Читать онлайн Богиня

Yukio Mishima MEGAMI Copyright © 1954–1955, The Heirs of Yukio Mishima

© Е. В. Стругова, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025 Издательство Азбука®

Оформление обложки Вадима Пожидаева

Глава первая

– Вот и сезон, когда нужен зонтик от солнца, – сказала Асако.

– Давай я тебе куплю. Французский, с длинной ручкой. Тебе такой подойдет. Фу, женщина прошла в темных очках. Не нужны они. Тебе, Асако, не надо носить очки от солнца.

– Ты, пап, терпеть не можешь солнечные очки, да?

– Их носят неуверенные в себе женщины. Что в них хорошего? Скрывать красивые глаза, да еще и выставлять себя женщиной легкого поведения.

Сюго с дочерью вошли в магазин, торгующий европейскими зонтами. Что бы он ни покупал дочери, выбирал всегда долго. Асако в конце концов становилось скучно, она соглашалась со всем, и ей уже ничего не хотелось.

– К этому платью лучше с выраженными полосками.

Умаявшийся продавец принес больше десятка зонтов. Сюго поставил свою единственную дочь перед зеркалом и теперь просил ее менять позы: то опереться на сложенный и отставленный в сторону зонт, то раскрыть его над головой.

– Что-то не пойму, как лягут на лицо тени, когда солнце будет просвечивать сквозь эти полоски. Асако, выйди-ка ненадолго на улицу.

– Да ну, как-то неловко.

Асако, прищурившись, смотрела на залитую светом дорогу. Ослепительное солнце середины мая уже клонилось к закату. Холодная вечерняя тень быстро окутывала высокое здание напротив, витрины потемнели. В электричке, в театре, в ресторане – везде мужчины пристально смотрели на Асако. Есть что-то поразительное в том, как один человек смотрит на другого. Подростком она ничего не понимала, но, повзрослев, осознала смысл этого страшного понятия из Библии – совершаемого взглядом прелюбодеяния[1] – и сразу ужаснулась: казалось, эти ядовитые взгляды грызут ее не запятнанное пока тело.

Она встречала подобное в американских комиксах: идет нарядная красавица, супружеская пара среднего возраста останавливается, смотрит на нее. В глазах жены отражается только наряд, а муж видит красавицу голой.

Не то чтобы Асако ощущала именно это. Но каждый раз, когда на нее пристально смотрел мужчина, складывалось впечатление, что она столкнулась с эротоманом. Ей казалось, что за этими взглядами всегда скрывается загадочный подтекст. Возможно, какой-нибудь мужчина, скользнув мимолетным взглядом по лицу Асако, весь день потом ходил как зачарованный и был счастлив. Ничто в ее лице не вызывало у людей неприличных желаний, не толкало на безрассудство, но не было в ее облике и холодной, непорочной, отрешенной красоты. Женственная, приветливая, жизнерадостная Асако располагала к себе людей, и в этом была ее сила.

Когда они вышли из магазина, солнце уже село, так что зонт не понадобился.

– Я проголодался. Давай поедим, – предложил Сюго.

Каким-то загадочным образом в нем уживались невероятная доброта и невероятный эгоизм. Ему не приходило в голову спросить у дочери, хочет ли она есть. Он исходил из требований лишь своего желудка, но сообщал о принятом решении мягким, заботливым тоном, поэтому Асако не могла противиться.

Несмотря на экономический застой, вызванный политикой дефляции, Гиндзу[2] вечером наводняли толпы одетых по-летнему людей. Впрочем, среди них можно было по пальцам пересчитать тех, кто пришел за покупками. Но для того, чтобы просто наслаждаться прогулкой, тротуар был слишком узок, а в переулках асфальт пестрел выбоинами и трещинами, и к тому же там повсюду высились кучи гравия для дорожных работ.

Проходя здесь, Сюго каждый раз ворчал:

– Как по мне, токийским чиновникам погулять бы по Елисейским Полям в Париже. Что это за улица такая?! Как по ней людям ходить?

Сюго частенько критиковал технический прогресс, в подобных же случаях он негодовал из патриотизма.

Горячий поклонник западной культуры – в отличие от тех, кто превозносил ее напоказ,– до войны он несколько лет жил за границей и, вернувшись в Японию, построил дом в европейском стиле: там не было ни одной комнаты с татами[3] и везде можно было ходить в обуви. Под конец войны дом сгорел в пожаре, так что Сюго волей-неволей пришлось купить уцелевший японский дом в токийском районе Дэнъэнтёфу и переехать туда. К жизни по-европейски семья возвращалась только летом, когда приезжала на дачу в Каруидзаву[4].

Прежде Сюго занимал высокий пост в зарубежном филиале торговой фирмы, входившей в крупную промышленно-финансовую группу, а в Японии был назначен главой металлургической компании из того же концерна. Послевоенные чистки в верхах обошлись для него малой кровью, и через несколько лет он удачно вернулся на должность директора в одну из компаний, связанных с прежними промышленно-финансовыми объединениями. Опять подолгу пропадал на работе, но, несмотря на это, взял за правило раз в неделю обязательно гулять с дочерью по городу. В такие дни Асако под конец работы приходила встретить отца в контору на пятом этаже высотки в районе Хибия.

Сюго толкнул стеклянную дверь ресторана. С дочерью он обращался как с леди, поэтому пропустил ее вперед, а сам вошел следом. В отличие от нынешней молодежи, у него это выглядело естественно, ничего наигранного, и недалекий человек из-за красоты Асако вполне мог безосновательно принять отца с дочерью за старого джентльмена и его любовницу.

Сдав зонт в гардеробную, Сюго легонько дотронулся до плеча дочери и увел ее к бару. Асако не особо любила спиртное, но за компанию с отцом ей приходилось перед едой выпивать аперитив. Он был решительно против, чтобы дочь в это время пила американскую кока-колу или апельсиновый сок.

Бар пустовал. Скучающий бармен, глядя в зеркало за батареей бутылок, поправлял черный галстук-бабочку.

Официанту, подошедшему принять заказ, Сюго бросил:

– Мне мартини. – И, с ласковой улыбкой обернувшись к дочери, спросил: – А ты что будешь, Асако?

– Я? «Дюбонне»[5].

Официант отошел, Сюго одобрительно, словно подавая знак «засчитано», посмотрел на дочь.

Он строго внушал Асако, что даме пристало заказывать, во-первых, исключительно «женские напитки» – ликеры, вино, «Кюрасао», сладкие коктейли, а во-вторых, они должны гармонировать с цветом платья. Сегодня Асако была в платье темно-винного цвета и такого же оттенка туфлях. Отцовские уроки не прошли даром: она заказала красный аперитив.

Принесли напитки, отец и дочь с улыбкой переглянулись и чокнулись бокалами.

Когда они уселись за столик, перед Асако вновь встала проблема выбора. Она могла прочесть меню на французском языке. Ее с детства учили, как вести себя за столом с европейской кухней, и она ни в чем не ошибалась, но выбирать удачные сочетания блюд из меню научилась, только когда начала посещать рестораны с отцом.

Тот ел на французский манер: в левой руке держал хлеб, а в правой вилку. Разговор за столом должен быть приятным, с тонким, не обидным для собеседника юмором. Сюго специально обучал Асако этикету, чтобы она в будущем могла выступать в роли хозяйки грандиозных банкетов. И обычно уточнял: «Даже если это будет за границей».

– Ты японка и должна знать японскую культуру.

– Поэтому ты опять поведешь меня на спектакль но.

– В воскресенье в театре на Суйдобаси дают «Сёдзё»[6], там есть акт «Семь чудовищ», который исполняет только школа Хосё[7]. На сцену выходят сразу семь сёдзё, тут и двадцати, а то и сорока литров сакэ не хватит. В программке наверняка будет указано, что самый дикий танец исполняет один актер, остальные шестеро в нем не участвуют.

Асако вежливо промолчала.

Сюго хорошо чувствовал ее настроение. Пока он рассказывал, послушная дочь внимала, на первый взгляд с искренним интересом – как он ее учил, с «выражением, уместным для любого круга общения». Но он видел, что она все же слегка витает в облаках.

«Она меня не слушает», – подумал Сюго, однако продолжал говорить. С одной стороны, он гордился тем, что дочь в совершенстве освоила мастерство скрывать чувства за этой маской, с другой – его это даже забавляло.

После того как отец умолк, Асако не сразу вернулась с небес на землю.

– Что-то случилось?

– А?.. Да нет.

– Ты что-то от меня скрываешь?

Подошел официант забрать пустые тарелки. В зал со смехом ввалилась компания из нескольких мужчин и женщин, и разговор прервался. Отец и дочь молча смотрели на две красные с белой каймой гвоздики в неустойчивой, узкой посеребренной вазе.

Только что они выглядели вполне счастливыми, а теперь над столом повисла печаль, будто на солнце вдруг набежала тень.

По лицу Сюго было понятно, что ему совсем не хочется, чтобы вечер что-то омрачило. Брови с проседью нахмурились – он, как капризный ребенок, собирался любой ценой получить желаемое.

– О чем ты думала?

– Так, ни о чем.

– Нельзя лгать отцу. Ты можешь сказать мне все.

Когда Сюго проявлял свойственный ему эгоизм, его лицо становилось невероятно добрым и мягким.

– Ну же, говори.

Загнанная в угол, Асако потупилась и тихо произнесла:

– О маме…

– Ясно.

Сюго положил вилку на тарелку и вздохнул:

– Асако, мы ведь договаривались не касаться этого, когда гуляем вдвоем?

– Да, но… – Асако старательно и непринужденно, хотя на самом деле у нее немели пальцы, отрезала кусок мяса, а затем решительно продолжила: – Я очень радуюсь, когда мы бываем где-то вдвоем с тобой. Но ничего не могу поделать с ощущением, что это счастье покоится на несчастье. Невольно думаю о маме. И когда с друзьями куда-нибудь выхожу – тоже.

– Хм… – Сюго побледнел и помрачнел, словно внезапно очнулся от грез. – Понимаю твои чувства. Но дело тут не в моей холодности. Мама, скорее всего, не так несчастна, как кажется. Жить, не выходя из дома и ни с кем не встречаясь, ей даже нравится. Я виноват, что не вывожу ее, но понимаю, что, если буду настаивать, ничего не получится. Лучше оставить все как есть. Думаю, это и для нее будет счастьем.

– Но, папа… – набравшись смелости, не отступила Асако. – Если бы ты хоть раз попытался вывести ее куда-нибудь…

– К сожалению, Асако, это намного труднее, чем ты думаешь.

Ёрико, жена Киномии Сюго, была невероятной красавицей – можно без преувеличения сказать, что ее внешность буквально повергала в изумление. Сюго очень заботился о жене; во время долгого пребывания за границей эти любящие друг друга супруги были гордостью торговой компании, где он служил, – более того, гордостью японцев. У Ёрико была потрясающая фигура; вечерние платья, которые японские женщины обычно не умеют носить, сидели на ней элегантнее, чем на любой француженке. Мало кому из японок к лицу драгоценности: в основном украшения хорошо смотрятся на женщинах с белой, как мрамор, кожей, тогда как у японок кожа желтоватая и сияние драгоценных камней плохо с ней гармонирует. На Ёрико драгоценности смотрелись великолепно. Ее пышная грудь и плечи не терялись в декольтированных вечерних платьях. Когда супруги приходили в ресторан, где не бывали прежде, их часто принимали если не за королевскую чету с Ближнего Востока, то, как минимум, за членов королевской семьи.

Ёрико прекрасно осознавала собственную красоту. Но бóльшую часть этого знания дал ей муж. Женскую красоту Сюго воспринимал отчасти эксцентричным манером. Например, он позволял жене пользоваться только теми духами, которые нравились ему, и постепенно этот аромат приобрел символическое значение, неразрывно связанное с личностью самой Ёрико. Однажды, собираясь на прием, она нанесла духи, полученные в подарок не от Сюго. Тот уткнулся носом жене в плечо, а потом вдруг со свирепым видом потащил в ванную и своими руками начал драить мылом ее тело. Ёрико по ошибке посчитала это ревностью и, стоя в мокром платье, принялась оправдываться, что духи ей подарила супруга посла. Но ярость Сюго была вызвана не ревностью, а ударом по его иллюзиям. Больше Ёрико никогда не пользовалась другими духами.

Сюго любил ласкать даже стопы жены и ее пальцы ног. Если бы люди узнали про эти ласки, то, глядя на красоту Ёрико, наверняка сочли бы их более чем допустимыми. У Сюго было свое представление насчет нарядов и украшений жены, и со временем его мнение стало для Ёрико важнее советов приятельниц с богатым гардеробом. При заказе одежды для прогулок Сюго излагал свои соображения, требуя учитывать все, вплоть до цвета деревьев по утрам или в сумерках. Необходимо было соблюдать гармонию женского наряда и украшений со всем: цветом неба и моря, закатом, оттенками облаков на рассвете, отражением в пруду, деревьями, зданиями, сочетанием красок в помещении, с разным временем суток, лучами света, обстановкой на собраниях и встречах. В парижские «Оперá Гарнье» и «Оперá Комик» полагалось ходить в разных платьях; есть одежда, которая может выглядеть лучше или хуже на фоне обстановки в доме, куда их пригласили.

Кроме того, всякий раз после очередного вечернего приема Сюго делал Ёрико замечания насчет ее поведения и соблюдения этикета, въедливо критиковал каждую мелочь – ее манеру курить, держать бокал, отвечать на приглашение к танцу, обмахиваться веером: это было бы лучше сделать так, то смотрелось бы привлекательнее этак. Порой, глядя, как жена в домашнем платье небрежно прилегла вечером на диван, Сюго хвалил ее прелестную, естественную позу и с сожалением вздыхал, что такую не получится принять на приеме. Не будучи актрисой, Ёрико поначалу внутренне сопротивлялась этим назойливым режиссерским наставлениям, но в конце концов осознала справедливость замечаний Сюго и теперь послушно подчинялась любым его придиркам. Вдобавок женщине не надоедает, когда ей постоянно говорят, до чего она красива.

Красота – одна из тех вещей, которые можно создать верой и поклонением. Благодаря постоянному поклонению Сюго Ёрико решила, что подобных ей красавиц на свете больше нет. При такой вере и общество очень быстро приходит к той же мысли. Ёрико несла свою красоту с величайшим достоинством; глядя на Ёрико, французские дамы просто терялись.

Лишь одно огорчало Ёрико – она хотела ребенка. Вот только каждый раз, когда она говорила мужу о столь обычном для женщины желании, он отмахивался; они могли завести ребенка в любое время, но Сюго никак не соглашался. Это разрушило бы созданные им совершенные линии тела жены.

– Ты ведь не из тех женщин, которые потакают примитивным желаниям, – говорил Сюго. – Мужской талант и женская красота – это божий дар, к нему нельзя относиться небрежно. Талантливому человеку не пристало думать о себе, он рожден для жизни, в которой нет места обычным мирским устремлениям. Красивая женщина столь же несвободна, она должна неустанно служить собственной красоте, принести ей в жертву все остальное. Если тебя одолевают заурядные мысли, считай их искушением дьявола. Желание иметь ребенка нашептывает тебе завистливый дьявол.

Но Ёрико страдала: скоро ей исполнится тридцать, а муж не хотел замечать, что возраст – куда более опасный враг, чем ребенок. Переход за порог тридцатилетия приводил Ёрико в ужас, сравнимый с тем, какой человек испытывает перед эшафотом.

На самом деле Сюго тоже переживал это очень болезненно. Он сознательно закрывал глаза на то, как быстро увядает женская кожа. Однако во многом он сам создал красоту Ёрико и знал, что, столкнувшись с ее старением, обязан хоть немного его задержать. Готовясь к близящемуся критическому возрасту жены, Сюго ради нее ломал голову над всевозможными косметическими процедурами, гимнастикой, диетой для здоровья кожи.

Когда супруги Киномия возвратились на родину, Ёрико было тридцать пять лет. В Японии ей наконец-то удалось переубедить мужа, и она родила долгожданного ребенка. Дочь, которую назвали Асако.

Увидев, как относится муж к новорожденной дочери, Ёрико впервые заподозрила в этом мужчине чудовище.

Сюго вел себя не так, как нормальные отцы: он совсем не интересовался девочкой. Бестактно заявил, что у младенцев безобразные лица, чем довел Ёрико до слез. Он не говорил, что лицо его дочери безобразно, – ему просто казалось, что младенческие лица в принципе уродливы.

Превращение женщины из жены в мать Сюго воспринимал как моральное падение. И ребенка, ставшего тому причиной, своевольный отец скорее ненавидел.

Но дело было не только в этом. Постепенно Ёрико осознала свое положение, представила, что случится, если муж к ней охладеет, и вернулась к прежней жизни, подчиненной его желаниям. Теперь она следила за своей фигурой даже больше прежнего.

Скорее всего, материнский инстинкт у нее был слабый. Асако поручили кормилице, потом прислуге, далее – репетитору. Ёрико опять с головой погрузилась в светскую жизнь. Убедившись, что роды не испортили фигуру, она успокоилась, решила, что еще вполне молода, и пребывала в этой уверенности до сорока пяти лет, то есть до окончания войны.

Во время войны Ёрико выделялась из толпы. Она носила европейскую одежду, яркие платья и поэтому постоянно подвергалась нападкам участников движения с лозунгом «Роскошь – наш враг». На улице настырные женщины неоднократно вручали ей табличку «Откажемся от роскоши!». Как-то раз Ёрико не выдержала и сказала одной из них:

– А что будет с Японией, если не наряжаться, как я? На столе нужны цветы, а в войну они еще нужнее. Если все станут, как вы, грязными тетками, Японии придет конец.

Женщина с подвязанными для работы рукавами вдруг закрыла лицо руками и зарыдала.

Семья Киномия не спешила эвакуироваться. Сюго из-за работы оставался в Токио, Ёрико с Асако временно уехали на дачу в Каруидзаву. Но там было плохо с продуктами, к тому же Ёрико терпеть не могла рутину, поэтому вернулась с дочерью в столицу. В Токио благодаря связям компании их в изобилии снабжали продуктами с черного рынка.

Двадцать пятого мая при воздушном налете их дом сгорел.

Ёрико приготовила вещи на случай экстренной эвакуации. Она понимала, что это бессмысленно, но все равно сложила в небольшой чемодан наряды и духи, которыми пользовалась в Париже, чтобы были под рукой, и спала, поставив чемодан у изголовья: готовилась при необходимости выбежать из дома, прихватив его с собой.

Когда заревела сирена, возвещавшая о воздушном налете, они втроем и служанка спрятались в дворовом погребе, переделанном в бомбоубежище.

Десятилетнюю Асако подхватила не мать, а служанка, она же ее и обнимала. Супруги Киномия одевались в спешке и набросили что попалось под руку: Сюго был в халате поверх пижамы, Ёрико – в брюках, блузке и меховом полушубке. В бомбоубежище она открыла пудреницу и при тусклом свете лампочки спокойно приводила в порядок заспанное лицо.

Неподалеку раздался взрыв, лампочка погасла.

– Сегодня ночью, похоже, близко падают, – заметил Сюго.

Ёрико не ответила.

В дверной щели полыхнул отсвет пламени.

Сюго встал и чуть приоткрыл дверь – из окон их дома вырывался огонь. В следующую секунду взрывом захлопнуло дверь, и Сюго свалился внутрь. Асако заплакала.

– Ох нет! Бомба!

Обнявшись, они провели в страхе несколько часов. Самолеты вроде бы улетели. Жар от огня проникал даже в бомбоубежище, было очень душно.

– Лучше выйти отсюда. Сил нет терпеть, жарко, дышать нечем!

Сюго снова открыл дверь и выглянул наружу. Дом был целиком объят пламенем, при взгляде на него обжигало лицо.

– Асако, скорей, скорей!

Вчетвером они выскочили из бомбоубежища и побежали к воротам обширного внутреннего двора.

– Ой! Парижские платья!

Сюго не успел остановить жену. Ёрико метнулась обратно, юркнула в бомбоубежище и выскочила с чемоданчиком. И тут на нее рухнула горящая балка.

Сюго в ужасе вскрикнул.

Ёрико увернулась, но огонь опалил ей щеку. Однако чемоданчик она из рук не выпустила и бросилась к воротам, где ждали остальные; меховой полушубок на ней горел. Сюго и служанка поспешно сбили пламя.

Огонь оставил безобразные шрамы, от прежнего лица Ёрико сохранилась лишь половина.

После этого Ёрико перестала встречаться с людьми и затворилась дома.

Глава вторая

Прекрасное лицо Ёрико изуродовали ожоги, а через несколько месяцев закончилась война.

Следующие пару лет ожоги на ее красивом лице никого особо не удивляли. Люди метались в попытках наладить жизнь, и Сюго не был исключением.

В связи с проходившими после войны чистками его уволили со службы, и пока что он, как бы это ни раздражало, был вынужден сидеть дома. Чем дальше, тем больше дом казался ему невообразимо мрачным. И в этот вот дом он вложил столько средств!

Ёрико никуда не выходила. Она больше не улыбалась, ее глаза неотрывно и с укором следили за Сюго. Ведь это муж сделал ее божественной красавицей, и он же привил ей взгляд на жизнь, согласно которому некрасивая женщина не представляет никакой ценности. А Ёрико не просто лишилась красоты, но стала безобразной, у нее ничего больше не было в жизни, кроме отчаяния, поскольку собственную ценность она утратила безвозвратно.

Ёрико больше не смотрелась в зеркало, не красила губы, не пудрилась, забыла о духах, которыми снова пользовались в обществе. Одежду носила скромных тонов. Через два-три года после того, как Ёрико получила ожоги, она выглядела постаревшей лет на пятнадцать. В этом не было ничего удивительного: если в сорок пять ей давали не больше тридцати пяти, то потом она будто специально делала все, чтобы выглядеть старше своего возраста.

Ее искусные уловки дали результат. Ёрико хотела отомстить мужу, выставляя напоказ свое уродство. Она изо всех сил давала ему понять: его желания и мечты не имели ничего общего с реальностью. Эгоистичному Сюго не нравились заспанные женщины, поэтому у Ёрико с молодости вошло в привычку просыпаться раньше его, делать легкий макияж и снова ложиться в постель. Сейчас ей было около пятидесяти, и она решила, что заставит мужа до самой смерти целыми днями видеть ее страшное, в шрамах от ожогов и помятое после сна лицо.

Она словно всем телом провозглашала: «Смотри! Таким стало лицо женщины, которую ты считал красавицей. Украшая меня помадой, пудрой, духами, драгоценностями, ты обманывал себя. Под красивой маской скрывались безобразная кожа и потрескавшиеся губы. Смотри внимательно! Ты больше не сможешь отвести глаз от настоящей меня!»

В такой ситуации любой другой мужчина, тем более при деньгах, как Сюго, наверняка с легкостью отправился бы на поиски новых увлечений. Однако Ёрико задумывала свою месть с тем расчетом, что муж не таков. И расчет оказался верным.

Сюго всю жизнь по-настоящему любил только жену. Это была беззаветная и одновременно безумная любовь. Никто никогда не слышал о его связи с другой женщиной. Этот удивительный идеалист, даже столкнувшись с жесточайшим крушением своих иллюзий, не изменил принципам.

Его любовь к женской красоте была всепоглощающей, как любовь философа к философии, ученого – к науке, она не оставляла места поискам красоты в других женщинах. Чтобы преобразить реальность и воплотить идею, требовались долгие месяцы, даже годы серьезной, сосредоточенной работы. Реальность же и отомстила ему однажды ночью: той ночью прекрасное, неземное лицо превратилось в ужасный обожженный лик.

Сюго пребывал в отчаянии более глубоком, нежели Ёрико; враг по имени старость пугал его больше, чем ее. Но когда люди живут вместе, они постепенно привыкают к старению супруга и перестают удивляться. Ёрико старела; раньше Сюго боролся с ее старостью в мелочах – мелких морщинках, увядающей коже – и так со временем стал бояться меньше. Однако бороться с ожогом было невозможно. Даже у ангелов есть пять признаков смертельного недуга: по мере приближения смерти увядают свежие цветы в волосах, одежда покрывается пятнами, потеют подмышки и от кожи исходит неприятный запах, меркнет божественное сияние, исчезает радость жизни[8]. Безжалостный огонь за одну ночь запечатлел на лице его ангела эти ужасные пять признаков и лишил Сюго всякой надежды.

Однажды, через несколько лет после войны, Сюго принимал гостя. Дело было после полудня в сезон дождей. Гость говорил на важную для них обоих тему: послевоенные чистки заканчивались, деловые люди возвращались к своему предвоенному положению. Сюго слушал и для вида поддакивал. Вдруг гость заговорил о самоубийстве, которое несколько дней назад совершил вместе с возлюбленной Дадзай Осаму[9].

– Тоже мне писатель, такой распущенный! У него жена и ребенок, а он пошел на совместное самоубийство влюбленных.

– Может, он терпеть не мог свою семью, – предположил Сюго.

– Вовсе нет. Говорят, Дадзай любил жену и ребенка.

– Вот как?

Сюго оживился – его заинтересовало, как могла случиться трагедия, раз писатель любил семью. Гость знал, что Сюго любит жену, не позволяет себе никаких увлечений, но та из-за ожогов на лице не показывается никому, и разумно решил как-то уйти от этой темы. Тем более что Сюго не интересовался современной японской литературой.

Сюго перевел взгляд на сад за окном. Дождь временно стих, но с покрытых густой зеленью деревьев непрерывно падали капли. Окрестности Дэнъэнтёфу были далеко от шумного центра города. Сад вобрал в себя ливший несколько дней дождь, листья потяжелели от воды, поникли, сплелись друг с другом, и все дышало торжественной свежестью. Каменные плиты на дорожке к воротам густо обросли мхом по краям и сейчас казались мокрыми черными спинами диковинных животных.

Послышались шаги, а затем тихий запинающийся голос, словно бормочущий песенку. Из зарослей гортензий выглянула Асако в школьной форме. Чистое, белое, будто омытое дождем личико только что поступившей в школу, но еще не похожей на школьницу девочки обрамляли цветы.

Сюго изумленно смотрел на нее. Ему почудилась тень юной Ёрико.

– Асако, подойди, – подозвал он ее, что случалось очень редко.

– У вас гость, – с почтительной холодностью отказала она придирчивому отцу.

– Все хорошо, иди сюда. Дам тебе пирожное.

Асако, волоча по каменным плитам портфель, направилась в гостиную.

В этот миг у Сюго родилась новая страсть.

До сих пор Сюго различал в дочери только детские черты. Действительно, тринадцатилетняя Асако была еще ребенком. Умная, приветливая, жизнерадостная, она хорошо училась; как ни странно, мрачная атмосфера, которую создавало в доме тягостное противостояние отца и матери, не влияло на ее психику. А может, Асако просто детским сердцем чувствовала, что стоит всегда выглядеть веселой.

Должно быть, она чуть ли не с младенчества чувствовала, что ее не любят. Или, по меньшей мере, что ее рождение не принесло радости. Асако была единственным ребенком, но растила ее кормилица. Страшные воспоминания, связанные с войной, заслонили детское одиночество. Примерно в то время, когда Асако начала осознавать себя, началась война с Америкой. К счастью, восторг, который вызывали у Асако частые шествия с фонариками и флагами, вытеснил в ее памяти эту заброшенность. Да, ее появление на свет не встретили с радостью и росла она без внимания родителей, но в детских воспоминаниях первым делом всплывали многолюдные шествия и новости, потом – страх перед воздушными налетами, маневры противовоздушной обороны, учения по эвакуации. Казалось, о личной трагедии она и не задумывалась. Жизнь Асако это не омрачало.

Она не требовала от родителей особого внимания, находила удовольствие даже в одиночестве, никому не мешала, не жалела себя – можно сказать, была самодостаточной. Сюго и Ёрико со временем перестали задаваться вопросом, как это у них родился такой удачный ребенок. Асако не доставляла им никаких хлопот.

Когда в тени гортензий появилось лицо маленькой школьницы, в душе Сюго вспыхнула немыслимая доселе надежда.

«Я выращу из этого ребенка вторую Ёрико! – решил он. – Приложу все оставшиеся у меня силы и создам из нее идеальную женщину».

Сюго внезапно рассмотрел, что Асако прелестна. Черты были пока по-детски не оформленными, но в них скрывались ростки редкой красоты. Иной раз, когда источник женственности забьет ключом и омоет своей водой миловидное детское личико, оно становится некрасивым лицом подростка, и, напротив, случается, что не блещущая красотой девочка преображается в редкостную красавицу. Асако, несомненно, принадлежала к последним.

Глаза пока невыразительные, но, когда брови, приподнятые с капелькой кокетства, придадут лицу взволнованный вид, в глазах появится загадочный блеск, и такая таинственность гораздо привлекательнее, чем светящийся в них ум. Четко очерченные красивые губы, изящный нос, гладкая кожа – все это было дано Асако от природы.

Гость ушел, и Сюго усадил дочь на его место.

Асако не привыкла к такому обращению; ей было неуютно, и она запихивала в рот куски второго пирожного, роняя крошки на юбку.

– Что было сегодня в школе? – спросил Сюго.

– Диктант. У меня восемьдесят баллов. Здорово, да?

– Здорово. – Сюго, словно прочитав ответ в небе, пристально оглядел лицо дочери. – Послушай, Асако…

– Что?

– Не рассыпай так крошки, хорошо? Теперь я буду о тебе заботиться. До сих пор был занят, совсем не занимался домом. А когда начались эти чистки, наконец-то заметил, что тут делается. Я виноват, что раньше не обращал на тебя внимания.

Асако, чувствуя себя неловко перед извиняющимся отцом, чуть улыбнулась.

– Чистки еще сколько-то продолжатся. И все это время я собираюсь жить, думая только о тебе. Ладно? Теперь папа станет настоящим отцом. Идеальным отцом. Куплю тебе все, что захочешь, позволю делать все, что захочешь. Не стесняйся, говори, что тебе нужно.

– Да я не стесняюсь.

– И хорошо. Но желания надо иметь. Удовлетворяться малым нельзя. Это касается и вещей, и занятий. Папа позволит Асако делать все, что ей нравится, а взамен она должна слушать, что ей говорит папа. Ведь папа хочет сделать Асако первой красавицей в Японии.

– Красавицей? Красавицей… Как-то странно.

– Ничего странного. Ты красавица.

– Но никто не говорил мне, что я красавица.

– Папа говорит. Папа не ошибается.

Талант Сюго больше напоминал талант директора цирковой труппы, нежели воспитателя. Его методы были ближе к тем, которые применяют для дрессировки диких зверей или обучения морских львов удивительным трюкам.

Главный секрет, как сделать женщину красивой, Сюго постиг на примере Ёрико. Он заключался в том, чтобы каждый день говорить женщине: «Ты красавица». Это почти гипнотическое воздействие должно заставить ее принять мысль «я красива» как собственную. Если делать так с детства, успех обеспечен.

Сюго постоянно внушал Асако: «Ты красавица». Асако по-детски радовалась, смотрелась в зеркало, стараясь увидеть, так ли это на самом деле. Постепенно слова отца запали ей в душу, и она сама поразилась тому, как мгновенно расцвела невероятной красотой.

Несчастная мать сразу заметила, что дочь наряжается и берет с собой в школу роскошные, явно не детские носовые платки, купленные отцом.

Однажды Ёрико увидела, как Асако перед уходом долго крутится перед трельяжем, и, охваченная внезапной ревностью, отругала ее:

– Это что такое! Незачем ребенку без конца вертеться перед зеркалом!

– Но я хочу быть красивой.

Ёрико помрачнела:

– Вот уж нет, красавицей тебе не стать.

После этих слов она, будто вспомнив что-то, раздраженно спросила:

– Кто научил тебя этим глупостям?

– Никто, я сама.

– Не ври мне! Говори правду. Кто?

Глаза Асако наполнились слезами, она схватила портфель и побежала в прихожую, бросив на ходу:

– Папа!

Ёрико, отправив дочь в школу, сразу пошла в комнату, где при свете утреннего солнца сидел с газетой муж. Молча опустилась рядом. Сюго поднял глаза и увидел ее щеку, на которой под лучами летнего солнца ужасным темно-розовым цветом горели шрамы от ожогов.

– Ты внушаешь Асако всякие глупости. Замыслил создать вторую меня?

Сюго смолчал.

– Понятно. Теперь из Асако собираешься воспитать ребенка с отклонениями. Наконец и до нее добрался со своими дьявольскими кознями.

– Не преувеличивай, – спокойно произнес Сюго.

– Ты просто развратник, напевающий женщинам самые сладкие, самые ядовитые песни!

– Что такого я напел Асако?

– А то сам не знаешь?! Думаешь сделать из Асако идеальную красотку, куклу для своих забав. Я – пример того, чем все кончится. Из-за тебя после тридцати лет я ни дня не прожила спокойно. Только с этим лицом наконец-то перестала переживать, как же мне соперничать с другими, как не уступить молодым женщинам. Уродство дало мне спокойную жизнь. Могу жить по-своему. И я не хочу, чтобы с Асако случилось то же самое.

Сюго насмешливо перебил жену:

– Ты просто ревнуешь. Представила, какой красивой станет Асако, когда еще подрастет, и ревнуешь. Завидуешь собственной дочери, что из нее, а не только из тебя создадут идеальную красавицу. И вот что странно: ты говоришь, что наконец-то можешь жить по-своему, а когда приходят гости, не показываешься им на глаза. Боишься, что другие увидят эту твою жизнь?

– Ты жестокий, ужасный человек. Бесчувственный, холодный как лед! Издеваешься над собственной женой. Над моим обожженным лицом!

– Не сваливай все на лицо.

– «Не сваливай»?! Эгоист! Я целыми днями вижу это лицо!

– Делай как знаешь. Печально, что я недостаточно внимания уделял твоей душе, чего-то недодал. У Асако будет не только красивое лицо. Я дам ей всестороннее воспитание, сделаю из нее и внутренне самую красивую женщину. Ты называешь это пустым развлечением, но в этом мое призвание, так что перестань совать нос не в свое дело.

– Страшное призвание!

– Ничего страшного. Я всего лишь желаю Асако счастья.

– Я что, стала счастливой?

Ёрико пристально смотрела на мужа. Сюго отложил газету, резко встал и ушел, а она продолжала смотреть на стул, где он сидел. В саду жарко припекало утреннее солнце, звенели цикады.

Асако росла быстро. Отец воспитывал ее строго, но доброжелательно, недопонимания между ними не возникало.

Сюго учил Асако французскому языку, воспитывал у нее музыкальный вкус – водил на концерты, давал слушать пластинки.

Она прежде уже обучалась играть на рояле, но Сюго пересмотрел все произведения, которые исполняла дочь, и позволил ей разучивать только изящные мелодии. Так же и с литературой: ей дозволялось читать лишь те книги, которые выбирал отец, и ничего сомнительного и современного. Понимала ли Асако что-нибудь или нет, все равно она должна была читать классику. Вскоре Сюго дал ей «Дневник из Сарасина» и «Принцессу Клевскую»[10]. Чтобы, развивая ее ум, не сделать его мужским, Сюго почти полностью исключил все, что могло пробудить интерес к политике и экономике. Поощрял обучение чайной церемонии и старым стилям икэбаны, но не приветствовал традиционные музыкальные сказы и японские танцы – они считались вульгарными, что было нежелательно.

Отец часто водил Асако на классические представления театров но и кабуки и подробно объяснял все, что она видела и слышала. Если она приносила из школы модные словечки, Сюго ругал ее и всё подряд исправлял. Странно, что идеальная по красоте женщина ценится наряду с произведениями искусства. По убеждению Сюго, женщина не способна объективно и непредвзято оценить красоту и не подходит на роль покровительницы искусства. Достаточно, чтобы красивая женщина могла воспринимать явную красоту академической живописи, как у Гейнсборо, но восхищение картинами вроде «Герники» Пикассо снижало ее личную привлекательность вдвое.

Женщине полагается видеть красоту в обычных предметах – например, считать красивым локомотив. Кроме того, у женщины должно быть какое-то количество страхов: она должна безумно бояться или змей, или гусениц, или корабельной качки, или рассказов о привидениях. По-настоящему привлекательной ее делают бесконечное восхищение банальной красотой вечернего солнца, фиалкой, звенящим на ветру колокольчиком, красивой птицей. Давая Асако общие знания о чайной церемонии, классических театрах но и кабуки, Сюго заботился о том, чтобы в будущем дочери было не стыдно общаться с иностранцами.

При этом Сюго все время был настороже: он опасался, как бы Асако не увлеклась чрезмерно чтением романов и не превратилась в романтическую натуру, зацикленную на их сюжетах. Ведь женщину с романтическими чувствами не удовлетворит реальное счастье – в худшем случае она станет жить, наслаждаясь собственным несчастьем.

Чтобы Асако не уходила от реальности, Сюго поощрял ее занятия спортом. Но только легкими видами, которые в первую очередь делали красивым тело и бодрили дух, – теннисом, плаванием, волейболом. Однако не следовало заниматься теннисом фанатично, чтобы правая рука не стала длиннее левой. И главное – ни в коем случае не становиться спортсменкой. Сюго считал смехотворной жизнь женщин – выдающихся олимпийских спортсменок.

Кроме того, в последнее время поднялась шумиха вокруг понятия «индивидуальная красота», и Сюго это не нравилось. Конечно, нельзя никого сравнивать по красоте с куклой, но красотой индивидуума пресыщаешься. Важнейшее в красоте – утонченность. Когда индивидуальность женщины подчеркнута утонченностью, женщина преображается. Самым запретным было в чем-то переборщить. Ведь красота в природе возникает лишь благодаря абсолютному равновесию.