Читать онлайн Тишь

Глава 1: Дорога в забытье

Автобус, потрепанный «ПАЗик», пропахший пылью, бензином и кислым запахом немытых тел, высадил Алину Соколову на обочине, словно ненужный груз. Водитель, мужик с вечно недовольным лицом, даже не взглянул на неё, просто хлопнул дверью и, пыхтя чёрным дымом, двинул дальше, в глубь бесконечных лесов.

Алина поправила ремень тяжёлой сумки с фотоаппаратом, запасными объективами и диктофоном, чувствуя, как налипшая за долгие часы пути пыль хрустит на зубах. Она огляделась. Деревня Тишь походила не просто на декорацию к забытому фильму ужасов, а на его финальные титры, когда зло победило и жизнь отсюда ушла навсегда.

Избы, покосившиеся от времени и безысходности, утопали в буйной, некошеной траве по пояс. Окна многих домов были заколочены крест-накрест, словно защищаясь от чего-то снаружи, а может, запирая что-то внутри. Воздух был густым и влажным, пах прелыми листьями, болотной тиной и чем-то ещё – сладковатым, трупным душком, который щекотал ноздри и вызывал лёгкую тошноту.

«Идиотская затея», – прошептала она себе под нос, с силой отдернув влажные пряди волос со лба. Мысль о статье, которая должна была спасти её репутацию после оглушительного провала с историей о коррупции в мэрии, грела сильнее, чем слабые лучи осеннего солнца. Редактор, скалясь, сказал: «Найди себе какую-нибудь деревенскую мистику, людям нравится эта чепуха и чтоб глаза мои тебя не видели пару недель». И вот она здесь. В этом богом забытом медвежьем углу, где, по словам анонимного источника в местном краеведческом чате, творилось нечто невообразимое: могилы на местном кладбище будто бы разрывались изнутри. Местные, если верить источнику, шептались о «нечисти» и «проклятии». Дешёвая сенсация. Идеально. А в городе тем временем шумиха уляжется и снова можно будет вернуться в журналистский строй.

Её приняли на почте, она же гостиница, с молчаливой, почти осязаемой враждебностью. Хозяйка, представившаяся тётей Валей, была женщиной с помятым лицом, и глазами-щёлочками, в которых не читалось ничего, кроме подозрения. Она молча приняла деньги за неделю вперёд и указала на дверь в единственный «номер» – каморку с железной кроватью, печкой-буржуйкой и столом, на котором лежала охапка прошлогодних газет, да чайником, который, судя по всему, закончил свою жизнь еще в прошлом столетии.

«Спасибо», – попыталась улыбнуться Алина.

Хозяйка что-то буркнула себе под нос и удалилась, оставив её наедине с давящей тишиной.

Алина села на край скрипучей кровати, пытаясь унять дрожь в руках. Сумка с оборудованием лежала у ног, но распаковывать её не хотелось – как будто это сделало бы её пребывание здесь реальным, необратимым. Она достала телефон: сигнал, как и ожидалось, был мёртвым – одна жалкая полоска мелькнула и исчезла. "Ладно, – подумала она, – это же деревня. Всё нормально". Тишина вокруг была не просто отсутствием шума – она была живой, пульсирующей, как дыхание чего-то огромного и невидимого. Снаружи, за окном, послышался далёкий скрип – то ли калитка, то ли что-то иное? Алина подошла к стеклу, вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Деревня казалась ещё более заброшенной: ни света в окнах, ни движения. Только трава шелестела, словно шептала предупреждения.

Чтобы развеять накатившую панику, она схватила фотоаппарат и вышла на улицу. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая покосившиеся избы в кроваво-красный цвет. Церковь на холме манила, как маяк в этом океане забвения – её покосившиеся купола, увитые плющом, обещали хоть какую-то историю. Алина прильнула к видоискателю, настраивая фокус на трещинах в стенах, на кресте, который вот-вот упадёт. Щёлк-щёлк. Каждый кадр был как выстрел в тишину, облегчения не наступало, вместо этого, она каждой клеточкой ощущала, как кто-то смотрит на неё из теней. Шаги за спиной – тихие, шаркающие, – заставили замереть.

Первым, кто нарушил заговор молчания, стал Дмитрий. Он подошёл, когда она фотографировала.

– Вы зря это снимаете, – его голос был хриплым, будто он давно не говорил вслух. – Лучше уезжайте. Пока можете.

Алина вздрогнула, обернулась. Перед ней стоял мужчина лет тридцати, с небритым лицом и глазами, в которых читалась бесконечная усталость.

– Почему? – она почти рефлекторно включила диктофон в кармане куртки.

– Здесь всё не так. Люди мрут, а потом… потом они возвращаются. Моя сестра, Настя… – он замолчал, сглотнув ком в горле. – Она умерла месяц назад. От воспаления лёгких, сказали. А вчера… вчера я видел её. Бродила у кладбища. Шептала что-то. И во рту у неё… светилось. Как светляк в банке.

Он заговорил… сбивчиво, путаясь, о старой Марфе, деревенской знахарке и зубрихе. Говорил, что все, кто к ней ходил вскоре умирали. Алина слушала, скептически ухмыляясь внутренне. Деревенский фольклор, суеверия. Идеальная обёртка для сенсации о череде загадочных смертей и некомпетентности местного фельдшера. Закончив рассказ, Дмитрий напоследок пальцем показал Алине, где стоял его дом. «На всякий случай» – выразился он загадочно и все так же устало.

Алина осталась одна, сжимая камеру. Слова Дмитрия жгли, но вместо того, чтобы вернуться в гостиницу, она почувствовала, как её тянет туда, куда он смотрел – к кладбищу за церковью. Журналист в ней требовал ответов, даже если разум кричал бежать. Ночь накрыла деревню, как чёрное одеяло, и тишина стала гуще, чем днём, – только её шаги хрустели по гравию, да где-то вдалеке треснула ветка. Она включила фонарик на телефоне, луч дрожал, выхватывая лишь клочья тумана и покосившиеся кресты. Алина вздрогнула, обернувшись, но увидела только тьму. И всё же ей казалось, что за ней следят – не люди, а что-то, скрытое в земле, под крестами. Она шагнула за ограду кладбища, чувствуя, как холод пробирается под кожу.

Туман стелился по земле белесым саваном, цеплялся за подол её куртки и сознание. Тишина звенела в ушах громче любого городского шума. И тогда она увидела ЭТО.

Земля зашевелилась с влажным чавканьем, как будто под ней копошились тысячи червей; в воздухе висел металлический привкус крови, смешанный с гнилью. Из-под неё показалась бледная, испачканная глиной рука. Алина замерла, не в силах пошевелиться, затаив дыхание. На поверхность выползла… нет, вылезла женщина в истлевшем платье. Её движения были неестественно резкими, судорожными. Лицо скрывала тень, но, когда фигура повернулась в её сторону, Алина увидела пустые глазницы и неестественно белые зубы. А весь рот изнутри как будто подсвечивался зеленоватым, фосфоресцирующим светом.

Тварь что-то бормотала, шептала сквозь стиснутые зубы. Ветер донёс обрывок слова: «…Марфа… зовёт…»

Сердце Алины колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Она не помнила, как бежала обратно, спотыкаясь о кочки, чувствуя на спине ледяной, пристальный взгляд.

Это было не суеверие. Это было похуже.

Глава 2: Знахарка

На следующий день, с трудом придя в себя после ночного кошмара, Алина решила действовать. Голова гудела или в голове гудело. Ясной была одна только мысль, вернее вчерашнее воспоминание: «Марфа…зовет». Это зацепка. Под предлогом ноющей на перемену погоды десны она отправилась к Марфе Ивановне.

Дом знахарки стоял на отшибе, у самого леса, словно отползший от деревни, чтобы умереть в одиночестве. Его окружал частокол из жердей, увешанных пучками сухих трав, костями животных и тряпичными куклами со странными, зловещими символами. Воздух здесь был гуще, слаще и тяжелее, им было трудно дышать.

Марфа оказалась высокой, сухонькой старухой с кожей, похожей на потрескавшуюся кору, и пронзительными глазами цвета старого, помутневшего льда. Она впустила Алину молча, проводила в горницу, служившую ей и кабинетом, и приёмной. Полки были заставлены склянками с мутными жидкостями, засушенными летучими мышами, пучками волчьей шерсти. Но больше всего Алину заинтересовали аккуратные ряды стеклянных баночек с темным пеплом, подписанные символами, одновременно похожими на кириллицу и нет, и стопка потрёпанных книг, пахнущих вековой пылью и смертью.

– Садись, милая, покажи, что там у тебя, – голос у Марфы был низким, глуховатым, как стук земли о крышку гроба

Пока старуха копошилась у примитивного стерилизатора, Алина успела разглядеть вышивку на её одежде – не цветы и не узоры, а какие-то черта и резы, сплетающиеся в зловещие, несимметричные узлы. На полке у зеркала стоял маленький, пожелтевший от времени череп, явно детский.

– Зубы у тебя крепкие, дырочку сейчас залечим. Поставлю временную пломбу, чтобы убить…нерв. – бесстрастно констатировала Марфа, заглядывая ей в рот холодным металлическим инструментом. – Меня больше не зубы твои беспокоят, а душа… душу твою точит червь сомнения. И горя. Ты похожа на него… на того, кто отнял у меня самое дорогое.

Алина вздрогнула, отстранившись.

– На кого?

– Ни на кого, детка, – Марфа вдруг улыбнулась, и её улыбка была леденящей, лишённой тепла. – Старая я уже, брешу. Не обращай внимания. Открывай пошире.

Процедура была быстрой и почти безболезненной. Но когда Марфа замешивала пломбировочный материал, Алина заметила, как она щепоткой добавила в него темного пепла из одной из баночек, тихо прошептав что-то на непонятном, гортанном языке.

– Всё, готово. Не беспокой зуб сутки. Не ешь твёрдого. Ты же тут ненадолго? – глаза Марфы впились в лицо Алины – Тогда в городе и долечишь, а если задержишься… то тогда приходи, доделаем.

Алина расплатилась и уже уходила, когда её взгляд упал на старую, потускневшую фотографию в рамке на комоде. Молодая Марфа, ещё красивая, с тёмными волосами, собранными в косу; какой-то мужчина в очках… и мальчик лет пяти с беззаботной улыбкой. Мужчина показался ей до боли знакомым. Сердце сжалось от необъяснимой тревоги.

Вечером она, превозмогая дрожь в руках, полезла в интернет-архивы местных газет через едва ловящий сигнал телефон. И нашла. Заметку двадцатилетней давности о трагической гибели в ДТП подростка, Антона Иванова. Единственного сына Марфы Ивановны. В заметке упоминалось, что первую помощь пострадавшим пытался оказать случайный свидетель, городской врач, приехавший на несколько дней по программе оказания помощи. Фамилию врача заметка не называла.

Но Алина знала. Она узнала того мужчину на фотографии. Это был её отец.

Она ворочалась на скрипучей кровати, пытаясь осмыслить открытие. Отец. Её отец, всегда такой непоколебимый, образец здравомыслия и порядочности, скрывал это. Вспомнились его ночные кошмары, которые он списывал на усталость после дежурств. Вспомнилось, как он вздрагивал от звонков с незнакомых номеров и как однажды, в её подростковые годы, он напился в хлам – единственный раз в жизни – и что-то бормотал о «прощении» и «мальчике».

Она достала телефон. Найти сигнал в Тиши было квестом. Подняв руку к запылённому оконному стеклу, она поймала одну прерывистую полоску. Набрала номер отца. Сердце колотилось, в висках стучало.

– Алло? Алинушка? – его голос был привычно тёплым, но слышалась усталость, будто он только что проснулся. – Как командировка? Нашла свою сенсацию?

Слова застряли в горле. Как спросить? «Пап, ты случайно двадцать лет назад не участвовал в ДТП в глухой деревне, из-за которого местная колдунья теперь хочет меня принести в жертву?»

– Пап… – голос её дрогнул. – Ты… ты когда-нибудь бывал в деревне Тишь?

На том конце провода повисла такая долгая пауза, что Алина подумала, что связь прервалась.

– Почему ты спрашиваешь? – наконец прозвучал его голос, и он стал чужим, натянутым, как струна.

– Я здесь. Пишу материал. И мне попалась одна история… про аварию. С мальчиком. Антоном.

Последовал резкий, сухой кашель. Когда он заговорил снова, в его голосе звучала неподдельная, выстраданная боль.

– Алина… брось это. Пожалуйста. Прямо сейчас садись на автобус и уезжай. Забудь об этой деревне. Это… это проклятое место.

– Но почему? Пап, что случилось? Ты был там? Тот врач… это был ты?

– Я не мог его спасти! – хрип вырвался у него сам собой, сдавленный и полный отчаяния. – У него были… несовместимые с жизнью травмы. Внутреннее кровотечение. Я был один, без оборудования, в чистом поле!.. Я всего лишь хирург, а не Бог! – Он снова замолчал, слышно было его тяжёлое, прерывистое дыхание. – Его мать… она смотрела на меня так… будто я вырывал её сердце из груди. Я пытался объяснить, но она не слышала. Только смотрела. А потом просто сказала: «Вы заплатите за это». Я думал, она просто от горя… Алина, уезжай. Ради всего святого, уезжай оттуда.

Щелчок. Связь прервалась, а может отец положил трубку. Алина сидела в полной тишине, и только тиканье старых часов в соседней комнате отстукивало секунды до приближающейся развязки. Теперь она знала наверняка. И страх за себя смешался с жгучей, щемящей жалостью к отцу, который двадцать лет носил этот груз вины в одиночку.

Глава 3: Цена правды

Мир перевернулся с ног на голову. Её отец, образец порядочности, всю жизнь проработавший хирургом, спасавший людей, здесь, в этой богом забытой дыре? И он был причастен к смерти мальчика? Не по злому умыслу, а по трагической случайности, по стечению обстоятельств, но был.

Сон так и не пришел этой ночью. Алина искала хоть какие-то зацепки в интернете, но связь была нестабильной и медленной, что выводило из себя. Зуб ныл всё сильнее, как будто в нём билось второе сердце, и каждый раз, когда она закрывала глаза, ей мерещился шёпот: "Все… все…". Утром за завтраком, удалось узнать у хозяйки о местном священнике, отце Сергии, который "знает больше, чем говорит". "Он видел всё, – буркнула она, избегая взгляда. – И не сбежал, как другие". Это был её единственный намёк, но для Алины – как спасательный круг. Если кто-то в этой проклятой деревне мог объяснить, что творится – это был он. Она схватила куртку, игнорируя дрожь в руках, и выбежала в холодное утро. Туман стелился по земле, словно пряча следы чьих-то шагов, а за спиной послышался лёгкий скрип – будто кто-то шёл следом, но, обернувшись, она видела только пустую дорогу.

Священник, мужчина лет пятидесяти с аскетичным лицом и глубокими морщинами у глаз, выслушал её сбивчивый, судорожный рассказ без тени удивления, лишь с глубокой печалью.

– Я предупреждал её. Предупреждал всех! – он с силой поставил зажжённую свечу на подсвечник, и воск брызнул на его рясу. – Колдовство, языческие ритуалы! Она водится с нечистой силой, копается в могилах, попирает сам замысел Божий! Она губит души этих несчастных, привязывая их к миру живых своей чёрной магией, лишая их вечного покоя!

– Но зачем?! – вырвалось у Алины. – Что ей от этого?

– Чтобы вернуть сына! – отец Сергий взглянул на неё, и в его глазах вспыхнул огонь праведного гнева. – Горе ослепило её, выжгло всё человеческое. Она нашла старые, дьявольские книги, научилась у какой-то ворожеи… Говорит, пепел «заложных» – самоубийц, утопленников, грешников – помогает создать мост между мирами. А пломбы… пломбы из того песка, что она замешивает, это якоря. Они не лечат, они привязывают души умерших к их истлевшим телам, к её воле. Она будит нежить, чтобы та служила ей… А самого сильного, самого живого из тех, кого она пометила своим пеплом, она готовит в сосуд! Она выгонит его душу, как дым из бутылки, и вольёт туда душу своего сына. А ты, девушка, со своим любопытством, только подливаешь масла в огонь. Уезжай. Пока не стало поздно.

Но уехать она уже не могла. Личное стало смертельной петлёй переплетаться с профессиональным, создавая удушливый клубок, из которого нельзя было просто так вырваться.

Вернувшись в свою комнату, Алина с ужасом обнаружила, что дверь взломана. Кто-то грубо вскрыл замок отвёрткой или ломиком. Все вещи были перевернуты. Исчезла папка с распечатками архивных заметок, блокнот с первыми записями и… диктофон с единственной записью разговора с Дмитрием.

Сердце бешено заколотилось. Она выскочила на улицу и, не раздумывая, побежала к дому Дмитрия, который он показал ей вчера. Дверь в его избу была не заперта, приоткрыта. Внутри, в полумраке, при свете коптилки, сидел он сам. Но это был уже не тот мужчина.

Дмитрий сидел, сгорбившись, на табурете и раскачивался из стороны в сторону. Его лицо было землистым, восковым, взгляд отсутствующим, устремлённым в пустоту. Он что-то безостановочно бормотал, жевал воздух. И когда он приоткрыл рот, Алина увидела тусклое, неровное зеленоватое свечение у него в зубах. Пломба от Марфы.

– Дмитрий? – тихо, почти шёпотом позвала она, застыв на пороге.

Он медленно, с трудом, повернул к ней голову. Пустые глаза с трудом сфокусировались. Его кожа натянулась, как пергамент, и под ней проступили вены, пульсирующие зеленым светом, словно внутри него копошилась колония светляков

– …Где мой мяч? – просипел он чужим, детским, плачущим голосом. – Мама… я не туда свернул… грузовик… больно…

Он замолчал, и его лицо исказила болезненная судорога. Он снова забормотал, но теперь это был его собственный, полный животного ужаса шёпот:

– Настя… сестра… Марфа… всех позовёт… всех… Она… она в меня лезет… её голос в голове… не могу…

Он был обречён. Превращение началось.

В этот миг в единственное закопчённое окно кто-то бросил камень. Алина вздрогнула. На подоконнике лежал небольшой, туго свёрнутый свёрток, перевязанный бечёвкой. Развернув его дрожащими руками, она обнаружила старый, потрёпанный, испещрённый выцветшими чернилами дневник. И короткую записку, нацарапанную карандашом на обрывке бумаги: «Ищи ответы здесь. Но торопись. Она начинает последний ритуал. Д.».

Алина, не оглядываясь, выбежала из избы и помчалась назад, в свою каморку. Её била мелкая дрожь. Пока грелся чайник на горелке, она, вцепившись в подоконник белыми от напряжения пальцами, смотрела в окно. Туман снова стелился по земле, а тишину нарушал лишь тот самый зловещий, едва уловимый скрежет лопаты о камень.

Она увидела их снова. Не одного, а несколько. Три фигуры, бледные и нелепые, ковыляли по окраине леса. Они не просто бродили. Они работали. Одна, та самая женщина в истлевшем платье, волочила за собой старую, ржавую лопату. Двое других, мужчины в том, что когда-то было рабочей одеждой, рыли землю голыми руками на обочине у старой, скрюченной ивы. Их движения были механическими, лишёнными всякого смысла и усталости. Они не выкапывали яму, они просто копали, отбрасывая влажную глину с одинаковой, нудной, бесконечной регулярностью.

Алина схватила фотоаппарат, увеличив изображение. Сердце ушло в пятки. Лицо одного из копателей было обезображено не тлением, а знакомой чертой – длинным шрамом над бровью. Она видела это лицо днём на старой, пожелтевшей фотографии в деревенском магазине – «Почётный колхозник, тракторист Игнат Петрович». Он умер, по словам хозяйки, прошлой зимой.

Они копали. Монотонно, без устали, повинуясь приказу, который отдавался не звуком, а зелёным свечением в их ртах. Что они искали? Или что готовили? Холодный пот стекал по её спине. Это была не просто нежить. Это была рабочая сила. Армия рабов, поднятая для какой-то чудовищной, непостижимой цели. Чайник давно закипел, огонёк горелки плясал на стене, но Алина не обращала на него никакого внимания. Надо было скорее читать. Надо было скорее во всем этом разобраться, пока это еще было возможно.

Глава 4: Тени прошлого

В комнате потемнело. Слабый свет, пробивавшийся сквозь запылённое стекло, не освещал, а лишь подсвечивал унылую серость стен. Алина сидела на краю кровати, вцепившись пальцами в потрёпанный коленкоровый переплёт дневника. Он пах не просто стариной, а чем-то острым, горьковатым, как полынь и высохшие слёзы.

Первые страницы были испещрены аккуратным, женским почерком. Описание быта, заботы о сыне, Антоше. Упоминания о муже, уехавшем на заработки и сгинувшем где-то в столице. Обычная жизнь, пусть и нелегкая. Но с каждым листком, с каждой датой, приближавшейся к роковой черте, почерк менялся. Он становился неровным, резким, рваным. Чернила ложились гуще, иногда буквы прорезали бумагу, оставляя царапины.

«…Антоша сегодня прибежал с синяком. Подрался с деревенскими мальчишками. Говорит, они дразнили его, что у него нет отца. Я его обняла, прижала к себе. Его сердце билось так часто, как у пойманной птицы. Я сказала, что его отец – герой, а их отцы – пьяницы и неудачники. Нехорошо. Грех. Но как иначе? Как защитить его? Мир жесток…»

Алина отложила дневник, подошла к окну. За стеклом медленно оседал туман, превращая Тишь в призрачный мираж. В её груди клубилось что-то тяжёлое и неприятное. Она понимала эту боль. Боль чужой, незащищённой матери. Боль, которую она знала слишком хорошо, но с другой стороны.

…Ей было десять. Солнечный день на даче. Мама ставит на стол тарелку с только что сорванной клубникой. Илья, её младший брат, семилетний сорванец с веснушками по всему носу, тянет к ней руки. «Алиня, дай!» Он смеётся. Его смех – самый звонкий звук на свете.

Потом – крик мамы. Нечеловеческий, разрывающий мир на части. Алина оборачивается. Маленькое тело у края старого колодца, который сто раз просили загородить. Один тапочек. Тишина.

И потом – вечность. Отец, замкнувшийся в себе, ушедший в работу с головой. Мама, которая так и не оправилась, умерла от тихого безумия и тоски несколько лет спустя. И её, Алины, вечное, глухое чувство вины. Она была старшей. Она должна была смотреть за ним. Она не досмотрела…

Она с силой провела ладонью по лицу, смахивая набежавшую влагу. «Соберись, Соколова. Ты здесь не для того, чтобы копаться в своём прошлом». Но прошлое Марфы и её собственное вдруг сплелись в тугой, болезненный узел. Две потери. Две трагедии. Но разные пути.

Она снова взяла дневник. Записи после смерти сына были пугающими. Это был уже не дневник, а гримуар, учебник по ненависти и отчаянию.

«…Принесла землю с его могилы. Холодная. Мёртвая. В ней нет его. Где же он? Куда ушёл? Священник говорит – в раю. Врёт. Если бы он был в раю, я бы чувствовала его. А я чувствую только пустоту. Вселенскую, ледяную пустоту…»