя за спиной и улыбаются.

Она пошла к выходу. Уже на пороге она обернулась.

– И еще одно. Не бойся говорить с теми, кто в Нави. С домовыми, с духами леса. Но никогда, слышишь, никогда не заключай с ними сделок. Не обещай ничего. Их законы – не наши. И цена за их помощь может быть страшнее смерти.

Она шагнула за порог и растворилась в ночи так же тихо, как и появилась.

Родан остался сидеть один в своей избе. Он посмотрел на свою руку. Там, где ее касалась Любава, кожа горела. Он посмотрел в темный угол. И ему показалось, что он увидел там два маленьких, любопытных огонька – глаза его домового, который с интересом разглядывал нового гостя – холодный лунный камень, мирно лежавший на груди его хозяина.

Тьма за окном больше не была просто тьмой. Она была живой. И она смотрела на него. Но теперь Родан знал, что и он может смотреть в ответ.

Глава 23: Платок, Взгляд и Поцелуй

На рассвете, когда кровавая заря начала вылизываться из-за горизонта, Родан вышел из своей избы. Он не спал ни минуты. Холодный воздух немного привел его в чувство после душной, полной кошмаров ночи. Он знал, что сейчас начнутся прощания. И он боялся их больше, чем предстоящего похода.

Первой его нашла Весняна. Она словно выросла из утреннего тумана у его плетня, тихая и бледная. Ее васильковые глаза были красными от слез, а русая коса растрепалась. Она не сказала ни слова. Просто подошла и сунула ему в руку небольшой, туго свернутый сверток.

Родан развернул его. Это был простой льняной платок, но по краю его был вышит узор – синие васильки, переплетенные с зелеными листьями дуба. Знак верности и силы. Работа была тонкой, кропотливой. Он понял, что она не спала всю ночь, вышивая это для него.

Ее аура, обычно похожая на спокойный ручей, сейчас трепетала, как пламя свечи на сквозняке. Она была полна нежности, страха и невысказанной, чистой, почти детской любви.

– Береги себя, Родан, – прошептала она, и ее голос сорвался.

Он хотел сказать что-то в ответ. Что-то ободряющее. Но слова застряли в горле. Он просто кивнул и крепко сжал платок в руке. Весняна, всхлипнув, развернулась и убежала, скрывшись в тумане. Платок в его руке был теплым. Он был ее молчаливой клятвой. Обещанием ждать.

Когда он уже шел к площади, ему наперерез вышла вторая. Дочь кузнеца, Милана. Она стояла, прислонившись к стене отцовской кузни, и ее статная фигура четко вырисовывалась на фоне красного неба. Она не плакала. Ее лицо было серьезным, почти суровым.

Она просто смотрела на него. Долгим, тяжелым, оценивающим взглядом. В этом взгляде не было девичьей робости или страсти. В нем была вековая женская мудрость и печаль. Взгляд женщины, провожающей своего мужчину на войну. Она смотрела на его плечи, на руки, на то, как он стоит. Словно пыталась запомнить его целым, сильным, живым. Ее зеленая аура, аура земли и силы, не трепетала. Она стала глубже, темнее, как омут перед грозой. В ней была решимость. Готовность принять любую судьбу.

– Вернись, охотник, – сказала она. Голос ее был ровным и низким. Это был не совет и не просьба. Это был приказ.

Родан кивнул и ей, чувствуя, как этот взгляд словно налагает на него ответственность. Пройти мимо этого взгляда, не вернувшись, было бы предательством.

Но самое тяжелое ждало его у самой площади. Зоряна. Она подкараулила его за углом последнего дома. Ее лицо было бледным, под глазами залегли темные тени. Но ее взгляд был сухим и яростным. Она схватила его за руку и с силой втянула в тень между избой и сараем.

– Ты все-таки идешь, – прошипела она.

Он молчал. Что он мог сказать?

– Я была дурой вчера. Думала, если… если отдам тебе… ты останешься, – в ее голосе звенела горечь. – Что заставишь их силой тебя оставить. Что ты будешь моим…

Ее багровая аура полыхала так яростно, что, казалось, сейчас сожжет их обоих. Это была не любовь. Это был гнев, отчаяние и уязвленная гордость. Она смотрела на него, как на свою собственность, которую у нее отбирают.

– Я не вернусь, – вдруг сказала она. Но имела в виду не его, а себя. – Если ты не вернешься, я не буду ждать, как Весняна. Я уйду с первым, кто будет сильным. С дружинником. С боярином. С кем угодно. Я не буду сидеть и вышивать платки. Я буду жить! Слышишь? Жить!

Он не ответил.

Эта тишина, это его спокойствие взбесило ее окончательно. Она с силой рванула его на себя, встала на цыпочки и впилась в его губы поцелуем.

Это было хуже, чем вчера. Это был укус. Акт отчаяния. Ее губы были горячими, сухими. Она целовала его яростно, почти зло, словно пытаясь оставить на нем свое клеймо, свой вкус, свою память, которую он не сможет стереть. Ее руки обвили его шею, ее тело прижалось к нему с такой силой, что он почувствовал, как колотится ее сердце. Это был не соблазн. Это был вызов. Вызов ему. Смерти. Всему миру. «Не смей меня забывать! Не смей умирать, сукин сын, потому что часть тебя теперь принадлежит мне!» – кричал этот поцелуй.

Она отстранилась так же резко, как и набросилась.

– Не сдохни там, охотник, – бросила она, вытирая губы тыльной стороной ладони.

И, не оглядываясь, развернулась и пошла прочь, высоко подняв голову.

Родан остался стоять в тени, переводя дух. В одной руке у него был зажат теплый платок Весняны, обещание нежности. На губах горел яростный поцелуй Зоряны, приказ жить. А в памяти стоял тяжелый, требовательный взгляд Миланы, долг вернуться.

Три женщины. Три искры. Три цепи, которые теперь привязывали его к этому месту, к этой жизни. Он сунул платок за пазуху. Вытер губы. И шагнул из тени на площадь, залитую кровавым светом рассвета. Прощание было кончено. Начиналась война.

Глава 24: Дорога в Никуда

Рассвет был уродливым. Не чистым и розовым, как обычно, а рваным, кроваво-красным. Низкие тучи, приползшие ночью, были подсвечены снизу солнцем, которое еще не взошло, и казались кровоточащими ранами на сером теле неба.

На площади Ведмино стояло молчание. Не тишина. Именно молчание – тяжелое, сдавленное, полное того, что невозможно высказать.

Около тридцати мужчин и юношей были построены в кривую, неумелую колонну. Старики и мальчишки, пахари и охотники. Люди, чьи руки привыкли к топору и плугу, а не к копью. На них не было доспехов. Лишь их обычные порты и рубахи. Некоторые принесли с собой охотничьи ножи, кто-то – рогатину. Оружие против зверя, а не против человека. Они выглядели жалко. Как овцы, согнанные на бойню.

Родан стоял в первом ряду, как и велел боярин. Рядом с ним стоял молодой, бледный как смерть Степан, чья мать рыдала в толпе женщин. Стоял хмурый Яким, смотревший в землю. Стоял брат Зоряны, шестнадцатилетний мальчишка, который пытался казаться взрослым, но его нижняя губа мелко-мелко дрожала.

Напротив них, на конях, сидели дружинники Борислава. Сытые, одетые в кожу и железо, они смотрели на ополченцев с ленивым презрением. Сам Борислав сидел на своем вороном жеребце чуть в стороне, похожий на чугунного идола.

С другой стороны площади сбились в кучу те, кто оставался. Женщины, дети, старики. Они не кричали, не причитали. Большинство просто молчало, вглядываясь в лица своих мужей, сыновей, отцов, пытаясь запомнить их. Несколько женщин плакали беззвучно, утирая слезы концом платка. Мать Степана не выдержала, прорвалась через толпу и повисла на шее у сына, сотрясаясь в рыданиях. Два дружинника грубо, без лишних слов, оттащили ее и швырнули обратно в толпу.

– Хватит соплей! – рявкнул Борислав. – Не на похороны собрались! А кто будет плохо сражаться – тому я лично похороны устрою! Поняли, свиньи?!

Никто не ответил.

– Вперед! Шагом марш! – скомандовал он.

Тяжелая, неуклюжая колонна тронулась с места. Скрип сапог. Шарканье лаптей по пыли. Короткий, задавленный всхлип из толпы провожающих.

Родан шел, глядя прямо перед собой. Он не хотел оборачиваться. Не хотел видеть заплаканные глаза Весняны, стоящей в стороне. Не хотел встретиться взглядом с Зоряной, чье лицо было похоже на каменную маску. Он не хотел прощаться.

Но он все равно обернулся. Уже на выходе из деревни, на последнем повороте, откуда еще были видны крыши изб.

И тогда он увидел.

Его зрение, обостренное амулетом и бессонной ночью, показало ему то, чего не видел никто другой. Он увидел не просто деревню, залитую кровавым светом утренней зари.

Он увидел ауру войны.

Это не было похоже на ауры людей или духов. Это было нечто огромное, безличное, чудовищное. От горизонта, со стороны стольного града, на их земли наползало исполинское, живое марево. Оно было грязно-багрового цвета внизу, у самой земли, а выше переходило в угольно-черный, вязкий, как смола. Оно клубилось, медленно, неотвратимо, как грозовая туча, полная не воды, а крови и боли. Оно пожирало свет. Оно высасывало цвета из мира. И в этом мареве Родан видел мимолетные, кошмарные образы: искаженные криком рты, оторванные конечности, горящие дома, плачущих детей.