Читать онлайн Мозг обычного убийцы. Как хорошие люди становятся монстрами
Daniel Zagury
LA BARBARIE DES HOMMES ORDINAIRES
© Editions de l’Observatoire / Humensis, 2018
Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates
© Злата Линник, перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Введение
За годы работы психиатром в тюремной больнице, а впоследствии судебным экспертом я имел возможность наблюдать и документировать преступления, совершаемые как душевнобольными с психотическими расстройствами, так и лицами с серьезными нарушениями личности. На основе этого опыта я написал исследования о преступлениях параноиков, психотических убийствах родителей, извращенных действиях, механизмах перехода к насилию у психопатов, а также отдельную книгу о серийных убийствах[1].
Большинство людей воспринимает подобные деяния как нечто выходящее за рамки нормального. Наше естественное стремление – сразу же отнести их к категории чудовищного или патологического. Мы не ощущаем угрозы стать похожими на таких преступников, считая немыслимым совершение подобных ужасов. Это явление находится за пределами нашего понимания. Однако вопросы, которые я намерен рассмотреть, прямо противоположны этим представлениям.
Эта книга[2] преследует две цели: исследовать феномен банальности зла через призму психической жизни и изучить пустоту мышления, сопровождающую варварство обычных людей. Рассмотрим несколько примеров: муж, наносящий жене сотню ножевых ранений; молодая женщина, душащая своего новорожденного ребенка во время родов; юноша, убивающий из-за отказа дать сигарету; мошенник, разоряющий целую семью; подросток, становящийся радикалом и планирующий массовые убийства; государственный служащий, уничтожающий семьи, с которыми прежде мирно сосуществовал.
Что объединяет все эти случаи? На первый взгляд – немногое. Однако есть два существенных аспекта, которым посвящена данная книга.
Прежде всего, стоит отметить феномен недоверия и изумления, который неизменно сопровождает подобные события как среди окружающих, так и в средствах массовой информации. Это превратилось в своего рода ритуал: спрашиваешь соседей, родственников, преподавателей – и каждый с потрясенным видом утверждает: «Это был обычный человек – мужчина или женщина», – то есть такой же, как мы.
Психиатрическая экспертиза в большинстве случаев исключает наличие психических заболеваний или серьезных расстройств личности. Парадокс заключается в том, что эти субъекты, совершившие варварские поступки, тем не менее, попадают в широкое поле нормальности, в то самое «общее несчастье», о котором говорил Фрейд. Они остаются обычными людьми, независимо от особенностей характера и проявлений нарциссизма, которые может выявить психологическое обследование.
Сегодня, следуя концепции Ханны Арендт[3], при столкновении с варварством принято отвергать исключительность в пользу обыденного. Однако мы по-прежнему не можем избавиться от дилеммы между обыденным и чудовищным. Наша первая, рефлекторная реакция – эмоциональная и заключается в стремлении квалифицировать подобные действия как чудовищные, отвергая их как нечто нечеловеческое, отличное от нас.
Абсурдность такого радикального отторжения, выводящего за пределы человечества, в конечном счете заставляет нас признать, что эти преступники – часть нашего мира. Мы остаемся в постоянном колебании между чудовищным и заурядным, поскольку на карту поставлено слишком многое. Болезненный вопрос о том, являемся ли мы все потенциальными варварами, неизбежно порождает иллюзию радикальной «инаковости» преступника. Это защитный механизм, особенно учитывая, что каждый из нас в глубине души допускает возможность совершения какого-либо воображаемого или фантастического преступления.
Мы склонны путать универсальную фантазию с реальным переходом к преступлению, подобно мифу об Эдипе и убийству настоящего отца. В глубине души мы подозреваем собственную способность к худшим поступкам, но предпочитаем убеждать себя в невозможности совершения подобных ужасов.
Дихотомия «как мы – не как мы» лишает нас возможности предвидеть ответ. И положительный, и отрицательный ответы кажутся неестественными – от полного отрицания до признания радикальной инаковости. Исключив «монстров» из человеческого состояния, мы приходим к ситуационной теории: при определенных условиях любой мог бы совершить подобное.
Важно понять не столько структурные особенности личности, сколько процессуальные механизмы, побуждающие внешне обычных людей к неслыханным поступкам. Речь идет о серии трансформационных процессов и изменений в самовыражении личности, а не о каком-то особом «семени зла». Структурная клиническая психиатрия здесь оказывается недостаточным инструментом.
Варварство возникает не изначально, а как результат последовательных адаптаций и психических реакций. Люди, изначально не более предрасположенные к насилию, чем многие другие, постепенно приобретают склонность к преступлению и жестокости. Варваром не рождаются – им становятся.
Это «обучение злу» разрушает личность. При индивидуальном преступлении субъект теряет контроль над своими действиями, а в коллективном преступлении человек полностью сливается с групповой волей, теряя способность к самоанализу и рефлексии.
Это не означает смягчения уголовной ответственности. Субъекты полностью отвечают за созданное ими состояние, которое не является следствием болезни.
Необходимо отказаться от упрощенных объяснений, ищущих источник зла в личности. В личности, склонной к терроризму или геноциду, не больше индивидуальности, чем в личности, предрасположенной к преступлениям страсти или детоубийству. Это может быть необходимым, но далеко не достаточным условием.
Главный вопрос остается неизменным: почему одни люди сопротивляются злу лучше, чем другие?
История с ее чередой кровавых событий – от криминальных сводок до масштабных терактов – должна заставить нас признать очевидное: на земле недостаточно психически больных, психопатов или извращенцев, чтобы объяснить весь масштаб человеческого насилия. Человечество опозоривает себя самостоятельно, без помощи патологии.
Это постоянное чередование и колебание между различными точками зрения неизбежно приводит к дискуссии о концепции обыденности зла, разработанной Ханной Арендт. Ей я отвел отдельную главу, посвященную взаимодействию философского подхода и клинического взгляда. Ханна Арендт присутствует не только в названии моей работы, но и в каждой ее части, поскольку ее идеи постоянно подтверждаются судебной клинической психиатрией.
Согласно ее пониманию, зло прежде всего коренится в пустоте мышления – в неспособности осмыслить и сформулировать наши внутренние конфликты или, проще говоря, психически их сдерживать. За исключением редких случаев психопатии или безумия, зло не воспринимается как зло. В искаженном мировоззрении оно проявляется под маской хорошего, справедливого, чистого, доброго и законного восстановления порядка вещей – как у лиц, совершающих геноцид или террор. Когда эта способность утрачивается, ничто уже не сдерживает возникновение ужаса – как у преступников на почве страсти, неонацистов или убийц по ничтожным поводам. Когда исчезает способность мыслить от первого лица, становятся возможными все злоупотребления в сфере денег, власти или секса – как у жертв мошенников.
Я не философ и не претендую на это звание. Меня привлекли в работах Арендт именно их клиническая составляющая и ее вклад в криминологию. На крупных судебных процессах, начиная с процесса Эйхмана в Иерусалиме[4], постоянно ведутся одни и те же дебаты. Невозможно быть экспертом, судьей или адвокатом, не сталкиваясь с феноменом банальности зла.
Нам необходимо перейти от области необычного, выходящего за рамки нормы, бесчеловечного или болезненного к области обычного, обыденного, человеческого и нормального. Поскольку эти термины часто используются в моей работе, необходимо уточнить их значение.
Слово «обычные» характеризует людей в их повседневной жизни вне преступления. Они не выходят за рамки общепринятого поведения. Как отмечал психиатр Дуглас Келли после встречи с нацистскими лидерами на Нюрнбергском процессе, «подобных индивидуумов очень легко найти в Америке». Это не означает, что психиатрия не может сказать ничего о функционировании их психики. Ни один клинический случай не описывается как «обычный», ни одна экспертиза не ограничивается лишь констатацией «обычного» психологического профиля. Это лишь указывает на отсутствие явной патологии.
Термин «банальный» относится к механизму, посредством которого преступления проявляются у обычных людей. Сами преступления не бывают банальными, но психические механизмы, позволяющие им проявляться, могут быть квалифицированы как банальные.
Что касается термина «нормальный», важно четко определить его значение. Я исключаю утопическую или идеальную нормальность, предполагающую совершенное психическое функционирование, а также статистическую нормальность, основанную на характеристиках большинства. Не имею я в виду и функциональную нормальность, свидетельствующую об адаптивной гибкости и способности преодолевать психические конфликты.
Когда я использую слово «нормальный», я просто противопоставляю эти ситуации области психических болезней, подчеркивая отсутствие принадлежности к психиатрическим классификациям. Психиатры, в силу профессиональных обязанностей определяющие вменяемость или невменяемость пациентов, всегда подчеркивали: самые страшные злодеяния не являются прерогативой душевнобольных. Позвольте мне присоединиться к их взглядам.
Однако возникает сложность, когда мы просто исключаем патологическое. Недаром Ханна Арендт иронизировала над психиатрами, настаивавшими на нормальности обследованных ими нацистов. Дело в том, что они имели в виду не то, что подразумевала она.
Отсутствие психоза само по себе не гарантирует автономию, подвижность и свободу выбора мышления. Эти люди не были нормальными ни в идеальном смысле, ни с точки зрения гармоничного и функционального развития психики. Это противоречие, этот источник двусмысленности будет постоянно присутствовать в моих рассуждениях. Они обычные, но не совсем нормальные. Нормальные, но лишь в первом приближении. Они не больны, но и не обладают абсолютным психическим здоровьем.
Хотя концепция банальности зла исключает сумасшествие, она часто связана с посредственностью психического функционирования – будь то в форме адаптивности, конформизма, жесткости или механического мышления, отрезанного от эмоциональных и аффективных источников. Добавим сюда «нормопатов», которые внешне соответствуют стандартам, но лишены доступа к собственной психике.
Когда я говорю об «отсутствии мышления», это не означает, что все эти люди – идиоты. Для психоаналитика живое мышление связано с идеей трансформации, движения, динамики. Это относится к понятиям субъективации и психической проработки. Первая определяется движением субъекта с целью повторного присвоения в собственном психическом пространстве того, что ранее не было познано. Вторая обозначает интеграцию возбудимости в психику через связывание ассоциативными цепочками.
Я буду постоянно обращаться к психодинамической клинической практике, стремящейся уловить процессы и движения, которые направляют психическую жизнь в лучшую или худшую сторону. Без этого ориентира простое выявление характеристик личности или их классификация дают лишь частичный ответ.
Когда речь идет о проницательности, обдумывании и принятии глубоко личных решений, это касается не только способности выбирать обязательства или отстаивать моральную позицию. Сюда также входит способность испытывать эмоции, сохранять способность к мышлению в состоянии стресса, поддерживать связи с другими людьми, с прошлым, настоящим и будущим.
Как эксперт, я верю в педагогику сложности. Мне неприятны обвинения в использовании жаргонизмов. Некоторые могут усмотреть в моем подходе упрощение, словно стремление обратиться к широкой просвещенной аудитории заслуживает порицания, но это мой осознанный выбор.
В целях соблюдения этических норм я намеренно изменил детали, чтобы случаи, подтверждающие мою точку зрения и уже рассмотренные публично, оставались неузнаваемыми. Я понимаю, что удалил информацию, важную для полного понимания дела, но это было неизбежно.
Это последнее обращение к выбранной теме. Те, о ком пойдет речь далее, совершали варварские поступки, но не являются ни больными, ни извращенцами. Каждую главу можно читать как самостоятельную иллюстрацию определенной формы преступного насилия. Однако все это также можно воспринимать как части единой головоломки, которую непросто собрать: варварство обычных людей.
1. От преступления на почве страсти до супружеского убийства
Лица, совершившие преступление страсти, прекрасно иллюстрируют суть этой книги: они не больны, способны нести уголовную ответственность. Однако признать их психически здоровыми невозможно. У них есть уязвимость, им не хватает чего-то существенного, что вскоре драматическим образом выявляют невзгоды личной жизни, шаг за шагом подводя к порогу крушения, преступления, убийства.
Но прежде чем определить этапы этого процесса, следует задать вопрос: можем ли мы сегодня говорить о «преступлениях страсти»? В криминологической терминологии их квалифицируют как семейные или супружеские убийства, включающие убийства супругов (неважно, в браке или нет), бывших супругов и любовников.
Я предпочитаю использовать классическую формулировку, хотя она может показаться устаревшей. Это позволяет не путать эти преступления с домашним насилием. Во-первых, есть мужчины, никогда не совершавшие физического или словесного насилия до момента разрыва (более половины случаев). Во-вторых, есть женщины-убийцы (15 % от общего числа). Третья причина – сами преступники ссылаются на любовную страсть, несмотря на то что сегодня никто не связывает преступление с любовью.
Отказ от термина «преступление страсти» означал бы узаконивание поступка, оправдание его через призму возвышенной любви. Однако эволюция началась еще в первой половине XX века. Преступления страсти давно не воспринимаются как последствия преданной любви. Об этом свидетельствует суровость судебных приговоров. Видеть в преступлениях мужчин только проявление доминирования, а в преступлениях женщин – только защиту от насилия – это лишь часть истины.
Обратимся к истории: в конце XIX века пресса создала образ преступления страсти во французском стиле, который сохраняется в коллективном сознании. Это не юридическое понятие (по крайней мере, во Франции) и не клиническая основа в психиатрических классификациях. Преступления страсти не связаны с безумством страстей.
Как часто бывает в рассмотренных случаях, несмотря на разнообразие, мы находим общие моменты в динамике перехода к действию и психическом функционировании субъектов. Социальная реакция определяет преступление страсти. Можно сказать, что это понятие изобрели СМИ XIX века. Каждая страна Латинской Америки придала ему свою историко-культурную окраску, тогда как англосаксонский мир никогда не проявлял такого снисхождения.
В нашей памяти часто возникают истории соблазненных и брошенных женщин с детьми, таких как Мари Бриер (актриса, убившая любовника в 1889 году), или жен, оскорбленных непостоянными мужьями, как графиня де Тилли, облившая соперницу купоросом в том же году. Среди известных случаев – история Генриетты Кайо, защищавшей честь семьи в 1914 году, застрелившей Гастона Кальметта, главного редактора газеты Le Figaro[5]. Она не могла вынести мысли, что ее дочь узнает о ее связи с будущим мужем до свадьбы. Генриетта была оправдана, как и Ивонна Шевалье в 1951 году после убийства своего мужа. Став министром образования, тот оставил жену, предложив ей «вернуться в свое дерьмо»[6].
Даже сегодня унизительная фраза может стать толчком к переходу от отрицания к разрушительности. Она поражает нарциссическую цель и причиняет разрушения далеко за пределами самолюбия, взрывая остатки надежды и самоуважения. Любовница и убийца банкира Эдуарда Стерна в 2005 году утверждает, что пошла на преступление после его слов: «Миллион – для шлюхи это дороговато!»[7]
Мужчины-убийцы значительно превосходят по численности женщин, совершивших аналогичные преступления, однако именно женские случаи чаще попадают в криминальную хронику. Общественное внимание больше привлекают любовные протесты отвергнутых женщин, чем случаи «оскорбленной мужской чести», которые сегодня воспринимаются как проявление гротескного мачизма.
Хотя мужчин-убийц гораздо больше, их имена реже попадают в историю. Судебная практика изобилует примерами безымянных граждан, которые, столкнувшись с невыносимой ситуацией или зрелищем своего несчастья, убивают жену, ее любовника или обоих, не давая им даже времени прикрыться или воскликнуть: «О боже, это мой муж!» или «О боже, это ее муж!»
До 1975 года статья 324 Уголовного кодекса допускала оправдание убийства на месте преступления при условии совершения прелюбодеяния. Однако для так называемых «звезд несчастья», как их назвал Жан-Дени Бреден, наступил настоящий переворот. Они не только были оправданы, но и провозглашались орудием закона и морали, оскорбленной поведением жертвы. Общественность, включая присяжных и читателей прессы, должна была видеть в этом назидательный характер: любой достойный человек, столкнувшись с подобным предательством, не мог бы поступить иначе, если в нем сохранилось хоть немного чувства собственного достоинства.
В 1942 году психиатр и криминалист Этьен де Грифф опубликовал свою знаменитую работу «Любовь и преступления на ее почве»[8], представив менее романтичный портрет преступника страсти: «Опыт показывает, что самоубийства и убийства из-за любви не свидетельствуют о силе любви или качестве страсти, а связаны с серьезными личностными дефектами преступника». Он даже назвал их «бедолагами», осуждая разрыв между общепринятым образом и клинической реальностью. Используя такую резкую формулировку, де Грифф явно дистанцировался от снисходительного отношения других исследователей. Преступники страсти сами ссылаются на страсть, но реальность, как известно, совершенно иная.
Переходя к современным случаям преступлений страсти, как мы можем их понять в свете судебных наблюдений и терапевтического опыта? Можно ли применить выводы де Гриффа о «серьезном недостатке»? Относится ли он к личностным характеристикам? От почти исключительной нарциссической ориентации к отрицанию инаковости? В неспособности воспринимать потребности другого человека? Какова пропорция любви к себе и любви к другому? Не является ли этот недостаток следствием неспособности принять процесс скорби, поскольку в данный момент «непогрешимое» существо сталкивается с разлукой, возрождающей чувство покинутости и связанные с этим страдания? Не делает ли их хрупкость, скрытая за мужественной внешностью, «безжалостными» в двойном смысле?
Ответы на эти вопросы можно получить только через клинический подход, охватывающий все аспекты углубленного исследования. Ничто не заменит тщательного анализа экспертизы или детального описания терапевтической работы, стремящейся раскрыть тонкости преступного процесса.
В каждую эпоху появляются стереотипные формулы, которые призваны объяснить все и вся. В своей книге я не даю детального разбора каждого термина, а лишь отмечаю постоянное искушение использовать магические формулы для объяснения сложных явлений. Эти формулы меняются с течением времени и сменой режимов, но сохраняют свою функцию создания иллюзий.
Например, уже недостаточно противопоставлять «полную любовную близость» и «самопожертвование» отношениям, предшествующим генитальным и эгоизму, как это было принято в эпоху строгих ритуалов. Недостаточно разделять «нарциссическое либидо» и «объектное либидо», «нарциссический выбор объекта» и «обоснованный выбор объекта» – такой подход быстро приводит к тупику. Нельзя ограничиваться только концепцией поруганной чести: преступления на почве любви – это не только преступления на почве самолюбия. Ни обычная ревность, ни насилие сами по себе не являются определяющими факторами.
Любой клинический подход сталкивается с этим противоречием: необходимо избегать готовых объяснений, но у совершивших преступление на почве страсти есть достаточно характерных черт, позволяющих уловить их общие особенности. Любой, кто сталкивался с такими преступниками во время экспертизы или работы с ними в тюрьме, знает, какое сильное впечатление производит их склонность использовать одни и те же образы, оправдания и формулировки. Именно поэтому я счел необходимым в каждом разделе сосредоточиться на одной из часто встречающихся фраз: «Посмотрите, что она со мной сделала! Все было так хорошо! Она была для меня всем! Она была такой хрупкой! Как будто умер я сам».
Не отрицая их причастности к некоторым преступлениям на почве страсти, я исключу две группы, поскольку они обладают специфическими характеристиками. Во-первых, область паранойи характера или паранойи с бредовым состоянием. У большинства убийц по мотивам страсти мы обнаруживаем либо психоригидность[9], либо восприимчивость, либо особую проективность – склонность приписывать другим людям или ситуациям свою версию происходящего. Но нет подлинной параноидальной конструкции или способности к устойчивой самоорганизации в ненависти. Преступления на почве страсти не являются преступлениями на почве сознательной ненависти, какими бы жестокими они ни были.
Во-вторых, область патологической ревности, которая может быть определяющим фактором в убийстве супруга или соперника. На самом деле в наши дни патологическая ревность встречается гораздо реже, чем принято считать при анализе этих преступлений. Исследования показывают, что мужчины чаще ссылаются на ссоры или разрыв отношений, чем на ревность или неверность. Конечно, ревность является частью пережитой драмы, но с изменением моральных норм мы готовы мириться с предполагаемой или существующей неверностью. Требования к чести смягчаются, если другой человек продолжает поддерживать его нарциссическую функцию или сохраняется иллюзия преемственности.
Также я не буду упоминать о третьем факторе – тех, кто совершает самоубийство после преступления. Когда самоубийца выживает, он часто получает снисхождение, пропорциональное серьезности его саморазрушительного поступка, как будто представляя доказательство силы или реальности своего отчаяния.
Те, о ком я собираюсь рассказать, – индивидуумы, совершившие преступления на почве страсти, – представляют собой большое разнообразие. Ревность в любви здесь не играет решающей роли. Драма разворачивается между двумя персонажами вокруг факта, что кто-то кого-то оставляет, независимо от того третьего, что незримо присутствует за кулисами. Здесь чередуются муки отверженности, то есть абсолютного страдания («Если ты тоже оставишь меня…»), с требованиями любви под угрозой («Ты не имеешь права»).
У них обнаруживаются, в зависимости от степени тяжести, эгоизм, чувство собственника, отсутствие интуиции в отношении потребностей другого человека, склонность к мнительности, вспыльчивый характер, незрелость, психоригидность, черты эмоциональной восприимчивости. Также преобладает тоска от разлуки на фоне уязвимости психической экономики, последствия которой до сих пор скрывались за привязанностью к другому и подчинением ему. Они располагаются на границах, и защитные механизмы преобладают над подлинной организацией. Иными словами, если их равновесие неустойчиво и требует поддержания связи с другим человеком, их личностные характеристики редко вписываются в ясную психиатрическую картину, какой бы сильной ни была их уязвимость.
«Посмотрите, что она со мной сделала!»
Встречаясь с такими субъектами через несколько дней или месяцев после преступления, опытный специалист заранее знает: предстоит выслушать подробный, обстоятельный рассказ, где акцент будет сделан на всей цепочке событий: от знакомства и медового месяца до развития отношений, эмоциональных качелей, кризиса, развязки и заключения в тюрьму. Это реконструкция событий задним числом, где субъект неизменно предстает в роли жертвы.
Защитные механизмы эго активно работают над перераспределением воспоминаний, изгоняя и стирая самые невыносимые из них. Эти воспоминания непереносимы не только для самих рассказчиков, но и для тех, кому они пытаются их передать. В лучшем случае у таких субъектов остаются лишь обрывки воспоминаний, отдельные «стоп-кадры», связанные с моментом преступления. Они искренне удивляются, узнав, что нанесли жертве множество ударов ножом.
Нас призывают стать свидетелями их страданий, унижения и несправедливости судьбы, которая посмела разрушить их мир. Повествование о месяцах мучений может длиться бесконечно, постоянно заходя в тупик перед невозможностью восстановить момент преступления. Иногда кажется, что беседа может продолжаться часами, так и не дойдя до самого акта убийства. Порой приходится буквально «вытаскивать клещами» из этих мужчин и женщин рассказ об их преступлении.
Вне контекста описания своего поступка, субъект, совершивший преступление на почве страсти, говорит без остановки. «Посмотрите, сколько я выстрадал! Она солгала, предала наши клятвы и договоренности, втоптала меня в грязь, не пыталась понять. Поддалась влиянию подруг, семьи, своего психотерапевта… Обманула меня. Я простил, а она снова начала то же самое. Первой заговорила о расставании, потом передумала, у нас был новый медовый месяц. Но она опять не выполнила своих обязательств». И так далее, без единой попытки взглянуть на ситуацию с позиции другого человека, понять его потребности и стремления, не связанные с собственной персоной.
Этот пересказ убедительно отражает подлинность текущего сознательного опыта субъекта. Он искренне верит в свою версию событий, для него она единственно верная. Однако очевидно, что такой рассказ существенно упрощен, не учитывает сложности межличностных проблем и их бессознательного конфликтного измерения.
Ситуация не сводится к противостоянию влюбленного безумца и вероломной обманщицы. Причина кроется в существовании целого ряда поведенческих паттернов, не укладывающихся в роль жертвы, которую обстоятельства вынуждают стать орудием судьбы. Лишь в редких случаях психическая преднамеренность знаменует конец кризиса; обычно же он сохраняется до последнего момента. При переходе к уголовному преступлению триггером часто служит нечто незначительное, «толщиной с волос», как говорил Этьен де Грифф.
Изучение материалов следствия и свидетельских показаний обычно выявляет сведения, противоречащие слишком однозначной версии рассказчика, лишенной амбивалентности, двусмысленности и внутрипсихического конфликта. В ней отсутствует сознательное выражение ненависти, характерное лишь для параноиков и патологических ревнивцев.
Ключевая характеристика этих личностей – разрыв между их самопрезентацией и тем, какими они предстают в описаниях окружающих, чьи потребности они неизменно игнорируют. Это особенно заметно в клинической криминологии, особенно когда речь идет об обычных мужчинах и женщинах, совершающих варварские поступки. Они не являются неврастениками: они не способны психически перерабатывать и возвращать другому то, что составляет их основные конфликты.
Они не могут пройти путь от себя к другому человеку, от собственной точки зрения к точке зрения другого, поскольку не в состоянии смотреть на себя со стороны, выходя за пределы своей нарциссической позиции. Они привязаны к ней, словно пришвартованы или прикованы цепями, и одновременно приковывают к ней других. Себя они видят исключительно жертвами, без малейшей самокритики и способности понять другого, хотя бы минимально.
Речь идет не о шизофрениках, которые пусть и бредово, но все же пытаются объяснить свои отношения с другими людьми, и тем более не о психопатически неуравновешенных личностях, реагирующих вспышкой насилия на любовное разочарование. Это обычные мужчины и женщины, однако им не хватает важнейшего навыка – внутренней коммуникации, способности вступать в контакт с самими собой и своими собственными стремлениями.
Для полноценного понимания ситуации нам необходимы как последовательность их поступков, так и свидетельства близких людей. То, что эти субъекты рассказывают о себе и своих действиях, настолько бедно и стереотипно, настолько далеко от всего спектра их психической жизни, что мы просто обязаны учитывать точку зрения других. Описание, данное близкими, особенно ценно, поскольку сами эти субъекты не способны полноценно говорить о себе.
Давайте воздержимся от поспешного вывода о том, что они лгут, – это распространенное, но слишком упрощающее возражение. Они говорят правду, но только свою: как будто другой человек существует лишь на том месте, которое они ему предоставили, без собственной жизни, потребностей и индивидуальности. Не стоит путать истинность их нарциссических стремлений с правдой – тем сложным переплетением объективного и субъективного, что связывает субъекта, другого человека и весь мир.
До последнего момента, колеблясь между манипулированием жалостью к себе и бурными реакциями, они боролись с уничтожающим их расставанием и сохраняли надежду. Они скрывают предшествующее насилие («Она доводила меня до крайности…»), свою материальную преднамеренность («Я купил пистолет, чтобы покончить с собой…»), свои угрозы («Я говорил, что убью ее, но я об этом даже не думал, я слишком сильно ее любил»).
Слушая эту длинную мольбу, перемежающуюся эмоциональными всплесками, мы не можем представить себе жертву, какими бы качествами она ни обладала. Она была для субъекта всем, но созданный им образ запрещает воспринимать ее как что-то живое, человечное и сложное.
Суть не столько в том, что такие субъекты отводят себе прекрасные роли, сколько в том, что они демонстрируют особое психическое функционирование, которое на протяжении всех отношений мешало им воспринимать другого человека. Сама форма их рассказа красноречиво показывает, насколько жизненно важной для них была поддержка связи.
«Все было так хорошо!»
Попросим этих субъектов описать момент, когда их небо заволокло тяжелыми тучами. Почти всегда они ответят, что это произошло неожиданно, как гром с ясного неба: «Мы любили друг друга… все было так хорошо…» Отрицание того, что другой отдаляется, а также любого конфликта настолько велико, что его осознание воспринимается лишь как нечто жестокое, случившееся без каких-либо предвестников или интуитивных сигналов.
Анализируя их монолог, замечаешь характерную особенность: от длительного медового месяца повествование резко переходит к немыслимой разлуке. «Я не признавал этого… я отказывался от этой мысли… это было невозможно принять…»