Читать онлайн Руны земли

© Георг Киппер, 2025

© ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Иностранка^®

Вместо предисловия

К сожалению, большинство имен людей, которые вам встретятся на этих страницах, вы вряд ли запомните, и с этим придется смириться, как миришься с подобным во время многолюдного застолья. И хотя роман написан для ценителей, знакомых с модной ныне культурой Севера, некоторым все-таки полезно будет обратиться к словарю в конце книги, чтобы уточнить значение северных словечек и происхождение названий тех или иных мест. Древние слова, разъяснение которых можно найти в этом приложении или далее по тексту, выделены курсивом. Также курсивом выделены кеннинги – словосочетания, характерные для скандинавской поэзии. Для удобства читателей имеются сноски с кратким пояснением, чтобы не было необходимости прерывать чтение для обращения к словарю.

Несколько строк о времени действия. Многие до сих пор вспоминают о нем как о золотом веке, хотя это было кровавое и безжалостное время, полное неравенства и лишенное многого из того, что ныне кажется привычным. В IX веке люди даже пространство ощущали не так, как это делаем мы сегодня. Тогда холодный и влажный север был, конечно же, внизу, а теплый и сухой юг наверху. Поэтому, встав на молитву, человек обращался к полуденному солнцу, зная, что сзади, внизу север, а слева – восток, а справа – запад. Кстати, место действия романа – северо-запад современной России. Алдейгья – древнескандинавское название торгового вика[1], превратившегося позднее в крепость Ладога – место притяжения героев повествования.

Одно из главных событий, определяющих время романа, произошло годом ранее описываемого похода – это битва в Хаврсфьорде, где конунг Харальд разбил конунгов Хардаланда и Рогаланда, Агдира и Теламерка. Как сказал скальд, «удирали премудрые, щитами, как черепицей Валхалла, прикрывши спины, на восток пустились домой с Хаврсфьорда – утешиться медом». С тех пор конунг Харальд единовластно правит почти всей страной, что ныне зовется Норвегией. Соседняя Дания в это время поделена между конунгами, Сигфридом и Хальвданом, впрочем, возможно, правителей там еще больше…

За морем, на Британских островах, в Мерсии и Нортумбрии, норманны уже распахивают захваченные земли, не забывая, впрочем, разорять соседние королевства. Купивший перемирие с данами молодой король Уэссекса Альфред еще только учится строить корабли, Великим его назовут много позже.

Южнее, на землях некогда единой империи франков, образовалось пять королевств. Со Средиземного моря их донимают сарацины, с северных морей – викинги. К тому же братья и племянники воюют не только с соседями империи на востоке и западе, но и друг с другом.

В этот год, летом, после очередного перемирия между братьями-королями, во время проведения съезда приближенных Хлодвига Саксонского, маркграф Рорик из рода Скьёльдунгов, известный среди клириков под прозвищем Желчь Христианства, явился в Аахенский дворец, дабы подтвердить свои права на Фризию. После обмена заложниками и подарками его права на эти беспокойные земли были подтверждены.

В Испании, в Кордовском эмирате, древняя вестготская аристократия воюет не только с захватчиками, пришедшими под зеленым знаменем ислама, но и со своими же родственниками, принявшими новую веру. Здесь создаются независимые герцогства, и они собирают под свои знамена недовольных со всех Пиренеев.

Знаменитое собрание ученых в Кордове к этому времени приходит в упадок, но исламский мир раскинулся от Испании до Памира, и даже Сицилия и Южная Италия находятся во власти эмиров, а вокруг Вечного города рыщут разъезды сарацинской конницы. Повсюду на Средиземном море – даже у берегов Венеции – хозяйничают североафриканские пираты.

Церковь еще не разделена, хотя уже пережила несколько лет схизмы, возникшей после смещения законного патриарха Константинополя и назначения на его место некоего Фотия по желанию кесаря. В Риме такое вторжение в церковные дела посчитали незаконным, к тому же между западом и востоком возникли трения из-за крещения болгар франкскими священниками. При этом уже год по решению собора немецких епископов находится в заточении Мефодий, поставленный самим римским папой архиепископом Великой Моравии. Это тот самый просветитель, чей брат Кирилл считается создателем славянской письменности. Похоже, что церковные властители и востока, и запада меньше заботятся о просвещении людей, чем о доходах с опекаемых земель. В описываемое время Фотий смещен с должности патриарха, опять же по желанию кесаря, он в опале, но через год-два его призовут ко двору для обучения детей нового императора, а там и до возвращения в патриархи недолго.

Великое Моравское княжество еще держится в постоянных войнах с восточнофранкским королевством на западе, но лавина кочевников уже готова обрушиться на него с востока. Константинополь не имеет сил помочь, болгары сами не прочь поживиться, франки и их немецкие епископы не признают славянского языка для богослужения и навязывают свою власть – помощи ждать неоткуда, а племена угров-мадьяр уже стоят на пороге.

Севернее Моравии о христианстве знают лишь понаслышке. Многочисленные племена славян враждуют между собой на пространстве от Эльбы до Дона. Еще севернее, от Вислы до Оки, живут балтские племена, которых летописи позднее без различий назовут кривичами. Их дружины, прозванные калбингами[2], соперничают с заморскими гребцами на реках от Восточного моря[3] до Днепра и Волхова.

От Балтийского моря до Урала раскинулся огромный мир финских племен. С юга их теснят балты и славяне, которые, спасаясь от степных кочевников, расселяются на север в поисках пахотной земли; с запада, двигаясь по лесным рекам, этот мир лесных людей открывают для торговли мехом и рабами скандинавские гребцы, которых лесные люди называют руотси. Эти гребцы-руотскарлар[4] осваивают речной путь на восток до Великой реки булгар и хазар, ныне известной как Волга.

Торговые пути, словно кровь в сосудах обмороженного тела, с болью пробуждают связи единого пространства огромной лесной равнины, заселенной и освоенной разноязыкими народами. На этих просторах предстоит родиться великому государству, но в это время великан лишь просыпается от своих первобытных сновидений.

Часть 1

Кровь осени

Каждую осень летят перелетные птицы с темного севера, из далеких краев. Под ними густые леса простираются меж великих озер. Светятся среди лесов реки, несут свои воды к морю, которое издревле ограничивает эту страну на западе.

Бескрайнее озеро заставляет стаю скворцов снизиться в поисках места для отдыха. И прежде, чем желтеющий лес оборвался гладью воды, среди вершин деревьев открылась перед ними ярко-зеленая луговина, а в стороне показались человеческие жилища – несколько бревенчатых домов, рядом с которыми копошились на пашне с десяток гусей и кур.

Скворцы опустились на траву, гуси подняли головы, встретив их стаю гоготаньем, и птицы, мельком взглянув друг на друга, уставились на людей, которые собрались на ближнем пригорке у могучего дерева с раскидистыми ветвями. Люди в светлых одеждах веселы и торжественны. Там проходит большое и важное действо – свадебные клятвы и обряды.

Сошлись по случаю соединения двух родов гости из окружающих селений, из разных колен разросшегося племени. Скоро будут зарезаны с десяток баранов и свиней, да и многие из тех гусей, что пасутся на пашне, скоро окажутся на вертелах. Заранее наварен пенный эль, или, как здесь его называют, олу[5]. Привезено его на свадьбу достаточно, чтобы веселиться и пить несколько дней. Скоро скрепят обрядом перед богами старшие родов свои договоренности об имуществе и наследстве, и возлягут он и она ради продолжения жизни. Славная осенняя пора после сбора урожая.

Ты – мальчишка, и, как все в этом возрасте, ты любишь рассматривать лезвия ножей, мечтаешь о тех краях, куда улетают птичьи стаи, и в твоем взгляде больше наглости, чем смысла. Ты думаешь, что твой отец старый недотепа, а бестолковая мать слишком заботится о твоем здоровье. Тебе хочется проявить себя, тебе кажется, что ты взрослый, хотя толком и не знаешь, что это такое.

За время праздника, после песен и плясок, после шуточных дразнилок и настоящих потасовок, молодежь успевает так передружиться и объединиться, что твой вид и говор уже никого не задевает и тебя принимают таким, какой ты есть. Ты становишься спокойнее и увереннее, научаешься терпеть непохожих и через первую влюбленность всматриваешься в себя, и, если судьбе будет угодно, вы с ней когда-нибудь также окажетесь под тем дубом в окружении родителей и родственников.

Кто первый из парней во время многодневного веселья вздумал пойти на восток, на охоту, в бескрайние леса, в край лесных чудовищ, волосатых йетилайненов[6], уже не припомнить. Но даже жених, тряхнув белокурой головой, заявил, что пойдет со всеми добыть себе славы.

Ты и так ведешь себя вызывающе, а тут предоставляется случай, и ты едва ли не первым поддерживаешь замысел похода, о котором, глядишь, сложат песню или хотя бы будут вспоминать дольше года.

Проходит несколько дней, праздник заканчивается, и вот уже молодежная ватага под предлогом охоты собирается вновь, все посмеиваются над женихом, которого не отпустили старшие, заподозрив неладное, и все помалкивают о настоящей цели охоты.

Дохнул ветер с родного Пейпси-озера[7], и два десятка разновозрастных парней уходит на лодках вверх, против течения лесной реки, на северо-восток, в ту сторону, откуда летят осенней порой перелетные птицы.

Тянули охотники узкие однодеревки на веревках, толкались шестами и гребли веслами, пробираясь по рекам сквозь прозрачные боры и сумрачные ельники, сквозь березовые и ольховые заросли, поднявшиеся на старых пожарищах, через багульники и мхи с чахлыми деревцами, сквозь залитые темно-красной водой осоки. Они крались, принюхивались, высматривали следы, но не зверя пушного или лесных быков искали они, и даже не с йетилайненами хотели помериться силой. Они охотились на людей.

Рабов и рабынь можно принести в жертву подающему и пожирающему Велсу[8], выкупив себе удачу, можно оставить на самых тяжелых работах или посадить за ткацкий станок, а можно ради ценных вещей продать их руотси[9] на большом торге, что проходит весной и осенью на Исо-йоги[10], что впадает в Пейпси-озеро.

Ты впервые в таком походе, и все в тебе бурлит от новизны происходящего и предвкушения богатства. Ты учишься многому и уже представляешь, как будешь вести себя сдержанно и достойно, когда вернешься с добычей.

За озерами, что на волоковом пути, ватага вышла на речушку Сабу, текущую в Лауга-йоги[11]. По ней когда-то хаживал один из них с торговым делом, люди на Лауге жили богато, земля там лучше и скот жирнее. Шепча заговоры, плыли они мимо помостов, устроенных на деревьях. Думали-гадали, кто их сделал, охотники или нойды[12] для своих путешествий в иные миры? Крепкое слово не помешает. Скоро начали попадаться ловушки на зверей и рыб. Затем встретилась подсеченная роща. Кто-то собирался завалить деревья и устроить пожогу следующей весной, распахать новые поля, ленды[13], чтобы взрастить на них хлеб для своих детей.

Наконец, спрятав лодки, на шестой день после выхода из дома, под вечер, старшие расставили молодых по засадам. Охотники, отсыпаясь по очереди, следили за людьми.

На высоком мысу у слияния двух рек стояло несколько изб, заглубленных в землю, крытых тесом и дерном. Лес вокруг был расчищен, мыс отгорожен от полей невысоким валом с изгородью. На берегу Сабы, на подоле, теснились лодочные навесы, бани, столбы с сетями. На мостках женщины чистили рыбу, рядом проказничали дети. Судя по звукам, парни на току обмолачивали зерно, девчонки хлопотали у печей под навесами. Все как обычно вечером в их родных краях, на берегу Пейпси-озера. Даже говор людей казался похожим.

Тянуло запахами знакомой еды: в поселении коптили рыбу, тушили капусту. Резко пахло свиным навозом. В сумерках все жители заползли в свои домишки, и лишь под навесами кухонь у остывающих печей засиделись мальчишки и девчонки. К ночи разошлись и они. Побрехивали собаки, недовольно погогатывали гуси. Ночь дохнула холодом на спины охотников, притаившихся в лесу.

В предутренней мгле, когда женщины закончили доить коров, а пара рыбаков, потягиваясь, направилась по скользкому берегу к реке, через поле со стороны леса двинулись тени, побежали, сверкая оружием, вдоль заборов из жердей, и вот уже перемахнули прямо в огороды. Скользнули другие вдоль воды меж лодочных навесов и бань. Звонко сыграли тетивы и пропели стрелы. Чмокнуло железо в зябкие от утреннего холода тела. Упали рыбаки у лодок. Всхрипнул мальчишка в дверях дома, осел со стрелой в животе на порог. Бросились по домам нападающие. Потемнели от кровавых разводов ножи и секиры. Ахнул вчерашний певец под топором, молча рухнула женщина, сбитая ударом древка тяжелого копья.

Оглушенные криком женщин, метались между домов защитники, посекли их топоры и копья, недолго они отбивались от быстрых ударов железа.

Все закончилось быстро. Все еще кричали женщины, плакали дети, лаяли собаки и горланили гуси, а мужчины были перебиты, лишь подрагивали их руки и уходила их кровь в землю.

Победители выволокли захваченных людей на огород перед селением. Покалеченных, но еще живых дорезали. Обшарили избы и зажгли их от дверей, заперев в них оставшихся в живых старух, так как побоялись их колдовства. Колдовство, может быть, и не сработало, но поджог оказался ошибкой, хотя кто мог это предвидеть.

Возбужденные первой удачей, они в жару от горящих хижин подначивали друг друга к насилию над женщинами, пытались напиться, благо нашли олу и брагу в клетях, но вели себя как пьяные и без этого, неловко ловили гусей, не спасших свое селение, и сожрали все, что смогли найти в домах, так как со времени свадьбы не ели досыта.

Удача была на их стороне – они взяли добычу! Будут теперь достойные жертвы богам, будет с чем появиться на осеннем торге в городке на Исо-йоги, будет достойная мена, будет достойная жизнь! Будущее определилось, жизнь удалась!

Но кто же знал, что ниже по течению этой невеликой реки по имени Саба, у ее впадения в Лаугу-реку, окажутся на стоянке люди, вооруженные лучше них и имеющие опыт войны куда больше, чем у парней с Пейпси-озера. Кто знал, что эти воины-гребцы, проклятые руотси, заметив знакомый дым пожара, вместо того чтобы хорониться в стороне, как обычные жители лесов, кинутся вверх по реке, дабы проверить, кто это взял добычу на земле, где привыкли кормиться оружием только они.

Если тебе семнадцать лет и ты дочь убитого конунга, мир не кажется тебе таким уж простым. До четырнадцати лет ты во всем пытаешься не отставать от мальчишек, проводишь время в играх, которые выстраивают тело будущего воина. Ты, как все они, играешь в большой и малый мяч, учишься делать подсечки и опрокидывать противника, вместе со всеми прыгаешь в круге на одной ноге, норовя сбить соперников, стоя на бревнах, бьешься мешками. Под руководством опытных наставников ты скачешь на коне по лугам и оврагам, метаешь копья и стреляешь из лука, упражняешься, наконец, в обращении с мечом, щитом и секирой. Ведь твой отец хотел бы иметь наследника, вот ты и пытаешься стать лучше, чем твои не выжившие братья.

В четырнадцатое лето к твоему дому приходят вооруженные люди, сообщают, что отца твоего они убили, мать у них в плену, а тебе остается только принять предложение о мире, что означает замужество с одним из их предводителей.

Она жила тогда у своего воспитателя Скули, ярла[14] Алаборга, что на восток от Алдейгьи. К этому времени она была искусна во всем, в чем надлежит преуспевать благородному юноше, но, глядя на пришельцев в кольчугах и блестящих шлемах, с тяжелыми мечами валландской[15] работы, поняла, что не в силах прямо сейчас выйти на верную смерть. Ее друзья по играм ушли с оружием в руках на поле боя, а она осталась среди ожидающих своей участи женщин.

Выстроились для боя воины. Пришельцы еще раз предложили мир. Лето было на подъеме, трава мягка, зелень рощ еще не потускнела. Широкая река несла свои воды так мягко, и в тишине щука играла в прибрежных омутах так громко, что воины отвлекались на ее плеск. В высоком небе только что заливался жаворонок, а теперь между двух рядов щитов метались и кричали оберегающие свои гнезда чибисы.

Эту тишину перед боем она так и схоронила в своем сердце, даже когда ту разорвал крик сотен людей и грохот сшибки, когда застучали по щитам боевые топоры и копья. Бой был шумным, но коротким.

Служанки потащили ее внутрь усадьбы, но она успела увидеть, что строй ее друзей по играм оказался смят. Она судорожно переоделась в простое платье. Служанки захлебывались от плача, а она молча повела больного ярла Скули за ворота, перекинув его руку через плечо. Только повернувшись на окрик викинга, она вдруг зарыдала и затараторила на лесном языке, что они здесь ни при чем, что они с отцом из леса, были в гостях, а отец, как всегда, напился так, что лыка не вяжет, и до битвы пришлых людей моря им дела нет!

Она сохраняла внутреннюю тишину и позже, когда они пробирались на малом ушкуе[16] через шхеры[17] в Восточное море. И потом, когда искали в Гётланде ее дядю, брата матери, и когда нашли его в Норвегии, в войске Харальда Косматого, она помнила эту тишину после песни жаворонка перед шумом схватки.

И даже теперь, три лета спустя, она удерживала эту тишину в своей памяти, когда на быстрых снеккьях[18] они шли мимо островов Эйсюслы[19] и побережья Хлюнскогар[20] сюда, в Вадланд[21], на Лаугу-реку. Для этой тишины не было ничего лучше, чем игра в тавлеи[22].

Поставь игральные кости на доску с цветными полями – и вот маленький мир, полный грозных предчувствий, застыл в ожидании первого шага. В кулак зажимаешь шесть граней – бросок, и звезды дают возможности хода. Ас Тюр, покровитель людей благородных, верных данному слову, отдал свою руку в залог, когда асы пытались усмирить Пожирателя Солнца, обман, совершенный другими, лишил его длани, но той, что осталась, он дарует удачу.

В тишине и случайностях игры ты заново выстраиваешь себя. Ведь мир твой тогда рухнул. Не дочерью конунга, а бестолковой девчонкой, сменив богатое платье и измазав лицо, пожираемая ужасом, тащила ты своего воспитателя, изнемогая под тяжестью его тела и собственного унижения. Страх битвы гнал тебя прочь от друзей, память той предательской тишины теперь принуждает тебя рассчитывать свои действия.

Играя в тавлеи, ты двигаешься долгой и холодной дорогой мести не только за потерю отца, но и за тот свой страх. Тюр-ас был верен своему слову и потому лишился руки. Если у отца нет сыновей, которые могли бы за него отомстить, дочь пройдет этот путь до конца. Она поклялась Тюром.

Ее звали Ингигерд, она была дочерью Хергейра, конунга Алдейгьи, страны на Восточном пути. Ее отца убили викинги, когда ей было четырнадцать лет. Теперь ей семнадцать, и благодаря ей корабли ее дяди Сигмунда, сына конунга Западного Гётланда и брата ее матери, пересекли море и вошли в Лаугу-реку, медленно текущую среди лесов, простирающихся между трех озер – Ильмери[23], Аламери[24] и Пейпси.

Во время стоянки у порогов, в месте впадения небольшой лесной речки, и заметили ее воины черный столб дыма, уходящий в светлое осеннее небо.

Реки и озера, волоки и укрепленные гарды[25] Озерного края – отныне такое же поле игры, в которой будет участвовать много людей, но мало кто из них сумеет сделать свои собственные ходы…

Охотники за людьми не успели далеко отогнать тех коров, что не зарубили в захваченной деревне, и связанных за шеи пленниц, когда рядом раздался боевой клич и все услышали знакомую до мурашек речь людей моря.

Застигнутый врасплох отряд попытался сопротивляться. Противников было не больше, но они были искуснее. Сталь сверкала, сверкали зубы и белки глаз. И яркая кровь уходила во мглу земли под высокими молчаливыми соснами, устремленными в небо. Сильные люди, крепкие руки, хрупкая жизнь. Такая хрупкая жизнь.

Его щит разлетелся на куски. Следующий удар должен был извергнуть из его тела жизнь, но человек с холодными глазами ударил его сбоку по голове клинком меча, который развернул в последнее мгновение плашмя. В глазах потемнело, а руотси выдернул топор из его рук и свалил ногой на землю.

Вместе с коровами и женщинами оставшихся в живых парней с Пейпси-ярви погнали вниз по Сабе-реке.

Гребцы перебрасывались шутками на морском языке и над чем-то смеялись. У высокого мыса, где еще дымилось сожженное поселение, женщины подняли истошный вой. Здесь на пристанях, где еще висели сети убитых рыбаков, часть подростков и женщин погрузили в лодки руотси. Какая-то любопытная выдра с печальными глазами долго плыла вдоль берега за ними. Дети, глядя на нее, заголосили, женщины закрыли лица. Гребцы хмурились, но никто не попытался пустить в нее стрелу или бросить камень. Что-то во взгляде этого зверя было не так.

Недавних победителей вместе со скотом перевели по броду на другой берег и погнали вниз, к слиянию Сабы-реки и Лауги. Здесь на мысу расположилась огромная по местным меркам дружина – больше двухсот человек, сошедших с нескольких кораблей. Руотси разделили богатую добычу: скот, женщин, подростков. Воины развлекались с новыми рабынями. Люди с Сабы и с Пейпси-озера, еще утром свободные, теперь сидели, привязанные к бревнам у отдельного костра, но и им тоже перепало немного браги.

Он, кто первым вызвался идти в поход от берегов Пейпси-ярви на восток, теперь волком смотрел на заморских гостей. Он также мог бы хвастаться своими подвигами среди таких же парней, но ему не хватило удачи, умения или еще чего. Он стал рабом, существом без судьбы, и теперь либо его убьют на могиле при похоронах какого-нибудь вождя, либо он много лет проведет на самых грязных и тяжелых работах. А могут продать иудеям, про которых известно, что они поставляют в южные страны молодых скопцов. Только бы не к ним. Но ведь так хочется жить. Еще утром чувствовал себя почти Калевипоегом[26], а теперь он всего лишь добыча, вещь.

Ему повезло. У слияния разлившихся от осенних дождей рек повесили не его. На дубе принесли в жертву богам, проткнув копьями, трех других парней с Пейпси-озера. Повисли там заводилы, подбившие всех идти в этот злосчастный поход. Тут же зарезали корову из захваченного стада. Кровь отдали богам. Мясо разделали для пира.

Следующим утром, стряхнув ночной хмель, злые, с опухшими лицами, гребцы в спешке загнали рабов на малые морские снеккьи и ливские ушкуи. Выкрикнули слова молитв, подняли оружие к небу и двинулись против течения Лауга-йоги. На восток. Далеко позади за кормой осталось Восточное море, лежащее теперь от них на западе.

Поднимались весла, серебряные струи скатывались в темную воду, гребок за гребком шли руотскарлар на кораблях против течения Лауги-реки, благо она была медленная, и ее название на местном языке ровно это и означало – Медленная, спокойная река, удобная для подъема против течения.

Люди моря, гребцы, издавна называли всех жителей леса финнами. Со временем земледельцев и рыбаков восточного побережья стали звать эстами, восточными, хотя сами они различали в себе несколько племен. А для кочевых охотников гребцы стали использовать имя лаппар[27], хотя и у них было много племен с разными самоназваниями.

Те же эсты своих соплеменников, переселившихся за Лаугу-реку на восток, стали звать вадья[28], вадьялайсед, как когда-то они звали местных лесных охотников, а уже для охотников стали использовать заморское имя лаппи, лаппалайсед. Понятно, что земли от устья Лауги до устья Новой реки стали гребцами называться Вадланд, хотя кое-кто мог слышать в названии этой земли древнее имя аса Одина[29], которое гёты и гуты произносили как Воден.

Ничейные земли, особенно пограничные леса, назывались здесь «Эремаа», Пустая земля; понятно, что гребцы переделывали названия таких мест в Эрмаланд, а уж отсюда недалеко и до более понятного для них имени Ормаланд, что на северном языке значит «Земля Зме́я».

Пришлых с юга словен и криевисов[30] гребцы звали вендами, так как людей с похожим языком они встречали на южном берегу Восточного моря, который с давних времен звался Вендским, торговым берегом. Когда-то с того берега начинались торговые пути на юг, в сторону самых богатых стран, но теперь за богатством надо было идти на восток.

Здесь, у края Восточного моря, на берегах Эйстрасалт[31], Наивосточной Соли, начинался великий путь от северных морей до Багдада и еще дальше, до Серкаланда, Страны шелка и красиво вышитых одежд.

Восток потреблял огромное количество меха и рабов – это были главные товары, за которые покупатели платили серебром и чья стоимость возрастала в разы по мере приближения к рынкам сбыта. На восток вело множество путей – сначала по северному или по южному берегу Восточного моря, а затем вверх по разным рекам до волоков, а после них уж вниз по течению других рек. Эти пути требовали обеспечения и безопасности, поэтому люди с Гутланда и Свеаланда, с Гётланда и из Фризии давно селились здесь в надежде на хорошо оплачиваемую работу и выгодную торговлю. Они ставили свои гарды, поселения, вводили вокруг них свои законы и укрепляли свой порядок дружбой, а если надо – мечом. Так как все они были пришельцами и не могли называться единым именем по своей прародине, они прозвались гребцами, ведь все они пришли из-за моря. Конунги этого края стали называться конунгами гребцов, а вся страна от Дуны-реки, впадающей в Восточное море напротив Эйсюслы, до Наровы и Лауги и далее до низовий Олхавы[32], где раскинулась самостоятельная область Алдейгья, прозвалась страной гардов – Гардар.

Тридцать четыре года назад Хакон, конунг руотсов, отправил посольство на юг для разведки и установления связей с богатой державой ромеев, которая также требовала рабов и меха, а сама могла предложить шелк, дорогую одежду, вино и пряности. Посольство было радушно встречено в Миклагарде[33] и даже переправлено к франкам, чтобы оно могло вернуться кружным путем в обход опасных степных мест. Франки выяснили, что эти руотсы на самом деле свеи, и задержали их как пособников норманнов. То, что эти люди хоть и говорили на одном со свеями языке, осознавали себя иным народом, для франков было непонятно. Люди из того посольства смогли вырваться из плена лишь с началом большой смуты в тех краях.

Тринадцать лет назад люди этой земли вместе с воинами из-за моря совершили великий поход во славу Севера и оказались у стен Миклагарда не с мирным посольством. Великий город ромеев они не взяли, так как было у них мало опыта для штурма таких крепостей и возглавляло их много хёвдингов[34], которые спорили между собой. Ромеи удивлялись тогда, как же можно воевать без монарха или кага́а, а северяне смеялись в ответ и говорили, что все они как конунги, имеют право голоса и все решают сообща. Конечно, взять город со рвами и тремя рядами защитных стен было невозможно, но северяне совершили попытку, о которой можно будет рассказывать детям, к тому же пригородные дворцы и усадьбы были так богаты, что они взяли обильную добычу.

Многие завязали дружбу во время того похода, поэтому на обратном пути ватаги руотси сели по рекам и волокам всего огромного пути возвращения на Север. Но мирное время не так объединяет, как война, – многочисленные пути Остервега[35], волоки и гостевые дома, требовали ухода, своевременных платежей и постоянного обустройства, а не простого грабежа купцов. Торговля стала хиреть, стража вновь разделилась по происхождению и начала грызню между собой. В конце концов руотси и старейшины разных племен, от эстов до вепсов и мери, решили призвать судью, способного разрешать споры и наводить порядок.

При равной доблести перевешивают кровь и поколения предков. Через пять лет после похода северян на Миклагард Рорик из рода Скьёльдунгов принял присягу глав родов и дружин, укрепил Алдейгью, построив крепость Алдейгьюборг, защищающую торговый вик, а в верховьях Олхавы-реки срубил крепость на острове Хольмгард[36].

Казалось, наступили мир и процветание, но уже через два года избранный конунг был изгнан решениями местных тингов[37], так как оказался с детства крещенным в веру Распятого бога. То, что было неважно на войне, оказалось трудностью для мира. Людей, которые вместе совершали жертвоприношения, называли кипятящими товарищами, или кокингами. Кокинги и изгнали Рорика.

Ведь при совершении жертвоприношений люди должны совместно съесть сваренную древним способом конину, когда мясо варится в кожаных котлах с помощью раскаленных камней. Рорик, воспитанный при дворе франкских правителей, отказался есть дикое варево. Отказ от совместного поедания конины не сулил удачи ни земле, ни ополчению. Рорика, как говорится, посадили на сани, пришлось ему плыть в свою беспокойную Фризию, в торговый город Дорестад. Старые боги восторжествовали.

С тех пор конунг Хергейр стал править в Алдейгье и подвластных ей землях. Отсюда шли пути на север, в Бьярмаланд, на восток к хазарам, и отсюда же шли пути на юг, к волокам на реку Данп[38] и далее в Миклагард, Великий город ромеев. И самое главное – Алдейгья связывала бескрайний мир рек, лесов и чудны́х народов с западными морями и странами: Свеаландом, Данеландом, Саксаландом, Фрисландом, Валландом и Энгландом. Так Алдейгья стала воротами на лесной восток для одних и на морской запад для других.

Именно туда, в Алдейгью, направлялись корабли гребцов, шедших этой осенью по Лауге-реке. На одном из них над игральной доской склонила голову девушка в мужской одежде. Ее темные волосы упали на плечи, темные глаза смотрели внутрь себя, в руке граненая кость. В сердце – тишина. Дочь Хергейра вернулась в свою страну. Большая игра продолжается.

Видимо, из-за появления на Лауге-реке дочери конунга этой ночью не спалось Гордой Илме. Предчувствия наполняли ее сердце, она вышла на двор, сырой туман покрывал поля вокруг, лишь верхушки черного леса темнели над ним.

Гордая Илма стояла под глухой мглой предутреннего неба, и холодная морось сыпалась на ее сильное лицо. Сердце томилось у Гордой Илмы, и мысли блуждали далеко и неясно. Там за лесами, за озерами, злопастна и когтиста, мягка и стремительна, кралась к ее дому беда.

Все меняется. Здесь, на север от Лауга-йоги, на восток от Восточного моря, посреди глухих лесов, где болота смотрят в небо тишиной своих равнин, было пока спокойно. Несчастья далеких соседей казались выдуманной бедой, которую не все были готовы простить беженцам. Поэтому косо смотрели соседи на то, что Гордая Илма дала зимовку в их землях безвестному охотнику Хуурту с одного из верхних притоков Исо-реки. Но Гордая Илма считала, что ее род, как и все вадья, в долгу перед лаппи-народом, поэтому пусть живет семья беженцев рядом с ними, все они здесь теперь вадья, на каком бы языке ни говорили их прадеды.

Внутренним взором видела она, как темное покрывало войны, словно осенняя непогода, шаг за шагом подкрадывается к ее родным лесам. Все эти далекие народы, рассказы о которых своего соседа Хельги, сына переселенца из-за моря, с таким любопытством слушала она когда-то, превращаются ныне в осязаемых чудовищ, подползающих сторуко и стозевно к ее дому. Жалея беженцев, она жалела собственных детей, которым, верно, тоже придется бежать от надвигающейся с юга напасти на север, вслед за лесными лопарями.

Илма вышла подставить ночному туману лицо. Скоро рассвет. Она заметила, как стороной обошли ее мальчишки, отправившиеся собирать стада телок, пасущихся с быками до самой осени почти на вольном выпасе. Лишний раз да в темноте под сырым небом лучше не встречаться с этой хмурой женщиной. Кто знает, почему она стоит перед своим домом в такое время и чем она занята. От ее слова и взгляда сила таинственно меняет ход, события теряют связь. Мальчишки на всякий случай обошли ее стороной. Юные воины, надежда лесов, боялись эту тридцатичетырехлетнюю женщину, почти старуху, повидавшую, конечно, жизнь, но всего лишь женщину. Они прятались от нее, но она, подняв руки, благословила их.

– Не уставай благословлять детей, пока жива, Илма, – услышала она рядом голос, от которого вздрогнула.

В десяти шагах от нее, с другой стороны изгороди, почти сливаясь с сумерками, стояла женщина в синей шерстяной накидке на плечах, заколотой под шеей красивой заколкой; серебряные подвески спускались вдоль ее строгих щек от узорчатого серебряного венца, схватывающего седые волосы.

– Здравствуй, Саукко…

– Здравствуй, соперница…

Глаза гостьи полыхнули желтым огнем, лицо на мгновение исказила боль. Темная рука легла на рукоять ножа в красивых ножнах, закрепленного на богатом поясе.

– На какую такую свадьбу ты так принарядилась, Дочь Выдры?

– На север ухожу я, и больно мне говорить и горестно, что погибли деточки Матушки Выдры, и не увидеть мне их свадьбы, и просить я вынуждена тебя, Гордую.

– Говори; если окажется по силам, выполню последнюю волю давней соперницы.

– Торма[39], люди с озера, разорили дом наш, люди моря отбили у них добычу… Дочь моя младшая у них… Ей передала я и руку свою, и глаза свои, и слова… Вырастет она тебе славной соперницей – выкупи ее, или Хельги твой пусть это сделает…

Лицо Саукко вновь исказила боль, и вся она сдвинулась в сторону севера, словно влекомая неощутимым ветром. Ее богатая одежда подрагивала и мерцала. Гордая Илма молчала, сцепив зубы.

Женщина в синей накидке отплыла еще дальше на север, одежда ее, бусы, и гривны, и бляшки на поясе дрожали, невыносимо звуча, неслышимым стоном. Гордая Илма не хотела ничего обещать, но не сдержалась:

– Я сделаю это, Аити Саукко, Матушка Выдра не оставит этих лесов.

Глаза женщины вспыхнули желтым светом так, что подвески сверкнули в ответ. Она улыбнулась. Туман засветился вокруг.

– Придут люди, будут звать твоего Хельги в поход – не отпускай, коли хочешь сохранить свой род. Прощай, Илма! Север ждет меня.

Женщина стала распадаться на мелкие сверкающие лепестки, и теперь только желтый комочек света, словно подгоняемый ветром, потек через поле, через темные кусты у реки к краю леса в сторону севера.

Не было у них никогда дружбы, но слово, данное уходящей, не воротишь. Вздохнула тяжело Гордая Илма и почуяла, что боль отпустила – верно, вовремя она вышла под это ночное небо, под холодную морось. Верно, об этом просила ее земля, хватая за сердце.

Мужчина ради дружбы может сделать многое. Не то что пройти несколько рестов[40], но идти не один день по лесам и горам, плыть не один месяц по морям и рекам. Ради дружбы легко пожертвовать выгодой, временем и даже расположением сильных мира сего. Но ради своего влечения к девушке парень может сделать еще больше.

Этим утром Инги, сын Хельги, вышел из дома вместе с мальчишками, пошедшими возвращать стадо с летнего выпаса, но отправился к своему приятелю Эйнару. Инги исполнилось семнадцать лет, дед его был одним из первых гётов, поселившихся в этих лесах, а отец славился как кузнец и годи[41] аса Тора. Сам Инги пока мало что собой представлял, хотя был статен, доброжелателен с людьми, хорошо стрелял из лука и для своего возраста неплохо понимал лес и охоту. В остальном он был обычным парнем, у которого только стали пробиваться усики над верхней губой, разве что родители невест примечали его как сына богатого по здешним меркам бонда[42] и хвалили его за то, что не уклоняется от помощи отцу по хозяйству. Впрочем, девушки и сами засматривались на него, вернее, заслушивались, так как Инги умел складно вести рассказы, а еще умел ярко одеться и лихо сплясать на вечеринке – что еще надо для успеха в семнадцать лет? И его любила лучшая девчонка округи – Маленькая Илма, дочь Гордой Илмы, принадлежавшей по местным меркам к знатному и древнему роду народа вадья.

Все хорошо было у них с Илмой, но так случилось, что в последние месяцы Инги очень хотел повидаться с другой девушкой, с сестрицей своего друга Эйнара. Поэтому Инги направлялся в сторону гарда Торда не только ради того, чтобы поторопить Эйнара в сборах для окончания давно начатой затеи.

Дело в том, что они вдвоем все лето сооружали на реке каменную запруду для ловли лосося. Конечно, только тогда, когда выпадало свободное время, которого у сыновей бондов было совсем немного, – возня в воде не слишком серьезное занятие для них, но они были еще подростками. Ведь и Эйнару было семнадцать лет.

Силы прибавлялись каждый день, хотелось свершений. По реке весной и осенью поднималось столько рыбы, что можно всей семьей не только поесть сразу после улова, но и заготовить на будущее. Еще не умея создавать многое, как их отцы, мальчишки надеялись принести домой такую добычу, которая сравняет их со старшими. Поэтому много дней они ворочали деревянными дрынами камни и с берега, и в русле реки, выстраивали в линию, громоздили друг на друга так, чтобы по высокой воде не исчезло препятствие для могучих и стремительных лососей, когда соберутся они идти вверх по реке. Теперь осенняя вода наполняет реку, вот-вот начнется осенний ход, а у мальчишек еще не все готово. Поэтому Инги спешил к приятельскому дому, но на самом деле Эйнар пришел бы на берег реки и сам, как договаривались, а Инги сделал большой крюк для того, чтобы увидеть Салми, его младшую сестру.

Белокурый и темноглазый Эйнар, певец и скальд, совсем не походил на других братьев, сыновей Торда. Он был зачат еще до свадьбы от проезжего руотси, весельчака и балагура, имя которого знала только мать Эйнара. Торд, изгнанник из Гётланда, взял ее беременной, так как у него не было здесь родни, а первая жена умерла, оставив ему только девочек. С новой местной женой он получал не только хорошие земли в приданое, но и обширную родню в придачу. Дочери от первой жены стали желанными невестами. Новая родня гордилась, что породнилась с руотси, хотя Торд не был по-настоящему гребцом, так как никогда не ходил в походы, но он был обычным трудолюбивым бондом и довольно быстро поставил свое хозяйство на ноги. Он был соседом Хельги, но, чтобы пройти к его двору, Инги пришлось прошагать почти рест, так как дома здесь ставили далеко друг от друга.

Младшая сестра Эйнара, белокурая Салми, прошлой осенью бегала за Инги все праздники, но Инги лишь подсмеивался над ее неловкостью и нескладностью, хотя в конце концов и воспользовался ее влюбленностью. Он бы и забыл Салми совсем, но этой весной увидел ее мельком, на блинах в доме Торда. Братья Эйнара прятали Салми от Инги и даже не пустили прислуживать за столом, сказав, что она больна, но тут Инги вышел во двор и увидел ее. Она тоже его заметила, посмотрела ему в глаза, но тут же отвернулась и убежала к себе наверх, под крышу женского дома. В отличие от других детей, она стала настоящей красавицей. Инги окатило желание. Весь вечер он удивлялся произошедшим переменам – она стала выше, женственнее, а в ее походке и движениях появилось нечто, не дававшее Инги ее забыть.

С тех пор Инги приходилось проявлять воистину охотничьи навыки, чтобы увидеть ее снова. Поговорить им так и не удалось. Лишь несколько раз на соседских сходках они дольше обычного смотрели друг на друга среди толпы людей. Братья Салми умело не позволяли им оказаться рядом.

Отец Салми, Торд, добывал совместно с Хельги, отцом Инги, болотную руду. Множество людей племени вадья работало на них и занималось выработкой древесного угля для переплавки руды. Семью Торда поселил здесь еще дед Хельги Ивар, первый гёт, занявший земли в этой округе. У Торда от второй жены родилось много сыновей. Теперь у его семьи было крепкое хозяйство, в котором трудилось множество работников. Правда, Торд не вызывал у соседей такого уважения, как Хельги, которого почитали не только как искусного кузнеца, но и как человека знания, умеющего потратить время и силы на вещи, которые другие считают необязательными.

Хельги перестроил святилище, созданное еще его отцом вокруг одинокого дуба на краю поля. Обновил плахи забора вокруг священного двора, выкрасил охрой с железистым порошком столбы входных ворот. Расширил каменные круги у корней дерева, чтобы священная кровь не проливалась на землю. Выложил каменные кострища для трех костров. Внутри двора возвел вейхус – дом-святилище с острой крышей на стенах из вертикально вкопанных бревен. Внутри вейхуса Хельги поставил почетную скамью с резными столбами, а перед ней каменный стол, на котором оставил серебряную гривну, за которую брался человек, пожелавший высказать слова надежды или благодарности богам.

Потраченные время и силы добавили ему уважения со стороны лесных вадья, и много гостей приезжали на его праздники, тем более что с древних времен знали вадья бога-защитника по имени Тоору. На таких сходах старейшины передавали дары для херсира[43] через годи Хельги. Невысокий, но довольно широкий могильный холм над прахом его отца Ивара скоро превратился в место суда и приема даров во время совместных тингов или суймов, как их называли вадья и лопари. Тем более что поле граничило с усадьбой Гордой Илмы, чьи предки издавна устраивали такие соседские сходки.

Хельги почитал не только богов людей моря. Он с уважением относился к старым местным праздникам вадья и лоппи-охотников, знал их обряды и часто бывал в совместных путешествиях к духам леса, воды и земли. Он был уважителен и с лесными нойдами-колдунами, и с велсовыми людьми[44] соседних вендов. Поэтому в округе Хельги считали и настоящим нойдой, и велсовым человеком, и Торд порицал отца Инги за это. Ведь истинный гёт должен совершать возлияния добрым элем и кровью на священные камни, уметь приносить жертвы асам дня и ночи, но не участвовать в камланиях и жертвоприношениях вместе с нойдами дикарей.

Несмотря на недовольство Торда, Эйнар и Инги легко подружились и оказались настоящими заводилами на молодежных вечеринках. Мало кто мог сравниться с Эйнаром в песнях, мало кто мог переговорить или перетанцевать Инги. Так что их совместная рыбная запруда – лишь малая часть того, что их связывало.

Наконец лес расступился, и тропа вышла на дорогу, огибающую поля Торда, по которой обычно свозили к усадьбе сено, снопы, репу, дрова и прочее. Инги уже подходил к ограде вокруг усадьбы Торда, когда из стоящей в стороне риги к нему вышли два брата Эйнара. У них были тусклые серые глаза, светлые стриженные под горшок волосы и круглые лица – они больше походили на лесных людей, чем на руотси, каким, без сомнения, был высокий и быстрый Эйнар.

– Чего ты повадился к нам? – довольно громко начал один из них, поигрывая цепом для обмолота зерна.

– Думаешь, мы ничего не видим, думаешь, не знаем, чего ты здесь ищешь? Насолить сестре и нам хочешь! – продолжил другой брат, весь в серой пыли. Братья Эйнара были правы, они знали, ради кого Инги тут появился.

Овцы, пасущиеся вокруг риги, перестали жевать и подняли головы, глядя на столпившихся мальчишек. Инги непроизвольно положил руку на рукоять ножа, но ведь если нож вынешь, значит, железо должно напиться крови. Инги с усилием разжал пальцы, понадеялся отговориться. Из риги вышли еще парни – работники и трэлли[45] Торда.

Старших здесь нет, Инги пришел один, разнять некому, но уступать сероголовым он не собирался. Понимая, что выйти непобитым из этого дела не удастся, он чувствовал, как кровь вскипает в нем, заставляя его броситься вперед, не думая о последствиях. Инги продолжал говорить спокойно, хотя голос его слегка дрожал, но не от страха, а от напряжения сдержанности. Он не ссылался ни на отца, ни на количество людей у него, не угрожал, а просто рассказывал, как возятся они на реке с Эйнаром, докладывая последние валуны. Все это по пояс в теперь уже ледяной воде, и вот только отогреешься у костра, и опять в воду. Работа почти закончена, и если Эйнар не пойдет с ним, то в одиночку он не успеет до хода лосося, а его ожидается столько, что и в их доме будет добрый запас соленой рыбы на всю зиму. Он говорил и говорил – братья Эйнара медлили. Они были ниже его ростом, но их было много. Они обступали его все тесней, а он выбирал, кого свалит первым, когда вдруг раздался возглас со стороны дома:

– Хей, Инги!

Красавчик Эйнар шел легкой походкой от дома. В руке копье, поверх кюртиля[46] из крашеной шерсти надета войлочная безрукавка со стоячим воротником, на шее яркий платок. На поясе висел кошель, большой нож и топорик в чехле. Ниже колен обмотки стянуты синей тесьмой, кожаная обувь с острыми носками блестела от воска. Эйнар подошел, растолкал братьев и работников, хлопнул друга по плечу.

– Хей! Я уже собран, – Эйнар показал поворотом спины заплечный мешок, украшенный вышивкой. – Пошли сразу на реку в дом не зову, а то отец опять ворчит, что я не тем занят, ну его… Два дня ничего не решат, а вода уже поднимается. Похоже, ты не все прихватил с собой: ни топора, ни копья. Ну, хоть лук взял! А вы чего насупленные такие?

Эйнар с улыбкой обвел взглядом младших братьев, и два приятеля ушли: белоголовый Эйнар и темно-русый Инги. Оба высокие, оба длинноволосые, как принято у свободных людей, оба с заплечными мешками, и всегда одетые так, словно собрались не в лес, а на молодежную посиделку с плясками и песнями. Настоящие руотси, хозяева путей и удачи. Братья Эйнара, круглоголовые, с короткими шеями, серые от пыли, сплюнули им вслед и погнали малолетних рабенков в ригу на обмолот зерна. Ничего, в другой раз они Инги ребра пересчитают!

Но и сегодня Инги с Эйнаром не удалось закончить свою запруду. Кончалось пастушеское время, начиналось время чужих, как говорили люди племени вадья. В эти дни пастух передает стадо хозяевам, получает осеннюю плату и в завершение летнего договора подносит в жертву Хозяину Леса свой рожок, пояс и кое-какие дары. Мальчишками они не один раз пытались выследить, как это происходит, но пастух всегда ускользал от них. Возможно, Хозяин Леса ему помогал, возможно, им самим не очень-то хотелось соприкоснуться с этим таинственным делом.

На этот раз младшие мальчишки помогали пастуху собирать стада на зимний постой, но так получилось, что к месту, где Инги с Эйнаром строили свою запруду, вдруг сбежало одно из стад коров. Перепуганные молодые коровки, бывшие еще телками в начале лета, а теперь стельные, то и дело выскакивали к их костру, который парни развели у своего навеса, чтобы можно было сушиться после работы в воде. Инги и Эйнар то просто покрикивали на них, то, отвлекаясь от своих камней, вылезали из воды и махали руками, отгоняя в сторону дома. Только тогда, когда казалось, что загонщики уже собрали стадо и их крики начали удаляться в сторону дома, Инги с Эйнаром решили поставить перемет в ближайшем омуте. Прежде чем продолжать свою возню в реке, Инги поднялся к костру погреться, накинул плащ и присел на бревно у костра.

Тишина длилась недолго – он услышал, что сквозь лес к нему кто-то приближается. Шаги были тяжелыми, и Инги только начал привставать, как на поляну к их костру вышел могучий бык, вяло пожевывая, остановился, разглядывая голого человека, с плеч которого соскользнул плащ. Бык – гора мышц, в полтора раза больше самой крупной коровы – стоял, помахивая хвостом, и не собирался скромно отправляться в зимний загон. Он пережил уже не одну зиму, так что игра по укрощению летней вольности была ему знакома.

– Хейлс, Горм, – поздоровался Инги почему-то на языке эрилов[47] с быком Гордой Илмы.

И на этот раз Эйнар оказался рядом весьма вовремя. Хлопнув резко в ладоши, он отвлек быка на себя; Горм задумался, на кого бросаться, и Инги успел схватить палку, а Эйнар – свое копье. Они хотели отогнать быка в сторону от воды, чтобы он не ушел за реку, но тот сам пуганул их так, что Инги скатился с берега. Внизу, у самой реки, обнаружилась мирно притаившаяся коровка, с невинным видом жующая прибрежную травку. Откуда бык узнал о ней, одному Велсу известно…

Инги, обругав корову, забежал со стороны воды и заорал на нее так, что та с испугу попыталась развернуться прямо на месте, всеми четырьмя ногами одновременно, запуталась в конечностях, поскользнулась и шлепнулась на бок, судорожно елозя ногами по воздуху. Наконец поймала копытами землю и, неуклюже вскочив, чуть ли не на коленях начала карабкаться на высокий берег.

Цепляясь за траву и ветки, давясь от смеха, Инги выбрался на верхнюю кромку берега. Здесь он нос к носу столкнулся с бегущим от быка Эйнаром. Инги, гаркнув, бросился навстречу быку и в сторону. Бык мотнул рогами вслед за ним, земля полетела из-под тяжелых копыт. Инги бежал быстро, но рогатый догонял. Дыхание быка уже обжигало пятки, но вдруг зверь метнулся в сторону. Инги через плечо увидел, что Эйнар, ударив быка древком копья, опять отвлек его на себя. Сердце колотилось, ноги дрожали от возбуждения, и хотелось передохнуть, но тут из кустов высыпали еще несколько коров, за ними другие. Тут же из леса послышался чуть не плачущий от досады голос младшего брата Илмы. Этот белобрысый недотепа по имени Вилька думал, что собрал с мальчишками все стадо, но забыл самую мелочь – быка!

– Я думал, мы отгоним их в сторону, а он сам за ними придет, – оправдывался Вилька.

Инги похлопал его по плечу, успокаивая.

– Стадо ходит за быком, а не он за стадом. Бык пришел за отставшей коровой, и все его стадо перестало подчиняться вам.

Инги расставил мальчишек и начал собирать перепуганных коров, прислушиваясь, куда делись Эйнар с Гормом. Наконец выше по течению, в стороне дома, послышались решительные крики подошедшего на помощь мальчишкам пастуха. Вот и Эйнар уже перекликается с ним, коровы замычали и, слыша знакомый голос пастуха, успокоились. Наконец воссоединение стада произошло. Выйдя на край высокого берега, Инги остановился, провожая взглядом удаляющихся коров.

– Отгонишь на священное поле – возвращайся к нам, там без тебя справятся, а у нас будет полно рыбы! – крикнул он Вильке.

Тот махнул рукой, то ли соглашаясь, то ли отказываясь. Инги развернулся и, не дожидаясь Эйнара, направился к стоянке, собираясь наконец натянуть штаны, хотя от беготни он уже согрелся. Подходя к навесу, Инги краем глаза заметил, как в кустах на том берегу что-то шевельнулось. Еле заметно, но не так, как ветки под ветерком. С тревогой он сообразил, что уже давно они здесь шумят и галдят, не замечая, что делается вокруг.

Инги шел, мягко ступая по траве, сдвигаясь в сторону от перегиба коренного берега, так чтобы его не было видно снизу, от реки. На той стороне кто-то был или ему показалось? В этих местах никого, кроме соседей, не должно было быть! Но соседи не таятся. Разве что торговцы могли идти на осенний суйм, но они всегда приходят открыто и обычно путешествуют по реке на лодках.

Это жителям пустынь или городов лес враждебен. Для Инги лес был родным домом, и в этом доме обнаружился еле заметный, но непорядок. Как зверь на лесной тропе настораживается при виде надломленной ветки, так и взгляд Инги споткнулся обо что-то, что пока не мог разглядеть.

Яблоки. Светлые яблоки одно к одному, все разные, с округлыми тенями от малого, дрожащего в темноте светильничка. Темные, шершавые руки женщин, выныривающие из темноты, и нежная прозрачно-зеленая кожица яблок. Гордая Илма, вдыхая чудный запах, смотрела, как перекладывают на зиму поздние яблоки. Затем отправилась в просторную ригу, приспособленную под варню, присела там, наблюдая, как на ручной мельнице дробят солод, затирают в горячей воде сусло. Таинственное превращение проросшего ячменного зерна в пьянящий напиток. Когда-то она очень любила следить за этим действом, теперь глаз замечал другое. Нужна новая дробилка, как и жернова, редкий товар в этих глухих местах. Воевода Гутхорм обещал привезти при осеннем обходе хорошие камни на жернова, от купцов из земли саксов, из-за моря. Посмотрим.

У варщиков верховодила ее пятнадцатилетняя дочь Илма. У нее чуть ли не с детства получался и яблочный бьёр[48], и ячменный олу. Конечно, Гордая Илма передала ей все свои навыки, но для одной советы матери как костыль хромому, а другой словно и говорить не надо, лишь напомнить, как знакомый напев песни. Конечно, никто не доверит девчонке начало, так как без заклинаний Гордой Илмы пенный напиток не получится, в это верили все, но то, что дочь не портила напитки, это уже было много.

Раскрасневшаяся Илма, поправляя локтем выбившиеся из-под повязки русые волосы, жаловалась подошедшей матери:

– Дрожжи в этом году не те, и в закваску я сыплю больше, а вчера, по-моему, пожалела, попробуй, аити…

– Как всегда, хорошо, – сказала, пригубив с ложки, Гордая Илма, улыбнулась, глядя на серьезную молодую хозяйку. – Пробовала я готовый бьёр. Хорошо получился, ведунья моя!

Мать слегка обняла дочь.

– Боюсь, не маловато ли будет…

– Да у меня двести мер готово, куда больше, яблок на зиму не осталось! – всплеснула Илма руками. – Или гостей новых ждешь, ма? Поэтому и не спала?

– Может быть, и поэтому… Надо отнести в святилище Тоору праздничного олу. Новое уже вряд ли к сроку вызреет, потому поставь простой браги побольше…

– Так сколько ставить?

– Посчитай – на всех наших, на соседей из Лисьего рода, на соседей с Родниковой реки, и на кемцев, и на людей с верховьев Орьяд-йоги[49], и на людей дома Хельги, и на соседа его Торда с сыновьями, всего человек сто будет. Ну и на людей Гутхорма, обычно у него здесь человек двадцать, не более. Жду его со дня на день…

– Что, пришли гонцы его?

Мать пожала плечами.

– Месяц уже торопит… Жертвоприношение скоро. Ладно, ладно, справишься, не делай большие глаза… Ты же знаешь, сколько соседи своего питья принесут!

Гордая Илма погладила дочь по спине.

– Сегодня, как и вчера, будут приходить из леса люди с припасами, так что принимай, не оставляй без внимания. Тебе потом и без меня их принимать… Те, кто сейчас на руках матерей, моими гостями уже не будут, тебе о них придется заботиться, когда меня не станет… Не морщись… Смерть всегда рядом. Вчера видела я Саукко-Выдру, да, да, она уходила на север, передала свою последнюю просьбу – оттого и мысли в голову лезут грустные… Да ты и сама что-то невеселая, дочка?

– Три ночи прошло, а я вся извелась… Просто смешно. Знаю, сегодня Инги с Эйнаром ночевать у своей запруды будут. Думала вечером к парням сбегать, а здесь столько работы. Опять не успею, хотела снести им свежего олу.

– В юности грустишь из-за трех дней разлуки, а в старости из-за потраченной жизни. Вот выдам тебя замуж, намилуетесь тогда со своим Инги.

Илма, фыркнув, отвернулась, а мать, посмеиваясь, вышла из варни и, дав указания младшим, отправилась по тропе к кузнецу Хельги. После встречи с Саукко дожидаться, пока отец Инги сам решится с ней поговорить, времени не было.

Она пошла среди расчищенных еще стариком Иваром, отцом Хельги, полей. Сколько людей загубил безжалостный старик тогда, лучше и не вспоминать. С утра до вечера, по уши в грязи работали Ивар с сыновьями и трэллями-рабами. И нельзя было отличить свободного от раба. Только работали свободные дольше, вставали раньше и не скулили от боли в суставах. Ночью все вповалку валились на настилы в тесном доме. А утром все начиналось сначала. Многие не выжили. Но сыновья Ивара выжили, повзрослели и разбрелись по свету. Здесь остался только один.

Красивы и печальны осенние поля, особенно когда через них идет человек. Гордая Илма смотрела вдаль и одновременно видела себя со стороны. Она шла среди скошенных лугов, на которых ярко зеленела трава, овцы поднимали головы, провожая своими грустными глазами человека. Илма шла, прислушиваясь и присматриваясь, как на охоте, но не зверя или птицу выслеживала она, а знак. Поэтому видела себя словно со стороны – одинокую женщину, давно потерявшую мужа, с юности влюбленную в соседского парня, за сына которого теперь собиралась сватать свою дочь.

Небо просветлело, и, хотя солнце еще не появилось из серой пелены, день был почти ясным. Трава на лугу зелена, опушки леса уже перезолотились, листва молчалива, обречена. Высоко в небе птицы который день тянулись на юг.

На полпути, когда вдалеке показался дым над кузней Хельги, Гордая Илма присела отдохнуть на скамью, сделанную Инги. Конечно, здесь они и встречаются, ее Илма и Инги. Его отец не поставил такой скамьи для нее. Что ж, все хвалили парня за то, что здесь, на изгибе тропы, поставил он эту скамью для отдыха, как бы для всех. Она окинула взглядом далекий могильный холм на краю зеленого луга и поздоровалась с соперницей, ставшей когда-то женой ее любимого.

– Привет тебе, Гудрун! Надеюсь, дочь моя станет женой твоего Инги. Привет и тебе, Ивар! Помоги сыну своему принять решение!

Гордая Илма проследила за полетом сороки и почти не обратила внимания на слабый треск за спиной. Но когда шум повторился, она обернулась и вздрогнула: в нескольких шагах от нее стоял огромный рогатый лось и разглядывал ее надменными глазами. Тело ее не успело испугаться, и только та сердцевина, к которой обращалась она в своих поисках ответов, непоколебимая и спокойная, вдруг захватила все ее внимание.

– Здравствуй, Сохатый!

Инги подошел к навесу у костра, натянул штаны и рубаху, подпоясался, взял свой лук, перекинул ремень тула со стрелами через плечо и отошел в тень деревьев. Прислушался. Скользнул глазами по теням, под желтые и зеленые листья, просматривая противоположный склон вдоль берега. Ни движения, ни странностей. Инги рассредоточил зрение, как учил его отец на охоте, вбирая глазами лишь тени. Он стал нем и неподвижен, как камень. Слева, со стороны звуков уходящего стада, топал и трещал ветками возвращающийся к нему Эйнар.

Инги продолжал неподвижно смотреть сквозь листву на противоположный берег. Эйнар был уже близко, и люди, спрятавшиеся на том берегу, заметили парня. Точно. Вот дернулся край ствола дерева, и за ним черточка за черточкой вырисовались части человека, которого, не шевельнись он из-за приближения Эйнара, было бы не отличить от дерева.

Эйнар остановился слева от Инги, не понимая, с чего это приятель вдруг окаменел. Инги продолжал смотреть на тот берег. Есть! Еще один. Чуть дальше от берега – человек с луком в руках сделал тихое движение, держа стрелу наготове.

– Встань за куст. – Собственный шепот показался Инги криком. – Пень с ушами… Встань за куст!

Эйнар направился прямо к Инги.

– Ты чего?

– Хочешь получить стрелу? Проходи мимо. Там, на том берегу, чужие…

– Бежим к дому быстрее! – оглянулся Эйнар и начал одеваться. Инги продолжал следить за людьми на том берегу, не понимая, что делать. Тут он услышал песенку, с которой через лес возвращался к их стоянке Вилька.

– Слушай, Эйнар, на том берегу какие-то люди, возможно странствующие торговцы, на лоппи не похожи, но вроде и не венды, я их окликну, а ты затаись и слушай… По берегу сюда идет Вилька, скажи ему, чтобы, как выяснится, кто там, бежал обратно и предупредил Хельги, – проговорил Инги.

Лицо Эйнара стало собранным, он, сжимая древко копья в руке, отошел в мелкий ельник. Инги прикрыл глаза и увидел перед собой руну защиты. Неплохой знак, решил он и неожиданно для себя шагнул вперед по склону берега.

По осенней траве меж редких деревьев Инги спускался к черной реке. Нестерпимо громко трещали под ним веточки, шуршала трава и билось собственное сердце. Посередине запруды, которую они соорудили с Эйнаром, весело журчал поток воды. Осталось только установить сюда плетеную котиску[50], чтобы запруда заработала, но сейчас надо было заставить себя говорить.

– Эй, кто бы ты ни был, покажись! – попытался крикнуть Инги, голос его был неуверенным, и слова лесного языка прозвучали неловко, так что он тут же более твердо повторил оклик на северном языке.

Затаившийся человек с луком сидел со вжатой в плечи головой и полагал, что его не видят, но тут на противоположный берег вдруг вышел человек, которого Инги не заметил, – крепко встал, поднял правую руку и на чистом морском крикнул:

– Мы гестиры[51] Гутхорма-херсира[52], идем от Лауги-реки, от дома Торлейва-Ванхуса. Оба они шлют привет Хельги-годи и дому его, и жене его Руне, и сыну Инги, и Гордой Илме, и людям леса…

– Привет людям Гутхорма-херсира… Сколько вас?

– Нас двое, Ульв и я, Альвстейн… Я был у Хельги два года назад, и еще с нами прусс[53], который держит путь к Ивару-кузнецу!

К Альвстейну вышли еще двое с коробами за плечами, с копьями в руках. Один с луком, судя по наряду и росту, Ульв, а тот, которого Инги заметил первым, оказался пруссом. Инги уцепился за него глазами – вислые усы, не слишком большой рост, неширокий, крепкий, темноглазый, коротко стриженный, как все жители южного берега Восточного моря. За плечом рукоять меча.

– Мой дед умер лет десять назад!

– Так это ты, Инги! Хей! Как ты вырос – не узнать! Говорят, ты стал настоящим эрилом, знатоком рун?

– Ну, до эрила еще далеко, но руны для поминального столба составить смогу! – Инги, переполненный радостью, что все обошлось, улыбался до ушей.

– Я знаю, что твой дед умер, – крикнул Альвстейн. – Но этот прусс идет от самого Себорга, с земли куршей, и говорит, что у него к нему важное дело.

– Ладно, пусть идет к отцу, сам расскажет, – Инги подошел к прибрежной линии высокой травы. – Можете прямо по нашим камням, а можете выше, там камней нет – мы все сгребли, вон, от того камня в траве, если по дуге ко мне, то воды чуть выше колена будет…

– Камни скользкие, лучше штаны снять, чем промокнуть! – крикнул Ульв, раздеваясь. Все пришельцы скинули обувь и штаны.

Первым вошел в воду прусс. Уверенность светилась во всех его движениях. Пока шел через реку, смотрел он больше на Инги, торопился, словно хотел быстрее рассмотреть его поближе. На пруссе была льняная рубаха с небольшой вышивкой на плечах и локтях, подпоясанная широким воинским поясом, на поясе большой нож в куршских ножнах, фляга, кошель, за плечами лыковый короб, меч, замотанный тряпицей, копьем он опирался о дно, в другой руке нес штаны, обмотки и обувь.

– Хей, – улыбнулся прусс, бросил обувь на траву. – Меня зовут Альгис, я иду от Себорга, из земли куршей.

Говорил он с вендским произношением и непроизвольно морщил лоб, подбирая слова.

– Долгий путь! – Инги присел на корточки. – Мое имя ты слышал, Инги… но Ивар, дед мой, умер давно.

– Да, ваш херсир сказал мне, но решения таких людей, как мой дед Витовт, имеют силу совершаться, даже если он сам уже не способен сдвинуться с места! – Альгис натянул штаны, затянул тесемки, одернул рубаху и, сев на землю, обмотал ноги, надел добротно сделанную обувь.

– Хей, Ульв! – Инги поднял руку.

– Хей! Как отец? Все хорошо? Как домашние, скот? Не женили тебя еще? Ты все растешь, скоро, гляди, и меня догонишь… Смотри, лесные девки мелкие, скоро до пояса тебе не достанут, а ты все тянешься, хотя есть свои удобства, – Ульв, выйдя из воды, сделал неприличные движения и заржал. Инги усмехнулся и повернулся к Альгису:

– Так ты шел морем?

– Сначала на кнорре[54] с купцами до Эйсюслы, там до Вируланда[55] с гётами на снеккье.

– Дней двадцать в пути, да?

– Ну, и я так думал, пятнадцать – двадцать, но викинги напали на купцов, с которыми плыл я… около островов Эйсюслы, – Альгис встал и слегка размял ноги. – Порядок!

– Расскажи, расскажи о своих злоключениях, прусс. Да, уж тебе досталось… Хей, Инги! Как отец, как домашние, хватает ли эля в доме? – Альвстейн выбрался на берег, отряхивая ноги. – Слышь, Инги, а где твои люди? Еще один точно был, и мне кажется, со стороны леса кто-то шумел. Так?

– Эй, Эйнар, выходи!

По склону уже спускался Эйнар с копьем в руках.

– Так это ты был, сын Торда, привет! Нас ты знаешь, а это Альгис-прусс, крепкий боец, так что полегче с ним, задира. – Альвстейн шутил, конечно: тощий Эйнар вряд ли мог быть соперником опытному воину, но ему было приятно. – Все? Пошли теперь? Скоро будем у Хельги в бане париться! – Альвстейн довольно улыбнулся.

– У нас здесь стояночка, а вы голодные, давайте посидим – рыбки поедим! Альгис расскажет о своих похождениях. А чего вы пошли так скрытно? – затараторил Инги, пытаясь задержать гестиров.

– Южнее Лауги по лесам эсты из племени торма шастают, так что мы решили подойти к вам втихую, а тут слышим такой шум, коровы мычат, люди орут, может быть, напал кто-то и скот угоняет? Мы затаились, но ты молодец, углядел нас. Показывай стоянку, перекусить никто из гестиров никогда не откажется.

Парни вытянули перемет с бьющейся рыбой и все вместе пошли вверх по склону.

Раз сын Хельги хочет потянуть время, Альвстейн решил подыграть ему. Пусть Хельги-годи предупредят об их появлении. Ведь Хельги и херсир были дружны с давних пор, когда они вместе ходили в походы и Гутхорм был простым бондом.

Рорик, когда был избран конунгом Алдейгьи, поставил Гутхорма, владевшего усадьбой на полуострове Клюфанданес[56], херсиром, воеводой округи. Херсир держал входы с моря в две реки, идущие в глубь этой земли от Клюфанданеса, Лаугу-реку и Нарову-реку, по которой купцы поднимались до Пейпси-ярви.

Гутхорм остался херсиром и после изгнания Рорика. Он был в хороших отношениях и с убитым три года назад Хергейром, ладил и с ярлами, сидящими на Пейпси-ярви. Поэтому и норвежец Эйстейн, сменивший Хергейра в Алдейгьюборге, не стал менять херсира, лишь принял от него клятвы верности.

Восточное море за мысом Клюфанданес, что разделял устья Лауги и Наровы, сужалось, превращаясь в залив Эйстрасалт. Большая часть речных путей на Восток начиналась именно здесь. Место проходное и опасное. Посадишь нового человека – дров наломает, купцов распугает, а Гутхорм умел ладить с окружающим миром. При этом он был ровесником и другом Хельги, поэтому и воины херсира старались ладить с его сыном.

Усадьба Хельги стояла над высоким южным склоном коренного берега у слияния притока Лауги Лемо-йоги[57] с небольшой речкой, которую давно уже именовали Гусиной, так как еще Ивар, его отец, устроив изгороди по берегу и в воде, выпускал в нее своих домашних гусей. Береговой склон круто уходил от дома вниз и превращался в заливной луг, ограниченный двумя сливающимися реками. На этом лугу и паслась вся мелкая домашняя живность – гуси, куры, овцы и козы.

Большой дом Хельги, эльдхус[58], вытянутый с запада на восток вдоль Гусиной реки, был рассчитан на пару десятков воинов. Так когда-то задумал еще отец, но у Хельги не было такого количества слуг и тем более воинов. Вместо них дом заполняли многочисленные ткацкие станки, где женщины из овечьей шерсти и льна творили разнообразные ткани. Столбы крыльца большого дома были украшены такой искусной резьбой, что лесные люди приводили своих дальних родственников посмотреть на них. Короткой восточной стороной дом примыкал к просторному хлеву, за которым был огород. Здесь же, со стороны поля, двор замыкали меховой и зерновой склады на толстых столбах, рядом стоял высокий женский дом – сруб на высоченном подклете, под широкими свесами крыши которого был устроен круговой помост на косых подпорах. В жаркие летние ночи женщины укладывались спать прямо на нем.

К северу от эльдхуса стояла длинная рига, где обрабатывали и хранили лен и шерсть, и все, что необходимо для работ, лова и поездок. На высоком берегу Лемо-йоги, ограничивая двор с запада, выстроились кухонные навесы и холодные клети для запасов. От них шла деревянная лестница к воде, где располагались лодочные навесы и две бани. Чуть выше по течению реки у воды бугрилась крытая дерном кузница с дымоходом, прокопанным в высоком берегу, на выходе которого была построена еще и небольшая коптильня.

Все крыши были покрыты досками внахлест, словно борта кораблей, а там, где надо сохранять тепло, помимо бересты и глины, еще и дерном, так что весной крыши зеленели, как кочки на болоте.

На огороде, обнесенном изгородью из косых жердей, тянулись ровные ряды кочнов капусты. Гордая Илма в очередной раз подивилась тому, как же все хорошо растет у ее соседа, что бы он ни посадил. Кажется, воткни здесь в землю палку – и та начнет приносить плоды. Так повелось еще с первой жены Хельги, Гудрун, умершей пять лет назад. Но и теперешняя его жена Руна умела вести хозяйство. Травка и живность любили ее, а Велс не забирал больше положенного. Илма, пройдя вдоль изгороди, спустилась по пологой тропинке к реке, вдоль которой можно было пройти к кузнице.

У столбов навеса уже стоял Хельги в простой холщовой рубахе и, улыбаясь, стягивал рабочие рукавицы. Верно, глазастые мальчишки предупредили его, и он вышел из кузницы прямо в рабочем переднике. Волна тепла пробежала между ними, и неожиданно для себя Гордая Илма, ускорив шаги, оказалась в его объятиях и захотела остаться в них подольше.

Счастливо улыбаясь, Илма прошла под навес, в тепло большой жаровни. Они обменивались обычными вопросами-ответами о здоровье, детях, хозяйстве, о второй жене Хельги, Гюде, дочери Торлейва, живущей ниже по реке, и ее детях, а Илма с любовью оглядывала с детства знакомые стены, увешанные орудиями для кузнечного дела. У наковальни звонко трудились, посматривая в сторону хозяина, молодые трэлли-работники, один за другим падали в кучу наконечники стрел. Когда-то она, дочь лесов и болот, с ужасом вступала сюда, в дом огня, к кузнецу Ивару, огромному темноволосому чужаку с холодными голубыми глазами. Теперь, спустя годы, эти стены были родными.

Хельги не вышел в отца, не был он ни крупным, ни зычным и не в походах собирал богатство, но упорным и спокойным трудом. Внимательные глаза его с улыбкой следили за Илмой.

– Художеств не делал новых? – спросила она.

– Да какой там! С утра до вечера поле, скот, стройка, теперь разве что зимой соберусь… Сейчас для Гутхорма заказ срочный, – Хельги махнул рукой. – Вот чуть-чуть времени было, сделал безделушечки, мелочь…

Хельги прошел к полке и, взяв оттуда берестяной ларчик, протянул Илме.

– Вот подвески височные, запястья, такое вот еще… вот отлил заколки, а это оберег… молоточек Тора на гривне…

Гордая Илма, словно девчонка, завороженно рассматривала сделанные Хельги украшения – тот, как всегда, скромничал. Вещички были красивы. Мгновение она надеялась, что Хельги сделает хоть малый подарок для ее девочек или для нее, но он с довольным видом завернул изделия в тряпицы и спрятал в ларчик. Хельги никогда не отличался щедростью. Илма только вздохнула, но Хельги и этого не заметил.

– Пошли в дом.

– О нет, там твоя Руна… Сразу найдет дело рядом, начнет мельтешить, давай лучше здесь присядем.

– Эй, ребята, умойтесь пока.

Работники вышли один за другим, и Илма присела на скамью, на которую Хельги постелил чистое полотенце, а сам пристроился на чурбаке у столба. Помолчали. Затем странную речь завела Гордая Илма. Словно запричитала, только очень спокойно:

– Видела я сны, видела сны в последние дни. Они заставили звать тебя, Хельги, ибо ты в наших краях, сын Ивара-нойды, знаешь те земли за морями и лесами, откуда приходит дух войны. А эти сны мои не о землепашцах наших и охотниках лесных, не о воде и ветре, не о будущих детях и приплодах, но о железе, огне и толпах вооруженных людей, о чем-то далеком и грозном… Я звала тебя, но ты стал туговат на ухо, а теперь времени нет, и вот я здесь.

– Что же тебе привиделось, Илма?

– Видела море я и битвы ужасные. Воины на берегах и на море рубят друг друга, не зная пощады, море от крови бурое, распухшие трупы, чайки сидят на них, глаза вынимают.

– Обычное дело – война, не в песнях геройских…

– В нашем лесу мир с такой любовью выстроен твоим отцом и моими родителями, и что же теперь? Кончилось краткое время без войны – снова долгая распря?

– Если на наши болота наступит война, то нельзя будет отсидеться в доме, спасаясь от пожара. Спорят не люди, а боги…

– Верно, будет у нас лишь суета от этого спора, но здесь надеюсь хотя бы память старого мира оставить.

– Как это сделать, не представляю.

– Видела я людей, ясени битв в поход собрались, па́руса кони оседланы, лебединою дорогой держат путь в наши глухие края, не отвертеться, не спрятаться, вижу, тебя вызывает херсир округи в поход!

– Что ж, мужская работа – не только лоно женщины пахать. Херсир собирает людей на защиту мира.

– Пусть будет война где угодно, но здесь будет мир лишь вместе с тобою. Если ты уйдешь в поход, храни тебя боги, не удержится мир на этой земле! Твой Инги в одиночку не справится ни с Торда людьми, ни с родственниками моими. Не сейчас, но лет через пять Торд приведет на суйм всех своих четырех сыновей и прочих людей в придачу… У моих соседей подрастают мальчишки… А ты знаешь, как относится Торд к нашим. Мир рухнет не только снаружи, но обрушится внутри нашего дома, нашего леса!

– Торд не глупец, чтобы ссориться с теми, кто создает ему богатство. И что зависит от меня там, где спорят сильнейшие?

– Не ввязывайся в их спор! Иногда лучше ничего не делать! Просто не уходи в поход, Хельги! Если Гутхорм будет звать с собой, скажи, что болен, отправь вместо себя своего Инги! Но для начала давай поженим его и мою Илму!

– Меня хочешь оставить дома, а дочь оставить без мужа? Что-то я тебя не понимаю.

– Много лет назад ты бросал руны. Я порадовалась тогда, что хоть не я, но дочь моя породнится с родом руотси. Или ты забыл, как тогда удивился, что сыну твоему суждено взять в жены дочь леса?

– Что было, то было. Но со мной Гутхорм заводил речь о своей младшей… Всем гребцам надо держаться вместе, – повторил Хельги чужие слова.

– Гётов тут мало, а лесных людей много. Без связей с людьми леса вам не удержать тот мир, который вы хотели бы здесь построить. Пусть будет хотя бы малая свадьба, лишь бы союз был скреплен на глазах всех лесных родов – вот чего я хочу!

– Наверное, ты права, – почесал подбородок Хельги.

– Пока только мы с тобой сохраняем здесь ряд, созданный твоим отцом и моими родителями.

– После свадьбы Инги и Илмы этот ряд станет надежнее, – пробормотал Хельги, уже не пытаясь сопротивляться напору соседки.

– Конечно, но если Инги не вернется, а Илма не сможет удачно разродиться, то не будет родства…

– Чтобы родить, надо зачать… она что? Уже?

– Они все лето бегают друг к другу, – покачала головой Илма, упрекая Хельги в невнимательности. – Дочка сама еще не понимает, но я-то вижу, она на втором месяце.

Два ворона пролетели над рекой. Хельги сощурил глаза, следя за их полетом.

– Когда-то я и правда надеялся скрепить нашу дружбу свадьбой детей. – Хельги смотрел на лес за рекой. – Но еще вчера мне казалось, что моему недотёпе рановато… Теперь же вижу, что лучше это сделать, пока Один-ас не захватил нас в свою игру.

– Брось руны, узнаем.

– Мне давно уже не нужно бросать их, я и без того вижу, что они благоприятны. Соединение двух наших родов обещает удачу и нам с тобой, и соседям, и самому Инги.

– Почему ты перестал гадать для людей?

– Всех занимает лишь богатство, в лучшем случае – здоровье… Ну еще удача на охоте или рыбалке… А руны – это знание! Знание о мире.

– Люди думают, что самое главное в этом мире – серебро, поэтому и спрашивают о нем чаще всего, – вздохнула Илма.

– Серебро – лишь часть этого мира, опыт людей, отчеканенный в монету или гривну.

– Кому сейчас нужен чужой опыт, все хотят обладать вещами здесь и сейчас.

– Но знание – не вещь, оно требует времени. Его нельзя схватить, как монету… Нельзя схватить рукой ветер, но знание, как ветер, видно по происходящему.

– Да, твой отец, Ивар, поразил меня тогда вещами, которые он выплавлял, ковал и сплетал, казалось бы, из грязи, болотных камней и красной земли. Я жила тогда в привычном мире и вдруг увидела, как из знания рождается вещь.

– Охотник добывает добычу не случайно, строитель строит дом на основе своего опыта, и они счастливы, так как действуют в согласии со своими знаниями. Я думаю, и мой отец был счастлив. Жил среди людей, которые его уважали и защищали. Исследовал свойства расплавов и присадок, нагревания и охлаждения, скручивания и удара. Большинству это непонятно.

Они долго сидели, прислушиваясь к далекому мычанью коров, блеянью овец, шуму реки и пению углей в очаге. Вдруг Илма вздохнула:

– Ты что-то редко навещаешь меня.

– Поле, скот, кузница… Да и у тебя дел полно… Мы не в том возрасте, чтобы встречаться наспех где-то в сенях или на сеновале… Сейчас праздники пойдут, будем видеться чаще…

Хельги обернулся. На него смотрела красивая полногрудая женщина… Синий платок ее, украшенный бронзовыми завитками, спадал на плечи, у висков спиральные кольца светились золотом, на груди сверкала серебряная заколка, стягивающая теплую накидку, руки, украшенные бронзовыми запястьями, спокойно лежали на полосатом подоле юбки. Голубые глаза ее были полны света и тепла. Детская дружба, восторженная любовь, обиды и ревность юности, разлука женитьбы и замужества – все это теперь превратилось в дружбу двух мудрых и сильных людей.

Свет уходил с полей, лесов, болот. Река, еще отражая пасмурное небо, холодным серебром мерцала среди темнеющих кустов, и звуки, замирая в холодном воздухе, каждый отдельно, каждый как знак, как вопрос, не смешиваясь, подчеркивали тишину.

И в этой тишине только далекие голоса людей, смутным, неразличимым разговором еле заметно приближались сквозь неподвижный воздух с той стороны реки, из-за поля, из-за поворота. Казалось, вот-вот люди появятся на опушке, вот-вот слова их разговора окажутся ясными, но в сумеречное время звуки обманывают близостью, особенно на реке. Хельги, одетый в кюртиль из темно-синей шерстяной ткани, в разрезе ворота которого поблескивала шейная гривна, опять ушел в дом. У его лесных соседей было даже особое словечко для описания состояния хозяина, нетерпеливо ожидающего гостя, но Хельги забыл его.

Что за гонец из прусских земель? Спрашивать Ивара через десять лет после его смерти! Или малый Вилька ошибся? Но нет, и хотелось бы ошибиться, но Хельги знал, кто это. Еще его отец говорил о своих таинственных фелагах[59], деловых друзьях в странном и таинственном деле. Впрочем, говорил невнятно, посмеиваясь, что старый узел проходил через их род и что на них наложена тайная руна. Предупреждал, что придет время и что призовет бремя, и нужно не бояться и не надеяться, что избежишь – где-то потянут узлы наброшенной на мир сети, и ты не должен прозевать этот знак. Поэтому год за годом ты на страже, изучаешь руны, старые предания и пытаешься понять, о чем был уговор и кем был завязан первый узел. А теперь, без грома и молний, без шторма и землетрясений, пасмурным серым вечером придут вестники той самой связи.

– Идут! – закричали мальчишки, дежурившие у мостков. – Идут!

– Идут, бредут, не торопятся, – пробурчал Хельги себе под нос и вновь вышел на берег реки, расправляя ворот льняной рубахи в вырезе кюртиля, твердо встал на тропе, спускающейся к наплавному мосту. За Хельги встали его работники во главе с Хотнегом-старшим.

По полю на той стороне двигались четыре человека в плащах. Хельги быстро зацепил взглядом сына, и тот неожиданно помахал рукой в ответ. Вот они спустились по склону к воде. Сын остановился перед наплавным, в три бревна мостиком. Голос его был излишне громок:

– Отец, со мной два гестира херсира Гутхорма и воин из Себорга, из земли куршей, зовут Альгис, и он ищет Ивара-кузнеца, фелага Витовта из земли пруссов, вот они…

– Мир вашему дому, это Альвстейн!

– Хей, это Ульв, если помнишь такого.

– Хей, Альвстейн, рад видеть и тебя, Ульв! Хей, Альгис, сын Стексе, внук Витовта! – громко приветствовал гостей Хельги, и Инги провел их по мостику.

Уже у дверей Хельги среди общей суеты взглянул на сына. Тот тихо сказал ему, что Эйнар пошел к своим, так что сосед Торд предупрежден. В ответ Хельги громко сказал, что Гордая Илма, соседка, сегодня закрывает на зиму скот и хотела, чтобы человек от их дома участвовал в обряде, так что Инги лучше отправиться к ней. Инги помялся немного, но под строгим взглядом отца попрощался с гостями, позвал с собою Хотнега-младшего и отправился в сгущающиеся сумерки.

Гордая Илма вместе с другими женщинами прошла вокруг просторного загона, осматривая собранное в нем стадо. Скоро скот разделят между домами, и каждая семья сама будет следить, кормить и принимать роды у своих коровок. Но пока все рогатые были вместе. Быки угрюмо смотрели друг на друга через спины своих подружек. Мужики, облокотившись на жерди загона, стояли поодаль, бормоча что-то о рыбалке…

– Смотри, смотри… правее… Кажется, последнего быка гонят. Да, это Горма наконец ведут.

Обессилевший от беготни с загонщиками бык Горм понуро брел по полю, ведя за собой десяток стельных. Старший пастух и его помощники даже не понукали его. Мужчины разошлись по сторонам от входа в загон, образовав живой вход для стада, и когда оно приблизилось так, что Илма стала распознавать своих коровок, мужчины захлопали в ладони, тихо покрикивая и подпевая. Теперь все рогатое население собралось полностью. Вновь пришедшие животные, испуганно оглядываясь, двинулись вдоль изгороди по кругу, увлекая всех остальных. Женщины радостно гудели и, протягивая руки, хлопали коров по бокам и говорили им ласковые слова. Вот бык Горм, встретив своих ранее приведенных подруг, несмотря на усталость, попытался лизнуть впереди семенящую телку под хвост. Женщины засмеялись и запели в честь его рвения ядреные частушки, а мужики заржали в ответ. Общий веселый разговор поверх рогатых голов успокаивающегося стада оказался настолько теплым и приятным, что Гордая Илма медлила с произнесением последних слов.

– Что ж, поблагодарим наших пастухов и хранителей. Поблагодарим Хозяина и Хозяйку леса… Замкнем круг, оградим скотину нашу… Поблагодарим того, кто рядом, но не взял лишнего…

Гордая Илма подняла руки. Все женщины и мужчины повторили ее движения и слова. Люди совершили обряд взятия стада под защиту. Теперь за кормилиц отвечает не пастух и его рожок, а хозяева и хозяйки. Гордой Илме не надо завывать и совершать нечто необычайное, но ее слово и намерение оградить домашних животных от тягот наступающей зимы меняло судьбу всех соседей. Кончилось пастушеское время, начиналось время чужое: время зимней тьмы, волков и прочих напастей. Взрослые по опыту знали, как трудно пережить эту пору, когда в жизни людей слишком многое зависит от здоровья коров, от того, как они разродятся телятами, от их молока, которое поможет и человеческим деткам.

Уже в глубоких сумерках, после обхода стада, после возжиганий, кормления коров сохраненными с прошлой осени снопами от каждой семьи, после всех слов благодарности и песен зоркие глаза охотников приметили на широком лугу двух парней. Все насторожились.

– Нет, то Инги с Хотнегом идут, – первой всплеснула руками одна из девчонок и побежала на кухню. Скоро народ поприветствовал сына Хельги и его друга Хотнега. Инги, перебросившись парой слов с давно не виденными знакомыми, направился к Гордой Илме, а бойкая девчонка Туоми уже зацепила руку своего Хотнега.

– Здравствуй, Илма, отец сказал, что мне надо поучаствовать в закрывании стада?

– Мы уж взяли их под защиту, – кивнула на стадо Гордая Илма. – Но я рада, что ты здесь. Вилька сказал, что сегодня пришли люди с моря, людей Гутхорма-херсира я ждала, но он говорит, с ними еще кто-то пожаловал. Расскажи мне о нем, ведь пришел он под покровом, и Вилька сказал, что у него дело к твоему деду, не так ли?

Инги удивился, как много успел Вилька услышать, но тут разглядел в сумерках вышедшую с кухни Младшую Илму. Заметив, что мать и женщины, болтавшие у изгороди загона, не видят ее, она ускорила шаг и почти побежала. Волосы, падающие на одну щеку, смеющиеся глаза, сверкнувшие зубы, волнующиеся под бусами груди, бьющие в платье колени. Вот она остановилась, не добежав десяток шагов, сделала строгое лицо, пошла медленно, опустив ресницы. Гордая Илма искоса взглянула на лицо Инги, поняла, не оборачиваясь, на кого он смотрит, и, хлопнув его по плечу, усмехнулась:

– Тебя здесь ждут, как видишь! Останешься? А утром вернешься домой. Девки подношение Пастуху приготовили, осенний расчет. Ты ведь голодный, или уже посидел с гостями? Эй, Хотнег, останешься?

– Останется, останется, – ответила за него Туоми.

– Вот и хорошо! – Гордая Илма взглянула на замявшуюся дочь. – Эй, Илма, что ты там стоишь, у Инги язык как приклеенный, поди сюда… Пошли, бабоньки, завтра тяжелый день, позадираем хвосты нашим коровкам, посмотрим, как потрудились наши ребятки-бычки… Отберем, кого в хлев на зиму, кого на убой… О-хо-хо… Осень, осень.

Девчонки подготовили небольшое угощение и выставили праздничное олу для пастуха. Скоро будет большое осеннее жертвоприношение, сойдется много народа, но пока в темноте дома лишь самые близкие соседи, с кем видишься почти ежедневно. Лица едва видны в свете лучин, темные чаши с олу поблескивают пеной, тихий разговор людей успокаивает. Старшая Илма тихим голосом обратилась к Инги:

– Что скажешь о незнакомце, который пришел к вам?

– Ты об Альгисе?

– Альгис? Это имя значит «лось»! Странно, – удивилась Гордая Илма, вспомнив сегодняшнюю встречу на тропе.

– Ты знаешь язык пруссов? – в свою очередь удивился Инги. Он хотел было сказать про то, что перед тем, как увидеть Альгиса, сам увидел руну, которую так называют, но не стал.

– Сегодня я встретила лося. Он пришел на священный луг, прямо как в былые времена. Мне рассказывала матушка, что когда-то лоси сами приходили из леса ко времени осеннего жертвоприношения. Я не особо верила, но вот сама увидела. Лось пришел и словно ждал чего-то.

– И я его видел! – удивился Вилька. – Когда бежал сегодня от Хельги домой!

Илма махнула сыну, чтобы он пересел поближе.

– Уж ты сегодня набегался! – она обняла младшего сына и повернулась к Инги. – Это он мне рассказал о вашем госте. Подслушал из леса. Ладно, Инги, рассказывай про пришельца, кто он?

– Внук Витовта, друга Ивара. Старше меня. Волосы короткие, подбородок бритый. Вещи у него старые, добротные. Плащ стягивает заколка, как если гриб разрезать от шляпки до корня. Рубаха с вышивкой у ворота и по плечам синей и красной нитью. Рукава обхватывают витые обручья – у нас таких не носят. На шее гривна, на поясе широкий ремень, а на нем сумка и ножны – все в узорчатой бронзе и серебре, я видел такие на вещах моего деда, старые вальские узоры[60]. Меч завернут в холстину, я так и не разглядел ни ножен, ни рукояти, но он нежен с ним, как с ребенком.

Гордая Илма поцокала языком.

– Старые вещи, не всем понятные вести. Оружие порой говорит лишнее – как видно, у него хватает мудрости держать за зубами не только язык. Спасибо, Инги, хорошо рассказываешь. Я перебила тебя?

Инги продолжил:

– Альвстейн сказал мне, что его подобрали в море, на отмели. Стоял он по пояс в воде, со своим коробом за плечами, держа в руках копье, которым прощупывал путь по дну моря.

– Как так? – удивился Вилька.

– Он плыл на восток с гутландскими купцами, которые шли на двух кноррах, с грузом соли, зерна, сукна и драгоценных стеклянных кубков. Вышли из Себорга, а через два дня в проливах Эйсюслы купцов подстерегли викинги. Гуты разделились, прячась за островками, но их кнорр догнали, а другой сбежал. Они успели подойти к безлесому островку, и все семь человек, спасаясь от преследователей, прыгнули в воду. Викинги не стали их ловить, зацепили корабль с товаром и ушли… Купцы ждали, что их товарищи вернутся за ними, но вместо них, заметив дым от костра, через два дня приплыли на большой лодке эсты. Они предложили купцам жизнь и свободу за выкуп, те согласились, один Альгис отказался… Его хотели разоружить, тогда он перекинул щит со спины в руку и приготовился к бою. Эсты отступили.

– Один против целой лодки эстов? – спросил Вилька.

– Он из калбингов, всю жизнь в походах, – подтвердил Инги и продолжил: – Эсты решили для начала забрать то, чем завладели, а за дорогим мечом Альгиса прийти в другой раз, когда его оголодавший владелец станет сговорчивее. Они уплыли на своей большой лодке, посадив в нее купцов и их работников, а через три дня вернулись проведать островок. Альгис вновь отказался ждать выкупа в плену и предложил эстам валить подобру-поздорову. Те не пожелали оставить его в покое, так как очень хотели заполучить меч, и попытались прикончить несговорчивого прусса. Эсты, стреляя из лука, иссадили его щит стрелами, ранили его самого. Одна стрела застряла в ребрах, другая в широком кожаном поясе, и он, сделав несколько шагов к берегу, упал на границе прибоя. Когда нос лодки ткнулся рядом в берег и молодые эсты спрыгнули на песок, чтобы отобрать у него оружие, он вскочил и опрокинул щитом и древком копья первых двоих. Другие эсты бросились на него с борта лодки, но одного он успел сбить щитом с ног, а другого пробил копьем так, что наконечник застрял в борту лодки. Альгис успел выхватить меч, и у первых двоих эстов, поднявшихся на ноги, добавились тяжелые раны. Оставшиеся двое растерялись и перестали наступать, а только махали боевыми ножами и топорами. Альгис был воином, а те простые рыбаки с домашним оружием в руках, скоро он прикончил и их. Шесть эстов осталось лежать у воды, он сел на камни, вытащил из себя стрелы, перевязал раны. Перекусив тем, что нашел в сумках эстов, он достойно сложил мертвецов с частью их оружия, прикрыл плащами и прижал ткань камнями. Затем осмотрел лодку, которая оказалась сильно повреждена ударами железа во время схватки. Он сложил на дно лишние весла, добытое оружие, плащи, припасы, столкнул лодку с мелководья, впрыгнул на борт и стал грести на восток.

– Вот это да, такого воина не остановить! – восхитился Вилька, Илма снисходительно улыбнулась восторгу сына.

– Он греб весь день, но погода портилась, борта лодки протекали, то и дело приходилось вычерпывать воду, окрашенную его кровью. Стало холодно; почти теряя сознание, он приткнулся к берегу большого острова, заросшего лесом. Сил оттащить лодку подальше от прибоя у него не было, он просто привязал ее к коряге, а сам, завернувшись в плащи, забранные у эстов, лег под соснами на белый мох. Очнулся на следующее утро и увидел, что лодку унесло штормом. Когда ветер стих и выглянуло солнце, он пошел по берегу на восток. На мысу, глядя на волны, он понял, что между островов идет отмель, и решил перейти пролив вброд. Здесь, пока он нащупывал путь копьем, его и нашли люди Сигмунда, сына Хлёдвера.

– Как, этот волк морей в наших краях? – удивилась Гордая Илма.

– Отец всегда с похвалой говорил о сыне конунга… Когда-то они ходили вместе в походы.

– Прости, Инги, но у вас все не как у людей! Для нас твой Сигмунд как пурга летом или волк в хлеву, а для вас, руотси, он, конечно, славный воитель. Ну, да ладно, спасибо за рассказ. Я словно сама была с этим пруссом… Альгис-лось… Как видно, важное у него дело к Ивару, деду твоему, что выжил в такой переделке.

Илма умолкла, глядя в темноту.

– Сигмунд здесь! Вот оно что! – пробормотала она, поглаживая заснувшего рядом с ней Вильку.

После всех этих разговоров и свежего эля у Инги не было сил держать веки. Откинувшись на покрытый шкурами настил и почти засыпая, он слушал песни девчонок. Мысли блуждали где-то над морями, он видел берега, о которые бились морские волны, долго смотрел на скользкие камни и белую пену. Затем вдруг оказался в тесноте города, который неожиданно возвысился вокруг него, так что небо закрыли огромные дома. Ничего подобного он никогда прежде не видел и удивился. На широком мосту люди стояли перед одним из таких строений, больше похожем на гору, и стенали о том, что кто-то их оставил. Инги в недоумении подошел ближе и вдруг сквозь тяжелые двери и стены увидел внутри горы человека в темной одежде. Тот молился, обратив бледное лицо вверх. Инги хотел сказать людям снаружи, что не надо мешать молящемуся своими воплями, обернулся, но рядом с ним оказался спокойный седой старик, про которого он сразу догадался, что тот рыбак. Инги, оглянувшись на толпу, спросил старика, почему люди так истошно вопят. Старик с коротко стриженной белой бородой улыбнулся и сказал, что они боятся, и, взяв Инги за плечо, подтолкнул его к человеку внутри горы… Тут Инги сам испугался и проснулся.

Девчонки пели песню о том, как милый шел по жердочке, по жердочке тонюсенькой, над речкой-реченочкой… Потерял милый шапочку-шапчоночку, рассыпались кудри его золотые, поплыла шапочка по воде, замахал милый руками, да и взбрыкнул милый ногами. Вот лесочек, вот бережочек, вот речка-речушечка, на ней жердочка тонюсенька, только милого не видать, только милого не слыхать…

Певуньи рассмеялись и засобирались по домам. Малышня, только что клевавшая носами, захныкала: хотим сказок, хотим варенья, хотим еще чего-нибудь, но старшие сестры быстро их угомонили. Молодежь вышла на двор, оставив Гордую Илму с тетушками из кемской ветви стелить на ночь.

Холод окатил, как ледяная вода, даже сквозь плотную шерсть кюртиля, и Инги, не сомневаясь, обхватил плечи Илмы. Она продолжала говорить с подружками, как бы не придав этому значения, хотя и чувствовала, что они тихо позавидовали ее малой радости. Глаза подружек Илмы старательно не смотрели на Инги, но их плечи ждали от своих парней того же. Наконец Тойво положил руку на плечи своей белобрысой Айли – к восторгу ее младшего брата, Хотнег обнял Туоми, и все в обнимку разошлись по своим укромным местам.

Оставшись наедине с Илмой, Инги обнял со спины так, что ладони его пришлись под ее груди, наклонился и поцеловал в шею, в ушки, в щеки, в волосы, а она шептала, что сейчас мама выйдет, сейчас выйдет матушка, о как мне хорошо, только… Инги, нас ведь увидят!

Горячее крепкое тело маленькой Илмы трепетало под руками Инги. Они побежали к сеновалу, забрались по шаткой лестнице под крышу, бросились в давно вытоптанный в сене закуток. Руки Инги скользнули к замерзшим ногам Илмы. Холодные ее колени разошлись под его горячей ладонью. Он целовал ключицы в вырезе платья, сквозь ткань хватал губами ее соски, руки крались, обжигая, по ее бедрам, и от лепета Илмы сердце Инги сладко задыхалось. Он не совсем понимал, о чем она, только угадывал слова о светлой и счастливой жизни, о детях и пожелавшей им счастья матушке, о коровках, о доме, где они будут жить. Она, словно в бреду, вымаливала себе счастливую жизнь, и Инги, захваченный потоком нежности, благодарил все ее тело за эти связанные с ним надежды.

Кузнец Хельги проснулся, словно и вовсе не засыпал. Открыл глаза, встал, оделся, буркнул замычавшей в полусне Руне, чтобы днем сняла последнюю капусту в огороде и выпустила туда свиней для перекопки земли. Вышел в ночь.

Сырой воздух, неподвижный и молчаливый, обнял его темнотой. Хельги отогнал увязавшихся за ним собак, прошел по тропинке в кузницу, и там, по памяти пройдя в полной темноте в дальний угол, открыл в земляной стене тайник. Вытащил кожаную сумку с горшком и, сунув в него руку, убедился, что тот полон монет и обручий. Отставил в сторону сумку, закрыл тайник и прикрыл его мелочами. Нашарил ремень сумки и выбрался наружу. После мрака кузницы ночь над рекой казалась светлой. Хельги прошел вдоль берега, взял у бревенчатой стены бани весло, прошел мимо наплавного мостика, отвязал чальный конец и, оттолкнув лодку, вскочил в нее.

Вода мягко приняла долбленку и начала, разворачивая, относить от берега. Лодка без единого гребка дошла до слияния двух рек – здесь Хельги развернул нос лодки против течения и погреб вверх по Гусиной реке. Небо становилось все светлее, а он греб и греб, направляя легкую лодочку по извилистой реке меж близких берегов, заросших осокой и ольхой, обходил скрытые под поверхностью валуны и коряги, пробирался под упавшими с берега до берега деревьями. Прочное весло из толстой доски толкало лодку то слева, то справа, лодочка легко скользила против тихого течения.

Шлепали хвостами бобры, вспархивали утки, семья лосей с недоумением уставилась на человека в лодке и, тут же спохватившись, ломанула через кусты прочь от берега. Запоздалая сова беззвучно скользнула над его головой. А он, раз за разом погружая весло в мягкую плоть воды, молча плыл по узкой речке среди леса.

Наконец, когда было уже светло, он уткнул лодку в берег и выбрался на траву. Осмотрелся, подтянул чальный конец за куст. Постоял, прислушиваясь и принюхиваясь, и двинулся в сторону Большого Мха. Здесь не было больших троп, каждый ходит здесь по-своему, стараясь не брать на себя чужие следы и чужие мысли.

Тоненькие сосны и березки с пожелтевшими листочками, дрожащими без ветра над густыми зарослями голубики, становились все ниже и реже. И вот перед Хельги открылся простор огромного болота. Он остановился, вдыхая странный и терпкий болотный воздух. Молчащая тишина смотрела в небо.

– Я здесь, – произнес он.

Мшистая пустыня не откликнулась. Далекая кромка леса серым гребнем изгибалась за утренней дымкой.

– Я здесь, перед тобой, наблюдающий из темноты…

Кочки, мхи, кровавая клюква. Тишина. Только далекий темный гребень словно чуть сдвинулся.

– Я не новый человек здесь, и мой отец говорил с тобой. Хоть я не знаю слов, ты услышишь меня…

Вздохнула далекая трясина, курлыкнули во́роны за спиной.

– Я здесь… Я так мал, и тебе не разглядеть меня, как мне не охватить взглядом тебя, огромного, как ночь, от края до края, и неприметного, как нос комара… Я здесь, перед тобой и в твоей власти, лежащий в засаде, молчаливый зверь, разъединяющий живых с живыми и соединяющий живых с мертвыми. Черный ящер, смотрящий из мрака леса, теплую плоть пожирающий, землю с водой сочетающий, ты неведомый и близкий, не дальше толщины волоса, медлительный, как гора, и стремительный, как бросок змеи, я – здесь… Я, Хельги, сын Ивара, ступаю к тебе. Я обращаюсь к тебе, с этим серебром – дивным серебром далеких и ушедших мастеров, которое можно отдать на постройку корабля с крутыми, расписными боками и крепкими веслами. На это серебро можно купить меха столько, что любой купец сочтет за честь идти с таким грузом на Гутланд и даже в далекую Фризию. На эти кольца и монеты можно купить целое стадо коров или несколько боевых коней… Я мог бы отдать все это серебро для этих дел, но я здесь, перед тобой, о наблюдающий и окружающий. И я отдаю это тебе, чтобы отвел ты мрак глаз своих от сына моего Инги, и отвел холод дыхания твоего от сына моего Инги, и не слизнул бы удачи сына моего Инги. Это я говорю тебе, находясь здесь, во власти твоей, как и всегда, и везде… забирай… Забирай – и держи уговор!

Хельги очнулся посреди трясины и, примерившись, бросил горшок в оконце тихой воды. С гулким всплеском серебро исчезло. Ноги поначалу медленно, затем все быстрее погружались сквозь мох вслед за серебром. Он и не заметил, как зашел в трясину: мох качался волнами от его движений, кочки уходили из-под ног. Холодный ужас попытался охватить его, но Хельги развернулся, цепким взглядом наметил путь и, не останавливаясь ни на мгновение, пробежал к крепким кочкам, а там выбрался в мелколесье.

Сзади молчало огромное болото, смотрящее одновременно и в небо, и в землю. Хельги, не оборачиваясь, спокойный и холодный, шел между невысокими соснами, стряхивая капли с колючих веток. Его знобило от ощущения бездны за спиной.

Лодка Хельги была в трех-четырех поворотах от дома, где деревья, кусты и даже трава узнаются как домашние вещи, когда он увидел на берегу, у самой воды, сидящего на поваленном стволе Альгиса. Тот был в кожаной безрукавке поверх льняной рубахи, с шейной гривной и витыми обручьями от запястий до локтей, рядом с ним лежал меч в красивых ножнах. Осеннее солнце, вышедшее из рассеявшихся к полудню туч, играло на рукояти меча. Альгис выглядел как посол конунга на скамье переговоров. Хельги усмехнулся такому несоответствию. Направив лодку прямо к пруссу и притерев ее к берегу, он закрепил ее веслом и поднял взгляд.

– О чем ты хотел говорить со мной, Альгис?

– Для Хельги, гёта, живущего в землях Вялнаса[61], дева, освобожденная из огня Сигурдом, прислала весть через моего деда.

– Своенравная дева, ослушница Отца древних песен, прислала руны через Витовта, славного вайделота[62]?

– Да, деду моему Витовту прислала руны верная Сигурду, положившему меч на брачное ложе…

– Ложе было чужим, а меч был хорош – он рубил наковальню, на которой был выкован. И о чем же соперница Гудрун, месть замыслившая, руками гьюкунгов убившая победителя Фафнира, великого воина, о чем прислала руны мудрому Витовту?

– Любившая Сигурда, клятвы дававшего, пошедшая на костер за ним, за мужем чужим, прислала руны о знаках времени другу Ивара…

– Хорошо, я слышу неподдельную речь знающего. Что же сказали о времени руны славной валькирии?

– О том, что кончилась темная зима, тесное время, и красный орел взлетает над водами за головой мудреца, брошенной в небо. Своенравная дочь Отца древних песен хочет собрать звенья и поменять поток в кольце Андвари…

– Наступает весна, и нам стоит подготовить поле для пробуждения?

– Да, Витовт сказал, что людям связи теперь придется совершить змеиные пляски, как это делают женщины весной на оттаявших лугах.

– Узнаю точные сравнения Витовта! – покачал головой Хельги. – Хорошо, что дракон безвременья убит, хотя я считал, что это случилось еще во время похода на Миклагард…

– Витовт считал так же, но знаков от валькирии тогда не появилось. Много было славных мужей в том походе, но Спящая за огнем никого не избрала.

Они помолчали, глядя на медленное движение желтых листьев по как бы неподвижной поверхности воды.

– Время как бремя, теперь закончился срок беременности, и даже воды уже отошли. Ослушница отца павших сообщает нам, что мы должны принять роды, то есть распознать человека, который создаст будущее для этой земли, – задумчиво проговорил Хельги.

– Нам повезло, – хмуро ответил Альгис. – Мы присутствуем при родах, в которых на свет появится нечто новое, превосходящее человеческую жизнь.

– Да, и от нас зависит, сколько это новое будет жить: три зимы, двенадцать, сорок восемь или больше семисот зим, как это получилось у гётов. Время ромеев длится уже больше полутора тысяч лет… Надеюсь, если выбор будет правильный, рожденное здесь будет жить не меньше, – подыграл собеседнику Хельги.

Альгис уловил нарочитость в голосе Хельги и продолжил более спокойно:

– Человеческая жизнь настолько мала… Хотел бы я, чтобы Витовт пережил эту зиму…

– Как он?

– Почти ослеп и мешает женщинам у очага. Несет всякий бред…

– Многие хотели бы этот бред послушать, – пробормотал Хельги. – Видимо, Витовт прав, нам придется теперь исполнить пляску дракона, разве что наш луг будет побольше – от Гётланда до Курланда, от Курланда до Вадланда и Алдейгьи…

– Пока до края мира весть пройдет и, исказившись многократно, вернется в виде тинга копий и щитов, – припомнил Альгис чужие слова.

– Пляска началась, и стоять в стороне не получится. Витовт ничего не сказал о том, как распознать избранного?

– Нет.

– Хотел бы я посмотреть на эти руны своими глазами, – осторожно заметил Хельги.

– Я вез трехгранные стержни, сплошь покрытые рунами, которые Витовт получил с Гутланда, но, когда прыгнул вслед за купцами за борт, потерял многое из своих вещей. Вот осталась одна рубаха, которую еле отстирал от крови, да эта безрукавка.

Хельги только теперь заметил разводы и заштопанные дыры на рубахе Альгиса.

– Жаль, – сказал Хельги. – Стержни были из дерева? Тогда море найдет того, кому эти руны окажутся понятны.

Вдалеке одиноко прокурлыкал ворон. Осень делала лес все более тихим.

– У меня в доме делают отличный вадмал[63], так что будет новый кюртиль для внука Витовта, – улыбнулся Хельги и добавил: – Видимо, мне придется ехать дальше на восток, тем более что путь той силы, которая нашла тебя в море, лежит туда же, в Хольмгард. Ты слышал об Ахти с Ильмери? Он ровесник Витовта, но еще крепок, я видел его год назад. Поеду к нему… хотя я слышал, что его связь была оборвана.

– Как же так? – Альгис весь подался вперед. От былой его торжественности ничего не осталось. – Ведь только целостность может порождать ответ! Как там, на северном… хайлагаз[64]… кажется, так мне дед говорил.

– Когда изгоняли Рорика, в Алдейгье было неспокойно, тот человек попал под исступление толпы и погиб, так как был западной веры.

– Верил в Распятого бога?

– Почти… Верил в Сына Бога. Верил, как и многие гуты древности, что Бог может усыновить любого достойного, как он сделал это с Распятым.

– Вот уж не думал, что среди людей связи есть… люди такой веры!

– Извини, но мой дед уж совсем не думал, что среди людей связи могут оказаться ливы и венды, а теперь это так, и, поверь мне, среди нас полно уже верящих в Распятого! А скоро среди нас будет полно женщин, во всяком случае, одна точно вот-вот должна появиться.

Альгис с недоумением взглянул на Хельги.

– Женщины, пляшущие весной на лугу, змеятся в пляске, голова кусает хвост, конец переходит в начало. Парень прыгает в самую середину их пляски, разрушая своим прыжком сонного дракона зимы, и освобождает весенние воды, чтобы земля могла разродиться урожаем и приплодом. Сейчас мы все, люди связи, как эти женщины на лугу, и поэтому, возможно, в нашу мужскую пляску должна войти девушка, чтобы мы нашли решение, – объяснил свои слова Хельги.

– Я и Витовта-то не очень понимаю, а тебя и подавно.

– Возможно, если бы ты меньше упражнялся с оружием, а уединился бы под священным деревом, то стал бы всеведущим, как Воден-анс[65], – мягко предположил Хельги. – Но тогда ты вряд ли бы добрался сюда живым.

– Это точно… В наших краях полно таких зрецов под деревьями, они якобы все зрят в себе. Только почему мы все время платим дань то свеям, то данам?

Хельги засмеялся:

– Узнаю слова решительного Витовта. Славный вайделот не слишком жалует братию, живущую за счет подношений. Деятельный человек честнее отшельника – его слова! Но и он с возрастом изменился, и ты с возрастом изменишься. Все ли ты сказал?

– Не знаю. Был бы здесь Витовт, ты узнал бы больше.

Они помолчали, глядя на медленное движение листьев с водой.

– Почему Витовт отправил тебя, а не твоего отца? – спросил Хельги.

– Отец стал торговцем. Уделять время тому, что не приносит серебра, ему кажется бессмысленным, – скривил рот Альгис. – Что будем делать?

Альгису не терпелось понять, куда ему двигаться, за что хвататься, с кем рубиться.

– Настоящий ответ обычно неожиданный… Возможно, мы с тобой и есть ответ. Посмотрим, подышим воздухом, подождем, пока решение созреет.

– Подождем? – вскинул темные глаза Альгис.

– Воды отошли, схватки идут. Не стоит суетиться. – Хельги посмотрел на верхушки деревьев, осень красила их и убивала. – Мы призваны помочь принять решение, а не навязывать свое.

– Хрена тут ждать! Надо передать весть и получить ответ!

– Время беременно событием, и оно случится. И случится – если мы поможем – правильно.

– Да, – попробовал успокоиться Альгис. – Витовт все время приговаривает, что бремя поколений – выносить избранных и вскормить их как детей. При этом посматривает в мою сторону, словно ждет от меня чего-то, а меня это злит.

– Любой отец ждет от своего сына многого. Но лишь мудрый дает сыну возможность стать самим собой. Твой дед мудрый человек, надеется, что, раз сын выбрал иную дорогу, внук продолжит его путь. Как к тебе отнесся Сигмунд?

– А как гора относится к путнику?

– С большими силами он идет?

– На море у него было два больших скейда[66] на двадцать пар весел и три корабля помельче… снеккьи по-вашему, ушкуи по-местному… Человек двести. Еще на одном корабле идет Скули-ярл с дочерью Хергейра. На Лауге Гутхорм-херсир дал Сигмунду несколько ушкуев для похода по рекам.

– Когда-то я думал, что Сигмунд будет тем человеком, о котором сейчас подала знак валькирия.

– Ты заранее знал, что она скажет?

– Не знал, только догадывался. Понимал, что грядут изменения и эти изменения должны собраться вокруг человека, который и определит ход времени. Он должен оказаться в нужном месте, в нужное время, но угадать это стечение обстоятельств сложно! – проговорил Хельги. – Сигмунд тогда был не готов, но с тех пор прошло столько лет; возможно, Сигмунд изменился? Или время изменилось под него? Валькирия выбрала время, нам осталось найти человека. Быть может, Сигмунд и есть тот самый, кого мы ищем? Ладно, мне пора… Хорошо ли в моем доме заботятся о тебе?

– Если ты или твой друг будет у меня в Себорге, вам будет не стыдно за твой прием, – проговорил вежливо Альгис, но на лице его проявилось разочарование от разговора.

– Скоро большое жертвоприношение, после него нам будет легче увидеть будущее, – попытался успокоить его Хельги.

Хельги отпустил весло, которым придерживал лодку у берега, слегка оттолкнулся. Альгис поднялся, проводил взглядом спину Хельги. Равнодушие гёта злило Альгиса, он чувствовал себя обманутым. Пройти такой путь и совершенно не приблизиться к решению – было от чего расстроиться. Он был так воодушевлен, когда Витовт передал ему поручение, когда он слышал речи людей связи. Тогда он вдруг увидел всю цепочку своих предков и их далеких друзей, включенных в узор, который сплетен через время и земли. Он ощутил себя как конунг, знающий тридцать поколений своих предков, родословные соратников и свою ответственность перед временем. Он собирался в поездку с верой в то, что теперь жизнь его исполнена смыслом. Весь путь с запада в эту глушь, с купцами на корабле, в стычках с эстами у Эйсюслы, и там, в море, когда он нащупывал проход по отмели, он знал, что будет жить, пока не выполнит свою задачу. Теперь задача выполнена, слово передано, а лицо Альгиса было хмурым.

Илма приоткрыла глаза первой. Они лежали на сеновале, над еще пустым хлевом, в который пока не загнали скот. Инги, как и она, в льняной рубахе, спал рядом, до груди укрытый шерстяным покрывалом. Сквозь щели в щипцовой стене хлева светило неяркое солнце. Было непривычно поздно, матушка на дворе разговаривала с поросятами, в стороне помыкивало пригнанное вчера стадо, перекликаясь с бродившими рядом молочными коровами.

Как же хорошо ей было вчера! Все тело ее, еще наполненное прикосновениями и ласками, сладко и медленно просыпалось. Улыбка плавала на ее губах. Она зевнула. Как славно…

Наверное, это и есть счастье – так лежать с любимым, смотреть сквозь ресницы на лучики света и слушать знакомые звуки. Она тихонечко потянулась, промурлыкав вчерашнюю песенку.

Глаза ее блуждали по стропилам и доскам крыши над головой. Сколько неторопливого счастья было в этом просыпании. Чего бы она хотела… наверное… любить… любить его… растить детей… и иметь хозяйство, спокойное и мудрое, позволяющее жить достойно… Зажмурившись от улыбки своим будущим детям, она чувствовала, как все ее тело словно проросло искорками счастья.

Инги, проснувшись, как и все парни, был не особенно ласков. Наспех чмокнул Илму в губы, натянул кюртиль, подпоясался ремнем с висящими на нем ножнами и сумкой, намотал обмотки, натянул сапожки и скатился с сеновала вниз. Илма услышала, как на дворе он приветствовал матушку и, сославшись на занятость, отказался завтракать.

Инги не стал выкликать Хотнега, а отправился скорым шагом по той же дороге, которой вчера шла Гордая Илма. Серебрились стволы осин, золотая листва вспыхивала в лучах неяркого солнца.

За зеленым полем, над которым летали паутинки, возвышался дуб, раскинувший черные ветви почти до самых плах забора, окружавшего священное место. В эту сторону без надобности даже не смотрели, но Инги направился прямо к нему, хотя сначала остановился посреди луга и обратился к могильному холму, где покоился прах его деда Ивара и матери Гудрун. Дед умер, когда Инги был еще ребенком, хотя он помнил и его сказки, и наставления, и его темно-синие глаза, и улыбку. Все удивлялись, что тогда, во время похорон, маленький Инги заставил себя не плакать, но так научил мальчика дед. Не плакал он и тогда, когда умерла мать.

– Привет, дедушка, привет, мамочка, – проговорил Инги. Горечь от смерти матери схватила за горло, но он, как всегда, пересилил себя. Вздохнув, двинулся дальше. С возвышающихся над забором кольев черными глазницами смотрели на него черепа коней, быков и собак.

Войдя в ограду, Инги поднял руки и поклонился дереву, затем взялся за кованое кольцо на двери в вейхус и вошел внутрь. Пока глаза привыкали к темноте, он вынул из поясной сумки мешочек с рунами и поднял руку перед пустым почетным сиденьем между высоких резных столбов. Левой рукой взялся за кольцо, лежащее на каменном столе, и произнес:

– Хейлс, я хочу задать вопросы и получить ответы!

Инги нацепил кольцо на локоть, положил на плоский камень мешочек с рунами, расстелил рядом свой шейный платок, постоял, прислушиваясь к себе. Света из-под острой крыши было уже достаточно, чтобы глаза различали нанесенные на кусочки дерева знаки. Инги произносил вопросы и вслед за ними выкладывал на платок плашки с рунами. С пустого сиденья кто-то пристально смотрел на вопрошающего. Тишина шелестит, небо очень близко, прямо на кончиках пальцев.

Знаки, рожденные Воденом-ансом, говорили сыну Хельги о его скором путешествии, в котором все будет идти не так, как задумано, в котором случай будет не на его стороне и либо лед станет спутником всего похода, либо придется Инги проявлять стойкость. В конце расклада выпала руна, которую он видел при встрече с гестирами. Руна защиты и священного дерева, руна окончания и жертвоприношения.

К полудню, казалось, все домочадцы Хельги, вплоть до грудных детей и ягнят, каким-то образом знали, что вот-вот придет отряд херсира Гутхорма. Издавна сильных и знатных в этих краях называли нерева, возможно, от имени реки Нарова, у порогов которой происходили общие для восточных эстов, виру и вадья, собрания. Там же проходили общие праздники хранителя ржи Рукотиво.

Нерева, или неревцы, держали весь этот край в подчинении и были в давнем союзе с калбингами, а ныне и с руотси. Воины всегда понимают воинов и предпочитают играть по правилам, зато простой люд относится к таким встречам с опаской – с вооруженными и обученными войне парнями любая встреча может кончиться и весельем, и бесчестьем. Поэтому все были настороже, но занимались, как обычно, осенними делами.

Гордая Илма прислала в помощь Хельги Вильку с друзьями, и они с местными мальчишками, детьми трэллей, чистили хлев под зимовку скота, стелили новую полову, конопатили щели, правили кровлю и отводные канавы.

Руна, старшая жена Хельги, воспользовавшись солнечным деньком, вытащила вместе с другими женщинами постели из домов, служанки прибирали все закоулки эльдхуса Хельги. Ручные жернова крутились безостановочно, для гостей придется непрерывно печь лепешки.

Сам Хельги с работниками постарше перетащил из дома в ригу ткацкие станки, перепроверил все лавки, столы, подправил створки дверей. Толпа мужчин, особенно во время веселья, легко сломает все, что окажется недостаточно крепким.

Под кухонным навесом девчонки готовили еду на пару десятков человек. На заднем дворе, у стены хлева, развесив птиц под низкой стрехой вниз головами, Инги и молоденькая рабыня Звенка резали гусей. Инги, заложив им крылья, выпускал острым ножичком кровь из-за левой стороны нижней челюсти и, подставив под тонкую алую струйку бадейку, придерживал длинные белые шеи. Звенка, пока тушки не остыли, срывала перо и пух, раскладывала в разные короба. Прошлой зимой, да и раньше, Инги заваливал иногда Звенку, но теперь молчал, не обращая, как и все последние месяцы, на нее внимания.

– Скоро ты на меня совсем не посмотришь.

– С чего это? У тебя болезнь какая-то?

– Тебя вот-вот оженят…

– Что за сказки?

– Все женщины говорят! Наши с утра бегали даже узнавать к Гордой Илме. Мужики как всегда – всё узнают в последнюю очередь, – вздохнула Звенка. – Коротко женское счастье.

– Какое счастье может быть у рабыни? – буркнул Инги.

– Взгляд, улыбка, доброе слово. Не так много и надо.

– Повезло этой мелкоте с тобой, Звенка! – смягчился Инги. – Когда я рос, такой девки здесь не было.

– Ты что, две зимы назад уже большим был? – рассмеялась Звенка. – Тоже мне большой!

Инги хотел двинуть Звенку в ухо, но она увернулась.

Заслышав разговор парня и рабыни, мальчишки, бросив свою работу, прильнули изнутри хлева к вычистному оконцу. Вилька, старший среди них, крикнул Инги:

– Да задерешь ты ей, наконец, юбку или нет! У нас тут работа стоит…

– И еще кое-что! – цыкнула на них Звенка. Чумазые лица толклись в оконце у самой земли. Инги бросил в них комок земли, но совету Вильки не последовал. Не хотелось.

– Говорят, она колдунья, твоя Илма?

– Говорят, – пожал плечами Инги, на всякий случай оглядываясь.

– У меня задержка месячных. Вдруг ребеночек будет? Может, возьмешь младшей женой?

Инги не удостоил ответом рабыню, молча продолжил выпускать кровь из гусиных шей. Кровь текла яркими струйками. Звенка, продолжая болтать, ощипывала тушки. Мальчишки раскладывали чистую полову в хлеву, женщины развешивали в доме проветренные ковры, стелили на лавки вышитые ткани, взбивали подушки, а Хельги задумчиво созерцал дверь собственного дома, когда все услышали с реки далекую песню.

Далеко-далеко, но явственно различимая, звучала могучая и грозная песня входящих во фьорды смерти. От далеких мужских голосов мороз побежал по коже…

Вилька, еще только мечтавший о боевом топорике, не глядя на своих помощников, бросился вон из хлева. У самых мостков уже стояли Альвстейн и Ульв, гестиры Гутхорма.

Слов было не разобрать, но крепкие мужские голоса рвали воздух песней, с которой люди преодолевают слабость и страх. Девочки притихли, мальчишки на всю жизнь впитывали песнь, что будут петь перед темнотой безграничной смерти.

Оглянувшись, Вилька увидел Хельги, вышедшего на верхний берег с исказившимся при звуках знакомой песни лицом, за ним появился Инги в переднике, с окровавленным ножом в руке. На берег выходило все больше домочадцев Хельги.

Вилька уставился на поворот, из-за которого должны были появиться лодки. Боевая песня стала громче, даже слова морского языка стали узнаваться. Наконец показался длинный-длинный струг, в котором сидело человек десять руотскарлар, гребцов.

И вот их веселые рожи уже различимы, за ними выворачивает еще одна лодка; несколько слаженных гребков – и крепкие парни, оборвав песню, вываливаются на берег, складывают на траву весла. Среди молоденьких дренгов[67] краснорожий Гутхорм-херсир в безрукавке мехом внутрь, не сходящейся на широченной груди, войлочная шапочка на русых волосах. Вот он, улыбаясь во всю ширь щербатым ртом, выкатился на тропу. Поймал нежно-голубым взглядом Хельги и, не отрывая глаз от него, весь поперек себя шире, рванул вверх по склону, словно на штурм, так что малышня с визгом бросилась в стороны.

Улыбаясь, Хельги ждал его, по их юношескому обычаю, изготовившись словно для схватки. После мгновенной остановки, когда они для приличия поприветствовали друг друга, друзья бросились друг на друга и, сцепившись, крутанулись, как мальчишки, пытаясь то ли завалить, то ли оторвать друг друга от земли. Люди вокруг с изумлением смотрели на столь неблагочинную встречу. На берегу стало шумно и тесно.

Инги с восторгом следил за отцом и херсиром. Гутхорм берег отца, не пытался заломать его по-настоящему, хотя, конечно, был сильнее. Инги все еще сжимал в руке за спиной окровавленный нож, которым только что выпускал кровь из гусей. Подошедшая сзади Звенка тихо забрала нож и обтерла ему руку платком.

Шуточный поединок закончился.

– Я ждал тебя позже, не обижайся, если что не так! – посетовал Хельги.

– Да ладно… Я и впрямь хотел зайти к тебе, как обычно, после торга на Орьяд-йоги, на обратном пути, но тут ясной ночью на Сабских порогах увидел рога Мани[68] и вспомнил, что как раз наступает срок большого осеннего жертвоприношения, а значит, у тебя соберутся все люди твоего годорда[69]. Ну и сразу скажу, что Сигмунду, пришедшему из Гётланда, нужны люди. Надеюсь, ты все понимаешь.

– Да, гестиры сказали. Обсудим позже. С тобой здесь будет настоящий праздник!

– Вот и хорошо. Как договаривались, я привез и соль, и жернова, и всякого добра… И вон там, в лодке, пара женщин на продажу… Найдутся покупатели?

– Посмотрим, какая цена. Ну, о делах позже, после угощения, – Хельги прищурил глаза, глядя на выбирающихся из лодок людей.

– О, твой Оттар украсит теперь любую дружину!

Инги как раз спустился по берегу и приветствовал Оттара, сына Гутхорма. Тот был почти на голову выше Инги, шире в плечах и сверкал белозубой улыбкой уверенного в себе парня. Легкая поросль украшала его подбородок, отчего он казался еще старше. За ним из лодки вылезли другие дренги, совсем юные и не знакомые Хельги. Из второй лодки выбирались старые знакомцы Хельги, дружинники Гутхорма, лишь один – высоченный, непохожий на остальных своей сплошь кожаной одеждой – привлек внимание годи.

– У тебя в дружине новый человек? – спросил Хельги.

– Это Туки-вепс из дружины Скули-ярла… Напросился с нами в гости к Гордой Илме, сказал, что хочет передать ей какие-то вещи-вести. Откуда он только ее знает? Где Алаборг, и где мы!

Гутхорм представил пришедших с ним людей. Хельги поприветствовал каждого, похлопал по плечу Оттара, порадовался красивому мечу на его поясе, перемолвился парой слов с будущим соседом Гримом, беженцем из Гётланда. Высоченный Туки, оказывается, помнил Хельги: виделись у конунга Хергейра и дроттнинг[70] Исгерд в Алдейгьюборге. Давно это было. Хельги не помнил молодого вепса, но было приятно. Наконец он громко пригласил всех в дом.

Подавали сыр, тушеную капусту, пареную репу, затем жирную кашу с отварной гусятиной, свежей брусникой и овощами. Яблочный бьёр и темное вино из голубики разливали в чаши непрерывно. Когда все, изрядно выпив и поев с дороги, разделились, ведя отдельные речи, а иные отправились слоняться по двору, осматривать усадьбу, во двор вошла дочь Гордой Илмы в сопровождении своего брата Тойво. Парень остановился поговорить с ровесниками, а Младшая Илма, уворачиваясь от шутливых ручищ развеселых неревцев, проскочила к распахнутым дверям дома.

Здесь подвыпивший Инги перехватил ее, запыхавшуюся и слегка напуганную, затащил в темные сени, прижал к бревнам стены. Руки его горячо пронеслись по ее телу, делая и приятно, и больно, так что она, тронутая его напористостью, и смеялась, и пищала, пытаясь объяснить, зачем матушка ее прислала сюда.

Тут, когда Инги уже чуть ли не задирал ей юбки, дверь в сени отворилась, и на пороге, освещенный со спины, возник Альгис. Все трое на мгновение замерли. Илма ахнула и оттолкнула Инги, тот резко обернулся и, увидев Альгиса, смутился.

– Это дочь Гордой Илмы, – зачем-то сказал Инги. – Она из народа вадья.

– Вижу, что не рабыня, – понимающе сказал Альгис и обратился к Илме, коверкая морской язык под лесной: – Неушели все, что коварят гёты о твоем нароте, праавта?

– У нас не меньше сказок рассказывают о людях с янтарного берега, – отвечала, прикрыв ладошкой рот, Илма – на морском языке. Она сверкала глазками как бельчонок: то в сторону Инги, то на Альгиса.

Прусс, удивляясь хорошему языку и чистому голосу, с сомнением пробежал глазами по ее лесному платью.

– Не все, кто живет на янтарном берегу, знакомы с колдовством горючего камня… Но теперь я понимаю, откуда слава этих лесов, – улыбнулся Альгис, задержав взгляд на вырезе ее платья.

– Слава о калбингах, помощниках Диеваса, о силе Перкунаса и дарах Тримпса идет далеко впереди по лесам и рекам, даже мать моя сегодня шепталась со старухами о силе ваших жребиев.

Альгис выслушал речь Илмы, разинув рот от удивления. Мало того что она сразу поняла, из какого он племени, и что она говорила на чистом северном языке, так она еще знала имена богов его земли.

– Метать жребий – искусство, известное многим народам… Гёты тоже бросают руны и получают ответы… Но откуда ты знаешь имена наших богов?

– Так, одна бабка сказала… Вернее, мать, она почему-то весь день говорит о пруссе по имени Лось. Это, верно, ты… Я пришла пригласить тебя и других людей Гутхорма к нам на постой, а то у Хельги дом вряд ли вместит всех гостей.

– Жребий брошен, – поклонился ей Альгис.

Илма, хихикнув, прошмыгнула мимо него внутрь дома, схватив на ходу Инги за руку.

Скоро Инги и Илма повели часть гребцов на постой к гнезду Гордой Илмы. Это были воины из племен торма, виру и из ливов, то есть все из тех самых чуд[71], преследователей, которых лесные лоппи-охотники веками боялись и ненавидели.

Но начиналось время большого перемирия для осеннего жертвоприношения. К тому же всех сдерживала и объединяла знатная семья племени вадья, которую возглавляла Гордая Илма.

Народ вадья – сами переселенцы – знали толк в мире, давно жили рядом с древними хозяевами этих лесов, так что западные соседи стали называть их самих тем именем, которым когда-то называли лесных охотников. Теперь вадья стали посредниками в торговле между лопарями и эстами, сами были не то эсты, не то лаппи, не то особый народ – уже не разберешь. Как всегда в таком союзе, важное значение имели так называемые лучшие люди, знатные семьи, к которым прислушивались и те, и другие. Гордая Илма унаследовала такое положение от своих предков, они же приняли пришедшего сюда много лет назад Ивара из Гётланда. Он мало того что был кузнецом, но также обладал способностью оговаривать и устанавливать ряд[72] между людьми. Его сын Хельги оказался не менее способным в деле поддержания устроения и взаимного мира.

Этим вечером Гордая Илма была вся в заботах. Сегодня прибыли нерева, и в эти же дни с молодой луной начали толпами приходить соседи с округи. Гостей из племени вадья она селила и в свой дом, и в клети, и в кладовых, и на сеновале. Семьи лопарей сами строили навесы для ночлега и даже ставили свои островерхие куйваксы[73]. Многие из них собирались остаться здесь на зиму, поэтому обустраивались всерьез, ставя зимние ко́ты[74]. Место это было давно известно лесным людям своим торгом с неревой, затем тут появилась семья кузнеца, у которого всегда можно выменять на мех куницы хороший нож, наконечники для копий и стрел. Но главное – здесь обменивались новостями и проводили праздники, которые создавали единство людей этой земли.

В темном пространстве большого дома Хельги мерцал огонь, в земляном очаге краснели угли. Тени от рук, разливающих эль, дрожали на резных столбах и балках, за которыми была непроглядная тьма.

Старшие воины Гутхорма были большей частью хорошо знакомы хозяину дома. Со многими из них он бывал в молодости в викингских набегах, вместе терпели походную нужду и непогоду, вместе трудились на море и на суше. Теперь они стали успешными бондами, хорошо одетыми и вооруженными. Сейчас, потягивая в теплом доме эль из чаш и рогов, они вспоминали последние слова своих погибших друзей и удачные ответы в боевых перепалках. Как обычно у бондов, разговор быстро скатывался на хозяйственные дела, благо и Хельги был человеком, умеющим работать на земле и в кузнице, и его мнения и советы ценили.

Но вокруг, в темных углах, теснились женщины и работники, подростки и ребятня – все хотели услышать последние новости из большого мира. Разговор то и дело возвращался к рождениям, именам, свадьбам и договорам, а от них к смертям и поминкам, после чего переходил к наследству, имуществу, ссорам и снова к ловким ударам, ранениям и смертям, замыкая в застольной беседе земной круг жизни…

Хельги, по старому обычаю, сидел напротив Гутхорма, между ними светилась яма с углями, столы для еды давно убрали. Гутхорм был в красной рубахе с вышивкой, ворот расстегнут, под стриженой бородой ярко сверкала гривна, охватывающая крепкую шею. В руке у него покоился красивый турий рог с серебряным окладом.

В стороне от старших сын Гутхорма Оттар играл в тавлеи с сыновьями приезжего гёта, а около женской скамьи молодежь вела свои беседы, и среди приятного и успокаивающего гомона Хельги и Гутхорм могли тихо разговаривать о важном. Тринадцать лет назад они вместе ходили в свой последний большой поход по рекам Остервега, вплоть до Данпа, и далее за пороги в море и по нему на Миклагард, столицу державы ромеев. Тогда они уже не опекали молодого Сигмунда, как в первых походах, но были в ближней дружине молодого хёвдинга.

– Кто бы мог подумать, что через столько лет мы все вновь соберемся здесь, на Лауге.

– Последний раз я видел его лет десять назад, Сигмунду тогда было семнадцать лет, самый расцвет. Да и мы были еще бойцы что надо.

Гутхорм и Хельги переглянулись.

– О братьях моих что-нибудь слышал?

– Ничего. Наверное, все в порядке. Смерть – она быстро вести разносит.

– Ладно, хотел спросить тебя, – Хельги опустил глаза на спокойный огонь. – Хотел спросить: после прихода Сигмунда ты собирал ополчение, извещал, как положено, Эйстейна-конунга?

– Нет, – хмуро ответил Гутхорм. – Ты ведь знаешь, он не настоящий конунг Алдейгьи. Эйстейн захватил власть в стране без одобрения тинга, без согласия бондов. Единственное, что он правильно сделал, – это женился на Исгерд, вдове Хергейра, но женитьба на хозяйке земли не делает его истинным конунгом.

Хельги посмотрел на друга, снова опустил глаза на огонь.

– Если в стране правила соблюдаются по желанию, ты знаешь, чем это закончится, – проговорил Хельги. – Ну хорошо, а Ингигерд, дочь Хергейра, как тебе?

– Сыновей у Хергейра не было, значит, наследница дочь, и теперь ее права защищают Сигмунд, ее дядя, и Скули-ярл, ее воспитатель! Кто-то ведь должен был начать мстить за старика Хергейра, которого и мы с тобой выбирали!

– Да я не о том! – Хельги улыбнулся, глядя на простодушное лицо Гутхорма. – Все знают, что она замужем в Алаборге за Ульвкеллем, человеком Эйстейна! Ты, надеюсь, слышал про их свадьбу? Как она оказалась рядом с Сигмундом?

– Конечно, слышал, – вздохнул Гутхорм. – Но Скули-ярл говорит, что в Алаборге находится ее служанка, похожая на нее.

– Тогда еще вопрос, а самого Скули-ярла ты узнал?

Гутхорм удивленно взглянул на Хельги.

– Понимаешь, Ингигерд – девчонка, она за три года могла стать другой, поэтому не спрашиваю, узнал ли ты ее, но ярла-то ты помнишь?

Гутхорм почесал висок рукой, запястье сверкнуло серебром. Пожал плечами.

– Вот ты о чем! Не самозванцы ли они? Мне как-то не приходило это в голову. А ведь Сигмунд их тоже давно не видел!

– Вот-вот. Ты нарушаешь клятву верности, данную Эйстейну-конунгу, ради странных гостей из-за моря, а это может дорого стоить всем нам, всей округе! Поэтому и спрашиваю.

– Я плохо знал Скули-ярла. Он воевал под знаменами Хергейра в том большом походе и был моложе нас, а когда вытолкали отсюда Рорика и Хергейр был выбран конунгом Алдейгьи, то Скули стал ярлом Алаборга и уехал туда. С тех пор я с ним не встречался. Я точно не видел его лет десять, если не больше!

Хельги покачал головой в сомнениях. Гутхорм пересказал слова ярла: якобы с людьми Эйстейна, убийцей Хергейра, под Алаборгом бился не сам ярл Скули, а верный трэлль, переодетый в доспехи ярла. Этот трэлль погиб, а сам ярл вроде как лежал и болел во время битвы. Когда же войско ярла было разбито, Ингигерд, тогда еще совсем девчонка – тринадцать или четырнадцать лет ей было, – уволокла своего приемного отца в лес. Они выбрались тропами к доверенным людям ярла на Свери-эльф[75]. Оттуда на лодье вышли в Аламери, затем на островах в Эйстрасалт нанялись на торговый корабль вэрингами[76]. С купцами они проскочили мимо свейских морских охотников и пришли в Большой вик, так принесли злые вести об Исгерд ее брату.

Сигмунд, сын одного из последних конунгов Гётланда, воевал тогда с отрядом гётов на стороне Харальда Косматого, который пытался подчинить себе весь Норвег. Брат матери Ингигерд, как положено, с честью принял беглецов, но сразу отправиться сюда он не мог, так как дал слово Харальду. Наконец, год назад Харальд Косматый дал большую битву конунгам из западных фьордов и отпустил Сигмунда.

Хельги выслушал друга в молчании. Его заботило и нарушение клятвы, и подлинность ярла с его воспитанницей. Хёвдинги вдруг поняли, что в халле установилась тишина и все прислушиваются к их разговору.

– Ладно, норны решили так, а мы выпьем за то, чтобы возвращение сюда Скули-ярла и Ингигерд не обернулось большой резней! – Гутхорм поднял свой рог.

Хельги поднял руку с наполненным рогом.

– За мир!

Оттар проиграл сыновьям Грима в хнефатафл[77] и шумно возмущался по этому поводу. Девчонки подтрунивали над проигравшим, а тот отсчитывал серебряные деньги для Офейга и Вигфуса.

Долго молчал Хельги, думая о своем, и опять завел речь об Ингигерд, дочери конунга Хергейра.

– Ей лет семнадцать, должно быть? Красавица?

– Ну, волосы и глаза ее не посветлели. Гётская, темная порода. Высокая, как парень. Играла на равных у нас на берегу в мяч с моими сыновьями, да и оружием владеет прилично. Чтобы встретиться с Сигмундом, ей пришлось вместе с ярлом многое пройти. Ты слышал о Хаврсфьорде? Наш Сигмунд был впередсмотрящим на корабле конунга! Большая честь.

– Да, да, – Хельги восхищенно мотнул головой. – Большая честь и большое дело. Будет о чем расспросить Сигмунда при встрече.

Гутхорм продолжил:

– Только после победы в этой битве Харальд отпустил Сигмунда, и тот смог собрать людей для похода в Остервег. Они прошли до Гутланда, оттуда к Курланду, далее мимо Эйсюслы и Хлюнскогар, пришли к нам, за Клюфанданес, здесь мы и встретились. Сам понимаешь, рассказать ему было что. Пили неделю, вспоминали не только его битву во Хаврсфьорде, но и наши приключения. Могли бы пить и дольше, но он сказал, что хочет идти на Алдейгью, чтобы отомстить за Хергейра и восстановить права своей племянницы. Он спросил совета, какой путь выбрать, и я посоветовал не идти через Новую реку[78], прямиком, а обойти Алдейгью с юга, вначале по Лауге-реке, дальше через Ильмери и по Олхаве вниз.

– Хороший совет, – Хельги поднял рог с медом. – За Гутхорма, доброго советчика! На большой воде, как я понимаю, ему с Эйстейном не потягаться, у викингов около тридцати кораблей. А вот на реке да неожиданно – все возможно.

– Думаю, мы добавим ему людей, на волоках он договорится с вендами, с тем же Миронегом, все-таки тот ходил с нами на Миклагард, ну и подсоберет людей вокруг Хольмгарда. Кружным путем он придет к цели с гораздо большей силой, чем сейчас. Ну а дальше валькирии и Один-ас раздадут удачу.

Хельги и Гутхорм выпили за удачу. Хельги отер усы и спросил:

– Харальд, он ведь из Инглингов?

– Я не силен в родословных, – пожал плечами Гутхорм. – Но знаю, что его отцом был Хальвдан Черный, которого разрубили после смерти на части для придания удачи той земле, где он правил. А его дедом был Гудред, которого убил трэлль собственной жены – так она отомстила за смерть своего отца, Харальда Рыжебородого, которого прежде убил ее муж. Свое имя Харальд Косматый получил как раз в честь ее отца, а вот дальше я не помню.

– Харальд происходит из рода, потерявшего власть в Свеаланде, он из Инглингов, старых врагов гётов. Почему же он помогает нашему Сигмунду, сыну конунга гётов? – уточнил свой вопрос Хельги.

Гутхорм склонил голову, вспоминая все то, что слышал об этом.

– Харальду Косматому давно еще предсказывали большое будущее, даже моя жена говорила об этом. Теперь видно, что предсказание сбывается. Ведь он начал войну в возрасте десяти лет, а сейчас ему двадцать… или двадцать два, и он уже многое сделал, а теперь эта битва, про которую все говорят. Так что Эйстейн, убивший нашего Хергейра, недаром сбежал из своих земель, Вальдреса и Хадаланда[79]. Вероятно, он уже тогда понял, что для него как конунга все кончено… Хотя жена Эйстейна была сестрой матери Харальда Косматого! Так что их сын Хальвдан – родственник самому Харальду!

– А говоришь, не силен в родословных! – восхитился Хельги.

– Это не я, а моя жена Ингрид, – Гутхорм опять шумно втянул воздух через дыру меж зубов.

– Женщины помнят больше нашего, – промолвил Хельги и помолчал некоторое время, глядя на извивы огня между углями. – Я так понимаю, что Эйстейн сбежал из своей страны как раз после смерти жены, так как Харальда больше ничего не сдерживало. Эйстейн скитался по морям и восемь лет грабил на море, пока не узнал, что у нашего Хергейра слабая дружина. Теперь в Алдейгье у него появилась крепкая опора. Это не нравится Харальду, вот почему он помогает Сигмунду – ему надо выбить отсюда Эйстейна-конунга!

– Вот оно в чем дело! – удивился Гутхорм. – Этого Харальда не зря зовут Косматым, в нем есть эта непреклонность йотунов[80]. Значит, за Сигмундом большая сила?

Хельги пожал плечами.

– Думаю, его используют, а сил у него ровно столько, сколько есть. Этот Харальд Косматый действительно обладает прозорливостью настоящего конунга, или у него неплохие советники.

Хельги опять замолк, глядя на огонь. За морями шла большая игра. Видимо, не зря появился и человек связи. Мир делили конунги, как встарь, но происходило и нечто большее.

Со стороны дверей слышался женский смех – Звенка ловила свое короткое счастье с приезжими гребцами.

Голоса хёвдингов стали совсем тихими, они угадывали речь друг друга по губам. Хельги, сделав глоток хмельного меда, вдруг совсем шепотом произнес:

– Хотел тебя попросить быть сватом за сына моего Инги…

– Во как! Я надеялся свою дочку выдать за твоего парня. Или ты присмотрел кого-то познатнее в Алдейгье? – Гутхорм сощурил глаза. – Что за семья?

Хельги рассказал о дочери Гордой Илмы, о связях ее рода с соседями, о необходимости скрепить союз людей моря с народами леса. Гутхорм покачал головой, соглашаясь с другом – связи с местными родами надо укреплять, ну а для своей дочери он найдет жениха не хуже. При этом известии Оттар, сын Гутхорма, скривил презрительно лицо, но дружинники Гутхорма оживились в надежде на свадебный пир.

Сказав Гутхорму о сватовстве, Хельги вдруг задумался, когда же это он так решил. Или Гордая Илма решила все за него?

В старые времена люди определяли время для праздников по солнцу и луне. Год делился на четыре главных события – зимнее и летнее солнцестояния, весеннее и осеннее равноденствия. С новой луной после каждого из этих небесных изменений люди прерывали свои повседневные дела ради праздности и осмысления времени. Во время таких праздников они совершали жертвоприношения, не обязательно кровавые. Большинство жертвоприношений совершалось лишь возлиянием хмельного напитка на камни и возжиганием огня, но непременно сопровождалось словом и песней.

Жертвоприношение было древним способом разговора людей с будущим, с неумолимо надвигающейся неизвестностью. Конечно, весенний праздник отличался по настроению от осеннего, а зимний от летнего. Но в любом случае праздник солнечно-лунного перехода был важным событием для объединения людей и созидания совместного будущего.

В то время как Сигмунд собирал на Лауге-реке с помощью херсира Гутхорма ополченцев и заложников из сыновей местных хёвдингов для похода на Алдейгью, молодая луна указала местным людям приближение осеннего перехода и приуроченного к нему суйма[81].

Поэтому, пока Гутхорм пировал со своей дружиной у Хельги, вокруг усадьбы Гордой Илмы тоже собирались многочисленные гости, ставили палатки и куйваксы, десятки костров горели возле ее усадьбы, а семьи лесных людей прибывали и прибывали, как и все последние дни.

Для пира и жертвоприношений жителями леса собиралось заранее приготовленное хмельное олу, и недавно подстреленная дичь, и иные гостинцы для общего пира. Охотники несли с собой добычу, скотоводы гнали коров и овец, так что в загоне Гордой Илмы было уже тесно. Сгрудившиеся животные грустно взирали на людей. Темный лес, казалось, тоже следил за освещенной кострами поляной. Летели искры, дымные столбы, сливаясь, поднимались высоко в звездное небо.

Скоро зима. Оттуда, из ясной и бесконечной бездны, к земле приблизит свой взгляд первозданный холод, от которого деревья растрескиваются до сердцевины и птицы замерзают на лету. Не каждый человек переживет это трудное время. Поэтому и веселье осенью с рябиновым привкусом.

Многочисленные гости осторожно перебирались от костра к костру, встречались с родственниками и дочерями, отданными в другие семьи, обменивались новостями и терлись носами со своими внуками, растущими в других родах. У одних костров перебравшие яблочного бьёра уже горланили песни, у других слушали долгие рассказы о прошлом, иные знакомцы беседовали подальше от шума, а молодежь, быстро знакомясь друг с другом, объединялась в свои костровые круги. Любой праздник – это и встреча, и смотрины, и воспоминание.

Представив неревцев Гордой Илме, Инги перестал о них беспокоиться. Воинов херсира принимали с уважением и почетом, каждый лесной человек хотел выпить с ними и угостить чем-либо вкусным, старшие знакомили с ними своих сыновей и дочерей, дети просили показать оружие и заморские вещички. К ночи неревцы перестали держаться друг друга и разбрелись по стоянкам лесных людей. Воины, превратившись в охотников и строителей, пастухов и землепашцев, мешая слова разных языков, болтали, смеялись и пили вместе с лесными людьми.

Еще засветло Эйнар привел на осеннее стойбище пару барашков, своих диковатых братьев и сестрицу Салми. Об этом Младшая Илма, скривив рот, поведала Инги, тот в ответ лишь пожал плечами, правда, скоро сам за собой заметил, что ищет глазами Эйнара, явно надеясь отыскать рядом с ним Салми. Наконец Эйнар нашелся. Как всегда причесанный, в красивой льняной рубахе с вышивкой вокруг ворота, поверх которой надет крашеный шерстяной кюртиль, перехваченный поясом с бронзовыми накладками.

Эйнар развлекал толпу девчонок рассказом, как они с Инги делали запруду для рыбы, возвращали разбежавшихся коров, ловили быка и обнаружили хитрых гестиров Гутхорма. Сын Хельги только позавидовал, как легко Эйнар может из всего сделать всеобщее развлечение. Салми рядом с ним не было, зато были младшие братья, такие же серые и угрюмые, как обычно, хотя и нарядно одетые. Старшие женщины скоро увели девчонок помогать на кухнях, парни остались одни, и Инги оставил их и отправился к Илме.

Некоторое время он пытался держаться поближе к ней, она же, взяв на себя счастливую заботу о гостях, почти не сидела на месте. К ночи Инги уже валился с ног, а Илма все встречала новых людей, гоняла младших девок за выпивкой и лепешками, мальчишек – ставить приведенный скот и помогать старшим; следила, чтобы никто не остался без внимания и места.

Наконец и ее мать успокоилась, села вместе с главами семей у длинного костра старейшин. Старики больше молчали, восседая на шкурах, расстеленных для тепла поверх низеньких скамей. Огонь подсвечивал их древние обереги и украшения, темные лица бороздили морщины, а в глазах светилось любопытство и внимание. Говорили они мало, хотя понимали друг друга с полуслова. Несколько раз Гордая Илма пыталась усадить Инги рядом с собой, чтобы познакомить сына соседа с мудрыми людьми, с нойдами и великими охотниками, но тот рвался то помогать ее дочери, то убегал к молодежи, то блуждал по усадьбе, словно кого-то искал. Явно не понимал мальчишка, как важно познакомиться с уважаемыми людьми округи.

Но Инги просто стеснялся сидеть со стариками, да и не совсем понимал говоры всех этих одетых в шкуры людей. Когда они вдруг глухо смеялись, хлопая друг друга по плечу, он не сразу улавливал причины смеха и просто вторил, а когда замолкали, погружаясь в свои мысли, – терялся. А вот сидевший рядом с Гордой Илмой Туки из дружины ярла Скули, судя по всему, очень хорошо знал лесные языки и даже вставлял слова в разговор.

Сбежав от стариковского костра, Инги побродил меж гостевых стоянок и в конце концов подсел к маленькому костерку, где сидели знакомые ему сыновья одного из напарников Хельги. Их родители где-то пили с друзьями, а они, впервые оказавшись на таком сборище, чувствовали себя потерянными. Инги стал развлекать их рассказом об Альгисе и так увлекся, что не заметил, как появились братья Эйнара. Они встали вчетвером за его спиной, кто-то из них ткнул то ли нож, то ли палку ему в спину и процедил, что если он попробует заговорить с Салми, то его кишки скормят щукам.

Инги медленно поднялся. Он, конечно, был неправ, что все лето и осень охотился за Салми, но и они не правы, решая за свою сестру. Он не сказал ничего, но взглянул им в глаза по очереди и ухмыльнулся. Двое старших холодно смотрели на него. Крепкие ребята, да и младшие, хоть ростом гораздо ниже Инги, в драке окажутся неплохой подмогой для старших, но Инги был уверен в себе.

– Посмотрим, – только и сказал он. Тут за его спиной поднялись рудокопы-вадья, и Инги стало совсем спокойно.

– Еще пожелания будут? – он положил руки на пояс.

– Мы предупредили, так что следи за собой, – братья Эйнара развернулись и побрели меж костров дальше.

Теперь уже рудокопы решили развлечь и успокоить Инги – они стали рассказывать сказку о древнем конунге народа вадья, игравшем в давние времена с болотным ящером в загадки не на жизнь, а на смерть. Инги не однажды слышал этот забавный обмен словами, но и в этот раз выслушал с благодарностью. Тут к ним подсел Вилька, а вслед за ним его малолетние друзья, сыновья родственников Гордой Илмы. Когда старшие стали укладываться спать, молодежь косяком потянулась к костру Инги, где не было занудных стариков, требовавших тишины и покоя.

Костер рос вширь, все больше людей грелось у его тепла. Рядом с Инги вертелся Вилька, чуть в стороне пел старинные лесные песни Тойво, старший сын Гордой Илмы. Наконец, прервав свою работу по приему гостей, появилась и их сестра Илма. Правда, вскоре она убежала, так как без нее, конечно, ничего не могло происходить правильно, но все же стала время от времени возвращаться к стоянке. Вместе с ней у костра стали появляться ее подруги, за девчонками подтянулись молодые охотники и рыбаки, рудокопы и углежоги, пастухи и бортники – такие разные мальчишки и девчонки, молчаливые и разговорчивые, красивые и неказистые. Среди подростков затесались совсем мелкие детки, похожие на изумленных зверьков, которые такое скопище людей видели, возможно, впервые в жизни. Стало шумно и весело.

Но какая вечеринка без Эйнара! Он появился из темноты вместе со своими братьями, уселся прямо перед Инги, с другой стороны костра. Друзья улыбнулись друг другу, но не успели обменяться и парой слов, как девчонки набросились на Эйнара с просьбой спеть новые песни. Тойво замолк, а Эйнара долго уговаривать не пришлось. На ремне за его спиной оказалось многострунное каннеле[82], и как воин перед схваткой перекидывает щит со спины в руку, так и Эйнар ловко перекинул его себе на колени. Он запел песню об осени. Прошли праздники урожая, и ей пора возвращаться в родительский дом, к своей темной реке, текущей в глухом лесу, где до середины зимы она будет трепать лен и думать о нем. Будет помнить она о его руках, о его словах и грустить от той сладкой боли, которая теперь в ее сердце. Прошли праздники урожая, ей пора возвращаться в родительский дом.

Девчонки подпевали Эйнару с такой искренностью, словно эта песня была про каждую из них. Инги-то знал, что песню сочинил Эйнар, но все остальные думали, что это новинка из Гётланда.

Наконец, закончив все дела, вернулась к костру Илма. Потрепав головы братьям – Вильке и Тойво, она села рядышком с Инги. Теперь Тойво и рудокопы запели грустную песню о лосенке. Набегавшаяся за день Илма, положив голову на плечо Инги, тихо подпевала, закрыв уставшие глаза и вложив ладошку в его руки. Инги перехватил взгляд Эйнара на Илму, и тот добродушно улыбнулся в ответ.

Нельзя сказать, что Инги отбил Илму у Эйнара, хотя именно тому повязала она первый свой платок в прошлогодние осенние праздники. Просто Эйнара любили все вокруг, и кто только не повязывал на вечеринках ему платков, так что это получилось как-то само собой. Но зимой, во время празднования йоля, когда, по гётскому обычаю, скальды рассказывают о старых временах, Илма разглядела Инги, вернее, расслышала его. Так что еще во время зимних праздников, когда в доме тесно от множества гостей, они оказались под одним одеялом, и она искусала ему шею, стараясь не закричать от его ласк.

Тут у костра появилась Салми, решительно раздвинула братьев и села рядом с Эйнаром, устало прикрыла глаза. Как видно, она тоже помогала женщинам в доме Гордой Илмы и во время работы подвязала тесемки рукавов выше локтей, теперь все парни косились на ее обнаженные руки. Инги, лишь на мгновение взглянув на нее, отвел глаза.

Лосенок из песни Тойво встретил синицу и спросил ее о потерянной маме, потом куницу, и спросил ее о том же. Инги старательно не смотрел в сторону Салми, наконец поднял взгляд и, пользуясь тем, что она сидела опустив ресницы, долго смотрел на нее. Тут уж Эйнар и его братья перехватили взгляд Инги, и он медленно опустил глаза.

Год назад Салми была еще очень дерганой девчонкой с безумно блестящими глазищами. Тогда Инги больше в шутку пытался прихватить ее в каждом темном углу и говорил ей злые глупости. Какая-то хищная уверенность внутри него знала, что Салми легко ему достанется. Поэтому он играл с ней в кошки-мышки. Она бледнела и краснела в его присутствии и бегала за ним как хвостик под общие издевательства все дни осенних праздников. Это случилось у них на этом же поле, прямо у костра. На йоль, в середину зимы, когда все принимают у себя девушек-адив[83] и днем устраиваются смотрины, а вечерами жаркие игры в прядильнях, она не приехала погостить ни к ним, ни к их соседям, а отправилась с подругами в самые далекие поселения.

Инги так бы и забыл ее, но в дни весеннего солнцестояния, когда они вместе с родителями были на блинах в усадьбе Торда, случайно встретился с ней во дворе. Она стала совсем другой – повзрослела и превратилась в красавицу. И хотя они не перекинулись даже несколькими словами, он загорелся желанием снова с ней встретиться. Правда, сколько раз он ни заходил к Эйнару, увидеться с Салми так и не смог.

При этом Инги любил Младшую Илму, ждал встреч с ней, радовался ее радости, но с весенних праздников его постоянно тянуло к сестре Эйнара, и он мало что мог с этим поделать.

Лосенок из песни Тойво встретил лисенка, затем волчонка и спросил того о своей маме, но волчонок привел лосенка к своей матушке, на чем вопросы лосенка закончились. Всем было жалко потерявшегося лосенка, все снова и снова повторяли последние слова песни.

Салми подняла ресницы, посмотрела на Тойво, затем на других певцов. Движения ее были плавны и спокойны, темные брови над удлиненными серыми глазами весело морщились от удовольствия, когда голоса мальчишек выводили особенно жалостливые переливы. Инги пробежал глазами по ее сверкающим подвескам и украшениям на груди, скользнул к обручьям на обнаженных руках и опять опустил глаза на круг кострища, полный ярких углей.

Девушки затянули старую северную песню о том, как мастерит жена боевой стяг, и каждый ее стежок – как верный шаг и точный удар, и видит она судьбу знамени – либо оно принесет победу и славу вместе с гибелью, либо оставит жизнь, но принесет бесславие. Гадает жена, и стежок за стежком шьется знамя темными зимними вечерами. Сыновьям нужна слава отца, жене просто жизнь, и каждый ее стежок – как гадание и выбор судьбы.

Взгляд Инги следил, как язычки пламени перебегают по серым бревнам с красными прожилками, когда кто-то напротив стал палочкой подталкивать недогоревшие угли к середине кострища. Сквозь языки поднявшегося пламени Инги узнал руку и долго не поднимал глаз, с трепетом следя за ее движениями. Наконец его взгляд скользнул вверх по руке к поднятым до локтей рукавам, к наклонившимся вперед плечам, у которых, покачиваясь, блестели свисающие от висков подвески. Серебро задевало тесемки раскрытого из-за жара костра ворота ее рубахи, и там между краями отставшей от тела ткани отчетливо виделась тень между ее неожиданно полными грудями. Он смотрел на эту подвижную тень в раскрытом вырезе платья, не подымая ресниц, пока насмешливый подбородок ее не заставил посмотреть ей прямо в глаза. Они долго не отводили друг от друга взгляд.

Изрядно выпивший Альгис отошел от своего костра к устроенному на берегу ручья отхожему месту, домику над ямой с настилом, в котором тянулась длинная щель. Навстречу ему попался Туки, затягивающий на ходу тесемки на штанах, высоко подобрав при этом полы своей куртки из тонко выделанной кожи. Вепс, покачиваясь, остановился перед Альгисом и на смеси языков вадья и лопарей приветствовал прусса:

– Тере, тиррв! Говорят, твое путешествие закончено, всадник? Ты уже решил, куда направишься дальше?

Альгис удивился такому прямому вопросу.

– Не знаю, стоит ли это обсуждать, – Альгис заговорил на ливском языке. – Тем более я иду туда, откуда ты только вышел!

– Ах да! Давай-давай, я подожду у ручья, – вепс наконец справился с тесемками и оправил свою кожаную куртку.

Сделав свои дела, Альгис спустился к воде помыть руки. Вепс сидел на скамье у мостков и сразу заговорил, увидев его:

– Скули-ярл, когда мы нашли тебя в море, сказал, что для такого случая нужно много удачи!

– Или цель, чтобы двигаться дальше! – усмехнулся в ответ Альгис, вытирая ладони о подол рубахи.

– Все хотят жить, не у всех получается! Это точно удача. Судя по всему, у тебя ее хоть отбавляй!

– Может быть, – пожал плечами Альгис.

– Вот наш ярл и говорит, хорошо бы ты пошел с нами в поход на Алдейгью! – прямо сказал Туки.

– Это приглашение? Ты для этого отправился сюда, к Хельги? Чтобы помочь мне принять нужное вам решение?

– И для этого тоже, – широко улыбнулся Туки.

Они двинулись обратно, к кострам. Альгис нашел свое место, где уже спало несколько неревцев, и уселся у едва тлеющих углей. Накинул на плечи плащ. Рядом устроился Туки, которому, казалось, ночной холод был нипочем. Альгис раздул огонь, подбросил дров.

– Послушай, дед мой Витовт рассказывал старую, ливскую быль, – сказал Альгис. – Жил-был один очень удачливый рыбак, а его сосед был очень удачливым охотником, и жили они дружно, встречаясь на песчаных дюнах между лесом и морем. Все соседи говорили, что нет лучше этих двоих в своем деле. Все шло хорошо, но решили они поделиться удачей друг с другом. Рыбак пригласил охотника порыбачить, только рыба не захотела ловиться в тот день, охотник посмеялся над рыбаком и на другой день пригласил рыбака поохотиться, но и зверь не захотел попадаться под их стрелы, и теперь рыбак посмеялся над охотником.

– Обычное дело – похвастаешься, и рыба не поймается, зверь не попадется, – пожал плечами Туки.

– Все гораздо хуже. Все последующие дни они так и не смогли ни рыбу поймать, ни зверя добыть!

– А порознь получалось? Возможно, желая друг другу понравиться, они слишком старательно объясняли, почему не выходит. А ведь не стоит слишком пристально вглядываться в то, что, скорее всего, от тебя не зависит.

– Ты проницательнее, чем кажешься, – кивнул Альгис. – Быть может, смысл этой сказки как раз в этом, хотя ливы заканчивали ее по-другому. Каждый посмеялся над приятелем, и когда после нескольких попыток они разошлись, к удивлению соседей, оба стали обычными людьми, которые, как и все, ходят на рыбалку или на охоту, но при этом не имеют той сказочной удачливости, которой обладали ранее! Как сказал дед, смысл сказки в том, что не стоит смеяться над неудачей другого – сам станешь неудачником.

– В твоих словах есть правда, – задумчиво проговорил Туки. – Удача – вещь таинственная. Только я не понимаю, зачем ты рассказал мне эту сказку, которую наши ливы с Аити-реки рассказывают по-другому.

– Если уж друзья лишили друг друга удачи, то чего мне ожидать от незнакомцев?

– В таком случае за знакомство! – проговорил Туки, поднимая кожаную флягу.

Альгис подставил свой рог, Туки налил ему браги, затем Альгис подержал рог Туки, пока тот наливал себе. Они подняли в приветствии свои руки, и оба выпили одновременно.

– Илма говорит, что сын Хельги настоящий нойда, умеющий понимать знаки времени, – сказал вдруг Туки.

– Мне хвалили его отца, про сына ничего не знаю.

– А я слушал сегодня Инги у костра старейшин. Он рассказывал о тебе, и, по его словам, твое появление здесь означает некое завершение. Хорошее завершение, – сказал Туки.

– Хорошее завершение – это то, что сулит начало? – спросил Альгис.

– Ну не смерть же, – рассмеялся Туки.

– Хельги о чем-то похожем мне говорил. Инги просто передал слова отца.

– Неважно, кто и что сказал. Важно принять приглашение и отправиться в новый путь с новыми попутчиками. Скули-ярл зовет тебя в свою дружину! Это очень почетное приглашение, он хорошо платит и держит свое слово, – еще раз повторил свое предложение Туки и опрокинул рог себе в глотку.

– Я подумаю, – ответил Альгис, глядя на все более пьянеющего Туки.

Туки выжал из опустевшей фляги всю брагу, тщательно деля остатки жидкости пополам.

– Давай, за совместное путешествие! – предложил Туки.

Альгис приподнял рог. Они выпили до дна, благо уже мало оставалось. Туки попробовал налить еще, но, поняв, что, сколько ни жми, толка не будет, стал шарить в поисках выпивки под покрывалами спящих неревцев, ничего не нашел и с трудом поднялся.

– Хозяйка здешних ветров Илма гадала мне на тебя, нам с тобой по пути и предстоит дальняя дорога, – проговорил он и нетвердой походкой двинулся меж костров.

Альгис остался, размышляя о предложении ярла. От большого молодежного костра доносилась песня о знамени. Просветы огня между спинами людей были похожи на раскаленные прожилки в углях. Альгис поднял глаза на нависающую над ним тьму.

Совсем опьяневший Туки далеко не ушел: он явно позабыл, где оставил свои вещи для ночевки, и теперь попытался улечься там, где, как ему показалось, лежали свободные шкуры. Оказалось, что под ними спят охотники со своими женами и дочерьми, невеликие ростом, но в большом количестве. Туки поднял одну шкуру, другую, обнаружил, что все места заняты, и вздохнул.

– Развелись тут, лесные людишки, – руотси уселся на бревно, горестно опустив голову на колени.

Рядом с ним, икая с перепоя, сел разбуженный охотник, хмуро оглядел похожего на гору гребца. Туки поднял голову, повернул лицо к охотнику и вздрогнул, увидев рядом с собой маленького лопаря со всклокоченными волосами…

– Пшел вон, малорослик! – пихнул он своего соседа.

Лопарь отшатнулся, встал и молча двинул в ухо Туки, который и сидя был вровень со стоящим лопарем. Туки отмахнулся длинной ручищей и опрокинул охотника через бревно. Тот, лежа, пнул Туки пяткой, но руотси поймал его ногу, перекинул, как куклу, поближе к углям, затем встал на четвереньки и, удерживая левой рукой на земле, стал молотить по лицу тяжеленным кулаком.

Тут на Туки толпой бросились мальчишки от молодежного костра, и на руотси посыпались удары, от которых тот в легком недоумении стал прикрываться, как от дождя. Но бездействовал Туки недолго – крутанулся по-звериному и снес тяжелыми ударами и Тойво, и Инги, и мальчишек помельче.

Альгис медленно встал от своего костра и пошел к дерущимся. Его наметанный глаз успел заметить, что Инги не слишком хорош в драке и подставляется под удары даже такого пьяного, как Туки. Следующим ударом верзила явно мог добить Инги, но тот, нырнув ему под руку, тычком головой в челюсть сбил вепса. Правая бровь Альгиса приподнялась от удивления – парень оказался проворнее, чем он ожидал!

Альгиса опередили двое неревцев, спавших у его костра, они раскидали толпу детей вадья, охотников и рудокопов. Тойво, брат Илмы, вступил в неумелый обмен ударами с одним из них. На втором повис Эйнар, а трое его братьев руками и ногами пытались свалить «стреноженного», но тот, не останавливаясь, продрался к Инги, который уже оказался верхом на Туки, и достал его ногой в ухо – голова Инги тряхнулась как мяч, и он отлетел в сторону. Как пришедший с неревцами, Альгис должен был бы драться на их стороне, но он был все-таки гостем Хельги…

Альгис отбросил лесных мальчишек и заорал на неревцев Гутхорма, рявкнул на морском языке Эйнару, чтобы тот остановил братьев, похватавших дровины. Вряд ли ему удалось бы остановить свалку, но в толпу драчунов ворвалась Гордая Илма, раздавая, как медведица, оплеухи направо и налево. Даже Альгис вздрогнул, когда она грозно предупредила его взглядом от лишних движений. Ее неожиданно твердый голос успокоил всех, кто был рядом. Прибежали другие женщины, молодежную потасовку загасили. Альгис наклонился над Туки – тот уже спал с улыбкой на лице.

Инги проснулся затемно. Огромное кострище еще светилось тусклым светом, вокруг спали люди. Слева, уткнувшись в плечо Инги, сопела Илма, почти с головой укрытая шкурой. Инги лежал на спине, положив опухшие кулаки на живот. С внутренней стороны губ болтались какие-то лохмотья, и язык раз за разом непроизвольно их вылизывал. Левый глаз совсем заплыл, Инги неловко было смотреть прямо перед собой, и видел он лишь те звезды, что горели над самой кромкой леса между вершинами лопарских куйвакс.

Вчера после драки, когда все утихомирились и Илма с девчонками обтирала мальчишкам ссадины, собрав всех драчунов вокруг себя, подсевший к ним Альгис завел, словно в шутку, так что было понятно только Инги, речи о рунах Ослушницы Отца древних песен[84].

Инги, конечно, знал от Хельги о людях связи, тот рассказывал, что такие люди мало поддерживают взаимные торговые или дружеские дела в обычной жизни, каждый из них как бы в одиночку занимается познанием чего-либо так глубоко, насколько может, но при этом они слышат друг друга через реки и леса, словно находятся рядом. Один задумается о чем-либо, а другой остановится и подумает о том же. Именно так они откликаются на вызов времени, когда вдруг затевают священную игру, в которой решается будущее целых стран и народов.

Весть о начале такой игры проходит, как неожиданно замеченная строка в древнем сказании или полученное прорицание. Простой человек и не обратит внимания на всего лишь слова, а люди связи вдруг снимаются с места и едут за многие дни пути, чтобы подробнее узнать мнение себе подобных. Хельги говорил Инги, что пока лишь ожидает – не получится ли из него истинный человек связи. Отец ждал, но не настаивал на вовлечение сына в древнюю игру. Да, Инги умел читать и древние и нынешние руны, да, он задумывался о прошлом и будущем, но кто знает, сможет ли он стать тем, кому можно рассказать и который сможет услышать.

Альгис же стал говорить с Инги так, словно тот уже один из них, сказал, что его зовет ярл Скули в дружину, но главное, он хочет найти в Хольмгарде Ахти, о котором ему рассказал Хельги. Альгис сказал, что старики слишком осторожны, а тайна требует смелости. Еще он предложил обучать Инги боевым навыкам, сказав, что голые руки и умение двигаться порой опаснее, чем руки с железом. Инги с пьяным воодушевлением ответил, что с радостью отправился бы в поход – когда еще в их глуши будет столько славных людей, к которым присоединиться мечтает любой парень!

Но теперь он лежал, смотрел на звезды и думал о том, как же он, сын бонда, оставит хозяйство? Кто будет помогать отцу? Кто выйдет с ним на охоту по первому снегу, кто станет заботиться о скоте, гонять волков от овец, кто начнет с ним шить лодку, которую тот наметил доделать зимой? С кем будет ставить силки и капканы на пушного зверя? Кто в конце зимы заготовит дрова на год вперед? С кем он будет ловить рыбу на весеннем ходе, кто будет пахать поле, сеять ячмень и рожь, рассаживать и подвязывать хмель, с кем поедет он за рудой, крицей и древесным углем? С кем прокует заготовки, с кем заготовит сено и, главное, с кем он будет встречать друзей и недругов? Только с трэллями-рабами да с вольноотпущенником Хотнегом и его сыновьями?

В темноте просвистели крыльями невидимые утки. Инги смотрел в темноту неба и молча прислушивался не то к лесу, не то к себе.

Где они – эти пути, на которых судьба не провалится, как на болоте с гати нога? Где дороги, на которых судьба не заснет дурным сном, как в зарослях багульника, и где тропы, на которых судьба, обманувшись в тумане, не затешется в невозвратные топи.

Когда они в такой же ранней предутренней темноте сидели с Эйнаром на реке, кто бы сказал, что спустя всего несколько дней он будет думать о том, уходить или нет из дома. Все казалось простым, лишь мысли о Салми беспокоили его тогда. А теперь звезды сверкали над кромкой леса совсем по-другому.

Вновь проснулся он уже в рассветных сумерках. Инги почувствовал какое-то движение и приподнял голову, оглядываясь.

Темный сильный зверь скользил бесшумно в тумане по серо-зеленой траве с юга. Его текучее движение лишь дрогнуло на мгновение, словно зверь почувствовал, что замечен, и, тут же прильнув к земле, он будто растворился в траве. Инги, уже готовый вскочить, проследил колеблющийся след в воздухе, тянущийся к главному дому Гордой Илмы, но тут дверь распахнулась, и на порог дома вышла сама хозяйка, топнула ногой, словно отпугивая лисицу, и, оглянувшись по сторонам, снова закрыла дверь.

Улегшись снова, Инги даже не успел обдумать, что такое увидел, как вновь уснул.

Утреннее солнце едва проглядывало сквозь дымку высоких облаков, освещая темные груды вещей, людей и жилищ. Старшие женщины и старухи, забыв свои вечные склоки и страхи по поводу сплетен, обид и сглаза, как-то тихо сговорившись, ушли все вместе к лесному роднику и соседствующему с ним камню-сейду[85], чтобы совершить свои тайные женские обряды.

Мужчины, оставшиеся у костров, тихо разговаривали и созерцали тлеющие угли. Дети и собаки блуждали по огромному стойбищу, между сонными людьми, и скулили, не понимая, что происходит и почему вчерашнее веселье сменилось тишиной. Взрослые не объясняли им, что к вечеру будет происходить большое осеннее жертвоприношение. В ожидании перехода к зимнему Чужому времени все замерло и остановилось.

К полудню на стойбище к Гордой Илме зашли Гутхорм с сыном Оттаром, Хельги-годи, его напарник Торд и новый поселенец Грим с сыновьями Вигфусом и Офейгом. Эйнар тут же увел Оттара и сыновей Грима к молодежи, а старшие долго говорили со старейшинами родов. Так сюда, на берега Лауги и Лемо-йоги, пришли вести из большого мира.

Гутхорм рассказал многое из того, что слышал от купцов и узнал от хёвдинга Сигмунда. Заявил, что Сигмунд достойный человек и идет на Алдейгью защищать права дочери Хергейра, убитого три года назад. Добавил, что Сигмунду нужны люди в этом деле.

Ответа не последовало, так как не было здесь, кроме Хельги, людей, которые ходили бы с Сигмундом в походы, пировали с ним после побед и делили с ним удачу.

Хельги, видя, что старейшины и соседи помалкивают, перевел разговор на нового поселенца и попросил Гутхорма представить его. Херсир, разочарованный молчанием старейшин, представил переселенца совсем кратко:

– Его зовут Грим, он гёт из Восточного Гётланда. Дальше он расскажет сам.

Грим, крепкий мужчина с темно-русыми волосами, вышел вперед и, заложив большие пальцы за ремень, простыми словами поведал о себе:

– Я жил у моря, где трудились мой отец, дед и прадед. Но на наших берегах становится все меньше порядка и уважения к старшим. Толпы молодежи, которые раньше стремились воевать с франками и островными англами, норовят теперь пограбить на берегах Восточного моря. У меня год назад викинги перебили большое стадо коров, да еще я не поладил с новым свейским херсиром, поэтому я не стал ждать, пока сожгут дом вместе с людьми в нем. Я оставил свои земли в опеку соседям и ушел за море, с купцами на остров Гутланд. Там мне и рассказали то ли правду, то ли небылицы о ваших краях. Мол, земля тут плодородная, растут дубы, липы и орехи, есть отличные луга для скота, хороший народ, чтущий законы и мир.

Присутствующие покивали головами про чтущих законы и мир – это он хорошо сказал. Грим, увидев поддержку, продолжил:

– В поездке по Лауге-реке я многое увидел: дубы и липы действительно тут растут, и луга вдоль реки отменные, так что за эту зиму приму решение, где поселиться. У меня трое мальчишек, двоих вы видели, малой остался с матерью, еще с ней два племянника и три племянницы, короче, три девки на выданье. И еще с ней тетки, сестры и работники. Одних только свиней привез штук тридцать, еще и овец. Сейчас это все у Гутхорма, в его усадьбе. Он предложил мне остаться на берегу, но я хочу пахать землю и поменьше видеть морских бродяг. Думаю, подальше от моря будет спокойней.

Услышав о девушках на выданье, да еще из Гётланда, соседи оживились, особенно Торд. Взглянул на Хельги, мол, давай найдем землю для этого человека. Хельги кивнул, соседским парням хорошие невесты нужны. Мужчины стали расспрашивать Грима о его умениях, предложили сесть, поднесли олу. Оказалось, что Грим продавал в Гётланде бочки, разного размера и назначения, которые сам умеет делать. Хельги тут же прикинул, что они с округи смогут вывозить по реке сыр, эль, деготь и все что угодно, и сказал окружающим, что обязательно надо выделить землю и уговорить Грима поселиться здесь, в округе.

Наконец дождались вернувшихся из леса женщин. Старшие среди них позвали Гутхорма и Хельги к широкой скатерти, усадили мужчин на подушки и шкуры. Садились старухи напротив, говорили неспешно, вынимали и раскладывали камни, гадая, обходили хёвдингов по кругу, пели тихие песни, возлагали руки им на плечи.

От женщин леса с размягченными лицами отошли Гутхорм и Хельги – гадание о будущем было благоприятным, слова успокаивающими, прикосновения и заговоры потушили все мысли и тревоги. Гутхорм мечтательно смотрел своими голубыми глазами поверх кромки леса, когда они подошли к костру, где сидел Инги с подростками. Тут Хельги остолбенел, увидев подбитые рожи встающих перед ними мальчишек, а Гутхорм просто заржал, опустив взгляд на их опухшие лица.

Хельги жестко спросил у сына, что произошло. Тот начал мямлить о том, что пришлось защищать лопаря от Туки, ну вот и получили от неревцев. Тут уж и Туки, и неревцы стали хвалить мальчишек за то, что заступились за охотника и дрались хорошо. Хельги продолжал хмуриться, но за сына вступился Оттар, сын Гутхорма:

– Не подерешься – не познакомишься! Ну, помахались, теперь вон бьёр вместе попивают.

– Да, похоже, они не держат зла друг на друга! – поддержал сына херсир и похлопал Инги по плечу. – Красивые такие дренги отправятся в дружину Сигмунда!

– С такими рожами не к Сигмунду отправляться, а к самим троллям[86] на ужин! И те испугаются! – проворчал Хельги.

Когда воздух тронули ранние сумерки, в лесу застучали бубны-каунусы, протяжно загудели мунхарпы[87]. Это мудрые нойды звали людей на большое осеннее жертвоприношение. Сегодня вместе со стариками и старухами, решившими еще до зимы уйти по своей воле, уйдет по жребию кто-нибудь из участников действа.

Потянулись на зов гости Гордой Илмы. Шли они по тропе в личинах из бересты и кожи, в вывернутых мехом наружу шубах, распевая древнюю песнь, перекликавшуюся с зовом из леса.

Тропа вывернула на большую поляну, где плясали за прогоревшим кострищем нойды. Сгрудилась толпа перед ними, тогда один нойда, позвякивая нашивками и колокольчиками, взял заготовленную бадью с водой и, произнося слово за словом, залил остатки костра. Зашипела вода, белый дым плотным столбом пошел вверх. Тут разгреб нойда золу ногой, поставил на черное пятно бадью вверх дном и установил сверху небольшой короб, переданный ему помощником.

Пришедшие, не переставая тихо петь, внимательно следили за движениями нойд. Люди пришли совершить плату за тайну времени, за несколько лет жизни вперед. Речь не о зиме, перед которой каждую осень приносилась жертва, на этот раз совершалось большое жертвоприношение, чтобы тьма будущего не взяла лишнего.

С просьбой о жизни взметнулись ввысь голоса. Пошел нойда вокруг погашенного костра, увлекая за собой пришедших, закручивая вокруг короба с жребиями и людей, и поляну, и лес, и небо над ними. Перед тайной смерти и жизни их предки когда-то выстроили обряд, который помогал им выжить столетиями в этом лесу, под этим небом, на этой земле.

Крутилась толпа, стучали арпы-колотушки по каунусам-бубнам, и пятки стучали о землю, в небо поднималась древняя песня. Ведущий-нойда схватил с кострища короб, перетряхнул его несколько раз, двинулся в обратном направлении, петляя между людьми. В коробе клацали темные и светлые клинья. Их мало, на всех пришедших не хватит, но тем, кто рискнет, светлый знак подарит удачу на годы вперед. Кого-то духи заставят выбрать темный знак; кто знает, сколько их там?

Пляшущие люди начали увязываться вслед за нойдой, струились друг за другом сквозь встречную толпу. Топот ног становился все сильней, короб звучал все громче, бубны били быстрей, и песня кричалась веселей.

Вдруг нойда обернулся и выставил короб на вытянутых руках идущим за ним людям. Многие шарахнулись в стороны, но один смело выхватил и предъявил знак. Вот и другие смельчаки радостно запрыгали, и следующие, и еще… От человека к человеку метался нойда с коробом, многие не решались, большинство, видя всеобщую радость, забыв о том, что есть и смертный знак, начали давиться, пытаясь заполучить удачу.

Но вот одна рука замерла, сжимая темный клин. Оборвалась песня. Несколько рук вытолкнули на загашенное кострище избранника в берестяной личине, по росту мальчишку, усадили его на бадью и набросили ему на голову светлую холстину.

Пошли в пляске нойды вокруг кострища, зазвучали опять слова юойгама, древнего языка камланий. Сделавшие свой выбор старики и старухи сели рядом с избранным на золу, сами закрыли себе лица платками. Вокруг неподвижных людей, расправляя веревки, засуетились участники действа – и вдруг бросились к ним. Захлестнули петли вокруг их шей, потянули с силой концы веревок в стороны. Один за другим сникали сидящие, задушенные силой десятков рук. Запели нойды над сникшими, еще сильней застучали арпы-колотушки по расписным бубнам.

Темнело, и темная толпа людей, сливаясь, все более походила на одного большого зверя. Стучали звучные бубны, гудели мунхарпы, взлетала к появившимся на небе звездам песня на забытом языке. Темный лес стоял неподвижно.

Когда-то Ивар, отец Хельги, был допущен старейшинами леса к такому ночному пиру после осеннего жертвоприношения, но ни он, ни его сын не участвовали в самом игрище, лишь дожидались, как свидетели, вечернего возлияния. Теперь Гутхорм-херсир сидел рядом с Хельги, молчал и посматривал на лица людей, выходящих из сумерек. Подле отцов были и сыновья, Оттар и Инги. Сын Хельги пытался высмотреть среди возвращающихся из леса знакомых, наконец, увидев Тойво и Гордую Илму, успокоился.

Скинув личины с окаменевших лиц, люди подсаживались к длинному костру, кивали друг другу, оглядывались в поисках родственников.

Девчонки разносили ковши с олу, вареные яйца и пироги с рыбой. Люди, отпивая из чаш, передавали их соседям. Вскоре зазвучали слова, поначалу тихо и робко, сложились в разговоры. Люди вернулись в мир людей.

Невдалеке от Инги уселся брат Илмы Тойво. Инги кивнул ему, тот отвернулся. Мышцы Тойво еще дрожали от мертвенной холодности, а ладони горели от веревки, которой душили избранных.

Мужчины передавали друг другу братины[88] с олу, заедали хмельной напиток пирогами и, все больше оживляясь, заводили разговоры о будущем, о прошлом, о своих предках и погибших друзьях. Оцепенение после жертвоприношения прошло, люди оттаяли. Встали старухи и старики, разошлись по куйваксам, чтобы остаться наедине со своими мыслями, остальные участники действа уже веселились у теплого костра, спины их защищали косые навесы, шкуры и подушки, мрак ночи был отодвинут светом и теплом.

Вот уже мужчины принялись вспоминать случаи на охоте, и в этих рассказах все выглядело смешным и веселым, несмотря на отмороженные пальцы, рваные раны, сломанные кости и потерянных друзей. Глухой смех стал перекатываться вдоль костра.

Инги, глядя на языки пламени, на теплые лица людей, успокоился, но вдруг сообразил, что все это время не видит юного Вильки, который никогда не упускал возможности чем-нибудь перекусить. Инги смотрел и влево, и вправо, но непоседы Вильки не было видно. Бледное лицо Гордой Илмы насторожило его. Он позвал Тойво и спросил у него, где его брат, тот лишь пожал плечами. Ужас догадки пробил сердце Инги.

Кругом, за краями навесов, стоял черный лес, и оттуда, из окружающего мрака на людей смотрел сам Велс. Там все еще звучали бубны-каунусы, там в темноте нойды завершали свое действо.

Инги замер, прислушиваясь к себе, но не успел поймать мысль, как рядом с ним уселась Илма, ткнулась лбом в плечо. Весь день она готовила вечернее угощение, намывала посуду, готовила скатерти и подушки, только что разносила пироги, брагу и олу. Теперь ей хотелось просто спокойно посидеть рядом с любимым.

Инги не стал спрашивать ее про Вильку, укрыл своим плащом, сам прислушался к тому, о чем говорят Гутхорм и Хельги.

Они рассуждали о пути Сигмунда к Алдейгье и о том, как много препятствий придется преодолеть сыну конунга. Инги стал внимательным, запоминая названия далеких мест, попытался увязать свои обрывочные знания о большом мире с тем, что сейчас услышал. Даже переспросил отца о волоке на Соолане-реку[89] и о ветрах на озере Ильмери, затем стал расспрашивать о далеком Хольмгарде.

Илме было уютно и хорошо, она не сразу сообразила, о чем говорят мужчины, их голоса успокаивали и усыпляли, но когда она поняла, насколько подробно Инги расспрашивает отца и херсира, то насторожилась, а затем тихонько скользнула к матери.

Гордая Илма улыбнулась дочери, обняла одной рукой.

– Я говорила с Хельги, скоро будем принимать сватов, дочка…

– Аити, я тоже думаю только об этом; но о каком походе толкуют Хельги и Гутхорм?

– Обычное дело, мужчины говорят об охоте, рыбалке, походах и войне.

– Аити-матушка, они говорят о походе вверх по Лауга-йоги…

– Гутхорм каждую осень проходит вверх по течению до Орьяд-йоги – что странного, дочка?

– Они говорят о волоке, о ветрах на Ильмери, о норвежцах на Олхаве-реке, – разозлилась Илма. – Они явно собираются забрать моего Инги! Мне кажется, вы все сговорились против меня. Вчера Альгис вел странные речи с Инги, так, словно уже решено, что они идут с Сигмундом, а Инги после этого был тих и задумчив и утром лежал, думал о чем-то.

– Кто же пойдет в такой путь на зиму глядя, через волоки и буйное Ильмери, да еще на Олхаву-реку с ее порогами? – попыталась успокоить дочь Илма.

– Мое сердце ноет, матушка! Уйдет, уйдет Инги с ними. Улетит, как домашний гусенок улетает вслед за стаей диких гусей! – Илма помолчала и добавила: – Тогда я пойду с ним!

– Нет ничего проще для женщины, чем отправиться в дорогу, ища ветра перемен, каждый предложит ей и пищу, и кров… Она даже может стать наложницей великого конунга и иметь золота и рабов больше самой богатой хозяйки из племени вадья или всех эстов. Только это не твое предназначение, дочь, и твой Инги не ребенок, чтобы быть с ним все время рядом. Сила твоя и ветер, который поможет ему, там, – Гордая Илма коснулась живота дочери. – В твоем животе, отсюда ты поможешь ему куда лучше всякого мельтешения под ногами.

– Но как же я? – На глаза Илмы опять навернулись слезы. – Я надеялась жить…

– Твоего брата сегодня забрал Велс, – прошептала Гордая Илма в ответ на хныканья дочери.

Та не сразу поняла слова матери, посмотрела на нее, обернулась на Тойво.

– Как… зачем? – Илма зарыдала, уткнувшись в подмышку матери, та сидела с каменным лицом, слегка похлопывая ладонью по спине дочери.

– Надеюсь, затем, чтобы с Инги ничего не случилось, и с нами, и с нашими соседями. Надеюсь… Если он стоящий человек, он уйдет в этот поход! И, надеюсь, вернется живым и здоровым.

Подняв заплаканное лицо, Илма утерла слезы.

– Но как же я?

– Не строй из себя простушку, – огрызнулась Старшая Илма. – Ты все умеешь, ты сможешь сберечь его даже отсюда! Или ты хочешь, чтобы я пожалела тебя?

– С войны не возвращаются живыми и здоровыми, ты сама говорила, аити!

– Это уже не наше дело. Каждому выкована своя судьба. Твое дело вырастить свою, а не хныкать.

На следующее утро Гордая Илма была на ногах еще затемно. Много дел у хозяйки, когда столько людей собирается к ее дому, но, когда Хельги наконец спустился к ручью умыться, она оказалась рядом.

– Я приказала своим отнести в твое святилище свежего олу.

– Спасибо, Илма! В эти дни эля потребуется много.

– Гутхорм привез пару девушек, – продолжила Илма, подавая Хельги полотенце. – Хорошо бы одну из них выкупить. По осени рабыни не так дороги.

– Верно, не в цене дело, – проговорил Хельги, вытираясь.

– Среди них дочь Саукко с Саба-йоги, я обещала ее матери, что оставлю девчонку в этих краях.

– Зачем? Саукко не уберегла своих, чем ее дочка лучше?

– Для нашей земли будет лучше, чтобы ее род продолжился на ней.

– Хорошо, сделаю.

Они вместе вернулись к дому Илмы. На поляну как раз выносили скамью для херсира. Продолжался суйм лесных людей. Херсир сел на подушку, рядом встал Оттар, с другой стороны Хельги, тут подошел и Инги. Отец не смотрел на сына, лишь представляя, как смешно тот выглядит со своим синяком вокруг глаза.

Пошли обычные разговоры, мужчины обсуждали будущие дела. Землепашцы говорили о совместной подсеке и пожоге для расчистки полей; заслышав это, лоппи возмутились, мол, там хорошие места для охоты. Бонды предложили отложить решение на другой день, зная, что лоппи легко отдают свою землю, если их хорошенько напоить. При этом лоппи и вадья самостоятельно сговорились, кто на каких порогах будет брать лосося. Вадья обсудили зимний постой скота и забой в ближайшие дни, лоппи наметили большие охоты зимой и места сбора. Тут же начали сговариваться о торговле, но Гутхорм вмешался, сказав, что сделки требуют разговоров с глазу на глаз, нечего тратить общее время на свои торговые дела. Херсир добавил, что торговля требует мира, а хочешь мира, будь добр, участвуй в военных делах. Херсир еще раз сказал о походе Сигмунда на Алдейгью и о том, почему он его поддерживает, сославшись на право дочери убитого конунга Алдейгьи на справедливость.

Мужчины покивали головами, но слов решения так и не было сказано.

По дороге домой, когда руотси возвращались к усадьбе Хельги, на развилке тропинок отец коснулся плеча сына, мотнул головой, приглашая за собой. Инги с недоумением последовал за отцом в сторону священного двора с раскидистым дубом. Остальные молча пошли вслед за Гутхормом в сторону гарда Хельги.

Отец и сын прошли через луг. Глядя на погребальный холм, Хельги поднял руку и приветствовал Ивара и Гудрун, мать Инги.

– Привет, мам! Привет, дедушка, – улыбнулся Инги.

Они вошли сквозь ворота за темные плахи изгороди под широкие ветви дерева. Годи приветствовал дерево, небо и камни. Затем разжег на одном из кострищ огонь.

– Время сжалось, – сказал Хельги, подкладывая веточки. – Еще весной я думал, что да, наверное, ты в этом году должен стать тем, кем предназначено, но все откладывал. Хотел сделать это красиво, потратив пару дней, пригласив достойных людей, а делаю все в спешке, без свидетелей, да еще и ты с подбитым глазом. Но откладывать дальше некуда, так что приступим.

Хельги поставил тяжелую дубовую скамью между костром и деревом, сел на нее верхом, расстелил на ней кусок светлого холста, рукой указал сыну сесть перед собой. Инги уселся напротив, отец вынул из ножен на поясе небольшой нож.

– Сделаем для тебя Слейпнира[90]. Давай левую руку.

Инги подал руку ладонью вверх. Хельги сделал легкий надрез в основании ладони сына и собрал его пальцы в горсть, кровь стала наполнять ее, а Хельги, макая в нее свой палец, нанес на ткань пересекающийся узор, ничуть не похожий на коня. Затем нанес руны на запястье сына. Кровь перестала течь. Хельги облизал свой палец и, положив на ранку пучок мха, согнул пальцы сына.

– Это поле игры, размеченное твоей кровью, – сказал годи, плавно встряхнув ткань. – Слушая кровь внутри себя, ты услышишь шепот рун. Думаю, ты догадался, почему это поле называют Слейпниром?

– Три атта[91] по восемь рун, восемь ног по три руны.

Хельги кивнул.

– Да и мы с тобой сидим на четырехногой скамье, добавляя свои четыре. На севере для этого используют восьмирогие бубны, но Ивар, твой дед, любил простоту, я тоже. Поэтому вот тебе кусок ткани, твой Слейпнир. Сможешь разложить?

Тишина обволокла Инги, а предчувствие скорости наполнило ознобом пальцы. Он одну за другой достал из поясной сумки деревянные плашки с вырезанными на них рунами. Безошибочно разложил все руны по перекрестьям узора, образуя правильный расклад. Хельги оценил, какие руны вышли последними, улыбнулся, глядя на явленный порядок рун, и кивнул сыну:

– Хейлс, эрилаз! Хейлс!

– Уже? – спросил в недоумении Инги, все еще не осознавая себя настоящим эрилом.

– Эрил не тот, кого называют таким или ради которого совершают сложный обряд, а тот, кто идет по пути знания, не останавливаясь из-за лени, предрассудков или общепринятых устоев. Помни, что ты все знаешь и ты ничего не знаешь. Будь внимателен и тих, чтобы услышать шепот рун. Исследуй каждую из них, исследуй их связи и корни. Это долгий путь, ты уже на нем, и, если не уклонишься с него, он сделает твою жизнь долгой.

Хельги встал, шагнул к Инги, заставил его сесть лицом к дереву и, стоя за спиной сына, поднял руки:

– Я, Хельги, сын Ивара, призываю всю свою свентаз-силу, всю свою хайлагаз-целостность и всю свою аудагз-удачливость сюда в это мгновение и в эти руки, и передаю тебе, Инги, моему сыну! – годи возложил ладони на голову Инги. – Да будет наполнена силой твоя жизненность, непоколебима целостность и неотъемлема удачливость!

Высоко-высоко над вершиной дерева звенела морозная тишина.

Во время осеннего суйма, как давно уже порядились люди округи, передавались и дары для херсира руотси. По кунице с лука взрослого охотника или с сохи землепашца. В обычные годы их принимал Хельги-годи, но он был не особенно требователен к точности исполнения, часто прощал до следующего года, а там и просто забывал. В этот раз на суйм прибыл сам херсир с дружиной, и все старались принести все в полном объеме. Это были давно установленные дары, которыми обмениваются руотси с вадья и лопарями ради мира и порядка. Как два рода, обмениваясь дарами, в конце концов объединялись через свадебный обряд, так и народы, обмениваясь дарами, упорядочивали мир. Древнее слово «ряд» в такое время воплощалось в видимый обряд по созданию порядка. В обмен на меха руотси поддерживали мир, а где мир, там продолжалась жизнь.

Гутхорм с дружиной вышел из гарда Хельги и двинулся к святилищу. От усадьбы Гордой Илмы подошли главы родов и старшие в семьях мужчины леса. Все расположились прямо на лугу, перед оградой священного места. На могильном холме, насыпанном над прахом Ивара, мальчишки поставили скамью, положили на нее подушку. Херсир в плаще и красной рубахе уселся на нее. С одной стороны от него встал знаменосец со стягом херсира, с другой – в синей рубахе Хельги, годи округи. Вкруг холма расположилась вооруженная дружина Гутхорма. Отдельно встали: Туки из дружины Скули-ярла и Альгис-прусс, Оттар со своими дренгами, Инги с Эйнаром, сосед Торд и гость Грим с сыновьями.

После недолгих слов, подтверждавших, что все делается по старине, лучшие люди вадья и лоппи передали херсиру вязанки мехов от лесных людей. Дренги Гутхорма сложили подношения на расстеленные кожи и так, чтобы всем было видно.

Казалось бы, о чем спорить в лесу, но люди всегда найдут, из-за чего сцепиться чуть ли не до смерти. Лесные люди могли бы решить эти дела на своем суйме, но раз уж так повелось, что руотси со своими дружинниками утверждали решения, то мало кто хотел сопротивляться ходу вещей. На этот раз споров особых не было, Гутхорм вел разговор миролюбиво, терпеливо слушал о местных делах, судил по законам северян, но с учетом местных обычаев.

– Время нынче опасное, – сказал Гутхорм, завершая обряд передачи даров. – Везде по Восточному морю, от Западных проливов до Кирьялаботнар[92], раздолье для всякого сброда и викингов. Курши нападают на береговых виру. Венды на юге воюют с тормой. Торма недавно напали на ваших родственников, живущих за Лаугой. Все лезут друг на друга, никакого порядка.

– Мы за долгие годы научились здесь жить мирно, но наш мир мал, и в случае вторжения викингов с запада или вендов с юга мы вряд ли сможем противостоять им. Нам нужно быть под властью и защитой конунга, который сможет дать всей этой земле порядок. Мирное время удерживается только силой, такой большой силой, которой либо доверяют, либо боятся. С хорошим конунгом на земли бондов приходит мир и достаток. Возможно, Сигмунд, сын конунга гётов, сможет стать конунгом Алдейгьи и наведет порядок на границах этой земли.

Мужчины одобрительно закивали головами.

Херсир объявил, что местным семьям было бы почетно дать людей Сигмунду в ополчение. Добавил, что сам отправляет в поход своего сына Оттара, и похвалил нового поселенца Грима, который решил послать двоих своих сыновей. Хельги уже хотел поддержать Гутхорма и сказать о своем Инги, как его опередил Торд и сказал, что он, безусловно, поддерживает херсира и заморского Сигмунда и готов своими силами снарядить в поход своего сына Эйнара. Тут уж и Хельги объявил, что готов выдать оружие всем из их годорда, кто выступит в поддержку Сигмунда, и добавил, что его сын Инги тоже изъявил желание идти в поход.

Херсир, услышав такое, с облегчением вздохнул и сказал, что во имя мира на этой земле и ради удачи ополченцев в походе он готов передать для жертвоприношения пленника.

– По пути сюда мы разгромили отряд тормы, который вырезал деревню Саукко, ваших родственников. Одного из взятых в плен я привез сюда, его и отправим к Одину-асу ради удачи наших воинов!

На волне всеобщего воодушевления Хельги объявил о сватовстве к дочери Гордой Илмы и о том, что малую свадьбу сыграют хоть завтра, а большую – по возвращении Инги из похода. Если он не вернется через год, к следующему осеннему тингу, а Илма не родит ребенка, то Инги теряет все права на нее, и она вправе снова принимать сватов. Мужчины, предвкушая большой свадебный пир, развеселились.

Тут попросил слова Тойво, сын Гордой Илмы. Так как его отец Техти из рода Лисицы давно погиб, он сам потребовал для себя права объявить решение и сказал, что тоже должен идти в поход. Парень объяснил:

– Если моя сестра Илма родит сына, то именно мне придется учить его всему и наставлять не только в охоте, но и в военном деле. Чего я буду стоить как наставник, если не схожу в поход с его отцом Инги?

Хельги ради своей соседки начал было отговаривать подростка, но остальные вадья, забыв о недавней участи Вильки и о том, что Гордая Илма может лишиться еще и второго сына, вдруг шумно поддержали Тойво. Воин из вадья тоже идет в поход! Какая честь для нас всех!

Солнце как раз подошло к вершине своего дневного подъема. Пленника с Сабы вытащили наконец из ямы в риге и вывели на луг. Он шел, расправляя плечи и вдыхая свежий воздух. Онемевшие ноги плохо слушались после долгой неподвижности. Холодный воздух обжигал ноздри, но солнце согревало плечи.

О его первом походе никто не споет песню, разве что погорюет вечно заботившаяся о его здоровье мать, а отец расстроится, что не вернулся он к дедовским дням. Пойдут они на могилы предков без него, помянут заодно и непутевого сына. Спасся ли кто-нибудь из их ватаги? Кто-нибудь да доберется до берега Пейпси-озера и расскажет, как плачевно закончилось задуманное на той свадьбе.

Вот оно, это место. Залитый солнцем забор вокруг святилища с толпой людей перед ним. Ржавые листья на вершине дуба, где его отдадут чужим богам. Древо жизни требует смерти.

Мужчины в красивых рубахах с копьями в руках ждали его у ворот – и те, что его привезли, которых он знал в лицо, и незнакомые, местные, лесные люди, говорящие с ним почти на одном языке.

Он слабо улыбнулся настороженным взглядам встречающих. Ему, как гостю-чужестранцу, подали чашу крепкого меда, и он долго пил из нее, празднуя каждый глоток. Вокруг стояли большие серьезные дети, и он вдруг оказался старше их всех. Его ждали боги, он был к богам ближе всех столпившихся вокруг него детей. Впереди была тайна смерти, поглощавшая все. Все эти боги охоты, рыбалки, урожая, которым он поклонялся всю жизнь, были ничем по сравнению с накатывающей на него безраздельной и всемогущей тайной. Глазницы черепов бессмысленно темнели на шестах.

Гость прошел под резной перекладиной ворот внутрь ограды. Местный нойда, стоящий справа, перед дверями священного дома, окинул его взглядом. Синяя рубаха из плотной шерсти с вышивкой по краю ворота, кожаный ремень с красиво расшитыми поясной сумкой и ножнами. Борода коротко подстрижена, вокруг шеи блестящая гривна, волосы на висках заплетены в косички, закинутые за уши. Желтые глаза приветственно улыбнулись, рука с бронзовым обручьем пригласила проходить дальше.

Гость-чужестранец прошел к кострищам, все молча двинулись за ним. Почему он не пытается бежать, не плачет, не кричит перед этой тайной, до которой остался один шаг? Он остановился у дров, выложенных на каменных ложах. Огонь не был разожжен, и гость нахмурился из-за непорядка. Мужские спины согнулись перед ним, из-под их рук посыпались искры, быстро занялись комки ро́зжига, наконец дым заструился вверх.

Местный нойда взял за руку гостя и вошел с ним в дым, провел его змейкой между очистительных костров, затем они оказались перед деревом, и нойда отпустил его руку. Гость сам двинулся в обход ствола.

Он шел медленно, ощущая каждый шаг, каждое соприкосновение с землей. Стопы пели от наслаждения под его весом. Он вытянул правую руку, пытаясь прикоснуться к складкам коры, но у корней были выложены камни, и рука повисла в воздухе, очерчивая круг его последней прогулки. У плоского камня, над которым, видимо, режут животных, он хотел развернуться и еще раз пройти вокруг дерева в обратном направлении, как это делают в его краях, но мужчины остановили его, сноровисто подняли на камень и накинули петлю на шею. Он огляделся. Тот самый человек, что взял его в плен на берегу реки, где так близка была удача, поднял руку с копьем и заговорил на морском языке.

Гость, уроженец озерного побережья, знал мало слов морского языка, но это уже не имело значения. Внутри все замолкло и остановилось. Скоро зима. Хорошо, что крышу успел с отцом починить. Холодно, холодно. Взрослые дети смотрят на него, и за них у неведомого просит этот человек с копьем. Руотси говорил ясным голосом, без завываний и распевов, просто заключая договор с правителями мира. Без страха и без униженности.

Веревка шершаво затянулась – и потянула его вверх. Легко подтолкнуло под сердце копье, и глаза детей, смотрящих снизу… Какое солнце!

Собираясь на тинг или суйм, люди всегда не только общались, но и соревновались – в богатстве одежды и в щедрости по отношению к союзникам, в умении вести переговоры и в знании законов, в навыках телесной борьбы и в точности владения оружием. Все это была большая игра, включая само жертвоприношение, поэтому, собираясь вместе, люди играли каждое мгновение.

Старшие еще обсуждали свои дела, а мальчишки уже разбились на два отряда для игры в лапту[93]. Парни постарше втыкали ореховые ветви в землю, сооружая круги для борьбы.

Женщины, смекнув, что торжественная, мужская часть тинга закончилась, потянулись и от эльдхуса Хельги, и со стороны усадьбы Гордой Илмы на священный луг. Их песни перекликались и взлетали в голубое небо, в котором высоко-высоко летели осенние птицы.

Знаменосец Гутхорма выбрал место и воткнул знамя. Назначенные на поднесение еды и питья мальчишки тут же поставили рядом скамьи, постелили покрывала.

Гутхорм, усаживаясь на скамью, спросил у Хельги, почему же они сами не хотят отправиться с Сигмундом. Правда, тут же оправдал себя, сославшись на эстов и прочий сброд, мешающий спокойно жить и торговать на Лауге и Нарове. Хельги сказал, что у него тоже много дел дома.

– Мы с тобой постарели! – рассмеялся Гутхорм и показал Хельги на скамью рядом.

– Сыновьям пора. В их годы мы с тобой побывали не в одном походе, – согласился Хельги и сел.

– В жизни гребца самые главные походы – первый и последний. Хорошо, если в первом не погибнешь и обретешь друзей на всю жизнь, а в последний стоит отправиться самому, чтобы не сгнить в постели, – Гутхорм с шумом втянул воздух сквозь щель в зубах.

Хельги посмотрел на друга и промолчал.

Инги проиграл борьбу Оттару и уступил круг Тойво. Хельги нахмурился на мгновение, но Инги, сверкая синяком под глазом, удачно пошутил над собой, и все рассмеялись в его поддержку. Легко проигрывать в том, в чем не очень силен.

В круге наконец стали сходиться сильнейшие борцы, и Хельги с удивлением увидел, что не слишком крупный Альгис, отдав рубаху девкам, явно липнущим к нему, победил и Оттара, и еще пару могучих борцов Гутхорма. Мальчишки поднесли ковш с элем херсиру и встали за его спиной с кожаной флягой.

– Надеюсь, сыновья сделают больше нас! – проговорил Гутхорм и отпил пенного напитка. – На этом стоит мир. Так что и для твоего Инги, и для моего Оттара первый поход с человеком такого древнего рода, как Сигмунд, будет хорошим началом на дороге славы.

– Ты говоришь так возвышенно, – ответил Хельги, принимая ковш. – Что сдается мне, ты имеешь в виду дорогу к золоту, старый хрен!

– Конечно, я не могу упустить такой случай, а вдруг Сигмунд выиграет! – рассмеялся Гутхорм.

Солнце пригревало, как летом. Друзья заговорили о лошадях, Гутхорм обещал добыть для Хельги через знакомого купца тюрингских лошадей. Хельги вспомнил, что хотел бы купить еще и пару смышленых мальчишек для кузницы, так как Хотнегу пора жить отдельным домом и они уже заготовили древесину для строительства.

– Не знаю, – продолжил Хельги, – где смышленых трэллей найти. Может быть, у тебя на берегу поискать, или в Хольмгард податься, или к ливам на их рынки у Пиискавы. Кстати, я видел, ты рабынь привез?

– Хочешь взять? Недорого отдам.

– Может быть, одну отдашь победителю в стрельбе? Люди запомнят твою щедрость. А вторую я, так и быть, прикуплю.

– Ну, я знаю, что твой Инги хороший стрелок, тихоня!

– Щедрость украсит любого хёвдинга! – проговорил Хельги.

Гутхорм отпил немного эля и вытер усы. В это время Туки из Алаборга победил и Альгиса, и других сильнейших. Победителя подвели к херсиру и годи. Гутхорм одарил его серебряным запястьем, но многим показалось, что это не очень щедро.

А Хельги, глядя на опухший подбородок Туки, подумал, что вряд ли рискнул бы сцепиться с этим парнем, и чуть улыбнулся, посмотрев на сына. Инги, покричав со всеми в честь победителя, теперь звал народ соревноваться в стрельбе из лука. После объявления, что он идет в поход с Сигмундом, Инги стал шумным и веселым.

Вот и Эйнар уже готовится, надевает щиток на левую руку, смотрит узлы на тетиве, рядом вертится его сестрица, девушка ладная, как говорится, на выданье. Гутхорм искоса глянул на Хельги:

– Что за девка такая?

– Хочешь посватать Оттару? Это Салми, дочь Торда, сестра Эйнара.

– Хороша! Но Торд не лучшая родня, хотя Эйнар у него парень что надо.

– Он не его сын. Торд взял в жены его мать уже тяжелой. Помнишь Гудлауга? Это он с ней порезвился перед отъездом.

– Тот весельчак, что погиб на порогах по пути к Миклагарду?

– Тот самый. Поэтому Торд так легко отправляет мальчишку от себя подальше.

– Ну да, он так рьяно выступил, что тебя опередил. Впрочем, я не сомневался в твоей поддержке, тем более мой сын идет с Сигмундом. Уверен, они помогут друг другу.

– Конечно. Я надеюсь еще и Хотнега уговорить, чтобы отпустил сына с нашими парнями. Четыре человека от годорда – вполне приличная подмога для Сигмунда будет.

Парни выставили щит на трех жердях, с пятидесяти шагов в него попали многие. Передвинули цель еще и еще раз, но Инги и Эйнар выжидали, пока не останутся самые лучшие стрелки.

Гутхорм объявил награду победителю: одна рабыня на выбор из пары тех, что привезены им сюда. Зрители возбужденно зашумели. Соперники переглянулись.

Мальчишки отодвинули цель на сто шагов. Наконец началось главное соревнование. Хельги подумал, что составной лук, захваченный им много лет назад на Данпе, вероятно, тяжеловат для сложения и возраста Инги, а пять оставшихся стрелков были опытны и сильны.

Все стрелы Инги попали в цель. Но и другие стрелки не промахнулись.

Зрители решили, что щит надо передвинуть. Мальчишки гурьбой бросились исполнять решение, попутно выясняя, кто имеет больше прав на столь важное задание.

Снова приготовились стрелки, прислушиваясь к легкому ветерку, пришедшему с запада. Стреляли в том же порядке, и после подсчета промахов на линии стрельбы остались только Хуурту-охотник, Эйнар и Инги.

Тут появилась Илма, и Хельги проводил ее взглядом в то время, как она проталкивалась сквозь толпу молодежи к Инги. Прижалась к нему, не стесняясь, пока он ждал своей очереди. Принесет ли удачу ее близость? Все наперебой рассказывали ей, какой Инги молодец, и Илма улыбалась так, словно это она поразила всех своей меткостью. Хельги прищурил желтый глаз, глядя на невесту сына, и поэтому пропустил, как Эйнар быстро и метко послал свои стрелы в цель. Инги и Хуурту также не промахнулись.

Снова передвинули щит. Ветерок усилился, и оставшиеся три стрелка, поднимая носы, стали еще внимательнее прислушиваться к движениям воздуха.

Первым вышел из толпы братьев и зрителей Эйнар. Последняя стрела ушла далеко в сторону, и Эйнар, не очень приветливо окинув взглядом соперников, отошел к своим. Ветер увел и одну из стрел Хуурту.

Хельги провел языком по губам, глядя, как Инги выходит на стрельбу: если он сейчас не промахнется, то выйдет победителем. Инги медленно и твердо поставил ноги на линии, положил стрелу, взглянул на цель, поднял лук, оттягивая тетиву, и тут Хельги ощутил приближение ветра, не сильное, но отвлекающее. Так и есть – Инги, видимо, решил переждать, но, передумав в последнее мгновение, отпустил тетиву. Стрела прошла рядом со щитом, но мимо. Инги, мотнув головой, снова изготовился, поднял лук и, выпустив стрелу, проследил полет – есть! Народ радостно вскрикнул, подбадривая Инги. Запрыгали с визгом Илма и ее подружки. Следующую стрелу Инги отбирал особенно тщательно, наконец изготовился, поднял лук. Сыграла тетива. Все видели, что стрела Инги должна была попасть, но, задев край, она отлетела в сторону от щита. Мальчишки побежали проверить. Да, оцарапала самый край, самый-самый край! – кричали, еще не добежав обратно.

Две стрелы Инги не попали в цель – он выбыл из борьбы. Илма, прижав руки к лицу, стояла, испуганно глядя на него, дернулась было навстречу, но, видимо, наткнувшись на его взгляд, остановилась. Двое стрелков продолжили спор.

Теперь первым вышел на линию Хуурту, придирчиво осмотрев каждую отобранную стрелу, изготовился, перестал улыбаться и, не меняясь в лице и в скорости движений, не обращая внимания на крики зрителей, послал все три стрелы в цель. Обернулся по сторонам, снова вжал голову в плечи, словно ожидая осуждения, и улыбнулся всем своей странной улыбкой.

Народ возбужденно шумел, восторгаясь меткостью малознакомого лаппи-охотника. Дети кинулись дотронуться до стрелка, девчонки улыбались и что-то говорили ему все разом.

Эйнар, подойдя к линии, подождал, пока все успокоятся, присмотрелся к щиту, уже так далеко отодвинутому, что многим было и не дострелить до него, прислушался к воздуху. Примерился, поднял лук повыше. Только две стрелы попали в цель. Эйнар посмотрел на руки, на лук, пожал плечами и, склонив голову набок, пошел к своим. На лице его блуждала улыбка – он опять победил Инги да и всех участвовавших в соревновании руотси. Тут он хлопнул себя по лбу, развернулся и первым подошел к Хуурту сказать слова одобрения. Вдвоем, окруженные толпой зрителей, они подошли к хёвдингам.

Гутхорм подтвердил награду. Зрители зашумели, одобряя щедрость херсира. Привели молодых пленниц, привезенных с Саба-йоги. Добровольные советчики придирчиво осмотрели и чуть ли не ощупали каждую с ног до головы, все наперебой советовали, какую брать. Хуурту смотрел на них растерянно.

Гутхорм тем временем заговорил с ним. Хельги пришлось помогать в переводе. Лаппи, как и все охотники, тяжело говорил на северном языке. Гутхорм спросил о южных соседях, новых вендах, переселяющихся все ближе сюда, на север. Хуурту, подбирая слова, сказал очень длинную для себя речь:

– Лес подрубят, пожгут, запашут. Не глубоко, не как ваши. Скот немного разводят на брошенных полях. Охотятся… странно охотятся, словно следующего года не будет. Найдут стадо оленей или косуль, перебьют всех. Я им говорю, зачем всех бьешь? А они смеются: другим не достанется. Реку весной перегородят, запруду устроят, рыбы набьют столько, что половина сгниет, потом весь берег тухлятиной воняет. Я им говорю, куда столько бьешь? А они говорят, рыбы много, ее не жалко. Ну, так это слова… А сколько же река может родить? Для них эти реки чужие… А чужую девку, как ни повернешь, все одно, не детей же ей твоих растить.

– Как думаешь, останешься здесь или дальше на север пойдешь?

– Посмотрим, перезимую рядом с Доброй Илмой, поброжу по лесу. Охотники говорят, здесь косули много, бобра, куницы, да я и сам вижу. Путь здесь лосиный большой, сейчас идти будут и весной пойдут.

Девушки ждали. Охотник снова повернулся к ним, не слушая советов, взял за плечо одну. Она была выше него ростом, крепкая, вовсе не похожая на рабыню, в платье с вышивкой, передник в темно-синюю полоску, серые глаза смотрели холодно и насмешливо.

– Вот эту девчонку я, пожалуй, возьму, – охотник подтолкнул ее к Гутхорму. Тот подтвердил переход рабыни в его собственность. Хельги и неревцы свидетельствовали.

– Пошли, – взял Хуурту ее за руку. – Как тебя зовут-то? Саукко, Выдра? Лучшее имя для жены охотника!

– Ты назовешь ее женой? – строго спросила Гордая Илма, оказавшаяся у них на пути.

– Если Добрая Илма говорит за нее…

– Говорю! Я знаю род ее, если не обидишь, она может принести тебе удачу, а я хорошее приданое приготовлю для настоящей свадьбы!

– Сговорились! – На лице охотника застыло выражение изумления от происходящего. – Как по первому снегу схожу на охоту, добуду лося, тогда соберу свадебный пир, приглашу свидетелей на свадьбу, так!

Гордая Илма посмотрела на Хельги. Улыбнулась. Сосед знал свое дело. Осталась дочь Саукко в этих лесах! А уж Илма постарается, чтобы свадьба была настоящая, с приданым и свадебным даром от охотника. Хотя надолго ли задержится здесь этот странник, кто знает.

Вокруг радовались зрители, девчонки и мальчишки разносили ковши с бьёром – не было ни осени, ни грядущей зимы, ни войн, ни похода заморского вождя: как всегда в игре – большое время остановилось.

Луг, протянувшийся от дома Хельги до святилища, теперь превратился в поле для игры в мяч. Появился и сбежавший было после обидного проигрыша Инги, сумрачно веселый и сосредоточенный. Участники скинули верхнюю красивую одежду, игра предстояла жаркая. Расставили игроков по силам или ожиданиям. Годи установил мяч, отошел в сторону и крикнул начинать.

Побежали навстречу друг другу парни, столкнулись так, что отлетели друг от друга, сцепились, завертелись в схватках, пытаясь откинуть мяч своим. Земля тряслась от топота и падений тел, столкновения становились все ожесточеннее, женщины визжали от ужаса и восторга, а старики-лесовики, оставшиеся зрителями, лишь качали головами – если эти парни таковы в игре, каковы же они в бою?

Мяч надо было закатить в ворота святилища, и продвижение одних вызывало сопротивление других, но после перехвата мяча только что наступавшие занимали оборону.

Радости движения и преодоления хватило ненадолго. После нескольких заносов в ворота, когда грязные, потные и радостные игроки уже достаточно измотались, набили шишек и синяков, игроки преувеличенно замученными голосами стали требовать выпивки.

Годи, следивший за соблюдением правил во время игры, набегавшийся вместе со всеми, поднял руку и, окинув взглядом притихшую толпу мужчин и мальчишек, спросил Гутхорма:

– Согласится ли херсир помочь завтра в одном деле? Если дело удастся, Гутхорм с людьми могут остаться сверх обычного срока и попировать еще пару дней.

– Какое же дело требует помощи херсира? – приосанился Гутхорм, измазанный грязью до самой макушки.

– Огонь без новых дров пожирает себя, вода без притока застаивается и портится, – начал издалека Хельги.

– Красиво говоришь, Хельги, – догадался по зачину Гутхорм. – Род без свежей крови хиреет.

– Объединение родов сопровождается дарами. Дары порождают время годового круга, время порождает имущество, имущество порождает доброе семя, семя порождает истину, истина укрепляет род.

– Род создает память! – продолжил слова Хельги Гутхорм. – Увязать прошлое с будущим, разве может быть что-либо более достойное для херсира? Чье же будущее мы будем увязывать, славный Хельги? Чье слово стоит того, чтобы скрепить связь и затем пировать, как пируют достойные люди?

– Как пируют достойные люди! – гаркнули радостно десятки глоток.

– Завтра нам нужен достойный сват, чтобы сосватать моему сыну дочь Гордой Илмы! – закончил свои загадки Хельги.

– Херсир с дружиной – лучший сват! – подтвердил Гутхорм. – Мы все поучаствуем в этом деле!

Игроки дружно подтвердили обещание херсира.

– Тогда бани готовы, там вас ждет яблочный бьёр, а вечером за столами лучший эль, приготовленный моей женой!

Гордая Илма покачала головой и махнула своим родственницам, что пора возвращаться и готовиться к встрече сватов. Илма, понадеявшаяся, что Инги пришел в себя после поражения, дернулась было к нему, но мать окликнула ее. Правила свадебной игры требовали соблюдения степенности и достойного расстояния.

Руна, жена Хельги, также окликнула своих служанок, побежавших было вслед за игроками, и заставила отправиться к дому. Хозяйкам надо было готовить и тот, и другой дом к большим событиям.

Остальные зрители вместе с игроками шумной толпой отправились в сторону бань, натопленных трэллями Хельги. Разгоряченные игроки несли свои одежды и оружие, молодые женщины и девчонки веселились в ожидании совместного развлечения, их звонкие голоса долетали до священного дуба, в ветвях которого висел одинокий зритель.

На берегу реки, у костров трэлли Хельги выставили здоровую бадью яблочного бьёра с зацепленными за край черпачками. Игроки бросились к питью, но Инги и без бьёра чувствовал себя от всего происходившего сегодня слегка пьяным. И было отчего: на тинге объявили, что он идет в поход, сегодня же он стал участником человеческого жертвоприношения, которого ни разу до этого не видел, да еще и проиграл в долгожданном соревновании в стрельбе. Теперь же, услышав о сватовстве, он был совсем не в себе.

Мужчины опустошили бадью на раз, и трэлли побежали наполнять ее снова. Игроки развесили верхнюю одежду на сушилки для сетей, что-то бросили на дрова и под навесы, а сами, как были, в грязной после игры в мяч одежде, полезли в осеннюю воду. Девчонки, посмотрев друг на друга, хихикнули и, скинув рубахи под банными навесами, нагишом бросились в бани.

Хельги и Гутхорм со старшими дружинниками пошли в просторную новую баню, младшим досталась старая с маленьким, затянутым бычьим пузырем оконцем, но в ней было куда веселей. Девчонки веселыми птичками тесно расселись на нижних лавках в темной парилке. Парни, прибежав с реки, полезли на верхние полки́. Взаимные шутки и насмешки зазвенели под низким потолком. Инги по-хозяйски устроился рядом с большущей пышущей жаром каменкой. Эйнар и Оттар учили друг друга, как правильно париться, а Инги молчал и даже не пытался рассмотреть цветник из девчонок, которых в темноте было еле видно. Слова отца, сказанные херсиру на поле, крутились в его голове. Когда-то тот объяснял ему связи рун между собой, но тогда это казалось пустым умствованием, а сейчас слова о дарах и прочем прояснили одну из последовательностей рун прямо во время сговора на сватовство.

Включаться в общий разговор Инги не хотелось, хотя народ вокруг получал удовольствие от тепла и дружеского трепа. Посидев с опущенной головой, он вдруг решил, что после всех сегодняшних событий надо бы пропариться так, чтобы изнутри зачесались кости. Подождав еще немного из вежливости, Инги мрачно зачерпнул ковшиком с длинной ручкой воды из бадейки и богато плеснул на черные камни. Баню, видимо, топили с утра, так что от каменки с шипением ударил такой жар, что народ затих, склонив головы и прикрывая уши. Инги, посидев еще немного, пот уже лился с него ручьями, зачерпнул и поддал снова. Пар с шумом выдавил из камней такую волну жара, что девчонки чуть ли не на четвереньках побежали вон из парилки.

– Вот это да! – прошептал рядом Альгис, которому от жара даже рот тяжело было открывать.

– Хорошо-о-о! – согласился Эйнар, пригибая голову к коленям.

Тут Инги крутанул над собой березовым веником, так что раскаленный воздух волной обрушился от потолка вниз. Сыновья Грима скатились с полков на пол. В их краях так не парились. За ними посыпались парни Оттара. Сам Оттар, зажав уши ладонями и пригнувшись пониже, терпел. Инги вошел в раж, принялся хлестать себя веником, и на соседей пошли волны такого жара, что они стали отползать от него подальше, а потом и вовсе повыскакивали из парилки. Инги, покачиваясь, двинулся на выход только тогда, когда в парилке никого не осталось.

Красные лица, красно-мраморные тела в воде. После борьбы и игр, после хорошего пара по костям Инги благодарно струился ток удовольствия. Пытаясь отдышаться, он замешкался на берегу, кто-то с разбега толкнул его, и, падая, он пробежал три шага и коряво шмякнулся в воду. Сзади раздался звонкий смех.

Инги неловко обернулся, пытаясь встать. На берегу рядом с белокурой Салми, малорослой, но грудастой сестрой Эйнара, смеялись девчонки. Блеснули удлиненные серые глаза и белозубая улыбка.

– Помнишь прошлую осень?! За мной должок! – Салми показала ему язык.

Тогда ее, робко заигрывающую с ним, он непрестанно обижал, об этом теперь было стыдно вспоминать. Еще и толкнул перед всеми в воду, вот так же со спины, совсем не соразмерив сил, и она тогда сильно ударилась под общий хохот и сморщилась, стараясь не заплакать. Теперь она сама смеялась над ним, смелая и гордая своим красивым, набравшим женского сока телом.

– Ой, а что это с твоим женишком! Совсем скукожился! Иди сюда, я его погрею!

И она под взрыв хохота наклонилась и покачала своими грудями из стороны в сторону.

– Ну, держись!

Инги огромными прыжками бросился на злоязычную Салми.

– А-а-а, – с визгом кинулась она от него за рубленый угол. Он догнал ее под навесом с другой стороны бани, где обычно развешивали разное для просушки. Там в полумраке она резко остановилась и обернулась, так что Инги как бы сам собой налетел на нее. Они, схватив друг друга за руки, боролись мгновение, глаза в глаза, и вдруг, легко расслабив руки, она дала его телу прижаться к себе. Он продолжил наступать, а она отходила мелкими шажками, пока ее спина не ощутила бревна. Он прижал ее всем телом, так что ее груди вздулись, а его конь уперся ей в живот. Она тихо засмеялась.

– Слышала я тут речи твоего отца! – Ее руки бежали по его спине.

– Как долго я ждал, – он губами водил по ее волосам.

– Тебя вот-вот женят на Илме? – она провела языком по его груди.

– Ты же знаешь, у нас с ней ладится, – он чмокнул ее в носик.

– Жаль, я далеко живу, посмотрели бы тогда, с кем бы у тебя ладилось…

– Я приходил, ты пряталась.

– Братья не пускали. Забыл, наверное, прошлую осень?

– Нет, конечно! Но как же я соскучился…

Инги уже целовал ее. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас сюда, то мог бы рассказать Илме весьма для нее неприятное. Хитроглазая Лиса ласкала его и наконец со стоном повернулась к нему спиной, нагнулась, подставляясь, и добилась-таки своего, помогая себе руками. Инги, сцепив зубы в улыбке, толчок за толчком ощущал ее маленькое тело, руки его сжимали ее крепкие бедра, пряди мокрых белых волос метались по ее спине, и она, забыв обо всем на свете, стонала и тявкала, как лиса…

Инги вышел из-за бани первым, ожидая каких-нибудь глупых шуток и на ходу придумывая ответ, но в это время сыновья Грима, Офейг и Вигфус, приволокли свеженаполненную бадью эля. Все, толкаясь, расхватали черпаки. Эйнар же, выбравшийся из воды на четвереньках, быстро подобрался сзади к девчонкам, зарычал и попробовал цапнуть одну из них за задницу…

– А-а-а! – в смешливом ужасе закричали девчонки, раздаваясь в стороны.

– Умираю, дайте, дайте напиться, а-а-ха-ха, – вопил Эйнар, подбираясь к бадье и делая вид, что сейчас начнет лакать оттуда, как пес. Его братья смеялись громче других, они все-таки гордились своим старшим братом, умевшим и побеждать, и дурачиться.

Но тут мимо костра к реке прошел Инги, и все с подначками перекинулись на жениха. Инги что-то буркнул в ответ и, окунувшись, быстро вышел. Он как раз получил черпак из рук Эйнара, когда из-за бани появилась и Салми. В головах братьев Эйнара что-то сложилось, лица вытянулись, но Эйнар закричал сестре, что бьёр вот-вот кончится. Инги, не допив, подал ковшичек подошедшей к нему Салми. Все продолжили веселиться, и, казалось, никто ничего не заметил.

Салми с задумчивым выражением на лице медленно пила, смакуя каждый глоток. Оттар скользнул глазами по ее ладному телу.

– Мой отец никогда не разрешил бы мне жениться на девушке из вадья, – проговорил Оттар, то ли осуждая, то ли завидуя Инги.

Салми взглянула на Оттара и пошла к воде. Оттар, обернувшись, проводил ее взглядом.

– У меня там есть подружка из них, дочь местного лекаря, обещала дождаться, но вряд ли отец позволит взять ее в жены, родители живут бедно, за помощь берут только то, что сами люди могут предложить.

– Обычное дело: за починку ножа или лодки люди готовы отдавать серебро, а за свое здоровье не очень, – ответил Инги, чтобы поддержать разговор.

Оттар продолжал смотреть на Салми.

– Как думаешь, даст? – прищурил он глаз.

– Это у ее братьев спрашивать надо, – махнул Инги на братьев Салми.

– О, парни, я не знал! Извините! – засмеялся Оттар.

Подростки побежали в баню. Поддавать пар охотников не было, так что хлестались вениками просто для шума и забавы.

Начались вскрики и смешки. Пьяный голос Хотнега, шутившего со своей горластой Туоми, скрывал тишину других парочек, не терявших времени даром. Рядом в темноте кто-то громко сопел. Салми скользнула поближе к Инги, он предложил попарить ее. Она села и нагнулась вперед, опершись локтями в колени. Инги несколько раз провел пальцами по ее шее, сдвигая пряди волос со спины, затем погладил скользкую спину и тихонько начал похлестывать ее легким березовым веником так, словно боялся обжечь горячим паром. Пара, правда, по его понятиям, уже не было. Но он тщательно обрабатывал ее поясницу, лопатки, затем одно плечо, затем другое, а она поворачивалась под его веником, касаясь и прижимаясь к нему. Это было странное действо.

Тут кто-то плеснул на камни отвар можжевельника, приятный запах заполнил парилку. Инги сел рядом с Салми. Она с улыбкой обратила взгляд внутрь себя, словно забыла о нем.

– У твоей будущей тещи сильное слово, так что сведет она меня из твоей жизни, – услышал Инги ее шепот. – Так или сяк. Лучше прямо сейчас попрощаться. Встретимся еще когда-нибудь – хорошо, нет – просто буду тебя помнить.

Инги молча чмокнул ее в щеку, встал и через мыльню, в которой девчонки скребли лыковыми мочалками свои распаренные тела, и сени вышел наружу. Народ с красными лицами еще бултыхался в реке. Мимо, задев его плечом, окутанная паром, идущим от разгоряченной кожи, прошла, не оборачиваясь, Салми и медленно, словно чувствуя его взгляд на своей спине, где сплелись змейками мокрые белокурые волосы, вошла по щиколотки в воду. Инги стоял и стоял, глядя на Салми, на братьев Эйнара, плескавшихся у того берега, на девчонок, зябко болтающих у костра. «Неужели завтра объявят мою свадьбу?»

Не степенно, не размеренно, без лишних ожиданий, но и то ладно, что до полудня явились сваты к гнезду Гордой Илмы. Там их уже ждали.

– Идут, идут, – бросились в дом с выпученными глазами ребятишки, путаясь в своих и чужих одежках, толкаясь в ногах женщин, пытающихся выйти наружу, и застревая всеми конечностями во всевозможных препятствиях. Наконец все с треском вывалились наружу, только Илма, затаившись в доме, смотрела сквозь щелку, как приближалась к стоящей в окружении родственников ее матери толпа вооруженных руотси во главе с Гутхормом и Хельги. Сердце бешено заколотилось в груди, она закусила губу. Руотси в чистых рубахах, в дорогих гривнах и запястьях, все причесанные и умытые, встали сурово полукругом перед ее родственниками.

Раздались приветствия. Важно помолчали, как бы сомневаясь, кто зачем пришел и кто что задумал.

Илма, бросив подглядывать, начала натягивать на себя юбки. Прибежали, хихикая, подружки с младшими сестрами, таинственно сообщили: «Торгуются!» – и стали помогать одеваться. Когда все опять выскочили наружу, Илма прильнула к дверям.

Слово за слово шла торговля, приближаясь к рукобитью. Тут от волнения Илма перестала почти слышать, только шумело в ушах и колотило сердце. Наконец уговорились по земле и скоту… И тут Илма подумала, что ослышалась, но свадьбу назначили уже назавтра! А как же угощенья, дальние гости, обмен дарами? Впрочем, народа на осеннее жертвоприношение съехалось предостаточно, нечего прибедняться! Ударили по рукам, обнялись, помянули отца Илмы.

– Все! Топите баню! – услышала она голос матери. Девичьи голоса запели песню о прощании с девичьей волей.

– Э-э-э, а смотреть невесту-то! – вспомнили сваты.

– Так ведь по рукам уже ударили…

– Не-е! – зашумели все разом. – Зови невесту, а то сейчас дом раскатаем! Покажь девку!

Илма не заставила мать идти в дом, сама вышла, покачивая подолом платья и позванивая украшениями, улыбнулась, потупила глаза…

– Что ж ты, матушка, за купцов иноземных дочку родную заповыдала, – начала обычное причитание Илма, и чем дальше говорила, тем больше удивлялась чистоте и спокойствию своего голоса, словно знала все, что должно сказаться. Слушала себя и чувствовала, как завороженно слушают ее руотси, даже не понимая, возможно, всех слов, и как улыбки восхищения растягивают их задубевшие рты. Скользнула взглядом по их лицам, полыхнули огнем глаза навстречу. Вновь потупила очи, подняла руки с вышитым полотенцем, подошла, поклонившись, к Хельги:

– Коли баню топить, коли париться, стару жизнь выводить и избавиться, осушить мои слезы пусть жених приготовится и за мной пусть придет, поневолится.

Следующим утром, когда туман не пожелал уходить с полей, Инги с подарками и новым полотнищем, данным ему Руной в обмен на придирчиво проверенное полотенце Илмы, пришел с Эйнаром и друзьями за невестой, к дому ее матери. Моросил мелкий-мелкий дождь, наполняющий влагой весь воздух. Стоя на дворе, они долго со смехом препирались с подружками невесты. Молодежь не хотела выдавать невесту, особенно усердствовал тут Тойво с лесными ребятами, доведя Инги чуть ли не до ярости, на что Эйнар тихо-тихо пообещал другу, что расквасит вечером Тойво рожу за все его издевательства.

Невеста же отвечала из-за дверей родительского дома, что пусть земля раскиснет болотом прямо во дворе так, что никто не сможет из него выбраться, и что пусть деревья колючие загородят дом ее так, что никто не сможет через них продраться, и что пусть гроза набежит так, что скроется лебедь от сокола востроглазого, – но не выйдет она подобру, по-хорошему к охотникам…

Ее все-таки выманили посмотреть одним глазком на гостинцы, и она тут же попалась под вышитое покрывало Инги. Дру́жки жениха дали выкуп, и Гордая Илма позвала гостей в ригу, где уже ждали столы с угощением.

После подарков и укоров невеста встала, попрощалась с домом и подругами и в сопровождении толпы родственников и лесных людей, воющих праздничные песни, двинулась вслед за женихом через поля мимо желтеющих опушек леса к дому Инги, к дому будущей жизни. Правда, волосы стричь ей пока не будут, походит она в девичьей красе до возвращения Инги из похода.

Вот скамеечка, на которой они целовались с Инги. У межевого камня встретили их Хельги и Гутхорм с людьми.

Проводили к дому. Столы уже были накрыты, но сначала молодых обвели вокруг дома и подвели к кузнице. Хельги выгнал спрятавшихся там мальчишек и остался один с молодыми. Там, в черной полуземлянке с заросшей травой крышей, кузнец скрепил их договор по-своему.

Народ с любопытством ждал снаружи. Гутхорм улыбался в бороду, вспоминая, как Ивар, отец Хельги, когда-то освящал его с первой женой своим молотом, водил вокруг очага и скреплял их руки над огнем. Воздух, вода, земля и огонь освятили их союз. Кузнец – мастер времени, помогающий своими кознями превращаться руде в железо, а тому застывать в клинке с узорами инея и бронзе оборачиваться искусной красотой.

Молодые вышли, щурясь от неожиданно выглянувшего солнца. Уставшая до крайности Илма чувствовала, что вот-вот упадет в обморок. Все это столь занимательное со стороны действо теперь изводило ее, и она лишь терпела и мечтала, чтобы все быстрее кончилось. По спине между лопаток стекали капли пота. После коротких обрядов молодых ввели в дом и наконец усадили.

Пользуясь свадебным правом мужчины и женщины, парни и девчонки расселись вперемежку, тесно прижимаясь друг к другу. Женщины – в ярких покрывалах на головах, все как невесты, мужчины – в крашеных рубахах, в многочисленных украшениях из бронзы и серебра, янтаря и сердолика. От терпеливой торжественности не осталось и следа. После застольной молитвы расхватали еду, словно три дня не ели. На третьем поднятии чаш, когда гёты пьют за Фрейра, за урожай и приплод, молодые встали и в сопровождении родителей отправились к своей новой постели, отделенной от общего стола расшитым ковром.

Перед постелью, покрытой покрывалом такой красоты, какой Илма никогда прежде не видела, она вдруг испугалась, что их заставят прямо сейчас возлечь перед всеми. Инги сел на край постели, и она разула его у всех на виду, посматривая снизу в его темные глаза, чувствуя, как щеки разгораются румянцем. Тут всех вновь пригласили к столам, и молодых оставили наедине. Илма наконец заулыбалась.

Она хотела задуть светец, но передумала, повернулась к Инги и, улыбнувшись, стала распоясываться, скинула передники-полотенца, верхние юбки, крученые запястья из серебра. Инги засуетился. Пока он стягивал с себя рубашку, она вылезла из всех юбок и из длинной нижней рубахи. Звякнув оставшимися на шее украшениями, бросилась на постель. Золотые волосы размахнулись тенями на подушках, височные подвески мерцали вдоль раскрасневшихся щек, и покрытая мурашками матовая кожа пряталась под кружевом бус.

Инги обернулся к ней. Тени ее тела, блеск серебра, переливы ее волос и огонь из-под ресниц. Его рука медленно коснулась ее бедра. Она лежала, раскинувшись на ложе, красивая и вечная – такой она всегда будет для него и для всего мира, с этой улыбкой из-под полуприкрытых глаз.

Его рука медленно прошла к животу, так что мурашки опять побежали по ее телу, и легла на переливающийся светом тайный пояс. Этот пояс, который передаст ему ее силу, ныне он снимет и с ним пройдет все, что сможет, и до тех пор, пока хватит сил. Пояс, с которым он когда-нибудь, если на то хватит удачи, будет погребен.

Они вернулись к ярко горящему огню под общий одобрительный шум. Всех занимало, что они так долго там делали. Может быть, Инги не знал, что делать? Да уж точно не знал! Видно, тесемки на штанах не развязывались! Или никак не мог попасть туда, куда нужно… Нет, просто Илма забилась от него под лавку… Угу, и он все это время выковыривал ее оттуда… Попал? Ну, ты молодец, надо же, попал! Илма, ты довольна? Наши гётские мужики знают толк, да…

Красные лица пьяных гостей выражали восторг от собственного остроумия. Все наперебой провозглашали пожелания, все пили не переставая. Мальчишки, поставленные подносить еду и питье, вскоре сбились с ног. Наконец пожелания утихли, разговор вернулся в прерванное появлением Инги и Илмой русло. Говорили о войне.

Говорили о кораблях, об оружии и ранах, которое оно наносит, о походном счете, раскладе еды, днях пути, сменах гребцов, о торговле там-то и тем-то… Вспоминали о том, где кого потеряли и как кто умер – от потери крови, переохлаждения, по глупости или медлительности, кому что отрубили, сломали, вывернули наружу…

Илма переводила взгляд с одного говорящего на другого. Эти безумцы говорили о чем-то не имеющем отношения к жизни. Ее Инги должен растить репу и рожь, охотиться и ловить рыбу, готовить дрова, чинить постройки и изгороди, заботиться о скоте и учить разным играм их детей.

На мгновение Илме показалось, что она сидит в подземелье, с маахийсами, подземными духами, на пиру у смертной Маналы-реки. Серым подернуты их глаза, серым осыпана одежда, серыми кажутся лица.

– Да, поспешил наш Инги! – расслышала она речь Оттара. – Ведь там, на Лауге-реке его ждут Скули-ярл со своей приемной дочерью Ингигерд!

– Теперь она невеста не самая завидная, без приданого вряд ли кому нужна!

– Красивая, я тебе скажу, девушка! – не унимался Оттар.

– Просто ты не видел раньше таких темненьких!

– Да всяких я видел! И глаза у нее зеленые, а не черные! А кожа очень светлая! Ну а волосы не темней, чем у Инги, – огрызнулся Оттар.

– Девчонка действительно хороша, – поддержал его Альвстейн. – Правда, Ульв? Ты думаешь, наш Инги не пара конунговой дочке? Смотри, какой молодец! Хергейр-конунг был бы счастлив породниться с таким парнем, как наш Инги!

Все засмеялись, только Илма сжала губы.

Глаза Илмы столкнулись с жестким взглядом серых длинных глаз Салми. Та насмешливо смотрела на нее и отвела глаза не куда-нибудь, а на Инги. Илма побледнела. Позавчера еще эта соперница резвилась с ее мужем, как доложили ей соседские девчонки. Мужчины продолжали говорить ни о чем, а лицо Илмы с каждым их словом становилось все более суровым.

Скоро она останется одна, они все уйдут. Почему им так радостно? Холодными глазами она скользила по хищным улыбкам мужчин, по отрешенным лицам женщин и восторженным глазам мальчишек. Все они словно сговорились обокрасть ее будущее. Они мечтали о золоте и удаче. Но будущее, которое вдруг взглянуло на нее насмешливыми глазами Салми, прострелило все ее настоящее, обрывая на лету все жилы и устроение внутри. Было больно, но она не постарела, а просто почувствовала себя старше и молчаливей. Люди вокруг забирали у нее Инги, как того парня-пленника, вздергивали на священный дуб, осталось только кровь из ребер пустить. И ведь не забиться в крике, не заплакать, чтобы все это остановить.

А сидящий рядом Инги, с которым ей обещалось счастье, глупо улыбается и мычит что-то одобрительное о своем будущем знакомстве с воспитанницей ярла Скули.

Да, он уйдет, и каждое мгновение стучало в ее сердце о том, что их летнее счастье не повторится. Каждый взгляд, прикосновение, улыбка, вздох – все это в последний раз… Все эти обряды и прощание с девичьим прошлым всего лишь игра, которая дала время забыться. Слегка. Только что на суйме объявили, что он пойдет в этот злосчастный поход, к ним в дом приходили сваты, праздник продолжается, а между ними повисла тень. Он уже почти не с ней, а там, с воинами, конунгами, ярлами, и с затеявшей свою месть злой Ингигерд…

Дочь конунга, о которой, закатывая глаза, говорили Оттар и Альвстейн, вела свою войну, в которую теперь был втянут Инги. Имя ее обжигало сердце Илмы нехорошим предчувствием. Илма уже ненавидела еще одну соперницу, пришедшую невесть откуда и ведущую на верную смерть таких молодых парней, как Инги. Бесстыжие глаза Салми рассказали ей, как коротко было ее счастье. Ненамного дольше, чем у соперницы… Илма взяла в руки кусочек пряного хлебца и, не обращая внимания на окружающих, тихо зашептала:

– Пошла-пошла де́вица, пошла-пошла Илма по теплой дороге в теплую сторону да в южные страны, пошла через теплые поля на теплую гору. На той горе теплой стоит сухое дерево, на том сухом дереве сидит сухой человек, ножки-то у него сухонькие, ручки-то у него сухонькие, сам не горит, да в ручках держит тот сухой человек пламя. Пламя горячее, горячее-светлое, так пусть Илма станет для Инги светлее месяца светлого, теплее солнца теплого, роднее отца матери родных, да не остынет любовь их, да пусть присохнет сердце Инги к Илме на веки вечные, на все времена!

– Съешь, дорогой, кусочек, закуси, пожалуйста! – подала она пряник мужу.

Вечером второго дня свадьбы Хельги сказал Гутхорму, что еще в середине лета отобрал очень красивого бычка. Гутхорм все понял и сказал, что всегда удивлялся тому, как Хельги не только предвидит то, что произойдет, но и готовит для этого все необходимое. Хельги продолжил, что сегодня утром он велел бычка не кормить. Гутхорм кивнул и посмотрел на сына.

Ранним утром босая девчонка в некрашеной рубахе пошла от эльдхуса Хельги через поле, распевая звонким голоском веселую песенку. В ее руке благоухал пучок травы, к которому тянул свою морду молодой бык. За ним следовал Хельги. Одной рукой он держал веревку, охватившую шею и рога бычка, в другой нес широкобородую секиру, на щеках которой в последние дни перед приездом Гутхорма наводил врезкой плетеный узор из серебра.

Далее шел Хотнег-старший, помощник Хельги, за ним подростки: Оттар и Инги, Эйнар, Тойво и младший Хотнег. Все в светлых рубахах. Вслед за ними в лучших одеждах шли Гутхорм со старшими дружинниками, замыкали шествие трэлли, которые несли корзины с элем, хлебом и луком.

Люди с быком, миновав поле, не сразу вошли во двор святилища, а сначала медленно двинулись вдоль забора и, только обойдя круг, остановились перед широкими воротами. Хельги дал бычку лизнуть со своей ладони немного соли, девчонка передала годи зеленый пучок трав и убежала домой, а мужчины вслед за быком и Хельги вошли в священный двор. Теперь Хельги повел быка вокруг дуба в обратном направлении и, вернувшись к каменной плите, отдал веревку Хотнегу-старшему, а сам поднял лицо к висельнику. Пробормотав приветствие, Хельги обернулся к мальчишкам и велел им раздеваться. В их глазах явно мелькнул страх, что сейчас кого-нибудь из них принесут в жертву богам вместе с быком.

Хельги положил траву на большой камень, на который ставили недавно пленника, и сделал шаг в сторону. Бычок потянулся к траве, а Хотнег, обошедший ствол дуба, ловко подтянул рога животного вперед. Тут годи перехватил недавно скованную секиру. Светлая кленовая рукоять плотно легла в руки – бык, кося глазом, пытался разглядеть секиру в руках хозяина, но тут же упал на колени с перерубленным загривком. Шагнувший с другой стороны Гутхорм боевым ножом ловко перерезал быку горло.

Кровь жирным густым потоком хлынула на камни. Трэлли, захлестнувшие задние ноги бычка, и Хотнег, натянувший веревку спереди, удержали умирающее животное. Люди привычным движением пробили голени бычка и, пропустив через них веревку, подняли рыжую тушу на мощную ветвь дерева. Кровь животного полилась на выложенные вокруг дерева камни и в подставленные чаши. Чуть выше туши среди ветвей висел человек с пробитым боком. Кровь человека и животного смешалась на камнях у корней дерева.

Хельги взял левой рукой полную вязкой крови чашу за край, пальцы сразу скользко намокли, но он держал ее твердо. Другой рукой он зажал поданный ему веник из веток омелы, обмакнул его в красную жижу и пошел вкруг святилища, обрызгивая плахи забора.

Парни, оставив одежду на скамьях у стены вейхуса, сгрудились, словно стадо овец, следя за обходом годи. Наконец Хельги взял очередную чашу крови, подошел к ним и принялся обрызгивать парней кровью, пока не покрыл их красным с головы до ног. Годи произносил на древнем языке слова, обращенные к духам-защитникам, призывающие ветер силы, который дарует целостность и удачу в бою.

Гутхорм вручил мальчишкам кресала с кремнями. Те, согнувшись, так что на голых спинах проступили позвонки, дрожащими руками высекли искры, от которых с разных краев костров зажглись комки розжига.

Разгорелись заготовленные дрова на трех кострах, пошел дым вверх, выше дерева, к небу, где осеннее солнце разлило в высоких перистых облаках светлую реку. Распрямились парни, с улыбкой взглянул на них херсир, подал им братину с элем. Отпил Оттар, передал Инги, тот, отпив, передал далее по кругу.

– Отныне мы более не отцы вам, а братья, – сказал Гутхорм.

– Отныне вы все стали братьями-защитниками, – добавил годи.

Вдруг Инги дернулся и пошел, высоко поднимая колени, в пляске, его плечи развернулись, шея гордо несла голову, согнутые в локтях руки поднялись в стороны, каждый шаг его был увесист, словно он стал тяжел как бык. Вот он согнулся и закинул руки за спину, вот опять поднялся и развернул плечи… Пока Хельги и Гутхорм в изумлении смотрели на выходку Инги, Эйнар прыгнул за ним, а дальше и Тойво, и Оттар, и Хотнег.

Молодые воины понеслись в пляске вкруг дерева. Знаменосец Гутхорма запел боевую песню, мужчины затопали пятками и захлопали в ладони. Стало весело. Мальчишки пошли на второй круг, а дальше просто побежали, резвясь и радуясь, с прыжками и криками. Наконец Инги остановился, поднял голову, взглянул на висельника, на быка и простерся перед ними на землю. Остальные парни также упали головой к корням дерева. Хельги, прихватив еще одну чашу с кровью, быстро прошел между ними и обильно обрызгал их пятки, икры и бедра.

– Да, – проговорил Гутхорм. – Самые уязвимые места.

Когда чаша опустела, Гутхорм крикнул:

– Вставайте воины, да пребудет с вами ветер силы, побеждающий смерть и дарующий жизнь!

Парни вскочили, довольно сверкая глазами, исполненные веселой жизненности. Схватив врученные им бадьи, они вприпрыжку побежали к реке умываться. Кровь из туши перестала струиться. Хельги выплеснул остатки из деревянных чаш на камни и подставил руки под воду, которую поднес Хотнег. Гутхорм протянул Хельги братину с элем.

Молчаливые мужчины, стоя у костров перед деревом, теряющим свои ржавые листья, передавали друг другу братину и пили за новых воинов.

Работники Хельги скинули рубахи для кровавой работы с тушей. Они срезали уши, надрезали в нужных местах кожу, орудуя короткими ножами, содрали шкуру, вскрыли шею и грудную клетку быка, перевязав пищевод, вывалили внутренности на расстеленную тут же у корней дерева шкуру. Как раз пришли омытые от крови мальчишки. Инги вздрогнул, увидев груду внутренностей.

Хельги приказал им одеваться, а сам, подойдя к туше, срезал быку щеки, вырезал язык и, очистив, бросил в висящий над костром котел с водой, потом извлек печень и бросил туда же. Трэлли полили ему на руки, он велел им довести воду до кипения и слить ее, потом снова залить котел водой и добавить туда очищенные луковицы.

Трэлли, взяв за разные концы шкуру, вынесли внутренности в яму далеко за забором. Хельги проследил за тем, как они начали разделывать быка, выкладывая мясо на вновь расстеленную шкуру, затем кивнул головой, что все правильно, и, обернувшись к Гутхорму и другим, поднял руку, приглашая в вейхус.

Там Хельги взял с каменного стола кольцо и встал рядом со священной скамьей. Гутхорм сел напротив, остальные расселись на скамьях вдоль длинных стен. Хотнег наполнил элем братину и подал Хельги, тот, сдвинув кольцо на локоть, вознес братину перед священной скамьей меж резных столбов, затем плеснул на каменный стол и передал ее Гутхорму. Пока братина шла по кругу, Хельги держал такую речь:

– Ныне вы, молодые и сильные, стали не просто братьями Древнего быка, взявшего вас под свою защиту, вы сами стали им! Века назад воины разделились на два потока. Одни воспевают красоту и благородство рогатых, защищающих свое стадо, другие, хитрые и безжалостные, подражают волкам. И те и другие нужны в этом мире. Волки лучшие убийцы, чем олени, но волки не умеют создавать красоту. Рогатый самец, будь то олень, лось, тур или бык, стоящий на краю поля, освящает своей статью весь окружающий мир. Бык не спит глухой ночью, когда волки крадутся к спящим коровам и телятам. Рогатый стоит на страже, недаром конунги древности украшали свои шлемы рогами туров. Они – защитники.

Братина, совершив круг, вернулась к Хельги, и он испил остатки. Хотнег снова наполнил братину, и Хельги, сделав глоток, снова пустил ее по кругу.

– Бегущая стая волков наполняет этот мир движением времени. Пасущееся стадо под присмотром быка – что может быть красивее? Красота и бегущее время. И то, и другое важно в этом мире. Но сейчас наступает время войны, поэтому так важно для всех нас созидать мир. Гутхорм, и я, и наши братья смогли обустроить здесь, в Ормаланде, мирную жизнь, в которой вы выросли, но теперь мы с горечью отправляем вас на войну! Но… молю вас: пронесите через этот поход в самих себе мир и умение создавать и обустраивать жизнь!

Хотнег опять наполнил братину и подал Хельги. Тот, сделав глоток, передал ее Гутхорму.

– Любая жертва – это залог будущего. Благородные люди понимают время и жертвуют ради него. Никчемные живут сегодняшним днем и простыми порывами, как животные. Сегодня мы почтили дух быка ради вашей целостности и ради будущего нашей земли, теперь вы ее защитники. Защитники упорядоченного хода вещей. Даже в горячке боя не опьяняйтесь кровью, как волки! Не убивайте зря, берегите свою честь и спокойствие внутри себя. Хейлаи, ясени битвы! Хейлаи!

Трэлли подали хлеб и очищенный лук, внесли деревянные миски с ложками, а скоро поспела и мясная похлебка. На каменный стол установили котел. Годи черпаком с длинной рукоятью стал наполнять миски. Совместное застолье воинов в священном доме проходило спокойно и с пониманием важности свершенного.

Уже в эльдхусе, продолжая застолье, Гутхорм сказал Хельги, что не припоминает, чтобы во время их посвящения говорили такие слова, какие Хельги говорил сегодня про волков и рогатых.

– Нам и не говорили, – признался Хельги. – Просто за прошедшие годы я встречался со многими знающими людьми и много что понял. Обряд Древнего быка совершается так давно, что все уже забыли, что он обозначает, помнят лишь о наделении неуязвимостью и о скреплении братства.

– А пляска Инги? Ты его научил? – спросил Гутхорм.

– Нет, я сам был поражен тем, что вспомнило его тело. Знающие люди говорили, что в былые времена молодые воины так плясали, но мы с тобой ведь так не делали.

– Ну, знаешь! Нас тогда спускали в яму и заливали сверху кровью убитого быка. В яме особенно не попляшешь.

– Да уж. Это было как смерть и новое рождение из земли и крови.

– Спустя годы понимаю, что это так, – кивнул Гутхорм. – А тогда были одновременно ужас и радость. Получается, твой Инги не только эрил, знающий руны, но и… нойда?

– Не знаю. Хотя давно уже замечаю, что многие вещи он понимает лучше меня.

Гутхорм с удивлением взглянул на друга.

– Надеюсь, он станет хорошим советчиком для моего Оттара! Таким же, каким ты был для меня.

– Надеюсь, Оттар будет его так же оберегать, как ты берег меня!

За вечерним возлиянием Гутхорм объявил своим дружинникам, что пора и честь знать. Выпито, съедено и сыграно столько, что об этом можно будет еще долго вспоминать.

Хельги подготовил каждому уходящему из его годорда юноше оружие – копья, топоры, щиты. На щиты его помощники прикрепили куски шкуры жертвенного быка, что издревле считалось лучшей защитой для молодого воина. Такой же щит подготовили и для Оттара.

Когда подростки разошлись по родственникам, Хельги обнял сына за плечи и отвел в свои покои, прихватив масляный светец. Там отец вручил Инги тяжелое копье с длинным наконечником, которое стояло в вейхусе рядом со священной скамьей. Отдал сыну и свою старую кольчугу с рукавами до локтей и доходящую почти до колен. Трэлли еще днем почистили ее и смазали жиром. Хельги опустил кольчугу на поднятые руки Инги и расправил на нем, затем опоясал ремнем с навешенными на него боевым ножом и поясной сумкой. Достался Инги и кожаный шлем с подшлемником. Такому вооружению могли позавидовать и люди херсира. Инги, правда, в боевом наряде чувствовал себя несколько неловко.

– Ты видел свои руны на этот путь? – спросил Хельги, оглядывая сына.

– Много препятствий, задержек, несвязностей. Возможно, это к лучшему… Дольше проживу, – усмехнулся Инги, удивляясь весу кольчуги. – Весь поход под знаком льда! Сплошное промедление… А в конце пути опять эта странная руна Альгиз.

– Это жертвенный дуб, раскинувший свои ветви, это лось, поднявший рога, это окончание и начало нового. А руна льда – не только промедление, но еще и стойкость! Воля стоять, когда хочется убежать и спрятаться! Тебе придется проявить упорство, чтобы выжить и вернуться.

Хельги достал свой ларь и отсыпал сыну серебра. Инги удивился щедрости отца, но Хельги сказал, что сыну нужно будет встретиться с живущим близ Хольмгарда Ахти.

– Передашь ему вот это обручье, чтобы он принял тебя как подобает. А от него мне нужны такие присадки, – и Хельги стал долго объяснять, какие составы ему нужны для травления и прочей работы с железом, серебром и бронзой, что можно взять у Ахти, а что лучше выменять в Алдейгье, где рано или поздно они с Сигмундом окажутся.

Инги топтался перед Хельги, покрываясь потом, а тот прервал вдруг свои перечисления, взглянул на него и сказал:

– Сын есть истина для отца. И сейчас, когда мне надо тебя отпустить, я понимаю, сколько всего не сказал и не передал тебе, как растратил время. Ты не обучен для боя, и это моя вина! Я так уверовал в то, что Ивар и его соседи, а потом мы с Илмой научились поддерживать правильный ход вещей на этой земле, что забыл о внешнем мире. Больше тратил время на свою кузницу и размышления о рунах, чем на твои умения и навыки. Я растил из тебя бонда и эрила, а не воина. Прости меня! У времени свои законы, а я вообразил, будто мы создали островок вне окружающего мира, но война там идет тысячи лет, и к ней надо быть готовым.

Инги с недоверием смотрел на озабоченное лицо отца.

– Даже свой меч я не отдаю тебе, так как эта вещь для тебя пока не оружие. Ты не умеешь им владеть, а нет бо́льшего позора, чем погибнуть от своего меча. Вот тебе секира, которую я недавно закончил, она легкая и не пляшет в руке при ударе. Рубить деревья ты можешь, но рубить людей труднее, чем деревья.

Хельги смотрел на огонек, прикидывая, стоит ли говорить то, что он собирался сказать.

– Ты не силач, не велик ростом, я не могу передать тебе тайных предметов силы, наложить на тебя заклятие неуязвимости, ты всего-навсего сын бонда, хозяина участка земли и нескольких трэллей. Все наше богатство – лишь пара десятков коров, стадо овец и станки для пряжи. В играх ты не был последним, но убивать по-настоящему трудно. Надеюсь, что знание и понимание рун все-таки окажется для тебя более полезным, чем умение убивать. Со временем ты поймешь, сумеешь ли справиться с мечом. Если это произойдет в Хольмгарде, – Хельги задумался на мгновение, глядя на огонек, – то купишь меч у Ахти. Простой меч стоит пару коров, а что значит корова для жизни, ты знаешь.

Хельги только теперь заметил, что Инги нетерпеливо переминается с ноги на ногу, и велел ему сесть.

– По мне, твое дело в этом походе – не честь и слава, а выжить и не опозориться… В пути смотри и запоминай, что и как кто делает, не бойся спрашивать. Лучше спросить, чем сдохнуть по незнанию. После своей смены на веслах меняй рубаху, не сиди в потном – от кашля в походе больше мрут, чем от железа. Эта безрукавка из грубой кожи спасет тебя от дождя. Вот кожаный хёттр[94] – всегда пригодится. Осенью во время гребли кожаные рукавицы сберегут тепло… Жалеть вас никто не будет… Да, грести осенью – это то еще удовольствие, – вздохнул Хельги. – Огниво, нитки, иголку, ножичек, немного серебра держи всегда при себе, на поясе. Выпадешь ли за борт, корабль разобьется или отстанешь на берегу, с этими мелочами выживешь. Вещи имеют значение. Давая что-либо кому-нибудь, не забывай вернуть себе, иначе в нужное время хватишься, а необходимого нет.

Сигмунд – опытный воин; если получится, будь с ним рядом. Это не значит, что это самое безопасное место, но у него можно многому научиться. Он скрытный, и тебе не грех это перенять. Он умеет ждать и долго делать то, что всем быстро надоедает, например ставить и проверять стражу, когда всем кажется, что о безопасности можно забыть. Ни на кого не рассчитывает, проверяет все сам и никому не верит. Если все до единого пьют, идет и сам встает в сторожа – почетнее погибнуть в бою, чем сгореть запертым в доме из-за пьянства.

По уму, в первый поход тебе надо было бы идти со мной или с другим старшим родственником, но я отправляю тебя с такими же неопытными мальчишками. Выбери себе из наших напарника, того, кто прикроет тебя в бою и придержит для тебя лишнюю миску каши. Я бы советовал Хотнега. Он хоть и из вендов, но все-таки из нашего дома и, судя по отцу, умеет быть верным. Тебе, скорее всего, больше по душе Эйнар. Возможно, и он сгодится, но, по-моему, он болтун и больше будет думать о себе, о том, как бы покрасоваться. Тойво, хоть и напросился в поход, увалень и муёга-медлила, скорее он тебе заедет веслом по уху, чем убережет от чего.

Хельги помолчал, посмотрел на Инги, что-то прикидывая. Тот снял шлем и поправил волосы.

– Держитесь вместе, будьте опорой для друг друга. Вы люди одной воды, как говорилось в древности. Поддерживай Оттара; надеюсь, он сможет прикрыть тебя и в бою, и в ссоре с другими. Его хотя бы учили владеть оружием, у Гутхорма полно хороших воинов, а я тратил на эти игры с тобой слишком мало времени. Но знаешь, что я хотел тебе сказать, – Хельги помедлил, прислушиваясь к своим мыслям. – Остерегайся Оттара!

Инги сделал удивленное лицо.

– Сигмунд исполняет свою работу, защищает права сестры и племянницы, а вот Гутхорм нарушил слово, данное Эйстейну-конунгу. Оттар в ответе за своего отца, что бы там ни говорили. Хорошо, если он будет прислушиваться к твоим советам, но это вряд ли. Когда ты пустился в пляс под дубом, Оттар пошел за тобой, ревнуя, что ты ведешь людей, а не он. Придержи себя, он все-таки сын херсира и моего друга. Позволь ему вырасти в настоящего хёвдинга, но будь внимателен: решение Гутхорма нарушить клятву порождает опасность для его сына, а значит, и для тебя.

Хельги помолчал, глядя в темноту.

– В походе все тебя касается – даже то, как у кого из твоих друзей подпоясаны штаны. Проломят ему башку раньше времени – сам окажешься без прикрытия, так что следи за всеми своими. Говорить и советовать дело старших, но ты все замечай. За людей, которые идут от нашего годорда, ты, разумеется, отвечаешь, но не думай, что ты им вместо няньки! Не пытайся решать их дела и плати каждому столько, сколько он стоит, не более того. Благодарности не жди ни от кого, ни за совет, ни за помощь, ни даже за жизнь, не надейся на это и не рассчитывай… Да и вообще не надейся ни на что и ни на кого. Просто действуй непрерывно, не медли и не спеши…

На берег просто так не сходи и не шляйся по незнакомым селениям, даже если тебе кажется, что там живут мирные и приветливые люди. Не верь девчонкам на берегу, твое серебро для них добыча да возможность для местных парней отомстить за свои неудачи.

С людьми Сигмунда будь уважителен и больше помалкивай. Дружинники Гутхорма такие же бонды, как мы, спокойные и доброжелательные, а люди Сигмунда воюют много лет, смерть, всегда стоящая рядом с ними, загнала их страхи так глубоко, что любое неосторожное слово может показаться им оскорблением. Такова плата за умение преодолевать страх, тебе этого пока не понять. Помни, что здесь ты – сын уважаемого человека, а для парней Сигмунда ты никто, и снести тебе голову им ничего не стоит. В разговорах и делах больше уступай, а если почувствуешь опасность унижения, отойди и промолчи, но, если граница пройдена, будь сам опасен. Если что не нравится, говори прямо. Не пытайся заигрывать или таить обиды. Они опытнее и будут видеть тебя насквозь. Сохраняй достоинство, даже отступая, но если что – бейся до конца, лучше драться, чем кукситься и таиться. А вот в бою не бойся быть коварным и хитрым. На войне обман – такое же искусство, как и крепкий удар. Альгис сказал, что, если его возьмут в дружину Сигмунда, он присмотрит за тобой и постарается научить тебя хитростям боя. Ты простодушен и прям, тебе тяжело этому научиться. Такой уж ты вырос, весь в Гудрун, та не умела ничего скрывать.

Хельги опять надолго замолчал.

– Я привыкаю к мысли, что ты уже мертв. Да, да… Там, в святилище, я видел, что ты, мой сын, и есть жертва, совершаемая ради мира, ради устроения этой земли. Не бык, а ты! То, что ты выживешь, это… Ладно, если ты выживешь – это будет даром богов! Мать твоя, Гудрун, рожала пять раз, ты третий наш ребенок, старших ты не узнал, сестренку ты помнишь… А братец не выжил после ее последних родов… Так что ты последняя моя связь с ней, моей Гудрун! Сейчас ты в том возрасте, когда хочется иметь больше женщин, но несчастлив тот, кто не найдет…

Тут вошла Руна, жена Хельги, и молча села рядом. Хельги прервался, погладил Инги по голове и ровным голосом перешел к наставлениям, как следить в походе за обувью, одеждой и оружием, как не застудить на корабле задницу.

Когда Хельги в очередной раз замолк, Руна кивнула Инги и вывела его. У Хельги что-то блеснуло в глазу, и он отвернулся.

Как до́роги эти тени от балок и столбов, эти блики света на потрескавшихся бревнах! Инги провел ладонью по столбу, где отец отмечал зарубками его рост. Сколько несделанных дел. Давно пора отвезти все старые игрушки маленькому Ивару и Торе, детям Гюды, смешно их столько хранить.

В эльдхусе у огня сидели женщины из дома Хельги и их новые лесные родственницы во главе с Гордой Илмой. Многолетнее недоверие и боязнь взаимного сглаза растаяли на этот вечер, и выхваченные из темноты лица женщин добродушно переливались в отсветах огня. Мерцающие бусы, серьги, гривны и глаза в окружении морщин, натруженные руки, украшенные бронзовыми и серебряными запястьями, бесконечная вышивка на рукавах, передниках, платках – каждая из них сама по себе руна. Женщины гадали и обсуждали старые предсказания. В разговоре переливались иносказания и загадки.

Вокруг в полумраке за их спинами шумели, собираясь в поход, мужчины, но этот шум не проникал в тихий разговор женщин.

Высоко под потолок, к черным балкам, уходили котловые цепи, туда же уходил дым с запахом незнакомых Инги трав. Руна, сев на хозяйское место, поманила его рукой. Инги, не желая сидеть среди женщин, остался на ногах, держа шлем под левой рукой и уперев в пол древко копья, зажатое в правой. Кольчуга непривычно давила на плечи.

– Мать твоя Гудрун радуется, глядя на тебя, хотя и не может проводить в поход, зато все женщины здесь будут молить хранителей о тебе…

Женщины смотрели на Инги без улыбки. Гордая Илма добавила:

– Руна беспокоится, что в этом походе удача не пойдет впереди тебя…

Вокруг суетились мужчины, сворачивали вещи, укладывали мешки. Инги стоял перед женщинами и молчал, не зная, что сказать.

– Разложенные нами камни не сулят тебе удачи, Инги, – Руна подняла взгляд и твердо взглянула в глаза подростка. – Знаю, что не отступишь, но я должна была тебе сказать.

Женщины замерли в ожидании ответа. Только мягкие отсветы огня шевелились на лицах и искрились на украшениях. Инги запнулся и покраснел, не найдя сразу, что ответить, но вспомнил слышанное когда-то о словах своего деда Ивара:

– Легче всего для мужчины оставаться дома и думать, что он на все способен. Я выбираю уйти за поворот, откуда не видно ни дома, ни тех, кто всегда тебе поможет… Так сказал когда-то мой дед Ивар, сворачивая в викинги. Это же могу сказать теперь я. Только мне достался более почетный жребий: воевать за справедливое дело куда достойнее, чем отправляться в грабительский поход. Думаю, дед одобрил бы меня.

Инги покраснел еще больше и хотел сбежать от женщин, но они шумно остановили его, схватив за рукава, и усадили на скамью.

– Мы понимаем, что выбор сделан! Но никто не скажет заранее, что такое неудача, – проговорила Руна. – Будь настороже. Можно вернуться живым, но потерять нечто важное, можно погибнуть, но остаться в памяти поколений. Удача несет человека, как ветер, а если его подстерегает неудача – это не значит, что он проиграет, помни об этом!

– Ладно, слушай, вот собрали для тебя травы! – сказала Гордая Илма и стала показывать полотняные мешочки. – Зверобой пригодится от поноса. Какой воин будет крепко стоять на ногах, если его несет, вся сила высвистит, эта же трава согреет тебя, когда будешь мерзнуть день за днем. Девясил поможет, когда тело натружено и болит каждая жилка. Кровохлебка, если зашибут так, что кровь нутром пойдет. Мята, чтобы развеять дурные мысли, да и после попойки поможет. Впрочем, лучше бы ты не пил вовсе, у́дали в этом мало, хотя мужчины пьют на спор, как дети малые. Чеснок… Воск, сам знаешь, что с ним делать.

– Вот вам запас на троих, для тебя, Тойво и Хотнега, – заговорила опять Руна, показывая на кожаные мешки. – Здесь дробленый овес, сушеное мясо и вяленая рыба. Вот топленое масло и мука. Не трать попусту и не делись с первым встречным. Да, да. Делиться, конечно, хорошо, но у тебя дорога длинная, а ты, по-моему, готов делиться со всеми и всем. Отдавая, отдаешь силу, а не просто горсть зерна, так что прежде подумай. Хватит еды на весь путь до Ильмери. Туда, отец твой говорит, дней восемь пути, ну, а там на островах, где начинает свой путь Олхава-йоги, живет кузнец Ахти. Он знает Хельги, да и тебя, наверное, помнит – поможет. Все мы будем молить хранителей за тебя. Спальные мешки я все проверила и подшила, где надо.

Руна встала, обошла очаг и встала у Инги за спиной, положив ему руки на плечи. Женщины вокруг зашептали песню, подняли руки и опустили на него покров заговоров.

– Ладно, тебя ждет Маленькая Илма, ей надо привести в порядок твои волосы перед отъездом, – Руна погладила его по щеке. – Надеюсь, ты вернешься без бороды. Прости свою женушку, ей еще только предстоит понять, что счастья нет, а есть лишь надежда на него.

Руна толкнула Инги в плечо.

– Ступай, ступай, нас, старух, послушаешь – вся жизнь покажется бессмысленной.

Маленькая Илма сидела на краешке постели. Свет от лучины лишь чернил огромную тень от нее поперек узорчатого покрывала. Руки ее складывали и перекладывали вещи Инги, которые приготовила для него Руна, старшая жена его отца. Теперь Илма сама прощупывала каждый шов, ей хотелось, чтобы каждая частичка этих вещей, прошедшая через ее руки, защитила его. Но из-за слез, стоящих в глазах, сил не было нашептать в них свое тепло и защиту. От этой беспомощности ресницы ее еще сильнее блестели, и она кусала губы и морщила носик. Черные углы, покачиваясь, смотрели на маленькую девочку, которой хотелось плакать.

Вошел Инги, сверкнули его темные глаза, и ей стало совсем тоскливо, что она не может толком его проводить. Он, как был в кольчуге, сел у ее ног, помолчал, запрокинул голову, глядя на нее снизу, улыбнулся. Она наклонилась к нему, светлые волосы упали, отгородив их лица от света, и поцеловала его в глаза, а потом в губы. Так, склонившись над ним, она готова была сидеть вечность, но в конце концов стало неудобно, и она перебралась к нему на пол. Он обнял ее, и они, прислонившись друг к другу, долго-долго молча глядели на дрожащий огонек.

– Какой большой этот мир… Когда ты уходил на охоту или в сторожа, мне казалось, что это невыносимо далеко, долго, грустно! А теперь даже не представить. Твой отец говорит, только на лодке восемь дней пути до Ильмери, а там до Алдоги еще сколько… Страшно далеко. Ты меня простишь?

– Это ты меня прости…

– Прости, что не хочу тебя отпускать…

– Наверное, женщины всегда этого не хотят…

– Я злюка… Меня аж тошнило от злости на свадебном пиру… Кому нужен этот поход… Сама не знаю с чего… Нет, не из-за Салми, хотя она год назад так бегала за тобой.

Инги взмок от ее слов – она, оказывается, все о них знала, – а Илма, не заметив его смущения, поцеловала его.

– Слава, походы, добыча! Все веселятся, хотя только вы вчетвером уходите туда, откуда не все возвращаются… А у всех прямо праздник… Но как же я разозлилась и на тебя, и на мать мою!

– На нее-то за что?

– Я знаю, что это она уговорила Хельги отправить тебя с Сигмундом. Мать так любит твоего отца, что готова на все, лишь бы он не ушел.

– Я не смог бы остаться здесь, если бы все парни ушли!

– Так хотелось любить, любить, любить… А теперь… Чужая жизнь, чужая месть оказались важней моей жизни, а у меня и было-то ее каких-то полгода с того йоля, – Илма всхлипнула. – Всего полгода жизни, чуть больше… Но я благодарна и за эти полгода, которые люблю тебя.

– Я вернусь… Не плачь… Будем любить друг друга и дальше.

– Конечно, но я буду уже другая, да и ты вернешься не тем!

Илма помолчала.

– Надеюсь, мы сможем побороть время. Мне так хотелось счастья для нас, таких, какие мы были все это лето, до того, как приехал Гутхорм… Мы и сейчас-то уже не те, кем были несколько дней назад. А через неделю ты будешь так далеко со всеми своими помыслами, что обо мне и не вспомнишь.

Инги ткнулся ей носом в висок и продолжил за ней:

– А будущей весной я буду думать о чем-то новом и, возможно, не смогу приехать. Сигмунд станет конунгом Алдейгьи, соберет новый поход на восток, на Алаборг или на север, в Кирьялаботнар, и я пойду с ним.

– Хоть платочек или украшеньице пришли. Буду знать, что жив и помнишь. Мужчины уходят так надолго. Им кажется, времени у них без конца. А у нас… Мама говорит, твоя мать Гудрун ждала Хельги после свадьбы три года. Руна своего первого мужа ждала-ждала, а когда он вернулся, не прожил и полгода… У нее, когда он умер, случился выкидыш, так и осталась одна, без детей…

– Да, он ходил с отцом в тот славный поход на Миклагард.

– Вернулся и умер – ни памяти, ни детей не осталось.

Илма вдруг успокоилась.

– Вот тебе еще один расшитый пояс, с вплетенными в него корнями и травами, – нет сильнее оберега. В нем тайные вещи от наших людей, и от матери, и от меня. Говорят, руотси ходят за такими поясами за многие реки, за месяцы пути, везут их издалека. Но вот он здесь, из моих рук, полный заклинаний и сил, бери его. Буду ждать тебя! – Илма вздохнула.

– Что тебе привезти?

– Ты ведь знаешь… Себя самого. Живого, веселого и заботливого.

Она поцеловала его и, обхватив руками, надолго прижала к груди.

На следующее утро легкий перекус стремительно перерос в попойку. Лесные лаппи и вадья, родственники Гордой Илмы, отправляли вместе с руотси своего парня Тойво, поэтому провожать собрались многие из приехавших на осеннее жертвоприношение. Дом Хельги ломился от пьющих и орущих людей.

Загруженные лодки уже стояли на воде, прикрепленные чальными концами к шестам. На берегу под серым небом лежали сумки и узлы с вещами, а мужчины в полутемном доме все пили и пили эль, вино из голубики, пожирали остатки жертвенного мяса и сыра, хмелели, отряхивали хмель, поминали друзей, хвалились и договаривались о будущем под общие взрывы хохота, словно и не собирались в дорогу. Оружие мерцало на темных стенах и столбах. Тихо сидели женщины в ярко вышитых платьях.

Наконец ближе к полудню, словно опомнившись, мужчины в спешке начали выбираться из-за столов и, щурясь от дневного света, выкатились толпой к реке.

С затуманенной не то от выпитого, не то от бессонной ночи головой Инги прижал Илму, тут же отпустил ее и, покачиваясь, пошел к воде. Темно-синий кюртиль из плотно вязанной шерсти был подпоясан ремнем, на котором у бедра болтался боевой нож, рог для питья, кошель. Широкие штаны под коленями перехвачены подвязками, кожаная обувь сверкает от воска. Илма могла гордиться им, но ее сердце сжималось от тоски. Отец Инги решил сплавиться до Лауги-реки, чтобы встретиться с Сигмундом, поэтому он стоял в кожаной шапке и безрукавке, придерживая свою лодку, и что-то весело кричал женщинам у дома. В лодке уже сидел Эйнар и отгонял от нее младшего брата, тоже вознамерившегося уйти в поход. Впереди устроился Хотнег, стараясь не смотреть на свою мать, что-то рассматривал на том берегу. Вот брат Илмы, приобняв сестру, двинулся вниз по склону.

Тут рядом с Илмой появилась Руна и принялась напоминать своему мужу, чтобы он не забыл передать привет Гюде и Торлейву, а также привезти от них с Лауга-йоги вещи… Илме было тошно от звуков ее голоса.

Инги неловко забрался в лодку, поясная сумка мешала усесться, боевой нож, хотя и на длинных ремешках, никак не укладывался. Тойво помог ему, устроился и сам. Инги обернулся и попробовал улыбнуться, но увидел глаза Илмы.

Мимо, оставляя по черной воде серебряный след, плавно пошел первый струг Гутхорма. Весла еще толкались о дно, гребцы бодро шумели, Туки кричал что-то Гордой Илме на лесном языке, все оборачивали лица к провожающим и махали руками, отчего лодка шла неровно и чуть не ткнулась носом в берег. Плеснули весла второй лодки. Вокруг было шумно, как на празднике. Весело ругался на своих пьяных гребцов Гутхорм.

– И р-р-раз, и р-р-раз, – попытался он сладить своих парней. Его лодка начала входить в поворот, Гутхорм обернулся к оставшимся на берегу и поднял руку.

Вот и лодка Хельги качнулась и отошла от берега. Сам Хельги впрыгнул последним. На берегу осталась чья-то сумка, дети, взвизгнув, бросились к ней наперегонки. Оп-па – сумка полетела в руки Тойво. Все засмеялись, а мать Тойво погрозила ему кулаком.

Инги, держа обеими руками короткое весло, оттолкнулся одновременно со всеми от каменистого дна. Течение подхватило лодку. Инги обернулся через левое плечо. Вот Илма машет рукой. Рядом с ней Руна и Гордая Илма, подняв руки, творят напутственные молитвы. Тетки и работники, все домашние, стоят за их спиной. Вот отец Хотнега спрятал глаза, наклонил голову и, обняв жену за плечи, шепчет что-то успокаивающее. Здесь же сосед Торд с младшими сыновьями. Мать Эйнара на ослабевших ногах. Салми вытирает глаза. Вот и плачущая Звенка, получившая в эти дни кучу подарков, а теперь всхлипывающая обо всех сразу. Илма, Илма, какая же ты беззащитная!

В стороне толпятся удивленные гуси, овцы и козы, собаки носятся с лаем от дома к воде и обратно, а на самом берегу дети прыгают и суматошно машут руками.