Читать онлайн Шелковый узел

Первым пришло сознание. Оно всплыло из чёрной, вязкой бездны, липкое и неотчётливое. Мыслей не было, было лишь одно чувство – неправильность.

Вторым пришло обоняние. Запах. Не то чтобы неприятный. Холодный, сладковатый аромат кожи, которую что-то отдраивало до стерильности. И под ним – едва уловимый, терпкий дух старого дерева и лаванды. Ничего из этого не пахло её домом, её машиной, её жизнью.

Третьим пришло осязание. Холод. Твёрдая, гладкая поверхность под бёдрами, спиной. Голой кожей она ощущала лёгкую шероховатость отшлифованного, но не лакированного дерева. Руки… Руки лежали на коленях. Ладонями вверх. Поза была неестественно правильной, как будто её так положили.

Марго заставила себя открыть глаза.

Тьма. Непроглядная, бархатная. Сердце ударило в рёбра, панический сигнал тревоги, от которого перехватило дыхание. Она моргнула, зажмурилась, снова открыла. Ничего. Абсолютная, всепоглощающая чернота. Она провела рукой перед лицом – не увидела даже движения, лишь ощутила шевеление воздуха на щеке.

Она попыталась вскочить и с глухим стуком ударилась головой о что-то твёрдое, всего в нескольких сантиметрах над ней. Паника, сдавленная и бешеная, забилась в её горле. Она провела ладонями по поверхности над собой. Гладкое дерево. Боковые стенки. Она сидела в… ящике. В большом, крепком ящике.

Дыхание участилось, стало коротким и прерывистым. Она запустила ногти в дерево, пытаясь найти щель, зацепку. Ничего. Только идеально подогнанные стыки.

– Кто здесь? – её голос прозвучал хрипло, чужим и испуганным эхом в замкнутом пространстве.

Тишина в ответ была оглушительной.

Она прислушалась, затаив дыхание, пытаясь заглушить стук собственного сердца в ушах. Где-то вдали, едва слышно, гудели коммуникации. Вентиляция? Она почувствовала лёгкое движение прохладного воздуха у своих ног.

На ощупь она изучила периметр своего заточения. Ящик был примерно полтора метра в длину, метр в ширину и высоту. Сидеть в нём можно было, вытянув ноги, но встать – нет. На одной из стенок пальцы наткнулись на металлическую решётку – источник того самого потока воздуха.

Марго собралась с духом и изо всех сил ударила пяткой по стенке. Глухой, утробный стук, который, как она знала, никто не услышит. Она ударила снова. И снова. Отчаяние подкатывало к горлу горьким комом.

Вдруг раздался щелчок. Едва слышный, металлический. И прямо перед её лицом медленно, беззвучно отъехала в сторону часть стены.

Яркий, режущий свет ворвался в её темноту, заставив её зажмуриться и отшатнуться. Когда глаза немного привыкли, она увидела.

Она сидела в низком, похожем на сундук ящике, который стоял посреди просторной комнаты. Пол был залит бетонным лаком, стены – голый кирпич. Комната была почти пуста, если не считать низкого кожаного дивана и стеллажей с аккуратно разложенными непонятными предметами.

И прямо перед ней, в трёх шагах, сидел на табурете Он.

Он сидел совершенно неподвижно, наблюдая за ней. Брюнет. Лет тридцати пяти. Лицо с резкими, мужественными чертами, тёмная, аккуратная борода. На нём были простые чёрные брюки и серая кашемировая водолазка, сидевшая на нём безупречно. Он не выглядел ни сумасшедшим, ни возбуждённым. Его выражение было спокойным, изучающим, почти как у хирурга перед операцией.

– Где я? – выдавила Марго, и её голос дрогнул. – Отпустите меня.

Он не ответил. Его взгляд, тяжёлый и всевидящий, скользнул по её лицу, обнажённым плечам, груди, рукам, лежащим на коленях. Она почувствовала себя образцом под стеклом.

– Меня будут искать, – сказала она, пытаясь вложить в слова силу, которой не было. – В школе…

– Марго, – произнёс он. Его голос был низким, бархатным, без единой ноты угрозы. От этого стало ещё страшнее. – Твои коллеги решили, что ты уехала на спонтанные каникулы после нервного срыва. Твои вещи аккуратно упакованы. Твоя квартира сдана. Для внешнего мира тебя больше нет.

Он говорил это с такой леденящей уверенностью, что у неё похолодело внутри. Это не было обычным похищение. Это был план.

– Что вам от меня нужно? – прошептала она.

Он медленно поднялся с табурета. Он был высоким, широкоплечим. Он подошёл к ящику и присел на корточки, оказавшись с ней на одном уровне. Он пах дорогим мылом и свежемолотым кофе. Его глаза были не чёрными, как ей показалось сначала, а тёмно-серыми, как мокрый сланец.

– Всё, – тихо сказал он. – Но для начала – твоё внимание. И твоё послушание.

Он протянул руку. Она отпрянула, прижимаясь к дальней стенке ящика. Он не стал настаивать, просто положил ладонь на край ящика рядом с её ногой. Шрам на его костяшках, белый и старый.

– Меня зовут Виктор. Это твой дом теперь. И мои правила – твой единственный закон. Покажи мне, на что ты способна, Марго. Покажи мне, что ты не просто красивая пустышка.

Он встал, его тень накрыла её целиком.

– Первый урок начинается сейчас. Ты будешь сидеть здесь, неподвижно и тихо. Ты не будешь плакать. Не будешь просить. Ты будешь дышать ровно и слушать тишину. Поняла, что от тебя требуется?

Он ждал ответа. Она молчала, сжав зубы, пытаясь найти в себе хоть каплю смелости.

Виктор кивнул, как будто её молчание было именно тем ответом, который он ожидал.

– Хорошо, – сказал он мягко. – Начнём.

И с той же беззвучной плавностью стенка ящика над её головой начала съезжать на место, безжалостно отрезая свет и возвращая её в совершенную, давящую тьму. Последнее, что она видела, – это его спокойное, абсолютно контролирующее лицо.

Тишина сомкнулась над ней. Губы Марго задрожали. Она с силой вжала их в зубы, чтобы не закричать. Капли слёз, горячие и яростные, скатились по щекам. Она не сдвинулась с места.

Первый урок начался.

Отлично. Продолжаем. Вторая глава – погружение в правила игры, первые проблески стокгольмского синдрома и демонстрация власти Виктора через контраст жестокости и «заботы».

Глава 2. Урок тишины

Время в ящике потеряло всякий смысл. Оно растягивалось в липкую, чёрную бесконечность, потом сжималось в комок из страха, голода и холода. Марго сидела, скрестив руки на груди, пытаясь сохранить тепло. Дрожь стала её постоянным состоянием, мелкой, неконтролируемой вибрацией, которую она ненавидела всей душой.

Она плакала. Потом злилась. Потом впадала в апатию, уставившись в непроглядную тьму перед собой. Она пыталась кричать, но её голос, глухой и беспомощный, разбивался о стены её деревянной тюрьмы. Она била кулаками по крышке, пока костяшки не содрались в кровь. Боль была острой, реальной, почти приятной на фоне нарастающего ужаса от безысходности.

Она думала о своих учениках. О десятиклассниках, которые в понедельник будут ждать её на уроке литературы, чтобы обсудить «Преступление и наказание». Ирония судьбы поджаривала её, как на раскалённой сковороде. Она сама теперь была на месте Раскольникова и его жертвы одновременно. И её собственный Достоевский сидел снаружи и наблюдал.

Щелчок прозвучал как выстрел.

Свет снова ворвался в её убежище, и она зажмурилась, издав непроизвольный стон, похожий на животный. Она почувствовала, как по её лицу текут слёзы, и ей стало стыдно от этой слабости.

– Тихо, – раздался его голос. Он стоял на том же месте. В его руке был стеклянный стакан с водой. – Руки.

Она не сразу поняла. Он повторил, без раздражения, с холодной чёткостью команды, которую отдают собаке:

– Протяни руки, Марго.

Её тело отреагировало раньше мозга. Измученное холодом и неподвижностью, оно жаждало любого действия. Она медленно, скованно вытянула перед собой руки. Ладони были в царапинах, пальцы одеревенели от холода.

Он поставил стакан ей в руки. Её пальцы судорожно сжали холодное стекло.

– Пей. Медленно. Иначе вырвет.

Она пила. Вода была чистой, прохладной, безвкусной, но она была божественной. Марго хлебала её, чувствуя, как влага растекается по пересохшему горлу, и не могла остановиться.

– Медленнее, – предупредил он, и в его голосе впервые проскользнула сталь.

Она заставила себя сделать паузу, перевести дух. Потом сделала ещё глоток. И ещё. Он наблюдал, и его взгляд был тяжёлым, физически ощутимым.

Когда она опустошила стакан, он взял его из её дрожащих рук.

– Встань.

Попытка подняться на одеревеневших ногах была унизительной. Её тело не слушалось, колени подкашивались. Она рухнула на пол ящика, ударившись локтем. Боль резко пронзила онемение. Она застонала.

Виктор не двинулся с места. Не предложил помощи.

– Встань, – повторил он. – Я не буду повторять.

Унижение и злость придали ей сил. Она ухватилась за край ящика, с трудом поднялась, опираясь на дрожащие ноги. Она стояла перед ним, почти голая, покрытая мурашками, пытаясь прикрыться руками. Она ждала насмешки, удар, что угодно.

Он обошёл её взглядом, оценивающе, как скульптуру.

– Ты продержалась семь часов. Это приемлемо для начала.

Семь часов. Вечность.

– Теперь душ, – объявил он и повернулся, чтобы идти. Он не оглядывался, уверенный, что она последует. Не следовать было невозможно. Альтернатива – вернуться в ящик – была немыслима.

Марго вылезла из сундука, её ноги едва держали. Пол был холодным и гладким под босыми ступнями. Она пошла за ним, в полумрак комнаты, заливаясь краской от стыда за свою наготу, за свою покорность.

Он подвел её к неприметной двери, открыл её. Внутри была душевая кабина с прозрачным стеклом, на полочке лежало простое белое мыло и сложенное полотенце.

– Десять минут. Мойся. Я буду ждать здесь.

Он прислонился к косяку, скрестив руки на груди. Он не собирался уходить.

Марго замерла на пороге. Это было слишком. Унижение переполнило её.

– Я не буду… при тебе, – выдохнула она.

Он поднял на неё свои сланцево-серые глаза.

– Это не про эротику, Марго. Это про доверие. И про принятие моих правил. Ты моешься, потому что я этого хочу. И я смотрю, потому что это мое право. Десять минут начинаются сейчас. Либо ты моешься, либо возвращаешься в ящик. Выбирай.

В его голосе не было пошлости. Была лишь непоколебимая уверенность в своей власти. Это было страшнее всего.

Ненависть к нему пылала в ней ярким факелом. Но ненависть была чувством, а ящик – небытием. Она сделала шаг вперёд, зашла в кабину и, повернувшись к нему спиной, отстраняясь от реальности, включила воду.

Горячие струи обожгли её кожу. Она мылась грубым мылом, торопливо, стараясь не думать о его взгляде, скользящем по её мокрой спине, по длинным ногам, по бёдрам. Она смывала с себя запах страха, липкий пот, следы слёз. И чувствовала, как под струями воды просыпается её тело, начинает жить своей собственной, предательской жизнью. Ей было стыдно, больно и… странно живо.

Ровно через десять минут вода отключилась сама собой. Она замерла, дрожа.

– Выходи, – сказал он.

Она вышла, протерла себя жёстким полотенцем. Он протянул ей сложенный комплект просторной одежды – хлопковые брюки и длинную футболку. Она с облегчением натянула их на себя. Ткань пахла тем же стерильным запахом, что и ящик.

Он повёл её обратно в главную комнату. В сундуке уже лежала подушка и лёгкое шерстяное одеяло.

– Спать будешь здесь. Свет выключится. Будешь дышать ровно. Будешь спать.

– Я не могу… – начала она.

– Можешь, – перебил он. – Потому что иначе будешь бодрствовать в темноте. Выбирай.

Он не ждал ответа. Стена снова задвинулась, оставив её в темноте, но теперь уже не одной. С запахом чистого белья, с памятью о глотке воды и горячем душе. С памятью о его взгляде.

Марго свернулась калачиком на одеяле, прижимаясь спиной к деревянной стенке. Она ждала, что снова расплачется. Но слёз не было. Была лишь всепоглощающая, животная усталость. Её веки слипались.

Последней мыслью перед тем, как провалиться в забытье, было странное, абсурдное ощущение. Что эти семь часов в ящике были самой честной вещью, что случалась с ней за последние годы. Не нужно было притворяться, что всё хорошо. Не нужно было улыбаться, проявлять интерес к людям, которые её не видели. Здесь всё было просто. Была боль. Была тишина. И была вода, которую дали тогда, когда она была нужнее всего.

Она ненавидела его. Но впервые за долгое время она не чувствовала себя невидимой.

Снаружи, прислонившись к гладкой поверхности сундука, Виктор слушал, как её дыхание становится ровным и глубоким. На его губах играла едва заметная, лишённая всякой теплоты улыбка.

Следующий урок был усвоен.

Глава 3. Голод

Сон был чёрным и бездонным, как её ящик. Она провалилась в него без сновидений, как в воду, и вынырнула оттуда резко, от щелчка открывающегося замка.

Стенка отъехала. Свет был уже не таким яростным, приглушённым, будто отрегулированным. Виктор стоял на том же месте. В его руке был не стакан, а белая фарфоровая тарелка. На ней лежала половинка печёного яблока, срез подрумянен, из сердцевины струился лёгкий пар. Рядом – серебряная вилка.

Запах ударил в ноздри, заставив скулы свести острой судорогой голода. Марго даже крякнула от неожиданности, живот предательски заурчал.

– Руки, – сказал он.

Она медленно вытянула их, стараясь скрыть дрожь. Не от страха теперь, а от голода. Он поставил тарелку ей на ладони. Тяжёлую, тёплую.

– Ешь. Медленно. Прожёвывай каждый кусок тридцать раз.

Она сгребла вилку, её пальцы сжали холодный металл. Она уже занесла её к яблоку, но встретила его взгляд. Спокойный, выжидающий. Она заставила себя опустить вилку, отломила маленький кусочек пальцами. Положила в рот.

Вкус взорвался на языке – кисло-сладкий, тёплый, с лёгкой корицей. Слюна хлынула мгновенно. Она застонала, не в силах сдержаться. Она жевала, как он и велел, растягивая наслаждение, чувствуя, как каждый мускул в её теле благодарно слабеет.

Он наблюдал. Молча. Всегда молча. Его молчание было громче любых слов.

Когда последний кусочек растаял во рту, она почувствовала пустоту ещё острее, чем до еды. Она облизала губы, смахнула крошку с ладони.

Он взял у неё тарелку.

– Встань.

На этот раз это получилось легче. Мышцы ныли, но слушались. Она стояла, и её не трясло. Она смотрела на него, ожидая следующего приказа, следующего унижения.

– Сегодня ты заслужила право видеть, – сказал он и повернулся. – Иди за мной.

Он повёл её не к душевой, а вглубь помещения. Она шла за ним, озираясь. Комната была большой, просторной, похожей на лофт. Голый кирпич, полированный бетон. Всё было чисто, минималистично и стерильно. Ничего лишнего. Ни пылинки.

Вдоль одной из стен тянулись стеллажи. Не с инструментами пыток, как она боялась представить. Здесь были книги. Старые, в кожаных переплётах. Рядом – коллекция японской керамики, чаши ваби-саби с грубыми краями и потрескавшейся глазурью. На полках лежали разобранные механизмы – старинные часы, научные приборы из латуни и стекла. Всё это говорило не о маньяке, а об эстете, педанте, коллекционере. Это пугало больше.

Он остановился перед низким диваном.

– Сядь.

Она села на край, спиной прямо, руки на коленях. Поза ученицы, ждущей указаний.

Виктор сел напротив, в кресло. Он взял с полки одну из книг. Достоевский. «Идиот».

– Ты сказала, что учитель литературы, – произнёс он. Его палец с тем самым шрамом на костяшке провёл по корешку. – Объясни мне Мышкина. Он идиот? Или единственный здравомыслящий?

Она смотрела на него, не понимая. Это была новая игра? Психическая пытка?

– Я… я не хочу это обсуждать, – прошептала она.

– Я не спрашиваю, хочешь ли ты. Я спрашиваю твое мнение. Как профессионала.

В его голосе не было насмешки. Был искренний, холодный интерес. Вызов.

Что-то в ней возмутилось. Её территория. Её экспертиза. Он похитил её, запирал в ящике, а теперь спрашивает о Достоевском.

– Он не идиот, – сказала она, и её голос окреп. – Он – идеал. Который разрушается при столкновении с миром. Его трагедия в том, что он видит слишком много, чувствует слишком остро. Он – зеркало, в котором все видят своё уродство. Поэтому его и называют идиотом. Для удобства.

Он слушал, не двигаясь, его серые глаза были прикованы к её лицу. Казалось, он ловит каждую микроскопическую эмоцию.

– Удобство, – повторил он за ней. – Люди всегда стремятся к удобству. К простым ярлыкам. «Маньяк». «Жертва». Это удобно. Избавляет от необходимости думать.

Он отложил книгу.

– Ты видела мою коллекцию? – он сделал широкий жест рукой. – Здесь нет ничего совершенного. Только вещи с историей. С изъяном. С шероховатостью. Именно это придаёт им ценность. Истинную ценность.

Он встал и подошёл к ней. Она не откинулась назад, застигнутая врасплох этим монологом.

– Ты вся – сплошная шероховатость, Марго, – сказал он, останавливаясь так близко, что она чувствовала тепло его тела. – Ты ломаешься не так, как я ожидал. Ты плачешь, но не скуля. Ты ненавидишь, но не рычишь. Ты голодна, но не жрёшь, как животное. В тебе есть… порядочность. Даже здесь.

Он протянул руку и коснулся тыльной стороной пальцев её щеки. Прикосновение было неожиданно мягким, почти нежным. Кожа его рук была шершавой.

Она замерла, парализованная этим контрастом. Ужас и любопытство. Ненависть и потребность в этом признании.

– Зачем Вы это делаете? – выдохнула она, глядя ему прямо в глаза. – Что Вы хотите от меня в конечном счёте?

Его губы тронула тень чего-то, что не было улыбкой.

– Я хочу отшлифовать тебя. Найти под слоем страха и социальной мишуры настоящую форму. Увидеть, на что ты способна, когда исчезнет всё лишнее. Создать тебя заново.

Он убрал руку.

– А теперь иди умойся. И возвращайся в ящик. На четыре часа.

Он сказал это так же спокойно, как говорил о Достоевском. Без злобы. Просто констатация факта.

И самое ужасное было в том, что она уже почти не боялась ящика. Она боялась чего-то другого. Того, что эти четыре часа в темноте пройдут слишком быстро. Что её мысли будут не о побеге, а о его руке на её щеке и о вопросе в его глазах.

Она молча встала и пошла к душевой, чувствуя, как его взгляд провожает её. И осознавая, что голод, который теперь грыз её изнутри, был уже не совсем физическим.

Глава 4. Тактильность

Свет на этот раз был приглушённым, янтарным, будто от старого абажура. Марго моргнула, привыкая. Она не вскочила и не отпрянула. Она просто лежала, глядя на очертания крышки своего сундука, и ждала.

Щелчка не последовало. Вместо этого крышка над её головой сдвинулась беззвучно. В проёме возник силуэт Виктора. Он не смотрел на неё. Он смотрел куда-то в сторону, на свои стеллажи, будто размышляя.

– Встань. Подойди, – сказал он, не глядя.

Она подчинилась. Движения её стали более отлаженными, тело запомнило алгоритм: подняться, выйти, встать, ждать. Она остановилась в шаге от него, опустив глаза. На ней была всё та же мягкая футболка и брюки.

– Сегодня мы будем учиться чувствовать, – объявил он, наконец поворачивая к ней голову. В его руке был не кнут и не ветка, а длинный узкий лоскут чёрного шёлка. – Мир слишком шумный. Он перегружает. Чтобы понять суть вещи, нужно убрать лишнее.

Он подошёл к ней вплотную. Она не отстранилась. Её дыхание стало глубже, сердце застучало тревожно, но уже не так бешено, как в первый раз.

– Закрой глаза.

Она повиновалась. Мир погрузился в темноту. Затем его пальцы коснулись её висков, чтобы завязать повязку. Прикосновение было точным, без лишней ласки. Шёлк лег на веки, завязался на затылке тугой, но не давящий узел.

Тишина и темнота обрушились на неё с новой, оглушающей силой. Все остальные чувства обострились до болезненности. Она услышала собственное кровообращение, почувствовала текстуру ткани на своей коже, уловила лёгкий запах его одеколона – сандал и что-то холодное, металлическое.

– Дай руку.

Она протянула правую руку, и его пальцы обхватили её запястье. Его кожа была тёплой и шершавой. Он вёл её, и она шла наощупь, полностью отдавшись этому ведению. Шаги отдавались эхом в полной тишине.

Он остановился. Пол под ногами стал мягче, вероятно, ковёр.

– Ты ничего не видишь. Ты не должна ничего видеть. Ты должна только чувствовать. Понимать через кожу. Сейчас я дам тебе в руки предмет. Ты должна будешь изучить его. Опиши мне его. Только тактильно. Без догадок. Только то, что чувствуют твои пальцы.

Он разжал её пальцы и вложил в ладонь что-то тяжёлое, холодное и идеально гладкое. Металл. Форма была обманчиво простой – цилиндр, но с одного конца сужающийся, с едва уловимыми гранями.

Её пальцы забегали по поверхности. Холод отдавал в кончики. Она водила подушечками пальцев, пытаясь уловить малейшую шероховатость.

– Это… холодное, – начала она, и её голос прозвучал громко в тишине. – Гладкое. Очень гладкое. Тяжёлое. Форма… не идеальный цилиндр. Здесь, с одного конца, есть сужение. И грани. Очень сглаженные. Как будто его долго носили в руке.

– Хорошо, – произнёс его голос прямо перед ней. Он стоял близко. – Что ещё?

Она повертела предмет в руках, нашла углубление на торце.

– Здесь ямка. Крошечная. И… кажется, внутри что-то есть. Оно не монолитное. Если потрясти… – она поднесла его к уху, задержав дыхание. – Да. Едва слышный, тонкий звук. Как песчинки.

– Достаточно, – сказал он и забрал предмет. Его пальцы снова коснулись её запястья, и слабый разряд прошёл по её коже. – Это пресс-папье. Викторианской эпохи. Свинцовая дробь внутри – для веса. Его сто пятьдесят лет носили в кармане жилета. Ты почувствовала его историю.

Он вложил в её руки другой предмет. Лёгкий, шершавый, пористый.

– Дерево, – сразу сказала она. – Очень старое. Истончившееся. Здесь трещины. И… резьба. Какие-то линии. Переплетающиеся.

– Описывай линии.

Она водила кончиками пальцев, вслепую читая узор.

– Они идут по кругу… Нет, это спираль. И от неё ответвления. Как… как не кленовом листе. Или как паутина.

– Это кленовый лист. Высохший и вправленный в дерево. Ты чувствуешь его скелет.

Он снова забрал предмет. Пауза затянулась. Она стояла, слепая и безоружная, слушая его дыхание где-то рядом. Ожидание было сладкой пыткой.

Затем его пальцы коснулись не её рук, а её лица.

Она вздрогнула, но не отпрянула. Кончики его пальцев провели по линии её брови, затем по скуле, к уголку губ. Касание было исследующим, безжизненным, как кисть реставратора к картине.

– Кожа, – произнёс он. – Тёплая. Гладкая. Но не идеальная. Здесь, под глазом, шероховатость. Усталость.

Его пальцы скользнули ниже, к её шее, обвели кадык, почувствовали пульс, который забился у неё в горле как птица.

– Напряжение, – констатировал он. – Страх. Но и… любопытство.

Он взял её руку и поднёс её к своему лицу.

– Теперь ты.

Её пальцы, дрожа, коснулись его кожи. Она ощутила щетину на щеке, твёрдую линию скулы, шрам на брови. Она провела пальцем по этому шраму – неровному, вросшему в ткань.

– Шрам, – прошептала она.

– Старый, – сказал он. – Получен не в драке. Отскочившей стружкой металла.

Её пальцы двинулись ниже, нащупали твёрдые губы, сомкнутые в узкую линию. Затем – шею. Она почувствовала мощную мышцу, напряжение в ней, и под кожей – ровный, спокойный пульс. Совсем не такой, как у неё.

Он был твёрдым. Непоколебимым. Скалой в её слепом, зыбком мире.

Он отпустил её руку. Шаги его отдалились, потом приблизились. В её руки он вложил последний предмет. Маленький, холодный, гладкий, с острым краем.

– Опиши.

Она повертела его. Лёд? Стекло?

– Холодное. Очень холодное. Гладкое, но с одного края… острый скол. Очень острый. Можно порезаться.

– Можно, – согласился он. – Это лёд. Просто кусок льда. Он тает у тебя в руке.

И она действительно почувствовала, как холодная влага начинает покрывать её пальцы. Как лёд уменьшается, становится скользким, опасным в своей хрупкости.

– Всё имеет свою текстуру, Марго, – прозвучал его голос. – Свою температуру. Свою историю. И свою ценность. Даже лёд. Даже страх. Даже ты.

Он развязал повязку. Свет ударил в глаза, заставив её зажмуриться. Когда она открыла их, он стоял перед ней, глядя прямо на неё. В его руке был уже не лёд, а небольшое полотенце. Он протянул его ей, чтобы вытереть руки.

– Ты сделала хорошо, – сказал он. В его голосе не было тепла. Была констатация факта. Но для неё, выжатой и оголённой до самых нервных окончаний, это прозвучало как высшая похвала.

– Теперь можешь идти. В ящик. На сон.

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова, и пошла. Её пальцы всё ещё чувствовали холод льда, шершавость дерева и твёрдую линию его шрама.

Она легла в сундук, и повязка на её глазах уже была не из шёлка, а из тьмы. Но на этот раз она не чувствовала себя в заточении. Она чувствовала себя… наполненной. Обострёнными ощущениями, его вниманием, странным, извращённым чувством выполненного долга.

И когда крышка закрылась, она прижала влажные, всё ещё холодные пальцы к своим губам, пытаясь уловить на них его запах.

Глава 5. Язык

Свет заливал её лицо, но на этот раз она не жмурилась. Она просто открыла глаза и ждала. Тело её было тяжёлым, насыщенным вчерашними ощущениями, будто каждый нерв был натянут и отдавался тихим гулом.

Виктор стоял у её сундука, но не смотрел на неё. Он смотрел на свои часы – массивный хронометр на кожаном ремешке. Его поза была расслабленной, почти небрежной. В воздухе пахло кофе и чем-то сладким, сдобным.

– Встань, – сказал он, не поднимая глаз. – Сегодня завтрак.

Она выползла из сундука, её мышцы приятно ныли. Она привыкла к этому ритуалу. Он повёл её не к стеллажам и не в ту комнату, а к небольшой кухонной зоне, скрытой за полупрозрачной ширмой. Здесь было чисто, как в операционной. На стальной столешнице стояла одна-единственная тарелка. На ней лежала идеальная булочка с золотистой корочкой, рядом – маленький горшочек с мёдом и нож.

Он указал ей на табурет.

– Садись.

Она села. Он стоял напротив, по другую сторону столешницы, опираясь на неё костяшками пальцев.

– Ты будешь есть. Медленно. Но сегодня – с условием. Ты не произнесёшь ни слова. Ни одного звука. Ты можешь кивать или качать головой. Всё общение – только так. Понятно?

Она кивнула. Голос был ей не нужен. Она и так чувствовала себя немой.

Он взял нож, разрезал булочку пополам. Пар поднялся в воздух, неся с собой аромат свежего теста и дрожжей. Он намазал половинку мёдом – тонким, ровным слоем – и подал ей.

Она взяла. Пальцы чуть дрожали. Она поднесла её ко рту и откусила. Сладость мёда и упругое тесто заполнили рот. Она застонала от удовольствия, но тут же поймала себя, вспомнив правило. Звук замер у неё в горле, превратившись в беззвучный выдох.

Он наблюдал. Его взгляд скользил по её губам, по движению горла, когда она глотала.

– Вкусно? – спросил он.

Она кивнула, опустив глаза.

– Хочешь ещё?

Она снова кивнула.

Он намазал вторую половинку и подал. Его пальцы не коснулись её. Он был точен, как хирург. Она ела, и каждый кусок был маленьким открытием. Она чувствовала крупинки соли в тесте, лёгкую горчинку пережаренной корочки, цветочную сладость мёда. Она никогда не ела так осознанно.

Когда она закончила, он протянул ей белую льняную салфетку. Она вытерла губы.

– Встань и подойди ко мне, – сказал он.

Она подчинилась, встав перед ним. Он по-прежнему был по другую сторону столешницы. Он изучал её лицо.

– Ты проголодалась. Это хорошо. Голод – это жизнь. Но голод бывает разным.

Он обошёл столешницу и остановился так близко, что она почувствовала тепло его тела. Он не касался её.

– Ты хочешь знать, что будет дальше? – спросил он. Его голос был тихим, для неё одной.

Она хотела. О, как она хотела. Она кивнула, не в силах отвести от него взгляд.

– Ты хочешь, чтобы я прикоснулся к тебе?

Воздух перехватило в груди. Она замерла. Страх? Нет. Не только страх. Что-то ещё, тёплое и предательское, поднялось из глубины. Она кивнула. Медленно, почти неловко.

– Где? – прошептал он.

Её глаза широко раскрылись. Она не ожидала такого вопроса. Её губы приоткрылись, чтобы ответить, но она вспомнила – ни звука. Она покраснела, растерянность сковала её.

Он ждал. Спокойно. Не двигаясь.

Она подняла руку – рука дрожала – и указательным пальцем коснулась своих губ.

Он не среагировал. Его лицо оставалось непроницаемым.

– Почему? – спросил он.

Почему? Потому что это было первое, что пришло в голову? Потому что это казалось самым безопасным? Потому что она хотела почувствовать на своих губах шершавость его пальцев, как тогда, когда он водил ими по её лицу?

Она не знала, как ответить без слов. Она просто стояла, сгорая от стыда, и смотрела на него.

Он медленно покачал головой.

– Нет. Не там. Ты лжёшь себе. Покажи мне, где ты на самом деле хочешь, чтобы я тебя коснулся.

Его тихий, настойчивый голос разобрал её на части. Он видел её насквозь. Он знал её лучше, чем она сама.

Дрожащей рукой она опустила палец с губ и коснулась им основания собственного горла. Там, где бился пульс. Прямо над яремной впадиной.

Он выдержал паузу. Его взгляд стал тяжёлым, тёмным.

– Почему? – снова спросил он, и в его голосе появилась новая, опасная нота.

Она зажмурилась, пытаясь найти ответ внутри себя. Потому что это уязвимо. Потому что это жизнь. Потому что если он коснётся её там, это будет значить, что он держит её жизнь в своих руках. И она позволит ему это.

Она не знала, как выразить это без слов. В отчаянии она сделала единственное, что пришло в голову. Она взяла его руку – впервые по своей инициативе – и прижала его ладонь к своему горлу.

Его пальцы были тёплыми. Он не стал сжимать, не стал давить. Он просто позволил своей ладони лежать там, чувствуя бешеный стук её сердца.

– Да, – тихо выдохнул он. – Вот здесь.

Он оставил руку на её шее на мгновение, которое показалось вечностью. Затем медленно убрал.

– Теперь ты поняла разницу? Между тем, что ты думаешь, что должна хотеть, и тем, чего ты хочешь на самом деле.

Он отошёл от неё, вернулся на свою сторону столешницы.

– Уборка. Потом – ящик. На два часа. Молча.

Он повернулся к раковине, демонстративно закончив разговор.

Марго стояла, всё ещё чувствуя жгучее пятно на шее от его ладони. Её горло пересохло, ноги подкашивались. Она взяла свою тарелку, отнесла к раковине, вымыла её под струёй холодной воды, вытерла насухо и поставила на место. Всё это – в полной тишине, подчиняясь его правилу.

Он не смотрел на неё.

Когда она закончила, она просто постояла секунду, ожидая. Он не оборачивался. Тогда она развернулась и пошла к своему сундуку. Залезла внутрь. Легла.

Крышка задвинулась.

В темноте она подняла руку и снова прикоснулась пальцами к тому месту на шее, где лежала его рука. Пульс всё ещё бешено стучал.

Она не просто поняла разницу. Она её почувствовала. И это ощущение был страшнее и слаще любого прикосновения.

Глава 6. Глаза

Тишина после завтрака была густой, как смола. Она липла к коже, заполняла уши, давила на виски. Марго сидела в своём ящике, подтянув колени к подбородку, и прислушивалась к гулу в собственной голове. Его ладонь на её горле всё ещё пылала невидимым клеймом.

Щелчок замка прозвучал как избавление. Крышка отъехала, впуская привычный уже рассеянный свет. Виктор стоял, заложив руки за спину. Его взгляд был отстранённым, будто он решал сложную математическую задачу.

– Встань. Иди за мной.