Читать онлайн Фёдор Басманов книга первая

Автор иллюстрации (картины) А.А.Шишкин (использовано на основе договора о приобретении неисключительного авторского права)

ПРОЛОГ

На Руси все закаты – червчатые, все звонницы – высокие. Коль столкнут – падать долго и больно. Даже если внизу заросли можжевеловые. А падать снова и снова будешь. Покуда участь свою не примешь, покуда чашу до дна не вылакаешь.

Эх, сквозь воду смотреть трудно. Наплывает, глаза застилает. Руками не взмахнёшь, как махал, когда с высоты падал, воду не разгонишь.

Небо северное и отсюда видно. Всё звездами усыпано, особливо в августе. Высо-окое небо. Лишь осока мешается. Откуда она?! Ах, да… Вода, водица над глазами, над веками.

В августе особенно маетно. Когда яблоками пахнет и дымом. Наглядеться на это небо – жизни не хватит. Что делал я в жизни своей, Господи?

Смотрел, да оказалось мало. И жизни самой – мало.

Руки выпростаешь, тянут. Иной раз думается, ангелы – вверх. А оказывается… бесы. Вниз.

Сыном быть хотел Тебе и миру, что сотворил Ты.

Не рабом.

Воином быть хотел Помазаннику твоему.

За это ли пять веков плачу?

Белое озеро, август 1570 г.

Только закат распластался над Белым озером, а месяц уж выглянул и начал плутать меж крестами Успенского храма, брежно1 поддевая рогами прозрачные облака и пугая своим внезапным появлением суеверных.

Тревожным казался вечер. Небо будто тлеющими углями засыпано. Тронешь – зашипят, задымятся, обожгут.

Зазвучали приозёрные заросли стрекотанием, зашуршали от ветра. Августовский день сморил всё живое, но к вечеру Белоозеро покой потеряло. Волны тревожно обрушивались друг на друга, лизали берег, выбрасывая тёмно-синюю почти чёрную водицу на песок. Оставляли на каменистой землице мутные разорванные водоросли. Хоть и запахло непогодой, но не менялся привычный ход вещей. Замолчали с последними лучами заката визгливые горобцы2. Сменила их одинокая выпь, нагоняющая тугу на рыбаков.

Если бы захотел случайный путник с высоких холмов северного посада разглядеть, что происходит здесь, в укромном низинном уголке у Белого озера – глаза бы проглядел, а не смог. Да и не спешил сюда добрый человек после захода солнца. Ни разбойников, ни татей ночных страшился честной люд. Нечисти полуночной и той не боялся. Чего её, дурную бояться? От нечисти защита проверенная: молитва да воззвание к Божьей помощи. Иного страшились.

Узкую дорожку, поросшую ежой и сыпучим ржаником, что вела сюда от местной тюрьмы, в которую время от времени свозили опальных людей и царских изменников из столичного града, местные прозвали «безвозвратной». Онде3 чертями детей непослушных пугают, а местных пугали тюремщиками, столь непохожими на холёных столичных катов.

Угрюмые мужики то и дело сновали по этой дороге, особливо после наступления темноты. Даже не отай, открыто. Точно добрым промыслом занимались. Хотя от промысла их, жители прибрежных посёлков седыми становились раньше срока. Мнихи и те, не раскидывали в этой части озера рыболовные сети, опасаясь такого улова, после которого молиться придётся усерднее, а сна ещё долго не будет.

Последние дни затишье стояло. Дремала захудалая обитель, при которой несчастные и проклятые находились. Название обители людская память не сохранила. Да и зачем?

Нынче, тишина вокруг озёрная. Даже жутких отчаянных криков, что обычно прорывались сквозь ветряную немоту, не доносилось. И мучителей людских никто не видал ни в городе, ни на берегу.

Лишь этим вечером тишину нарушил навязчивый скрип телеги. Худая лошадёнка заржала, вскинулась, спугнув стайку поток, клюющих ржаник у обочины. Загремела, заскрипела телега, остановилась у обочины. Раздраженный возничий приласкал зазевавшуюся лошадь кнутом, но всё ж двигаться далее, не потребовал. Потрепал рыжую густую бороду, всмотрелся в бесконечную озерную даль, о чём-то думая. После, окликнул тех, кого вёз.

– Слезай! Приехали.

В телеге завозились. Старик зевнул, с ворчанием потёр затёкшую поясницу и ногой, растолкал человека, что забился в самый дальний угол.

– Меркушка, подымайса…

– Не сплю я – раздался молодой голос, – С таким грузом поспишь разве? Это вам, всё одно. Хоть репы мешок, хоть…

– Помолчи, остолбень!

– А ты что хотел, Спиридон? Что я вас по всему Белоозеру катать буду? – хмыкнул рыжебородый возничий, – Живее дело делайте и разойдёмся. Мне утром в столицу выезжать, государю объяснять, как же так вышло. Поблагодарите, что без ваших имен обойдётся. И не мерекайте, что об вас пекусь! Пекусь я о себе, горемычном. Мне помощников нынче новых искать – хлопоты лишние. Тем паче, здесь одни мнихи, дьяки, пьяницы и рыбаки. Никого путного. Из столицы привозить? Кто сюда захочет? Уж сколько раз сбегали. Ищи их потом. К каждому стражнику стражника поставить, это не робь, а…баловство.

– Вышло что? – тот, кого возничий назвал Спиридоном, слез с телеги – В воду сейчас сбросим и дело с концом. Найдёшь что сказать, Григорий Лукьяныч. Первый раз что ли?

Мужичонка вгляделся в лицо возничего, пытаясь понять его настроение. Недовольный, злой, но желтоватые глаза молчаливы. Темнил столичный гость, явно темнил. Допрежь не случалось, чтобы так серчал. Будто к праотцам отправили не отверженного Богом шлынду, потерявшего всё что имел, а важного кого. Тюремщикам возничий нынче объяснял, как «робить надо», так две палки о хребты поломал. Скулёж на весь острог. С чего осерчал? А раз темнит, значит, лишнюю монету можно выпросить, ежели с умом подойти. За молчание дорого дают.

– Искать будут? Тех, кого к нам присылают, уж не ищут, не дозываются. Семья-то была него? Всё батюшку перед смертью звал и девку какую-то в темноте выискивал, по имени называл да едва разберёшь.

Спиридон замолчал, словно что-то вспоминая.

– Помешался видать.

– Такой раз первый – подумав немного, ответил возничий – Дай Бог, чтобы последний. Семья была. В наказанье такая семья даётся – он отмахнулся – Всё у него было. Слишком много и всё не по заслугам. С другими делиться нужно. «Найдешь, что сказать»! Экий ты умный, Спиридон. Всё – то у тебя просто. Не то, что у нас, грешных людей государевых.

Возничий покинул место, обогнул телегу, заглянув в неё. Цепко ухватил крупными мясистыми пальцами тяжёлый вытянутый тюк, обёрнутый мешковиной. Потянул поклажу из телеги. Спиридон суетливо присоединился. Негоже ворон считать, когда господа робят. Зло окликнул Меркушку, который молча продолжал сидеть в телеге, обхватив колени и старался не смотреть на поклажу.

– Помогай давай! Расселся, как невеста!

– Уйду, хватит! – внезапно прошептал юноша, вцепившись пальцами в борта телеги – Надоела работа проклятущая…Поганым себя чувствую!

Спиридон рассмеялся.

– Ну, иди, иди. Прямо сейчас иди. Куда уйдёшь, сукин сын? Токмо языком умеешь болтать и другим языки отрезать! Где тебя ждут?

– Провались ты – прошипел Меркуша – Я много чего умею. Меня батюшка всему учил!

–Свар не устраивайте! – вмешался возничий, – До ночи шимарить намерены? Уеду, хоть убейте друг дружку.

Спиридон, желавший выслужиться, особливо после той грозы, что над головой пронеслась, сильнее потянул тюк на себя. Но не удержал, подводили уж руки время от времени. Лета-то почтенные, силушка не та. Повалил груз на землю, грязно выругался.

– Нет, подумать… Чертовщина какая-то, прости Господи. Барчук-то тонкий был да лёгкий, что молодняк берёзовый. Кажись, пальцем тронь, сломается. В чем душа держалась, откуда только злость звериная?! Все зубы на нас глядючи сточил в крошево. Потом кровушки сколько вылилось! – Спиридон перекрестился – От еды сколько дней отказывался… Ещё легче должен был стать. Помирал, на отрока годков шестнадцати схожий – мальчишка точно, прозрачный весь. А словно камения тащу. Меркушка, ты кого замотал-то? Не перепутал? У нас вчера трое покойников случилось, так другие двое – потяжелее. Ничего тебе поручить нельзя, сколько тебя, межеумка, ни мордуй!

–Того, кого надо замотал – огрызнулся юноша – Ты один умный?

–Так вы его ещё и не кормили? – нахмурился возничий.

– Сам, он! Сам! Сам! – испуганный тем, что промелькнуло в голосе столичного гостя, воскликнул Спиридон – Горделивый был. За гордыню сами знаете плата высокая. Грех страшный! Что на том свете, что на этом. Брашно4 наше, видать, не по нраву пришлась! С блюд золочёных, видать, яство принимать привык. А где ж… Где ж мы ему тут яства-то возьмём, вкупе с блюдами?

Спиридон ехидно оскалился.

– По-хорошему с ним думали поступать, как велено. Так он в первый же день Ивашке голову миской расколотил. Вот как!

Возничий сжал кнут на поясе. Захотелось снять да хлестнуть по морде побольнее. Презирал он зверенышей этих ещё сильнее царских изменников, с коими его разделяло пламя Тайницкой башни, где располагалась главная столичная пытошная. Те хоть за своё стояли. Кто за что. А эти чего чужим мукам радуются? Он им монету звонкую за работу платит. Делай дело, да не рассуждай много. Особливо, ежели Господь способностей к хитросплетениям мысли не дал. Так нет же. Как ни приедет, так со своими разумениями лезут.

Спохватился столичный гость. Руку от кнута отнял. Положил на собственную щёку, точно зубная боль одолела. Вспомнил, что сам не лучше. Своё участие в случившемся тоже припомнил. Но успокоил себя быстро.

«Моё дело – малое. Тоже приказы исполнять, я человечишко подневольный».

Лукьяныч обернулся в сторону Белого озера. Брызнуло клюквенным цветом заходящее солнце, воду красненьким окрасило. Не впервой всё это видеть, а маята такая, будто черти смертушки Лукьяныча решили не дожидаться. Навалились нынче всем гуртом.

Закричали дурным голосом чайки. Углядели в озере добычу. Всё никак не уснут прихвостни бесовские.

«Да чей приказ нынче-то я исполнил? – подумал возничий, находясь расстерянности, чуждой и незнакомой его совести. Тёмные глаза Иоанна вспомнились, когда посылал разобраться, что к чему. Ох и страшны были глаза эти. Погибель так смотрит. А как приехать и доложить, ещё страшнее станут…

Вспомнилась и длань с перстеньком фряжским, басурманским. На перстеньке зверь диковинный, Григорий таких не видывал. Тоже фряжский. Лошадь – не лошадь, коза не коза. Рог один, изо лба растёт. По разумению Лукьяныча – забава нечистая, дьявольская, да кто он такой чтобы знатным людям повыше себя указывать, что носить да чем украшаться? Тем более, длань оказалась дающая. Высыпала перед ним мешок золотых.

– Хватит? Подсобишь, голубь? Избавишь нас от напасти и позора – почёт тебе. Не избавишь…

–Не пугай – рявкнул тогда Лукьяныч. Стукнул кулаком по столу так, что деньги на пол посыпались.

Зазвенели, раскатились по горнице. Но первый раз за жизнь не жалко денег было, хоть бы все они провалились под пол, в щели укатились бы. Сразу видно – поганые деньги, хоть и с улыбочкой добросердечной принесли. Брать ли?

– Сам напугать могу – Малюта тогда поднял на собеседника пьяный взор. Глаза в красных прожилках все. Несколько ночей без сна. Молчаливо и мрачно сжал несколько монет в кулачище, просыпая остальное. Другой рукой бачовку с дурным хмельком. Уж несколько дней пил, после последней работёнки своей. Уж больно грязная оказалась… Даже для него, пса верного государева. Внезапно, резким движением отшвырнул оставшиеся деньжата. Попятился гость ночной.

– Григорий! Добей. И блядь его отдай кому надо. Позор на весь род наш…

– Зачем тебе? – пьяным голосом проговорил Малюта – Никого из них больше не увидишь. Никто из них твой покой не обеспокоит. Дурь. Блажь. Забава сучья! Виданное ли дело? Пропятого с креста снимать. Чтобы добить?! Дело сделано. Плохо ли сделано?

– Поднимется! Живуч и везуч. Гадёныш. Падаль худородная. Мало, Григорий? Ещё будет. Три мешка. Тридцать три! Сколько надо? Собственными руками добил бы, да…

– Да не для белой кости чёрная работёнка? – хмыкнул кат, отхлебнув ещё немного – Так? Для того все к Лукьянычу и ходите. От государя-батюшки до шельмы боярской… Для того Лукьяныч вам и нужен. Хоть и костерите за спиной – он жутковато улыбнулся – Что бельма пялишь? Худородный, говоришь, гадёныш был? Ты Бога-то князюшка, побойся. А то я не знаю… какого ты о нас, обо всех мнения. Я местом того гадёныша меньше. А то и двумя. Но приполз ты ко мне князюшка на четвереньках, к худородному. Средь ночи приполз. Чтобы о помощи просить. Ну?

– Григорий…

– Помолчи!

Лукьяныч рукавом утёрся, не сводя взгляда с побледневшего гостя. Пришёл… Страшно, а пришёл. К нему, к Гришке "худородному"… Сам, поди, делать ничего не привык. Жар чужими руками лучше загребать. А кости ломать тем паче лучше чужими. 

С грохотом бачовку опустил на стол. Далеко плёвое дельце зашло. Не так оно Лукьяновичу представлялось. Куда уж дальше? Сами по лезвию прошли, едва курячьи шеи свои не поломали. А гость ночной ещё дальше завести хочет. 

Первый раз тогда ничего не понял Григорий Лукьянович. Что делал, зачем? Для кого? И деньгам не рад. На что ему эти деньги за гробом-то? Невесть как окончится, когда перед государем отчитываться будет. Юлить да сочинять точно вшивый бахарь.

– А вот постригусь! – тихо, но с остервенелой уверенностью прошипел Меркуша, вернув возничего из его тяжких дум обратно – Постригусь, как батюшка мой хотел, видал я вас всех!

Юноша спрыгнул с телеги. Спиридон громко расхохотался. В прибрежных кустах закричала разбуженная утка. Взметнулась, покружила немного и опустилась обратно.

– Работай дурень! Ты ли монетки лёгкие на крест пудовый сменяешь? Ну уйдёшь, ну сбежишь. Через два дня обратно к нам вернёшься.

– К вам – не вернусь – отрезал Меркушка – По миру пойду. Милостыню просить буду. Работать буду. В разбойники попрошусь! Нехристи, а всё честнее…

– Пошевеливайтесь – рявкнул возничий – Лясы точить приехали? Меж собой потом разберётесь, кто куда пойдёт. Тащите к лодке! Вы лодку-то хоть приготовили?

Спиридон и Меркуша, один с ворчанием, другой с бормотанием, отдалённо похожим на сбивчивую молитву, ухватили тюк и потащили к берегу. Земля под ногами захлюпала, оказалась мягкой и скользкой. Одна из верёвок, которыми был перемотан груз, разболталась, развязалась, недалеко от воды окрутила ногу Спиридона по-змеиному. Мужик оступился, зацепился за что-то похожее на корень, выронил свою часть поклажи, толкнув при этом и Меркушку. Заскользил, сорвавшись с невысокого берегового изгиба спиной на камни.

Меркушка вслед за ним расцепил руки. Выронил то, что нёс и попятился к камышам. Тюк шлёпнулся у самой воды.

– Дроволомы чёртовы! Псы поганые! – заорал возничий, но всё – таки кинулся не к поклаже, а поднимать голосящего от боли Спиридона.

– Вот нечистая сила! – запричитал тот, хватаясь за возничего. Так вцепился, что и его чуть не повалил – Неладно что-то с вашим барчуком! То ли он проклятый, то ли нас проклял…Как прибыл сюда, так из рук всё валится! Помереть как люди не может, чёрт приблудный…

Меркуша и взгляда не бросил на повредившегося старика. С трудом ненависть скрывал. Не пытаясь унять сбивчивое дыхание, он во все глаза глядел на упавшую поклажу. В страхе попятился, наступил в воду, по щиколотку увяз в песке.

Угол мешковины оттопырился, явив перепуганному юноше то, что когда-то было человеческим лицом.

Красивым или безобразным, ныне определить никто бы не сумел. Но Меркуша это лицо хорошо помнил. Сам же первым и ударил после презрительного и высокомерного плевка. Пленник тогда оскалился по-звериному, еще глазами сверкал, жизнь в них не потухла. Бил Меркуша с остервенением, старясь всё больше по лицу, пока не испугался до смерти. Чего именно испугался, так и не понял. Даже после первых ударов, сплёвывая кровь, пленник посмотрел насмешливо, дерзко, точно до сих пор у царских покоев первым человеком стоял.

Подавая раскалённые щипцы Спиридону, недолго Меркушка наслаждался криками высокородного выскочки. Странным этот их пленник был. Нарушал привычный ход вещей одним своим присутствием. Не преувеличивал старик. Всё с ног на голову перевернулось. Не часто таких привозит Лукьяныч.

Ныне, в мреющем свете, наполненном алой закатной пылью, что кружила над Белым озером, можно было разглядеть лишь кровавое месиво и широко раскрытые остекленевшие глаза.

–Кажись, спину скрутило – жалобно стонал Спиридон, не в состоянии отцепиться от Лукьянича.

– Сюда мертвеца везли, отсюда опять повезем – вздохнул возничий.

–Дурно барин заживо хоронить! Я своё ещё не исходил.

– Исходишь! Скоро исходишь. Думаешь, тебе большой срок отмерян, коль так работаешь? Прибить бы тебя – процедил сквозь зубы Григорий Лукьянович – Прямо сейчас и дело с концом – он зло замахнулся на старика.

–Куда мне такому плыть? – дрожащими губами процедил Спиридон. Держась за спину и тяжко причитая, отпустил возничего, доковылял до мертвеца. Не смущаясь его присутствия, опустился рядом на траву.

–Там же грести надоть…

–А что мне одному плыть?! – возмутился Меркуша – Как сбрасывать-то?

– Мне что ли с тобой? – рявкнул Лукьяныч – Где это видано, чтобы царский человек за холопов их работу делал?! Я и так с вами вошкаюсь больше чем с дитями своими. Соромно! Ты на меня, малец, волчонком не гляди. Благодари Спиридонку. Робь на двоих вас рассчитана была.

–Дык потонет он – запричитал старик – Тело-то сбросить надо. А ежели лодка перевернется? Ох, сила нечистая!

Спиридон едва не плача стал раскачиваться, оглаживая себя по ушибленному.

–Не моя забота – отрезал Лукьянович – Кто из вас потонет, кто шею свернёт, мне дела нет.

Меркуша поискал взглядом припрятанный возле камышей рыбацкий ботник.

На мертвеца он старался не смотреть, но та самая нечистая, про которую голосил Спиридон, подталкивала снова обернуться.

Большие, широко распахнутые глаза с нечеловеческим ужасом взирали на Белозёрское небо, отражая бледный алый свет. Это были глаза живого человека. Покойник следил за огненно-багровым кругом. Ещё мгновение и улыбнётся, вздохнёт. Приподнимется на локтях, оскалится, да снова плюнет в своих мучителей.

–А он точно того? – даже видавшего виды Спиридона, передёрнуло.

–Что того? – переспросил Григорий Лукьянович.

–Точно помер?

–Да хватит уже, божевольные! К бабкам местным сходите, олухи. Пусть они над вами пошепчут чего.

Возничий, раздраженно шагнул к покойнику, ухватил верёвки, собираясь всё вернуть, как было.

–Что-то ты старик, сегодня как пьяный. Ни тебя, ни Меркушку не узнаю. Такой придури николи от вас не случалось.

– Григорий Лукьяныч, так ведь… Всё-то у нас нынче особенное – Спиридон улыбнулся широко, хищно, показав гнилые зубы – Мерекаешь, на себя шибко похож? Церемониться с покойничком было не велено. Неужто запамятовал свой же приказ? А теперь охаете, ахаете, да пляшите вкруг него. В скудельницу положить и землицей сырой засыпать, как положено, так нельзя! Как тати ночные крадёмся, соромно, ей Богу.

Почесав затылок и продолжая растирать ноющую спину, мужик прикидывал – нет ли кова5? А если есть, то опять же монетку лишнюю с Григория Лукича взять можно за молчание. Григорий и раньше платил хорошо. А нынче, видать, случай особенный.

–Не твоё дело собачье.

Возничий наклонился над телом. Ухватив угол мешковины на мгновение замер. Глаза смотрели и обжигали пострашнее всех тех пыток, что приходилось наблюдать изо дня в день. Да и по совести если, всё что происходило в Тайницкой башне давно уже наводило на Григория скуку.

Яркий луч закатного света, не последний на земле, но последний для этого человека, скользнул по лицу. Осветил слипшиеся от крови ресницы. Из глубины зрачков, как показалось Григорию Лукьяновичу, поднялся голубоватый озерный отсвет, напомнил кату о временах не столь уж далёких и не таких уж плохих. Нынче времена похуже настали. Для всех. Для самого Григория тоже.

Вместо того чтобы завязывать, возничий размотал мешковину сильнее – убедиться. Глупо. Так глупо, что мысленно обругал сам себя распоследними грязными словами. Такими словами даже на изменников и холопов не плевался. Точно не человек государев, а попёнок малахольный, дьячок помешавшийся. А всё ж проверить надо. Привиделось? Чего только не привидится, коль совесть ноет. Григорий зажмурился, встряхнул головой. Рана на груди, что виднелась через исподнее, пропитанное застывшей кровянистой жижей, никуда не исчезала. Да, вот она. Как и было. А куда денется? Прошлого не воротишь, из мёртвых не воскресишь. Из раны рёбра торчали. Не выжил бы. Одно суеверие и суета.

На всякий случай Григорий Лукьянович снял с пояса нож, поднёс лезвие к тому, что раньше было губами. Лезвие ожидаемо не запотело. Но навязчивая оса жалила где-то внутри, под рёбрами. Выполнять последнее, что должно было теперь с телом сделать, возничий не захотел, ровно, как и оставаться рядом с покойником в самый последний момент.

Распрямившись и отряхнув колени от песка, велел:

–Завязывайте.

Меркуша уже хотел приступить к делу, надеясь побыстрее от этого дела избавиться, но Спиридон оглушил его восторженным восклицанием:

– Святые угодники! Экая вещица!

Забыв про боль в спине, тюремщик, охваченный лихорадочной радостью, доковылял до покойника. С трудом наклонившись, постанывая, пошарил небрезгливо пальцами по окровавленной ключице, после чего вытащил энколпион. Гайтан, на котором крест висел, тут же лопнул.

– Богато – восхищённо прошептал Меркуша, забыв про собственные тяготы и обиды.

Крест и вправду отличался прекрасным литьём, словно умелый розмысел сотворил и явно был из дорогого металла, каменьями разукрашенный.

– Вот дурень, Меркушка. Когда покойника обряжал, как не заметил? Как мог пропустить? Такая вещь сейчас бы костоголовам досталась бы!

–Положи, где взял – раздался сзади голос Малюты.

Спиридон растерялся и разозлился. Договор был старый, уж много лет действовал, покуда Григорий Лукьянович привозил в местную худую темницу тех, кого Боженька забыл. Все приглянувшиеся вещи, вне зависимости от ценности, позволял забирать. Работёнка-то чёрная. Себе ничего не оставлял. Ему и так хватало. Только вот… опять нечистая вспомнилась. Откуда мощевик-то появился? Всё же отобрали, когда пленника привезли. Чудеса. Но добрые ли?

– Это я… Принёс – после недолгого молчания ответил повисший в воздухе вопрос Григорий Лукьянович – Положь, говорят – повторил он.

–Уговор дороже денег –напомнил Спиридон.

–Тьфу, ты ж пакость – выругался Меркуша – То не перстень, не деньга. Спиридон, ты ж старый уже! Завтра помрёшь, а руки в грязи! О душе подумай. Я-то своё еще отмолить успею. А ты? Негоже у покойника крест забирать. Это последнее, что у него осталось…Бога побойся!

–Замолкни – рявкнул Спиридон.

– Верни – велел Малюта – А я тебе больше уговора дам, раз так вышло.

–Чудны дела твои Господи! Не ты ли Григорий Лукьянович, водице и днищу адскому тело приказал отдать? Ни погребения человеку, ни отпевания! Всё не по-божески. У нас пленников как псов закапывают, а всё ж… Батюшка приходит, а тут…

–Верни – повторил Григорий. Первый раз за долгую службу Спиридон услышал в его голосе что-то похожее на просьбу. Это окончательно склонило старого тюремщика к мыслям о наличии тайного умысла.

Григорию просить не по чину. Его удел палкой взмахнуть, позвонки пересчитать. Коль захочет, сам Спиридонка на месте этого мёртвого боярина окажется. А тут – почести какие! И это при том, что в общую яму бросать мёртвого, возничий отказался. Знать следы заметал. Не надо было Лукьянычу, чтобы кто-то прознал о том, что приключилось, как дни свои барчук молодой окончил. Чего боялся? Концы ему, видите ли, в воду, нужны…

«Концы в воду – повторил про себя Спиридон –нечистое дело» – мужик потёр спину – Концы в воду? Чего боится-то псина рыжая? Чего другим людям знать не положено? А сюда ли, к нам того барчука определили? Не в Кирилловскую ли обитель, куда таких белоруких всю жизнь свозили?»

Спиридон шмыгнул, высморкался в рукав, бросил быстрый взгляд на бледного забусевшего Меркушу. Тот был последним, кто покойника живым застал. Да и частенько возле него последние дни околачивался. Будто дружка себе нашёл, баланда. Во-от, этот дружок его с толку-то и сбил! И раньше межеумком был, а как речей вольных наслушался, совсем одурел.

То водички подаст, то ещё что. Спиридон знал, но не мешал в этот раз. Ему и самому нового пленника жалко бывало. Сильно он отличался ото всех остальных, дюже надоевших. Иной раз чувство накатывало, похожее на болотную удушливую воду. Будто не человека мучают, а птице крылья ломают. По пёрышку выдирают. А птиц, в отличии от людей, Спиридонке всегда жалко было.

К тому же, немногим старше самого Меркуши. Только-только в силушку молодецкую вошёл. Мальчишка вчерашний, хоть и зверёныш. У Спиридона свои сынки такие. Все в столицу укатили, негодники, счастья пытать. В опришнину, какую-то, сказывали. Ни весточки уж более двух лет, словно в воду канули.

Но Меркушка вопрошающего взгляда не видел. Молчал, отвернувшись к озеру. Ждал покорно, что повелят.

Пока все трое растерянно стояли вкруг мёртвого тела, точно это первый покойник в их жизни, день окончательно догорел. Тени разбрелись по камышам. Ветер усилился, стал холоднее. Равнодушно теребил уголки мешковины, раскидывал волосы мертвеца.

Глаза, напугавшие трёх мужиков своей живостью, всё также смотрели на небо, точно покойник в смерть свою не верил.

Меркуша заметил выпавшую из связки руку. Тонкие прозрачные пальцы, с отросшими в заточении ногтями, словно перебирали песок. Некоторые из них сломали почти сразу, как несчастного привезли. Когда пришло время снимать дорогие перстни.

Меркуша ощутил, как рубаха прилипла к спине, перекрестился испуганно. Спиридон, ощущая суеверный, неведомый ему доселе страх, также как и Меркушка, стараясь не смотреть покойнику в глаза, вернул мощевик назад. Небрежно положил его на ключицу – единственное не разодранное на теле место. После махнул рукой, призывая всех докончить работу, но вместо внятной речи – застонал. Боль в пояснице усилилась.

–Пора тебя менять Спиридон – разворчался возничий. Сплюнул раздраженно, отложил суму и сам помог Меркуше замотать мешковину как надобно. Или почти как надобно. Руки не слушались, работа в этот раз не спорилась, да и стоило ли стараться?

–Потащили – Григорий Лукьянович ухватил перемотанное тело в районе ног, Меркуша – верхнюю часть туловища.

Спиридон, прихрамывая, побрел за ними по берегу, пытаясь давать дельные советы.

–Без тебя обойдемся – огрызнулся раздражённый Григорий.

У самой воды все разулись, поскидывали обувь на песок. Босыми побрели к лодке, нос которой услужливо показался из-за камышей.

Пару раз покойник вырывался из рук, падал в тёмную водицу. Григорий, отвыкший за короткий срок от грязной работёнки, на все лады костерил помощников. Помощники мысленно костерили Григория. Но вслух лишь бормотали молитвы, глотая и путая знакомые слова.

Как погрузили тело в лодку, Григорий повторил:

–Я туда не полезу. Хватит с меня. За что я вам оглоедам плачу?

– За крестик заплатить обещал – вкрадчиво напомнил Спиридон – Возместить.

– За крестик – передразнил Григорий – За робь6 я вам плачу, дурень! А не за крестик.

–Справлюсь – Меркуша забрался в лодку.

Спиридон вздохнул. Судя по выражению его лица, он мысленно уже попрощался с молодым помощником.

От огня Меркуша отказался. Хвастливо сообщил что «видит в темноте, как зверь ночной». Да и надеялся обернуться до полной темноты.

Подождав, пока молодчик усядется за вёсла, Григорий подтолкнул лодку. Качнувшись несколько раз, она легко заскользила.

Темнело, но Меркуша стремился отплыть подальше. Знал, что пока темнота не густая, прозрачно-северная, смотрят на него с берега, следят за каждым движением. И только когда пришло понимание, что стал он для спутников всего лишь расплывчатым пятном, запыхавшийся гребец остановился.

Несколько минут сидел молча и неподвижно, оставив весла и обхватив собственное худое тело дрожащими руками. Затем выудил из-под одежды нож. Разрезав опять веревку, зажмурился, сунул руку под мешковину.

– Прости ты меня, Господи, не для себя! Не для себя…Ну?

Щупал наугад, но недолго. Вытащил тот самый энколпий, который лишь по случайности не соскользнул и не затерялся. Едва ухватил, зажмурился. Качаясь вместе с лодкой, несколько секунд не решался открыть глаза, затем потянул на себя. Вытащил испачканный кровью мощевик.

Молитва не давалась, даже звук собственного голоса пугал. Наконец Меркуша открыл глаза. Крест уныло поблёскивал. Откуда появился странный свет? Вроде лунный, а вроде и нет. Тонкий молодой серп, разгуливающий по небу над самым высоким холмом Белозёрья, вряд ли имел силенки так подсветить. Меркуша сжал мощевик в кулаке, затем вороватым жестом сунул за пазуху, да пробормотал холодными губами:

–Прости Господи… Я ж не для себя. Я ж не корысти ради, не ворую, не краду, лихого не думаю. Обетованье дал. Теперь знаю, что ей передать. Найти бы её ещё, в столице-то. Господи…слышишь ли ты меня?!

К Господу ли обращался юноша, к мертвецу ли, сам Меркуша не знал. А может просто чей-нибудь голос хотел услышать. Пусть и свой. Уж больно стало страшно. Никто, конечно, не откликнулся. Лишь лодку качнуло сильнее на спокойной озёрной толще, будто сомик днище боднул.

Переводя дыхание, Меркуша молча сидел на дне лодки рядом с телом, вдыхая солёный рыбный дух, исходящий от влажного дерева. Лишь некоторое время спустя потянулся к измученному покойнику, который в этот раз оказался смирным и податливым. Хоть и не сразу, несколько раз отчаянно удерживая равновесие, удалось юноше докончить. Сам несколько раз едва не последовал за покойничком, только святая молитва и умелые руки остановили лодку, готовую перевернуться.

Вода долго принимать не хотела, несмотря на то, что Меркуша всё сделал по уму. Не первый раз делать-то приходилось. Бывало, поручения пострашнее заезжий столичный гость оставлял. Но нынче, как заметил Спиридон, всё происходило особенно.

Белозёрье не проснулось от внезапного тяжёлого всплеска. Много чего на своём веку повидал северный край.

Меркушка обессиленно лёг лодочное донце. Сил на обратный путь требуется много. Темноты он не боялся, но с берега потёк густой пенистый туман. Доплыть бы, после всего что случилось.

Рука сама потянулась к мощевику. Поднял его, пальцами грязными растянул створки. От удивления приподнялся на локтях. Искал силы святой для поддержки в эту злую минуту, когда вода чёрная поглощающая чужое тело, словно поднималась внутри Меркуши, готовая горлом пойти, кровь живую из вен вытолкать, тиной вонючей эту кровь заменить. Внутри мощевика лежал свернутый колечком рыжеватый локон.

–Чудеса – Меркуша осторожно потрогал локон мизинцем.

Да и сам барин чудной был. Не нашёл Меркушка святые мощи, но в душе посветлело. Захотелось налечь на вёсла и прямо сейчас увести ботник как можно дальше от людей, что ждали на берегу. Сбежать. Впервые у Меркуши, который в глубине души хотел поменяться местами с этим человеком, цепляющимся за жизнь до последнего, цель появилась. Смешная может для других, но не для самого Меркуши. Среди всего гнусного, поганенького, что ежечасно окружало, давило дурнотой ледяных острожных ям, промелькнуло что-то светлое, согревающее надеждой. Надеждой на то, что кому-то он может помочь, сделать, наконец, дело доброе, пользу принести. Теперь Меркуша совершенно точно знал, куда пролегает путь его. От этого – сил прибавилось, хоть и не частицу святую обнаружил Меркушка в мощевике.

Разум судорожно вспоминал слова молитвы, но душа подсказывала, что помолиться стоит не за себя, а за того, кого он только что отправил на озёрное дно без отпевания. Горькое осознание заставило громко вскрикнуть, снова вспугнув белозерскую птичью тишину.

Всё, что нужно у боярина узнал. И что не нужно – тоже. А имя его так и не выспросил. Когда завязалась меж ними внезапная дружба, длившаяся всего несколько дней, но оказавшаяся такой странной для Меркуши, у которого отродясь друзей не было, искалеченный, избитый, но гордый, помня сквозь обморочное сознание, что представлял из себя ещё совсем недавно, имя своё называть отказался.

– Узнаешь по сроце7. Все вы ещё узнаете, услышите обо мне – вспомните. Даже кто не захочет.

– Скажи. Я бы за тебя помолился – робко попросил тогда Меркуша – Отсюда не выйдешь. Никто уже не выходит.

–Неужто Господь без извода8 не разберется? – дерзко спросил боярин – Дьяк он что ли, Господь твой?

–Страшно, точно еретик говоришь – смутился молодой тюремщик, – От имени своего отрекаешься? Или от Господа?

– Он сам… От меня отрёкся. На что тебе имя моё? Я тебе другое скажу, девки одной. Вот её имя – запомни, коль помочь хочешь.

–Что ж за беда-то такая – вспоминая этот разговор, прошептал юноша – Не по-людски. Всё не по-людски.

Держась за борта лодки, Меркуша отчаянно посмотрел на небо. Ставшее серым, чёрным почти, оно набирало холодную высоту. Вода давно сомкнулась над телом, исчезнувшим в глубине Белого озера.

Мокрый, продрогший, в прилипшей к телу одежде, юноша налёг на вёсла. Отплыв несколько метров, остановился, чтобы перевести дыхание. Словно раскалённый прут воткнули между рёбер, когда на поверхности воды показалась размотанная невесть какими силами, мешковина. Завязали в три оборота, узлов не счесть!

Поднявшись с глубины, ткань распласталась на озерной поверхности, похожая на два крыла. Меркуша осенил себя крёстным знамением. Первый раз за свою недолгую, но полную грязной работёнки жизнь, он увидел как человек и смерть не принимают друг друга.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Платье из красного кармазина

Преображение Господне, Яблочный Спас

август 1563 год, г. Переславль – Залесский

Незадолго до рассвета, когда шелест ночного ветра стих, Переславль-Залесский наполнился звуком падающих яблок. Созревшие в этом году задолго до Спаса, отяжелевшие, яблоки срывались с веток и тут же становились добычей всякой живности.

Солнечные лучи не подсушили росу на растопыренных листьях копытня, а яблочный дух потёк над городом. Поднимался из корошней и пихтерей, подготовленных к освящению, поднимался из травы, куда яблоки закатывались и прели дождливыми, но жаркими ночами. Просочившись сквозь неплотную утреннюю дымку, августовское солнце заскользило по деревянным стенам Даниловской обители.

Наряженные горожане на утреннюю праздничную службу дружно опаздывали. Одни тащили груженые яблоками корзины, другие красовались в одеждах своих, по такому случаю сшитых или купленных. Яблоки – куда ни глянь. Ещё немного и с неба падать начнут. В гости зайдёшь в терем али в крестьянскую избу, всюду яблоками пахнет и пирогами яблочными.

–А небо! Небо какое, ты глянь! Небо нынче на наше озеро похоже! Будто озеро перевернулось и взлетело! Эх, жаль не нырнёшь, не искупаешься. И рыбы в нём нет. Что толку? Смотреть токмо. Озеро лучше. Эй, Вараш! Сомлел что ли? Ты бы согласился жить на конюшне, где не кормят? Или кормят одними яблоками? Не надоест тебе такая жизнь?

Небо и впрямь над головой плескалось – волны лазоревые в стороны расходились.

Юноша лет шестнадцати, лежал Даниловской обители там, где смыкались кусты бирючины, что защищала от неспокойного людского взгляда скудельницы. Приехал он сюда ещё до рассвета и за некоторое время до торжественного появления государевой тетки Ефросиньи Андреевны Старицкой с некоторой частью её семейства.

Слуги Старицкой, грубоватые в общении, как и сама матушка удельного князя Владимира Андреевича, толкались с горожанами, преграждая, мешаясь на пути. Тем более, что расфуфыренные переславские зеваки, неторопливые по своему характеру, норовили столпиться у Святых ворот обители, дабы не пропустить ничего важного.

Но даже в этой сутолоке, все заметили юного наездника в белом, расшитом золотыми узорами, жемчугом, украшенном сафьяновом охабне.

Юноша подлетел к монастырским воротам на чёрном коне со сказочной кудрявой гривой. Остановившись возле злато швейных мастериц княгини, наездник дерзко оглядел взволнованных, но узнавших его, насмешливо переглядывающихся девок, словно высматривая кого-то. После, самодовольно улыбнулся чему-то, подхлестнул коня, и, подняв пыль столбом, ускакал.

Одна из боярынь, потянулась к Старицкой.

– Матушка! Фёдор…

Ефросинья сверкнула глазами. Не дала более ничего сказать.

– Вижу черта, не слепая! Какую б молитву прочитать, чтобы не видеть больше?!

Сейчас юноша лежал под стенами обители на влажной, по-летнему теплой траве и смотрел на небо. Скучающе нащупал рядом с собой что-то тугое и гладкое. Ухватившись, вытащил из травы очередное яблоко. Укатившееся внезапно далеко от ближайших яблонь, невесть как сюда попавшее, оно чудом оказалось не битым и не треснувшим. Откусить хотел, но вспомнил, что до праздника, покуда не благословлён новый урожай – нельзя.

– Куда ни пойдёшь, всюду грешно.

Но не запрет волновал, а вера в постыдную для мужика примету: ежели удержишься от соблазна, не попортишь плод раньше времени, то вкушая освящённым, можно сокровенное загадать!

«Девкам лишь бы загадывать. Хотя все желания наперёд известны» – подумал юноша ворчливо, отчасти подражая тону тех разговоров, кои вели меж собой мужики взрослые. Сам он супротив «известных желаний» бабских ничего не имел. Но и своих желаний у него хоть отбавляй, водилось. Поэтому решил сдержаться и уже хотел убрать яблоко в суму, как внезапно появилась над ним чёрная морда. Конь сверкнул гагатовыми влажными глазами, после чего раздался хруст и на белый кафтан брызнул сок. Жеребец с довольным видом тряхнул длинной косматой гривой и втянул ноздрями воздух, выискивая ещё.

– Вараш9! – юноша возмущённо вскрикнул, вскочил с земли, но обругать коня не успел. На дороге показались всадники.

–Твое счастье!

Переславль меж тем окончательно проснулся. Далеко-далеко расцвела похожая на распахнутый венчик цикория голубая озёрная выпуклость Плещеева озера. В осеннюю пору озеро становилось особенно ярким. Глаза слезились с непривычки, если кто пытался долго на волны смотреть. А юноша не боялся – смотрел при любой возможности. На озеро тянуло всегда так, что дурно становилось, ежели не сорваться.

Вот и сейчас от батюшки влетит за то, что удрал без спроса в самый неподходящий момент. А, до Рыбацкой слободы всего лишь. Туда, где Плещеево с рекой Трубеж сходятся и Введенский храм, по ночам подсвеченный огнями рыбацких костров, становится похож на алый цветок.

Когда спустился к Святым воротам, увидел, что князей Старицких и след простыл. Видимо, на службе уже спины гнут. Опальная княгиня основательно решила нынче в обители разгуляться. Поможет ли ей это теперь?

Пока юноша думал о превратностях судьбы, трое мужчин приблизились к обители. Один в годах, крепкий, ладный собой наружности приятной. Короткий глубокий шрам на скуле, нисколько не портил царского воеводу боярина Алексея Даниловича Басманова. Во всём облике его, и в каждом уверенном, спокойном, движении чувствовалась надёжность житейская. Аккуратная густая борода насчитывала немереное количество седых волос, но хорош был собой Алексей Данилович. Смотрел глазами молодыми, хоть и видевшими много.

Воевода быстрее и расторопнее остальных спустился наземь, оправил чермный10 праздничный терлик, что-то крикнул своему спутнику. Тот охотно рассмеялся то ли шутке, то ли меткому замечанию Басманова. При взгляде на этого молодца ощущение спокойствия и надёжности беспричинно таяло. На вид Афанасию Вяземскому, близкому другу Басмановых не стукнуло и тридцати. Возраста прибавляла кудрявая бородка, щегольского вида. Афанасий часто щурился при разговоре, смотрел въедливо и пристально, словно в самую душу забраться хотел. Зато свою душеньку от собеседника до поры до времени предпочитал скрывать. Человек опытный, легко узнавал в нём того, кто пошутить может с перехлёстом, жёнку у соседа увесть, чарку до дна осушить и в кулачном бою победить. Если захочет – честно. А если честно не захочет, тогда… «Лукавый» – иной раз говорили про Афанасия простые мужики и бояре. Своего не упустит. Ни деньжат звонких, ни баб, ни выгоды.

В третьем всаднике юноша узнал стремянного своего Озерка. Тот спрыгнул с коня вслед за Басмановым и выразительно попытался молодому барину что-то взглядом сообщить.

Воевода, не обращая внимания на болтовню Вяземского, окликнул юношу:

–Фёдор! А ну, поди-ка сюда.

Сын радостно улыбнулся.

– С праздником, батюшка!

Дернув Вараша, тут же преградил дорогу запоздавшим горожанам. Отец семейства выругался, женская половина оживилась, залюбовались случайные ротозейки, хотя и скрытно, из-под платков. Чудо как хорош был сын сурового воеводы.

Невысокий, но стройный и гибкий, походил он на прут серебристой ветлы. Ступал, будто едва касаясь ногами земли. Осанка такая, что девицы, спину гнувшие над пяльцами и те позавидуют. Стройную талию, обхватывал дорадовый пояс, вспыхивал на солнце. Русые волосы, мягко спускались на ворот. За минувшее лето выгорели вихры, посветлели, выдавая всадника, много времени проводящего в седле. Из прохладных теремов юноша и впрямь убегал при каждом возможном случае. Ежели и походил он на отца, крепкого, плечистого и приземистого, то не обликом.

На батюшку Фёдор бросил взгляд виноватый, нагоняй предчувствуя. И ведь как обычно – есть за что. На люд же случайный, посматривал высокомерно. Пряталось это высокомерие за длинными, девичьими почти ресницами. Но как взлетали ресницы, можно было увидеть серые глаза – колкие, любопытные, с невероятной живостью, ощупывающие каждую травинку и каждое облако. Лёгкий озерно-голубоватый отсвет появлялся в этих глазах иной раз, напоминая о древней связи с озером. Покуда молчал Фёдор, ресницами хлопая, вызывал у людей не проницательных, чувство трепетного умиления. Но стоило ему выйти из состояния мирной задумчивости, заговорить, о чём угодно, хоть самую богоугодную молитву начать перед иконой Всемилостивого Спаса, на тонких капризных губах улыбка появлялась дерзкая и таинственная. Иной раз батюшка терялся, а то из себя выходил, особенно во время спора какого. Фёдор-то спорил всегда молча. Лучше бы голос повышал, как молодые обычно и делают. А этот… улыбнется, ресницами хлопнет. Ежели показался озёрный голубоватый оттенок, знать расшаркается в поклонах, удалится молча, а за спиной отцовской ногой топнет, рукавом махнет и по-своему вздонжит11.

Вот и сейчас, рассерженный какими-то непонятными ему приготовлениями к пиру царскому, скучными хлопотами, сбежал накануне из усадебки, оставив лишь коротенькое распоряжение стремянному.

–Благодарствую, Фёдор. Но ты мне праздник загодя устроил – насмешливо признался Басманов, – Где был?

–Неужто Озерок не передал? – удивился юноша. Кроме самого Фёдора, у Басмановых все, вплоть до последней сенной девки, отличались исполнительностью. Да не из-под палки добытой.

Озерок, Федоров ровесник, обидчиво встрепенулся. Всем своим видом показывая, что как полагается, передал! В лучшем виде.

–Я у тебя спрашиваю, а не у стремянного.

–Как где, я…

–Крёстная сила!

Не сразу отец заметил, что белый наряд отливает травянистой зеленцой. Опять валялся чёрте где. А то и черте с кем…Очередная девка, что опаздывала на службу из-за приятной яблочной тяжести, бросила на Фёдора быстрый взгляд, и тут же скрылась, юркнув на территорию монастыря. Саму себя, оградив от дурных помыслов. Всюду девки и яблоки – от тех и других у воеводы уже голова начинала кружиться. Праздник святой, а куда ни повернёшься, одни безобразники.

– На Трубеже был – простодушно ответил Фёдор, – Подсобил малость.

–А то не понятно Алексей Данилович, где был!– вмешался в разговор заскучавший Вяземский – В Рыбацкой слободе. Лещами несёт на всю улицу хуже, чем от кота. В таком виде, токмо на государев стол. Украсим тебя Федька, зеленью фряжской, приправами швейскими и вместе с ряпушкой копчёной подадим, пусть государь тобой откушает.

Спрыгнув с коня, он довольно потянулся, разминая спину. Развеселился не по-взрослому, задиристо. Никак не привыкнув к тому, что Фёдор не маленький уже, попытался снисходительно потрепать по вихрастой голове. Фёдор ёршисто от руки увернулся.

–Девок весели своими шуточками лябзя12!

–Как ты со старшими разговариваешь?! – вмешался Басманов.

–Видали старших – хмыкнул Фёдор – старшие в наместниках ходят, а не кадушки в царском подполе с огурцами тягают!

–Договоришься ты – Вяземский рассердился, но с леностью. Это Фёдору слово ни скажи, обижается, что с ним как с отроком до сих пор. Ни советов, ни поучений не любит. Особенно от Афанасия. Виданное ли дело? Сам Вяземский еще недавно в поддатнях у рынды с саадаком ходил, а нынче нос задирает, всё поучать норовит. А Афонька-то по-родственному, с теплом.

Басманов обругал обоих. Напомнил Афанасию, что тот вырос уже для подобной шумной возни, поманил сына.

– Поди, сюда, хоть отряхну паршивца. Как есть чупаха13. Ежели заночуем в обители – в мыльню пойдёшь. Не голова, а беркун14 пустой. Какая сила ознобная тебя на Трубеж понесла? Ещё ближе не мог? Вовремя! А если бы мы разминулись? Не на базар за пряниками Фёдор, а к государю едем. Мать старалась, в достойный вид тебя приводила, чтоб на человека был похож. Оделся и уехал невесть куда, в тине плескаться…

Отец с досадой похлопал Фёдора по спине.

–Да разве ж государь по кафтану оценивать будет? – простонал Фёдор, раздражённый всеми этими долгими приготовлениями, которые начались Бог, знает когда.

–Хватит чепуху молоть!

– Явился, не запылился, как условились! – возмутился Фёдор – Чего ругаться попусту?

– А если бы не успел? Или непредвиденное что? Думаешь, всё всегда будет по твоему хотению? Государю, который строго настрого мне велел с сыном быть, объяснять, что Фёдор сам себе хозяин?

–Только ты всё же запылился брат слегка – хмыкнул Афанасий.

–Ловцы рыбные, что из обители, заступничества просят – не обратив внимания на его ерничество, заговорил Фёдор – Опять троицкие15 сети порвали. На Трубеже вчерась, а на прошлой неделе на Вёксе. Говорят, что братия – он кивнул на ворота монастыря – Чужое себе присвоила.

– Это тебе кто сказал? Братия али рыбаки?

–Рыбаки. Не веришь? – обиделся Фёдор – Я сам помогал рваные сети вытаскивать!

– Ну, кто ж спорит, что сети рваные были? Но мало ли поганцев на свете – резонно заметил воевода, – Таких, как вы двое, например. Не шибко умные, но шибко веселые. Взяли, да пошутили. Почему на троицких мыслят?

– Было уже – рукава Фёдор отряхнул сам, гордо расправил плечи – Челобитную государю нашему писали. Настоятеля спроси. Пусть я неразумный такой, но он врать будет?

–Настоятеля – передразнил воевода – Тебе он не настоятель, а крёстный отец твой. Вот своими руками выпороть тебя не могу! Не младенец и не отрок даже. Так надо Кирилла попросить. Ему не соромно, ибо духовник. Для него возраста людского не существует, все пред ним дети малые, неразумные. А про дело спрошу, обязательно. Но этого мало. Доказать надо. Чтобы извета не вышло.

–Батюшка! Какая разница? – поморщился Фёдор – Сети есть порванные? Есть. Течение унесло, по всему езу разбросало! Уже было? Было. Тогда точно троицких доказали. Что ещё? За порты каждый раз ловить?! Им и рыло не испоганишь! Поймаешь, тазать начнешь а вроде как не разбойника, а человечка святого!

–За порты, Фёдор, за порты – уже без тени весёлости вмешался Вяземский – Иначе, какой прок в хорошем деле, ежели ты оговоришь человека безвинного?

– Я тебе дам сейчас, «какая разница»! – осерчал отец, – С троицкими драки не хватало. Крайними останемся, сами будем перед государем ползать на коленях, виниться, прощение вымаливать. Нашёл с кем тягаться, то ли от скуки, то ли от скудоумия. Так ещё и непричастных оклеветать можно. Чего они к Челядниным не обратятся? Можно подумать, мы по случаю родства с отцом Кириллом, весь посад облагодетельствовать можем! В Елизарово не Челобитная изба, в конце концов! Али, это ты, самый умный, опять всем всё наобещал?

–Наобещал – Фёдор со вздохом потупился, – Сам говорил всегда, своим помогать – первое дело!

–Они и для Челядниных не чужие – напомнил Басманов.

–А что теперь Челяднины? – оживился Вяземский – До того им? Иван всё лето пока доследование по Старицким шло, в имении своём тулился, носа не казывал. Немощным сказался, даже каких-то лекарей вызывал к себе особенных. То ли колдунов, то ли просто не нашенских. Нынче велел светлый князь явиться на службу, так он торговался, точно ёра.

–Старицкие здесь – вдруг весело сообщил Фёдор – Слыхали? По случаю праздничка в Даниловскую прикатили. Сегодня всё утро корзины с брашном таскали. Видать не только бродяг, весь посад накормить хотят. Грехи княгиня замаливает.

–Ты откуда знаешь? – удивился отец.

–Про грехи?

– Что приехали – с досадой уточнил батюшка.

– Знаю – уклончиво ответил Фёдор – Видал.

Афанасий загадочно хмыкнул в кулак.

–Плохо Алексей Данилович государева разведка налажена. Вы у Фёдора спросите, как работать надобно. Фёдор Алексеевич пока в Старице службу нёс, всех тамошних сорок прикормил. Теперь во двор выходит, просо рассыпает, сорок созывает! А сороки те, крутобокие, на зов слетаются, боками ряжеными сверкают – Афонька, подбоченившись изобразил женскую походку.

–Помолчи! – возмутился Фёдор, чувствуя, как щеки заполыхали.

–Чего ты мне возразишь-то, окромя ушей своих красных?

–Не твоё дело!

– Моё иль не моё, ты гляди лучше, чтобы государю на глаза твой курятник не попался!

–По-твоему, светлый князь за чужими курятниками следит?! – вспылил Фёдор – Это ты – сплетник, за всеми смотришь!

–Я?! – Афанасий тут же с настоящей обидой двинулся на Фёдора – Я ли послухом царёвым заделался?!

–А ну, прекратите! – вмешался Басманов – Поганцы срамные! Нашли место! Вспомните, что служба давно идёт, везде мы грешные опоздали!

–Челяднин нынче прижимистый стал – спешно сменил тему разговора Вяземский – Поэтому-то Кирилла со Старицкими и свёл. Ефросинье всё равно, какую обитель своим тряпьём заваливать.

–Ефросинья может и ветрогонка, а тряпьё у них знатное! – возразил Фёдор.

– Тебе виднее – хмыкнул Афанасий – Ты ж у нас в тряпье копаешься как баба – от зорьки до зорьки кафтан выбираешь. Покуда для девок наряжаешься, девки уж все замуж повыскакивают!

– В мешковину завернуться ещё успею – огрызнулся Фёдор.

–Оба перестаньте – выругался воевода – Хватит ворон считать – Басманов, наконец, заметил, что сын растерял последний серьезный настрой, если таковой у него имелся – Возьмите с Озерком коней, отведите на конюшенный двор, пусть напоят. Ежели не признают, они там все в думах своих, не стесняйся напомнить, что царским людям. На распоряжение Кирилла сошлись.

Положением своим, что с недавнего времени занимал при царском дворе, Басманов не бахвалился, а пользовался и того редко. Хоть и заработал всё делами честными, ратными. Но и удобства любил. Много ли удобств таких бывает, когда жизнь от похода до похода? За коней уж и говорить не нужно. Конь – душа живая, друг и помощник. Сытый и отдохнувший конь – благо себе и службе.

–А государыня Мария нынче на пиру будет? – Фёдор послушно взял поводья Вараша и батюшкиного аргамка ухватил. Стремянному небрежно Афонькиного перекинул.

–Тебе на что? – удивился воевода.

–Так спрашиваю – простодушно ответил Фёдор. О чём-то задумавшись, сунул прядь золотистых волос за ухо, чтобы не мешались.

– Видел ли ты батюшка, какие очи у неё черные? Понять не могу, как земля кабардинская таких женок рождает?

–Думать тебе не о чем – вспылил Басманов, – Потому о ерунде и думаешь. Не опора мне выросла, как светлый князь предрекал, а пагуба верная. Чтоб я ерунды этой больше не слышал, Фёдор. Будет или не будет царица, не для того, чтобы тебя порадовать. Займитесь лошадьми, наконец. В храме встретимся.

Все вместе они вошли в обитель.

–Не перекормят ли? Я недавно Вараша кормил. А ваши, голодными тем паче не выглядят. Обленятся, да округлятся в боках, что ярки16, если на каждом яме сено в них пихать. Они и рады, как караси хлебному мякишу на тоне17. Да и недалече тут – Фёдор прикинул что-то в уме – Моргнуть не успеем, уже в слободе будем.

–Недалече – передразнил Афанасий – Всё верно. Не ты коня везешь, тебя конь. Поэтому тебе и недалече. А коню? Это не ряпушка, мякишем не обойдёшься. Да Бог с ним с мякишем. Жарко. Вели, пусть воды им дадут первым делом.

–Оба вы, как я гляжу хозяйственные. Фёдор, ты хоть что можешь сделать, без своего разумения? Ишь, всё посчитал – чужое сено. Слышь, Афанасий, он из собственного дома последнее вынесет, то рыбакам, то девкам, то ещё каким-то бессамыгам приблудным. Дай волю, по миру всех нас пустит. Зато у чужих распоряжаться готов!

–Отяжелеет рано или поздно с такой заботой – Фёдор похлопал Вараша по тугому гладкому боку, – Мне, батюшка, скакать на нём, супротив татар. А не в обоз запрягать.

–Я за этого чёрта – Басманов кивнул в сторону Вараша – трёх хороших, работящих отдал. Ещё и доплатил. Хороши были колхани18. И на что сменял, спрашивается, дурень старый?

Конь и впрямь на чёрта вполне походил. Лёгкий и гибкий, как и сам Фёдор. Угольно – чёрный. Летучий! Только крыл нет. Хотя кто его знает? Ночью у чёрного коня не разберешь, что у него есть, чего нет. Частенько местные, живущие подле озера, сынка воеводы у Плещеева на закате видели. Особенно минувшим летом раздухарился. Когда небо кровавым становилось, и солнце садилось за озеро, выскакивал невесть откуда. Бывало, что и в ночную пору появлялся. Две гривы разлетались, как вода о камни разбивается – черная да золотая. Летели по берегу, вдоль воды, заставляя встречных креститься и дочерей запирать дома. Не признаешь – страшно. Признаешь – тоже страшно. Все знали, глаз у юного Фёдора до баб зоркий. Ещё тот разбойник вырос у воеводы серьезного, человека степенного. Увезёт, как потом правду сыскать? Кроме позора, что на семью ляжет по причинам известным, ещё и вернется девка сама не своя, точно ума лишившись. Долго потом будет имя повторять, али молчать, глядя куда-то в бруснично-червчатую озерную даль.

По самой воде пенистой летали с Варашем. Точно не из городской темноты появлялись, а с капища переславского, на котором всё давно иван-чаем поросло. В те места устремлялись, куда и днём-то добрые люди не ходят. Гадали случайные очевидцы, что делать-то там можно? В тех местах то ли заповедных, то ли проклятых. А всего-то! Вот бы удивились зеваки, если бы знали: укрывшись от надоедливых взглядов, Фёдор коня купал, на траве валялся разымчивый19 от запаха донника. Увидел бы кто, со скуки бы помер от увиденного!

Норов Вараша внешнему облику соответствовал. Лучше всего об этом знали искусанные дворовые. Друг дружке самые невероятные россказни передавали про то, как барин сего коня добыл. Особенно привлекала всех невероятной длины и густоты волнисто-пружинистая грива, похожая на расплетенную женскую косу. Над этой гривой Фёдор трясся часами. Чапать20 разрешал только понравившимся девкам, но к хорошему это не приводило. Девки нравились Фёдору, но не нравились Варашу. Поэтому кончалось одинаково: шумом, криком, жалобами.

После каждой проездки, Фёдор сам вычёсывал из гривы репьи и прочую гадость. Впрочем, охотников ему помочь, в имении Басмановых не водилось. Одно дело потрогать, посмотреть, а другое… Кому охота без пальцев остаться? Никого кроме Фёдора Вараш не признал. Даже Алексея Даниловича норовил то прихватить, то каким ещё чудным образом характер показать.

– Фризская, басурманская – продолжал воевода –Из-за моря-океяна прибыла. Больше нас с тобой, Афонька, повидала, представляешь? Ты по морю ездил?

–Не-ет…

–Вот! А этот чёрт ездил. Страшно подсчитывать, почём обошлась сия забава. Не знаю я, какие бесы меня одолели. А Висковатый с Черемисиновым и рады были избавиться. Им в нагрузку с каким-то товаром гостевым21 досталось счастье это. Уже прирезать хотели, порченный – говорят. Фёдор увязался за мной тогда в слободу – как увидел, совсем ополоумел. Покой и сон потерял. Мне, дураку старому, жалко стало…

–Кого? Коня, али Федьку?

– Обоих – отмахнулся воевода, – А больше всего – себя! Душу вытряс. Дай, думаю – возьму, попробую. Всё одно обещал подарочек по случаю начала службы. Думай потом еще, какой подарочек. А тут уж готов, считай.

Алексей Данилович повернулся к сыну.

–Коли ты, рачительный хозяин, уморишь сию животину, босиком, с сумой, по миру пойдешь. Покуда, потеря не окупится. И куда ты на ней, голодной, скакать собрался, скажи на милость?

Отец то ли нахмурился, то ли сделал вид, что сердится. Сердиться за сегодняшнее утро воевода уже устал. День только зачинался, Фёдор будет рядом ещё долго. А значит стоит запастись смирением христианским, чтобы до страшного греха – гнева, не доходить ежечасно.

–Это я-то уморю? – дерзко хмыкнул Фёдор. Передёрнув капризно плечом, он сделал знак Озерку, чтобы брёл за ним в сторону конюшенного монастырского двора.

– Балуешь – скорее по-доброму, чем осуждающе заметил Афанасий, глядя Фёдору в спину.

–Балую – не стал спорить Алексей Данилович – Говорю же! Бес тянет. Федька теперь с ним не расстаётся. Ещё немного, по терему начнет разъезжать. Дай волю, в храм негодник на коне въедет. Такое иной раз перед девками в Елизарово выделывает… Бояться начинаю, что шею свернёт. Себе, иль кому из девок этих. Ногами ходить разучится, спать в денник переселится. А чёрт этот… то покусает кого, то лягнёт, от баб визга – воевода болезненно поморщился – Бабьё-то молодое оно тоже…без ума. Сами лезут, потом вой стоит.

Подумав, Басманов добавил:

– А кого мне ещё баловать, Афанасий? Меня никто не баловал. Я теперь за двоих стараюсь. Знаю – дурно. Сам плакать потом буду, так всегда бывает. А остановиться, сил нет.

Вяземский смутился. Вспомнил запоздало, что Алексей без отца рос. Погиб Данила Плещеев по прозвищу Басман, в чужеземной Литве, в плену. Как сынок вырос не увидел. Алексей Данилович отца не запомнил. Помнил лишь, что смешливым был, улыбчивым, за что турецкое «басман» и прилипло. Шутковать любил, толк не только в службе, но и в веселье понимал. Государю Василию был не токмо слуга верный, но и друг сердешный. Когда Алёшку маленького на колени сажал, в глазах серых с голубоватым отливом (точь-в-точь Федькиных – только Алексей и знал тайну в кого Фёдор такой уродился), бесята прыгали.

Когда же Алексею Даниловичу время пришло самому отцом становиться, долго – долго вместе с супругой не могли вымолить у Бога простого человеческого счастья. Появлялись дети на свет, но не доживали и до отроческого возраста. Глупо гибли, будто проклял кто весь род. И лишь шестнадцать лет назад, посреди студёного февраля, словно пытаясь расколотить своим звонким криком стекло застывшего Переславского озера, завозился на руках у Ирины Басмановой долгожданный сынок.

Всевышний не просто услышал – сделал как лучше. Ниспослал счастье терпеливому воину своему в день святого Феодора Стратилата, до слёз умилив не склонного к излишним нежностям воеводу. Истовый русский воинник о таком и не мечтал. Сразу понятно стало – Феодор. И воин, и дар от Господа отцу с матерью. Так и нарекли. А как улыбнулся впервые, понятно другое стало… Аукнулось забытое прозвище деда. Заглянула душа Данилы, не нашедшего покоя на чужбине, к своим внучатам в гости.

До сих пор, Алексей Данилович, любил вспоминать серьёзно ли, а может, преувеличивая, что больше мамкиной груди, Фёдор интересовался оружием, что у батюшки на поясе.

–Не угаснет славный род Басмановых-Плещеевых. Нового воина мне воспитай. Себе – надежу и опору – сам государь Иоанн Васильевич богатые поминки22 прислал по такому случаю. Хоть и не был Алексей Данилович первым советником в те годы, но воеводой толковым и надёжным являлся. Всегда на хорошем счету. Отметился смелостью своей и преданностью государеву делу. Чередой мелькали Казань, Судбища, Нарва… Что ни битва – Алексей Данилович положение спасал, когда воеводы опытные терялись.

Словно вчера всё случилось. А ведь шестнадцать лет минуло. Этой зимой Фёдор новиком стал. Начал службу в трудном, хоть и победоносном походе на Полоцк.

А недавно у Алексея и Ирины нежданно-негаданно второй сын появился – Пётр. Такой же бойкий, беспокойный и шустрый. Упрямый, как и старший брат, но проще. Родители с облегчением выдохнули, когда поняли, что у Петьки всё на лице написано. Когда радуется, когда злиться. Фёдор же не только упёртый, но и скрытный. Затаит что, опосля по-своему сделает.

Двое сыновей у воеводы теперь. Но к Фёдору по-прежнему осталась в сердце тягучая, порой изматывающая до одури мучительная нежность, как к самому долгожданному дару Господнему, ниспосланному ему в момент отчаяния. Всю жизнь обуревал свои страсти и слабости раб божий Алексей. Ни в чем себе излишней блажи не позволял. И только Фёдор отцу крохотной ручонкой сердце скрутил. Глазами своими озёрными, плещеевскими да головой золотой вихрастой. Злить умел до темени в глазах и к коленям ластиться, так, что аж сердце заходилось, из груди выпрыгивало.

Гибкий и ловкий, не по-мужицки легко заливающийся румянцем, Фёдор раньше остальных сверстников на коня попросился. Хоть с седлом, хоть без, такое вытворял, что у отца кровь к лицу приливала. Сам всему научил раньше времени, потом не раз жалел. Ведь не баловаться учил! А Фёдор дурашливый и смешливый. Ему конь – в удовольствие, оружие на забаву. Нож – продолжение длани. Метнёт через плечо, не оборачиваясь – седой волос с макушки срежет.

–Петька мал ещё – ответил Басманов на раздумья Афанасия – Все игры его коники, пряники, леденцы. Шлемик тут давеча на царевиче углядел, такой же захотел. Сделали. Будут внуки – воевода мечтательно вздохнул – Внуков буду баловать. Даром ли храм в Елизарово достроил? Все вместе ходить будем к заутрене. На собственной шее таскать буду! Пусть садятся, едут, погоняют. Едят меня старого дурака до кусочка последнего – воевода, смущенно пряча от Вяземского счастливый взгляд, отмахнулся – Кому я старый и немощный на службе-то государевой нужен буду? Токмо внуков баловать и останется.

Афанасий улыбнулся. Редко Басманова видел кто в момент сердечной слабости. А нынче праздник такой, что душа улетает вместе с птицами.

Только Афанасий про птиц подумал, над головой вскрикнули горласто. На небе показались кречеты. Меж двумя обителями Даниловской и Горицкой, велением государя новая слободка раскинулась. Помытчики и ловчие уж обжились, теперь красивых хищных птиц жители посада видели часто.

Обычно, переславцы в Даниловскую обитель не спешили. Церквей по Переславлю много. В солнечный день поднимешься на самое высокое место, увидеть можно как жаром наливаются кресты. Монастырь, хоть и получал царские милости исправно, но жил скромно и уединенно. Густыми дремотными вечерами, когда крапивой пахнет и солоноватыми водорослями с Трубежа, обитель на скудельницах огибали по причинам «поганого суеверия языческого». Хорошее дело преподобный Даниил Переславский сделал, собрав и похоронив бродяг со всей округи в одном месте. Отпел по-человечески, храм поставил. Но всё ж опасался переславский люд соваться в это место по вечерам. Но сейчас благостно было на территории обители. Лето догорало, сбивая золочёные листья с фруктовых деревьев. Возле храма Святой Троицы накрывали длинные столы. Гуси, что важно под столами сновали, устроили свар за прелое яблоко, найденное в траве.

Старицкие девушки-мастерицы, что неизменно передвигались повсюду за Ефросиньей Андреевной, в нарядах расшитых собственными руками так, что любая переславская модница от зависти задохнется, выкладывали на огромные круглые блюда яблоки, калачи да пряжные23 пироги. Расставляя корцы24, разливали можжевеловый и брусничный мёд, кисель, морс монастырский. Богатый нынче стол ожидал всех желающих.

– Смотри, Алексей, кабы внуки раньше времени не пошли – весело сказал Вяземский, заметив, что Фёдор до конюшенных не дошёл. Бросив коней поперёк подворья, к мастерицам свернул. Едва Озерок успел Вараша ухватить. И то, в последний момент, когда конь уже что-то из-под рук, с блюда утащил. Мастерицы загалдели, нарушив тишину обители непотребными смешками.

– Разве может быть раньше срока? – удивился воевода, не сразу поняв, о чем Вяземский молвит – Всё, что Господь посылает, всё вовремя. А я так и лишку ждал…

Афанасий толкнул воеводу под руку, указал.

–Фёдор! – выкрикнул воевода, опомнившись – Коней отведи куда сказано!

Сын обернулся, сердито сверкнул глазами. Что-то велел Озерку. Девицы, сбившиеся в стайку, на воеводу поглядели недобро.

–Женить бы тебе его побыстрее, Алексей. Меня вот не женили вовремя, засиделся я нынче, уже и не тороплюсь – засмеялся князь.

–А женить, не понаделает? С малолетства по коленям бабьим прыгает, под юбки лезет. Как мог рано, отнял у мамок, да нянек. До того ласкучий, боялся девка растёт. Женю, слишком рано, покуда дурь не вышла, один позор выйдет. Пусть уж лучше отгуляет своё, не девка, не перезреет, слава Богу! Да и до того ли сейчас Афанасий? Знаешь сам, какие планы у государя. Намечает он, а коснутся перемены всех. Жениться, потом жену осиротить, как… – Басманов тяжело вздохнул, – Мой батюшка. Ни сегодня – завтра на Ливонию пойдем. Дом будем токмо во сне видеть.

– Твоя правда – согласился Вяземский – Балтика перед нами откроется, море и пути новые. Значит возможности новые и для таких как Федька. Это нам было – не прыгнуть. А нынче времена другие…

– Нам? – изумился воевода, который ждал возможность проявить доблесть и храбрость много лет – Чего прибедняешься? Обделён был? За два похода ратных – прыгнул. Голова у тебя Афонька светлая, вот и заметил тебя государь. Теперь дорога тебе везде, какого б ты ни был роду-племени. Не застал ты времена, когда кусаешь свод небесный – не раскусишь.

Вяземский пожал плечами.

– Не спорю я, Алексей Данилович. Так, к слову пришлось. Понимаю печаль твою.

–А Федьке – какое море? Обождёт. Судьба у него, видать, иная.

–Не боязно, тебе Алексей Данилович, царю-то его вот так отдать? – нахмурился князь – Время сейчас злое, подлое, вокруг Иоанн недругов больше чем татар на засеке. Каждый роток без платка, зато с засапожным. На годовании спокойнее, чем в царской светлице. С меня самого иной раз семь потом сойдёт, когда князьки в спину глядят…

–Афонасий, я пятерых детей схоронил. Боязно, что шалопая моего, у Бога, вымоленного ночами бессонными, в первой же битве убьют. По дурости и горячности его же. Ты сам видишь, что никого он слушать не желает. Моя вина, а поздно уж виниться. И детишек оставить не успеет. Пока Петька вырастет… А я внуков не увижу. Да и что внуки? Без Федьки сердце само остановится. В кого только упёртый такой, испола25 не делает, даже когда надо.

– Ой, ли?

– Не ойкай – осадил воевода –Одним словом, пусть сперва опыта жизненного наберётся от людей достойных. При государе побудет, на людей достойных посмотрит. Никуда битвы от него не денутся. Да и не моя воля – государева! После Старицы Иоанн сам его подле себя держать захотел.

–Фёдор уже знает?

Афанасий остановился на паперти. Из Троицкого храма доносилось пение. Двери чуть пошевелились. Кто-то кого-то толкнул, вырвался на улицу горячий ладанный запах, тут же смешался с запахом перезревших яблок и пирогов.

–Нет. Но скоро узнает. Серьёзный разговор его с государем ждёт. Ждёт его, а коленки у меня дрожат.

–Шалый он у тебя. Беспокойный. Заскучает быстро в кремнике26. А ты его при дворе держать хочешь. Видел я, как он в Полоцке в битву рвался. Но негде ему там разгуляться было. Дело сделали без него, старыми силами, проверенными. До сих пор досаду в глазах таскает. Жаловаться не станет, гордый. А сам все губы искусал.

– Мало ли чего он хочет. Афанасий, хоть ты не начинай – устало поморщился Басманов – Скучно ему…Поскучает, потом втянется. Любая служба – нужная. Да и государь человек весёлый. Бывает ли скучно с ним, Афонька? – Басманов дружественно и доверительно похлопал Вяземского по плечу.

–Пожалуй, прав, Алексей – согласился тот – Прав, как есть! Эх! – он задиристо, в порыве ухарства, махнул рукой, срывая невидимою шапку точно. Была бы, наземь бросил! В духоту идти не хотелось, хоть беги. Из приоткрытой двери тугие маслянистые запахи льются и вязкий дымок. Сейчас бы кваску холодного с того самого стола, девок этих старицких обнять как следует! Уж это Вяземский хорошо умел. Хороши заразы, точно не то талантам золотошвеек тётка царская их подбирает, а по ладности мужикам известной. Выпить до донца, губы, грудь замочить. Аж завидки к Фёдору взяли. Хорош гусь! Среди такого малинника почитай несколько месяцев прожил.

–Молчи пока о делах-то – попросил Басманов, уже почти на пороге храма – Не трепись.

–Ты меня знаешь…Моё слово – могила.

–Знаю! Вот потому и говорю. У тебя, что ни слово, то другим могила.

Афанасий не обиделся, вспомнил какой-то свой промах. Почесав затылок, задумчиво протянул:

– Кто старое помянет…

– Помяну, Афанасий. И не раз помяну. Чтобы не пришлось нашим жёнкам, да прочим бабам – Басманов осенил себя широким знамением – Нас потом поминать. Всем ты Афонька хорош, но язык у тебя – помело. Говоришь, что воду сквозь решето льёшь. Пошли! Фёдора только за смертью посылать, не дождёмся. Найдёт, не заблудится, если совести огарок остался.

В небольшую залу Троицкого храма люда набилось. И с поклажами все. Яблоку негде упасть. Хотя, как раз яблок – валом. И падают, падают, падают. Везде и у всех. Вывалили поперёк себя для освящения, попу и тому не протиснуться. Ступить негде.

Солнечные лучи, пробиваясь через узкие окна под барабаном купола, перемешивались с золотистыми облаками воженных светильников и маревом елейных лампад. Сливались, образовывали золотой водопад, который стекал по святым ликам и настенным киотам. Многоярусный иконостас, настоящий Град Небесный, полыхал, словно огонь в печи, которую забыли закрыть заслонкой.

Пахло воском, миррой и цветами осенними. Да яблоками всё теми же, что честной люд всюду двигал в корзинах. Миряне, к порядку и строгости в обычное время приученные, сегодня ошалели. Пьяные от праздника и яблочного духа, со смешками бросались ловить яблоки, что то и дело из корзин выпадали. То под подолы бабьи за ними лезли, коль так удачно укатится, то друг дружку в руки совали плоды вместе со свечами. Вот не даром, яблоко-то про грех, все знают. Праздник-то светлый, Господне Преображение, а люди с ума сходят в горячей, праздничной безалаберности своей. И никто не одёргивает нынче. Служители сами в светлых праздничных ризах сверкающих, делают вид, будто не видят ничего.

Афанасий огляделся, пытаясь Фёдора взглядом отыскать. Бело-сафьяновое платье впереди мелькнуло. Князь бесшумно усмехнулся. Фёдор ловко пробирался сквозь толпу к одной ему ведомой цели.

–Куда его понесло? – прошептал воевода. Хотел махнуть сыну, но вовремя понял, что тот и не обернётся. Только Озерок молчаливой преданной тенью из-за плеча воеводы выглянул, чем ещё больше обозлил.

Фёдор задержался лишь возле иконы Стратилата – небесного покровителя своего. С искренним и жарким усердием юного воина, только службу начавшего и мечтавшего о славных подвигах ратных, дабы и род не посрамить и собственную душу, которая у Фёдора отличалась детским ещё задиристым тщеславием, потешить, произнёс коротенькую молитву. Попросил участия в самых важных для Отечества битвах. После немного помечтал о пленных ливонцах и поверженных татарах. На чем молитвенное усердие иссякло. Фёдор пристально стал рассматривать толпу. Поиски увенчались успехом – недалече от клироса молилась тётка царская Ефросинья Андреевна Старицкая.

Это была женщина в летах, крепкая, но низенького росточка, не самой красивой наружности. Сказывали, что в молодости невероятно хороша была Ефросинья. Породы статной, русской. Походка гордая, спина прямая. Дескать, сама чужеземка Глинская ей завидовала, когда семью её изводила по причинам не только государственным. Подозревал Фёдор, что слухи эти, сама Ефросинья и придумала. Однако ж, батюшка подтвердил, что красотой царскую тётушку во времена былые Господь действительно не обделил. Многих с ума сводила, в том числе и супруга своего, князя удельного Андрея Старицкого. С ним её судьба и свела, но счастье молодых длилось недолго. Царица-иноземка на Руси освоилась, и править стала по-своему.

Глинской давно на этом свете не было. И Ефросинья постарела, растеряв красоту свою, очи проплакав. Много Старицкой вынести пришлось. Глинская родню за непослушание при первой же опасности не пожалела. В Новгороде и ныне помнили, как по обочинам дорог изменники в петлях коченели.

Две матери, две жены, а после – две вдовы, орлицы две, лбами столкнулись. Друг против друга. Всю Русь кнутами исхлестали.

И всё же, что-то притягательное в чертах Ефросиньи осталось. Возможно, зеленоватые глаза на холодном, всегда недовольном лице. В глазах зеленых, похожих на колючий крыжовник, огонь древний, что вспыхивал при виде тех, кого княгиня считала врагами или недругами.

Сейчас Фёдор видел лишь согбенную в поклоне крепкую спину, но глаза помнил хорошо. Теплели они лишь при думах о сыне, Владимире. Стоило появиться князю рядом, счастливее этой женщины, казалось не сыскать на целом свете. Нежность проступала на огрубевшем от невзгод, вечно заплаканном лице. Часть из этих невзгод свалилась на голову Старицкой по воле рока. Другую часть неугомонная Ефросинья Андреевна сама для себя и своей семьи находила.

Слыла она знатной мастерицей и вышивальщицей. Но никак ей зимними вечерами за пяльцами не сиделось. Тянуло худо сделать царственному племяннику, хотя уже давно никто не знал: за власть ли она борется, али мстит за неудавшуюся жизнь и вдовью участь.

Сейчас князя рядом не было. Должно в слободе уже. Рядом, с Ефросиньей как обычно, с покорностью женской, находилась невестка – супруга Владимира и сестрица князя Курбского. Вечно молчаливая и робкая, совсем недавно она от бремени разрешилась. Но богомольная Ефросинья, едва ли дала Евдокии очнуться и прийти в себя. Грех на святой праздник дома куковать.

Фёдор внимательно оглядел всех, кто обступил Ефросинью. Приживалки и родственницы за княгиней следили больше, чем за самой службой, подобострастно повторяя едва ли не каждое движение. Одна лишь фигурка, стоящая далее остальных, заметно выбивалась из толпы.

Забилось сердце, к щекам хлынуло жаркое и горячее, заглушив праздничное молитвенное пение и гул человеческих голосов.

Девушка в летнике из красного кармазинного сукна, то и дело поправляла сползающий на лопатки платок. Невысокого росточка, но какой-то особой округлой ладности. Девка как девка, полный храм таких. И от всех дух яблочно-пироговый. И светятся все от солнечной пыльцы, проникающей через узкие оконца. Каждая сама как яблоко. Хватай да кусай, пока не укатилась. А как покатится, лови. Всё одно далеко не сбежит.

Такие, да не такие.

С того момента как приехал Фёдор с вестью победной о взятии государевым войском града Полоцка, принял из рук крестницы Владимира Андреевича братину с вином, умудрился ненароком покой потерять. Пил смело, гордо, повторяя виденное у взрослых мужиков. А всё ж голова закружилась, и сердце застучало. От вина ли? Девица – чудная. Взгляда не упустила кротко. Сверкнула живыми глазами похожими на серую дымчатую яшму. На плече коса немного растрепанная. То ли русая, то ли рыжая. Не понятно совсем. Уж как скрутило! Захотелось ту косу ухватить, расплести, чтобы узнать, чего больше: золотого али рыжего? Лиса – огнёвка!

Поклонился девушке тогда до полу. Не хозяевам дома, что глядели на него зло. В глубине души презирал их Фёдор, ибо знал – приехал в княжество изменников государевых. Знал, что приехал погубить их. Или же начало той погибели положить. И не победе поклонился. Мало ли их ещё будет, побед славных? А этой девушке, которую первый раз увидел.

Ныне коса из-под плата видна, снова растрепанная. Точь с ленцой заплетала её девка. Но уже знал Фёдор, как та старается каждое утро. Просто коса такая упёртая! У Старицких, каждая кошка с норовом. И девка каждая с норовом. И даже коса с норовом, будь здоров! Вечно выбиваются завитки, падают на уши, придавая вид смешной. А после дождя, когда воздух тягучим и густым становится, совсем беда бедовая.

Несколько минут юноша мучительно решал, стоит ли озаботиться приветствием после окончания службы? Все вокруг прекрасно знали, что трещина в отношениях царя и его двоюродного брата растет не по дням, а по часам. Фёдор лучше всех это знал, ибо помог этой трещине стать больше. Про то, что любые сношения со Старицкими теперь особенно небезопасны, осознавал. Но и не поприветствовать княгиню, в доме которой пил-ел с зимы до весны, Фёдор тоже не мог. Промучившись так какое-то время, ничего не решил, но с самим собой договорился, предоставил право решения батюшке.

Сам же, огляделся воровато. Убедившись, что никого из знакомых рядом нет, юноша аккуратно стал пробираться туда, где расположилась на молитву женская часть старицкого двора, и туда, где в переливчатом свете лампад, краснело кармазиновое пятно. Крестясь перед иконами наугад, не разбирая толком, кто из святых перед ним, юноша юркнул в тень, что падала от сводов возле ризницы. По пути возжёг свечу. Досадливо и даже брезгливо поморщился, обнаружив подле себя сюжетцы Учительских икон и Страшный Суд почти над головой. Окинул взглядом знакомые образа, в который раз подивившись пугающей и грозной придумке. Экий мудрёный путь человеческой душе пройти надобно, чтобы даже до Геенны огненной добраться! Всякая ли душа дойдёт и не заплутает? А всякая ли в путь этот двинется? А бывает ли такие души, что не схотят через мытарства такие проходить, на земле захотят остаться? Каждый раз, когда Фёдор пытался выспрашивать у батюшки такие вещи, тот сердился, называл богохульником и еретиком и приказывал подобные бредни из головы выкинуть, чтобы не ляпнуть там, где после такого голову потерять можно. А ещё лучше – забыть начисто и покаяться. Ибо от людей и даже от государя помыслы утаить можно, а от Господа, как утаишь? Он всего тебя всего знает.

–И все твои глупости непотребные – назидательно добавлял Алексей Данилович, с трудом скрывая тоску, которая поднималась каждый раз, когда приходилось видеть глаза сына в такие минуты.

–А есть, чего Господь не знает? – спрашивал маленький Фёдор.

Когда повзрослел же, вопросы усложнились, стало только хуже.

–Цикавый27 больно – злился отец.

С горечью замечал он голубоватый озёрный отсвет, что казался проклятием языческим, невесть откуда и как, проникшим в родовую кровь и пустившим свои корни через Федьку. В нём всякая благая мысль, ухает точно камень, брошенный в воду. На самое дно. И пользы не будет, сколько крапивой выпороть не грозись.

Фёдор торопливо кивал, каялся, горячо и даже искренне обещал глупости из головы выкинуть. А думал всё равно о своем. Глядя отрешённо на небо, на дождь, на открытый огонь. Страшно иной раз было вообразить, о чём думает.

После таких разговоров долго гадал Алексей Данилович, где сын такой опасной еретической вольности нахвататься успел. Но разуметь не мог. Не водилось таких вольнодумцев рядом с Басмановыми.

Девушка, которую высматривал Фёдор, зашевелилась, точно почуяла чего. Впрочем, видно было, что и до этого службу выстаивала с каким-то затаённым беспокойством.

Сердце Федькино стучало быстро-быстро, даже Страшный Суд перестал пугать. Воды огненного озера слились с красным кармазином пятном, стали единым. От запаха яблочного сока и ладана, голова и так кругом, а теперь и совсем невмоготу. Фёдор испуганно поискал взглядом любую богородичную икону. Неужто матушка-Богородица да не поймёт?

–Буди убо мне многогрешному теплый ко Христу предстатель и молитвенник… Да и аз, от потопления греховнаго избавлен, ко пристанищу непорочнаго жития благодатию Христовою достигну28…Улита! – прошептал Фёдор, не выдержал. Тихая молитва оборвалась.

– Уля!

Прошептав, нырнул в тень от полукружья низко нависающего потолка. Так тихо прошептал, что пламя свечи, что таяла в горячих пальцах, не дрогнуло. А всё ж девушка обернулась. Услышала.

Сквозняк ли, ветерок, дым нашептали, ведьме рыжей?! Показалось на мгновение – белый царский кречет за спиной опустился! Да откуда же хищная птица сюда попадет? Помытчики в слободке умелые, такого не дозволят. Всего–то… Тонкий юношеский стан, золотым поясом поверх белоснежного одеяния перехваченный. Рукава белые – крылами! Не видно отсюда, а точно откуда-то знает, пальцы воском закапаны.

А, никакой не кречет! Всего-то кудри русые, что разметались по вороту. А отчего-то Улите дурно стало, точно также сердце застучало, как и у Фёдора. Память злая – сразу Старицу из дурноты подняла. Снег искристый вспомнился. Тот же стан гибкий, смешливость надменная. Щёки от мороза красные, как яблоки что сейчас на освящение принесли. Тяжело дышали тогда, по снегам-то пробираться – пар изо рта валил… Звёзд на небе, ох… к ягодному году. Так и вышло. Но как лето наступило, Улита меньше всех остальных девушек ягод собрала. Всё не о том думала. Сестры смеялись, Евдокия, душа добрая сочувственно головой качала. Правды всей не знала, но понимала всё. Дочка князя, сама влюбленными глазами, на юношу посматривающая, всё Ульку пытала, да ничего не выпытала!

Сдержалась Улита, волнения не выказала. Отвернулась, ничем размеренный ход праздничной службы не нарушив. Фёдор едва в кровь губы не искусал. Себя последними словами обругал. Знал ведь – будет душу ведьма эта, из него тянуть. Слепил комочек из воска, повертелся, но не найдя успокоения ни в чём, сунул руку в калиту дорожную. Нащупал там безделицу, что для сегодняшней встречи заготовил.

Несколько минут ещё, пока Фёдор переминался с ноги на ногу, ничего не происходило. Улита усиленно молилась позади княжеского семейства и лишь когда заволновалась толпа людская, сделала несколько шагов назад, чтобы незаметно для своих, проскользнуть за людскими спинами. Задрожало красное кармазиновое пятно, волнами пошло, точно это волны огненного озера. Явилась меж Фёдором и образом Страшного Суда.

Запахло нестерпимо мягкой полевой травой.

Не сдержавшись, коснулся Фёдор красного рукава. Но мало показалось. К руке прикоснулся.

–Что за молитву читаешь? – прошептал он.

– Не знаю я, что и кому читать, чтобы защититься. Нам двоим читать от мыслей похотных надобно!

Фёдор глупо улыбнулся.

– Неужто у нас мысли с тобой одни и те же, ясочка? Не смотря на сердитость твою!

– Глупости! – фыркнула Улита.

–Ну, а чего отозвалась, раз я такой негодный? Скажи лучше, получила грамотку мою с человеком? Али так, случайно встретились, Господь не оставил меня в тоске-кручине?

–Господу делать нечего таким причудам покатать. Полно Фёдор Алексеевич, как шелова29 себя вести – тихо и ворчливо промолвила Улита, ничем не выдав кручину собственную. Лишь по глазам догадаться можно было, что радость от встречи, надменно скрывает.

Попыталась руку отнять, да Фёдор ухватил, сжал крепко – как своё сжимают. Пальцы Улиты зимой горячими были. А сейчас наоборот – прохладными. Нестерпимо захотелось, чтобы такими пальцами прямо сейчас ко лбу его прикоснулась, жар уняла.

– В храме мы, в святом месте! И я не девка корчмарская, хотя ты с моими благодетелями, а почитай семьей моей, и того хуже поступил. Получила я… весточку. Человек три дня и три ночи под моими окнами кружил, спасения от него как черта, не было – Улита перекрестилась, – Ни мне, ни девушкам нашим. Караулил окаянный, сколь ни тулилась30, проходу не давал. Вижу теперь, что правду зимой сказал, что из-под земли меня достанешь.

Улита наклонила голову, с опаской повернулась к Фёдору. Тот завороженно глядел, как орлики в ушах над белой шеей покачиваются. Улита, вспыхнув, поправила плат, отвернулась.

–Увидят нас вместе, тебе худо будет в первую очередь – заговорила девушка жалобно, точь из последних сил, точь сама через себя переступала – Вон, Алексей Данилович у двери. Вон дружок твой…Востроглазый. Смотрит, смеётся. Вечно он смеётся. Мне-то что? Столько в нашем доме за всеми слушали. Мы нынче точь прокаженные! День прожили, молимся. Слава Богу, живы. Утром встаем, молимся с благодарностью, что ночь пережили, что никто в наш дом ночью не постучался…

– Все так живут – пожал плечами Фёдор – Скажи лучше…неужто не рада встрече? Не верю тебе.

Басманов свечу поднял так, чтоб свет упал на медовую рыжеватую косу.

– Чему мне радоваться, Фёдор Алексеевич? Сразу я поняла, зачем ты в дом наш приехал. По глупости, помогала даже. Зачем? Почему? Сама себе ответить не могу. Наверное, потому что поверила, что всё, что творишь ты – правильно и богоугодно. Ибо волей государевой или для него. Надеялась, наверное, что не выйдет притки большой31

– Чего же ты князю не пожаловалась, ежели такая смышлёная? Али сразу этой… – Фёдор кивнул в сторону Ефросиньи – А? Травить меня хотели, а не дотравили. А ведь ты ж могла!

– Могла – эхом отозвалась Улита.

– Ну вот! Казалось мне, что вырваться из болота своего хочешь, на волю-вольную, от благодетельницы своей! Что, спина-то зажила после порки? – ухмыльнулся Фёдор – Матушка-заступница – передразнил он – Пойми вас, девок! А твоя беда, Улька, в том, что думаешь слишком много. Хотя это не дело бабское. Сидела бы за пяльцами своими!

–Сидела бы я за пяльцами – вскинулась девушка – Ты бы в сторону мою и не посмотрел!

Друг на друга поглядели. Точь два озера, серое и голубое, в непогоду из берегов вышли.

– Благодарить ещё меня будешь – зашептал Фёдор – Как можно с изменниками царскими путаться?! Не надо литовцев у себя принимать и бояр беглых. Что я, про увиденное молчать должен был? Я и так, сделал что мог. Кое о чём умолчал, дабы по тебе, дуре не ударило!

–Мне до того, с кем Ефросинья и Владимир Андреевич шепчутся, кого у себя привечают, дела нет!

– А дорожку по ночам гостям кто освещал?

– Что теперь от меня хочешь? – устало перебила Улита.

Юноша пошарился в калите, что-то достал и протянул девушке, сунул почти в руку. Едва Улита ладошку приоткрыла, увидела, как блестят одинцы золотые, сердоликом да венисом украшенные. Глазки загорелись, сразу в головке мысли появились о том, как чудно смотреться будет с лучшими нарядами, еще не надёванными! Но недолго этот блеск, являющийся залогом примирения, грел сердце Фёдора. Быстро глазки затянулись холодком.

– Возьми подарочек. Как обещал. Думал о тебе. Кто ж знал, свидимся ли? Но надеялся. Руку жжёт, словно горсть углей держу. Бери, давай! Эх, Улечка, помоги мне грешному! Мою тоску-кручину-то развеять, дело плёвое! Разочек на твоём плече уснуть, так и от бахмура моего, от недуга зельного32 и следа не останется! Веришь ли, ясочка? Разве не тому Господь учит, что ближнему помогать надо? Разве я не ближний? Тот самый, что в помощи нуждается! Нуждаюсь, ей-Богу! Поможешь ли, душа твоя добрая? Не бросишь в беде, меня горемычного?

Щеки Улиты покраснели.

– Перестань! Слушать соромно! Мою семью чуть не сгубил, а нынче думаешь одинцами откупиться?!

– Дура! – рассердился Фёдор.

– Не возьму – Улита попыталась сунуть серьги обратно юноше – И от меня отойди! А то прямо здесь…

– Что здесь? Закричишь?

Фёдор, окончательно забывшись, придвинулся к Улите, ягливо33 коснувшись бедра, прошептал на ухо грубо, самоуверенно:

– Не закричишь, соромно! Кто ж на службе – то в храме кричит? Полоумный только! Да и кто царскому человеку поперек встанет? Заступники твои малахольные? – юноша кивнул в сторону Старицких – Им, заступникам твоим, всем угодникам молиться без устали, чтобы заступничества для себя найти! Они ли на Басманова гавкнуть посмеют?

– Рано, Фёдор, власть свою показываешь!

–Когда иная власть у меня будет, батюшкиной равная, а то и более, я тебя спрашивать не стану…

–Тише, Фёдор Алексеевич, тише – чуть ли, не плача зашептала Улита, пытаясь от рук его увернуться.

–Что хочу, то возьму!

–На этом ли свете?

– На любом! Уж не знаю, сколько их?! А, сколько бы ни было!

– Побойся Бога, Фёдор Алексеевич! – девушка обернулась. Но испуганный голос заглушило высокое праздничное пение. Никто на них не смотрел. Подружки-мастерицы, полукругом встали, загородив от Старицкой всё, что творилось позади. А другим и дела нет.

–Эх, блазная! Сил никаких нет – прошептал Фёдор на ухо, так что волосы у виска дрогнули, – Соскучился по тебя, ясочка, сил моих нет! Почитай с весны не видал тебя…Думал пройдет маята, как из Старицы уеду, днем и ночью молился, а ты перед глазами стоишь, коса твоя рыжая…

– Обоих нас погубишь – отчаянно зажмурилась Улита, – Но не про тебя, а про меня гулливая34 скажут!

–Ясочка, сам знаю – грешу! Стоять мне, грешному ни сегодня, так завтра в притворе! Ты виновата. Как тебя вижу, сам не свой.

–Подарок забери! Если он тебе руку жжёт, то мне тем паче. А повешу на себя, так бесы ночью тягать придут!

– Не заберу. От сердца, Улита!

– Мне от сердца твоего, Фёдор Алексеевич, ничего не надо!

Внезапно Фёдор переменился. Тем необычным образом, каким пугал знакомых и незнакомых людей, заставляя досадливо сплевывать, называя сына царского воеводы, то бесом, то гадёнышом полоумным. Перемены эти в Фёдоре происходили мгновенно, никогда беспричинно, но причин этих обычно никто не знал. Лицо, почти девичье, с чертами упрямыми, но мягкими, мягкость свою фресочную теряло, словно изнутри прорывалось что-то темное, злое.

Фёдор цепко схватил Улиту, и грубо потянул к ризнице с такой силой, что тут уже не откажешь. Втолкнул в самое темное место, дунул на свечу, загасил. Продолжая болезненно сжимать локоть Улиты рукой, привыкшей и к рукояти сабли и к поводьям, но не привыкшей ещё силу соизмерять, зашептал:

–Не верещи заполошно, терпеть не могу, воя бабского. Думаешь, пришел я к тебе пустое суторить? Слабость свою тебе, насмешнице показывать? Много о себе возомнила! Сюда слушай! Упредить тебя хочу, а времени мало. Ты мою шкуру дважды спасла. И я тебя, тоже губить, не намерен. И не подумай, что из человеколюбия – усмехнулся Фёдор, наклонившись к самому лицу так, что девку дыханием его обожгло. Задул и ту свечу, что в дрожащей руке сжимала Улита. Вокруг ещё темнее стало. Золотой поток огоньков впереди течёт, будто мимо темноты полукруглой. Лишь Споручница впереди, да отсветы красные Учительных икон. Точно ночка на землю ухнула. Лишь глаза, горящие перед Фёдором. Глаза, которые в ад ночи молодецкие превратили.

– Для себя тебя берегу. Ясно? Слушай и не перебивай. Юлил твой Володимир Андреевич, так и сяк, да в этот раз не свезло. Не его нынче время, не помогают святые угодники. Шибко дьяк ваш, Савлук, обиделся. Его за то осудить сложно. Не каждый день тебя убивать приходят. Еще один человечек нашелся, что решил супротив Старицких слово свое сказать. Имени не скажу, не проси – упредил Фёдор, заметив, как в испуганном взгляде, промелькнуло любопытство – Нечего с больной головы валить на здоровую. Я всего лишь службу свою нес, светлым князем мне порученную. Да и служба-то невеликая, если по совести. В бедах ваших, беглеца Хлызнева, что во время осады Полоцка на сторону вражью переметнулся. А не меня. Нынче всё решено… – чуть мягче заговорил Басманов, заметив самодовольно, что Улита, вырываться перестала. Обмякла, подрагивает, но слушает внимательно. Ума у девки на троих хватит. Если выслушает, всё как надо разумеет.

– Ефросинью Андреевну постричь хотят в Горицкую обитель вологодскую. Ежели моё мнение знать хочешь, то милостиво с ней поступают. Не будет сильно артачиться и не учинит зла напоследок, разрешат слуг взять и на богомолья отлучаться никто воспрещать не станет. Государь сердит, но и хуже бывало. Вмешался митрополит Макарий. Всё лето из слободы да в слободу! Старался раздор в семье государевой погасить. На том и порешили. Владимира Андреевича к суду призовут больше для острастки. А так, меной земель всё обойдётся. Уж больно воин хороший. С этим даже батюшка не спорит. Когда потребовалось, он сам встал и слово молвил, об отваге князя сказав.

–Зачем мне это всё знать? Что изменится?– тихо спросила Улита, на Фёдора глядя безотрывно. Юноша доволен остался. Гадал только, дергаться девка из страха перестала, али…согрелась всё ж в его хищных лапах, точь птица, которую вабишь. Не ручная ещё, но уже и не дикая.

– Говорю я тебе всё это, чтоб сама в боготь35 этот не попала. От судьбы не уйдёшь, но зачем голову в медвежью берлогу совать, коли обойти можно? Тебе за них отвечать не нужно. Ты – не Старицкая.

–Чем судьба моя дороже?

–Не чем, а кому. Успеешь ещё норов свой показать – усмехнулся Фёдор – Там, где это не грешно. Али грешно, но дюже сладко. Тогда и посмотрим, везде ли он таков – юноша улыбнулся мечтательно, ласково. Улиту дрожью гневливой объяло с ног до головы, едва зубками не клацнула, точь лиса дикая.

– Э-эх, ты, чаровница! Ясочка! Свет мой невечерний!36 Как есть, правду говорят – ведьма! Да я и сам знаю…

Девушка отстранилась, но не грубо. В задумчивость впала. Её теперь больше занимал смысл услышанного, нежели речи похабные.

–Всё?

– Нет. Попросись к Владимиру Андреевичу – продолжил шептать Фёдор, касаясь пальцев девичьих, что держали подарочек и погасшую свечу – Что хочешь, делай, но сделай. Хочешь в услужение, хочешь на коленях моли, реви, в ножки падай. Вы, девки, это умеете! Любит он тебя, знаю. Ещё в Старице понял. И не поверю никак, что любовью отцовской. Добрый – добрый, а брат наш такой, что…

– По себе не мерь!

– Помолчи! Потом разберемся. Просись, говорю, к Владимиру. Он не откажет. Да и супруга его к тебе расположеньице имеет. С Владимиром Андреевичем спокойнее будет, только если опять в дурное что не попадёт. А будет мать его далёко – не попадёт. Старицкое имение отберут, наместника царского в Старицу назначат. Зато другие земли дадут и вернут двор в кремнике. Будем видеться часто – шепча, Фёдор наклонился к шее так близко, что Улите страшно стало.

Одна только мысль о ничтожном расстоянии от собственного московского терема до двора Старицких Фёдора внутри обожгла. Едва удержался от того, чтобы шею не поцеловать в том месте, где плат немного сполз.

– Слуг и свиту не тронут – с трудом разжимая губы, проговорил юноша, пытаясь вглядываться в темный лик Спасителя – Про родичей всех тоже сказа нет. При князе останешься. А там, придумаю, что для тебя ещё сделать можно…

Улита гордо рыжую косицу на грудь перекинула. Вот бы растрепать ещё больше! Властно, как лихой злой разбойник может. Отыграться за каждую бабскую издевку, за холодность, за каждый час, проведённый в мучения. Заслужила девка самых страшных мук и наказаний! Растрепать косу, расшвырять по доннику, по чине луговой, чтобы потом долго рядом лежать, выплетать из волос сиреневатые мелкие цветочки.

– С чего взял ты, Фёдор Алексеевич, что мне милость и помощь нужны? Мне за благодетелями моими в суводь37 дорога! Откуда они сироту вытащили, в беде не оставили. Коли погибать, вместе. Особливо, после того что именно я, в сердце свое их погубителя впустила! Свою шкуру спасти, первой и последней грешницей стать? А потом что? Как Иуда на осинке повеситься?!

Речь возмущенной вышла, но голос прозвучал слабо. Ликовал Фёдор. Понял он давно всё. Знал, что говорить и на что давить. Жизнь в Улите по венам кровушкой горячей течёт. Жизни в ней, как и разума на троих хватит. Упрямства ещё больше. Гулливой до сих пор стала, лишь потому, что сам не тронул, милость проявил более на службе, чем от порядочности. Ну, и пожалел пока. Для самого себя оставил. А страшнее монашеского ничего для этой девки нет. Лучше вены перегрызёт зубами, чем постричь себя даст. Нынче стоит и врёт! Вид смиренницы приняла, лукавая. Сама уши навострила, каждое слово его ловит, смотрит блазно.

– Грешницей стать разные способы есть – хмыкнул Фёдор, не отрывая взгляда от огневой косицы, – Есть и такие способы, которые тебе по душе будут, головой ручаюсь. Хоть своей, хоть чьей! А дурь эту брось! – у юноши потемнело в глазах от негодования. Точно загасили не две, а все свечи в храме. Едва Улита представилась в монашеских одеяниях.

–Погибнуть успеем ещё. Вот убьют меня на сече с татарскими нехристями, тогда и пойдёшь в монашки. Будь воля моя, я бы царских охальников и христопродавцев вроде Курбского вашего, живьем закапывал! Так далеко, чтобы несколько столетий никто не сыскал! Чтобы собака на могилу помочиться, и та не пришла. Самая сука распаршивая. Пожри их огонь проклятый. Но государя милость границ не знает – Фёдор широко перекрестился ,– Храни Господь государя, а ты, за здравьице его помолись! Поняла? Лучше скажи, что в инокини, что так рвешься? – не без ехидства поинтересовался Басманов, – С чего вдруг? Куда угодно? Так от меня поганого спрятаться хочешь?!

–Полно – смутилась Улита, не поняв, что юноша просто дразнит.

–В монастырь собралась – с ехидством победителя проговорил Басманов, прижимая к себе ослабевшую добычу – На себя бы поглядела, прежде чем меня упрекать. В храм и то… разоделась, как на Сырную неделю! Эх, щёки твои румяные до сих пор как вспомню, спать не могу. Костры до неба, а над кострами – Иерусалим-дорога! Весело было! А сейчас? Для меня принарядилась? Лучшее, поди? Ни тётке, ни крестному не пожаловалась? Защиты не попросила, смолчала! С твоими очами блазными, только по монастырям таскаться! Что делать тебе там, в сырых стенах?

–Богохульник! – наконец по-настоящему рассердилась Улита – Ветер-кубра! И себя и меня погубишь, как бы потом несколько веком шатить не пришлось!

– Коли шатить, так вместе, вдвоем – прижавшись к телу горячему, зашептал Басманов – Грех-то такой Улечка, одному не дается! На двоих. Углядел твоё платье красное среди всех, думаешь, через пять веков не угляжу, не найду, спрячешься от меня?! Как дерево одинокое для грозы стоишь, посередь полюшка. Так дай, я под это деревцо присяду, пусть молния в обоих ударит. Коль сгорим вместе, то и не жалко! Ежели б не храм! Пред Господом не стыдно! В помыслах моих обиды для тебя, поругания нет и быть не может! Любовь моя честная! Людей уж больно много – сжал её локоть Фёдор – А то прям тут, норов бы твой проверил! Не смотрит ты так, бесстыдная! А когда злишься, так нет тебя лепше, рыжая!

–Фёдор Алексеевич! Не меня… собственную душу пожалей, Христа ради!

Оттолкнув Фёдора, с трудом сдерживающего молодецкий озорной хохот, девушка отскочила. Бросилась к Старицким, неаккуратно пролезая сквозь толпу.

Тут же Фёдора дверью ризницы стукнуло слегка. Монашек испуганный выглянул, но поймав недобрый взгляд, перекрестился и юркнул обратно.

За плечо тронул кто-то решительно. Юноша обернулся, готовый дать отпор наглому смельчаку, но увидел Афанасия.

–Что ты руками машешь, брат Фёдор? – проговорил тот насмешливо – Батюшка передать просил, что лучшего места для назидания, твой ангел-хранитель выбрать и не мог – Вяземский выразительно указал взглядом Учительную икону – Дабы поразмыслить над превратностями земной своей жизни и мытарствами посмертными. И напомнить велел про святейшего и мудрейшего Златоуста: блудники дорогой смерти сами идут, доколе стрела в печень не вонзится. Римляне блудников своих за воротами храма хоронили. Сам не знаю, не видел, но говорят без почестей. А дети блудников, нести за родителей будут грех. Семя ложа такого исчезнет, ужасным концом неправедного рода. У Златоуста, что-то ещё про свиней было, но я подзабыл. И батюшка тоже подзабыл. Сейчас вместе вспоминали, не вспомнили.

–Врёшь ты! – возмутился Фёдор, сердито тряхнув русыми кудрями, что упрямо ёршились от горячего липкого воздуха. Почувствовал испуганно, что щёки полыхнули. Отвернулся от Афанасия.

–Про свиней?

–Про то, что батюшка передать такое велел.

– Федька, дурная башка, угомонись ты! – уже по-простому заговорил князь – Охолонись, приди в себя. Глаза больные! Как звать маяту твою злокозненную? Не она ли? – Афанасий указал взглядом в сторону Улиты, что нынче понуро плелась за Евдокий в сторону выхода.

Заметив, как от Фёдора жар пошёл, точно прознобило всего до пят, Афанасий себя неловко почувствовал. Ясно же, угадал.

–Не вертись, говорю, Заметно. И так все уже со всех углов таращатся. Мне Фёдор всё равно. А батюшка просил передать, что, не смотря на великокняжескую милость, тебе оказанную и возраст твой солидный, хорошими розгами тебя побалует, ежели продолжишь.

– Что ты подле Старицких делал?

–Что велено было, то и делаю. Мне приказов отпускных Иоанн не давал! Следил я. Думал, вдруг услышу, что…

Афанасий покачал головой.

– Услышишь как? Ежели ты в одном нефе, они в другом?! Зубы мне не заговаривай. Следил он. За кем, спрашивается? Обождёшь, хвост-то тебе общиплют. Сам не свой из Старицы вернулся! Хороша девка, понимаю. Да только не надо к Старицким ныне лезть.

***

Когда столы святили, солнце августовское уже высоко взошло над Переславлем. Разогрело осеннюю пахучую траву и яблоки на сверкающих блюдах. Запах маслянистых пирогов приманил всякую живность монастырскую и мелких горобцов, что прилетали со скудельниц, побираться вместе с нищими и бродягами у накрытых столов, что наводнили обитель и теснили обычных горожан.

В этот раз, Фёдор и Улита по разные стороны столов оказались. Юноша мог бы поклясться, что розовощекая, не поднимающая лишний раз взгляда девка, думает вовсе не о Преображении. Княгиня Евдокия – хрупкая, при том грудастая, особливо после родов, в тяжелом пурпурном шугае, поблёскивая на солнце жемчужными бусами, норовила встать меж Улитой и Старицкой, чтобы дурёху подальше от сварливого и подозрительного взгляда упрятать.

Довольный смятением, посеянным в чужой душе, Фёдор подавил зевок сладкий. Как только встреча состоялась, скучно стало. Не выдерживал служб длинных, быстро скука одолевала. Захотелось сбросить нарядное платье и умчаться на Вараше туда, где шумело озеро. Голубое-голубое по осени, но не успевшее остыть. Остановить коня у самой воды да смотреть на то, как уплывают вдаль белые струги.

Фёдор прислушался. Голос Вараша узнавал из сотни, никому неведомым образом. Да и конь вечно выкликал Федьку, стоило тому появиться из-за угла. Не пряча насмешки от тех, кто говорил об отце без почёта, а то и хулил, юный Басманов проплывал по двору подбоченившись. Свистнуть мог так, что у всех уши заложит. И тут же раздавалось знакомое, такое же дерзкое ржание в ответ. Нынче Вараш молчал.

«И впрямь, окормили, наверное – подумал Фёдор – Сомлел».

Стоило службе закончиться, Старицкая тут же овладела вниманием настоятеля отца Кирилла. Да так крепко, Алексей Данилович помешать не смел. Но заскучать, в отличии от сына и Афанасия, у Басманова не вышло. Многие били челом воеводе, каждый норовил приблизиться, чтобы приветственное слово молвить, о себе напомнить. Царская-то тётка что? Приедет и уедет. Мало ли обителей на земле русской, нуждающихся в её покровительстве? Особливо на севере, где Ефросинья предпочитала проводить время подальше от великодержавного племянника. А воевода – свой, переславский. Сынок старшой, чудной, конечно. Ветер в голове, ежели без грубостей сказать. Но по молодости лет, с кем не бывало? Всё равно, Фёдор то с рыбаками, по пояс в водице, то с бортниками, то с охотниками. Просьбы и жалобы всегда выслушает, помочь никогда не откажет. Ну, а что чудной…так все не без греха!

А сойдясь, Алексей Данилович с Ефросиньей, друг друга поприветствовали, точно и нет ничего меж ними. Воевода раскланялся с почтением положенным. Не побрезговал. О здоровьице царской родни учтиво осведомился, хотя Фёдор точно знал – врёт! Оба врут. Не батюшка ли эту самую Ефросинью вяжихвосткой накануне называл? Столько ругательств произнес, и ни разу не повторился. Лягушек нарожать на старости лет желал с такой искренностью, такой пылкостью, какой Федька от него во время чтения молитвы не видывал. Старицкая же без затей «всему роду басмановскому подохнуть». Она ещё зимой, глядя на пьющего за её столом сынка Басмановского, едва язык сама себе не откусила.

Фёдор досадливо вонзил острые зубки в освящённое яблоко. Сморщился, едва не выплюнул, прям посередь подворья. Кислятина!

«От одного вида Ефросиньи даже яблоки киснут» – пронеслось в голове.

Настоятель Кирилл, огромный точно медведь, с кулаками хорошего бойца, а не священнослужителя, следил за всем, что происходило, зоркими чёрными глазами. Ефросинья к нему так и ластилась, Фёдору аж любопытно стало, что за выгоду метит? Знал точно – без выгоды, хоть малейшей, ничегошеньки Старицкая не делает.

Оно бы так и обошлось, не угляди царская тётка мелькающую за отцовской спиной Федькину русую гриву.

–А-а, яблоко от яблони – сквозь зубы проворчала княгиня, – Гляди, Евдокия – наклонившись к золовке, проговорила тихо, но так, чтобы рядом все услышали – Яблоньки какие нынче государь выращивает. Не яблочки на них и не сливки даже, а репьи размером с кулак. Все честные здесь, собрались. Алексей Данилович, о здоровьице моём у сына своего спроси. Знает он о моём здоровьице лучше меня самой! Иголку под нашими кроватями найдет, даже если оная в щель провалится.

– Ежели сын мой обеспокоил чем, на то суд государев всегда имеется – невозмутимо улыбнулся Басманов, – Тебе, княгиня, у спального крыльца, аки холопам ждать не нужно.

– Суд государев? Где б на государя вашего суд найти? Как приехали от него, покоя не стало. Весь посад перевернули вверх ногами. Холопи вольностей нахватались еретических, каких и братьям моим несправедливо за речи богохульные осужденным, в голову бы не пришли – Старицкая постучала себя по лбу, – Уж несколько человек за Савлуком в столицу сбежали, воронье!

– Нешто у вас с князем Владимиром государь иной? – переспросил Фёдор

Афанасий дернул его за рукав.

–Замашки ливонские – проговорил юноша Афанасию на ухо, – Видал? Оглянуться не успеете, как старицкое княжество – княжеством быть перестанет, царством себя нарекут. Любопытно, на престол кого посадят…Князя али Жигимонда?

Фёдор бросил кислое яблоко в траву.

– Ефросинья Андреевна, очень прошу к столу – вмешался настоятель Кирилл. Что-то ласково начал княгине нашёптывать. Члены братии, окружили Кирилла и Старицкую, поклонами и сладкими речами, не без помощи Евдокии, тоже умеющей словцо верное сказать, тётку всё ж успокоили, умаслили. После увели в главную трапезную, откушать. Когда Кирилл вернулся, горячий спор вышел меж возмущенным Фёдором и Вяземским.

– С малой хулы всё начинается. Видали? Государь-то им уже и не государь. И суд у государя не таков и планы сатанинские и сам он…

– Угомонись! – раздалось у Фёдора над ухом. Крепко-крепко обнял его крестный. Федьку с малолетства качал, знал его буйный нрав не хуже отца, а то и лучше. За этим последовали братание да ликование38 с Алексеем – старым другом его. Радостно – точь братья встретились. А по сути, так оно и было. Допрежь Кирилл колонтарь носил. Служил ещё государю Василию, позже с Алексеем на Казань ходил. Хороший воин был, но обидчивый. Одна из таких обид и подвигла броньку снять. В ином искать смысл.

Намолвка ходила средь люда переславского, что не просто так игуменствовать Кирилла поставили. Нужен был в Даниловской обители не поп, а воин. Для каких дел? Кто ж про такое знает наверняка. Другие добавляли, что первый царёв советник Басманов, тоже не просто так наведывается в обитель тихо, скрытно, ночью. Желающие сие брехнёй назвать, тоже находились. Дескать, Кирилл сыну его старшому крёстный отец. Чего бы к родному человеку и не наведываться по делам личным, от государевой службы далёким? И всегда ли для того день нужен? А правды даже Фёдор не знал. Отец всегда охотно разоблачающий смотников, в этот раз, отшучивался или отмалчивался. И насколько знал Фёдор отца своего, понимал, что врать Алексей Данилович не хочет. А правду сказать не может.

–Не ждал тебя нынче, Алексей Данилович! Да ещё и с Фёдором. А уж если бы все вместе, всей семьёй приехали, то праздник для меня ещё светлее стал бы. Как Петька, Ирина? Здоровы ли?

–Твоими молитвами – улыбнулся Алексей, – И с помощью Божьей. Заедем непременно. Нынче в слободу путь держим. На пир государев.

– Оставайтесь как в старые добрые времена на ночь, ежели время есть –предложил Кирилл – Ну а ты, ерохвост, где носит-то тебя?! – не выпуская Федьку, точно маленького из объятий, встряхнул его игумен – Всё такой же кусучий! Хоть на кого, хоть на княгиню!

– И не спрашивай – вмешался Басманов, не дав Фёдору рта раскрыть, – А то придёт ему в голову, как на духу выложить, где носит, один стыд выйдет. Я и сам не допытываюсь. Меньше знаешь, спишь крепче.

–А на что мне, Алексей Данилович расшаркивание-то? Вы мне или честно, или никак.

–Тогда лучше никак!

– Разве не заслужил я правды? Рассказа честного, сбивчивого, запальчивого, сердечного от близких своих? А, Федька? – продолжил Кирилл – Помнишь ли Фёдор Алексеевич, что я тебе сто раз говорил? Какие слова прадеда твоего, Алексия святителя московского? Истинное покаяние в том и состоит, чтобы возненавидеть свои прежние грехи. Стыдно ль тебе, ерохвосту, хоть за что-нибудь?

–Стыдно – протянул Фёдор как-то не слишком уверенно, – Разве же я пропащий совсем? Вот давеча…

–Христом Богом, прошу, Кирилл – перебил Басманов – Не пытай ты его. Особливо при мне. Знать я и слышать сих исповедей не хочу!

Кирилл рассмеялся. Давно ли Фёдор, в его глазах, маленьким-то быть перестал? Приедет с отцом, бывало, не углядишь, так сразу зеленых яблок нажрётся или к бортникам сунется, пчёл повыпускает… А бывало, до отроческого ещё возраста, сбежит из Елизарово с мужиками до Рыбацкой слободы. Многократно Кирилл помогал отцу отыскать неугомонного на посаде. Знал уже все места в Переславле, куда Фёдора силы неведомые носили. В такие минуты ему даже благодарен был – вспомнить былое, на коня верхом сесть. Но все колени стёр, покуда за него молился. Молился да ругался, ругался да молился, не зная, от чего в данном случае пользы больше. Не ума-разума просил. А чтоб Господь берёг такого, как есть, отрока своего, очей не отвернув.

–Нынче чем помыслы заняты? – Кирилл потрепал засмущавшегося Федьку, по русым спутанным вихрам.

–Службой. Чем же ещё? – изумился Фёдор.

– И только?

– Зимой срок пришёл, в новиках он – отозвался отец. Вмиг посуровел, вспомнив что-то, обратился к сыну – Федька, пошёл бы ты…Ефросиньи бы помог что ли. Вишь, девки корзины таскают, подсоби там. Мне с Кириллом поговорить надобно.

– Вон оно как! – возмутился Фёдор – Когда ругать, так взрослый, подойди сюда! А как о деле говорить…

– Чего разворчался, умник? Опосля узнаешь – примиряющее обещал воевода – Слово даю. Когда я слово своё нарушал? Всему своё время! Иди пока, да не далёко – крикнул Басманов вслед, словно по затылку догадавшись о каких-то Федькиных планах.

– Удивил – заговорил Кирилл – О чём же? Да погоди. Как я сам не догадался? Не просто же так, приехал на праздник? Вы люди нынче занятые – он оглядел Басманова и Афанасия, вкладывая в тон свой почтение высокое, но и добрую насмешку – Не до нас уж стало. Понимаю тебя – остановил настоятель воеводу, взмахом руки – Не спорь. Лучше о деле твоём давай.

–Степан Кондратьевич…

Мирское имя Кирилла само с губ сорвалось. Всегда так бывало в редкие минуты душевного единения и честных разговоров. Когда был перед ним, не игумен и не отец, а в боях испытанный друг, с которым вместе служильцев после Казани хоронили да отпевали. Так и тянуло «Степкой» по привычке окликнуть на монастырском дворе. И только изредка не сдерживался.

–Только Фёдор родился, только с женской половины забрали, а уже служба. Дал бы ты благословение – немного смущенно молвил Басманов, – Равное отеческому мудрому напутствию.

–Слыхивал я, Алексей Данилович про дела ваши, хоть и не от вас. Фёдор заезжает, грех жалобиться, но разве поймаешь его, неугомонного? Примчится и к нашим рыбакам. Хоть бы разок остановился, посидеть, поговорить. Да не смотри ты так – улыбнулся Кирилл, – Виноват будто в чём. Понимаю я всё. У вас свои хлопоты, мирские. И наши – настоятель вздохнул – не все божественным овеяны. А скоро не токмо тебе, а и Фёдору не до нас будет. Счастлив за вас, молюсь как положено. Радоваться надо! Есть, кому саблю передать. Не просто молюсь: в Фёдора верю, не как отец святой, а как отец крёстный. Как воин воину верю. Не посрамит он имени твоего, своего, рода Плещеевых не посрамит. Да и с чего сомневаться мне?

Кирилл поискал Фёдора взглядом, но того и след простыл.

–А коли больше вам надо, чин по чину… всё как надобно сделаем, со святой молитвой – приезжайте. Только не пойму, я тебя Алексей Данилович. Вы на Полоцк зимой ходили – начало положено. Господь не оставил ни войско наше, ни государя, ни христиан, еретиками обиженных, ни Фёдора. Можно ли сомневаться, что начало славное? Что ж раньше не пришли? Вдруг опомнились, вдруг подумали, что благословение нужно? Я не укоряю Алексей – поймав растерянный взгляд воеводы, снова повторил Кирилл – Ваше дело правое. Отчизне служить. И бережёт вас святое небесное воинство. Сам знаешь, как бывает. Под Ругодивом не я, а ты божественное явление видел. Не каждому ниспослано. Удивляюсь. Что-то особое мне за твоей просьбой чуется. Беспокойное. Не пойму я никак.

Басманов понимающе кивнул.

–Не то я имел в виду, Кирилл. Ты бы… Поговорил с ним, без служб, да лишнего, этого всего – Алексей Данилович окинул беглым взглядом оставшийся за спинами Троицкий храм и суетную толпу, – Сам знаешь, чудит иногда Фёдор, лбом его в образа ткни, а невесть о чём думает. Если думает. Нынче, небось, и не заметил, что видал я как он вместо молитвы, девку эту несчастную тряс. На службе искусов много. Самым умным себя считает. Ты…как наставник с ним поговори. Сам про то хорошо сказал нынче «не как лицо духовное, а как отец крестный»…

Кирилл нахмурился.

–Темнишь, Алексей Данилович.

–Зачем мне темнить? Федька о подвигах ратных грезит. А на всех ли хватит, подвигов этих? – невесело усмехнулся воевода – Я вон сколько ждал. Разве же оно сразу бывает? Беспутных мыслей его опасаюсь. Ему бы советов добрых и мудрых. Не от меня грешного – ударил себя в грудь Басманов – Родителей меньше всего слушают! Или вид делают, что слушают. Самостоятельность и взрослость показать хочется. От тебя, духовника, от воина славного слово послушать. С детства про твои подвиги Фёдор знает, наслышан.

– Новику, духовник – воевода опытный. Ты сам это прекрасно знаешь – покачал головой Кирилл – И что это ты все заладил об искусах да, о грехах…Какие там, с татарвой грехи? Признайся-ка Алексей Данилович, где служить он будет? Решено ли уже? Про Ливонию все вокруг говорят. Ждать ли похода нового? А если ждать, то скоро ли?

Басманов отрицательно покачал головой.

– Не скоро, батюшка. Нынче другое затевается. А служить при дворе будет. Решал сам государь. После Полоцка дело поручил особое – стараясь не вдаваться в подробности о поездке в Старицу, объяснил Басманов – Доволен остался. При себе держать хочет. Там должность ему и найдут. Пока при дворе служить будет.

Заметно помрачнел Кирилл. Первый раз, покуда двигались по яблоневому саду, приостановился. Сорвал задумчиво с дерева горсть сухих листьев, смял в горсти.

–А больше сказать пока не могу, святой отец – продолжил Басманов – Сам знаю мало. Робь всякая хороша, если для отечества.

–Всякая ли? – пристально посмотрел на него Кирилл,– Знаю я робь эту, близкую к государю. Понял теперь, отчего мнёшься ты. Не то я услышать от тебя хотел, когда Фёдор служить начнёт. При Василии жилось невесело. Потом, покуда Шуйские, Глинские, Воротынские власть делили, не жизнь была, а избойна. Нынче куда понятнее. Но вряд ли лучше.

– Брось – поморщился Басманов, который даже малую хулу на государевы задумки переносил с трудом – Тебе ли жаловаться? Чего не хватает?!

– Покоя на земле моей, Алексей Данилович, не хватает. Покоя. А ежели благостно так всё, по-твоему, то в чём печаль твоя? Коль всё по уму, что ж беспокоишься так за сына? Точно в логово змеиное отправляешь. Пришёл бы ты ко мне с таким разговором, Алексей Данилович, ежели услали бы Фёдора на годование? Наместником в город, пусть граничный и беспокойный?

–Всякое на службе бывает. Нынче задумок у государя много! Потому новых людей выбирает, к себе приближает, лучших! Кирилл! Ты поговори, а? И сельцо, и золото тебе будет…

– Алексей, умом ли повредился?! – возмутился игумен – Божью благодать покупать?! Ежели считаешь, что Господь вас облагодетельствовал, а не покарал, то и… Добро и на здоровьечко. К нам дорогу с Фёдором не забывайте. Ишь, про село вспомнил! И как только самому что понадобилось!

–Вот теперь ты меня Степан, обижаешь – воскликнул воевода – Разве не делал я для обители всё что мог и ранее? К слову село ваше пришлось! И про рыбаков расскажи, уж будь добр, что за свара вышла. А то Федька бестолково рассказал. Коли в моей силе – решим, устроим. Сговоримся нынче, как от государя вернёмся или человека к тебе пришлю с деньгами или сам подъеду потонку 39 обсудить.

–Пойдём-ка Алексей Данилович к столу – Кирилл распахнул перед Басмановым и Вяземским калитку, ведущую к саду яблочному и трапезным – Там и порешаем. Праздник, а мы как сироты, не знаем куда приткнуться. Тем паче, с дороги вы – улыбнулся он понимающе, заметив голодный взгляд Афанасия.

С братией даниловской всегда сиделось хорошо, будто не в монашеской обители, а в тереме княжеской, в гриднице. Нынче даже Фёдор кагору местного полный овкач выпил и про маяту свою забыл. Старицкие до вечера не остались, ухали в сторону имения Челядниных. То ли присутствие Басмановых Ефросинью не располагало, то ли и правда, планы свои она по-иному видела. А как предположил Афанасий «ко всем чертям».

–Знатная упыриха – уже после поделился он с воеводой, – Как государь её терпит? Знамо сердце большое.

–Последние денёчки гуляет – не скрывая ликования, отвечал Басманов, спокойно подливая себе и князю душистой малиновой настойки.

–Как бы не учудила напоследок-то, Алексей Данилович. Чего она к Челяднину? Худо не выйдет? Не будет он на пиру разве?

– Должен быть. Чужой отдых, ему служба. Видать, к супруге его. Будут сидеть, лясы точить и нитки путать. Кости всем, начиная с государя, перемоют.

–Ежели так, пускай точат. Лишь бы других не путали – усмехнулся Вяземский – Вместо ниток. Хор-рошее бабье дело. Видал, воздух какой привезли? Весь светится, лазоревый! Всё лучше, чем обычно: то вражин монетой подкупать, то еретиков у себя принимать. До чего ж баба беспокойная – покачал он головой – Не баба, а свербигузка.

Фёдор к вечеру заметно скис, а притом протрезвел словно. В голове туманы развеялись, и на повечерии чувствовал себя спокойно, сонливо даже. Точно после гульки пьяной, но радостной. Сомлевши, сжимал горящую свечу, спокойно замерев у отцовского плеча. Воевода иногда легонько пихал локтем, после чего Фёдор тут же просыпался. Вздрагивая, искал взглядом рыжую растрепанную косицу, потом вспоминал минувший день, вздыхал тихо и погружался в собственное тягучее молчание.

Когда время покойного сна пришло, а в небе Ерусалим-дорога показалась, Кирилл Фёдора поговорить увёл.

Не в мурью40 душную, как отец просил, а на волюшку, куда Фёдора завсегда и тянуло, на хладный воздух. Нынче яблочно-сладкий.

Спустились с крутой горки, где монастырь дремал, где стрекотание в зарослях увядшей сныти и пахло разбухших влажным деревом монастырских стен. Убрели к низовью, туда, где город только начинался, и шуршала бирючина у дороги.

На вопросы крёстного отца Фёдор отвечал неуверенно, словно лишнего опасался сболтнуть. Неуместного. Словно текст, заученный сказывал.

–Про батюшку, Фёдор, я всё понял – усмехнулся Кирилл, догадываясь, что юноша не своё сейчас сказывает – Мне его словами повторять не нужно. Сам ты о чём мечтаешь?

–Воевать хочу – весело ответил Фёдор.

–Воевать все хотят, кто не землю пахать рождён или молиться!

Строго и пытливо выспрашивал он. По-воински.

–За что кровь людскую проливать хочешь? О чём думаешь за саблю, али ещё за другое оружие берясь?

Фёдор воздуха побольше в грудь набрал. Столько, что грудную клетку едва не разорвало. То ли глазами, то ли золотым коржом в ухе сверкнул. Сказывали потом бахари, само озеро переславское от велеречия того, волнами из берегов вышло.

Алексей Данилович, сколь ни допытывался потом, уверенно утверждая, что то не исповедь, а так, разговор обычный, а значит не нарушено ничего, так правды и не выведал. Иная дружеская беседа, пуще исповеди охраняется. И не людьми, а всё тем же Господом.

И почему отец Кирилл хмурился, вернувшись с прогулки той, тоже никто не узнал.

Долго потом сидел за столом, крутил в руках вместо чёток невесть кем забытое на скатерти копие. Затем, всю ночь молился в пустом Троицком храме, стоя на коленях перед Спасителем.

Лишь рано утром, когда вышел провожать отбывающих всадников, что собрались в путь-дорогу, попридержал Вараша. Конь внезапно присмирел. Чёрным глазом покосился на Кирилла, силу чувствуя странную, неведомую.

–Фёдору, всё что мог, я сказал, Алексей. Напутствие или благословение, пускай сам решит. Тебе не даю, ибо понимаю, о разном вы думаете. О разном мечтаете.

Поймав удивленный взгляд воеводы и неприлично весёлый Федькин взгляд, еще больше ранивший сердце крестного беззаботностью своею, добавил:

–Хороший воин из Фёдора получится, Алексей. Имя доброе Басмановых в битвах прославит ещё больше. Смотри, не прогадай.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГОРДОМУ КОШКА НА ГРУДЬ НЕ ВСКОЧИТ…

Начало Полоцкого военного похода, январь 1563 года

Зимнее солнце приблизилось к синему гребню леса, тягуче и лениво окрасило небо брусничным отсветом, который проступил сквозь завесу снежной мошкары, что кружилась и царапала лица ратников холодными крыльями. Короткий январский день неизбежно догорал.

Метель разгулялась, едва первые полки государева войска покинули Великие Луки. С тех пор не прекращалась ни на минуту.

От вида белой зимней пустоты уже кружилась голова. О делах насущных почти не думалось. Да и какие дела, ежели враги так далёко, что и орлиным взором не разглядишь? Рядом лишь запорошенные мужики и шапки снега размером с медведя.

Стоило на мгновение задуматься, забыться, так сразу почудились Фёдору летние травы, что росли здесь совсем недавно, а ныне под снегом полегли, давно землицу собой удобрив. Настолько живо и ясно виделись, что пальцами ощущал липкое тление чины да подорожника.

Никогда ещё так летнего зноя не хотелось. Чтоб окатило удушливой горячей волной, запахом полынным и начало тело томиться в ожидании мягкой речной прохлады и девичьей ласки. Заснуть бы сейчас в седле, а проснуться где-нибудь на опушке, чтобы сквозь сон полуденницы мерещились. Лежишь и гадаешь: а может то не полуденницы? Просто девки с длинными рыжими косами возвращаются с берегов Шахи41. Сквозь сон – всё едино. Да и какая разница? Полуденница, сказывают, злобная, а под сарафаном тоже, небось, баба.

Проплывут мимо, пыни42! Поймать одну такую, самую раззяву…Поди, девок пойми, не нарочно ли медлят, проходя мимо хитроглазых барчуков, разомлевших от полуденного солнца. Поймать, со смехом на траву повалить, зацеловать до одури! Потом, с диковатым молодецким гоготом, отпустить. Перепуганную, растрёпанную и раскрасневшуюся, пожалеть в последний момент, проявить милость. Али не отпустить. Сама виновата, коль ворон на ходу считала! Не такому батька с матушкой учили. Не такому! Оно само приходило, раззадоривая тело и душу.

Фёдор встряхнул головой. Прознает батюшка про такие мысли, застыдит, на чём свет стоит. Курощупом назовёт. Самое распоследнее ругательство у него. Хуже только когда князя Курбского поминает, называя негораздком да «собакой литовской».

Юноша вздохнул. Привычно губы облизнул и чуть не завыл. Почудилось, будто кровь пошла из мелких трещин. Глаза слезились от усталости и холода. Моргать и то больно. Длинные ресницы, облепленные снегом, поднимались тяжело.

Конь под Фёдором плёлся вяло, без охоты. Вятский конь, хороший. Боевой, привычный, обученный, хотя последнее время в санниках служил. И тот, словно помереть прямо здесь собрался, чёрт окаянный. Фёдор злился, выискивал взглядом батюшку. Без толку. Воевода Басманов никогда остатним43 не таскался. Вот и сейчас: юноша только и успел на выходе из Великих Лук заметить с восхищением, как отец преобразился. Засияли глаза недобрым огнём. Помолодел воевода, точно десяток годков горобцы по зёрнышку склевали. Хлестнул без жалости любимого аргамака и растворился в белой снежной пыли. Не узнать воеводу! И не догнать никому. Даже ловкому и проворному сынку, выросшему в седле. Пока Фёдор ресницами хлопал, Басманова и след простыл.

Уже несколько дней продирался Передовой полк по снежным завалам, речушкам обледенелым, оставив позади себя остальные полки. Каждому время своё обозначено из Великих Лук выходить. Старательно огибали занесенные снегом, сонные деревушки, дабы не попадаться на глаза местным жителям.

Отца Фёдор видел лишь на ночном привале. И то, двух слов не скажет, суровый и сосредоточенный. Глаза горят, но взгляд внутрь себя направлен. Молится ли о бескровной победе Феодору Стратилату и другим заступникам воинства христианского? Или уже мысленно расставляет людей по берегам Двины и Плоты? Так или иначе, сейчас с вопросами, попробуй, подступись. В лучшем случае отмахнётся. Разговаривает отрывисто, кратко, сухо.

А вопросов было много. Так ли Фёдор представлял себе службу, когда считал дни до момента, когда гордо станет зваться новиком?!

Кипела внутри обида нешуточная. Как пришло долгожданное время, взяли и к обозным приписали. К Афоньке Вяземскому в подчинение. Всю жизнь о таком мечтал! Таким назначением перед девками в Елизарово бахвалиться собирался. Батюшка хорош! Редкими вечерами, свободными от службы, столько рассказывал о боях пред Арскими воротами, про то, как в рукопашную с нехристями степными шёл. Фёдор и даже малой Петька, с трудом пока забирающийся на лавку, слушали, рты раскрыв. Бахвалиться Басманов не любил. Его разговорчивости сыновья порой месяцами ждали и такие моменты ловили особенно жадно, слово пропустить боялись. Но стоило отцу разговориться, как в собственной горнице появлялся запах пороха и колючих степных трав. Чередой проплывали в воображении сыновей непокорная Казань, Феллин да болотистые урочища, где выстраивались Гуляй-городки супротив хитрых степняков, саранчой приближающихся к столице. Но Петьке-то чего? Послушал, потом уснул с яблочной тянучкой во рту, мамки-няньки спать унесли. Будет утро, будут новые тянучки и забавы далёкие пока от ратного дела. Вот и все его заботы! А Фёдору, маята одна. Как подрос, стал мечтать, о чём все отроки мечтают. Когда все забавы прежние, стужающими44 стали и лишь грусть наводили, заставляя иной раз, посреди игры с товарищами замереть, задуматься о чём-то своём печально, вдаль глядя…

Сердце готово было выпрыгнуть из груди, когда в Разрядном приказе получал первое назначение. И на тебе! Батюшка хоть бы повёл бровью, словно так и надо. Возмущение сыновье «бабскими капризами» обозвал. Заладил своё любимое «робь всякая хороша».

– Чем хороша? – пытался выяснить Фёдор. Назло что ли, сам батюшка такое устроил? Дескать, на грудь гордеца даже кошка не вскочит. А он, сын воеводский. Всякого хлебнуть нужно допрежь полки за собой водить с высоко поднятым носом. Я терпел, все терпят, и ты, мол, потерпи.

Да вот только Фёдор не таким уродился, как Алексей. Смелости отцовской с избытком себе взял, от терпения и спокойствия отказался. Терпеть не любил и не привык. Ну, тут отец сам баловством всяческим поспособствовал. Хотелось всего и сразу. Да и зазря хлебать зачем? Ноги и руки – не казённые. Один раз Господь их человеку даёт. Уши тоже. Отморозишь, других не будет. Стужа такая, ещё немного и волки в деревню греться из леса побегут.

Фёдор стащил рукавицу, пальцами потёр ледяные обветренные щёки, искоса поглядел на переславских и белёвских мужиков отцовских, что длинной вереницей тянулись рядом. Тянулись с таким трудом, будто снег перед ними и не разгребали. А что толку разгребать, если небо прорвало? Новый валит и валит.

«Так я и боя не дождусь – с досадой подумал юноша, – Какой бой? Или замёрзну или раньше времени надорвусь, мешки таская».

Метель не прекращалась, но и тягучее, упорное движение Передового полка, тоже не прерывалось. Воеводы посоху и собственных слуг шибко не гнали. Сами с трудом шли, отставали, вместе с остальными вытаскивали застрявшие кошевые телеги. Расчищенное заметало быстро. Длань к лицу поднести – не разглядишь. А уж друг друга на расстоянии – и подавно.

Мужики бранились, сетовали, особливо опытные, из числа тех, с кем Алексей Данилович под Казанью воевал. Сказывали, что мало так за день никогда не проходили. Курам на смех! В неурочный час затеяно… по всему видно.

Сколько рассказывал батюшка про то, что победа простой ценой не достаётся, одним единственным взмахом меча не добывается! Но одно дело слушать, рот раскрыв, себя на месте победителя представлять. Другое дело – спрыгивать с коня посреди завьюженного поля, чтобы обозным помогать. Вытаскивать, вытягивать, снег расчищать, чтобы увязший кош выправился, дальше заскользил по прерывистому санному пути, который уже заметать начало. Вороны в след незадачливым людям каркают и те, будто насмехаются.

В конце дня Фёдор и холода не чувствовал. Шатаясь от усталости, с трудом в седло забирался. В былые деньки во сне видел на себе юшман новенький иль калантарь блестящий. Татар поверженных. А нынче – обозники на сугробы похожие. И поле не поле – стена белая. То, что летом цветами усыпано, нынче мысли о смерти лишь навевает.

Вьюги Фёдор не страшился: даром ли сам появился на свет в студёном феврале? Соромно от тягот житейских бегать. Не давка, хоть Господь и наказал за что-то мордой не мужицкой. Однако ж, честно, если признать, тяжко. Из огня сразу в полымя. Всего несколько дней назад, в тёплой церкви Великих Лук молебен служили. Вынесли тогда сияющий кипарисовый крест Ефросиньи Полоцкой, что с частицами мощей угодников Божиих, на благословение. Дивился Фёдор, батюшкой подпущенный поближе, торжественности момента! Налюбоваться не мог на каменья, крест украшающие. Знал он и о планах государя: в случае победы, реликвию сию, вывезенную отцом его Василием, в град столичный, оставить в Полоцке. Вернуть справедливо. Вздыхал тихо, наблюдая за тем, как наливаются кровавым светом рубиновые зёрна, точно и вправду кровь Христова из верхнего перекрестья стекает и застывает сразу. Этакую красоту без догляда оставлять?! На совесть новых наместников?! В захваченном посаде, наверняка разрушенном, где порядка и на полушку не наберётся? Словно бы и не по-хозяйски! Хотя государю виднее. Помазаннику божьему ли не знать, как оно… богоугодно. Но всё же.

Плавал тогда Фёдор, убаюканный теплом и светом, по волнам собственных мечтаний, сомлевший от запаха ладана. А нынче пальцы с трудом шевелятся.

Но страдал юноша не зря. Истинно трудный поход выпал на долю его в самом начале жизненного пути. Хотя сам Фёдор этого не понимал. Сравнить было не с чем. А вот ратники, с Алексеем Даниловичем пуд соли допрежь разделили, понятие имели. Переговаривались тихо, не шибко довольные шли. Некоторые жалеюче на сына боярского посматривали, хотя у самих руки – ноги костенели.

Указом государя, войско сохраняло передвижение в тайне. К местным не прибивались, не обращались ни по каким надобностям. В деревнях не ночевали, даже не отлучались, чтобы в каком благодатном дворе снедью обогатиться. Кроме вооружения, питание для себя и лошадей – всё везли с собой. Збройки45 и те на телегах. Приказ от воевод, от Алексея Даниловича в первую очередь: раньше времени коней не нагружать, животину и спины собственные беречь. Нагруженные обозы-коши то и дело застревали в сугробах.

Когда выходили из Великих Лук, ещё не так тоскливо было. Повсюду мелькал рыжий лисий малахай Афанасия Вяземского, что нынче за коши был поставлен воеводствовать. Афонька, румяный, розовощёкий, казалось, выглядел довольным, делая эту работку. И чувствовал себя словно на своём месте. Недаром подводы Передового полка, что находились под его воеводством, хоть и тяжко, но тянулись, шли вперед, в то время как подвластные другим кошевым воеводам грузы, точно затерялись в белой снежной воронке. Командовал Афанасий весело, без лишней звяги. Подобно Алексею, преобразился с началом похода, таким стал, каким Фёдор дома его и не видывал. Обычно, всё делал неторопливо, с небрежной вальяжностью, и поболтать впустую любил – баб по части болтовни за пояс затыкал, тем же самым попрекал. Сейчас – без лишней суеты и сумятицы командовал. Отдавал чёткие, короткие приказы, то и дело коня похлёстывал, чтобы унестись куда-то, потом вынырнуть из водянистой мглы, подмигнуть Фёдору, выкрикнуть короткое распоряжение и унестись снова. За Афанасием, носился слуга его – Гришка Ловчиков, некогда помытчик сокольной слободки старицкого удела, выкупленный Вяземским у князя за умеренную плату, после какой-то Гришкиной провинности. Из всех возможностей быть битым батогами или прозябать в слободке, убирая мусор за хищными птицами после триумфа своего в чине помытчика, Ловчиков предпочёл продать свою преданность хозяйственному и незлобивому князю. С тех пор таскался за ним точно лисий хвост, раздражая Фёдора цикавым взглядом, который шарился повсюду столь настырно, словно изыскивал чего бы своровать.

Сейчас Фёдор и Гришке был бы рад. Но и Афанасий и бывший помытчик куда-то пропали.

Юноша прижался к тёплой конской шее. Конь вскинулся с недоумением, но быстро обмяк. Это не Вараш, чтобы норов наезднику показывать. Любимый конь нынче со стремянными где-то. Где? Фёдор пытливо всматривался в вереницу ратников. Не узнать никого… Боевые холопы Алексея Даниловича старались не унывать. Ближе всех находились переславские мужики, сынка воеводского знающие с младенчества. Время от времени ещё и Фёдора норовили подбадривать…

– Что, барин, хватили дроздов46? Тяжко?

Подшучивали лукаво, сурово порой, но добродушно, как у переславских бывает.

– Обождите! Это только сперва сложно! Потом сложнее будет!

Фёдор растерянно улыбался в ответ на беззлобный, хотя и грубоватый мужицкий смех. Улыбки его вымученной, никто уж и не разглядел, настолько юношу облепило снежной крупой.

Когда почувствовал, как замедляется движение полка, увёл коня в сторону, чтобы дыхание перевести. Туда, где никто его усталости постыдной не увидит. То ли спустился, то ли скатился с коня. Замер, прижавшись к теплому телу. Тихо, почти беззвучно, охнул. Обледеневшими пальцами ухватился за поводья, да так чуть и не уснул. Как есть – стоя. Со стороны кошей поднимался радостный шум – наконец-то отдых! Или же нет? Что-то сотники да воеводы темнят. Фёдор внимательно всматривался в бесконечный людской поток, ещё более внимательно вслушивался, пытаясь уловить, о чём разговоры ведутся.

–Узнать бы Фёдор Лексеич! – окрикнул его переславский мужик, по головам старший.

– Сейчас узнаем – безрадостно пообещал Фёдор, не слишком понимая, у кого узнать и где искать всех тех, кто решения принимает.

Внезапно из густой белой темноты вынырнули Алексей Данилович и худощавый жилистый человек, закутанный едва ли не до бровей – сродник государев князь Василий Михайлович Глинский. Седой и серебристый весь, как сама метель. Свидетель событий давних, про которые Фёдор знал лишь понаслышке. И всё одно крепкий воин. Помощник и наставник для молодых.

Алексей похлопал сына по плечу.

– Живой? – спросил он участливо, но не без веселости в голосе, – Ногами походи туда – сюда, не спи.

– Живой – мрачно отозвался Фёдор.

–Езжай вперед, вдоль обозов. По дороге – сотникам вели на отдых останавливаться, кого встретишь. Сам – к шатру. Воеводы шатёр поставят – решение принимать будут да чего тут решать-то, не ведаю. Вечереет. Да и если бы поболее времени оставалось, идти дальше пагуба верная. Не видно не зги.

– Рано отдыхать-то. Сколько вёрст прошли? – белыми губами прошептал Фёдор – Мужики ругаются, говорят меньше обычного, никогда так не ходили… Можно же ещё пройти, покуда день божий – юноша пристально всмотрелся в лицо отца.

Тот хмурился, молчал, мучительно думал. Что-то беспокоило воеводу, но беспокойство это при себе оставил, не высказал. Усмехнулся.

– Сам знаю, без тебя и мужиков. Шустрый, хоть и на ногах не стоишь уже. Вот это и решать будем. Метель тише не становится. К ночи, Фёдор ещё хуже будет. Куда вы все идти собрались? В такой пурге заплутаем, не туда придём.

– Слыхал, Алексей? Репнин с Шереметевым иного разумения – вмешался Глинский – Путь продолжать намерены. Зазорно государев приказ не выполнить, до Невеля к назначенному часу не добраться.

– Я бы и сам прошёл, Василий Михайлович, ты ли меня не знаешь? – отозвался Басманов – Но уморим всех. И людей и скотину.

Глинский кивнул задумчиво.

– От мертвецов проку мало. Геройство на костях, дело ненужное. Я воевать иду. Холопов положим раньше времени, санники издохнут, где новых возьмем? По деревням рыскать? В тайне движение не удержим, переполох начнётся. Первые же бабы, на которых напоремся, всё разнесут и растрезвонят до самой поганой Ливонии. Спроси меня как верно поступить? Скажу – остановиться надо сейчас, хотя и не вечер. С пути собьёмся, худо будет. Это ещё что? – резко отвлекшись от беседы с Глинским, отец сунул руку Федьке под воротник, выругался без стеснения.

– Где стремянный твой?

– Не знаю! Где-то тут. Отстал.

– Он отстал или ты удрал вперёд? Зачем броньку сейчас нацепил?! Для кого приказ был?!

– А ежели вороги?

– А ежели вороги, на то ертаул имеется – напомнил Глинский – Телятевский свой хлеб не просто так ест.

– Береженого – Бог бережет – буркнул Фёдор – Мы ж воевать.

– Бог, Федька, умного бережет! Запомни! Сколько раз тебе это говорить?! Ты погляди! – возмутился Басманов, потянул сына за край шубейки – А ну, покажись-ка. Покажись, не смущайся. А я думаю, чего его там мотает, клонит туда-сюда, точно не ратник, а девка- полуночница над пяльцами, того гляди свалится! Все люди как люди, все на обозах поклажу везут, один ты особенный. Спину уже сейчас натрудить хочешь, что потом? Коли батька сказал, так тебе и приказ не приказ? Раньше Плоты, бронь не надевать! Ни на себя, ни на холопов. Плечи, спину – беречь. Сабля есть под рукой и это главное. Какие вороги тебе тут помстились? Уснул что ли в седле? Ты с медведями мериться собрался али с кабанами? Мы покудова на своей земле. Литва далёко, черта засечная не ближе. Одни деревни и леса. Разбойники, думаешь, на целый царёв полк нападут?

Отвлекшись на мгновение от сына, Басманов оглядел, как вокруг остановившихся телег толпилась посоха. Только опытный ратник мог разглядеть и оценить в этом суетливом, казалось бы, движении правильность. Всадники спускались с коней, люди окрикивали друг друга, передавая отрывистые распоряжения.

– Больно ты сердит, батюшка – проворчал Фёдор.

– Раз я батюшка, то приказы можно не исполнять?! Мы с тобой ещё загодя, в тереме сидючи, это обсудили – теперь на самом деле рассердился Басманов, повысил голос на сына – У тебя, Фёдор, на всё своё разумение есть, токмо сейчас твоему разумению не место и не время! Ежели распоряжение дадено, от меня ли, от кого другого – твоё дело исполнять, как положено. Как до тебя все новики исполняли и не умничали. Успеешь ещё поумничать, жизнь твоя длинная!

–Алексей – вмешался Глинский, зная, что поучения отцовские могут надолго затянуться, ибо долгими и обстоятельными им быть положено испокон. А уж с Федькой… натолкнувшись на норов последнего и того…могут и всю ночь продолжаться.

– Тощий живот ни в пляску, ни в работу. Брюхо насытить сейчас и ноги отогреть. Холод и голод друг друга не терпят. Всё остальное – завтра. Нам ещё постараться сейчас надо Репнина с Шереметевым уговорить, к разумности их воззвать. Уж больно рвутся…

– Рвение государев приказ исполнить – рвение похвальное – с тенью лукавства усмехнулся Басманов – Но и меру знать надо.

Глинский досадливо отмахнулся. Он-то явно понимал причину ироничного тона Алексея Даниловича.

–Людей в сторону бы отвести – щурясь, оглядел обозы Басманов – Если замешкаемся, а может так случиться, что замешкаемся… следующий полк нагонит. Как они там? Легче им идти. По расчищенному. Ежели проворнее окажутся, людей не пожалеют, в хвосте окажутся.

–По расчищенному? Заметает сразу, я и моргнуть не успеваю – возмутился Фёдор.

– Моргаешь больно неторопливо – съязвил Басманов, после терпеливо объяснил – Всё одно легче, Фёдор. Ни глыб ледяных, ни завалов. Мы разбили всё. Замести может, а наледь образоваться не успеет. Что замело, лёгкое как пух.

–Кто их погонит? – задумчиво спросил Глинский – Считаешь, у государя разумения нет?

– У государя есть. Так ведь не государев полк позади, а Правой руки… Серебряный с Мстиславским. У них тоже… Рвение! Пойди их останови. И кто останавливать будет? А там, дальше и Андрей Михайлович со сторожевым. Эти и коней и людей засекут, лишь бы впереди, нос задрав.

– Неймётся тебе, Алексей Данилович, сразу за всё государево войско думать – покачал головой Глинский – Нам бы за полк ответить. Сколько лет землю топчу, а такого и не видывал: руку вытянешь, а разглядеть её нельзя. Снег, точно мошкара болотная – облепит да кусается. И с каких пор Курбский поперёк полка государева?

–А то ты не помнишь, не знаешь – Басманов и с ехидцей молвил – В прошлый раз попятам своих гнал. О чём только думал?

– Известно, о чём думал! О марципанах – вмешался Фёдор, которому надоело стоять молча и глазеть на то, как посоха готовит места для привала – Он и сейчас об этом думает. Я сам слышал, как в Луках бахвалился, что у князя Володимира Андреевича уже на случай победы дымиться всё в погребах и кухнях, от запасов кладовые ломятся. Правда, не понял я, чей победы. Мутно он про то, батюшка как – то сказывал – Фёдор пожал плечами – Уж больно поносил государеву задумку…

Басманов и Глинский переглянулись.

– Слышал? – переспросил отец – Много ты слушаешь, как уши ещё не отвалились. Особливо на морозе. Ступай, я сказал – повторил Басманов, не дав Фёдору и рта раскрыть – Да, и в шатре броньку сними, покуда не примёрзла. Приду – проверю.

– А ежели воеводы решат двигаться?

–Двинемся дальше или нет, в любом случае, без неё поедешь. Давай уже. Афанасий тебя потерял, небось. Не время нынче князя Курбского обсуждать. Михайло, я объезжать. Доберёшься, вели людей назад послать! Узнать, как остальные идут, не теснят ли.

Не дожидаясь ответа Глинского, Басманов, будто гора заснеженная двинулся к своему коню. В седло забрался и растворился, точно и не было его. Будто полевые духи морок навели на тех, кто смотрел во след.

Глинский кивком велел Фёдору не тянуть, поманил за собой. Кони, что топтались на месте, разгоняя хвостами снежную мошкару, радостно отозвались. Радостное оживление коснулось не только их – в полку, средь людей царило такое же, лишь подпорченное недоумением и неизвестностью. Вроде остановились на ночевку, а приказа и нет? И ни туда, ни сюда. Всюду стоял ропот, то и дело окрикивали всадников, пытаясь узнать, что случилось. Ратники уже расчищали снег под места ночевки и будущих кострищ. Хотя разожгли пока один – у самого воеводского шатра, поставленного на скорую руку.

Перед тем как внутрь ввалиться, Фёдор и Глинский посбивали друг с друга снег. Тут же, на входе столкнулись с Афанасием. Щёки у того раскраснелись, глаза глядели раздражённо.

– Случилось что? – спросил Глинский, пропустив Фёдора в шатёр.

–Обозы не все пришли. Нужные не пришли. Только с бронёй. А так, половины нет.

– Где ж они?

– Знамо где! Видать на переправе отстали, а может…Возвращаться надо! Там хоть и Игнатий, человек привычный поставлен, а всё же видать трудности большие случились. Кто им помогать-то будет? Брат Фёдор, вот ты где! А…

–Что вы за люди такие?! – Глинский досадливо сплюнул – Одному вперёд надо, другому назад, третьему – на месте!

Афанасий, поправил малахай, постоянно сползающий на глаза, и, бормоча что-то себе под нос, выбежал из шатра. За ним безмолвной и послушной тенью метнулся Ловчиков, за Ловчиковым – несколько обозных слуг. Крупных детин, которые, казалось даже говорить не обучены. Но путь торили легче лёгкого, снег расчищали на раз-два, толкали, двигали, а Вяземского понимали с полуслова.

Фёдор проскользнут внутрь, облегченно вздохнул. Наконец-то местечко, где не метёт, снегом не засыпает. Пусть пар изо рта вылетает белым прозрачным облачком, а всё ж полегче. Тянуло сладко от костра дымом. Юноша принюхался. Никогда так ещё простому теплу и горьковатому запаху не радовался. Стоило Фёдору придти в себя, как наступила растерянность, ноги сковала хуже мороза. Собрались здесь, прямо перед ним и горячо спорили первые люди государства: Василий Иванович Шереметев, Юрий Репнин, да князь Нагой. Даже молчаливый царевич Бекбулат, горячий в бою, а в остальное время молчаливый, сидел рядом. Глядел мимо остальных воевод, думая о чём-то своем. Может о деле, но мнением делиться не спешил. Может, вспоминал жаркую степь, как Фёдор совсем недавно вспоминал заливные летние луга. Русская зима всех одинаково за нос щиплет. Фёдору-то ещё с малолетства привычно кружевные снежинки – работу небесных мастериц, ртом ловить. Холод переживёт как-нибудь. А степному человеку должно быть особенно тягостно сейчас.

Спорили, о чём Басманов с Глинским давеча речь завели. Как быть: идти ли дальше, чтобы по сроце на смотр в Невель успеть? Время как песок сквозь пальцы. Срывается смотр, задуманный государем, а это большой бедой обернуться может. Хоть и сам Иоанн со своим полком далеко позади, а все же, кто гневаться помешает, ежели другие приказ в срок не исполнили?!

Идти? Ни ратников, ни коней не жалея? Можно даже факелы разжечь, у ночи лишку выхватить, рискуя ертаульным на пятки наступить, а всё ж выполнить. Есть ли в том смысл?

Фёдор старательно поклонился воеводам, но никто из собравшихся его и взглядом не отметил, кроме молчаливого Бекбулата, отзывающегося на любое приветствие медленным кивком.

Василий Глинский указал юноше на месте в углу шатра. Фёдор проскользнул молчаливо туда, где Афанасий с обозниками набросали медвежьих шкур. Забился, чтобы руки хотя бы отогреть.

Поприветствовав воевод, князь Василий присоединился к горячему спору, который долго после этого не продлился. Запустив в шатёр снежное облако, пахнущее дымом, ввалился Вяземский, сопровождаемый всё теми же обозными слугами, каждый из которых тащил на крепких плечах по паре пихтерей.

– Соловьями заливаются! – весело притопывая, Афанасий подмигнул Фёдору, хлопнул в ладоши – Ничего, сейчас воробьями станут! – он махнул слугам. Те стали сгружать корзины. Как отвязали промёрзшую ткань, так появились перед голодными воинами хлеб да куски свинины, натёртые травами по распоряжению Афанасия ещё в трапезных монастырских Великих Лук.

–Пиршество? Никак до сельца, какого сбегать успел? – воскликнул Шереметов – У местных? Шустрый ты, Афанасий Иванович! Всех бы обозников таких! А то, как девки – тетёхи…

– Обижаешь, Иван Васильевич – протянул Вяземский – Когда б в деревеньку бегали, то и этого расстояния не прошли. Сбегать хоть и верное, но долгое удовольствие. Своё всё. Даром что ли старались по такому морозцу душистое сохранить? Не воинская наука, конечно, но уметь надобно.

Афанасий, довольный похвалой, стал раздавать воеводам брашно. Те оживились, о споре позабыли. Отдельно метнулся к Фёдору. Тот сонными глазами таращился из своего угла, словно грохнувшийся наземь слёток. Князь засуетился, выудил крупный кусок, сунул ему в руки вместе с хлебом.

– И пошто мне смотреть на тебя, брат Фёдор Лексеевич, так смотреть страшно? Душа в пятки уходит. Ешь, давай! А то скажет батюшка, заморил я тебя в своём подчинении. Ешь и пошли, работёнка перед сном ждёт.

–Батюшка сам меня заморил – проворчал взъерошенный Фёдор – Он такого чужими руками не допустит. Не хочу! – гордо вскинулся – Сморит опосля. Стыдоба! Лучше давай работку сделаем, а уж потом объедаться…

– Дурень ты! – обозлился Афанасий, – До Полоцка голодать будешь? Не сморит. А сморит, разбужу. Ешь, давай, не цыбися. Считай, что именем государевым приказываю. Так пойдёт? Нынче я правом этим наделён. Ты под моим началом, исполняй что велено. В Переславле фыркать будешь и нос воротить от хлопот моих тебе неугодных и надоедливых.

Долго Фёдора упрашивать не пришлось. Больше артачился, привыкши норов показывать. Стащил соболиную шапку, разложил еду на коленях. Афанасий довольно улыбнулся. Отвернулся быстро, чтобы Фёдор этого довольства не заметил. Упёртый, братец Фёдор! Нельзя так – у него в подчинении нынче десятки новиков и старцев почти, для службы ещё годных, с одним носиться – не торба писаная! А всё ж Федьку как своего жалел, на особенных правах, с любовью братской. Не нагружал, как положено. Всё одно, от него сейчас суеты больше, чем разумения. И усталость его видел и досаду тайную, что сын воеводы в себе носил. Не так начало службы представлял, не так! Афанасий сам такой был ещё недавно. Сабелькой хотел махать. А вдруг по иному сложилось и другие способность Господь послал. А человек, как известно, лишь на своём месте хорош. Хотя смеялся братец Фёдор «таскаешь мешки и бочки с огурцами, князь»! Ему ещё долго до понимания слов Алексея Даниловича о том, что всякая робь хороша, особливо, когда у человека что-то лепо получается. Афанасий на своём месте. Это, тоже постараться надо. За иную часть обозов – другой человек в ответе. Так и где она?

Воеводы как с голодного края на еду набросились. Из всех, лишь царевич Бекбулат не притронулся. Осуждающе посмотрел, отодвинулся в сторону.

Пока брашно разбирали, громко и наперебой нахваливая расторопность Вяземского и прочих кошевых, в шатре появился Алексей Данилович. Отряхнув шубу, он громко откашлялся. Велел слугам удалиться и лишь Федькиному стремянному Озерку, что нашёлся наконец, указал пробираться к молодому барину. На Озерка Басманов всегда поглядывал косо, редко балуя похвалой и добрым словом, хотя в душе любил. Ровесника Федькиного приставили к сыну ещё по малолетству. На свою же беду. Хоть и знали все, что Алексей Данилович слуг пороть брезгует, совсем уж, в крайнем случае, а всё ж Озерок этим крайним случаем был постоянно. Причём не единожды. Тощий, с лицом не крестьянским, хотя дворовой девкой рождённый (от кого из гостей приличных только нагуляла? – гадал Басманов), юный стремянный с упорством пытаемого стратилата, хранил тайну обо всех Федькиных проказах. Уже случившихся и ещё только замышляемых. Не решаясь устроить взбучку любимому баловню, воевода множество раз пытался подобраться к искомым тайнам через Озерка. Тот, в свою очередь, много раз участь свою стоически принимал. Но тайн не выдавал. Всё одно если и лупили на дворе у Басмановых, то будто бы и не всерьёз, без злобы и легонько. Про то каждый в округе знал, что зверь лютый Алексей Данилович с татарвой и изменникам государевым. Заживо шкуру снимет. За своих людей, пусть и холопов – горой стоял.

Озерок, сам потерянный средь походных невзгод, свалившихся на него, как и на молодого барина впервые, проскользнул за спинами и уселся подле Фёдора. Обхватив ноги, сжался в комок и притих, обомлевший от того, что нынче дозволили остаться с воеводами, в самом главном шатре, да вполне по праву.

Басманов недовольно и даже с удивлением, оглядел присутствующих. Взгляд потеплел, лишь натолкнувшись на сына, чьи щёки, наконец, зарумянились. Уж больно на покойника походил, когда с коня слез. Продолжалось радостное довольство Басманова лишь пару мгновений. Никто и не заметил. Зато от лютого холода в глазах Алексея Даниловича у большинства скулы свело, еда поперек горла встала.

–Что-то вы раненько отдыхать расположились – Афанасий! – прикрикнул он на Вяземского – что с кошами? Много отстало?

Князь, догадываясь, что воевода очередной раз норов покажет, растерянно терзая в руках малахай, неуверенно отчитался:

–Почитай половина…

–И чего ты тут сидишь тогда? – не сдержал гнева Басманов.

Афанасий подскочил, готовый выбежать, но Басманов остановил его.

– Погоди.

–На пустое брюхо всякая ноша тяжела, Алексей – ответствовал Репнин, утирая губы – князь думает о том, чтоб не уморились мы. Правильно делает…

–А посоха уморится, так не жалко? Люди стоят и приказа ждут, костры не жгут – сухо напомнил Басманов.

– Дело их такое – приказов ждать – напомнил Шереметев.

–Ежели околеют ратники, впятером Полоцк брать будем?

– Сейчас согреются – Шереметев поглядел сердито – До темноты ещё пройти успеем!

–Хорошее дело по ночам не делается! Ни люди, ни птицы не шастают – вмешался Нагой, чувствуя, что Басманову сейчас потребуется поддержка – Лишь волки да ворьё. Почивать надо, а не полки вести. Как ты людям скажешь, бросайте всё, подымайтесь?

–Как обычно скажу! У меня приказ государев – по сроце в Невеле быть. И у вас тот же приказ – оглядев всех, напомнил Шереметев – Али забыли?

–Ночь скоро! – воскликнул Басманов – Много мы всё равно не пройдем. Не стоит оно того. Только силы потеряем. Метель не смолкает. Лучше остановить полк, людей за отставшими кошами послать. И в две стороны. Чтобы знать далеко ли ертаул и как далёко полк Мстиславского. Вот чем заняться нужно. Остальное – утром. В Невель мы уже опоздаем, хоть рыбой об лёд бейтесь. И толку-то? Ежели чудо божье случится, придём вовремя, всё одно, ни государя, ни государева полка там нет. Сами себя смотреть будем? И так смотр сорвётся. Уже сорвался. Опосля проведём. А вот людей кроме нас беречь некому.

–Заласкал-то тебя государь видать – продолжил Шереметев – От того и позволять себе стал много ты, Алексей. Запамятовал, как приказы исполнять.

Вместо отца Фёдор вспыхнул. Хотел вскочить, но Вяземский вовремя почуял, тяжёлой ладонью придавил слегка, ухватив за лисий воротник. Негоже обозникам лезть, когда главные воеводы совет держат. Мнения их всё одно никто не послушает. И Басманов себя сам защитит. А свар ещё больше выйти может, ежели непочтительность показать. Особливо, после Фёдора, который словом своим иной раз человеческий разум как сухую солому поджигал.

Нахмурился Басманов. Столько лет воевал. Столько лет принимал решения, может и не всегда верные, а всегда разумные. Чтобы теперь государевой милостью его попрекали? Прав Иоанн, прав был в тревоге своей! Когда перед походом печалился о том, что средь воевод согласия нет. Меж собой договориться не могут. Иные вообще недоумевают: зачем на Полоцк идти? Крамольники.

–Приказы исполнять надо так, чтобы стыдно потом за их исполнение не было! – повысил голос Басманов – И чтобы другим опосля твоего рвения, доделывать и переделывать не приходилось, как на судбищенском урочище вышло!

–Молвить-то тебе, брат Алексей, видать по сути нечего, коль седую старину вспомнил – насмешливо отозвался Шереметев, хотя в голосе послышалась серьёзная обида. Видать, слабое место Басманов затронул.

– Короткая же память у тебя! Не поступи по твоему разумению тогда, сидел бы Григорий нынче с нами! И много кто ещё.

–Алексей Данилович – вмешался Репнин – Ты на себя ответствовать возьмёшь за потерю времени? Нам такая околесица не нужна.

– Вам ничего не нужно. Возьму, коль потребуется – заверил Басманов – Я и сейчас на себя всю ответственность взял, покуда вы тут расселись. Афанасий Иванович – внезапно повернулся он к Вяземскому – Отчитайся теперь по обозам подробно. Брашно для скотины пришло? Зелейные пришли? Что у нас там случилось?

– Случилось – передразнил Шереметев, не дав кошевому воеводе рта раскрыть, – Зима случилась, Алексей Данилович! Да внезапно, вишь ли! Окаянная. Тебе ли с женкой дома не сиделось, когда ты задумку государеву поддержал? Встал вам Полоцк этот костью в горле! Тебе-то он за что?!

Воеводы тревожно обменялись взглядами. Поход этот, не только поддержку, но и осуждение среди старого боярства вызвал. Опасное нынче Шереметев трогает, за хульными словесами любая беда в любые ворота постучаться может, даже в ворота самого непричастного. Сто раз уже было! А Шереметев, словно бы и не учёный чужой опалой.

–Я речи эти твои ещё на соборах слыхал – огрызнулся Басманов и отмахнулся от Шереметева как от надоедливой мухи – Только при государе они куда вкрадчивее были. Что-то ты не возмущался, только кивал и в ножки кланялся. Из вас всех, недовольных, только князь Курбский слово супротив сказал, как думал. Не побоялся. А ты где был? Когда всё решалось, зачем молчал? Для того ли слово в карман припрятал, чтобы мне али ещё кому подневольному сейчас всё это высказывать? Я до твоих крамольных речей интересу не имею!

– Обозы с брашном для скотины не пришли – безрадостно сообщил Вяземский, как только оба воеводы примолкли – А в те, что пришли, снега навалило. Все телеги засыпало. Чистить надобно. Воз тяжелее стал. Ежели выдвинемся сейчас, ещё медленнее пойдут. С места едва сдвигаются.

–Вот! Во-от! – с плохо скрываемым торжеством воскликнул Алексей Данилович – Вот чем заняться надо. Часть людей чистить поставить, других обратно послать. Что там с обозами и где. На переправе, небось, встали.

–Дело Алексей молвишь – наконец заговорил молчаливый Бекбулат – Ночевать!

–Афанасий Иванович, а зелейные обозы? Зелейные! – спохватился Шереметев, помня о стоимости пороха. Едва не употел, как подумал, какая растрата выйти может, случись что.

– Зелейные пришли – тоскливо отмахнулся Афанасий – У меня вооружение, бронь, зелейные… А на что нам? Коль пушки только в Государевом полку. В кого и во что тут стрелять?

– Сорочьи гнёзда с дубов сбивать – ехидно заметил Фёдор, который к этому моменту обогрелся, пришёл в себя и начал мучиться из-за долгого молчания – Лошадей и впрямь порохом не накормишь.

– Не умничай – одёрнул его Шереметев, даже не обернувшись на сына воеводы.

–Один санный четыреста рублёв стоит – сообщил Фёдор – Коня уморить – растрата не меньшая, чем зелейное просмотреть. Два таких коня…

– А ежели два коня, то можно болтливых к двум хвостам привязать и двух коней в разные стороны по полю пустить! – резко одёрнул его Шереметев – Ты бы помолчал? Экое паскудство, что яйца курицу учить лезут.

– Ты рот-то ему не затыкай. Тебе вряд ли кто затыкал, когда ты в новиках ходил – шагнул к Шереметеву Басманов. Одновременно бросил на сына взгляд, в котором легко угадывалось обещание хорошей взбучки. Фёдор и бровью не повёл, уверенный, что не поругайся бояре из-за него, найдут из-за чего другого поругаться.

Шереметев и Алексей Данилович друг друга недолюбливали давно. Ещё когда вместе пришлось под Судбищами супротив татарвы Девлеткиной биться. Не доглядел тогда хороший, опытный воин Шереметев. Не доглядел, не додумал. Лихо на врага наскочил. Не посоветовавшись, по-своему всё решил… Да и своего-то плана не имея. Много горя наши воины хлебнули. Многие живота лишились. Многие в плен попали – там и сгинули. А всё могло по иному сложиться, коль по уму! Если бы не Басманов с товарищем после погибшим, Григорием Сидоровым, так и вовсе войско сгинуть могло целиком.

Едва вернувшись домой, и отстояв благодарственный молебен за здравие собственное, затеял Басманов местническую тяжбу. Не добился ничего. Но взъелся Шереметев на Алексея, словно не в его пользу рассудили спор. Невзлюбил заодно с подрастающим сыном Фёдором. То ли за то, что сын отцов. То ли за то, что в отца породой и характером уродился. Чувствовали те, кто хоть раз видел Басмановых вместе, вдвоём, что сын дальше отца пойдёт. Видно было сызмальства. Боярин Басманов устои уважал, тихо и честно службу свою до поры до времени нёс, покуда не приблизил его государь, и не стал слишком серьёзно к советам незаметного служильца прислуживаться. Беда боярства сонного в том, что советы дерзкими оказались и все как один государю по душе пришлись. Аккурат в тот момент, когда искал государь возможностей от своих прежних советников избавиться, ибо разошлись их пути-дорожки. Свято место, как известно, пусто не бывает. Стоило государю задуматься о том, как сбросить с себя ярмо прошлых наставников и духовников, как новые люди появились рядом.

Фёдор же, сын отцов, нахальным рос, избалованным, языкастым не в меру. Такой двадцать лет своего часа счастливого ждать не будет, по головам пойдёт…

Юноша сам для себя давно определивший, что прикрикивать на него право имеют лишь отец да Афанасий, возмущенно поднялся, готовый что-то дерзкое возразить.

–Сядь на место – мгновенно отреагировал Басманов.

–Когда я новиком был, Алексей Данилович – продолжил уязвленный Шереметев – Я за каждое слово людей старших, в ножки кланялся. А коли по спине били, так ещё и благодарил за науку, а Федька твой…

–Много били видать. И не по спине – чуть слышно проворчал Фёдор. Чтобы заглушить его голос, шумно кашлянул Афанасий.

–Вы как хотите, а я пошёл. Ратники, небось, застыли – Глинский, со скучающим лицом, поднялся со своего места – Сошлись две расщеколды47. Новиков и слуг постыдились бы – указал он на тот угол, где собрались молодые – Вы как хотите, а я никуда не двинусь и других не погоню. С молитвой поработаем, опосля ночевать.

Шереметев и Басманов, замолчав и замерев в напряженных позах, словно два волка, готовые в любой момент прыгнуть друг на друга, смотрели на остальных.

Вслед за Глинским, поднялся Бекбулат. Молча. Но всем стало ясно, что царевич от решения не отступится и тоже никуда не пойдёт. Поддержал Басманова и Нагой, который имел обыкновение мнение своё остатним высказывать, в самом конце. И каким мнение будет – до этого никто не знал. Чаще всего, выбирал князь не по уму и не сердцу, а по удобству личному.

–Уж прости – обратился он к Шереметеву – Прав Алексей. День догорает. Нынче выспимся, завтра намного больше пройдём.

–Ваша взяла! Пусть кто как хочет, тот так и делает – вспыхнул главный воевода, удивленный таким неповиновением – поддержал его лишь верный Репнин – У каждого своя голова на плечах. Вам решать – несть её там же, на плечах и шее, али в мешок потом класть. Может наука будет! Чёрт бы вас разодрал, лежебоки.

Обозлившись на всех разом, колючий взгляд он бросил лишь на Басманова. Фёдору, да и многим присутствующим, ясно стало: по возращению без нового местничества у этих воевод не обойдётся.

Шереметев и Репнин, гордо удалились из шатра. Остальные поступили также. Не терпелось уже распоряжения раздать и у костров погреться. С неба сыпало, будто донышко порвалось. Слуги без устали разгребали, вход в шатёр, чтобы тот снегом не заваливало.

– Молитвой квашни не замесишь – задумчиво произнёс Басманов – Афанасий, нынче обозы не чистите. Смысла нет! Располагайтесь на ночлег, а я сейчас людей пошлю назад. Узнать, как полк Мстиславского идёт, не наступает ли нам на пятки. Заодно пусть узнают, что с обозами.

Вяземский согласно кивнул.

–А телеги когда чистить? – удивился Фёдор.

–Утром почистите. До зори подниметесь и почистите – посмотрел Басманов на молодых кошевых, что сгрудились вокруг него сонные и раскрасневшиеся, но при этом готовые работать дальше – Сейчас чистить – всё равно, что снег в решете носить. Знаешь, сколько за ночь навалит? Спать.

–Как спать? – вырвалось у Фёдора.

–Как обычно люди спят – усмехнулся Басманов – Только не на печке, а по-простому. Сам вас разбужу, когда понадобитесь. Это приказ – добавил отец на всякий случай, поймав задумчивый взгляд Фёдора, полный собственного отайного разумения.

Удивился Фёдор не мало, когда узнал, что пока спор горячий вёлся меж думающими головами, мужики отцовы и шатёр поставили для бояр и костры разожгли. Места для собственного отдыха от снега разгребли, почистили, натянули плащи да войлок против ветра. Лютень48 ненадолго замолчал, точно Бог сжалился. Вьюжить перестало, когда солнце окончательно исчезло. Остались на небе потухающие оранжево-розовые полосы. Лишь редкая крупа медленно и лениво падала на землю.

Удалось спокойно и костры разжечь и самим расположиться. Всюду стоял хруст сухих веток и позвякивание котелков. Посоха занимала места ночевки, тихие голоса звучали как шмелиное жужжание, успокаивая своей обыденностью – будто ничего особенного и не случилось. Запахло чесноком.

Когда Фёдор, Григорий и Афанасий с кошевыми вернулись с обхода, для них уж всё было готово. Шатёр походный, особенно зимой – не терем, но хоть на голову снег не валит. Да и согреться вполне можно. Костёр у входа горел знатный. Постарались переславские мужики для своих господ.

– Откуда прознали, что дальше не пойдём? – пристал юноша к одному. Митрофаном звали. С Басмановым ещё на Казань ходил. Тот лишь прищурился хитро.

–А чего тут знать-то, барин? Когда Алексей за нас, холопов своих, не вставал? – мужик весело подмигнул Фёдору – Всем же понятно, что глупость дальше сейчас идти. Распоследняя ветрогонка про то знает. А уж батюшка ваш и подавно. Шли бы отдыхать, Фёдор Алексеевич, время ли гадать? Неизвестно когда в путь подымут.

Спать, уставший Фёдор не хотел, пусть и еле волочатся ноги. Пропустить что-либо важное боялся. В конец рассердил Вяземского, да так, что запамятовал тот, что не холоп перед ним в услужении – хотел подзатыльник дать. Вовремя спохватился. Зевнув, Вяземский стал себя укутывать множественными шкурами так тщательно, точно мечтал сам медведем стать.

– Пуп в самом начале надорвёшь, что мне с тобой потом делать? Я спать, братец Фёдор. А ты, что хочешь, то и делай. Хочешь кошевых весели шутками-прибаутками. Хочешь, сиди, карауль, когда полуночницы придут. Ежели они в такую стужу являются, конечно. Я про такое не ведаю. Токмо завтра подыму и спрошу как с выспавшегося.

Заснул князь сразу. Захрапел, надвинув малахай на самое лицо.

Ничего и Федору другого и не оставалось. Тем более что и Озерок, обычно разговорчивый, клевал носом. Как ни сопротивлялся Фёдор, а сам сомлел. Навалились сны всё о той же пахучей летней траве и девчачьих косицах. Сон, он что донниковый мёд. Сладкий, липкий и обволакивает. Во сне тепло по-летнему. Матушкины песни почудились, прилетающие из натопленной горницы, тихая женская молитва, обращенная к царице преблагой.

Когда распахнул глаза, не понял что разбудило. Понятно стало, что рядом не дворовые девки песни поют, а по стенам шатра бьёт заблудившийся ветер. Фёдор приподнялся, огляделся, попытался понять, сколько времени спал. Спокойно похрапывал Вяземский, ворочаясь под несколькими шкурами и дохами. Подле – Озерок, замёрз настолько, что пытался прижаться к барину. Фёдор отпихнул его раздражённо, проверил саблю, на месте ли? Пальцы нащупали ножны и на душе – потеплело.

Створки шатра распахнулись, похожие на крылья. Тихо вошёл Басманов.

– В путь? – подскочил Фёдор. Ухватил шапку, хотел дотянуться до Афанасия, но отец остановил, выразительно приложив палец к губам.

Старательно посбивав с шубы снег, устроился рядом с сыном и шёпотом спросил:

– А вот теперь сказывай, давай, что там князь Курбский болтал.

– Когда? – спросонок не понял Фёдор.

– Не знаю когда. Думал, ты мне поведаешь. Давеча ты бахвалился своим острым слухом – напомнил воевода – С кем князь говорил?

– А… С князем Владимиром Андреевичем. Кто ещё его длинные и одинаковые речи слушать станет? Либо глупым надо быть, либо блаженным, либо терпеливым.

– Без разумения своего давай – перебил отец – По делу. Был ли кто ещё?

– Щенятев. Вечно за ним пузо своё таскает…

– Фёдор!

– Горбатый ещё был – добавил сын, нарочито равнодушно – И этот…

Фёдор презрительно скривился.

– Ёрохвост…

– Кто?!

–А тот, что смотрит на всех нос задрав, точно он помазанник божий, а остальные – племя дудино!

– Князь Оболенский что ли? – догадавшись, усмехнулся Басманов.

–Ну!

Воевода покачал головой. Князь Димитрий из рода Оболенских, чуть постарше Фёдора. Все что имел, от отца да дядьки унаследовал, но так вознёсся, будто в битвах и боях заслужил. С Фёдором они ещё по малолетству как два петуха друг друга клёвать и трепать начали, стоило столкнуться где-нибудь на слободском дворе. Фёдор тогда не от взрослого ума, подхватив чужую хулу и сплетню, повторил намолвку слово в слово о том, что дядька Димитрия, своими подвигами и наградой за оные, обязан ласкучей и любвеобильной матушке государя – Елене Глинской. Повторил, не смущаясь, причём в тех выражениях, которые не каждый взрослый сознательно повторит. И всё про дела давние, что в покоях царских может, происходили. А может и не происходили, да кто из царских людей про такое ведает.

Только и успел Басманов на сына цыкнуть. Федька тогда соображал мало, Дмитрию пару лет до новиков оставалось. Всяко старше, умнее быть должен. А нет! Обиду не шуточную затаил почитай на ребёнка.

Больше всего Басманов опасался, что и сейчас в один полк разряд получат. Перья полетят. Но Господь уберёг.

–А про Литву что говорили?

–Князь всегда про Литву – прошептал Фёдор, подвинувшись к отцу поближе – Собака литовская! Что за гнусный человек такой? Глянешь, с виду – свой. А как рот откроет, не пойми чей. Взять его и отослать в ту самую Литву, на бочку зельную посадив. Чего государь терпит?!

–Фёдор, я сказал, своё разумение при себе пока оставь. Время придёт – выскажешь. Ежели государь тебя спросит. Хотя чувствую, твоё разумение нас в могилу когда-нибудь положит, рядышком, коль не поумнеешь. Сейчас коротко давай, самую суть!

–Суть и говорю! – с обидой воскликнул Фёдор – Хочешь, крест поцелую?

Басманов зажал ему рот, настороженно прислушался, всё ли тихо вокруг шатра. Кто бродит? Кому не спится? Ратники ли согреться пытаются али кто с недобрыми помыслами?

–Не ори, как божевольный! Хорошо если Афанасия разбудишь, а ежели кого…с пузом?

Басманов усмехнулся. Спохватился, правда, едва заметил на тонких Федькиных губах победную ухмылку. Моя, мол, взяла. Сперва одёргиваешь, а сам! Потаённая радость сына тоже исчезла. Но не растворилась, а всего лишь спряталась внутри, как у малого бесёнка.

Фёдор с привычной ловкостью вынырнул из-под тяжёлой отцовской руки и горячо зашептал Басманову на ухо:

–Батюшка! Вот ты меня непочтительностью и дерзостью попрекаешь, а когда я на хорошего человека потварь какую возводил?! И не я митрополита Макария словами непристойными и не подобающими крыл. А князь Курбский. И обсуждал он с Щенятевым и Димитрием, что не супротив басурман поход задуман, о чём Макарий распинался. И не супротив ереси лютеранской. Что не за мир христианский, за веру мы идём, то для холопов тёмных сказка царская. На самом деле, хуже басурманина государь наш задумал! Что людей лучших извести хочет, землями поживиться, а земли завоеванные, голытьбе худородной отдать! За море это, всех костьми положит, собакам на съедение бросит.

Алексей Данилович выразительно схватился за голову.

–Точно хмельной князь был?!

–Хмельной – не больной! А от князя, трезвого, я это ещё в Луках слыхал – продолжал нашёптывать Фёдор.

–А о победе что говорил? Я так и не понял.

–В победе не сомневался, а вот в чьей победе…

– Шутишь? Нешто так обнаглел, что при чужих ушах о литовской победе говорил?

–А что я ему? Смотрят они на нас как на место пустое. Думаешь, не знаю? – вскинулся Фёдор.

Алексей вздрогнул. Вот те раз. Не ожидал, не замечал в сыне горечь эту. Вечно в серо-голубоватых озёрных глазах жизнь плескалась, отражались колхани, бабы да шелка – всё то лучшее, чем воевода старался оттеснить его подальше от неприглядной стороны их существования, презрительных взглядов, которые прятались лишь, когда сам государь отмечал Басманова за верную службу. А оказывается, видит всё сын, замечает.

–Я случайно мимо шёл – добавил Фёдор.

–Знаю я, как ты мимо дверей случайно ходишь! Около курбских дверей ты как оказался?

–Не было там дверей. Это я так, для красного словца. На смотре дело происходило, пока не вышли.

–Дурачком не прикидывайся. Чего ты возле князька слонялся?

–Какая разница, зачем я слонялся? – заупрямился Фёдор – Не обо мне речь! Не слонялся бы – не знал, что в Старице людей из Литвы ждут!

Басманов нервно дёрнулся, схватил сына за плечо.

–Ну же?! Когда? Зачем?!

–Не знаю больше ничего – отстранился Фёдор, вздыхая огорченно, как только дети вздыхать, умеют – Не слышал более! – и тут же сам в отца вцепился, в рукав влажной шубы, зашептал:

–Батюшка, он же брешет? Давеча так складно Макарий говорил на молебне! Я заслушался, позабыл про всё!

Алексей Данилович усмехнулся. Фёдор и на молебне заслушался? Силен Макарий – человек божий! Сын-то с малолетства и службы одной в храме спокойно простоять не мог. Разве что на утренней. И то, потому что сонный. Как сглазил кто при рождении.

– Сложно Фёдор. Да и времени объяснять мало. Что ты дома не спросил? – с укоризной поглядел на взъерошенного новика отец – Как услышал про поход, хоть бы раз задумался, остановился. Может оно и правильно, конечно – вздохнул Басманов. Потрепал сына по спутанным русым вихрам. Оглядел внимательно: глаза сонные, щеки слишком румяные. Не простыл бы в первом же походе. Как отвязаться от морока этого?! О Федьке – первенце, вымоленном то ли у Бога, то ли у чёрта на закате жизни, больше чем надо перестать заботиться? Взрослый уже. Битв пора бояться или придворных наушников, что нож под лопатку всадить могут, а у Басманова ото всего сердце в пятки уходило, будь то вздыбленный конь под Федькой, простуда или ещё дурь какая, которая бабе в пору, а не ему, мужику взрослому…

–Наше дело – служивое. Что поручат, помолись на дорожку и в путь. Воевать. Да ведь и подумать-то тоже не грех! Воевать с умом нужно. Всё правильно Макарий говорил. Да и кому говорить лучше, ежели не ему? Он за Отчизну радеет на поприще своем молитвенном, хоть и меча в его руке нет. Молитва – оружие его. Ходили на Казань, уж далеко были, как слышал светлый княже звон колокольный Симонова монастыря. А нынче видение было князю Юрию49 и Макарию о победе нашей. Просто так ничего не бывает. Дурные дела Бог пришествием помощников своих и заступников святых не благословляет. Вспомни, рассказывал я тебе, как святитель Никита явился полку моему, когда Ругодив брали…

Фёдор, который очень любил этот рассказ, закивал часто.

– Макарий и Юрий Господом были выбраны, чтобы волю его услышать и нам молвить. А значит, и болтают зряшное всё, пустомели. Православным мы помогать должны. Православные люди от безбожников литовских иконы прятать вынуждены, чтобы те богохульно в огне их не пожгли. Можешь себе такое представить? От еретиков да икономахов. В собственных домах прятать? Дабы избежать надругательства над символами веры нашей. Разве дело это?

–Не дело. А про море Курбский ещё болтал…Что про море? Батюшка, на море посмотреть хочется!

– Посмотришь. А что море? О других, земных интересах Фёдор, нам забывать никак нельзя – продолжил отец – Ты вот одеться красиво любишь, оружие тебе лучшее подай и коня фряжского. Забыл ли, откуда Вараш твой сюда ехал? Чёрт кусачий.

–Батюшка…

– Не перебивай. Побрякушек тебе диковинных побольше, чтоб перед девками хвост распускать. Разве только жар-птицу заморскую не схотел – усмехнулся отец – Но это дело времени. Придёт час и жар-птицы тебе мало будет. А оно из воздуха, что ли, Фёдор, берётся? Море нам нужно. Ох, как нужно. Море – пути для торговли, чтобы купцы могли товары наши возить и заморские сюда привозить. А в Полоцке дорожки сходятся. Отвоюем Полоцк, потом отвоюем море. Совсем всё по-другому будет. Ты, Курбского не слушай. Славный он воин. Был.

Басманов тоскливо махнул рукой.

–Был, был и вышел. Бывает. Совсем скурвился. Смерти Алёшки Адашева никому не простил. Понять его тоже можно. Тем паче, что за смерть эту никто так и не ответил. Жаль.

– Да не по государеву, ли приказу ли его? – таинственно прошептал Фёдор – Намолвка в народе ходила, что Адашев с попом Сильвестром…

–Ерунду за сплетниками не повторяй – оборвал отец – Чтоб самого дёгтем не измазали да перьями не обсыпали когда… Не мужицкое дело, языком аки помелом мести. «Слыхал» он опять! Алексея в Юрьев отослали. С глаз долой. Юрьев – немилость. И только! Да и немилость-то почётная, хотя такое понять трудно. Позже поймёшь. Это вам, дурням молодым все блестящее подавай, хотя служба она, как и робь – всюду хороша. Я в своё время не выбирал и не артачился. Малому был рад. Адашев Алёшка как ты! Нос длинный совал всюду, гордыня подвела. Ах, в Юрьев сослали…Страсти господни! Уезжал белый весь, в гроб краше кладут. Хотели бы «по приказу», как ты это назвать соизволил, здесь бы придушили. Зачем долго вошкаться? Сам он. Занемог. Может от переживаний. Уж больно нежный был – воевода брезгливо поморщился и задумчиво пожал плечами – Бог его знает. Может, простыл просто. А может и правда, Фёдор, помог кто. Но…Я государевы приказы на поле боя исполняю, кому и где, в каком подвале плохо стало по горячности, потому что воздуха не хватило – не моего ума дело – отрезал Басманов, явственно показывая своё нежелание эту тему обсуждать. Знал Фёдор, лукавит отец. Были и те приказы, которые Басманов с государем лишь вдвоём обсуждают, пред этим двери плотно затворив. Наверняка отец правду знал!

–А ежели не на поле боя попросит светлый князь? – хитро прищурился Фёдор – Исподтишка велит? Из-за угла? Может быть такое, батюшка? Бывает?

–Исподтишка убивать, Фёдор – забава самая распоследняя.

–Так ведь если на то воля государева будет!

–Не того ты мнения о государе – рассердился Басманов – Или об отце своём! Откуда такого понахватался? Я ли тебе такие страсти рассказывал?! Сам таких дел не видывал. Полки водил и татар голыми руками душил. И не только душил. Бывало брюхо вспарывал негодяям, а всё не из-за спины! Приказ государя зачитывал, глядя в глаза. Какой бы приказ ни был!

–А ежели тебя или меня он попросит кого вот так?

–Да что ж не уймёшься ты никак? Мой совет тебе, рук своих нигде и никогда не марать. Даже и на службе у государя – железным голосом отрезал воевода – Тем паче, заплечников и катов при дворе хватает. Выкинь чушь из головы. Мы с тобой после об этом поговорим. Никто в смерти Адашева не виноват. А Курбский покой и сон потерял, от каждой тени шарахается, притом болтает почём зря, направо и налево, будто бы умом повредился. Ещё и Володимира Андреевича вечно с толку сбивает, мало тому бед собственных. С такой-то матушкой, прости Господи! – Басманов перекрестился – Старицкому поостеречься бы, душу свою поберечь, а он…Как можно государю в вину ставить, что думает и печётся о благе подданных своих?! Только враг такое сказать может! – забывшись, Басманов окончил речь громко и в чувствах хлопнул самого себя по колену.

–Хватит бубнить – раздалось ворчание из темноты. Огромная гора дох и шкур зашевелилась – Как бабы не поротые, житья от вас нет!

Вяземский, тяжело вздохнул, зафыркал точно шатун, разбуженный во время спячки.

–Афанасий Иванович, идём куда? – вторил ему сонный голос Ловчикова.

–Никуда мы не идём – раздражённо ответил князь – Тут двоим просто невмоготу стало, поговорить захотелось об море, об князе… Спи, давай! Все спите! Море ближе не станет, от того, что вы спать не даёте. Алексей! – взмолился Афанасий – Сам же положил всех, сам и подымаешь бездельно!

Басманов охнул, и, посетовав на годочки, что своё берут, с трудом распрямился. Тревожно и настороженно прислушался. Голоса где-то подле костра стали намного громче. То ли слуги забылись, покуда друг друга историйками всяческими развлекали, то ли пришёл кто до них с приказанием или распоряжением каким.

– Ладно. Спите. Время ещё есть – обратился Басманов сразу ко всем.

–А ты сам ложился? – прошептал Фёдор.

На выходе из шатра, Басманов обернулся. Оглядев сына задумчиво, нарочито бодро бросил через плечо:

–Успею ещё.

–На том свете что ли? – проворчал Афанасий – Алексей Данилович, ложился бы сам.

–Мне и на том свете Афанасий за вас шалых переживать придётся – усмехнулся Басманов.

Ночь до середины не дошла, когда подмерзший Фёдор снова проснулся от непонятного шума.

–Афанасий Иваныч – просыпайся! Фёдор! Фёдо-ор! – Ловчиков, не укутанный и даже не одетый как следует, метался по шатру и тряс всех по очереди.

Сонный Озерок, замычал, едва не ударил Ловчикова пяткой.

–Случилось что? – Фёдор приподнялся на локтях. Снова первым делом проверил саблю.

– Кто гвалт поднял?

–Случилось, говорят – затрещал Гришка – Сеунчи государевы прискакали! С приказом! Всё чин по чину, смотреть страшно, глаза горят как у бесов! Будто и не спали всю ночь! Видать мчались за полком!

–Брешешь?! – мгновенно проснулся Вяземский, которого так разморило, что до последнего отмахивался от слуги как от навязчивой мухи.

–Старших воевод ищут – продолжил Ловчиков.

–Зачем?

– Беда, какая? – раздался встревоженный голос Озерка.

– Я почём знаю – Басманов вскочил, принялся кутаться в шубу – Хорошего точно не жди.

– Случилось что-то – пожал плечами Гришка – Велено полк остановить, оставить под присмотром меньших. Кошевым воеводам с лучшими дружинниками и обозными слугами назад. На подмогу! Там наши обозы, на переправе, как и думали. У всех все перепуталось, всё смешалось! С царскими, с другими полками. Пушки, говорят, с трудом переправляют. А на переправе лёд трескается от тяжести…

–Это у тебя в голове всё смешалось – Вяземский поднялся вслед за Фёдором – Ничего толком не поймешь средь твоей звяги. Трескотня одна.

–Так сходите и сами узнайте, а то вдруг я что напутаю – стушевался Гришка – Моё дело маленькое. Ты, Афанасий воевода обозный, тебе и узнавать и скакать по приказу первым. Говорят, государь велел всех толковых людей прислать из нашего полка. Говорят, мы легче всех прошли! – с гордостью добавил Ловчиков, вздёрнув веснушчатый нос – Вот оно как! Поэтому – за нами.

– Бестолочь – недовольно отозвался князь – Экая радость! Молодцы мы, вот теперь за всех отдуваться! Знал бы, работал бы в полсилы. Пошли – кивнул он Фёдору.

Оба покинули шатёр, оставив растерянных слуг. Ратники проснулись, не все, но многие. Над лагерем снова потянуло запахом дыма.

Появление четырех государевых сеунчей на чёрных легких аргамаках, взбудоражило и нарушило спокойствие.

Едва попав на улицу, Фёдор с удивлением обнаружил, что метель стихла. Точно зашептал её, заговорил кто. Опала на землю белыми крупными хлопьями и замолчала. Даже морозец стал мягче. На небо, чёрное – чёрное, швырнули горсть звёзд. Летом такие к ягодному урожаю бывают. Остановившись на мгновение, юноша запрокинул голову. Слабые отсветы костров тянулись ввысь, пытаясь облизать острые края звёзд. Пар валил изо рта, а у коней – из ноздрей.

Быстро доскакали по расчищенному пути Афанасий и Фёдор до воеводского шатра. Все причастные уже собрались.

Сеунчи – крепкие, но стройные молодцы, похожие меж собой. Лица – надменные, меха лучшие, шапки – собольи. Точно для красоты их царь держал, а не для тягот походных. На вновь прибывших, посланники не посмотрели. Впрочем, и на имеющихся мужей важных тоже смотрели сквозь. Взгляд у каждого – такой же надменный, как и вид.

«Вот бы так – от государя с вестями и приказами – восхитился Фёдор – На Вараше лететь. Чтобы те, кто попадается на пути – разбегался! – он мечтательно залюбовался царскими посланниками.

Шереметев и Репнин, выслушивали речь. Велено было обозному воеводе с лучшими людьми кошевыми и кем-либо из основных воевод назад воротиться, наладить проход кошевого груза также как и сами прошли.

–Обозный воевода ваш на месте? Его привести велели особо – на всякий случай уточнил главный сеунч, пряча государев приказ в походную кису.

***

Государь смотрел долго и безотрывно. То ли поверх мокрой головы дурного новика, то ли сквозь него. Глаза чёрные и ледяные, словно водица в реке, в которой Фёдор только что невольно искупался. Рядом – оторопевший боярин Пётр Зайцев с сыном Наумкой, что нынче в государевых рындах ходит и рынды прочие. В этот момент все на одно лицо. Одинаковые, в парадных одеждах, растерянно, но с любопытством, поглядывающие из-за спины государя. Не ввязываться? Кидаться быстрее мужиков свар растаскивать?

Страшно стало всем, кто суетился вокруг. Тем, кто взгляд государя увидел и тем, кто затылком чувствовал. Одному юноше, виновнику того, что напряженная работа на берегах Ловати остановилась, страшно не было. Не думалось ни о чём. Зашёлся тяжёлым лихорадочным кашлем, выплюнул изо рта студёную воду. Эх, зубы нещадно ломило, будто кто кулаком по челюсти ударил в честном бою. Отчаянного и дурного смельчака люди государевы уж подсуетились, втащили на берег. Протащив под руки по рыхлому снегу, опустили коленями на острую ледяную крошку, стукнули грубо по-мужицки меж лопаток, чтобы охотнее воду выплёвывал.

–Вот дурной – выругался кто – то рядом – Баламошка!

– Зачем за верёвки – то ухватился? Сам тоньше прута, куда такому пушку тащить? Едва под воду не утащило! Сейчас бы уж плотва доедала…

–Куда лезете барин, будто больше и некому? Неужто без вас не разобрались бы?

На плечи набросили шубейку. Чужую, зато сухую.

–Вечно Басмановы поперёк всех – прошипел кто-то над ухом, признавший отчаянного новика – Сын в отца и тоже весь попрёк!

–Совсем дурень али перед государем выслужиться хотел? – раздался рядом злобный шёпоток.

Знакомый голос, но самый тихий. Видать, чтобы государь не услышал. Но государю не до зубоскалов. Зато Фёдор услышал. Внутри свело сильнее, чем от ледяной водицы. Прокатилось колючей маятой и гулким заунывным колокольным звоном проникло в мысли. Как же так? Выслужиться?! В точности батюшку недавно упрекали за хотение сделать как лучше, по уму да с пользой! А что ж ему, вместе с другими боярами стоять на берегу, смотреть, как пушка под воду уходит? Бояться шубу замочить?!

Фёдор утёр рукавом лицо. С мокрых вихрастых волос, которые потемнели, отчаянно капало за шиворот. Ну да! Не рассчитал силёнки, когда спрыгнув с коня, бросился пушкарям на выручку.

За спиной раздавались крики, свист и раздраженное конское ржание. Государевым жильцам только – только удалось ухватить брошенного у самой воды Федькиного коня. Тот испуганно метался у бреха, разбивая копытами ледяную коросту, иногда шарахаясь к людям, заставляя оных бросать груз и разбегаться в стороны. В этом потерявшем покой одичавшем животном, невозможно было узнать давешнего ленивого санника, который под Фёдором засыпал всю дорогу от Великих Лук.