Читать онлайн Ветер с Востока, кровь с Севера

Часть I :Железо и Лёд

Глава 1. Железный Ветер

Новгород Великий. Конец октября. Утро после первых заморозков.

Холодный, влажный воздух впивался в кости, словно тысячи иголок. Небо, низкое и свинцовое, словно давило на тесовые кровли богатых хором и серые стены более бедных изб. Улицы, выстланные бревнами-мостовыми, были разбиты колесами телег и копытами коней, превратившись в месиво из грязи, подмерзшей корки и гнилой листвы. Воздух гудел от гула толпы, скрипа телег, ржания лошадей, криков торговцев и звона колоколов с Софийской стороны. Запахи висели тяжелым, сложным одеялом: едкий дым из тысяч печных труб, смешивающийся с сыростью Волхова и гниющим мусором; кисловатый дух квашеной капусты и моченых яблок из подвалов, терпкий аромат дегтя, которым пропитаны канаты и конопатили лодки и повсюду острый, животный запах страха. Он витал над толпой, несмотря на браваду и любопытство.Тэмуджин, хан по крови, но заложник по сути, сидел на своем низкорослом, выносливом монгольском коне в центре небольшого, но плотного клина всадников. Его спина была прямой, как древко знамени, но внутри все сжималось от отвращения и тоски.

–Эти клетки из дерева и камня… Как они могут так жить?

Его темно-карие глаза, привыкшие к бескрайним горизонтам степи, сузились, сканируя толпу, крыши, ворота детинца вдали. Все казалось тесным, шумным, удушающим. Его коротко остриженные черные волосы не спасали от ледяной сырости, пробиравшейся под воротник добротного синего дэли с войлочной оторочкой. Практичные кожаные штаны и сапоги до колен были забрызганы грязью дорога сюда была долгой и грязной. От него самого, от его коня, от всей его свиты тянуло стойким запахом пота, пыли дальних дорог и дыма костров чуждым, диким аккордом в этой северной симфонии запахов. Он чувствовал на себе сотни глаз ненавидящих, любопытных, испуганных. Каждый взгляд был как маленький укол. Его скулы напряглись, тонкие губы плотно сжались. Он был пешкой в игре своего дяди-нойона, посланного с этим "посольством" требованием покорности и дани. Его оставили здесь, в этом вольном городе, как гарант серьезности намерений Орды. Как трофей. Как живое напоминание о мощи, стоящей у ворот. Гордость кипела в нем кислым металлом на языке. Он ненавидел эту роль.

Ярослава Мировна стояла на резном крыльце хором своего отца, князя Мирона, чей двор выходил на оживленную улицу, ведущую к пристаням. Ее высокая, статная фигура в дорогом шерстяном сарафане глубокого, как новгородская ночь, синего цвета и теплой куньей накидке была неподвижна, лишь пальцы в тонких кожаных перчатках судорожно сжимали резной столбик перил. Ее лицо, с четким овалом и кожей, белой и гладкой, как только что выпавший снег, было обрамлено густыми волосами цвета спелой ржи, аккуратно скрытыми под нарядным повоем замужней женщины знак ее высокого статуса дочери знатного рода. Но никакой покорности в ее осанке не было. Лучистые серо-голубые глаза, холодные и ясные, как зимнее озеро, безжалостно выхватывали из толпы фигуру в центре монгольского клина. Принц. Заложник. Зверь.Весть о разорении Рязани, о гибели знакомых ей торговых людей, дошедшая с гонцами неделю назад, жгла ее изнутри. Перед глазами вставали невидимые картины пожарищ, криков, крови. И вот он один из них. Не главный, но символ. Его смуглая кожа, высокие скулы, непокорная прядь черных волос на лбу все казалось ей отвратительным, чуждым, опасным. От него, даже на таком расстоянии, ей чудился тот самый запах пыли, пота и крови. Запах смерти, пришедшей с востока. Гнев, острый и жгучий, подкатил к горлу комом. Холодный румянец выступил на щеках, но она не отвела взгляда. Ее губы, обычно упрямо сжатые, сейчас были тонкой белой линией. Она хотела запомнить его лицо. Запомнить врага.Толпа гудела, как растревоженный улей. Кто-то робко крестился, кто-то выкрикивал ругательства, тут же терявшиеся в общем гуле. Монгольские кони, чуткие к настроению толпы, беспокойно переступали копытами по липкой грязи. Один из них, нервный гнедой мерин, резко дернул головой, едва не задев плечом стоявшего слишком близко новгородского купца в дорогой, но забрызганной грязью шубе.

—Эй, берегись, поганый!– рявкнул купец, отпрыгивая и чуть не падая.

Тэмуджин, сидевший рядом, инстинктивно натянул поводья своего коня, отводя его в сторону. Его движение было резким, точным. Он не понимал слов, но тон был ясен. Его взгляд, как натянутая тетива, метнулся на кричавшего. Взгляд оценивающий, холодный, без страха, полный презрения к этой суете и нелепой браваде. Он видел тучного человека, испуганного больше, чем злого. Слабый.Этот взгляд, этот жест, это немое презрение все это увидела Ярослава с высоты своего крыльца. Сердце ее бешено заколотилось о ребра.

–Как он смеет?! Как он смеет смотреть так на нас, в нашем же городе. Гнев вспыхнул в ней ярким, ослепляющим пламенем, вытесняя на мгновение даже страх. Ее пальцы впились в дерево перил так, что суставы побелели. Она сделала шаг вперед, к краю крыльца, ее фигура выпрямилась еще больше, становясь подобной ледяной стеле. Холод ее глаз стал абсолютным, пронзительным. Она не кричала. Она просто смотрела. Смотрела прямо на Тэмуджина, посылая ему весь свой гнев, всю свою ненависть, всю боль за разоренную землю. Взгляд, как обнаженный клинок.Тэмуджин почувствовал этот взгляд. Физически. Как удар тонкой, острой иглой между лопаток. Он медленно, с преувеличенным спокойствием, повернул голову. Его узкие глаза встретились с ее ледяными очами через шумную, грязную толпу. Он увидел высокую девушку в синем, стоящую на крыльце богатых хором. Белое, как снег, лицо. Пламя ненависти в глазах цвета зимнего неба. Гордыню, ощетинившуюся, как у загнанного, но не сломленного зверя. Его собственные ноздри чуть дрогнули. Это была не трусливая ненависть толпы. Это было что-то иное. Острое. Личное. Опасное. Его губы подрагивали в едва уловимой гримасе не улыбке, а скорее оскале признания врага равной силы. Он не отвел глаз. Принял вызов. Молча. Его собственная ярость, сдерживаемая железной волей, ответила холодной волной на ее ледяной огонь. В его взгляде читалось: Я вижу тебя. И ты – ничто.

Движение в колонне возобновилось. Нойон впереди что-то резко прокричал по-монгольски. Всадники тронулись, заставляя толпу расступаться перед грязными брызгами из-под копыт. Тэмуджин в последний раз бросил взгляд на крыльцо, на застывшую фигуру в синем. Запах страха, грязи и дыма снова заполнил его ноздри, смешиваясь с острым послевкусием этой немой схватки.

–Еще одна стена в этой каменной ловушке,– подумал он с горьким предчувствием, поворачивая коня вслед за отрядом.

Ярослава стояла неподвижно, пока последний монгольский всадник не скрылся за поворотом. Только тогда она разжала закоченевшие пальцы. На ладонях остались глубокие отпечатки резьбы по дереву. Холодный гнев внутри нее не утихал, но теперь к нему примешалась другая эмоция ледяное, настороженное любопытство. Она запомнила не только его лицо. Она запомнила его взгляд. Взгляд хищника, не признающего клеток. И знала их пути пересеклись не в последний раз. Воздух вокруг нее все еще пах дымом, гнилью и чужим конским потом. Запах угрозы. Запах перемен. Запах начала долгой войны, где оружием будут не только стрелы и мечи.

Глава 2.Каменная Клетка

Хоромы князя Мирона. Поздний вечер, спустя три дня после прибытия монголов.

Внутри княжеских хором царил иной мир, но не менее враждебный для Тэмуджина, чем грязные улицы. Воздух был тяжелым, пропитанным запахами, чуждыми его ноздрям воском сотен свечей, горевших в железных светильниках; сладковатой духотой старых деревянных стен и резных балок, пропитанных дымом очагов; терпким ароматом сушеных трав мяты, зверобоя, полыни, развешанных пучками у дверей для очищения и вездесущим запахом печеного хлеба и тушеной дичи, который почему-то не возбуждал аппетита, а лишь подчеркивал его отчуждение. Гул города сюда доносился приглушенно, как шум далекого моря, но ощущение ловушки было полным. Высокие сводчатые потолки, узкие окна с слюдяными вставками, тяжелые дубовые двери все это давило, как каменный саркофаг.

Тэмуджин стоял у одного из таких окон в отведенной ему горнице на втором ярусе. Комната была просторной, даже богатой по меркам оседлых:резная дубовая кровать с грудами меховых одеял, стол, лавки, сундук. Но он чувствовал себя как дикий сокол, посаженный в позолоченную клетку. Его синее дэли висело на спинке стула в помещении было душно от печи. Он остался в простой льняной рубахе навыпуск и кожаных штанах, босой. Смуглая кожа, обычно отлитая солнцем степи, казалась тусклой в тусклом свете свечей. Черные волосы, коротко остриженные, были взъерошены он часто проводил по ним рукой в бессильном раздражении. Его пронзительные темно-карие глаза изучали не вид за окном темноту и редкие огоньки, а саму решетку прочную, кованую. Преграда. Его пальцы сжимали холодный металл прутьев. Тоска по бескрайним просторам, по свисту ветра в ушах, по запаху полыни и горячего конского пота сжимала горло тугим узлом. Гордость горела внутри него жгучим углем. Заложник. Игрушка. Запах этой комнаты воск, дерево, травы казался ему удушливым. Он жаждал одного: глотка чистого, холодного, свободного ветра.

Внизу, в просторной, низко потолочной столовой избе, пахло еще сильнее. Жирный дух жареной баранины смешивался с хмельным ароматом медовухи и кваса. Длинный дубовый стол ломился от яств груды ржаных караваев, дымящиеся миски со щами, блюда с солеными грибами, рыба в сметане. Князь Мирон, отец Ярославы, широколицый и окладистый, с седеющей бородой, восседал во главе стола. Его лицо было непроницаемым, но в маленьких, глубоко посаженных глазах читалась постоянная настороженность, как у зверя, прислушивающегося к опасности. За столом сидели его доверенные люди, родственники, несколько купцов. Шум стоял невообразимый разговоры о ценах на воск и пушнину, о сплетнях с веча, о тревожных вестях с юга. Но главной темой, витавшей в воздухе гуще печного дыма, был незваный гость наверху.Ярослава сидела рядом с отцом. Ее статная фигура в нарядном льняном платье с узорной вышивкой по вороту и подолу, поверх которого была накинута легкая шерстяная душегрея, казалась воплощением спокойствия. Густые волосы цвета спелой ржи были тщательно убраны под повой, скрывавший все, кроме безупречного овала лица. Но если присмотреться, можно было заметить, как тонкие брови чуть сведены, а в серо-голубых глазах, обычно ясных и холодных, как озерный лед, плавало нечто новое тревожное отражение огня свечей и невысказанных мыслей. Она почти не прикасалась к еде, лишь перебирала пальцами резную деревянную ложку. Запах жирной пищи, обычно приятный, сегодня вызывал легкое подташнивание. Она чувствовала его присутствие. Где-то там, за толстыми стенами и потолком. Враг. В ее доме.

"…а этот волк степной, Мирон Святославич?" – раздался громкий голос одного из купцов, толстого, краснорожего, с кольцами, впившимися в пухлые пальцы.

– Сидит, чай, зубы точит? Как его содержать-то велено? В серебряных ли ложках ему кашу подавать?" В его тоне звучала и злоба, и трусливое любопытство.

Князь Мирон отхлебнул медовухи, не спеша поставил массивную серебряную чару на стол. Звон металла о дерево на мгновение приглушил разговоры.

–По указу посадника, Семен, – ответил он ровно, но в голосе чувствовалась сталь.

– Как знатного пленника. Не тронуть. Не оскорбить. Кормить. Поить. Стражу у дверей. Он залог. Пока цел и гнев Орды, может, отсрочен будет.

Он бросил взгляд на дочь, быстрый, оценивающий.

–Славе за ним присматривать. Языка ихнего она толику знает. Да и глаза девичьи зорки.

Ярослава вздрогнула, как от прикосновения раскаленного железа. Ее пальцы сжали ложку так, что костяшки побелели. Присматривать? За ним? Холодный гнев, знакомый и острый, вспыхнул в груди, но смешался с ледяным ужасом приказа. Она встретила взгляд отца. В его глазах не было просьбы. Был приказ. Политическая необходимость. Долг. Она опустила глаза, чувствуя, как румянец стыда и гнева заливает щеки. Нет. Нет!

Наверху Тэмуджин услышал шаги за дверью. Не тяжелый топот стражи, а легкие, быстрые, женские. Широкие скулы напряглись. Он узнал этот шаг. Тот, кто смотрел на него со льдом в глазах. Он не обернулся, продолжая смотреть в решетку, в черноту ночи. Дверь открылась с тихим скрипом.В горницу вплыл запах теплого хлеба и… чего-то еще. Легкого, травяного. Не того терпкого запаха сухих пучков у дверей, а свежего, как молодые побеги. Запах нее.Ярослава вошла, держа в руках деревянный поднос с караваем темного хлеба, глиняным кувшином и чашей. Ее серо-голубые глаза мгновенно нашли его у окна. Она остановилась на пороге, как олень, почуявший волка. Ее белое, гладкое лицо было непроницаемой маской, но дыхание чуть участилось, раздувая тонкие ноздри. Она видела его босым, в простой рубахе, казавшегося моложе и уязвимее, чем всадника в синем дэли. Но это не смягчало ее. Она видела напряжение в его спине, в сжатых кулаках на прутьях решетки. Видела дикую, несмиренную энергию, бьющуюся в этой каменной клетке. Оно пугало ее. И злило.Она поставила поднос на стол с чуть большим стуком, чем требовалось. Звон глины о дерево прозвучал резко в тишине.

–Еда, – произнесла она по-монгольски, четко выговаривая знакомые по торговым сделкам слова, но в голосе лед и камень.

– Хлеб. Вода.

Она не сказала пейте или кушайте. Просто констатация факта. Как будто ставила миску псу.

Тэмуджин медленно обернулся. Его темные глаза, адаптировавшиеся к полумраку, устремились на нее. Он видел ее высокую, статную фигуру, застывшую у стола, как изваяние. Видел белизну ее кожи, контрастирующую с темным платьем. Видел холодную ярость в ее глазах цвета зимнего неба. Видел презрение, сквозившее в каждом мускуле ее лица. Запах хлеба и воды казался ему оскорблением. Он сделал шаг от окна. Его движения были плавными, как у кошки, но в них чувствовалась скрытая мощь. Он не подошел к столу. Остановился в двух шагах от нее, заставив ее невольно откинуть голову чуть назад, чтобы встретить его взгляд. Он был высок. Выше ее.

–Я не просил милостыни, княжна , – сказал он на ломаном, но понятном славянском языке, выученном у пленных и торговцев. Его голос был низким, ровным, но каждый слог был как удар хлыста. Он подчеркнул слово "княжна ", вложив в него всю горечь своего положения и свое презрение к ее титулам. Его темные глаза сверлили ее, не мигая.

–Или вы боитесь, что ваш «гость» сдохнет с голоду и навлечет гнев моих родичей на ваш… – он намеренно сделал паузу, оглядев роскошную горницу, – …богатый дом?

Ярослава почувствовала, как жар ударил ей в лицо. Не стыд, а ярость. Он осмелился говорить? На ее языке? Осмелился насмехаться? Ее сердце колотилось как бешеное. Она вскинула подбородок, встречая его взгляд с прежней ледяной силой.

–Страх – удел слабых, хан, – она тоже подчеркнула его титул, но так, что он звучал как насмешка.

– Я выполняю приказ. Как сторож при клетке с диким зверем. Кормлю, чтобы зверь не остервенился и не стал грызть прутья.

Ее голос дрожал от сдерживаемых эмоций, но она не опустила глаз. Запах его теперь не пыли и коня, а просто чистого мужского пота и чего-то дикого, звериного ударил в ноздри, усиливая головокружение от гнева.Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки, но в глазах не было ни капли веселья. Только холодное, опасное любопытство и ответная ярость.

–Хороший сторож, – произнес он медленно, нарочито оглядывая ее с ног до головы. Взгляд был оценивающим, не пошлым, но унизительно-физическим.

– Но помни: даже в клетке зверь видит все. И запоминает.

Он сделал еще полшага вперед. Теперь он был так близко, что она видела тонкую сетку морщинок у его узких глаз, небольшой шрам над бровью, чувствовала исходящее от него тепло.

–Особенно лица своих сторожей.

Ярослава не отступила, хотя каждый нерв требовал отпрянуть. Гнев смешивался с первым, острым уколом страха. Не за свою жизнь, а за… что-то иное. За ту власть, которую он пытался отнять у нее в этот момент молчаливым противостоянием.

–Запомни и ты, степной волк,– прошипела она, глядя ему прямо в глаза, в эти темные, непроницаемые глубины.

– "Что клетка из стали. И ключ не у тебя. Ешь. Пей. И не забывай своего места. Заложник.

Она выпрямилась во весь рост, пытаясь вернуть себе ощущение превосходства.

–Завтра принесу еще. Если не передумаешь и не подавишься дикарской гордыней.

С этими словами она резко развернулась, не дожидаясь ответа, и вышла из горницы, хлопнув дверью с такой силой, что задрожали свечи в светильнике.Тэмуджин остался стоять посреди комнаты. Гулкий стук двери отозвался в тишине. Запах теплого хлеба смешивался с ее ускользающим травяным ароматом и его собственным гневом. Он подошел к столу, взял кусок хлеба. Он был мягким, душистым. Он разломил его. Внутри темный, влажный мякиш. Он поднес кусок к носу. Запах ржи, солода. Чужой хлеб.Он швырнул его обратно на поднос. Чужая пища. Чужой дом. Чужая враждебная девушка с глазами, полными ненависти и… чего-то еще, что он не мог пока определить, но что заставляло его кровь бежать быстрее. Не страха. Вызова.

Он снова подошел к окну, схватился за холодные прутья решетки. Запах ночи, сырости и далекого дыма ворвался в щель. Он глубоко вдохнул, пытаясь уловить хоть намек на запах степи. Бесполезно. Только камень, дерево и гнев.

"Запомни и ты, степной волк… Клетка – из стали."

Его губы сжались в тонкую линию. Да. Клетка была крепка. Но он не был бараном на убой. Он был волком. А волки умеют ждать. И кусаться. Он запомнил ее лицо. Ее голос. Ее запах. И ее слова. Они еще встретятся. И не раз. И тогда он покажет ей, что значит настоящая дикарская гордыня. Темные глаза Тэмуджина горели в полумраке отраженным светом свечей – два уголька в каменной клетке. Война объявлена. Не между народами. Между ними. Здесь и сейчас.

Глава 3.Узлы Ненависти

Хоромы князя Мирона, внутренний двор и конюшни. Середина ноября. Утро после сильной ночной пороши.

Зима вступила в свои права окончательно. Воздух утра был колючим, обжигающе чистым, напоенным запахом свежего, искрящегося под слабым солнцем снега и дымом из сотен печных труб, струившимся сизыми прядями над крышами. Во дворе княжеских хором, очищенном от основной массы снега, все было заковано в белый, хрустящий панцирь. Запах мороза смешивался с острым, знакомым духом конского навоза, дегтя от смазанных саней и древесной смолы, выступившей на свежесрубленных дровах, сложенных у стены. Тишину нарушал только скрип валенок дворовых по снегу, далекий лай собак и нервное ржание коней из конюшен – теплого, пропахшего сеном, потом животных и кисловатым запахом сырости от земли под соломой каменного строения на краю двора.Тэмуджин стоял во дворе, прислонившись к холодной бревенчатой стене сеновала. Его дыхание вырывалось клубами пара. Сегодня он был в своем синем дэли, но поверх накинул грубый, не по размеру большой зипун из овчины, выданный стражей новгородский холод пробирал до костей сильнее степной стужи. Короткие черные волосы были припорошены инеем, смуглое лицо с резкими скулами покраснело от мороза. Пронзительные темно-карие глаза, лишенные привычного горизонта, с тоской и яростью взирали на невысокого монгольского коня, которого мальчишка-конюх выводил на короткую прогулку по утоптанному кругу. Животное, стойкое и выносливое, фыркало, поднимая облачка пара, радуясь движению и морозному воздуху. Вид родного коня, его запах терпкий, знакомый, дикий был единственной отдушиной в этой каменной тюрьме. В груди Тэма горела знакомая тоска, острее утреннего холода. Свобода… хоть бы галопом, хоть на миг… Но два стражника в валенках и тулупах, с тяжелыми бердышами в руках, стояли неподалеку, их дыхание тоже клубилось паром, а глаза, тусклые от скуки и холода, неотрывно следили за ним. Клетка, даже во дворе, оставалась клеткой.

Ярослава наблюдала за этой сценой из сеней, приоткрыв тяжелую дубовую дверь. Холодный воздух обжег лицо. Она была одета для выхода: теплая шерстяная юбна, меховая шапка-столбунец, подбитые мехом сапожки. В руках она держала связку сушеной рыбы предлог для появления во дворе. Ее серо-голубые глаза, холодные и ясные, скользнули по фигуре Тэмуджина у стены, по его тоскующему взгляду, устремленному к коню. Вид его в нелепом зипуне, припорошенного снегом, должен был вызывать презрение. Но что-то кольнуло ее внутри. Не жалость. Никогда. Но… узнавание? Она сама чувствовала стены невидимые, но прочные своего положения. Ее свобода была шире, но не безгранична. Приказ отца висел над ней тяжелым камнем. Присматривать. Учить языку.Учить его. Ярость, знакомая и горькая, подкатила к горлу.Она сделала шаг во двор. Снег хрустнул под сапожком. Стражники вытянулись, почтительно кивнув. Тэмуджин повернул голову. Его темные глаза встретились с ее взглядом. Никакого удивления, только привычная настороженность и тлеющая искра вызова. Он не поклонился, не отвел глаз. Просто смотрел. Молча. Этот немой вызов разозлил ее сильнее слов.

–Княжна, – пробурчал один из стражников, Гаврила, широкоплечий детина с обветренным лицом.

– Мороз крепчает. Не застудились бы.

В его голосе звучало не только почтение, но и немой вопрос: Что ей здесь нужно?

–Не замерзну, Гаврила, – ответила Ярослава ровно, подходя ближе к кругу, где выгуливали коня. Запах животного, теплый и резкий, ударил в нос. Она остановилась в нескольких шагах от Тэмуджина, демонстративно обращаясь к стражнику.

–Отец велел узнать, не требуется ли что гостю.

Она произнесла слово "гость" с ледяной вежливостью, не глядя на монгола.

–Конь его выглядит бодрым. Это хорошо.

–Лучше, чем его хозяин,– не проговорила она, но мысль витала в воздухе, как пар от дыхания.

Тэмуджин услышал. Его губы чуть дрогнули. Он не смотрел на нее, его взгляд снова был прикован к коню к плавным, сильным движениям, к дрожащим ноздрям, ловящим морозную свободу.

–Конь – душа воина,– произнес он негромко, по-монгольски, но явно для нее. Его голос был низким, чуть хрипловатым от холода.

– Здесь, в каменной яме, его душа чахнет. Как и моя.

Он перевел взгляд на нее. В темных глазах читалась не мольба, а констатация факта и скрытый укор. Это ваша вина.

Ярослава почувствовала, как сжимаются кулаки в теплых рукавицах. Его спокойный тон, его слова, его упрек все это било по ее собственному чувству заточения. Она повернулась к нему, наконец встретив его взгляд полной силой своих серо-голубых озер.

–Твоя душа не моя забота, принц,– отрезала она по-славянски, четко и холодно.

– Моя забота чтобы ты не сдох и не навлек беду на город. Конь твой жив и цел и на том спасибо.Она сделала паузу, ее дыхание вырывалось частыми клубами пара.

–Отец велел также…– она почти умирала внутренне от ненависти к этому приказу, – …продолжить твои уроки нашего языка. После полудня. В горнице.

Слова "уроки" и "нашего языка" она произнесла с таким презрением, будто предлагала ему есть падаль.На лице Тэмуджина мелькнуло что-то похожее на удивление, быстро сменившееся привычной настороженностью и… едва уловимым огоньком чего-то иного. Возможности? Оружия?

–Уроки?– он повторил по-славянски, коверкая слово, но смысл был ясен. Его взгляд стал пристальным, изучающим.

–Чтобы я лучше понимал, как вы меня ненавидите, княжна ? Или как вы боитесь?

Гнев вспыхнул в Ярославе ярким, ослепляющим пламенем. Она сделала шаг вперед, забыв о стражниках.

–Боимся? Тебя? – ее голос, обычно контролируемый, звенел от ярости. – Мы не боимся волка в загоне! Мы его держим, чтобы знать, где он, и не дать сбежать, покуда не решим его судьбу!

Запах его смесь овчины, мороза и все той же неуловимой дикой нотки ударил в ноздри.

–Уроки – приказ. Как и кормежка этого твоего жеребца! Она кивнула в сторону коня.

–Учись. Может, поймешь, почему вся Русь вас проклинает, прежде чем тебя растерзает толпа у ворот детинца!

Последние слова повисли в морозном воздухе, острые и жестокие. Даже стражник Гаврила невольно переглянулся с напарником. Тэмуджин не дрогнул. Его смуглое лицо окаменело. Темные глаза сузились до щелочек, превратившись в две черные, бездонные точки, полные такой холодной, немой ярости, что Ярослава, несмотря на весь свой гнев, почувствовала ледяную волну страха, пробежавшую по спине. Он не ответил. Он просто смотрел. Смотрел так, словно уже видел ее гибель и запоминал каждую черточку ее лица для посмертного отчета своим богам. Этот молчаливый взгляд был страшнее любой угрозы.Он резко отвернулся, снова уставившись на своего коня. Его спина, прямая и напряженная, была как натянутый лук. Он больше не издал ни звука.Ярослава стояла, чувствуя, как сердце колотится о ребра, а гнев сменяется липким, неприятным послевкусием. Она перешла черту. Намеренно. Злобно. И этот его взгляд… Он не забывал. И не прощал.

–После полудня, – повторила она, уже без прежней силы, голос слегка дрогнул.

– Не опаздывай.

Она резко развернулась и, не глядя на стражников, почти побежала обратно к сеням, к теплу, к привычным стенам, которые вдруг показались не такой уж надежной защитой. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за ней, отсекая мороз и… ощущение только что выпущенного кота из подвала.Тэмуджин остался стоять у стены. Руки в рукавах зипуна сжались в кулаки так, что ногти впились в ладони.. Слова жгли, как раскаленные угли: …проклинает… растерзает толпа…Он верил ей. Здесь, в этом городе, он был зверем в загоне. Его жизнь висела на волоске, зависела от прихоти бояр и страха перед Ордой. И она, эта белокожая княжна с глазами зимнего неба, была лишь самым ярким, самым ненавистным воплощением этой враждебности.

–Уроки…– прошептал он по-монгольски, и в этом слове не было ничего, кроме яда и расчета. Он посмотрел на своего коня. Животное спокойно жевало удила, его темные глаза были доверчивы и лишены злобы.

–Вот кто настоящий князь, – подумал Тэмуджин с горькой нежностью. Без каменных стен. Без ненависти.

Он сделал глубокий вдох. Колючий морозный воздух обжег легкие. Запах свободы был так близок и так недостижим. Его взгляд скользнул к высокому частоколу, окружавшему двор, к воротам, охраняемым людьми Гаврилы. Сталь клетки ощущалась физически. Но теперь у него была цель. Маленькая, опасная. Учи язык. Узнай врага. Ищи слабое звено. Его темные глаза, лишенные тоски, загорелись новым, холодным огнем – огнем выживания и назревающей мести. Он посмотрел в сторону хором, туда, где скрылась Ярослава. После полудня, княжна. Не опаздывай.Война продолжалась. На новом поле боя.

Глава 4.Тени в Скриптории

Трапезная палата Благовещенского монастыря на окраине Новгорода, временно переоборудованная под скрипторий. Конец ноября. Поздний пасмурный день.

Весть о бубонной чуме, вспыхнувшей в Ладоге, пришла на рассвете. Паника, тихая и липкая, как смола, поползла по городу. Князь Мирон, опасаясь за семью и видя в монастырских стенах хоть какую-то защиту и изоляцию от возможного гнева горожан, направленного на "проклятого басурмана", в спешке перевез домочадцев и "гостя" в подворье Благовещенской обители. Трапезная, обычно шумная и пропахшая квашеной капустой и щами, теперь была пустынна и неестественно тиха. Воздух здесь был густым, спертым, пропитанным вековой пылью, воском от оплывших свечей в железных подсвечниках да резким запахом железо-галловых чернил. Длинные дубовые столы, за которыми обычно трапезничали монахи, были завалены пергаментами, свитками, чернильницами и песочницами для просушки текстов. Высокие узкие окна с мутными слюдяными вставки пропускали скупой серый свет, отбрасывая длинные тени. Ярослава сидела за одним из столов, спиной к слабому свету окна. Она была одета скромно, по-монастырски: темно-синяя шерстяная понева юбка, простая льняная рубаха с узким воротом, поверх – серая валяная безрукавка. Густые волосы цвета спелой ржи были туго заплетены в одну косу и скрыты под темным платком, завязанным под подбородком. Ее обычно белое, гладкое лицо казалось усталым, под глазами легли синеватые тени. Серо-голубые глаза, лишенные прежней ледяной ярости, смотрели на разложенный перед ней лист пергамента с текстом на славянском, но взгляд был рассеянным, устремленным куда-то внутрь, к образам чумных пятен и горящих посадов. Запах чернил, обычно знакомый и даже приятный, сегодня раздражал, напоминая о гниении. Приказ отца –продолжать "уроки" здесь, в этой мрачной тишине казался ей теперь не просто ненавистным, а кощунственным. Учить его, пока люди мрут?

Тэмуджин сидел напротив нее, по другую сторону стола. Пространство между ними было завалено свитками и чернильницами невидимая, но ощутимая баррикада. Он был в том же нелепом зипуне из грубой овчины, выданном в хоромах. Его смуглая кожа в полумраке казалась землистой, резкие скулы выступали еще острее. Короткие черные волосы были всклокочены он часто проводил по ним рукой в знакомом жесте раздражения. Его темно-карие глаза, лишенные привычной тоски по степи, теперь горели иным огнем – напряженным, настороженным. Запах чумы, доносившийся с улицы вместе с тревожными криками гонцов и погребальным звоном колоколов, был ему знаком. Смерть не щадила и степь. Но здесь, в этих каменных стенах, под тяжелым небом, она казалась особенно неотвратимой и чужой. Он чувствовал взгляды немногих оставшихся монахов не только ненависть, но и суеверный страх: Божья кара за то, что приютили басурмана?Его собственная ярость была приглушена этим всеобщим ужасом, сменившись холодной, цепкой настороженностью зверя, почуявшего невидимую опасность.Он смотрел не на пергамент перед Ярославой, а на ее лицо. На усталость в уголках губ, на тени под глазами. Видел, как ее пальцы, обычно такие уверенные, сейчас беспомощно теребили край пергамента. Впервые за все время он не видел в ней лишь врага. Он видел человека, испуганного тем же невидимым врагом, что и он. Это открытие было странным, почти тревожным.Ярослава почувствовала его взгляд. Она подняла глаза. Их взгляды встретились в полумраке скриптория. Никакого привычного ледяного вызова, никакого молчаливого оскала. Было лишь удивление с ее стороны и та же настороженная оценка – с его.

Что?– спросила она тихо, голос ее звучал хрипло от молчания и напряжения.

– Пергамент кончился? Или чума на нем проступила?

Горечь в голосе была не направлена лично на него, а на всю эту бессмысленность.Тэмуджин медленно покачал головой. Он указал пальцем с коротко остриженным ногтем на текст перед ней.

Это… письмо? – спросил он по-славянски, тщательно подбирая слова. Его произношение было грубым, но понятным.

– От кого? О чем?

Он не спрашивал о чуме. Он спрашивал о тексте. О чем-то конкретном, осязаемом в этом море ужаса.Ярослава взглянула на пергамент. Это был указ архимандрита о порядке молитв во время мора.

–Указ,– ответила она коротко, отводя взгляд. Ей не хотелось объяснять. Не хотелось говорить.

– О молитвах. Бесполезных.

Последнее слово сорвалось шепотом, полным отчаяния.Тэмуджин нахмурился. Он уловил тон.

–Бесполезных? Почему? – он настаивал, его темные глаза не отпускали ее.

– Слова… не лечат?

В его вопросе не было насмешки, лишь попытка понять логику этих запертых в камне людей.

Ярослава резко подняла на него глаза. В серо-голубых озерах вспыхнула старая искра гнева, смешанная с новой горечью.

–Лечат?– она почти засмеялась, но звук вышел горьким и сдавленным. – Нет, не лечат! Они… успокаивают. Дают ложную надежду. Пока люди умирают на улицах!

Она швырнула перо на стол. Капля чернил брызнула на пергамент, расплываясь черным пятном, похожим на чумной бубон.

–Как ваши шаманы с бубнами! Танцуют, кричат а смерть приходит все равно!

В ее голосе звучала не только злоба на него, но и на все – на Бога, на чуму, на бессилие.Тэмуджин не смутился. Он внимательно смотрел на нее, на это чернильное пятно, на дрожащие руки. Его собственный страх отступил на мгновение, уступив место странному, аналитическому интересу.

–Шаман… не лечит тело, – произнес он медленно, подбирая слова с усилием.

– Он… бьет в бубен. Отгоняет злых духов страха. Чтобы дух воина… не сломался. Чтобы не бежал.

Он сделал паузу, его темные глаза встретились с ее взглядом, полным непонимания и гнева.

–Страх… хуже чумы. Он убивает быстрее.

Его слова прозвучали не как защита шаманов, а как констатация жестокой истины, выученной в степи.Ярослава замерла. Гнев в ее глазах поутих, сменившись изумлением и… невольной мыслью. Страх убивает быстрее.Она видела, как горожане впадают в панику, как грабят лавки, как готовы растерзать первого встречного по подозрению. Да, страх был убийцей. Она посмотрела на чернильное пятно, на свое дрожащее перо. На его смуглое, серьезное лицо. Он говорил не о вере. Он говорил о выживании. О силе духа. Впервые его слова не вызвали в ней немедленного отторжения. Они заставили задуматься.Молчание повисло густое, тяжелое, нарушаемое лишь потрескиванием свечи. Запах горящего воска стал вдруг отчетливым.

–Покажи,– неожиданно сказал Тэмуджин, нарушая тишину. Он указал на пергамент с указом.

– Буквы. Эти… для молитв.

Он не просил учить. Он просил показать. Увидеть врага –слова – в лицо.Ярослава колебалось мгновение. Потом, почти машинально, пододвинула пергамент к нему. Она взяла другое перо, обмакнула его в чернильницу. Рука дрожала меньше.

–Вот…– ее голос был тихим, лишенным прежней ледяной силы.

– Это – «Б». Она вывела на чистом краю пергамента четкую букву. Буки. Как в слове «Бог».Она не смотрела на него, сосредоточившись на линии пера.Тэмуджин склонился над столом. Его темные глаза внимательно следили за движением ее руки. Он видел уверенность линий, контрастирующую с его собственным невежеством в этих знаках. Видел тонкие пальцы, держащие перо. Запах чернил, ее близости теперь это был легкий запах ладана и монастырского мыла, смешанный с ее привычной травяной ноткой и воска заполнил пространство между ними.

Буки,– повторил он старательно, следя за формой буквы.

– "Бог."

Он произнес слово без почтения, лишь как звук. Потом указал на другую букву в тексте.

– А это?

–«Р»… Рцы,– ответила Ярослава, выводя и эту букву.

– Как в слове «Русь».

–Русь,– повторил он, и в его голосе прозвучал знакомый, но уже приглушенный холодок. Он посмотрел на нее.

–Ваша земля. Ваши стены.

Он провел пальцем по столу, словно очерчивая границы.

–Заперты. От чумы. От… нас.

В "нас" не было угрозы, лишь констатация факта.Ярослава встретила его взгляд. Серо-голубые глаза были сложными: горечь, усталость, и… вопрос.

–А ваша степь? Там нет стен. Нет чумы?

Тэмуджин усмехнулся коротко, без веселья.

–Степь… стена другая.Он широко раскинул руки, изображая бескрайность.

–Очень большая. Чума… приходит. Уходит. Как ветер. Как враг. Не спрячешься. Надо… быть сильным. Быстрым. Или умереть.

Он замолчал, его темные глаза стали далекими, уносясь в воспоминания о просторах, где страх гнали прочь галопом и свистом стрел.

–Здесь… стены давят. Страх… растет внутри. Как плесень.

Он ткнул пальцем в грудь, потом посмотрел на чернильное пятно на указе.Ярослава смотрела на него. На этого "дикого зверя", который только что назвал страх плесенью, растущей в каменных стенах. И в его словах была жестокая, неудобная правда. Запах сырости и плесени в углах скриптория вдруг показался ей особенно сильным. Она опустила глаза на пергамент, на две выведенные ею буквы «Б» и «Р». Мост из чернил между двумя мирами. Хрупкий, как пергамент.

–Покажи еще,– попросил Тэмуджин, его голос вернул ее к реальности. Он указал на следующую букву. Его тон был уже не требовательным, а… заинтересованным. Деловым.Ярослава кивнула, почти незаметно. Она обмакнула перо.

–Это – «А». Аз…

Она начала выводить букву. Рука была почти твердой. Вражда не исчезла. Чума не отступила. Но в этой мрачной, пропахшей страхом и чернилами комнате, над листом пергамента, их война на миг сменилась странным, вынужденным перемирием познания. Они учили не только буквы. Они, сами того не желая, приоткрывали завесу над чужим, непонятным миром друг друга. Тэмуджин внимательно следил за движением пера, его смуглое лицо сосредоточено. Ярослава чувствовала его взгляд на своих руках, на пергаменте. Запах чернил, воска, далекий звон колокола и это новое, тихое напряжение не ненависти, а напряженного внимания висело в воздухе скриптория. Тени от свечей плясали на стенах, как призраки чумы, но здесь, за столом, был островок хрупкого, неловкого контакта. Вдруг за тяжелой дверью скриптория послышались торопливые шаги и приглушенные, тревожные голоса. Перемирие кончилось. Реальность, жестокая и неумолимая, стучалась в дверь.

Глава 5.Чёрные Знаки

Келья в братском корпусе Благовещенского монастыря, превращенная в покои для князя Мирона. Начало декабря. Поздняя ночь.

Тишина монастырской ночи была гнетущей, нарушаемой лишь завыванием ветра в узких окнах да приглушенными стонами из соседних келий, где лежали заболевшие слуги. Воздух в маленькой, низкой комнате с голыми каменными стенами был спертым, пропитанным тяжелыми, ужасными запахами сладковато-гнилостным духом болезни, едким дымом тлеющих в жаровне можжевеловых веток тщетная попытка очистить воздух, резким уксусом, которым протирали поверхности, и подспудным, въедливым страхом смерти. Единственный источник света сальная свеча в железном шандале на грубо сколоченном столе отбрасывал дрожащие, гигантские тени на стены, делая знакомое пространство чужим и пугающим. Запах горящего сала смешивался с кошмаром, витавшим над ложем боярина.Ярослава стояла на коленях у изголовья деревянной кровати, покрытой грубым монастырским полотном. Ее статная фигура казалась ссутулившейся, сломленной. Темная шерстяная понева и рубаха были помяты, платок съехал набок, выпустив прядь выбившихся из тугих кос волос цвета спелой ржи теперь тусклых, слипшихся от пота и слез. Ее лицо, обычно белое и гладкое, как фарфор, было серым, изможденным. Глубокие синеватые тени легли под глазами, лишенными былой ледяной ясности. Серо-голубые озера были мутными, полными немого ужаса и беспомощности. Она держала в своих тонких, но сейчас дрожащих пальцах огромную, тяжелую руку отца. Кожа на ней была горячей, сухой, как пергамент, а под мышкой зловеще пульсировал страшный, распухший бубон – черный знак чумы. Каждое хриплое, прерывистое дыхание Мирона было ножом в ее сердце. Отец… Нет…Тэмуджин стоял в дверном проеме, застыв, как изваяние. Его смуглая кожа в тусклом свете свечи казалась почти черной. На нем был тот же грубый зипун поверх рубахи. Широкие скулы резко выступали на осунувшемся лице. Темно-карие глаза, привыкшие к смерти, но не к такой медленной, вонючей, беспомощной были широко раскрыты, в них читался не страх за себя, а острое, аналитическое понимание катастрофы. Запах болезни ударил в ноздри, знакомый и оттого еще более ужасный. Он видел спину Ярославы, ее ссутуленные плечи, слышал ее прерывистое, почти беззвучное рыдание. Видел огромную фигуру князя Мирона, могучего, как дуб, а теперь сведенную жаром и болью в трясущийся комок под грубым одеялом. Исчез оплот. Исчез порядок. Исчезла защита его собственная, призрачная, и ее, реальная. Его прагматичный ум уже просчитывал последствия: Если он умрет… Город в панике… Монахи… Стража… Они растерзают меня как козла отпущения. Первого встречного чужака.

Ярослава почувствовала его присутствие. Она не видела, но знала. Она резко обернулась, ее мутные, заплаканные глаза метнулись к двери. Увидев его смутную фигуру в проеме, в ее взгляде не было привычного гнева или презрения. Был лишь дикий, животный ужас и… немой вопрос. Что делать? Помоги!Этот взгляд, полный беспомощности, ударил Тэмуджина сильнее любой угрозы. Он привык к ее льду, к ее стали. Эта разбитость была чуждой, пугающей.

–Уходи! – прохрипела она, но в голосе не было силы приказа, лишь отчаянная мольба.

– Не смей смотреть! Не смей видеть!

Она пыталась прикрыть отцовскую руку, скрыть страшный знак, как будто это могло остановить неумолимое.Тэмуджин не ушел. Он сделал шаг в келью. Каменные стены сжимались вокруг. Запах чумы, горящей можжевеловой хвои и ее слез смешивался в тошнотворный коктейль.

–Видел… раньше, – сказал он тихо, по-монгольски, но она поняла суть. Его голос был низким, лишенным эмоций, как у лекаря, констатирующего факт. Он подошел ближе к ложу, не касаясь, лишь внимательно глядя на лицо Мирона, на его сухие, потрескавшиеся губы, на мутные, невидящие глаза.

–Жар. Сухость. Бубон… под мышкой?– он сделал жест, указывая на место. Его скулы напряглись. Он знал, что это значит. Смерть ходила рядом, и ее дыхание было здесь, в этой комнате.Ярослава кивнула, не в силах вымолвить слово. Слезы текли по ее серым щекам беззвучными ручьями. Ее гордость, ее сила все рассыпалось прахом перед лицом этой невидимой гибели.

–Вода, – произнес Тэмуджин резко, переходя на славянский, глядя прямо на нее. Его темные глаза были жесткими, требовательными.

– Чистая. Холодная. Много. И… уксус? Есть?

Он огляделся, увидел глиняный кувшин и миску с уксусом на столе.

Ярослава, оглушенная горем, машинально кивнула снова.

–Вода… в сенях. В бочке…– прошептала она.

–Уксус… тут

–Принеси воды,– приказал он, и в его тоне не было места для возражений. Это был голос человека, привыкшего действовать в смертельной опасности.

– И чистых тряпок. Все, что впитывает. Он уже двигался к столу, схватил миску с уксусом. Его движения были быстрыми, точными, лишенными суеты. Он смочил в уксусе край своего рукава, грубой ткани зипуна, и поднес к носу князя . Резкий запах заставил Мирона слабо дернуться, из горла вырвался хриплый стон. Тэмуджин не отдернул руку.

–Дыши, князь, – пробормотал он по-своему. – Сильнее.

Ярослава, словно во сне, поднялась с колен. Ее ноги подкашивались, но его приказ, его внезапная решимость зажгли в ней крошечную искру чего-то, кроме отчаяния. Действовать.Она выбежала из кельи в темные, холодные сени. Запах сырости и дерева был глотком свежести после удушающей атмосферы больной комнаты. Она нащупала в темноте деревянное ведро, черпак, с грохотом опустила его в бочку с ледяной колодезной водой. Холод брызг окатил лицо, ненадолго вернув ясность. Она схватила несколько грубых льняных полотенец, висевших на гвозде. Вода. Тряпки. Мысли путались. Он… помогает? Почему? Но некогда было думать. Она ворвалась обратно в келью, неся полное ведро воды, брызги летели на пол.Тэмуджин уже отодвинул одеяло, обнажив мощную, но теперь покрытую испариной грудь Мирона. Он быстро смочил в уксусе одно из принесенных Ярославой полотенец.

–Охлаждай, – бросил он ей, не глядя, указывая на ведро и сухое полотенце.

– Лоб. Шею. Руки. Часто. Меняй.

Сам он начал осторожно, но решительно протирать уксусом грудь, подмышки избегая страшного бубона, шею князя. Резкий запах уксуса смешивался с запахом болезни, создавая едкую, обжигающую ноздри смесь. Мирон стонал, пытаясь отмахнуться слабой рукой. Тэмуджин ловил его руку, возвращая на место, его движения были твердыми, но не грубыми.

–Лежи. Борись.

Его слова звучали как заклинание.Ярослава, дрожащими руками, окунула полотенце в ледяную воду. Холод обжег пальцы. Она выжала тряпку, слишком сильно, вода хлынула на пол. Она сжала губы, подавив рыдание, и приложила мокрый холод к пылающему лбу отца. Он застонал громче, но потом, спустя мгновение, его дыхание чуть выровнялось. Она увидела, как его губы шевелятся, пытаясь что-то сказать. Надежда, острая и болезненная, кольнула ее.

–Вода… дай ему пить,– скомандовал Тэмуджин, не отрываясь от своей работы. Он снова смочил уксусное полотенце.

–Мало. Но часто. Заставь.

Он посмотрел на нее. Его темные глаза в тусклом свете были серьезны, сосредоточены. Никакой ненависти. Никакого превосходства. Только жесткая необходимость выживания.

–Его сила… твоя сила сейчас. Пойми.

Ее серо-голубые глаза встретились с его взглядом. Страх и отчаяние еще были там, но теперь их теснила новая, хрупкая решимость. Он был прав. Ее сила была нужна отцу. Сейчас.Она кивнула, коротко, резко. Взяла черпак, набрала чистой воды. Поднесла к сухим, потрескавшимся губам Мирона.

–Пей, батюшка,– ее голос дрожал, но звучал.

– Пей, ради Бога…

Она осторожно влила несколько капель ему в рот. Он сглотнул с трудом, закашлялся. Она не отступила, повторила снова. Кашель стих. Он сделал еще глоток. Маленькая победа.

Они работали молча, в такт прерывистому дыханию больного. Ярослава с холодными компрессами, с водой. Тэмуджин с едким уксусом, с растираниями. Их движения сначала были неловкими, мешали друг другу в тесном пространстве у кровати. Однажды ее рука с мокрым полотенцем столкнулась с его рукой, держащей пропитанную уксусом тряпку. Они вздрогнули, отдернули руки, их взгляды встретились на миг растерянные, чужие. Но крик Мирона от новой волны жара заставил их забыть о неловкости. Снова наклонились над ложем. Постепенно выработался ритм. Она охлаждала – он протирал уксусом. Она по капле поила он поддерживал голову отца своей сильной рукой. Запахи смешивались: смерть, уксус, ледяная вода, пот их собственных усилий. Никаких слов, кроме коротких указаний: Воды, Полотенце, Держи. Их вражда, их ненависть, их различия все это растворилось в липком, вонючем кошмаре этой ночи. Остались только двое людей у постели умирающего, отчаянно пытающихся отвоевать у чумы хоть клочок жизни. Тени от единственной свечи плясали на стенах, как демоны, но свет, маленький и слабый, боролся. Они боролись. Вместе. Не как княжна и напоминания намерений Орды в случае неповиновения . Как два воина в самой страшной битве. Без знамен. Без кличей. Только с ведром воды, уксусом и хрупкой, невероятной надеждой против черных знаков смерти.

Глава 6.Соль и Кинжалы

Трапезная палата Благовещенского монастыря. Середина декабря. Холодное, серое утро.

Острая угроза чумы миновала. Князь Мирон, ослабленный, но живой, спал в своей келье под присмотром лекаря. Воздух в трапезной, еще недавно спертый от страха и лекарств, теперь был наполнен другими запахами: дымящимся ржаным хлебом, только что вынутым из печи его теплый, дрожжевой дух боролся с остатками вчерашней вонючей жженой полыни ,густым ароматом овсяного киселя с конопляным маслом,слабым, но упорным запахом влажной штукатурки и старого дерева. Длинные дубовые столы были почти пусты лишь на одном, у единственного окна с мутной слюдой, стояли две деревянные миски, кувшин с квасом и краюха хлеба. Скупой рассветный свет едва пробивался сквозь слюду, оставляя большую часть зала в глубоких, холодных тенях. Тишину нарушали лишь далекие удары монастырского колокола к заутрене да скрип половиц под ногами единственной служанки, Матрены, хлопотавшей у печи в дальнем углу. Запах относительного спокойствия был обманчивым как тонкий лед над черной водой.Ярослава сидела за столом, спиной к свету. Она выглядела изможденной, но не сломленной. Темные круги под глазами все еще были видны на ее бледном, гладком лице, но щеки потеряли серый оттенок безысходности. Густые волосы цвета спелой ржи были туго заплетены в скромную косу и скрыты под темным платком. На ней была простая шерстяная понева и теплая стеганая безрукавка поверх льняной рубахи – одежда служанки, а не княжны. Ее серо-голубые глаза, утратившие ледяную броню, смотрели на миску с киселем с усталой отрешенностью. Пальцы вяло перебирали деревянную ложку. Она чувствовала странную пустоту после адреналина борьбы за жизнь отца. И еще более странное чувство отсутствие привычной ненависти к человеку, сидевшему напротив. Запах свежего хлеба щекотал ноздри, но аппетита не было. Она украдкой взглянула на Тэмуджина.

Он сидел напротив, его смуглая кожа в полумраке казалась темнее обычного. Он был в том же грубом зипуне поверх рубахи, но держался прямо, без прежней тоскливой скованности пленника. Его черные, коротко остриженные волосы были влажными он только что умылся ледяной водой у колодца во дворе. Пронзительные темно-карие глаза не смотрели в пустоту, а изучали Ярославу с тихой, настороженной оценкой. Он медленно жевал свой хлеб, движения челюстей были размеренными, сильными. Он тоже чувствовал сдвиг. Враг? Да. Но враг, который не сбежал, когда смерть стучала в дверь. Враг, который сражался рядом. Это меняло правила. Он заметил, как ее взгляд скользнул по его рукам – сильным, с короткими ногтями, со следами недавней работы у постели больного. Он протянул руку к деревянной солонке грубой вырезанной фигурке медведя стоявшей посреди стола.

–Соль? – спросил он на ломаном, но четком славянском. Не приказ. Не насмешка. Простой вопрос. Его темные глаза встретились с ее взглядом.

Ярослава вздрогнула, словно разбуженная. Ее серо-голубые глаза расширились от неожиданности. Он первым нарушил тягостное молчание. И не упреком, не вызовом. Она машинально кивнула, не в силах найти слова. Он взял щепотку крупной серой соли и посыпал ее кисель в миске. Потом посыпал свой. Простой, бытовой жест. Но в контексте их прошлого взрывоопасный. Он передал солонку ей. Их пальцы не коснулись, но расстояние между ними сократилось на толщину деревянного медведя.

–Спасибо, – прошептала она, беря солонку.

Голос звучал хрипло от неиспользования и смущения. Она посыпала свой кисель, избегая его взгляда. Горечь стыда за прошлые слова собака, зверь подкатила к горлу.

–За… за ту ночь. За отца.

Она не смогла сказать больше. Поднять глаза.

Тэмуджин медленно кивнул, отломив еще кусок хлеба.

–Чума… злой дух. Бьет сильных и слабых. Не разбирает.

Он произнес это без тени злорадства, как констатацию.

–Ты… сильная. Не сломалась.Он не сказал "как воин", но смысл витал в воздухе. Он отпил кваса из деревянной чаши. Его темные глаза были серьезны.

–Я знаю… что думала. Раньше.

Он не стал повторять ее оскорбления. Просто констатировал факт. —Знаю.

Ярослава подняла на него глаза. В серо-голубых озерах читалось смятение, стыд и что-то еще недоверчивое удивление. Он признавал ее ненависть. Не оправдывался. Не требовал извинений. Просто знал. Этот странный, почти неприличный для их положения разговор в полумраке пустой трапезной казался сном. Запах хлеба вдруг стал приятным, теплым. Она взяла ложку, попробовала кисель. Он был пресным, но соль оживила вкус.Дверь из кухни скрипнула, нарушая хрупкое перемирие. В трапезную впорхнула Матрена, служанка князя Мирона, полная, румяная женщина лет сорока с вечно озабоченным лицом и слишком громким голосом. От нее пахло жареным луком, дымом печи и дешевым благовонием, которым она щедро поливала свой платок, чтобы заглушить кухонные запахи. Ее маленькие, хитрые глазки быстро скользнули по сидящим за столом, оценивая расстояние между ними, выражение их лиц. На ее круглом лице расплылась слащавая улыбка.

–Княжнушка! Да ты совсем не кушаешь!– запричитала она, неся к столу глиняную миску с дымящимися пирожками.

– Измучилась, бедная, за батюшкой ходя! На, родимая, горяченьких, с репой да грибами! Только что из печи!

Она поставила миску перед Ярославой с таким усердием, что кисель в ее миске расплескался. Запах жареного теста и начинки перебил все остальные.

–И вам, господин… гость наш,– кивнула она Тэмуджину, но ее взгляд скользнул по нему быстро, без тепла, как по неодушевленному предмету.

– Подкрепляйтесь! Силы нужны! Она нарочито громко вздохнула, отирая руки о фартук. "

–Ох, времена-то какие! Батюшка ваш, княжна, слава Богу, отходит, да силы-то у него, сокрушились, сердешного… А враги-то не дремлют, не дремлют! Шепчутся, злобствуют в городе-то! Слышала, на вече опять кричат, что басурман-де нашему городу гибель принес, чуму накликал!

Ярослава нахмурилась. Ее спокойствие сменилось раздражением.

—Матрена, не суесловь. Отец спит. И чума от Бога, а не от людей.

Она отодвинула миску с пирожками.

– Не хочу.

Тэмуджин не притронулся к пирожкам. Его темные глаза сузились,изучая лицо служанки. Он уловил фальшь в ее слащавом тоне, напряжение в пухлых руках, слишком быстрый, скользящий взгляд. Запах ее благовоний был резким, навязчивым, как маска. Он почуял неладное. Этот внезапный напор, эти "добрые" пирожки, эти слова о врагах и вече… Его воинское чутье, притупившееся в монастырских стенах, напряглось.

—Враги?– спросил он ровно, по-славянски, глядя прямо на Матрену.

– Какие враги? Где?

Матрена заерзала, ее улыбка стала еще шире и ненатуральнее.

–Ох, да кто их разберет, господин! Темный народ! Бояр неразумных подбивают! Говорят, мол, пока батюшка ваш, княжна, слаб, надо… решить проблему.

Она многозначительно кивнула в сторону Тэмуджина.

–Чтобы гнев Орды, мол, не обрушился раньше времени,малоли что . Безумцы! Она аж плюнула для убедительности, но глаза ее бегали.

–Я вот слышала, у Никиты Мясника люди собрались горячие головы. Ох, страсти-то!

Она вдруг схватилась за подол фартука.

–Ой, а у меня каша на плите убежит! Кушайте на здоровье, голубчики! И, не дожидаясь ответа, она юркнула обратно в кухню, хлопнув дверью.

Тишина после ее ухода стала гулкой, тяжелой. Аромат пирожков теперь казался приторным, отталкивающим. Ярослава побледнела. Она посмотрела на Тэмуджина. В ее серо-голубых глазах читался страх не за себя, а за него. И гнев на Матрену, на эту глупую, ядовитую болтовню.

–Не слушай ее, – сказала она резко, но в голосе слышалась тревога.

– Бабьи сплетни. Отец встанет на ноги, все уляжется.

Тэмуджин не отвечал. Он поднялся из-за стола, подошел к узкому окну. Прислонившись лбом к холодной слюде, он прищурился, вглядываясь в монастырский двор. Запах мороза и дыма с улицы ворвался в щели. Его смуглое лицо было напряжено, как у зверя, учуявшего опасность. Он видел не только монахов, спешащих на молитву. Он видел двух мужчин в грубых зипунах, не монастырских, стоящих у ворот, слишком беспечно, слишком на месте. Он видел, как один из них что-то передал молодому послушнику, сунув в руку монету. Он видел, как послушник, оглянувшись, кивнул и быстро пошел в сторону братского корпуса в сторону кельи князя Мирона.

–Не сплетни, – произнес Тэмуджин тихо, но так, что каждое слово падало как камень.

Он отступил от окна, его темные глаза, полные холодной ярости и странного удовлетворения от подтверждения худших подозрений, устремились на Ярославу.

–Ловушка. Готовится. Здесь.

Он кивнул в сторону кухни, откуда доносился приглушенный голос Матрены.

–И она часть ее. Запах лжи сильнее ее духов.

Его рука инстинктивно потянулась к поясу, где в обычной жизни висел нож. Но пояса не было. Только грубая веревка, стягивающая зипун. Клетка снова захлопывалась, но теперь в ней явно пахло кровью.

Глава 7. Железо и Дым

Бра́тский корпус Благовещенского монастыря, коридор перед кельей князя Мирона. Поздний вечер, спустя несколько часов после разговора с Матреной.

Тишина монастырской ночи была взрезана, как ножом. Воздух в низком, тесном каменном коридоре вибрировал от приглушенных криков, лязга железа и тяжелых шагов где-то снаружи, во дворе. Скудный свет одинокой масляной лампадки у образа в нише дрожал, отбрасывая прыгающие, искаженные тени на грубо отесанные стены. Запах святости окончательно выветрился, осталась только вонь осады.

Тэмуджин стоял спиной к тяжелой дубовой двери кельи Мирона. Его смуглое лицо в прыгающем свете было неподвижной маской концентрации. Зипун сброшен, осталась лишь темная льняная рубаха, закатанная по локти, обнажая жилистые предплечья. В одной руке он сжимал тяжелую деревянную скамью, поднятую с пола, – жалкое подобие щита. В другой короткий, крепкий обломок костыля, найденный в углу, с заостренным концом. Его пронзительные темно-карие глаза, лишенные всякой тоски, горели холодным, расчетливым огнем зверя, загнанного в угол и готового драться насмерть. Каждый нерв был натянут, уши ловили каждый звук извне: треск факелов, приглушенные команды, злобный рев толпы. Никита Мясник. Имя врага обрело плоть и голос. Запах надвигающейся резни был знаком пыль, пот, металл и страх.Ярослава прижалась к стене рядом с ним. Ее статная фигура в темной поневе и стеганке казалась меньше, сжавшейся от ужаса, но не сломленной. Лицо, бледное как лунный свет, было напряжено, губы плотно сжаты. Густые волосы цвета спелой ржи, выбившиеся из-под платка, прилипли к вискам от пота страха. Серо-голубые глаза, широко раскрытые, метались от запертой двери кельи отца оттуда доносилось его слабое, тревожное бормотание к лицу Тэмуджина, к дальнему концу коридора, откуда ждали удара. В руках она судорожно сжимала тяжелую чугунную сковороду, прихваченную из кухни. Ее пальцы коченели от страха и холода камня. Запах гари заполнял ноздри, вызывая тошноту. Они пришли за ним. Чтобы убить. Здесь. Сейчас.Мысль билась, как пойманная птица. Но рядом стоял он. Враг. И единственный щит.

—Слушай,– его голос, низкий и резкий, как удар камня о камень, заставил ее вздрогнуть. Он не смотрел на нее, его взгляд был прикован к повороту коридора.

– Их много. Будут ломиться. Сюда. К двери.

Он кивнул на дубовый полог.

Ты – за мной. Близко. Бей.

Он указал острым концом костыля в сторону воображаемого противника.

–По голове. По рукам. Что ближе. Не думай. Бей.

Его инструкции были краткими, жестокими, лишенными сантиментов. Инструкции выживания.

–Отец не выйдет. Дверь держит?

Последнее было вопросом. Жизненно важным.

Ярослава кивнула, сглотнув ком в горле. Голос не слушался. Она уперлась плечом в косяк рядом с засовом. Дуб был холодным, твердым, реальным.

–Держит,– прохрипела она.

Засов толстый брус железа был на месте. Маленькая крепость.Тэмуджин коротко кивнул. Его внимание снова ушло в коридор. Внезапно крики снаружи стали громче, ближе. Послышался грохот кто-то ломился в наружные двери корпуса. Потом дикий, торжествующий рев. Двери не выдержали. Топот множества ног, звяканье оружия, пьяные выкрики покатились эхом по каменным переходам. Запах толпы нестираной шерсти, хмеля, человеческой немытой злобы ворвался в коридор, смешиваясь с гарью и страхом.

–Идут, – прошептал Тэмуджин.

Не предупреждение. Констатация. Его пальцы сжали скамью и костыль так, что костяшки побелели. Мышцы спины под тонкой рубахой напряглись, как тетива. Он прижался к стене у поворота, сливаясь с тенью. Живая ловушка.Первые двое ворвались в коридор, запыхавшиеся, с перекошенными от азарта и хмеля лицами. В руках дубины, окованные железом. Один, коренастый, с бычьей шеей, нес факел, от которого плясали безумные тени. Запах горящей смолы и пота ударил в нос.

–Где он?! Где басурманская погань?! – орал второй, худой, с бегающими глазами.

– Выдавай,княжна , не то хуже будет!

Они еще не видели Тэмуджина, слившегося с тьмой за поворотом. Их взоры устремились на Ярославу, прижавшуюся к двери, со сковородой в дрожащих руках.Это была их ошибка. Мгновение невнимательности.

Тэмуджин двинулся. Не крича, не рыча. Молча, стремительно, как рысь. Скамья в его руке описала короткую дугу и со всей силой ударила коренастого в бок, ниже ребер. Раздался глухой стон, хруст. Факел выпал из ослабевшей руки, покатился по полу, зашипел на влажном камне, наполняя коридор клубящимся, едким дымом и тревожным, пляшущим светом. Человек рухнул на колени, хватая ртом воздух.Худой ошалело взвыл, замахиваясь дубиной. Но Тэмуджин был уже рядом. Острый конец костыля, как клык разъяренного вепря, вонзился в предплечье нападавшего. Кость хрустнула. Дубинка с грохотом упала. Человек заорал нечеловеческим голосом, хватая окровавленную руку.

–Бей! – рявкнул Тэмуджин Ярославе, отступая на шаг, прикрываясь скамьей. Его темные глаза метали молнии в полумраке, высматривая новых врагов.Ярослава увидела коренастого, пытавшегося подняться. Увидела его перекошенное от боли и ярости лицо, обращенное к ней. Страх сдавил горло ледяной рукой. Но его приказ Бей! Не думай! пробился сквозь оцепенение. С криком, в котором смешались ужас и ярость, она рванулась вперед и со всей силы ударила тяжелой чугунной сковородой по голове поднимающегося мужчины. Глухой, кошмарный звон металла о кость прозвучал в коридоре. Человек рухнул обратно, беззвучно. Запах крови медный, теплый, ужасный мгновенно смешался с гарью и потом.Из дыма и тени за поворотом вывалились еще трое. Увидев распростертые тела и Ярославу со сковородой, замахивающуюся на окровавленного худого, они на мгновение застыли. Их глаза, дикие от хмеля и злобы, расширились от неожиданности. Они ждали испуганную девчонку и безоружного пленника ситуации. Увидели кровавый хаос.

–Сука! Убила Петраха! – взревел один, огромный, с топором на коротком топорище.

– Режь их!

Они бросились вперед единой массой. Топор, нож, заточенная лом. Смерть в трех обличьях.Тэмуджин отшвырнул скамью им под ноги. Передний, с ножом, споткнулся, рухнул. Огромный с топором замер на миг, выбирая цель: Ярославу или Тэмуджина? Третий, с ломом, рванулся к Тэмуджину.Ярослава, увидев топор, занесенный над ней, вскрикнула и инстинктивно отпрыгнула назад, к двери. Топор со свистом рассек воздух, вонзившись в дубовый косяк с глухим стуком, высекая щепки. Человек яростно дернул его, пытаясь вытащить.Тэмуджин встретил атаку человека с ломом. Он ловко уклонился от первого размашистого удара, почувствовав ветерок у виска. Лом с лязгом ударил о каменную стену. Прежде чем нападавший успел замахнуться снова, Тэмуджин всадил заостренный костыль ему в бедро. Человек завыл. Тэмуджин выдернул костыль, готовый к следующему удару. Но в этот момент споткнувшийся ранее поднялся, держа нож. Его глаза, полные бешенства, были прикованы к спине Тэмуджина.

–Сзади! – крикнула Ярослава, забыв о своем страхе. Ее крик был пронзительным, как сигнал тревоги.

Тэмуджин, не оглядываясь, резко пригнулся. Нож просвистел над его головой. Он развернулся на пятках, как волк, и костылем, как дубиной, со всей силы ударил нападавшего в висок. Тот рухнул как подкошенный.Но огромный вытащил топор из косяка. Его маленькие глазки пылали ненавистью. Он игнорировал Ярославу. Его цель был Тэмуджин. Он занес топор для страшного удара…

Внезапно из-за двери кельи Мирона раздался слабый, но яростный стук. И хриплый, полный невероятной силы голос:

–Стоять, сволочи! Именем Веча! Стоять!

Это был голос князя Мирона. Слабый, но властный. Голос хозяина Новгорода. На миг все замерли. Даже огромный с топором замедлил удар, оглянувшись на дверь с недоумением и внезапным суеверным страхом. Мертвый встал?Этого мгновения хватило. Тэмуджин, используя замешательство, бросил окровавленный костыль прямо в лицо огромному. Тот инстинктивно закрылся рукой. Тэмуджин рванулся к нему, не за оружием, а вплотную, схватил его за руку с топором, вцепившись зубами в запястье. Дикий, звериный рык вырвался из его горла. Кровь брызнула. Человек заорал от боли и неожиданности, выронив топор. Тэмуджин оттолкнул его, подхватил топор.В коридоре стоял кошмар. Двое неподвижны. Худой с перебитой рукой стонал, прижимаясь к стене. Человек с ломом хромал, истекая кровью из бедра. Огромный с окровавленным запястьем смотрел на Тэмуджина с топором и на дверь, за которой снова застучали настойчиво, гневно. Запах крови, гари был невыносим.

–Вон! – проревел Тэмуджин, делая шаг вперед с топором. Его смуглое лицо, забрызганное чужой кровью, было страшным. Глаза горели адским огнем.

– Следующий – мертв!

Огромный отшатнулся. Человек с ломом, хромая, попятился. Худой, забыв про руку, пополз к выходу. Они отступали, спотыкаясь о тела, уволакивая раненых. Дикий рев толпы снаружи вдруг сменился неразберихой криков, потом отдаляющимся топотом. Натиск захлебнулся. На время.

Тэмуджин опустил топор. Его грудь вздымалась от усилий. Рубаха была пропитана потом и чужой кровью. Он обернулся к Ярославе. Она стояла, прислонившись к двери, все еще сжимая сковородку. Ее лицо было мертвенно-бледным, серо-голубые глаза огромными, смотрели на него, на кровь, на лежащие тела. На ее стеганке было темное пятно кровь от первого удара. Она дрожала, как осиновый лист.

–Жива?– спросил он хрипло, переводя дух. Не ты в порядке?, а жива?. Суровая проверка бойца после схватки.

Она кивнула, не в силах говорить. Слезы наконец хлынули из ее глаз, смешиваясь с копотью на лице. Не от страха. От дикого, неконтролируемого ужаса перед содеянным. Она убила человека. Или тяжело ранила. Эту мысль она гнала, но она была здесь, в этом запахе крови и звоне сковороды в руке.Стук в дверь возобновился, слабый, но настойчивый. Голос Мирона, уже без силы, почти шепотом:

–Слава… Дочь… Открой…

Ярослава отшатнулась от двери, как от раскаленного железа. Она посмотрела на Тэмуджина. В ее глазах читался немой вопрос, полный боли и растерянности. Что теперь?Тэмуджин посмотрел на задымленный, окровавленный коридор. На отдающиеся крики теперь уже не яростные, а перепуганные. На дверь кельи. Он глубоко вдохнул воздух, напоенный смертью и дымом. Клетка была пробита. Но выход вел не к свободе, а в пасть новой опасности.

–Открывай, – сказал он тихо, подходя к двери и вставая рядом, готовый к новому удару извне или изнутри.

Его темные глаза были усталыми, но все так же бдительными.Он наш ключ сейчас.Или наша гибель.Он не сказал этого, но это висело в кровавом, задымленном воздухе. Битва была выиграна. Война только начиналась. И запах ее был запахом железа, дыма и неопределенности.

Глава 8.Ключ и Клетка

Келья князя Мирона в Благовещенском монастыре. Глубокой ночью, сразу после схватки.

Воздух в маленькой каменной коробке был густым, как бульон, пропитанным смертельной смесью запахов едкой гари и кровью, просочившимися из коридора,кислым уксусом, которым все еще пытались отмыть следы болезни, тяжелым духом лекарственных трав и пота теперь уже от страха и недавних усилий. Единственная свеча на грубом столе коптила, отбрасывая неровные, дрожащие тени на стены, где лик святого в киоте казался скорбным и отстраненным. Запах относительной безопасности здесь был иллюзорным, как тонкая пленка льда над бездной. За дверью тишина, но зловещая, полная неотступившей угрозы. Запах затаившейся ярости толпы и предательства витал в каждом углу.Князь Мирон полулежал на своей постели, подпертый грубыми монастырскими подушками. Его мощная фигура казалась изможденной, как выброшенный на берег дуб. Лицо, обычно румяное и властное, было серым, землистым, с глубокими впадинами на щеках. Но глаза маленькие, глубоко посаженные горели не болезнью, а холодным, ясным огнем понимания и гнева. Они метались между дочерью, сидевшей на табурете у его ног, и Тэмуджином, стоявшим у запертой двери, как тень. На Мироне была только льняная рубаха, запачканная потом и лекарствами. Его дыхание было поверхностным, хрипловатым, но каждое слово, которое он выдавливал, падало с весом камня. Запах его слабости был прикрыт железной волей.Ярослава сидела, сгорбившись. Ее статная фигура в стеганке,забрызганной темными пятнами крови не ее, но от этого не менее страшными, казалась маленькой и потерянной. Платок съехал, выпустив беспорядочные пряди волос цвета спелой ржи, слипшиеся от пота и слез. Лицо было мертвенно-белым, под глазами синеватые тени, губы дрожали. Серо-голубые глаза, лишенные прежней ледяной твердости, были огромными, полными немого ужаса и отрешенности. Она смотрела на свои руки, лежавшие на коленях. Пальцы судорожно сжимали и разжимались, будто все еще чувствуя вес чугунной сковороды и тот ужасный звон. Запах крови, ее собственного страха и отца смесь пота, трав и чего-то нездорового душил ее. Она убила человека. Или… Она не могла думать об этом. В ушах стоял дикий рев толпы и хруст кости под ее ударом. Она была княжной. Она была убийцей. Мир рухнул.Тэмуджин стоял неподвижно, прислонившись плечом к холодной каменной стене рядом с дверью. Его смуглое лицо было покрыто тонкой пленкой пота, смешанного с копотью и брызгами чужой крови, высыхавшей темными дорожками на скулах. На рукаве его темной рубахи зияла дыра от ножа, под ней виднелась неглубокая, но кровавая царапина на предплечье – он перевязал ее грубой тряпицей, сорванной с рубахи. Его пронзительные темно-карие глаза, обычно полные тоски или ярости, сейчас были пустыми, как выжженная степь. В них читалась лишь предельная усталость и холодная настороженность зверя, знающего, что ловушка захлопнута окончательно. Он не смотрел на Ярославу, не смотрел на Мирона. Его взгляд был прикован к засову двери и к щели под ней, откуда мог прийти новый удар. Он слушал. Тишину снаружи. Каждое хриплое дыхание боярина. Каждый прерывистый вздох Ярославы. Запах его собственной крови – медный, знакомый – смешивался с запахом опасности, исходившим от Мирона. Этот старый волк проснулся. И Тэм знал его судьба висит на волоске сильнее, чем когда-либо в коридоре.

Мирон закашлялся, судорожно, болезненно. Ярослава порывисто вскочила, схватила кувшин с водой.

–Батюшка, пейте… – ее голос был хриплым, чужим.

Мирон отмахнулся слабым жестом, его глаза сверкнули.

–Отложи… воду, – прохрипел он, переводя взгляд на Тэмуджина. Голос был слаб, но интонация –стальная.

–Ты… Степняк.Хан крови.

Это был не вопрос. Констатация. Его маленькие глазки изучали Тэма, как полководец изучает карту перед битвой.

–Сколько их было? Кто?

Тэмуджин медленно повернул голову. Его темные глаза встретились с взглядом князя. Ни страха, ни подобострастия. Только усталая правда.

–Пятеро. Первых. Еще шум снаружи. Много. Говорили… Никита Мясник.

Он произнес имя четко, по-славянски.

–Ваша… служанка. Матрена. Предупредила. Пирожками.

В его тоне не было обвинения, лишь факт. Солдатский рапорт.

Мирон закрыл глаза на мгновение. На его сером лице промелькнула гримаса ярости и чего-то похожего на стыд.

–Матрёха… Сука продажная, – выдохнул он с ненавистью.

–Никитка Мясник.Глаза бы мои его не видели.

Он открыл глаза, взгляд снова устремился на Тэмуджина.

Ты дрался. За дверь. За нее?

Кивок в сторону Ярославы. Вопрос был острым, как нож.Ярослава замерла, кувшин в руках. Ее серо-голубые глаза метнулись к Тэмуджину. Что он скажет? Правду? Что это был лишь инстинкт выживания? Что она была лишь его щитом?Тэмуджин не отвечал сразу. Он посмотрел на Ярославу. Увидел ее бледное, искаженное страхом лицо. Увидел кровь на ее одежде. Вспомнил ее пронзительный крик сзади! Его скулы напряглись.

–Дрался чтобы жить,– сказал он наконец, честно.

– Она билась тоже.

Он кивнул в ее сторону.

–Хорошо билась.

Это была не похвала. Констатация факта. Солдат о солдате.

Ярослава почувствовала, как жар стыда и чего-то еще ударил ей в лицо. Она опустила глаза. Хорошо билась.Как орудие. Как зверь. Горечь подкатила к горлу.Мирон внимательно наблюдал за этим немым обменом. Его взгляд стал еще более проницательным.

–Никитка… не уйдет, – прошептал он, больше себе, чем им.

– Ждал случая подобраться к княжеской скамье. Теперь повод.

Он снова закашлялся, но подавил приступ, стиснув зубы. Его глаза, полные боли и расчета, устремились на Тэмуджина.

–Ты заложник. Но сейчас ты меч.

Он сделал паузу, собирая силы.

–Они вернутся. С рассветом. С большей силой. С факелами чтобы выкурить.

Он посмотрел на дочь.

–И тебя, дочь обвинят. В пособничестве. В убийстве новгородцев.

Его слова падали как удары молота.

–Меня слабого не послушают.

Ярослава вскрикнула, как от удара.

–Батюшка! Нет! Я защищала…

–Знаю! – рявкнул Мирон, и в голосе вновь вспыхнула прежняя сила. Он с трудом приподнялся на локте.

–Знаю, дитя! Но слушать не станут! Им нужен козел. Им нужна кровь. Его. И возможно, твоя. Чтобы меня добить.

Его взгляд снова вернулся к Тэмуджину.

–Ты понял?

Тэмуджин медленно кивнул. Его темные глаза были лишены иллюзий. Клетка сжималась. Стены монастыря стали его гробом. И ее тоже. Их судьбы сплелись в один кровавый узел.

–Понял,– ответил он коротко.

– Что делать?

Мирон откинулся на подушки, истощенный усилием. Его дыхание стало хриплым, прерывистым.

–Бежать,– выдохнул он.

Слово прозвучало как приговор.

–Обоим. Сейчас. Пока ночь. Пока я еще дышу и могу шум поднять.

Он указал слабой рукой на маленькое, зарешеченное оконце в глубине кельи.

–Там задворки. Конюшни. Твой конь стоит?

Он посмотрел на Тэмуджина.

—Стоит, – ответил Тэм, сердце его бешено забилось. Конь. Степь. Шанс.

–Но один конь, – добавил он жестко. Реальность.

–Один конь, – повторил Мирон, его взгляд скользнул на дочь. В его глазах читалась мука. Отправить дочь в ночь, с врагом, на одном коне. —Но путь один. На север. К морю. К Холмогорскому погосту. Там мой человек. Семен Рыбник. Скажешь Мирон велел. Он спрячет. Донесет до своих.