Читать онлайн Коллекционер голосов

Это было много лет назад, ещё до того, как лагерь «Карлығаш» стал таким, каким мы его знаем.

Тогда корпуса были ниже, крыши пахли свежей смолой, а дорожки только начали выкладывать плиткой. Лес подходил к самому берегу, и казалось, что сосны держат лагерь в руках, не решаясь отпустить.

Сторожем был мужчина в потерянных годах – то ли бывший геолог, то ли фронтовик. Его звали редко. Для детей он был «дед из домика у леса». Для вожатых – просто «сторож». У него была собака: худая, с тёмным пятном на морде. Ночью она не лаяла – только скулила и уводила хозяина от воды. Говорили, что именно он первым услышал зов.

В ту ночь дети спали, лагерь был тих. Он шёл вдоль берега, когда услышал своё имя. Голос был мягкий, будто жена позвала ужинать. Но жена умерла много лет назад. Он замер, и собака зарычала, вцепившись зубами в его рукав.

Тогда он увидел следы: маленькие босые ступни, уходящие прямо в озеро. На поверхности плавала банка. Обычная стеклянная, из-под варенья. Но внутри – будто воздух дрожал, и оттуда шли голоса. Сразу много. Они звали его по имени, смеялись, плакали, шептали одновременно. Он не стал трогать банку. Поднял собаку на руки и ушёл.

Наутро рассказал вожатым, но те только переглянулись: «детей ищут, но не находят».

С тех пор сторож больше не спал ночью. Он сидел у крыльца и ждал, пока зов снова придёт. И всегда говорил одно и то же:

– Не отвечайте. Как бы знакомо ни звучал голос – не отвечайте.

Его волосы со временем побелели, руки дрожали, но глаза оставались влажными, будто всё время смотрели на воду.

Так начались легенды лагеря.

Прошло много времени. Лагерь пережил ремонты, новые корпуса, пластиковые окна и камеры на воротах. Но сосны вокруг не изменились: стояли так же густо, тянулись к небу, будто всё это время охраняли озеро.

Данила, четырнадцатилетний мальчишка с худым лицом и вечно взлохмаченными волосами, приехал сюда впервые. Он больше слушал, чем говорил, и почти не расставался с телефоном, хотя сигнала здесь всё равно не было. Внутри у него жила тихая привычка замечать детали – как тень от фонаря дрожит дольше обычного, как в голосе вожатой проскальзывает усталость.

Вечером всех собрали у костра. Новенькие переговаривались, кто-то жевал печенье, кто-то щёлкал семечки, кто-то в телефоне пытался поймать сеть. Вожатые сидели напротив, и один из них достал из сумки деревянный ящик.

– Ну что, – сказал он, – по традиции лагеря рассказывают легенды.

Он открыл крышку. Внутри стояли банки. Самые обычные, стеклянные, с закручивающимися крышками. Но внутри у каждой воздух будто дрожал, колыхался, словно вода в стакане, когда рядом проходит поезд.

– Здесь хранятся голоса, – сказал вожатый негромко. – Те, кто однажды ответил.

Костёр треснул, и несколько ребят засмеялись.

– Серьёзно? Это фокусы? – хмыкнул кто-то.

– Ага, – подхватил другой, – запись включили.

Данила тянулся ближе. В одной банке ему показалось, что стекло покрылось тонкой изморозью, хотя ночь была тёплой. В другой – будто на стенке проступила тень, как губы, которые шевелились.

Он сглотнул. В груди появилось ощущение, что кто-то зовёт его. Не громко – почти внутри.

– Не отвечайте, – сказал вожатый, и в голосе не было шутки. – Как бы знакомым ни был зов, не отвечайте.

Ребята переглянулись. Кто-то фыркнул, кто-то закатил глаза. Но Данила продолжал смотреть на банки. И в тот миг одна из них дрогнула. На дне вспыхнул свет, будто кто-то стукнул по стеклу изнутри.

Данила наклонился ближе. И в этот миг банка будто «раскрылась»: не крышка, а сам воздух внутри. Голос стал отчётливым, и уже не просто звал – он рассказывал.

– Вы думаете, лагерные байки – всего лишь шутки у костра? Мы тоже так думали. Пока однажды ночью он не пришёл за нами…

Лето 2014 года. Мы ехали в лагерь по дороге, которая всё время поднималась и опускалась, как будто автобус втягивал в грудь горячий степной воздух и выпускал обратно. Пыль ложилась на стекло тонкой коркой, а за стеклом тянулись полосы травы, редкие сосны и, временами, такие камни, что казались спинами огромных животных, присевших у дороги.

Кто-то вяло спорил про музыку в наушниках, кто-то спал, уткнувшись в рюкзак. Я смотрел вперёд – туда, где горизонт дрожал от жары.

– Доедем – сразу к озеру, – сказал Захар, не снимая кепку. – Я первый прыгаю.

– Сначала расселение, – отрезала Ксюша, закатив глаза. – Иначе вожатые сожрут.

Саша, сидевший у прохода, лениво кивнул: он всегда кивал так, словно всё знает заранее.

Максим молчал, держа телефон двумя руками. Он был из тех, кто замечает мелочи, но редко о них говорит.

Когда автобус свернул на просёлочную, воздух в салоне стал пахнуть смолой. Каждое окно отражало голубое пятно – озеро было где-то впереди, и от этого у всех внутри дрогнуло.

Мы приехали на полчаса раньше, чем ожидали: ворота лагеря распахнулись с сухим скрипом, впереди показались корпуса – светлые, деревянные, с чернеющими тенями под козырьками. Между ними – дорожки из плитки, клумбы, и сосны, сосны, сосны… Лес стоял стеной, словно лагерь втиснули в него, и он до сих пор не решил, принять ли нас.

Столовая пахла манкой, чаем и чем-то сладким, липким от жары. За ней – медпункт с занавеской на дверях, которая слегка колыхалась, хотя ветра не было. Дальше, ближе к лесу, торчал невысокий домик со старым крыльцом и облупленными перилами.

Вожатая, раздавая нам ключи от шкафчиков, заметила мой взгляд.

– Туда не ходим, – сказала она быстро. – Хозяйственный. Закрыт.

– Там сторож? – спросил Захар.

Она будто не услышала.

Мы несли тюки в корпус. Внутри было неожиданно прохладно: деревянный пол отдавал усталой свежестью, в тени пахло пылью и чистящим средством.

Я занял верхнюю койку – под потолком, откуда весь зал чётче воспринимался как карта. Максим расположился рядом, снизу: он держал телефон двумя руками и щурился так, будто пытался рассмотреть что-то на экране, хотя сигнала всё равно не было. Он всегда так – молчит, будто рядом никого нет, но я знал: ничего не пропускает.

Саша выбрал место возле окна. Лёг на спину, закинул руки за голову и закрыл глаза. Казалось, он вообще ни к чему не относится серьёзно, даже к самому приезду. Но я поймал, как он приоткрыл один глаз, когда вожатая прошла мимо, – будто проверял всё время, что происходит.

Ксюша бросила рюкзак на кровать напротив и сразу разложила вещи: чётко, по полочкам. При этом она не удержалась от комментария:

– Ну, хоть не барак. Думала, будет хуже.

Она всегда так – слова звучат как издёвка, но на самом деле в них спрятана тревога.

Захар же, едва бросив сумку, объявил:

– Всё, фонарик мой, ночью идём на разведку!

И, не дожидаясь реакции, спрятал его в тумбочку. Он вечно тянул одеяло на себя, даже если речь шла о простом фонарике.

Я улыбнулся: они такие разные, но именно это и делало их привычными. Каждый был на своём месте.

Днём нас гоняли по программе: знакомство, правила, краткая экскурсия. Вожатые улыбались, но в улыбках их было напряжение – едва заметное, как скрип натянутой струны. У воды все ожили разом: на берегу плитами лежали пирс и трапы, сама гладь казалась плёнкой, под которой кто-то дышит. Я сунул руку – вода была прохладной, как металл ложки.

– Ночью здесь звёзды прямо в озере отражаются, – сказал кто-то позади. – Как будто ты падаешь на небо.

Я обернулся – но никого близко не было. Голос точно пролетел между плечами и растворился. Я пожал плечами и пошёл догонять своих.

К вечеру жара спала. Корпуса тихо поскрипывали; где-то вдали, со стороны медпункта, звякнула посуда и замолчала. Дворники обмели дорожки, песок под фонарями стал ровным, гладким. Мы уселись полукругом, огонь щёлкал и выплёвывал искры в тёмное небо. Вожатый начал говорить – тихо, почти шёпотом. Его слова будто сами прилипали к коже:

«…дети исчезали, слышались голоса, не откликайтесь…»

Захар тут же фыркнул, бросив ветку в костёр:

– Ой, ну да, конечно. И потом вылезет чёрная рука из песка. Вы сами-то верите?

Он сказал это громко, будто для всех, но в его голосе дрогнула нотка – едва заметная.

Ксюша скрестила руки и хмыкнула:

– Прекрасно. Лагерь ужасов. Можно было хоть предупредить при записи.

Она старалась говорить равнодушно, но пальцы всё время теребили шнурок на куртке.

Саша усмехнулся и, не открывая глаз, бросил:

– Если лагерь кого-то и заберёт, то Захара. Слишком шумный.

Он всегда шутил на грани, и от этого слова его звучали спокойнее, чем хотелось.

Максим, наоборот, наклонился вперёд. Его глаза блестели в свете костра.

– А если правда? – сказал он почти шёпотом. – Если там и правда кто-то зовёт?

Все посмотрели на него, а он тут же отвёл взгляд, будто пожалел, что сказал.

Я сидел ближе к огню, слушал и молчал. Но в какой-то момент поймал себя на том, что считаю: шесть фонарей вдоль дорожки. Один не горит. И всё время возвращаюсь к этому пятну.

Вожатый поднял голову от огня и сказал:

– Не смейтесь. Мы предупреждаем вас всерьёз. Если услышите своё имя – не отвечайте. Даже если это голос близкого. Особенно если близкого.

Огонь треснул так громко, что мы все вздрогнули. Даже Захар замолчал.

Мы разошлись к отбою разогретые и чуть усталые. Пахло бельём и деревом. Кто-то шептал в тишине – обсуждали песни, легенды, друг друга.

Я лежал на верхней койке, видел потолок, на котором тень от люстры казалась чьей-то ладонью.

Когда в коридоре погас свет, корпус стал единым дыханием: кто-то вздохнул, кто-то перевернулся, скрипнула пружина.

И тогда я услышал. Шёпот. Лёгкий, как ветер в листве. Не разобрать слов, но их было много – как если бы кто-то говорил сразу на разных концах комнаты.

Я повернул голову к окну: занавеска была опущена, но её край едва дрогнул, хотя щели не было. Максим снизу тоже замер – я понял это по тишине: он не ворочался, не стучал пяткой по штанге кровати, как обычно.