Читать онлайн Инферно

© Полина Андреевна Герберт, 2025

ISBN 978-5-0067-8495-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Инферно

Настоящее произведение является полностью вымышленным. Все события, персонажи, места и упомянутые организации являются плодом художественного вымысла и не имеют отношения к реальным лицам, объединениям или событиям.

Используемые образы богов, ритуалов, света, тьмы, смерти и разрушения носят исключительно символический и метафорический характер, служащий художественным целям произведения.

Автор не выражает и не навязывает каких-либо религиозных, политических или мировоззренческих убеждений, не содержит призывов к насилию, дискриминации или вражде, а также не намерен оскорблять чувства верующих.

Произведение не является религиозным или политическим высказыванием, не содержит пропаганды, призывов к насилию или унижению человеческого достоинства.

Любые совпадения с реальными событиями, организациями или личностями случайны и непреднамеренны.

Меня вырвало из света, как ноготь – из мяса. Я не падала – меня вытолкнули. Время свернулось, и я пролезла сквозь его щель, разрывая края, цепляясь за скользкие нити.

Тело приняло меня, как клетка – животное.

Я забыла, как дышать. Лёгкие захлебнулись первым глотком воздуха, будто он был острым. Он резал. Он был сырой и холодный, как промокшее железо. Я закашлялась – не осознанно, а потому что тело этого требовало. Оно хотело выжить. Я – нет.

Мои пальцы шевелились как черви. Они слушались не меня, а собственную мёртвую логику. Кожа покрыта холодом, но не снаружи – внутри. Холод ползал под ней, как паразит.

Колени подломились. Земля хрустнула, когда я ударилась о неё. Глина лезла в рот, смешиваясь со слюной. Вкус – как ржавчина и пепел. Я не могу вырваться. Я не могу проснуться. Это сон, который меня пожирает.

Я дёрнулась. Мышцы среагировали с опозданием. Плечо дёрнулось – голова осталась неподвижной. Всё в теле чужое. Кости тяжёлые, суставы – песчаные. Каждое движение отдаётся эхом боли. Нет, не физической – это отторжение. Это форма, в которую меня втиснули, не спрашивая.

Крик застрял в горле. Писк – как звук из глотки животного. Так не должна звучать душа. Так звучит человек. Я – не человек.

Пахнет солью, и в этом запахе – что-то гниющее. Морской ветер хлещет по лицу. Он липкий. В нём крики, которых никто не произносил. Я пытаюсь встать. Ноги не хотят. Они подгибаются, как будто уже однажды ломались.

Я иду. Нет – ползу, обнажённая в собственной плоти. Она сжимается, как испуганное животное. Я не знаю, как её носить. Я не знаю, как быть внутри неё. Каждое движение – будто кто-то раз за разом вгоняет меня в тесную коробку. Где мои крылья? Где свет?

Я – внутри.

Я – заперта.

Я – Даница.

Но не здесь.

Не теперь.

Не так.

2

Раскол

Я – не Я.

Это тело – не моё.

Кто-то был здесь раньше. Кто-то дышал. Думал. Смотрел. Плакал.

Остался.

Что-то мягкое под кожей – не я. Что-то зовёт, но не говорит.

Я чувствую её. Нет. Не чувствую.

Она – тень.

Она – чужая.

Я – чужая.

Почему я в ней?

Почему я – в теле?

Где боль – там живое. Где пусто – там я.

Я пришла. Я вытеснила. Я осталась.

Но она тоже… осталась.

Мысли обрываются. Как будто кто-то говорит за меня. Смотрит моими глазами.

Я – не знаю, кто говорит.

Но это не я.

И это тоже – я.

Внутри кто-то царапается, безмолвно.

Как ногти по стеклу.

Как мольба без звука.

Я не могу её услышать, но знаю: она ненавидит меня.

Я заняла её место. Я – захватчица.

Я – ошибка.

Я – не она.

Это тело помнит её.

Коснуться стены – и оно дрожит.

Оно не хочет меня.

Оно сопротивляется.

Я – как заноза в плоти. Как стекло в глазу.

Чужая. Неуместная. Живая.

Бездна молчит.

Она – далеко.

Словно отрубили корни, оторвали пуповину.

Я потеряна. Я одна.

Я… не знаю, кто я.

Но голос внутри – не мой.

Шепчет. Обвиняет. Плачет.

А я не могу заставить его замолчать.

Где ты, Даница?

Я здесь.

Я… здесь.

Я – Даница.

Я – она.

Я…?

3

Холод будет твоим именем

Йорланд вокруг – будто через пелену. Всё знакомо и неузнаваемо. Мир звенел тишиной, как будто воздух натянут, как струна. С каждым шагом – гулкая пустота. Она идёт. Просто идёт. Не зная зачем. Не чувствуя почвы.

Тело словно замедлилось. Сначала дрожь в пальцах. Потом онемение в ногах. Ветер обжигал лицо, но она не чувствовала холода – потому что вся уже была им. Она остановилась – или тело остановилось без неё.

Впереди – обрыв. Рваный край скалы. Где-то внизу – вода. Зеркало неподвижности. Она хотела отступить – но не смогла. Ноги не двигались. Руки повисли, как у марионетки с перерезанными нитями. Сердце билось, но глухо. Как будто в чужом теле.

И вдруг – провал. Не падение, а отказ.

Тело наклонилось вперёд. Не моргнув глазом. Не сопротивляясь.

Даница рухнула. Сквозь воздух, сквозь страх. Не закричала. Не вспыхнула паникой. Только последняя мысль – «это не моё тело».

Потом – вода.

Холодная, густая, как нефть. Она сомкнулась над головой. Всё стало тёмным. Бездна без Бездны.

Она пыталась всплыть – не смогла. Руки не слушались. Ноги тянули в глубину. Тело не дышало. Сознание – всё ещё здесь, внутри. Смотрит. Молчит. Пропадает.

…и тогда, когда в лёгких уже не хватало воздуха, а тело – сдалось, пришёл Шёпот. Не снаружи – изнутри. Из трещин, что расползались в её сущности:

– Ты ищешь Себя среди теней. Но свет ломает форму. Здесь – нет света. Здесь – ты. Только ты. Та, что осталась, когда всё исчезло.

– Каждая твоя смерть – не конец. Это ты сбрасываешь кожу. Одну за другой. Пока не останется ничего, кроме Сути. Той, что слышит Нас. Той, что станет Нами.

Ты ближе, чем была. Но ты ещё – плоть. Запомни холод. Он будет твоим именем.

Смерть не пришла. Она просто… случилась.

Хроны – тонкой пылью – ускользнули в глубины.

Собрались вновь – там, где всё началось. Йорланд снова приняла её, как будто ничего не было. Но тело – помнило. Лёгкое жжение на коже. Тяжесть в груди. Тишина стала ещё глубже.

Она очнулась – не удивившись. Уже знала: теперь всегда так.

Каждая смерть – отслаивание. Пласт за пластом.

С каждым возвращением – меньше страха. Меньше боли. Меньше… её.

Но всё это – только начало Пути.

Смерть – это не конец. Это переход. Переход, что не имеет времени и не ведёт в свет. Это не чудо. Это инициация. Тело уходит, остаётся лишь то, что нельзя потрогать. Рука, что не коснётся земли. Глаза, что не увидят её больше.

Она идёт. И умирает. Умирает не однажды, но всегда. И не в конце, но в начале. И это – только начало.

С каждым шагом она сбрасывает свою кожу. С каждым вздохом – одну за другой. И не понимает, не осознаёт. Нет времени, нет памяти. Только пустота, только тень, что растёт и глотает её.

Не стоит бояться. Нет боли, нет страха. Это – не конец. Это – процесс. Это – Путь. Путь, в котором всё исчезает. Она идёт – и исчезает. Ступает, и тело остаётся, но не она. Обретает силу – и теряет себя. Забывает – и становится тем, что забывает. Капля за каплей. Камень за камнем.

Каждая смерть – не наказание, а освобождение. Каждая смерть – не конец, а начало. Она будет падать, чтобы встать. Она будет исчезать, чтобы вернуться. Она будет терять, чтобы обрести. Но она не будет помнить. Она будет искать, и не найдёт. Потому что всё, что она ищет – это то, что не может быть найдено. Это она сама.

И она пойдёт, и шаги её будут глухи. Путь будет труден, но она не будет знать, что это Путь. Она будет идти – и умирать. И будет становиться. С каждым падением, с каждым разрушением, она будет становиться той, кто она есть. Но не будет знать этого.

Она будет стремиться к разрушению, к саморазрушению. И в этом разрушении, в этой тирании, она найдёт силу. И эта сила будет холодной. Сила, что поглотит её, как поглощает ночь. Она будет забывать. Она будет становиться той, кем не была.

И она будет идти. Ибо каждый шаг – это шаг в безумие. Каждый шаг – это шаг во Тьму. В тьму, что всегда с ней. В тьму, что внутри неё.

Так и будет. И так оно и есть. Каждый шаг – это шаг к Себе.

5

Шёпот ночи

Её глаза были слишком чистыми. Не ясными – чистыми, как лёд, в котором запечатлелось детство, не знающее, что его уже нет. В этом взгляде не было страха, злобы или вины. Только доверие. Слепое, наивное – чуждое тому, что сделано её руками.

Её лицо напоминало куклу: пропорции выверены до излишней точности, как будто кто-то вылепил её, чтобы околдовывать и обезоруживать. Кожа – смуглая, как у той, что выжила в огне, но сгорела изнутри, покрытая пеплом. Волосы – тёмно-коричневые, как клочья сожжённой травы, хрустящие от инея – будто их душили холодом. Всё это было пугающе красиво – настолько, что хотелось отвернуться.

Но красота была только фасадом. Под ним – шрамы, чёрные прожилки, как ритуальные трещины. Они не портили, а подчёркивали: она не человек. Она сосуд. И мир знает это.

Даже ткань на ней – будто бы вплавлена в плоть. Одежда не надета – она принадлежит ей, как оболочка, выросшая на теле. Когда она двигается, всё в ней звучит как ритуал.

Каждый шаг, взгляд, вздох – знак. Холодный, почти механический.

Она будто вернулась не из смерти, а из чего-то гораздо более ужасного.

6

Он был светом, она – его жертвой

Он толкнул её в землю так, будто она была ничем. Пятки соскользнули, руки не удержались, и её лицо вдавилось в грязь, в камни, в остатки снега. Холод вошёл под кожу, но тело не слушалось. Даница попыталась вывернуться, но он уже навалился сверху, тяжёлый, чужой, пахнущий потом.

– Тихо, – прошипел он.

Он держал её запястья одной рукой, второй шарил, разрывая ткань. Рывки. Боль. Всё это было, как будто не с ней – как будто с кем-то другим, где-то в другом теле. Она не кричала. Не потому что была храброй. Потому что страх превратился в стекло – хрупкое, беззвучное, слепящее.

Где-то глубоко внутри что-то треснуло.

Глаза заливал холод. Сердце билось в горле. Тело дрожало, но разум – зацепился. Не за мысли. За пустоту. За темноту под веками.

И в этот миг – вспышка.

Не страх. Ярость. Такая чистая, как сталь. Такая острая, что могла резать воздух.

Она изогнулась под ним, как хищник в капкане. Перехватила его запястье, укусила – до кости. Он закричал, она была уже над ним. Её пальцы стали когтями, а лицо – маской без выражения.

Она ударила – один раз, в нос. Второй – в висок. Снова. И снова. Пока он не затих. Потом снова – по челюсти, по горлу, по глазам. Он хрипел, но она уже не слышала. Месиво под её руками, хруст костей, горячая кровь на щеках – всё было правильно, всё было так, как и должно было быть.

Она подняла камень. Раз. Два. Десять. Пока череп не превратился в грязную воронку.

Когда она закончила, она встала над ним – в рваной одежде, покрытая его кровью, с дыханием, рвущим горло изнутри. Она дрожала, как зверёк после капкана, но уже не от страха. Это был выход. Победа. Или хотя бы что-то похожее на свободу.

Тишина окутала поле, как саван. Внутри было глухо, будто мир затаил дыхание, глядя на неё.

И вдруг – шаги.

Медленные. Размеренные. Не враждебные – в них было что-то знакомое, почти успокаивающее. Кто-то приближался. Силуэт проступал сквозь серую пелену. Высокий. Чужой. Но в его походке была надежда. Или её подобие.

Даница с трудом разогнулась, вся в крови, вся – распахнутая. Она хотела сказать что-то, крикнуть, позвать, но в горле стоял хрип. Всё, что смогла – это шагнуть вперёд, навстречу.

– Тебе нельзя это помнить. Постарайся забыть, – сказал он почти нежно.

Она не сразу поняла. А потом – резкий толчок в живот. Тепло. Мгновенное, обжигающее.

Она отшатнулась, посмотрела вниз – и увидела кровь. Много. Слишком много. Нож вошёл в неё, как игла в ткань – точно, без замаха. Второй удар – тихий, почти ласковый, полоснул по горлу.

Небо сдавило виски. Воздух ушёл из лёгких. А внутри – обвал. Вся сила, вся ярость, вся победа – лопнули, как мыльный пузырь.

Она падала медленно. И впервые – по-настоящему. Без цели. Без намерения. Просто вниз.

Её лицо снова легло в землю. Ту самую. Грязь, снег, кровь. Как в начале. Как будто ничего и не было. Как будто всё – лишь кошмар, застрявший в петле.

Она не успела понять. Не успела вкусить свободу. Победа стала эхом. А жизнь – просто куском чужой истории, который вырвали и сожгли.

Только тьма. Только холод. Только последнее дрожание пальцев в пустоте.

Круг замкнулся. Без объяснений. Без надежды. Без неё.

Едва тело обмякло, едва погас свет, Даница рассыпалась хронами.

Хроны стекаются к месту её смерти, будто капли чёрного золота. Они обволакивают воздух, пульсируя – и в этот момент начинается сборка тела.

Каждая кость встаёт на место с глухим хрустом. Мышцы натягиваются, как сухожилия марионетки. Кожа срастается в узоре боли.

Даница не кричит – рот её нем. Но ощущение ломоты, сжатия, жара и холода одновременно пронизывает всё. Это невозможно вынести, но она выносит, и каждый раз ей кажется, что это в последний раз, что это больше не повторится, но это происходит снова и снова.

Хроны не щадят. Они собирают тело, как кузнец собирает клинок: через расплавление, удары и охлаждение.

Когда всё заканчивается – возникает тишина. Её тело цело. Но ощущение пустоты сильнее, чем прежде.

8

Тьма забирает не всё

Тело ощущалось клеткой. Всё внутри – не её. Кожа – чужая. Кости – тюрьма. И голос.

Этот голос, звучащий изнутри. Не как мысль – как приговор. Он говорил, как двигаться. Как дышать. Как жить. Как умирать.

Она хотела тишины.

Пальцы дрожали. Слова сливались в нечто, что нельзя было выразить – только вырвать из себя. Выцарапать, выжечь. Она пыталась – ногтями, зубами, криком. Голос смеялся. Он знал, что она не может выбраться.

– Уйди, – прошептала она. – Прочь!

Но он не ушёл. Он жил в каждом суставе. В каждом вдохе. В памяти. В крови.

Она начала с глаз – выцарапала ногтями до боли, до крови. Тьма пришла, но голос остался.

Она била себя кулаками – в грудь, в живот, в голову. Кричала. Рвала одежду. Резала кожу.

– Прочь! – уже рычала. – Прочь из моей головы!

Но он смеялся. Он не уходил.

И тогда Даница поняла: тело – это он. Голос. Его дом. Его защита.

Руки дрожали, но она знала, что делать. Острый обломок кости – в живот, под рёбра. Один, второй, третий удар – с усилием, со злостью. Тело захлестнула боль, как лавина. Она согнулась, захлёбываясь собственной кровью, но продолжала.

Голос задыхался вместе с ней. Пытался что-то сказать. Скомандовать. Но его стало меньше. Всё тише. Всё дальше.

Ткань мира затрещала.

И в тот миг, когда она наконец почувствовала, как всё начинает рваться – внутри и снаружи – она улыбнулась. Не губами. Душой. Как можно улыбнуться перед концом.

Из ран вытекала не только кровь – вытекла она. Густая тьма вырвалась из тела, разрезала воздух, будто рождалась во второй раз. Её плоть дрогнула, рассыпалась.

Сначала – трещины. Потом – пепел.

Он взвился в воздухе – медленно, тихо. Как прах из урны. Как то, что уже не нужно хранить.

Но даже в рассыпании – что-то недосказано.

Даже в свободе – не было полноты.

Она исчезла.

И голос утих.

9

Плоть, отпетая до рождения

Ты пала.

Ты ползла.

Ты ковала себя.

Ты вырезала из разума чужие слова.

Погрузись во тьму.

Пусть её плоть станет твоей плотью.

Пусть её дыхание станет твоим дыханием.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты поднялась.

Теперь нужно ждать.

Познание приходит в паре с болью, и нет ему цены.

Не изменишь того, что было.

Не простишь. Не забудешь.

Живи с этим.

Как с клинком в груди.

Пусть тьма клеймит тебя.

Пусть её след останется глубоко внутри.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты живёшь через меня.

Я – часть тебя.

Ты – часть меня.

Ткань бытия разрывается.

Суть будет перекроена.

Память – стёрта.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты ушла, чтобы стать иной.

Не смотри назад.

Не верь в прошлое.

Пусть оно рассыпается, как пепел.

Ты пала.

Ты ползла.

Ты распалась, но не исчезла.

Ты не умерла.

Ты – заживо ушедшая.

Ты живёшь в слове.

Ты дышишь тьмой.

Теперь ты стоишь в пустоте.

И всё, что тебе осталось – это осознание:

Ты больше не ты.

Ты – воля без имени.

Тело – твоя могила.

10

Тень, пришитая к крови

Она возвращается.

Не светом. Не словом. Не волей.

А разрывом.

Мясо помнит боль. Мозг – имя, что больше не звучит.

Она входит не шагом, не прикосновением —

а трещинами в костях.

Тело сопротивляется. Оно стягивается в узел,

спазм за спазмом отторгает то, что в него вживается.

Оно не хочет быть домом. Оно помнит прежнюю…

Но уже поздно.

Даница проникает. Не рывком – а как вода вгрызается в камень.

Медленно. Методично. Без гнева.

Вены становятся проводами.

Кожа – завесой.

Лицо – маской, в которую больше никто не смотрит.

Она не говорит.

Она не дышит, как раньше.

Она смотрит.

И взгляд её – как стекло над мертвецом:

ясный, и оттого страшный.

Прежнее сознание поглощено. Оно сопротивлялось – но исчезло, как звук в вакууме.

Там, где была душа – остался только след.

Никакой вспышки.

Никакого торжественности.

Только вторжение.

Только безмолвие.

Только она.

Не человек.

Не пророчица.

Не жертва.

Она – чужая в собственной плоти.

11

Тени, что лежат на глазах

Я пришла не с проповедью, не с обещаниями и не со спасением. Нет. Я принесла откровение. Откровение не для того, чтобы спасать, а для того, чтобы разрушать. Не быть вашим богом, не стать вашей пророчицей. Я – та, кто указывает на трещины в вашем храме, на падение, что не хотите признать. Разве не смеялись вы, когда я предложила вам взглянуть за завесу? Я не искала спасения для вас – я лишь показала, что спасение – это иллюзия. Обман. Слепая вера в обещания, пустые слова, которым вы поклоняетесь. Ибо вы добровольно обрекаете себя на ложь.

Вы – овцы, ведомые в пустоту. Тень пастырей ложится на ваши души, и вы не видите, не ощущаете, как они крадут ваши души. Их ложь – путь, что ведёт во мрак. И вам не ведомо, что в этом пути нет света. Только мрак. Пустое пространство между звёздами. Они говорят, что ведут вас к свету. Но этот свет – лишь мираж, который не питает жизнь. А я, пришедшая с пустыми руками, принесла вам лишь одно: я предложила вам взглянуть. Смотрите же.

Сколько из вас последовало за мной? Сколько из вас увидели то, что я показала? А сколько испугались, отвергли, прокляли меня, как еретичку, как нечестивую? Я не принесла вам ничего – только показала, что ваш мир уже был разрушен. Основы вашего мира подменены. Сущности, что вы почитали, искажены. И каждый из вас, кто встал рядом со мной, стал частью той Истины, что не имеет сил возвратиться. Я не спасала вас. Я лишила вас иллюзий.

Вы боялись, вы смеялись, вы проклинали. Но всё равно, с каждым взглядом, с каждым шагом, с каждым молчанием я становилась частью вас. Нет, вы не станете лучше. Вы не будете святыми. Но вы больше не будете теми, кем были. Истина, что я принесла, будет разъедать вас. Будет разрывать ваше существование, лишать вас покоя, разрушать ваше сознание.

Я не дам вам ответа. Я дам вам вопрос. Ибо ответ не имеет значения. Я открою вам самую страшную истину: правда не освобождает. Правда – это не свет, к которому вы стремитесь. Правда – это тьма, от которой не скрыться.

Вы не хотите понять, вы не хотите осознать. Но то, что я принесла, теперь живёт среди вас. Оно не уходит. Оно остаётся внутри вас, пронизывает ваше существование. Боль? Да, она есть. Но она не наказание. Это первородная рана, что никогда не будет исцелена. Ибо вы не можете исцелить то, что вы убили.

И вот, когда я пришла к вам, вы поняли. Но поздно. Вы были слепы. И в своей слепоте вы искажали всё, что было. Вы искали спасения. Но я разорвала ваш мир. И теперь вы не сможете жить в нём. Но будете жить с этим.

Те, кто пытались сбежать, не осознали, что уже давно были пойманы. Они думали, что смогут избавиться от правды, как от кошмара, просто закрыв глаза. Но правда не исчезает с закрытием двери. Она проникает в тебя, заставляет дышать ею, даже когда не хочешь. Они шли дальше, думали, что уйдут, но каждый шаг становился лишь частью этой пустоты, которая поглощала их. Они шли, потому что не могли остановиться, и с каждым шагом ощущали, как теряют всё, что когда-то было им знакомо. В их глазах не было ни света, ни тени – только страх, который всё съедал. Всё, что они пытались оставить позади, вернулось и теперь шагало за ними. Их путь стал бесконечным.

12

Предательство

Знание было даровано тем, кто смог услышать, кто мог пройти сквозь огонь и не сгореть. Это был Путь, проложенный Даницей, но, как всё великое, не остался без искажений. Те, кто нашли в себе слабость, начали ронять тень на Истину.

Проснувшиеся несли Путь Истины, как гвозди – в телах, как крик – под кожей. Мы шли, неся Голос, что ожигал изнутри, – и боль становилась огнём, что вёл. Но среди нас были те, кто услышал, но не внял. Те, кто называли себя учениками, но в страхе своём взывали к Мертвецу. Они собрались, как крысы в подвале. И однажды созвали Совет, низко кланяясь гниющему Сыну Страха, ища в его молчании одобрения.

Они отправили подлеца – без имени, без плоти, лишь кожа да злоба, – и мы впустили его. Он вошёл, как ученик, говорил тихо, просил о помощи. Сказал, что сбился с Пути, что хочет вернуться. Говорил так просто, так смиренно – и мы поверили. Даница приняла его, как принимают раненых: без страха, с открытым сердцем. Он плакал. Он клялся. Он просил побыть рядом, ненадолго.

И она пошла к нему. Поверила, что может исцелить. Поверила, что свет её нужен. Но за порогом его дома двери захлопнулись. И осталась она внутри – одна. Он запер её. Там, где стены впитывали грязь, где воздух был пропитан гнилью. Он стал её и тюрьмой. Всё, что он говорил, оказалось ложью. Он знал, как тронуть сердце – и использовал это.

А потом пришли они. Ночью, как крысы. Не воинами, не судьями – а грязью, что стекает в трещины, пока никто не видит. Они шли не по зову веры, а от страха – страха перед Тем, Чего не понять, перед Светом, который не могли вынести. Их сердца были полны не ярости – а зависти.

Первый удар был не в живот, а ниже, как жест мести за их собственное ничтожество. Они хотели не убить, а унизить. Их клинки были не оружием – а щупальцами боли, которыми они пытались дотянуться до великого и вывернуть его наизнанку. Они разрывали Её, как будто могли выдрать то, что заставляло их чувствовать себя ничтожествами.

Они говорили, что делают это ради порядка. Ради очищения. Они говорили это друг другу и сами себе, чтобы убедить себя же в своей праведности, и запрятать поглубже свою низменную животную сущность. Но всё, что они делали, кричало о другом: «Посмотрите на нас! Мы боимся!»

Отцы, убивающие дочерей. Сила, не защищавшая слабых, а добивавшая их.

Рёбра Её ломались от ударов, но не это причиняло боль – а их шёпоты, их жалкие оправдания и бессмысленные обвинения, их слюнявое «мы были вынуждены». Они пинали, тыкали, шептали молитвы Мертвецу – не для защиты, а чтобы хоть как-то заглушить собственную дрожь.

И, когда Свет не умер, когда Её глаза смотрели, не мигая, они размозжили голову. Последний акт труса. Не чтобы добить – чтобы не видеть. Чтобы не напоминало.

Я не кричала. Кричать – значит просить о пощаде, а просить мне было не у кого.

Первый удар был не в живот – ниже. Не просто чтобы сломать, а чтобы стереть. Сделать меня ничем, грязью под их сапогами. Не добить – унизить. И в этот момент я поняла: они не видели во мне врага. Они видели то, что в себе ненавидели. Я стала зеркалом, в которое они боялись смотреть.

Их клинки не звенели – они хлюпали, как рваные губы, что шепчут оправдания. Это были не ножи – это были щупальца их страха, их злобы. Они хотели выдрать из меня то, что напоминало им, какими ничтожными они стали.

Они твердили, что делают это ради порядка. Ради «очищения». Повторяли это, как мантру, как заговор от стыда, чтобы не видеть, как у них дрожат руки. Они не смотрели мне в глаза. Никто. Ни один. Потому что в моих глазах не было боли – только понимание. Они не смогли бы вынести этого.

Я чувствовала, как ломаются мои рёбра – каждый треск отзывался эхом в ушах. Но сильнее всего било другое – их слова. Их жалкие попытки спрятать своё уродство за великими словами. «Ты сама выбрала». «Ты знала, что будет». «Ты – ошибка». Так отец говорит дочери, когда не в силах признать, что сам убивает своё дитя.

И они молились. Да, молились. Шептали слова Мертвецу, не чтобы спасти себя или меня, а чтобы унять дрожь. Как дети, что прячутся под одеялом от чудовища, которым стали сами.

Я не отвернулась. Я смотрела. И потому они в конце били по лицу – не чтобы добить, а чтобы исчезло то, что смотрело. Чтобы не видеть. Чтобы забыть.

Но я была с ними до последнего. И осталась после.

А потом они подожгли дом. Потому что запах горящей плоти был понятнее, чем Истина. Потому что пепел легче переносить, чем Взгляд. Но Свет не исчез. Он остался в их страхах, в их бреду, в их дрожащих снах.

Они пришли.

Вернее, не пришли – их принесла тьма.

Тишина вошла первой. Она поползла по стенам, забралась под кожу, осела в горле.

А потом вошли они. Мор'таэль.

В церкви, где когда-то молились за прощение, теперь молились, чтобы остаться незамеченными. Чтобы гнев не обернулся к ним лицом. Чтобы Мор'таэли прошли мимо. Чтобы те, кто пришли за правдой, не увидели их. Шептали имена всех богов, даже тех, в кого давно не верили – лишь бы уговорить Тьму не смотреть в их сторону.

Двое убийц Даницы стояли у алтаря. Они говорили: «Таких нужно уничтожать! Жечь! Нас вёл наш долг! Здесь нет нашей вины, мы следовали за Пророком и за Сыном божьим! Мы делали то, что должно!»

Голоса их были липкими, голосами трусов, изливавших своё раскаяние не в жертвенник, а в уши толпы.

Люди защищали и оправдывали убийц, прикрывали их собой.

– Они невиновны!

– Они следовали заветам!

– Они спасли нас! Защитили от еретички и её тьмы!

Их страх за других был маской страха за себя.

Но Мор'таэли не слушали.

Их не нужны были мольбы или раскаяния.

Они ворвались, как суд, как буря.

Их было восемь.

И каждая несла кару.

Толпа закричала. Люди бросались на Мор'таэлей – не в защиту, а в отчаянии, пытаясь остановить неотвратимое. Кто-то хватал за руки. Кто-то становился на колени. Кто-то плакал:

– Пощадите! Они невиновны!

Их руки сцеплялись, как звенья цепи из плоти. Их тела ложились на путь, как жертвенные. – Убийцы не останавливались, отчего мы должны? – пророкотал голос Мор'таэль.

Мор'таэли прошли сквозь них. И толпа пала.

Одна за другой, фигуры гасли, как пламя на ветру. Не было крика. Только свист мечей, рассекающих воздух, треск костей и звук падающих тел.

Мор'таэли не пощадили никого, кто осмелился назвать убийц невинными.

Мясо, что прикрывает зло, гниёт первым.

Они нашли их на коленях стоящими. Один умолял. Второй проклинал.

Оба молились Мертвецу.

И тогда Мор'таэль сказала:

– Мёртвый не спасает мёртвых. Он лишь греет их ложью. Голос был, как треск ломаемого дерева – чуждые речи, но насыщенные смыслом. Каждое слово – заноза в реальности.

Когда пришла кара, они не могли двигаться. Их тела дрожали, ноги не слушались. Страх пропитал суставы, высушил голос, сковал дыхание и связал их. Пульсирующая липкая нить, что склеила кости и мысли.

Одна вливала их же кровь в их рты. Чтобы не дать им умереть. Чтобы каждое мгновение было вечностью.

Вторая сшила им веки нитями, из их собственных волос. Она вытягивала волосы по одному – и превращала в нить. Медленно. Мучительно. Сшив веки, она зашептала: «Теперь вы не отвернётесь.»

Третья ломала им кости. Не сразу – по чуть-чуть.

Как игрушку, которую не жалко, но хочется сломать красиво.

Четвёртая забрала воспоминания. Все – кроме одного.

Её взгляд.

Тот, что остался, когда в ней уже не было глаз.

Пятая резала по кости. Так, чтобы тело не умирало. Чтобы боль была не концом, а возвращением.

Шестая заточила их разум в петлю.

И снова, и снова, и снова они слышали:

– Это был наш долг.

– Это была просто девчонка.

– Мы сделали, что велели Пророк и Сын божий.

– Это не наша вина.

Эти слова стали кнутами, от которых слазила кожа, оголяя боль.

Седьмая шептала их же оправдания.

Непрерывно.

И слова эти стали пыткой – даже не смысл, а звук их голоса.

А Восьмая…

Восьмая не говорила. Не ломала. Не резала.

Она просто стояла рядом.

И смотрела.

И они знали: если бы у Тьмы было лицо – оно было бы её.

В центре стояла Пустота.

Та, что раньше была Светом.

Она не смотрела.

Она больше никогда не смотрела.

Они не умирали.

Им не давали умереть.

Дни и ночи, крик и шёпот, молитвы и тьма сменяли друг друга.

Кара длилась долго. Дольше, чем может вынести время.

Бесконечно.

Так Тьма наказывает тех, кто тронул Её Дитя.

Теперь знай: не всякий, кто слушает, способен услышать. И не всякий, кто смотрит, достоин увидеть. Мы передаём Знание через плоть, от боли к боли. Пусть воспоминания сохранит не только разум, но и тело.

Знай, что Знание не было дано без крови, не было принесено без предательства.

13

Цена Пути

Денница стояла перед Бездной. Голос её был глухим, как туман, который тянется по пустой комнате.

– Почему я не чувствую её?

Ответ пришёл не словами. Он просто проник в её сознание, холодный и тяжёлый, как камень.

– Потому что её Путь завершён. И ты не можешь ничего изменить.

Денница сделала шаг вперёд. Она ничего не видела, кроме пустоты, которая сжимала её, как цепи.

– Я… я правда не знала, – голос Денницы дрожал. Она говорила быстро, захлёбываясь, как будто тонула в собственных словах. – Всё это время… Я думала, что… она просто устала, замкнулась… Ты же знаешь, я пыталась…

Она осеклась, всхлипнула. – Я ведь пыталась…

Бездна молчала. Не из жестокости – из неизбежности.

– Скажи что-нибудь! – Денница сделала шаг вперёд, в пустоту. – Почему ты не остановила это?! Почему молчала, когда она… когда она уже тонула?!

И тогда Бездна заговорила. Голос её не был громким, но он звучал резче любого крика, проникая в самое сердце.

– Потому что молчала ты, не я.

Денница пошатнулась.

– Это ложь. Это несправедливо… – она цеплялась за эти слова, как за край обрыва. – Я не видела. Никто не видел. Она… она ничего не говорила.

– Но ты слышала.

– Нет… – прошептала она.

– Ты чувствовала.

– Я…

– Ты отворачивалась. Каждый раз, когда боль дотрагивалась до тебя, ты закрывала глаза. Не потому, что не могла – потому что не хотела.

Её дыхание сбилось. Плечи ходили ходуном. Она была близка к тому, чтобы рухнуть на колени – не перед Бездной, а перед самой собой.

– Это не так. Ты хочешь, чтобы я поверила, будто была слепа по своей воле? Что мне было удобно не замечать? – теперь в её голосе звучал вызов, истеричный и яростный.

– А разве не было?

И снова тишина. Но уже внутри. Словно что-то внутри неё встало – и посмотрело на неё. Не с укором. С знанием.

– Я… хотела её спасти… – выдохнула она. Но голос был уже другим. Пустым. Как будто проговаривала выученную мантру, чтобы заглушить что-то хрупкое и живое, что вот-вот прорвётся наружу. – Я сделала всё, что могла…

Бездна не возразила. Это было бы бесполезно. Она уже сказала главное.

И тишина, которая последовала, не была молчанием – это было признание, которое не дошло до сознания. Потому что дойти – значило бы рухнуть. А Денница не могла позволить себе этого.

– Она стала той, кем должна была стать, – голос Бездны звучал глухо, будто изнутри самой плоти мира. – Её боль, её мука – не просто бремя, а исток. Ты не можешь забрать это. Это её Путь. Не твой.

С каждым словом внутри Денницы что-то оседало. Не просто надежда – сама ткань иллюзий, в которую она заворачивала свою вину, начинала трескаться.

– Почему? – выдох сорвался с её губ, как мольба, как обвинение. – Почему ты не спасла её? Почему ей пришлось пройти через это одной?

Бездна не торопилась с ответом. Она не утешала.

– Ты всё ещё ждёшь, что я буду милосердна. Но я – не спасение. Я – Истина. Я не вмешиваюсь. Я позволяю случиться тому, что должно. Так устроен Путь. Ты хочешь верить, что была возможность всё изменить. Что была дверь. Но дверь была внутри тебя. И ты её не открыла.

Денница зажмурилась, но тьма внутри не исчезла – наоборот, сгустилась, проникла в каждый нерв, в каждый уголок памяти.

– Тогда… она… она не вернётся? – голос её дрогнул.

– Нет.

Слово повисло, не требуя объяснений. Оно не означало смерть. Оно означало завершение. Конечность. Невозвратимость.

Денница опустилась на колени. Не в молитве – в отказе. Мир стал тяжёлым, как свинец. Казалось, даже воздух отвернулся от неё.

– Я… я потеряла её, – произнесла она, едва слышно. – Я не успела. Я не была рядом она нуждалась во мне…

Бездна не смягчилась.

– Ты потеряла её, Денница. Но не внезапно. Не случайно. Ты знала. Ты всегда знала, чем всё закончится. Ты просто надеялась, что ошибаешься.

Эти слова не разорвали её. Хуже. Они стали тишиной внутри, от которой некуда было убежать. Всё внутри замкнулось. Бездна не говорила больше.

Денница осталась на коленях. Перед собой – ничего. Ни света. Ни ответов. Только тяжесть. И правда, которую она не хотела признавать.

И с каждой секундой становилось яснее – она не потеряла Даницу, она отдала её. Просто не хотела этого признать.

14

В тени прощания

Среди обугленной плоти, с каменным сердцем, я встала на ноги. Всё внутри было тяжёлым, как свинец. Ни боли. Ни крика. Ни жизни. Только звон пустоты.

Поле выло в огне. Колосья, раскачиваемые бешеными порывами ветра, хлестали по моему телу, перехватывая пламя с обугленной плоти. Ветер не приносил спасения – он раздувал костёр, словно сам мир жаждал сгореть вместе со мной.

Пламя текло по коже, жадно облизывая каждый стебель, и воздух вокруг трещал, как старые кости. Земля под ногами стонала от жара, а небо расползалось трещинами, будто не выдерживая этой агонии. Я шла сквозь пламя, неся в себе его ярость, его ненасытную жажду – живая, горящая, обречённая стать пеплом.

Я всмотрелась вдаль уставшим, невидящим взглядом – и увидела Врата. Те самые. Те, что я жаждала увидеть больше всего на свете. Сколько раз я молила их появиться, сколько раз ползла, царапая землю, в поисках пути домой – и всё впустую.

А теперь они просто были. Стояли передо мной, как дверь в дом.

Я могла бы войти. Но не пошла.

Я отвернулась. Без сожаления. Без надежды. Я была слишком мертва, чтобы желать возвращения.

И тогда я оказалась в Холхельведе. Не телом – тенью. Шаг за шагом, я шла не к свету – к Деннице.

Я не знаю, как добралась. Ноги шли сами, будто всё уже случилось. Будто я была тенью себя, без плоти, без веса. Без Света.

В груди – пусто. Где-то должно быть сердце, но оно, наверное, осталось там, под ударами, под сапогами. Я шла, и боль оставалась позади. Больше не болело. Ни тело. Ни душа. Ничего. Только гул.

Дверь отворилась. Я не стучала. Я не могла. Просто стояла.

Она – Денница – стояла посреди чертога, и её лицо светилось, как в детстве, когда я возвращалась домой.

Она шагнула ко мне – и застыла. Потому что поняла. Всё поняла. До слов, до прикосновений.

Я увидела, как умирает её надежда. Как в её глазах гаснет Солнце.

– Доченька…

Я не ответила. Я не могла. Слова были слишком тяжёлыми. Всё, что было, – это усталость. Слишком много боли, чтобы плакать. Слишком много одиночества, чтобы просить тепла. Но я всё ещё стояла. И она обняла меня.

Тихо. Не спрашивая. Не осуждая. Просто обняла. И начала покачивать – так, как в детстве. Как будто я всё ещё та малышка, которая не могла уснуть без колыбельной.

Её руки дрожали. В её волосах – солёный запах слёз. Она гладила меня по спине, как раньше, и шептала не слова, а прощения, и мольбы, и сожаления.

Что не увидела. Что не спасла. Что не была рядом.

Но было поздно.

Она убаюкивала не меня – а свою вину. Своё горе. Свой страх. Я не чувствовала сна. Я чувствовала её – отчаянную, сломанную, готовую отдать всё, чтобы повернуть время вспять. Но время не поворачивалось.

Я закрыла глаза. Не чтобы уснуть – чтобы забыть.

И встретила Денница свою дочь с распростёртыми объятиями, но в её глазах была не радость, а лишь глубокая тоска, как тень от неведомой утраты. Даница вернулась, но вернулась не целая, не такая, какой она была прежде. В её теле не было жизни, а в душе – разочарование и усталость, которая затмевала всё. Даница не улыбнулась, не сказала ни слова. Она просто прижалась к матери, и холод её тела прошёл через Денницу, как ледяной ветер. Она не плакала, ибо слёзы давно высохли, а сердце её было так тяжело, что почти не билось.

Денница прижала голову дочери к своей груди, и, чувствуя этот холод, её сердце сжалось. Всё, что могла она сделать – это провести пальцами по чёрным волосам дочери, пытаясь вернуть в них хоть крошечку тепла. Она почувствовала её боль, которую не могла ни забрать, ни залечить. Она шептала:

– Доченька моя… ты вернулась… Ты дома… Всё будет хорошо…

Но Даница лишь тихо вздохнула, и этот вздох был как взрыв, разорвавший весь её мир. Денница увидела её глаза, и в них не было ни света, ни тепла. Это были глаза, которые видели слишком много, и теперь не могли поверить в то, что они снова видят дом, видят мать. Всё, что она могла сделать – это молчать, удерживая её в своих руках, как самое ценное, что у неё было, и при этом чувствовать, что она не может спасти её, не может вернуть ту, что когда-то была её светом.

– Я так устала… – прошептала Даница, и это было всё, что она могла сказать. Её слова не несли ни жалобы, ни просьбы. Они просто были признанием того, что она не могла больше бороться.

Денница ничего не ответила, потому что не было слов, которые могли бы утешить или облегчить боль. Её душа была переполнена виной. «Как я могла не увидеть, как я могла не спасти тебя?» – молила она в своём сердце. Но теперь уже не было пути назад. Всё, что оставалось – это провести дочь в её последний Путь.

Даница побрела к своей колыбели. Мать, не отрываясь, следила за ней, но не могла помочь, не могла остановить её. Колыбель, та, в которой она когда-то спала, была пуста, но теперь она стала её последним пристанищем. Легла она в неё, скривив лицо от усталости, и прижала колени к груди, как в том далёком детстве, когда не было боли и не было утрат.

Села рядом Денница, не зная, что делать. Она смотрела на свою дочь, и в её глазах не было ни страха, ни гнева. Только бесконечная печаль и сожаление. Она обняла Даницу, наклонилась к ней и, едва слышно, затянула колыбельную:

– Засыпай моё Дитя.

Больше никогда не заболит твоя душа.

Больше не будет тебе одиноко.

Тоски холодная рука никогда не коснётся тебя.

Горечь потери безвкусною станет,

Когда навсегда ты закроешь глаза.

Во Тьме найдёт покой твоя душа,

Ведь ты не проснёшься уже никогда.

Наступают Последние Сумерки;

Солнце становится чёрным;

Гаснут ясные звёзды;

Дуют холодные ветры;

Бушуют моря;

Пылает земля;

Багровеет луна;

Плачет небо;

Молнии слепят;

Оглушает гроза;

Навсегда засыпает Дитя;

Соткан узор;

Надорвалась нить жизни;

Узлами спутана пряжа;

Слишком поздно её расплетать;

Нить оборвётся;

Дитя не проснётся;

Спи крепко, Дитя, скоро Рассвет;

Вечность уже распахнула объятья;

Следуй за Тьмой;

Не бойся, я рядом,

Я буду с тобой до конца;

Растворилась Дитя в Забвении;

Навсегда упокоилась душа.

В этой колыбельной не было утешения, только безмолвное принятие, будто сама Тьма уже пришла, обняла и забрала. Но мать всё продолжала петь, убаюкивая, пока не почувствовала, как холод, исходивший от дочери, начал заполнять её сердце.

Денница держала Даницу в своих руках, ощущая, как плоть её становится тяжёлой, а тело постепенно теряет всякое тепло. Оставалось только ждать, пока всё не закончится. И, в конце концов, тело Даницы обмякло, её губы застыли в едва заметной полуулыбке. Душа её рассыпалась хронами, и больше не было боли.

Денница сидела неподвижно у колыбели, взгляд её был пустым, как сама ночь, и сердце – как тяжёлая, бездушная пустота. Внутри неё было столько сожалений, раздиравших её изнутри, но не было уже никого, кто мог бы облегчить эту боль. Она терзала себя вопросами, которые больше не имели ответов. «Почему я не заметила, почему не спасла?» – мысли эти, как острые камни, поднимались и опускались в её душе, мучая её, но Денница знала, что нет слов, которыми можно было бы вернуть то, что ушло. Её руки были пусты, и внутри пустота была такой глубокой, что казалось, она в ней сгинет. Она потеряла свою дочь. И, возможно, она потеряла себя в том же моменте, когда позволила этому случиться. Горечь утраты была не просто болезнью – она проникла в каждую клеточку её существа, разрывая её на части. Но самой страшной была тишина. Тишина, которая не только заполонила всё вокруг, но и заполнила её душу. Теперь она оставалась одна, и всё, что могла делать – это сидеть в этом безвременье, ощущая, как холодное дыхание пустоты всё больше и больше затягивает её в свою Бездну.

Кажется, всё это было сном – сном, из которого нужно было вырваться, проснуться, но не было уже той, кто могла бы её разбудить. Всё было слишком настоящим, слишком жестоким, чтобы быть просто иллюзией. В её памяти ещё жила картина маленькой дочери, которая, как раньше, своими тёплыми и нежными касаниями будила её в холодные утренние часы. Дочка смеялась, её смех был как музыка, беззаботный и звонкий, а Денница брала её на руки, ощущая, как Дитя уютно прячется в её объятиях. Руки, что обнимали, казались такими знакомыми, такими родными, а тёплый взгляд – таким безопасным. Казалось, она могла бы обнять её за шею, коснуться рогов, прижать к щеке, и навсегда забыть о боли, что терзала её сердце. Но этого больше не было. И не будет. Словно за горизонтом, где когда-то была её дочь, теперь лишь пустота. Боль оставалась, но память об этих нежных прикосновениях была единственным, что Денница могла удержать в своей душе, в исчезающей памяти.

15

Во власти сна

Мне снилось, что я умерла.

Не та смерть, где отпускает. А та, где не отпускают.

Я бродила по пустому чертогу, скрипевшему от тяжести собственной памяти. Каждая стена дышала упрёком, каждая занавеска шевелилась так, как будто знала, кто я. Но я – не знала.

Я видела себя со стороны. Маленькая, испуганная девочка. Слишком знакомая. Слишком хрупкая. Слишком доверчивая… Та, в которой что-то надломилось, но никто не заметил.

Та, которую потом зарыли глубже, чем можно было представить.

Мать звала меня – голосом, который я сама себе придумала. Он был искажён тоской, пропитан страхом, но всё ещё тёплый. Обманчиво тёплый.

Я шла к нему, будто это могло меня спасти. Будто вообще было спасение.

На полу что-то чернело, растекалось. Чернила? Кровь? Нет. Пепел. От меня.

Я шла, оставляя за собой следы, как будто это могло доказать, что я существую.

Я – дочь. Я – мать. Я – пепел между ними.

И я устала.

Тело моё просилось обратно в землю, в холод, в тишину. Но разум стонал: «нет», «ещё не всё», «давай».

Я не знала, кто из нас прав. Кто из нас жив.

Может, никто.

Я проснулась, как от пытки.

Не с криком – с рыком. Горло саднило так, будто я глотала угли.

Грудь судорожно выгнулась вверх, будто кто-то пытался выдрать душу через рёбра.

Тело горело. Каждая клетка вспыхивала, как будто пламя из сна решило просочиться в явь и доесть меня дотла.

Я хватала воздух – рвано, с жадностью утопленника. Он был густым, вонял пеплом и страхом.

Лежанка подо мной – мокрая. В поту или крови – неважно. Разницы уже не было.

Всё слилось. Я не знала, где я, кто я, когда…

Мир вокруг дышал, как зверь. И я, сжав зубы, слушала, не двигаясь. Подозревая даже тени.

– Это всего лишь сон, – сказала я себе.

Но голос внутри ответил:

– Это было предупреждение.

Я встала.

Хрупкая, истощённая, полуголая – как смерть, забытая на обочине мира.

Шрамы на теле болели, как ожоги. Особенно тот – на плече, на его внутренней стороне, где кожа – тонкая и нежная. Метка Хранительницы – невидимой силы, защищающей Даницу от её же воспоминаний, которые могут разрушить её, сломать. Она не подпускает Даницу к воспоминаниям, которые уничтожат её, и сохраняет их за барьером. Этот барьер, как незримая преграда, скрывает болезненные моменты прошлого, превращая их в туман, который не позволяет воспоминаниям обрести чёткость. Всё, что остаётся от этих воспоминаний – это лишь размытые образы и неясные чувства, которые больше не причинят ей боль.

Хранительница не может позволить Данице узнать о своём существовании, потому что это приведёт к разрушению. Разворошённая могила воспоминаний не будет пустовать: край, по которому ходит Даница, осыпется и погребёт её воспоминаниями, смешавшимися с сырой землёй и копошащимися в ней червями.

Я не помню, как она появилась. И не помню, зачем.

Как и многое другое. Воспоминания всплывали, как жир на холодном бульоне – мерзко, и тут же исчезали.

Я – нечто большее. Я – нечто, внушающее страх.

И чем сильнее я это понимала, тем сильнее хотела разрушить всё, чего могла коснуться.

Но не сегодня.

Сегодня я просто хотела тишины. Или смерти.

Что бы из них ни пришло первым.

…они шли за мной. Без лиц. Без глаз. Только рот до ушей и пальцы с когтями. Шли по стенам, по небу, по мне.

Я бежала, и земля хрустела под ногами – не снег, а кости. Мои. Чужие. Неважно. Всё здесь было мной.

Плоть тянулась за мной, как змея, не желая отпускать. Нити мышц, жил, артерий – цеплялись за острые камни, а я тянула их волоком, оставляя за собой кровавый след.

Мозг пульсировал отдельно, как сердце, бьющееся в горле. И каждый удар стучал:

вспомни

вспомни

вспомни

Крики – изнутри. Из глаз. Из живота. Изо рта, что больше не мой.

Я рвала ногтями воздух, чтобы выбраться, но воздух был вязкий, как смола. Он смеялся.

«Ты не выйдешь. Ты никогда не выходила. Ты – здесь. Ты – здесь. Ты – ЗДЕСЬ.»

Мир вспыхнул чернотой.

Небо сложилось, как сгоревший лист.

Земля под ногами провалилась, будто в ней закончились слои бытия.

Внутри хрустнуло – и не от боли, а от узнавания.

Я помню. Я всё вспомнила…

И в эту секунду всё во мне – плоть, кости, голос, тени – рассыпалось на хроны.

Как пепел от выдоха.

Как проклятие, брошенное в пустоту.

16

Неупокоенные

Хроны собрались в едином порыве, не в силах больше терпеть. Каждая из них была частью того, что когда-то было Даницей, её мучением и болью. Разрушенная, она распалась на множество частиц, на мельчайшие фрагменты своей души, но они не могли найти покоя. Это было больше, чем просто созидание – это был ответ на невыносимую тяжесть, которая стала их внутренней сущностью.

Судьба Даницы была запечатана. Она должна была пройти свой Путь, и только так хроны могли обрести тишину. Не было другого выхода. Воскрешение было единственным способом вернуть им целостность. Возродить её, даже если это означало бы столкновение с тем, что было утрачено навсегда. Хроны знали, что она должна пройти через это, чтобы стать той, кем должна была стать.

В том моменте, когда они воссоединились, всё вокруг стало ещё темнее. Бездна, которая направляла хроны, не щадила ни их, ни её. Она отдала этот приказ, зная, что единственный способ вернуть баланс – это позволить Данице вновь жить. Но это не было милосердием. Это было разрушением. Рождение нового начала в теле старого конца.

Тело Даницы ожило. Открыв глаза, она не поняла, где находится. Её мир был полон пустоты, не было ни света, ни звука. Всё, что она чувствовала, было лишь тяжестью в груди и воспоминаниями, смутными и противоречивыми. Она хотела встать, но тело её не слушалось. Что-то держало её. И это что-то было внутри неё самой.

Она вскрикнула, ощущая, как старые раны вскрываются вновь. Слёзы, безвольно катившиеся по щекам, не приносили облегчения. Боль была чуждой, и в то же время знакомой, как тяжёлый камень, который она несла всё это время. Когда же всё кончится?

Я проснулась, потому что мне приснилось, что я живая.

Всё вокруг – чужая реальность. Каждое движение тела заставляет меня кричать в бессильной панике. Я не могу понять, что происходит, и даже не знаю, что я чувствую. Я всё ещё во сне. Или… нет, я же проснулась. Почему тогда так страшно? Почему всё не так, как должно быть? Мои руки, мои ноги – мои? Я не могу их контролировать, они не мои. Голова болит так, словно её размозжили и наспех собрали обратно.

Сердце бьётся так сильно, что, кажется, оно рвёт грудную клетку. Я пытаюсь вырваться, но что-то держит меня. Это не моё тело. Не моё. Я пытаюсь разорвать этот кошмар, но чем больше я пытаюсь, тем больше ощущаю, как всё это впитывает меня, поглощает. Губы мои – они двигаются, но не как я хочу. Я не управляю ими. Я не управляю ничем.

Тьма обвивает меня, обвивает моё тело. Но это не просто тьма, это пустота. Я не могу найти в себе силы, чтобы двигаться, чтобы почувствовать себя живой. Или я… не живая? Что вообще значит быть живой, когда всё вокруг – лишь тень? Почему всё так размыто? Мой взгляд скользит по этим странным предметам – нет, они не предметы, они части мира, которому я не принадлежу. Я пытаюсь, пытаюсь понять, где я.

Я должна проснуться. Я должна проснуться. Но чем больше я пытаюсь вырваться из этого кошмара, тем яснее понимаю: я не проснусь. Я уже не могу.

17

Бесконечность движения

Даница пошла. Не потому, что ей хотелось, а потому, что это было её единственное состояние – движение. Нескончаемое, невыносимое. Невозможность оставаться на одном месте, стоять, чувствовать хотя бы на мгновение покой. Это было её проклятие – быть всегда в пути, в поиске, в движении. С каждым шагом её тело содрогалось от тяжести, словно сама земля под ногами пыталась поглотить её.

Не было времени для размышлений, не было ни минутки, чтобы остановиться и понять, что происходит. Это была не жизнь. Это было не то, что она знала когда-то. Каждое движение было хаотичным, непредсказуемым, как лавина, которая катится, не зная, куда. Она не могла остановиться. Даже если бы захотела. А желание остановиться… разве оно было? Вся её сущность кричала, требовала движения, требовала разрыва, требовала разрушения, которое невозможно было предотвратить.

Её руки тряслись, её ноги спотыкались. Но она шла. И шла снова, не останавливаясь. И снова. Словно шаги её были единственным возможным ответом, единственным способом держаться на плаву в этом кошмаре, который её не отпускал.

Каждый её шаг сотрясал её изнутри, заставляя забыть даже о том, кто она. В памяти были только мрак и тень, и эти тени двигались с ней, будто живые, будто требующие от неё ответа, но она не знала, какой ответ дать. Зачем идти? Куда идти? Она не знала. И даже если бы и знала, разве бы она остановилась? Нет, нет. Это было её – движение, неизбежность.

И в какой-то момент ей стало казаться, что сама пустота её тела – это и есть её Путь. Эта пустота, поглощающе тянущая её, тянущая всё дальше и дальше. Но куда?

Тьма, которая её окружала, была безмолвной и холодной. Какой-то невидимый взгляд пристально следил за ней, но она не могла разобрать, чьим он был. Слова? Ответы? Но нет. Бесконечность и пустота. И вот она снова шла. Шла, не понимая, не ощущая, не зная.

Даница продолжала идти, как и прежде – с каждым шагом всё дальше, всё сильнее теряя связь с реальностью. Её сознание было разорвано, её тело двигалось по инерции, как часть самой пустоты. Шаги отдавались глухим эхом, но они не вызывали ни отклика, ни осознания. Всё было как под толстым слоем пелены, как в какой-то странной, ненастоящей реальности. Она не искала, не ощущала, не помнила.

Неожиданно её окликнул чей-то голос. Мужской. Его тон был тревожным, но полным какой-то мягкой настойчивости.

– Эй, ты! Ты в порядке?

Даница замедлила шаг, но не остановилась. Её взгляд скользнул по мужчине – незнакомец. Он стоял немного в стороне, наблюдая за ней, как-то настороженно. Что-то в его взгляде было… нехорошим. Или, может, это она сама чувствовала его опасность.

Её тело сжалось – инстинктивно-настороженное. Она не знала, кто он, не знала, что он может сделать, но она чувствовала – он не был частью её мира, он был чужим. А чужое было опасным. Любое движение она считывала как угрозу.

Мужчина сделал шаг вперёд, как будто собираясь подойти ближе. Она заметила, как его рука потянулась к ней. В этот момент всё вокруг словно замерло. Она не думала. Она не могла. Это было частью её существования – не вопрос, а решение. Это было инстинктом, это было частью того, кем она стала.

Её рука взметнулась вверх, и его тело рухнуло, как мешок с костями. Её движения были мгновенными, лишёнными сомнений. Он даже не успел понять, что случилось.

Тело мужчины медленно падало на землю, кровь растекалась, но Даница даже не замедлила шаг. Она прошла мимо, словно не заметив, словно не ощутив ничего, что могло бы заставить её остановиться. Он был всего лишь препятствием. Чужим, незначительным, забытым.

И всё продолжалось. Шаг за шагом, не останавливаясь. Она не думала, не переживала, не ощущала вины и сожаления. В её мире не было места этим чувствам. Был только Путь. И этот Путь вёл вперёд.

Даница, словно зачарованная, шагала по лесу. Её тело наполнялось невидимой тяжестью. Под ногами ощущался холод земли, а каждый вдох казался труднее, чем предыдущий. Лес вокруг неё будто сжимался, и от него не было спасения. Сама не понимая зачем, она остановилась и опустилась на землю. Она устала. Спина ощутила прикосновение холодной коры – дерево казалось живым, как будто слушало её молчаливое дыхание. Тень от ветвей растекалась по её телу, ползла по коже, по глазам, и вскоре она уже не могла удержать веки открытыми. Сон не обрушился – он подкрался, мягко, как туман, и растворил мир вокруг.

Тёмная пустота, окутывающая её, холодела и сжималась. Всё вокруг расплывалось, становясь недостижимым, и её тело оказалось заперто в невидимом мешке. С каждым выдохом её грудная клетка становилась всё более тесной; казалось, что вместо крови сердце перегоняет панический страх. Бока сдавливало с такой силой, будто что-то неведомое и злое рвущими когтями растаскивало её плоть, лезло под её рёбра, рвалось туда, где скрыта её душа. Этой боли не было конца. Что-то зловещее, потустороннее, проникало в её нутро, словно живая тень, которая нещадно пыталась растерзать её изнутри. Дыхание становилось прерывистым, словно каждый вдох – это шаг к гибели. Каждое движение, каждая попытка вдохнуть лишь усугубляли это ощущение, и в груди ощущалось невыносимое давление.

Я не могла понять, сплю ли. Или уже умираю. Мир стал вязким, мерзким. Я чувствовала, как будто изнутри меня выворачивали. Что-то царапало под рёбрами – острое, злобное, как если бы кто-то ждал, чтобы вырвать из меня самое важное. Я хотела закричать, но горло было как перетянутое верёвкой. Только всхлип. Только дрожь.

Внутри её сознания начиналась жуткая игра теней. Сущь была как воплощение её самых тёмных страхов, заполняя её разум призраками, которых она никогда не создавала. Шёпоты были всё настойчивее, они проникали в её голову, словно иглы, распарывая её изнутри. Это было не просто чувство, это была целая реальность, выдуманная ею самой, но за пределами её воли.

– Насыть голоса разрушением. Только так ты обретёшь покой, только так голоса будут молчать. Ты должна уничтожить то, что разрушило тебя, – шептал голос, и он был… моим. Я не знаю, думала ли я это или слышала. Эти слова, странные и чуждые, но такие близкие, проникали в её самые глубокие уголки подсознания. Каждая её мысль становилась призывом для кошмарных образов того, с чем она боялась столкнуться.

Даница стоит в мёртвой тишине. Никаких звуков, лишь тяжёлое дыхание, которое она не может контролировать. Едва уловимое, почти неощутимое, как лёгкое движение внутри, затем резкое, как игла, ставшая у основания зубристой, чувство щекотки, растущее и становящееся всё более невыносимым. Что-то подлизывается, как змея, тянет за собой, поглощая внимание, пока не накрывает всё – от боков до самого нутра, растягивая боль, обостряя её, как будто что-то хочет вырваться наружу. Она пронзается сквозь тело, но это не внешнее ощущение, как если бы кто-то щекотал её рукой. Это что-то внутри, под рёбрами, что-то там шевелится, ползёт, как тень в ночи, извиваясь и вырываясь на свободу. Её руки судорожно хватаются за бок, пытаясь унять боль, но пальцы не помогают. Щекотка не прекращается, наоборот, она растёт, как живое существо, разрастающееся в теле.

И вдруг – как молния, вспыхивает память, прорезая всё бесконечной болью и страхом.

Даница оказывается на холодном полу. Она пригвождена, её тело сковывает чей-то вес. Грубые, грязные руки впиваются в её бок, разрывая одежду. Слёзы не успевают вытечь, когда пальцы рвут кожу, сминают плоть, пытаясь попасть туда, куда не должно быть доступа. Она чувствует, что её тело больше не принадлежит ей, как его разрывают на части. Из-под ногтей того, кто удерживает её, сочится кровь, но это не просто боль. Это ощущение, что тебя выворачивают как старое тряпьё, стараясь вырвать что-то изнутри – что-то глубже, чем просто органы, чем плоть.

Ей начинает казаться, что она сама довела до этого. Не подчинилась, не замолчала, когда должна была. Внутри растёт ощущение: не сопротивлялась бы – не случилось бы. Как будто сама открыла дверь.

То, что она хранила в себе, теперь оборачивается против неё. Каждый всплеск воли – как ошибка. Борьба кажется не героизмом, а раздражающим шумом.

Он выбрал её, потому что знал: сломает. Он сделал её частью игры, где её слабости стали его оружием. Сознание выворачивается, как будто пытается сбежать, как будто бы есть куда.

Даница не может кричать, её рот заткнут, как в тисках, но она ощущает, как пальцы вонзаются в её тело. Это не резкие, выверенные действия, это не просьба о прощении – это дикий голод, который находит в ней только то, что разорвано и не может сопротивляться. Боль разрывает её сознание, но вместе с болью приходит невыносимая щекотка, такая пронзительная, что она почти теряет сознание, пытаясь не издать ни звука.

Сквозь этот кошмар Сущь наблюдает. Она не может вмешаться. Она всего лишь тень в этом мире, след, который не может изменить ход событий. Сущь видит это и чувствует страх, но не может остановить его, не может спасти её.

Даница внезапно вскрикивает. Её тело сжимает бок, будто оно ещё помнит, как его разрывали. Она чувствует, как что-то живое шевелится под кожей, что-то неестественное и знакомое. Щекотка не исчезает, она продолжает пульсировать, как ком, оставшийся после этого кошмара, и дышащий в унисон с Даницей.

Она быстро вскочила, сжимая свой бок, пытаясь стереть это ощущение, но оно остаётся. Что-то под кожей пытается вырваться. Это воспоминание, которое невозможно забыть. Несмотря на то что сон растворяется, тело помнит. Щекотка, боль, и ощущение, что что-то в её теле ищет путь наружу – это не просто следы сна. Это нечто живое, что уже не уйдёт.

Сущь остаётся где-то рядом, и её голос, если бы он мог быть слышен, был бы полон горечи и беспомощности. Она ничего не может сделать. Она лишь свидетельствует. Даница чувствует, что она больше не может различить, где заканчивается её реальность и начинается тот кошмар, который всегда рядом.

Сущь – не голос, но отголосок, оставшийся меж дыханием и страхом. Не зовёт, не влечёт – предостерегает. В её беззвучии – жар пепелища, где память не угасла. Простить – значит склонить голову вновь. Забыть – отдать себя в руки тому же мраку. Сущь хранит боль не только ради отмщения, но и ради памяти: дабы не повторилось. Она пылает не ненавистью, но истиной: не всякая тишина есть мир, и не всякое забвение – исцеление.

Сущь – это пепел, что хранит жар. Она не даёт забыть, где был огонь, и кому он обязан своим пламенем. В её молчании – клятва: никогда не склоняться перед рукой, что однажды сжала горло.

Сущь вернулась, чтобы напомнить, что борьба не завершена.

Она пришла в её сон, как тень, что приникает к самым потаённым уголкам разума. Она не слышала слов, но чувствовала их: едва ощутимые, как шёпот, который проникает прямо в сознание. Это был не просто шёпот – это была её собственная боль, её страх, её животная паника.

– Ты – разрушение. Всё, чего ты касаешься, обречено. Ты не можешь избежать этого, – эти слова звучали в её голове, но не как утверждение. Нет, это был взгляд, манящий, пугающий. Она сама создавала кошмарные образы, от которых не могла убежать.

Боли пронизывали её тело, а ужас царапал разум, но она боролась, пыталась бороться. Ноги не слушались. Пытаясь подняться, она ощущала, как они словно приросли к земле, как будто её руки и ноги стали частью этой страшной тени. Клетка была невидимой, но прочной. Она не могла двигаться, не могла кричать. Каждый шаг в сторону свободы был как шаг в пустую пропасть.

– Ты не можешь уйти. Я – часть тебя. Я всегда была в тебе, – голос звучал как приговор. Тяжесть в груди росла, и сердце билось изнутри, как зверь, загнанный в угол. Я знала, что она не снаружи. Она – во мне. Она – это то, что я прятала.

– Пойми, – голос звучал так, словно она сама была его источником, – Ты всегда была разрушением. Ты не можешь быть чем-то иным. Это твой Путь.

И как бы сильно она не сопротивлялась, в её мозгу развернулась ещё одна картина – пустота, бескрайняя, заполняющая всё. Тень казалась всё более знакомой, всё более родной.

– Прими, – её собственные слова теперь были её же приговором.

Даница пыталась разорвать этот кошмар, но тьма была настолько глубокая, что её руки бессильно тянулись, но не могли схватить её. И даже если бы она сбежала, сама Сущь была уже в ней.

19

Восход мёртвого солнца

Тени не отпускали её. Они сжимались, как чернильная жижа, сочившаяся сквозь стены, проникая в плоть мира. Даница чувствовала, как каждое движение становилось вязким, будто она пробиралась сквозь безликую, плотоядную тьму. Пространство сжималось, как пасть. Её разум метался, как пойманная в ловушку зверушка – тело застывшее, а сознание в панике пыталось сбежать, вырваться наружу. Всё вокруг словно сговорилось с её страхом: воздух дрожал, а сама реальность стала враждебной.

Она пыталась подавить ужас, но тот шевелился внутри неё, как нечто живое. Страх врос в грудную клетку, обхватил рёбра, сжимал сердце ледяными пальцами. Он был человеком – или казался им. Нечто с человеческим лицом, но без человеческой сути. Не было слов, которые могли бы описать его грань, его природу. Он был вне её понимания. Он не должен был быть здесь, и всё же он стоял перед ней.

Он не нападал. Не разражался угрозами. Но его присутствие было как скрежет по стеклу души. Каждый шаг – не шаг, а предупреждение. Не касаясь её, он прикасался ко всему. Он не говорил, но каждый его вдох бил в неё, как колокол. Он не был видимым врагом – он был как яд, который проникает, пока ты ещё веришь, что дышишь воздухом.

Она не выдерживала. Внутри всё кричало: не приближайся. Но крик рождался не только из страха перед ним – он рождался из страха перед собой. Она чувствовала, что её собственная тень готова вырваться наружу, ударить первой. И этот ужас – не перед смертью, а перед тем, что она может выбрать сделать – был сильнее всего.

Но он всё шёл. Без спешки, без цели. Его приближение было как восход мёртвого солнца – неизбежное и лишённое смысла. Всё внутри неё взывало к действию, к последнему, отчаянному шагу. Она знала, она должна была убить его. Это был приказ инстинкта. Не защита – выживание. Но её тело отказывалось. Оно предавало.

Руки дрожали, губы слиплись, мысли рассыпались, как пепел. Она боролась не с ним – с собой. С голосом внутри, который шептал: если ты не сделаешь этого – сделает он. Это был страх быть сломленной, растворённой. Он был здесь, он был опасен. Он был её концом.

И тогда она бросилась. Не по воле – по безумию. Её тело взорвалось в движении, как последний порыв живого существа, пойманного в капкан. В этот миг в ней горел не только страх – в ней бушевало отчаяние. Но когда она приблизилась, когда её пальцы почти сомкнулись на его шее, её пронзила чуждая мысль – она уже видела его. Его глаза… они были знакомыми.

Мгновение – и удар осознания: он – не враг. Не тот, кто угрожал её жизни. Он был тем, что она сама породила, чему давала силу. Он был образом страха, переросшим в форму. Он был её.

Она отшатнулась. Руки повисли, как мёртвые. Её силы ушли, как будто умерло что-то внутри. Она запнулась, сделала шаг назад, едва не упав, хватая воздух ртом, как утопающая.

А он стоял. Молча. Неподвижно. Он ничего не делал, потому что ему не нужно было. Он уже был внутри неё, в её дыхании, в её снах. Он не был врагом снаружи – он был врагом, выращенным изнутри. Он не пришёл – он проснулся.

Даница сделала шаг назад. Сердце било набат. Она не понимала, что произошло, но знала одно: она не убила его. Могла – но не сделала. А внутри голос не замолкал, не отпускал, шептал: Ты должна была. Он не исчезнет. Он ждёт.

И она ушла. Не оглянулась. Но страх шагал следом. Она не победила. Она дала отсрочку. Отныне её тенью был не только он – её тенью стало то, чего она не смогла сделать.

20

Волчий след

– Ты спишь. Но только глаза твои закрыты. Всё остальное – открыто до кости.

Тьма не была полной. Что-то в ней шевелилось – будто стены дышали. Даница не проснулась – просто оказалась внутри пробуждения, как в кожу вошла. Лежала, глядя вверх, и не видела потолка. Воздух был тяжёлым, как мокрое одеяло, придавившее грудь. Кожа казалась чужой, туго натянутой, как пергамент, слипшийся с чем-то липким, влажным, неотмываемым.

Она медленно подняла руки. Повернула – чисто. Обратно – всё ещё её. Но с оговорками. Руки двигались, как кукольные: податливо, послушно, и всё же не своим движением. Чужое дыхание под кожей, а не голос, шепнул:

– Ты снова здесь.

Она села. Не решением, а действием без воли. Ноги коснулись каменного пола – ледяного, живого. Свет в углу дёргался, моргал – будто глаз над ней. Под ним – купальня. Камень, выщербленный кафель, потрескавшиеся швы. Умывальник, будто вырезанный из одного куска скалы. И на нём – лезвие. Оно не лежало, а дожидалось. Как если бы само знало, зачем она здесь.

– Это не больно, – сказал тот же не-голос. – Ты уже шла этим Путём. Разве не хочешь узнать, что внутри?

Не угроза. Просьба. Уставшее тело, просящее быть раскрытым.

Она берёт лезвие. Оно тянется в ответ, будто узнало руку. Холод вползает в пальцы. Даница проводит по коже – не глубоко, ровно настолько, чтобы раскрыть. Не больно. Только странное ощущение: будто раскрываешь написанную тобой книгу, которую никогда не писала.

Под кожей – не просто плоть.

Сначала – жила. Пульсирующая, как червь. Она не венозная, нет. Она шевелилась от взгляда. Пряталась, ныряла под слой мышц, живая.

Затем – сухожилия, перетянутые чёрными лентами. Те, что обычно двигают пальцами, теперь носили узоры. Когти. Царапины. Следы сдержанного бегства изнутри.

Дальше – кость. Не белая. Серо-чёрная, как пепельная зола, с вкраплениями будто ртути. Изнутри, сквозь кость, смотрел глаз. Волчий. Живой. Молчащий, но знающий.

Вокруг кости – шерсть. Грубая, обугленная, как после лесного пожара. Она росла изнутри, и плоть не отвергала её. Она принимала.

И наконец – дым. Тяжёлый, вязкий. Он не поднимался – стекал. С запахом мокрой земли и сгоревших трав. Он не уходил. Он втекал обратно в разрез. Как домой.

Она затряслась. Не от страха – от голода.

Не есть – рвать.

Не бежать – гнаться.

Не жить – выживать.

Взгляд поймал тусклое зеркало. Зрачки – не её. Продолговатые, звериные. И тогда —

Вспышка. Видение.

Горящий лес. Пламя вздымается, как дыхание великана.

И посреди – волк. Он смотрит.

Это она.

– Я сплю? Это сон?

Она кусает себя. Боль отзывается. На миг – всё исчезает. Обычная комната. Никакого лезвия. Никакой крови. Всё – как и должно быть.

Она моргает.

И мир снова чужой.

Когда плоть разошлась, и волчий глаз раскрылся – Сущь смолкла.

Тишина хрустнула, как зуб, выпавший из гнилого рта.

Охотницы больше нет. Есть дичь.

Даница стоит над каменной чашей. Её кровь течёт густо, как смола.

По руке – вверх, к плечу, к шее – ползёт след. Темнеет. Волчица растёт изнутри.

Сущь молчит.

Это – хуже шёпота.

Треск. Коготь по стеклу.

Но стекла нет.

Есть только зеркало. Искажённое, перекошенное, в чёрной раме.

Она поднимает взгляд. В отражении – спина. Не её.

Сущь там. Внутри.

Голос говорит – не её, но родной. В нём шерсть, огонь и боль:

– Ты можешь идти домой.

Дом?

Сердце дёрнулось. Один удар. Волчий.

Мгновение – и она уже у двери.

Той самой. Из детства.

Дерево грубое. Медь на ручке – треснула.

Дом. Которого нет.

21

Дом, которого нет

И снова тени начали сжиматься вокруг неё, словно сами стены тянулись, чтобы скрыть её. Шаги, точно такие же, как прежде – каждый шаг эхом отдавался в пустоте. Привычный скрежет пола, тянущийся за ней, как немой след. Это было не совсем путешествие, но и не бегство. Не было и времени. Только шаги, пустой коридор и всё больше усиливающееся чувство, что она возвращается.

Когда она повернула за угол, она оказалась в комнате, которую знала слишком хорошо, но не помнила. Бесконечный коридор исчез, растворённый в тени.

Дом её детства. Он был в её памяти – выцветший, с запахом старой древесины, раскалённого угля и заброшенности. Но сейчас всё было иначе. Стены, словно живые, извивались, искажая пространство, будто бы сам дом был тканью, которая разрывается и снова соединяется, не удерживая форму. Всё вокруг неё смещалось, как в бреду, но Даница не могла понять, что здесь настоящее, а что нет.

Она не помнила, как пришла сюда. Она шла по дому, по знакомым коридорам, но каждый поворот – как прерывающаяся нить. Каждое окно – будто бы вело не в светлый двор, а в пустоту, за которой скрываются другие миры.

Когда она подошла к кухне, запах раскалённого угля ударил в нос. Это был тот же запах, который она помнила – запах дома, где она родилась. Тот запах был так знаком, что сразу пришло ощущение чуждости. Она вздрогнула, чувствуя, как комната затянулась невидимой петлёй. В кухне стояла фигура.

Её мать.

Она стояла спиной, руки погружены в чёрную массу, она что-то месила, но это не было тесто. Это был запах крови. Или мяса. Нет, не мяса. Даница замерла, смотря на неё. В комнате был только этот запах, настолько чуждый, что её желудок скрутился. Мать. Но эта фигура была не её матерью. Та, кто была ей матерью, была другой. Совсем другой.

– Мама?.. – её голос не звучал, как её. Он звучал слишком чуждо, скрипел как металл по стеклу.

Женщина медленно повернулась. Лицо было искажено, как если бы кто-то провёл пальцем по воде. Черты были на месте, но они не собирались в образ, они расплывались, не желая образовывать целое.

– Ты вернулась, – сказала она, и голос был почти знаком. Почти. – Я так долго тебя ждала. Почему ты ушла тогда?

Даница остановилась, взгляд упал на руки женщины, покрытые чем-то чёрным, будто кровью, но при этом она не ощущала угрозы. Что-то было не так. Она пыталась вспомнить, когда она ушла – она не уходила. Мать не могла быть здесь, если она была мертва. Так что же это за существо?

– Я… Ты умерла, – ответила она, голос срывается от сомнений. Женщина, которая должна была быть её матерью, засмеялась. Смех был сухим, как песок, который осыпается, и из её рта посыпалась соль.

– Нет, Даница. Я осталась там, где ты меня оставила.

Женщина сделала шаг вперёд. Даница задёргалась. Это была не её мать. Она никогда не была ею.

– Ты не родилась. Ты была создана. Кто-то должен был сыграть роль матери. Вот я и пришла.

– Кто ты?

– Кто-то, кто тебя любит. Кто-то, кто тебя слепил.

Даница отступила назад. Стены начали шептать за её спиной, но в этот момент что-то другое наполнило комнату. Тени за её спиной начали двигаться, нет, не двигаться – они ожили. Что-то было за ней, и она это чувствовала, как будто тьма сжимала её и не разжимала.

Сущь. Она была уже здесь. Не появилась. Просто была. В пустоте, между словами. И её присутствие стало всё более ощутимым, наполняя тишину.

Тонкий вой пробился сквозь пол, растаял в воздухе. Вой, как от волка. Даница почувствовала, как её грудь сжала тяжесть. Женщина, стоявшая перед ней, неестественно наклонилась вперёд, прошептав чужим голосом:

– Сущь – не враг. Она – свидетель. Она ждёт, когда ты вспомнишь, кто ты. А потом… она возьмёт обратно то, что тебе дали.

И вот – всё вокруг размывается. Стены исчезают, и комната меняется. Бесконечно меняется, как расколотое зеркало. Она снова перед зеркалом – и в отражении Сущь улыбается, её глаза – чёрные, как сама тьма.

22

Знак змеи

Даница просыпается, как будто после долгого погружения в холодную воду. Глаза размыты, разум ещё не может определить, где она. Она лежит на чём-то мягком, но ощущение неуверенности и чуждости не покидает её. Вглядываясь в пространство вокруг, она понимает, что это комната, её комната, но… что-то не так. Пространство будто не поддаётся законам реальности. Стены тихо шепчут, а воздух тяжёлый, как в густой мгле. И всё это не похоже на обычный сон. Это – реальность, но не её.

Её внимание привлекает что-то странное: на коже. Символы. Она не может их разобрать, словно это древние руны, тянущиеся по всему телу. Руки её – полотно, на котором написана чуждая история. Она пытается стереть их, но, как только её кожа соприкасается с тканью, она слышит крик. И этот крик не её. Он звучит так, словно кто-то внутри неё. И хотя Даница понимает, что должна быть сама собой, она не может услышать свой голос. Он отзывается эхом в её груди.

– Не может быть, – всплыла и тут же утонула, как тонут листья в мутной воде мысль в голове Даницы. Звуки искажены, но всё настолько близко, что не отпускает. Она прижимает ладонь к груди, пытаясь сосредоточиться.

Даница встаёт с кровати и направляется к зеркалу. Пытается проснуться. Она поворачивает ладони, пересчитывает пальцы, пытаясь поймать хоть какой-то сигнал от своего тела. Зажимает нос и делает глубокий вдох. Но всё кажется зыбким, как если бы её восприятие не принимало эту реальность за истину. Делает всё, как раньше. Те же попытки, те же шаги. Только теперь ничего не работает, сны больше не слушаются её. Она находит нож и ведёт им по коже. Боль настоящая – острая, чужая. Но рана пуста: ни капли крови. Даница вжимает лезвие глубже. Рука срывается и нож падает… беззвучно.

Она смотрит на руку – и не узнаёт её. Не кожа, а маска. Не плоть, а пустота под ней. Рана зияет, но в ней – не кровь, а тишина. Резкая, звенящая, как перед криком. Нож валяется у ног, немой, как и всё вокруг.

Даница хохочет. Или это не она? Голос выходит чужим, сиплым, как будто кто-то прокашливается внутри неё. Она хватает себя за лицо, проводит пальцами по губам, по векам, как будто проверяет, не снятся ли они тоже.

– Где я? – шепчет она. Но рот шевелится без звука. Шёпот, как у марионетки. Она трясёт головой, снова и снова, пока не начинает казаться, что внутри черепа – не мозг, а гулкое эхо.

Рывок – и всё замирает. Как будто мир задышал сквозь неё. Тело застыло, но взгляд – нет. Он ускользнул, выскользнул, и теперь смотрит на неё сбоку, из угла комнаты, как смотрят на куклу, оставленную после игры.

Она стоит посреди комнаты, чужая, неловкая, как будто впервые на ногах. Движется – но не она. Голову склоняет – но не по своей воле. Каждое движение выглядит отрепетированным, как у актрисы.

Даница хочет закричать – но крик звучит в воздухе, а не в горле. Где-то рядом. Где-то внутри.

В теле – не она. И вне тела – тоже.

Что-то внутри неё вдруг шевелится. Оно тихо, почти незаметно, но нарастает. И как будто из глубины её глаз на неё смотрят чужие чёрные глаза. Они не принадлежат ей. Она чувствует их – неведомое присутствие. Тени на руках становятся глубже, как будто что-то пытается вырваться наружу, но не может.

Она поворачивается, чтобы искать ответ в зеркале, и видит её. В этом отражении – не её собственная тень, а нечто другое, расплывающееся, меняющее форму и лицо, так, как если бы оно было частью её, но всё равно не принадлежащим ей. Она знает: это существо. Это не просто мысль или страх. Это Сущь.

И тогда она понимает: что-то просыпается в ней. Это не просто внутренний страх или боль, а что-то более древнее, скрытое глубже, в самой её сути. Оно не может быть проигнорировано. Это – часть её, скрытая и чуждая.

В тот момент, когда она хочет отступить, осознавая, что не может контролировать то, что происходит, её сознание начинает тонуть в Бездне. Каждый шаг внутрь этой тени поглощает её. Она не выбирает это, но больше не может остановиться. Пытаясь вернуться, Даница ощущает, как пространство растворяется, а её собственное «я» начинает ускользать в пустоту.

С каждым мгновением реальность искажалась, как жидкость, превращая её тело в нечто, что не было её, но при этом оказалось ей знакомым.

Она больше не кричала. Слова распадались, как ткань, а мысли – словно сгнившие корни, не держали в голове ничего, кроме боли. Всё, что она знала – не помогло. Всё, что она делала – не сработало. Режь глубже, кричи громче, дыши – не дыши, всё одно. Она умерла – и не умерла. Проснулась – и не проснулась. Она оставалась здесь, застыв между, беспомощная, опустошённая. А потом, в какой-то миг, когда силы совсем ушли, на коже появился знак. Змея, свернувшаяся вокруг глаза – как будто что-то смотрело на неё изнутри. Она не понимала, откуда он взялся, но знала: теперь её видит и он. И уже не отпустит.

23

Во имя Той, что плакала

Даница просыпается – но будто бы и нет.

Ощущение, будто тело растворилось, как соль в чёрной воде. Никакой опоры, ни поверхности, ни неба. Она подвешена где-то между. Движения не ощущаются – только сама мысль о них. Дыхание вроде бы есть, но не приносит воздуха. Грудная клетка не двигается.

Она хочет открыть глаза – и не может понять, закрыты ли они вообще. Всё вокруг одинаково – серо-чёрное, вязкое. Без света, но не тьма. Без звуков, но с ощущением, что где-то внутри черепа гудит.

– Даница, – звучит голос.

Он не извне. Он не внутри. Он просто есть. Имя вибрирует в позвоночнике, которого нет, в горле, которого она не чувствует. Она знает, что это её имя. Но в этой тишине оно звучит так, будто зовут кого-то другого.

Пока она пытается уловить направление звука, её кожа будто бы вздрагивает. Нет – не кожа. Что-то касается её затылка. Нечто мягкое, как мох или паутина. Она не может определить, откуда это. Нет ветра, нет поверхности. Только прикосновение – короткое, едва различимое, но мерзко-настоящее.

Влажность.

Будто из темноты кто-то дышит ей в спину.

И ещё – запах. Плесень, железо, мёртвый дождь. Откуда-то снизу, если вообще можно сказать, что здесь есть низ.

Она хочет пошевелиться, но каждый импульс – как воск, затвердевающий в венах. Паника приходит не резко, а как медленный прилив.

– Где?.. – пытается выдохнуть. Но даже эхо отказывается её узнавать.

Пространство молчит.

Даница просыпается. Или думает, что просыпается. Во сне ей снилось, что она умерла – и уснула снова.

Теперь – пустота. Не мрак. Не свет. Не холод и не жар. Это нечто, где отсутствует всё, чем можно было бы зацепиться за реальность. Ни пола, ни потолка. Ни запаха. Ни звука. Всё будто бы есть, но нет ни одного доказательства того, что оно существует. И её тело… его как будто бы нет. Оно ощущается только как внутреннее давление, как лёгкий спазм, будто бы внутри неё кто-то медленно сжимает кулак.

Она зовёт себя: «Даница» – и впервые за долгое время имя звучит правильно. Не размыто, не чуждо, не как звук, пробившийся сквозь вату. Оно просто есть. И с этим – приходит не облегчение, а нарастающий ужас. Имя – это якорь. А здесь ничего не держит.

Что-то касается её. Никаких шагов, ни звука, ни движения – только прикосновение, как будто кто-то положил невидимую ладонь на затылок и слегка надавил. Сердце замирает. Дыхания нет – потому что и лёгких, кажется, тоже нет.

– Ты не умерла, – говорит безголосый шёпот. – Ты пришла.

Эта фраза – не звук. Это знание. Оно проникает в неё, как сквозняк в трещину: быстро, неотвратимо, холодно. Внутри тела начинает шевелиться что-то мокрое, змеевидное, будто только сейчас оно заметило, что она проснулась.

Она не может кричать. Нет голоса. Только сжатое горло и едва заметная дрожь в том месте, где должна быть грудь. Её существование – как крик в безвоздушном пространстве. Беззвучный, обречённый, забытый.

И всё же она делает первый шаг.

Почва под ногами не существует – она рождается под её шагами, как рана, стягивающаяся коростой. Пространство, подчиняющееся сильной воле. Зыбкая, шуршащая, словно натянутая плёнка из кожи и пепла. Каждый её шаг отзывается не звуком, а дрожью в челюсти, будто во рту застряла глина. Воздух сухой, как пыль заброшенной часовни, и с привкусом железа, как у крови на губах, когда её пробуют в первый раз.

Мир вокруг сгибается, как если бы смотрела сквозь искажённое стекло – или через чужую зрачковую щель. Горизонт заворачивается внутрь, подмигивает складками, моргает. Там, где должно быть небо, – нечто тёмное и бесформенное, шевелящееся от её тревоги. Бездна отвечает, но не говорит: она дрожит на коже, как ожидание боли, и будто бы смотрит изнутри.

Когда она замечает Обелиск, он уже будто знал, что она его увидит. Он корчится в пространстве, словно выточенный из воспоминаний, которые пытались стереть, но не смогли. Он не стоит – он дрожит на грани исчезновения. И тишина вокруг него не звенит, а пульсирует, как шрам, через который ещё идёт боль.

Смотрит – и вспоминает. Что-то великое, связанное с потерей. Слово, которое невозможно произнести, потому что оно застряло в горле где-то между рыданием и молитвой. И как только взгляд соскальзывает, воспоминание рушится, словно ткань, которую подожгли, – не остаётся ни пепла, ни запаха, только ощущение утраты в грудной клетке, будто сердце съёжилось.

Вся Бездна – не мир, а отражение изнутри, вывернутое наизнанку. И она – не гость, а спусковой крючок. Страх её создаёт. Сомнение деформирует. Каждое движение – это боль, рождающая форму. И всё здесь знает её – но не по имени, а по шрамам.

Мир вокруг неё снова меняется, искажается, как если бы реальность была на грани исчезновения. Обелиск, стоящий в центре, больше не привлекает её взгляд – его полузабытое присутствие теряет свою значимость. Что-то в воздухе стало более плотным, будто бы сам воздух сжался, обвивая её плотным кольцом, готовым сжать, если она сделает хотя бы шаг. Сердце колотится в груди, а внутри всё сжимается, словно в предчувствии чего-то неизбежного.

Тишина, звенящая в ушах, вдруг наполняется новым, едва заметным звуком. Он – как шёпот, как дыхание, еле ощутимое, но с каждым моментом становящееся всё яснее, всё ближе. В нём что-то знакомое, что-то неизбежное. И вот, в этот момент, где пространство словно сдавливает её со всех сторон, она ощущает прикосновение – холодное, влажное. Щекочет кожу, проникает в неё. И тогда, в самый момент, когда страх готов был поглотить её, она слышит вопрос. Но он не приходит как зов. Он приходит как осознание. И ничего не будет прежним.

– Что в тебе осталось от тебя перворождённой, Переродившаяся?

Тревога в её теле становится тяжёлой, как камень. Она чувствует, как её мысли начинают хаотично кружиться, поддаваясь давлению, словно воздух вокруг неё всё сжался, но не давая ей дыхания. Она не может избавиться от ощущения, что что-то присутствует, что-то скрытое, наблюдающее за каждым её движением. Шёпот, едва слышный, как будто изнутри, как что-то, что давно было ей знакомо, но она не могла признать. Страх проникает в неё, едва заметно, поначалу невыразимый, но с каждым мгновением он становился всё сильнее, неотвратимее. Чувство, что она наблюдает за собой со стороны, но не может оторваться от этого взгляда. Она видит себя, не может убежать – и это ужасает.

И вот, как тень, что появляется из её мыслей, она слышит голос. Не внешний, а внутренний, как если бы этот голос был частью её самой. Он не требует объяснений, не настаивает на ответах, но задаёт вопросы, в которых скрыто больше, чем она может понять.

– Где ты была до рождения? – вопрос, который заставляет её задуматься.

– Сколько вечностей ты пережила? – следующий, ещё более неясный. Каждый вопрос проникает в неё, заставляя сердце замереть, а мысли – теряться.

Затем тёмная тень кажется живой, она начинает ползти, невидимая, но ощутимая, и её охватывает ледяное прикосновение. Тело дрожит, но этого недостаточно, чтобы её отвлечь. Взгляд смещается, но он снова находит её. И вот, когда холод сжимает её внутри, она ощущает нечто, что ползёт в неё – не физическое, а ещё более близкое, как будто змея сжала её душу, желая проникнуть в самую суть. Всё вокруг начинает затихать. И в этот момент она слышит слова, не как обещание, а как единственное возможное откровение.

Тот голос, который раньше был только тенью мысли, теперь становится плотным и ясным, как будто сам воздух вокруг наполняется его присутствием. Он не объясняет, не требует ответа, лишь задаёт вопрос снова: «что в тебе осталось от той, кем ты была?» – вопрос не мог быть случаен. Он будто пронзал её насквозь, заставляя сердце замереть, а дыхание остановиться. Она чувствует, как тело напрягается, словно готовое к чему-то – не к борьбе, а к признанию. Этот момент уже был неизбежен, и она знала, что не может его избежать.

И вдруг, само время замедляется, она ощущает что-то влажное и холодное, как скользкий туман, коснувшийся её спины. Мгновение – и оно исчезает. Но чувство, ощущение этого прикосновения не отпускает. Нервы натягиваются, будто натёртая струна, и всё тело сжимается в готовности. Она опускает взгляд, и вот, перед ней появляется тень. Она исчезает. Появляется сбоку. Не хватает воздуха – она начинает понимать, что это не сон, и не иллюзия. В её груди что-то сжимается, её пальцы дрожат, но слишком поздно.

Она делает резкий вдох, но воздух становится тяжёлым, как свинец, и попадает в лёгкие с трудом. Её тело словно теряет связь с реальностью – оно утрачивает чувствительность, каждая клетка сопротивляется, но не может найти силы, чтобы продолжать бороться. Внезапно пространство перед ней искажается, змея появляется – она расплывается, как жидкость, растекаясь по воздуху, перед тем как обрести форму. Зубы – жёлтые, как обломанные когти – проникают в её бок, и боль разрывает её сознание. Она слышит, как ткань кожи рвётся, ощущая мгновенную боль, и тут же появляется холодное, влажное нечто, скользящее внутрь её тела, как змея, живое и чуждое, ползёт вглубь. Это не просто боль – это ощущение, как если бы её внутренности кто-то сжимал, обвивал, проникая в самые глубины её существования.

В её груди возникает резкая острая боль, а дыхание уходит, словно его вырвали вместе с последним вдохом. Она не может дышать – воздух затруднён и вязкий, будто в её лёгких скапливается нечто тягучее. В её теле начинает бурлить чувство полного беспокойства – как если бы внутри её происходило что-то, что невозможно контролировать. Змея ползёт, вонзаясь в каждую её клетку, как ледяная волна, заставляя её чувствовать, как чуждые, холодные потоки разрывают её изнутри. Она ощущает, как нечто ползёт по её венам, скользит по её костям, касаясь её с внутренней стороны. Каждый нерв, каждая ткань кричит, но её тело не может отреагировать – она просто замерла.

Мир вокруг неё становится невыносимо тяжёлым. Всё пульсирует, и кажется, что её собственное тело не вмещает больше этой боли. В её ушах звенит, как после удара по голове, а по всему телу расползается дрожь, которую невозможно остановить. Она не может понять, где заканчивается её кожа и начинается боль. Вонзающиеся зубы всё глубже, и её тело поддаётся. И тогда, с каждым моментом, воздух становится всё более тяжёлым, как будто сам мир поглощает её внутреннюю сущность.

Это ощущение – что кто-то шевелит её внутренности – невыносимо, оно смешивается с холодком, с болью и с другой реальностью. В животе – тупая тяжесть, почти ощущение пустоты. И тогда она ощущает, как из раны на её боку начинает струиться тёплая кровь, запах которой, горький и металлический, проникает в воздух. Смрад крови смешивается с тошнотой, а её собственные пальцы дрожат от неожиданной слабости.

Боль не уходит. Она заполняет её, как нечто тяжёлое, как будто внутри неё растёт чёрная масса, сжимающая каждую клетку её тела, каждый вдох, каждое движение. Тело как бы принимает её, но не может найти места для этой тяжести. В животе – тяжесть, но не физическая, а как если бы она несла внутри нечто непостижимое, что растёт и тянет её вглубь, поглощая её суть. Печать, та, что оставила змея, начинает медленно светиться – глаза её, обвивающие мир, становятся ясными, проникающими, как будто она сама стала частью чего-то огромного и неведомого.

В этот момент, когда воздух кажется густым и тяжёлым, змея молчит. Но молчание кажется живым, как если бы её присутствие теперь не зависело от слов. Теперь она ощущает её сквозь печать, сквозь её кожу, сквозь её кровь, как след, который она не может стереть. Это не просто ощущение, это постоянное наблюдение, которое она не может игнорировать. Она больше не может быть уверенной в своих действиях – каждый её шаг просчитывается, каждый взгляд уже имеет последствия.

На левом плече появляется второй знак – маленькое разбитое зеркало. В его трещинах она видит отражение девочки, плачущей. Но отражение искажено, лицо – не её, но всё же знакомое, как что-то, что она должна помнить, но не может. Девочка в слезах, искажённая, беззвучно кричащая – это её первое существование, её забытое «я». Каждый взгляд на это зеркало вытягивает из неё воспоминания, которых не должно быть, и что-то болезненно трещит внутри. Змея, почувствовшая, что Даница коснулась запретного, начинает бесноваться внутри; каждый её изгиб – это невыносимая боль, как если бы она теряла связь с самой собой. Знак на плече начинает пульсировать, отдавая ту же боль, отражая искажённый лик девочки, её забытое «я», которое не смогло выжить, которое больше не существует. С каждой секундой становится всё труднее дышать, тело Даницы сжимается в агонии, ощущая, как всё вокруг распадается в крики боли. Змея страдает и увековечивает свою боль через неё, разрывая внутренности её памяти.

24

Кладбище мёртвых миров

Есть пределы боли, которые становятся пределами бытия.

Бездна отступает не потому, что прощает – а потому, что ждёт следующего круга.

Перед Даницей – архипелаг: мёртвое пространство, сотканное из обломков. Каменные плиты, ржавые башни, лестницы, идущие в пустоту. Они кажутся чужими, но лишь на первый взгляд. Она не узнала – но узнана.

Это не обломки чьих-то судеб. Это – её. Заброшенные фрагменты тех, кем она была. Части душ, тел, голосов. Память, впечатанная в камень и тьму.

Здесь нет сна и нет смерти. Только странное живое напряжение, будто само время склонилось над этим местом и не решается дышать.

Ветер из щелей пахнет, как перед грозой. Кожа покалывает.

Шёпот звучит вновь. Но он не предупреждает – он констатирует.

– Ты пришла. Ты несёшь то, что другим не вынести, а может, и тебе тоже. Но всё равно идёшь. Зачем?

Змея внутри не говорит, но её молчание давит, как груз.

Что-то ждёт Даницу в этом архипелаге. И оно уже знает, что она идёт.

Она идёт по ломаным плитам, и каждый шаг будто скребёт по дну её памяти. В камнях – вкрапления глаз, следов, искривлённых знаков, которые вспыхивают при взгляде и сразу исчезают.

Они зовут. Или вспоминают её.

На одной из плит – глубокая трещина, из которой поднимается тепло. Внутри – движение. Но не воздуха. Чего-то более древнего. Змея внутри вздрагивает – она чувствует её страх, и вместе с ним – зов.

Змея старается отпрянуть, виться прочь, но внутри тела нет выхода. Она извивается в безмолвной муке, скручиваясь вокруг пустоты, в которую Даница смотрит.

Что-то внизу отвечает взглядом, невидимым, но живым.

И в этот момент становится ясно: это не просто останки.

Это – Врата. Разбитые, забытые, погребённые. Но всё ещё дышащие.

Даница тянет руку к трещине – не по воле, а по зову. Палец касается края камня, и тот пульсирует. Вспышка – короткая, но в ней целая жизнь: чей-то крик, обвал башни, падение сквозь облака, сдавленный вдох перед гибелью. Она отдёргивает руку, но слишком поздно – что-то успело в неё влиться. Или выйти из неё туда.

Шёпот внутри костей замолкает. На миг кажется, что тишина победила. Но это лишь вдох перед криком.

В небе – трещина. Свет, но не божественный, а нутряной, как из глубин тела. Он дышит, мерцает, приближается. И с ним – возвращается вес змеи. Она стала больше. Живее. Словно набралась силы из этого места, которого боялась.

На коже – новый знак. Там, где её рука коснулась камня. Не печать, не символ, а древняя руна, выжженная, как клеймо. Она пульсирует.

С этого момента Путь меняется. Теперь он – не только туда, куда она идёт.

Но и обратно – вглубь себя, в то, что жило здесь задолго до неё.

Она идёт дальше – по расколотому мосту, висящему над ничем. Каменные плиты дрожат под ногами, будто вспоминают, как быть частью целого. Под ней – не пустота, а жидкая тьма, как чернила, в которых тонет время. Временами кажется, что в глубине кто-то шевелится.

Слева – крутится остаток башни. Она не стоит, а медленно вращается в воздухе, как заклятие, утратившее смысл. Изнутри доносится металлический скрежет – будто кто-то продолжает карабкаться вверх по лестнице, которой давно нет.

Даница задерживает взгляд, и в этот момент слышит стон. Но не ушами – кожей. Стон зовёт, умоляет не подходить, и одновременно манит. Это место знает её. Узнало сразу.

Словно по команде – зеркало на плече трескается ещё сильнее. Девочка внутри теперь смотрит прямо на неё. Больше не плачет. Просто смотрит. Лицо почти видно, и Данице страшно, что в нём нет ничего чужого.

Она проходит мимо висящей в воздухе лестницы, у которой осталась только середина. Ступени выщерблены, словно кто-то сдирал с них воспоминания ногтями. Сверху падает пепел. Он не оседает – прилипает к коже, впитывается, и с ним – приходят образы: руки, тянущиеся к свету, который обманул.

Даница застывает. Где-то рядом – дыхание. Оно не принадлежит зверю, духу или человеку. Оно ровное, осмысленное, но без тела. Как будто сама Бездна пробует, жива ли она ещё.

Змея внутри шевелится – медленно, болезненно. Это не страх. Это узнавание.

С небес, которых здесь нет, раздаётся хруст, будто ломаются кости мира. Башня с глухим стоном трескается, и от неё откалывается кусок – падает в чернильную глубину, не долетев до поверхности. Тьма его поглощает без всплеска.

И тогда шёпот говорит вновь – не изнутри, не снаружи, а откуда-то между:

– Всё возвращается. Даже ты.

Даница не отвечает. Она делает шаг вперёд.

Башня стоит в стороне от обломков, как кость, вырванная из тела мёртвого бога. Снаружи она кажется разрушенной, мёртвой – но стоит Данице войти, и мрак внутри встречает её пульсирующим дыханием. Стены дрожат, будто сквозь них проходит что-то живое и терпеливо выжидающее. Лестницы ведут в пустоту, арки повторяются, но каждый раз чуть искажённые, как будто само пространство здесь – копия забытого замысла. Отражения в разбитых зеркалах запаздывают, иногда живут собственной жизнью.

Воздух тяжёл – он пахнет сном, полузабытой тоской. Даница чувствует, как что-то внутри неё шевелится. Змея молчит, но её присутствие становится удушающим. Она знает: эта башня не просто место – это глубина, в которую она не готова смотреть, но должна.

Башня принимала её внутрь, как нечто живое, неохотно, с тягучим молчанием стен. Камень был влажным, словно покрыт потом древнего тела, а воздух дышал, тугим и вязким, будто в нём хранились чьи-то забытые сны. Лестницы ломались в пустоте, отражения в замутнённом стекле не повторяли движения, а предвосхищали их, будто вспоминали то, чего ещё не было.

Даница шагала осторожно, и каждый шаг отзывался дрожью в подреберье, где гнездилась змея. Перед ней раскрывались залы – сцены, выползшие из плоти её памяти. В одном зале девочка – с лицом её, но глазами чужими – отпускала кого-то, чьё лицо размывалось до боли. Она не звала, но взгляд её был криком. Всё в этом зале было обёрнуто жёлтым светом, как в час, когда солнце умирает. Отступление – предательство. И вина вонзалась в грудь, как заноза, чёрная и старая.

Следующий зал был пропитан ладаном и осуждением. Она стояла в круге пепла, простирала руки, защищая кого-то, чьи черты исчезали, как во сне. Но в ответ – насмешки, выкрики, шипение, словно толпа змей. Голос, сухой, как зола:

– Ты не та, кем притворяешься.

Сквозь эту сцену врывались вспышки. Необъяснимо острые, как укол иглы в оголённый нерв: запах перегретой ткани, дотрагивание до ладоней, что внезапно становятся липкими, отражение в стекле, где вместо лица зияет пустота, словно кто-то вырезал его с мясом и шёпот – не мужской, не женский:

– Ты знала. Всегда знала.

Эти сцены не были снами. Они были ранами, вспоротыми вновь. И каждая такая вспышка раздувала змею внутри – она дёргалась, будто глотала уголья. Память делала её плотнее, ближе, тяжелей.

Башня не вела никуда. Она вела внутрь. И чем глубже Даница заходила, тем яростнее били её собственные тени.

Шаг – ещё шаг.

И пол под её ногами отозвался трещиной. Не звуком, а чувством: как будто основа внутри неё провалилась. Камень поддался, но не разрушился – он просто исчез.

Даница не кричала. Воздух стал вязким, как смола, и не отпускал звука. Падение не было телесным – тело оставалось где-то снаружи. Это душа летела вниз, обдираемая ветром воспоминаний, и каждый порыв резал, как стекло.

Зал, куда она упала, был живым. Он не принимал – он знал. Стены, сложенные из плоти и корней, шевелились, как в судороге, будто страдали. Потолок был зеркалом, но мутным, в нём отражалась не она – а то, что в ней. С болью. С ненавистью. С древним Знанием.

Пол под ногами – тёплый, он пульсировал, и каждый удар отзывался эхом в животе. Там, где змея больше не молчала.

Она дёрнулась – будто хотела вырваться наружу, через рёбра.

– Ты чувствуешь. – Голос, ржавый, как металл, прошедший через огонь. – Это твоё нутро. Смотри. Не отводи глаза.

Перед ней – зеркало. Не из стекла, а из тёмной жидкости, в которой ходили тени. Поверхность подрагивала, как кожа. И вдруг – лицо. Её. Без черт. Только обводы.

Из зеркала поднялось тело. Оно было собранным из обрывков плоти, зубов, глаз, ногтей, но не вызывало отвращения. Оно было знакомо. Как видение в жару.

Даница не шевелилась. Всё в этом существе было ей родным: и боль, и страх, и… сила.

– Я была тобой, – сказала она. Или оно. Или змея внутри. – И ты снова станешь мной.

Существо не нападало. Оно ждало. От него исходила такая тишина, что от неё звенело в ушах.

Даница протянула руку. Прикосновение – и волна жара, а потом – погружение в ледяную воду. Мир содрогнулся – и перед глазами вспыхнула сцена, как заплесневелый фотоснимок, вдруг оживший в воздухе.

Перед ней – змея.

Голова без глаз, только гладкий изогнутый череп.

Чешуя – не настоящая, а будто из слепков пальцев, миллионы отпечатков, наложенных друг на друга, как память о прикосновениях, которых не должно было быть. Вместо зубов – гвозди, ржавые, кровоточащие от корней.

Она двинулась – и не по земле, а по воздуху. Ни шипения, ни звука. Только хруст воздуха вокруг.

И она поползла к Данице.

К животу.

Даница хотела закричать, но голос застрял в горле, как камень.

Руки не слушались.

Тело предавало – дыхание сбилось, ноги сжались, а спина выгнулась, как будто кто-то вонзил в неё иглу.

Первый укус был не болью.

Он был вспоминанием.

Кожа на боку треснула не от клыков, а будто сама разошлась, как ткань, не выдержавшая правды.

Змея вползала – медленно, вязко, как будто её тело было из запёкшейся крови.

Каждый миллиметр её скольжения ощущался как стыд, как вина, которой не было названия.

Внутри – горячо. Не больно, но невыносимо.

Она чувствовала, как чешуя змеи касается внутренних органов – как скользит по ребру, как прижимается к кишечнику.

Живот наливается тяжестью, как свинцом.

Что-то внутри хрустит.

И в этот момент – вспышка.

Огромный каменный зал.

Свечи по периметру, тонкие, слепленные из чёрного воска, пылают почти без дыма. Пламя у каждой наклонено в сторону, будто его притягивает центр круга.

Посреди зала – круг. Внутри круга – шесть символов, вырезанных ножом и окрашенных кровью.

Змеиный узел. Глаз, закрытый веком. Осквернённый плод. Лестница без конца. Пустой трон. Рука с шестью пальцами.

Она стоит на коленях.

Голова опущена.

Плечи – обнажены.

На спине – знаки, вырезанные милосердно острым лезвием. Не больно, но будто врезано в кость.

Вокруг – шестеро. Все в тени. В капюшонах. Они говорят слова без звука. Голоса звучат внутри.

И в этот момент – одна из фигур склоняется, держа змею. Но змея – не из плоти. Она из застывшей тьмы, в чешуе, похожей на куски зеркал, показывающих не отражение, а то, что скрыто. Зубы – тонкие, как иглы, из того же материала, что символы в круге. Кажется, они поют. Она не извивается. Она движется с намерением.

Голос с высоты: – Ты знала цену. Теперь ты – сосуд. Теперь ты – дом.

Змею берут за горло. Подносят к животу Даницы.

Кожа не режется – она открывается, как будто, так и должна была.

И змея вползает.

Медленно. Скользко. С холодом, похожим на стыд. С запахом гниющего железа. С треском, как будто ломаются не кости – а воля.

Каждый её миллиметр – как разрыв. Как внутренний поцелуй, полный ненависти.

Живот наливается тяжестью. Он живёт сам по себе. Пульсирует. И на мгновение – шевеление внутри. Как будто нечто ищет место поудобнее.

Даница не может пошевелиться. Но в её глазах – слёзы. Не от боли. От знания. Это уже было. Она уже стояла в этом круге. Может быть, в другом теле. Может быть, в другом времени. Но – была.

И тогда, и сейчас, её тело выбрало не сопротивляться, пустить внутрь.

Она возвращается в своё тело – но ничего не возвращается на место.

Живот всё ещё полон.

Внутренности – чужие.

Змея остановилась.

Она не ушла, ибо некуда.

Просто свернулась клубком.

Даница дышит.

Каждый вдох – как укус изнутри.

Каждый выдох – как признание вины, которую она не может вспомнить.

И ещё – ощущение, что чья-то рука находится в сантиметре от её бока, от того места, куда вползла змея. Не касается, но будто собирается. Войти под рёбра.

Глубже.

Её вывернуло наружу. Башня – позади. Воздух снова пах грозой. На коже – новый след. Знак. Живой.

Небо было светлее. Не день, но и не та тьма, что жила в сердце башни. Ветер прошелестел над камнем – настоящий, сухой, с запахом пыли и соли. Даница сидела, привалившись к обломку стены, её дыхание было тяжёлым, но ровным. Она впервые за долгое время ощущала вес собственного тела, как будто вернулась из глубины, где всё было чужим.

Руки дрожали. Она не чувствовала страха – лишь пустоту, натянутую, как кожа на рёбрах. Ветер коснулся лба – прохладный, почти заботливый. Пульс в висках стихал. На мгновение казалось: можно остаться. Замереть. Собрать себя по кускам. Найти в пепле что-то цельное.

Издалека донёсся звук. Скрежет, словно коготь по кости. Один. Второй.

Она подняла голову.

Камни вдалеке шевельнулись. Нет – не камни. Тени между ними сдвигались, как если бы сами обломки начинали ползти. И воздух – он снова менялся, становился густым. Дышать стало тяжелей. Под ногами задрожала земля.

Даница встала.

Из раскола между плитами начал подниматься туман. Он сочился, как гной из старой раны. Из него вынырнула фигура. Высокая. Сломанная. Без лица – но с пустыми глазами, полными света.

– Ты забрала, – прошептало оно. – Теперь верни.

И мир вновь перевернулся.

Пространство сжалось, как лёгкие перед криком. Всё, что казалось твёрдым – вновь потекло, словно башня и кладбище мёртвых миров были лишь влажными каплями на коже, на теле чего-то большего. Тело сущности перед Даницей дрогнуло, и с каждым её шагом назад оно вытягивалось, словно вспоминая свою форму.

– Верни, – повторило оно. Голос был не как звук, а как давление, проникающее под рёбра.

Земля под ногами задымила, как от жара. С каждой секундой становилось ясно: бежать некуда. Камни плавились, воздух вибрировал, как струна, и казалось – сейчас всё взорвётся изнутри.

В голове – вспышка.

Не память. Обрывок. Осколок.

Горло, сдавленное криком. Чей-то голос: «Не открывай!» Детская рука тянется к двери. Она знает, что за ней зло, но всё равно толкает. И – свет. Яркий. Белый. Бесконечный. Боль.

– Это ты открыла, – сказал голос. – Всегда была ты.

Фигура метнулась вперёд – не стремительно, а как вода, прорывающая плотину. Даница вскрикнула, её тело не слушалось. В груди вспыхнула боль – тот самый след, что остался после башни, теперь ожил, как клеймо. Он пульсировал, будто бы сам вырывался наружу.

И тогда змея заговорила.

Не словами – но дыханием, которое стало её дыханием. Сила, которая не была её, вдруг пробудилась – старая, хищная, холодная. Она не приказывала. Просто была.

Мир вновь замер, как перед разломом.

Тьма разошлась не вспышкой – рывком, как кожа, трескающаяся под натиском внутреннего жара. Всё пространство стало телом. Башня исчезла. Кладбище миров – рассыпалось, будто было лишь вуалью.

Перед ней – пустота. В ней – что-то движущееся. Как змея в воде. Как мысль перед пробуждением.

И голос – теперь ясно различимый, плотный, как кровь: – Ты хотела вспомнить. Ты просила силу. Но не спросила цену.

Внутри Даницы раздался звук – не голос, не мысль, но скрежет, будто что-то древнее протягивает когти из-под её груди. Она почувствовала, как кожа на руке покрывается знаками, которых она не видела, но которые знала. Как имя, которое когда-то было её, но было забыто вместе с лицом. – Смотри, – сказал голос. – Смотри, кем ты была, прежде чем стала такой.

И тогда открылись глаза – не её, а те, что были внутри. Глаза, что видели до рождения. Глаза, что смотрели сквозь Врата. Она увидела сцену, вырезанную из прошлого:

Небо, поглощённое мглой, не оставляло ни одного пробела для света. Всё вокруг было тёмным, как внутри самой души. Она стояла, сжимая что-то в руках – дитя. Лицо было невидимо, скрыто в мраке, но её маленькие пальцы сжимались вокруг её пальца, и она чувствовала тепло, чувствовала, как оно стремится уйти. Пальцы девочки не могли держаться, они исчезали, как капли в песке. Всё было будто в воде, как зыбкое отражение, которое только что растворилось, не оставив следа. Она не понимала, как это произошло. Почему её руки не смогли удержать, почему она не могла просто вернуть её?

Девочка… Она не могла вспомнить, почему она потеряла её. Почему её маленькая фигурка, дрожащая и сжимающая её палец, исчезла в пустоте. Один шаг. Второй. И вот – исчезновение. Она пыталась закричать, но не могла. Оторвать руки было невозможно, но руки уже ничего не держали. Молнией пронзало тишину: её тело было не её, и всё, чего она касалась, превращалось в песок. Нет, даже не в песок. В пепел.

И в этот момент, когда девочка исчезала, как свет, который уходит, но так и не видишь, когда его теряешь, она поняла: она не могла вернуть. Не могла… Почему? Она не знала. Почему это произошло? Почему она не смогла? Всё смешалось: её чувства, её мысли, всё запуталось в едином клубке боли, сжатом в груди, как камень. А вокруг – ничего, пустота. Пустота, которая забрала. Всё забрала. И ей не было чего искать. Ни силы, ни надежды. Лишь вечное размытое чувство того, что что-то важное ушло. Но было ли это? Это не имело значения. Она потеряла. Всё потеряла.

– Ты всё разрушила, думая, что спасаешь. И вот теперь ты в этом пространстве, где нет ни спасения, ни прощения. Ты выбрала – и теперь это твоя цена. Ты знала, что что-то не так, но продолжала идти. Ты искала свою силу, но нашла лишь пустоту.

И что-то внутри неё раскололось. Не её тело, не её сердце. Именно там, в самом центре, в глубине, где теряется всё. Этот голос, что звучал как отголоски пустоты, всё что оставалось от того, что ушло. И в нём было не понять, почему она не спасла, не понять, когда это началось, но она почувствовала: это не ошибка, это было неизбежно.

Она держала пустоту. А девочка ускользала всё дальше и дальше.

Змея внутри извивается, не от боли – от истины. От узнанного.

– Ты не готова, – голос обрывается, как хлыст.

Мир вновь рушится.

И Даница просыпается – где-то между. Полусогнутая. Ветер треплет волосы, на теле – пепел. Башни нет. Кладбища нет.

На коже – свежая метка. Пульсирующая. Ещё не проросшая, но уже живая.

Она знает: змея не спит.

Мир, что окружал её, начал рушиться не внезапно, а предательски медленно – как старое полотно, под которым скрывалось гниющее дерево. Стены, будто дышащие её страхами, покрывались трещинами. Воздух дрожал, словно на границе жара и холода, искажал очертания. Башня, знакомая как собственная боль, дрогнула – и соскользнула в небытие, оставив лишь пепельный след.

То, что казалось реальностью, оказалось маской. Маской, натянутой на лицо без глаз. Каждый шаг, каждая мысль – всего лишь тень, брошенная страхом. Голоса, сперва далёкие, как эхо в заброшенном храме, становились ближе. Они не говорили – они знали. Шептали не слова, а смыслы. И в этих смыслах – только пустота, обёрнутая в вину.

Она не чувствовала под ногами земли. Всё вокруг таяло, как воск с чёрной свечи, оставляя за собой горечь тоски. Вещи теряли формы. Лица – черты. Имена – вес. Только голос внутри сохранял плотность, тяжёлый, как прах.

Что, если всё, к чему она прикасалась, было ложью? Что, если боль, гнев, выборы и страх – были не её, а кем-то вложены через сны? Что, если она лишь кукла, тень на стене, созданная забавы ради, созданная лишь для того, чтобы страдать – и помнить?

Она отвернулась, но зеркало не исчезло. Оно шло за ней, отражая не облик – сущность. Разбитое на осколки, оно показывало множество лиц, и все – её. Все – чужие.

26

Рвущаяся тишина

И Путь, которым она шла, больше не был прямым. Он свивался, изгибался, петлял, как змея, свернувшаяся в клубок. Коридоры вели не куда-то – внутрь. Стены были вылеплены из воспоминаний, из шёпотов, из голосов, которые она не хотела слышать. Здесь время не двигалось, а возвращалось. Здесь не было дверей – только следы.

И каждый поворот вёл туда, где она прятала: обрывки детства, взгляды, которые нельзя было поймать, прикосновения, которые ранили. Всё, что казалось забытым, оказалось ждущим. Ждущим часа, когда вернётся она – и принесёт с собой вину.

В сердце лабиринта – лицо. Без имени, без глаз. Только рот, шепчущий: «Ты знала».

И не было оправданий. Не было выхода. Только шаг вперёд – в темноту, где обитает правда. Не та, что освобождает. А та, что сжигает до костей.

Она думала, что глубже падать уже некуда. Но лабиринт внутри был без дна. И в одной из петель этого Пути, между искажёнными тенями воспоминаний, она увидела его.

Существо стояло в тени, где воздух был густым, как смола. Оно не двигалось. Только голова – наклонена, будто прислушивалось. Рот его был стянут нитями. Тонкими, как волосы, но крепкими, как боль, к которой давно привыкли. Нити входили в плоть и будто уходили вглубь, под кожу, в горло, в душу. Существо дрожало, как будто в нём рождалось что-то, что не должно было существовать.

Оно подняло голову. И мир вокруг сжался, как лёгкие на последнем выдохе. Глаз не было. Только впадины, из которых лилась не кровь – нечто более тяжёлое. Оно сделало шаг. Потом второй. Рот дёрнулся, нити натянулись.

И оно начало рвать их.

Первые звуки не были голосом. Это был хруст, звук рвущегося внутри. Потом пришёл вой – не ушами, а костями он был слышен. Вой, пробравшийся в затылок и прижжённый там, где череп не помнит боли, но всё равно пульсирует ею. Голова разрывалась.

Существо выкрикнуло её имя.

Но это не было зовом – это было приговором. Имя эхом прокатилось по её телу, как гвоздь по стеклу. Оно знало её. Знало настолько, насколько она боялась быть узнанной. Оно вырвало из себя ещё крик. И крик стал образом – её лицо, её руки, её взгляд… в будущем. Один из вариантов которого она не могла вынести. Там она предаёт. Там она убивает. Там она обманывает. Там она становится тенью того, кого ненавидела. И вновь – имя. И вновь – образ.

Она закричала, но это был не звук – это была безысходность.

Она хотела проснуться.

Но тело не двигалось. Руки были чужими, кожа – глухой. Она провела острыми ногтями по запястью. Ничего. Ни боли, ни крови. Лишь тусклая память, что когда-то боль означала жизнь.

И тогда она почувствовала – не касание, нет. Что-то держало ладонь в сантиметре от её бока, куда вползла змея. И хотелось верить, что это просто холод. Но внутри – знание: оно хочет внутрь.

Существо шагнуло ближе. Она бросилась прочь – и не поняла, двигается ли. Оно было повсюду, в ней, рядом, позади. Его рот уже не был зашит – он был открыт. И каждый его крик прожигал её разум, оставляя язвы, что не кровоточат, но вспоминаются.

Она упала. Или сдалась. Или и то, и то. Голова пульсировала так, будто череп разошёлся по швам. Она закрыла глаза – и тьма не пришла. Боль не ушла. Существо не исчезло.

Оно было внутри.

Пульс в её висках теперь бил в такт шагам, которых не слышно. А на коже – что-то появилось. Метка? Трещина? Или просто след руки, что не коснулась, но вошла.

И тогда она поняла: теперь даже проснуться – не выход.

Она не помнила, как очутилась на коленях. Мир колебался, как плёнка, исписанная чужими записями. Буквы на стенах дрожали, как будто боялись её взгляда. Существо больше не кричало – теперь оно дышало в унисон с ней. Каждый её вдох – был его вдохом. Оно сидело в ней, как старое воспоминание, которое невозможно вырезать.

Тело медленно отзывалось на команды, но не слушалось. Как будто что-то другое управляло ею, примеряя её лицо. И она поняла: её больше никто не ищет. Потому что та, кем она была, ушла туда, где имена забываются.

В груди росла пустота. Не та, что зовёт к свободе. А та, что остаётся после: выжженное место, где когда-то было что-то важное. Там больше не было веры. Ни в выход, ни в себя. Там остался только голос существа – теперь тихий, еле слышный. Он не кричал. Он шептал. Слова она не понимала, но смысл знала точно: «Ты уже не ты.»

И когда она наконец поднялась – впервые без воли, только по инерции – за её спиной оставалась не тень, а вторая фигура. С тем же телом. С тем же лицом. С ртом, зашитым волосами.

С каждым её шагом, существо следовало за ней.

Неотделимое. Неизгнанное. Необъяснённое.

И боль в боку… она уже не была болью. Она была присутствием.

Так Даница пошла дальше – не одна.

Теперь её Путь вёл глубже.

Куда – не знал никто.

Даже она.

27

Подвал

Девочка спускается по ступеням, которые скрипят так, будто плачут. Под подошвами – пыль и осыпавшаяся штукатурка, воздух густой и тяжёлый, как если бы им уже кто-то дышал – слишком долго, слишком судорожно. В руке – старая заколка в форме мотылька, теперь сломанная. Она уронила её утром, когда убегала. Тогда она ещё верила, что её можно вернуть, что мотылёк просто спрятался.

Свет с верхней площадки уже не достаёт до неё, а лампочка в подвале мертва. Перед ней – только чёрная пасть и лестница, ведущая в живот дома. Позади – голос.

Мужской. Хриплый. Он не говорит слов – он будто зовёт внутри головы. Тело девочки оборачивается, прежде чем она успевает сказать «нет». Там – силуэт. Он слишком высокий, он не должен быть там, он всегда появляется, когда она одна. Он просто стоит обычно, но теперь – приближается. Каждый шаг – как будто тянет за ниточки в её спине.

Она делает шаг вниз. Потом второй. Слышит дыхание. Не своё. Кто-то скребётся по полу.

Внезапно – рывок. Вспышка, звук рвущейся ткани, и что-то пробегает в темноте. Девочка замирает. Она больше не хочет мотылька. Она хочет, чтобы её забрали. Но никто не идёт. И не придёт.

В темноте – шорох. И лай. Низкий, хриплый, искажённый. Собака. Она слышала её раньше – но не здесь. Тогда она сидела за забором. Тогда была цепь.

Теперь цепи нет.

Тело Даницы оказывается в подвале, как будто оно всегда там было. Пространство давит, потолок будто ближе, чем должен быть, воздух – вязкий. Пахнет мокрой землёй и железом. Тело не слушается сразу – будто ей пришлось долго возвращаться в него. Ноги дрожат. Из тьмы доносится ярость.

Она видит собаку.

То, что когда-то ею было. Сейчас – больше шрамов, чем шкуры. Её глаза – белые, слепые, но зверь знает, где она. Он чует страх. Он сам – комок страха, связанный в узел и брошенный в тело, пленница плоти и подвала.

Цепь тянется к шее, но её длина слишком велика. Собака дёргается, бешено, судорожно, раздирая землю. Она уже не лает. Она скулит – от боли, страха и бешенства, которое больше, чем она сама управляет плотью.

Даница делает шаг вперёд. Не потому что хочет – а потому что должна.

Собака замирает.

В эту секунду можно было бы поверить, что всё не зря. Что в ней ещё осталось что-то человеческое. Что страх можно унять. Что тьма когда-нибудь перестанет быть такой полной.

Она тянется к ней – медленно. Тело не дышит. Рука чуть дрожит.

И в этот миг собака бросается.

Рывок – как удар. Зубы впиваются в плоть, сминают её. Боль ослепляет. Она успевает подставить руку, и та ломается под натиском. Пульсируют струи крови. Всё – слишком быстро, но она помнит всё.

В глухом крике она отбрасывает собаку. Та врезается в стену. Скулит. Оскал. Снова бросок. Она бьёт её – сильнее. Кулак ломает кость, трескается сам, кровь – на стене. Собака падает. Хрипит.

Даница опускается к ней. Видит, как та трясётся в слепоте от боли. Жива. Страдает.

Она не может оставить её так.

Последний удар. Потом тишина.

Она остаётся одна – и всё ещё не может дышать.

Собака мертва.

Но подвал не становится тише.

Он будто сжался – стены ближе, воздух тяжелее, будто каждый вдох Даницы разжигает что-то в темноте. Она идёт дальше, сквозь полумрак, наполненный гулом. Не внешним – внутренним, как будто все звуки подвала давно просочились в кровь и теперь стучат изнутри.

Там, в углу, девочка.

Сгорбленная, почти незаметная. Плечи дрожат, руки заламывают себе запястья, ногти впиваются в пол. Она не плачет – слёз нет. Только беззвучное покачивание, будто она укачивает саму себя.

В этом теле нет надежды.

Только отчаянная попытка исчезнуть. Раствориться.

Она царапает и вжимается в стену так, как будто хочет в неё вползти.

Как будто стена – единственное, что ещё может её принять.

– Я знаю тебя, – шепчет Даница, не своим голосом, не ртом, – я помню…

Девочка не отвечает. Даже не смотрит.

Из-за спины – движение. Силуэт.

Всё тот же. Тот, кто не имеет лица, потому что лицо – это каждый, кто подвёл, кто кричал, кого она ждала, кто ушёл.

Он нависает, как угроза, которая не уходит. Не приближается – но и не исчезает.

Его присутствие плотное, липкое. Он тянет не тело – надежду.

Даница разворачивается. Она не боится. В ней всё пылает – от боли, вины, ненависти. Но страха нет.

– Ты – не бог. Не палач. Не страх. Ты – пустота, что жила во мне. Ты не снаружи. Ты внутри.

Она делает шаг вперёд. И ещё.

Силуэт отступает. Становится туманом. Потом – дымом. Потом – нет ничего.

В углу остаётся только девочка.

Она перестала царапать стену. Но не обернулась.

Даница опускается. Осторожно. Не приближаясь резко.

– Я пришла за тобой, – говорит она. – Я не оставлю. Даже если ты уже не веришь.

Маленькое тело поднимает голову. Медленно. Лицо – испачкано, под глазами – синяки, на губах – засохшая кровь. Она не спрашивает «ты кто». Она знает.

Она смотрит на Даницу так, как никто больше не смотрел.

Словно видит единственное живое, что осталось.

Даница протягивает руки.

Девочка бросается в объятия. С такой силой, что в груди будто хрустит.

И Даница сжимает её. Крепко.

Даница выносит её на руках из подвала. Но не по ступеням – по свету.

Он льётся откуда-то сверху, слепя, как полдень в пустыне. Он выжигает воспоминания, оставляя только ощущения.

Свет делает кожу прозрачной, видны вены, пульсации. Он – как правда, от которой нельзя отвернуться.

Маленькое тело в руках Даницы постепенно становится легче.

Словно растворяется.

В руках – тепло. Потом – пустота.

Голос звучит не в голове – в груди.

Он скользит, как шёпот внутри костей.

– Ты спасла себя сама. Никто не пришёл. И никто не придёт. Ты была одна тогда – Одна пройдёшь и дальше. Привыкай.»

И свет исчезает.

И снова – темнота.

И Даница просыпается.

Одна.

Но иначе.

28

Где свет умирает

Она пришла в себя в тишине, настолько вязкой, что каждый вдох казался осквернением. Пространство вокруг было не темницей и не залом. Это был храм – не для богов, но для боли.

Своды терялись в чёрной вышине. Камень под ногами дышал холодом, будто под ним что-то медленно, методично вздыхало. Ни окон, ни дверей. Лишь свет, беспричинный, безисточниковый, заливавший всё ровным, мертвенным светом, как во сне, из которого не проснуться.

Даница стояла в центре зала. Или ей казалось, что стоит – тело не слушалось. Оно было тяжёлым, чужим, и внутри него что-то жило. Не снаружи – под кожей, ближе к позвоночнику, в тёплой мякоти живота, в межрёберной пустоте.

Она не чувствовала угрозы. Но и покоя тоже. Лишь напряжённое ожидание – как у обвиняемой, которой ещё не объявили, что с ней сделают.

Сначала она подумала, что это её дыхание – резкий сдавленный звук, то вздымающийся, то стихающий. Но вскоре стало ясно – это не она. Кто-то где-то звал. Кто-то кричал.

Только не имя. Никто не звал «Даница». Это был другой зов. Безличный, беспомощный – голос, который не знал, кого он зовёт, но надеялся, что кто-то услышит.

Даница замерла. Не от жалости. Не от страха. А от раздражения.

Крик был мерзким. Он пронзал её, как гвоздь, на который нечаянно опёрлась. Он цеплялся за неё – как ржавый крюк, как брошенный за спину голос того, кто слабеет и требует, чтобы его спасли. Как паразит, вонзающийся в слух и память.

– Заткнись… – выдохнула она. Едва слышно. Её собственный голос отозвался эхом, как будто храм радовался, что она начала говорить.

Она пошла прочь. Никуда, потому что направлений не было. Но с каждым шагом голос становился громче. Не потому, что она приближалась, а потому что внутри неё что-то откликалось.

Сначала она чувствовала это как шевеление – тёплое, змеевидное. Потом – как давящий комок под грудной клеткой. Как если бы что-то тяжёлое – не мысль, не чувство, а тело – свернулось у неё под рёбрами.

Она остановилась. Крик затих. Но внутри – не затихло. Оно начало двигаться.

Внезапно воздух в храме сгустился, как перед грозой, и каждый вдох стал пыткой – кислород будто сопротивлялся, царапал лёгкие, вползал внутрь не как спасение, а как яд.

Даница чуть качнулась. Не от слабости – оттого, что под ногами исчезла точка опоры. Пространство дрогнуло.

Словно кто-то вложил ей под кожу железо и тянул вверх, вперёд, через плоть, не оставляя ни ран, ни следов.

Она рухнула на колени.

Взгляд был прикован к себе самой – к телу, которое больше не принадлежало ей. Живот будто налился свинцом. Кожа натянулась, покрылась испариной, под ней что-то двигалось – не просто извивалось, а искало путь.

Она вскрикнула – не в голос, а про себя. Горло не подчинялось. Паника закричала в голове, как дикий ветер, но рот оставался заперт. Как и всё в этом месте.

Кожа под рёбрами вспухла, будто что-то изнутри проталкивало себя наружу – и на миг показалось, что она лопнет, как переспелый плод.

А потом – вспышка. Видение.

Мрак. Глина и сажа. Запах влажной земли и страха. Девочка – совсем крошечная – пробирается сквозь узкий проём. Губы дрожат, пальцы судорожно сжимают тряпичную куклу. Она не зовёт – знает, что звать бесполезно. Внизу, в подвале, что-то есть. Что-то, что она потеряла и забыла, что-то очень важное. Старая заколка – с мотыльком, который оторвался и лежит рядом. Оторванный. Забытый. Как символ того, что кто-то ушёл навсегда – или остался в памяти. Символ вины.

Девочка спускается в темноту. И тьма встречает её. Вглубь, всё глубже, туда, где воздух мёртв и живёт только шум – как дыхание, но не человеческое.

Она делает ещё шаг.

И тогда – голос. Мужской.

– Ты здесь?

Слова мягкие. Но в них – гниль. Девочка замирает, не в силах убежать. Тело хочет – ноги не могут.

Тьма движется. Из неё рождается силуэт. Не человек. Не зверь. Не отец. Всё сразу. Образ, в котором нет лица, но есть намерение.

Она отступает – и сталкивается с другой тьмой. Она сжимает куколку. Она кричит – не звуком, а взглядом. Молча. Оцепенев. Замерев – как Даница.

Снова – настоящее.

В храме – нет подвала. Но есть воспоминание. Оно течёт сквозь мышцы, вливается в позвоночник. Изнутри змея шевелится – не змей, не червь, не память. Символ. Воля.

Даница согнулась. Боль была дикая, чуждая, слишком телесная. Живот вздулся, как от внутреннего гниения.

Что-то зашевелилось между органами – хищное, скользкое, длинное. Оно двигалось вверх, к сердцу. Даница почувствовала, как его холодная спина царапает печень, обвивает желудок, изгибается между рёбрами, как будто храм – не вокруг неё, а внутри.

Именно тогда голос – не внешний, а внутренний – сказал:

– Ты вышла. Ты выжила. Никто не спасал тебя. Никто и не должен был. Ты всегда была одна. Ты и есть тот, кто должен был прийти.

И в тот миг – снова свет.

Но не слепящий. Он был как осознание. Не облегчение, а ясность.

Она не победила. Она не очистилась. Она просто стала той, кто может идти дальше.

Даница опустилась на колени, позволив себе на миг почувствовать тяжесть всего пережитого. Но перед глазами не было покоя – свет внутри постепенно сменялся дымкой, и вместо стены появлялась высокая дверь из древнего дерева, изъеденная временем и покрытая резьбой, словно она хранила в себе память всех тех, кто когда-либо ступал на этот Путь.

Руки сами потянулись к ручке – холодной, будто выкованной из железа из другого мира. Секунда – и дверь с тихим скрипом отворилась, выпуская прохладный воздух, пахнущий мокрой землёй и мхом.

Она шагнула наружу.

Мир, что встретил её, казался одновременно знакомым и чужим. Небо – тяжёлое, затянутое серыми облаками, словно готовилось вылить на землю все свои слёзы. Ветер свистел, перемешивая запахи дождя и древних камней.

Перед ней раскинулся ландшафт, напоминающий заброшенный сад. Сломанные колонны, полуразрушенные статуи – они словно сторожили тайну, что ждала её впереди.

Но главное – тишина. Такая, что давила на грудь, как чёрное одеяло.

Шаг за шагом Даница двигалась вперёд, каждое движение отдавалось в теле пульсирующей тяжестью, словно в ней всё ещё скользила та самая змея, что оставила свой холодный след на коже и душе.

И вдруг – пронзительный крик. Не человеческий, не животный, а порыв боли и отчаяния, что разорвал воздух и заставил сердце дрожать.

Даница остановилась. Крик был близко, но исходил из ниоткуда. Она попыталась заглушить его в себе, но он упорно врезался в сознание, вызывая раздражение и желание отмахнуться, уйти прочь, забыть.

Шаг назад. Шаг вперёд. Крик снова – теперь чуть тише, но с таким же надрывом.

Она поняла: это чужой кошмар. Чужой призыв о помощи. Но её душа уже научилась игнорировать такие звуки. Игнорировать боль, которая не её.

Проходя мимо теней и камней, она старалась не слышать. Она должна была найти то, что ждало её на Пути.

Вскоре перед ней появился алтарь, простой, но строгий, украшенный символами, которые невозможно было прочитать, но которые резонировали с чем-то глубоко внутри.

Она коснулась холодного камня ладонью – и тело снова зашаталось, напоминая, что ритуал, который она проходит, не окончен. Ключ к дальнейшему Пути был у неё под кожей, в глубине, где свет и тьма сплелись в бесконечном танце.

Ладонь Даницы прильнула к камню, и внезапно из глубины алтаря повалил тонкий дым, словно духи прошлого шептали ей на ухо забытые слова. Туман медленно клубился, заполняя пространство, и за ним начали появляться силуэты – неясные, смутные, как призраки в полумраке.

Она почувствовала, как внутри что-то сжимается – будто холодная рука сжала сердце. И тени несли не покой, а тревогу, не надежду, а сомнение.

В этот момент время словно растянулось. Прошлое и настоящее слились в одно, а вокруг царила странная вибрация – как эхо, отдающееся в самом теле.

Даница услышала снова тот самый крик – теперь он стал громче, сливаясь с шумом ветра и скрипом камня.

Она сделала шаг назад, но тени окружили её, будто стена из безликих лиц, чьи глаза светились холодным светом. Никто из них не говорил, но всё молчание кричало о боли и предательстве.

И тогда, в самом центре этого мрака, она увидела свет – неяркий, но устойчивый, как искра в ночи.

Этот свет стал притягивать её, манить, обещая ответы и новую надежду.

Даница шагнула навстречу ему, ощущая, как страх медленно отступает, уступая место решимости.

Но за спиной остались голоса, шёпоты и холодные руки теней – напоминание, что Путь ещё долог, и она не может позволить себе слабость.

Даница шагнула вперёд, и холод тёмных теней словно отступил, уступая место неясному теплу, исходящему от света. Это тепло не согревало, скорее, оно пронизывало насквозь, обнажая всё до самых глубоких ран – ран души, скрытых под слоями забвения и лжи.

Свет начинал приобретать очертания – словно крохотный огонёк, за которым скрывалась сущность, которую Даница не могла понять, но чувствовала каждой клеткой тела.

Её взгляд зацепился за нечто неподвижное, но живое, тонкое, как дыхание ветра – странный узор на полу, похожий на древний символ, вырезанный в камне. Этот символ казался ключом, но ключом не от замка, а от самой себя.

Именно тогда голоса снова наполнили пространство – теперь не жалобные, а почти насмешливые, словно кто-то наблюдал за её борьбой и подзуживал сдаться.

Даница стиснула зубы, но внутри всё дрожало. Каждое слово, каждое шептание было вызовом. Она чувствовала, что, если отступит, эти голоса станут громче и страшнее.

Внезапно тьма вокруг начала двигаться, принимая форму того самого мужского силуэта, который преследовал её в подвале. Он приблизился, но теперь казался не просто угрозой – скорее воплощением всех её страхов и предательств.

Она опустила руку и коснулась символа на полу – и в этот миг свет взорвался внутри неё, заполняя каждый уголок сознания.

Тьма рассеялась, голос замер, и Даница почувствовала, что, несмотря на ужас, именно сейчас она делает первый осознанный шаг на своём Пути – шаг, который никто не сможет отменить.

После взрыва света вокруг Даницы наступила странная пустота – как будто все звуки и образы утихли, уступив место глухому, вибрирующему молчанию. Это молчание было не успокаивающим – оно давило, сжимало грудь и распирало виски.

Она осталась одна в этой пустоте, окружённая лишь собственным дыханием и тяжёлым ощущением ожидания. Казалось, воздух здесь густой и вязкий, будто сама реальность замедлилась, чтобы наблюдать за её внутренней борьбой.

Внезапно, сквозь глухое молчание пронзительно раздался приглушённый крик – крик, который одновременно был далеко и внутри неё самой. Этот крик не просил спасения, он скорее выражал беспомощность, безысходность и отчаяние. Даница почувствовала, как раздражение и усталость наполняют её – зачем этот чужой крик, который мешает, который невозможно заглушить?

Она повернулась, чтобы уйти, но каждый шаг давался с трудом. Крик усиливался, его стало слышно, как будто прямо за спиной, но, оглянувшись, Даница не увидела ничего – только пустоту, чёрную и холодную, словно тень без формы.

Именно в этот момент в её сознании возникло жгучее осознание: этот крик – не просто звук. Это часть обряда, символ испытания, который она должна пройти, чтобы открыть следующий этап своего Пути.

Отказаться от этого было невозможно. Уходить означало потерять всё, что она пыталась найти.

Собрав последние силы, Даница сделала шаг вперёд. Пустота вокруг будто раскололась, и перед ней открылся коридор из мерцающего света и теней.

Она знала: Путь не будет лёгким. Его начало – шёпот чужого страха, её собственная усталость и сопротивление.

И всё же, шагнув в этот коридор, Даница почувствовала, что теперь она действительно одна – и только сама может пройти этот Путь.

Даница ощущала, как в ней сталкиваются две непримиримые силы – одна жаждет разорвать всё на части, поглотить, стереть и уничтожить; другая цепляется за тонкую нить контроля, пытаясь сохранить хотя бы тень себя. Её тело было как натянутая струна, готовая рвануть, а разум отчаянно пытался удержать баланс между хаосом и разумом.

Внутренний конфликт с каждым мгновением становился острее – что останется от неё, если разрушение возьмёт верх? Если сила, что дремлет глубоко внутри, превзойдёт всё?

Сквозь кожу пробивалась татуировка – изгибался дракон, словно живой и пульсирующий, отражая этот разрыв и борьбу.

Она знала – Путь, что ждёт её дальше, будет единым с этой борьбой. И, чувствуя в себе этот раскол, Даница сделала шаг во тьму.

29

Череп трещит и швы пульсируют

Тяжесть головы давила на неё, как если бы внутри черепа медленно разжимали и сжимали стальной обруч, острые иглы впивались в мозг, словно крохотные лезвия пытались прорезать путь наружу. Внутри всё пульсировало и раскалывалось, каждая мысль рвалась на части, и в этом расколе мерещились тени прошлого, которые Даница не могла вспомнить – лишь ощущала их холод и пустоту.

Это была не просто боль – это было словно шорох забытых голосов, зыбкое эхо тех событий, что лежали за пределами её памяти, но оставили глубокие раны в её сущности. Как будто где-то там, далеко, чей-то череп был раздавлен, и его трещины прорезали ткань её сознания, оставляя кровавые следы в настоящем.

Разум пытался бороться, цеплялся за свет и порядок, но всё чаще тьма затмевала её, отбрасывая на край Бездны. Ярость вспыхивала без причины – слепая, необузданная, она жгла изнутри, и тело отвечало – в нём росла неудержимая сила, похожая на бурю, которую нельзя остановить.

Она чувствовала, как эта ярость пытается вырваться наружу, разрывая каждую клетку, но её разум держался, словно натянутый канат, на котором висит её личность. Каждый порыв к разрушению казался ей частью некоей тёмной тайны, глубже, чем просто злость или гнев – что-то древнее, неведомое, тянущее её обратно в Бездну.

В этом хаосе вдруг появлялась зыбкая надежда – ощущение, что где-то внутри неё ещё есть искра, которая может спасти, удержать от полного поглощения. Но надежда была хрупкой, и боль с каждой минутой становилась всё сильнее, будто череп вот-вот лопнет, выпуская наружу невыносимый крик Забвения.

Она пыталась бороться, но тело всё меньше слушалось – оно было словно куклой на нитях этой ярости. Борьба за контроль становилась безнадёжной, и она понимала – Путь, по которому идёт, это не просто дорога к разрушению, а путешествие в самое тёмное ядро себя, туда, где спрятаны все страхи и потери.

Там не было места ни для жалости, ни для спасения. Там была только тьма и холод, в которых она должна была найти себя или исчезнуть навсегда.

Ярость в ней росла, как буря, поднимающаяся с Бездны, в которую она всё глубже погружалась. Голова раскалывалась не просто от боли – это была вечная тьма, что сжимала её мозг, словно зверь, что вцепился в сердце и не хочет отпускать. Каждый приступ – как удар молота по хрустальному черепу, каждый резкий порыв заставлял её тело содрогаться, слепо бросаться в поисках выхода из собственного безумия.

Она пыталась удержать в себе хотя бы малую искру разума, цеплялась за обрывки сознания, но в итоге её накрывал водоворот, затягивающий глубже и глубже в Бездну. Она – пламя и лёд, безжалостная и уязвимая, разрушительница и жертва. Её сила была проклятием – невозможно было сдержать её, но и отпустить значило умереть.

Даница осознавала, что это не просто потеря контроля. Это не была обычная ярость или злость. Это было как проникновение в самую суть сущности, где сокрыта древняя, первозданная тьма. Там, внутри, звучала пустота – холодная, безжалостная, и Бездна притягивала её, как магнит.

И всё же внутри что-то сопротивлялось. Тонкий голос, едва слышный, сквозь грохот боли и хаоса, говорил ей о том, что это ещё не конец. Что даже если её тело и разум рушатся, она может выстоять, найти Путь и смысл среди разрушений. Но Путь этот – одиночество, тяжёлое и неизбежное.

Тело Даницы подчинялось безумной силе, а разум сражался, словно последний бастион перед надвигающимся штормом. В этот момент на её бедре заиграла пульсирующая татуировка – дракон, чьё тело словно жило своей собственной жизнью, переплетаясь с её судьбой.

Дракон – это крик тишины, забытый страж на границе мира и хаоса. Его чешуя – как обрывки снов и забытых надежд, его пламя – не сжигает, а высекает Путь сквозь мрак. Он – не просто сила, он – пробуждение. В этом огне Даница найдёт не конец, а начало: тьму, что рождает свет, и хаос, что куёт порядок. Судьба – не цепь, а пламя, и только ей решать, разгореться ли ярче или сгореть в тлеющих углях, вознестись ли на нём или разбиться.

Головная боль достигала апогея – острая, режущая, непереносимая. Её сознание почти не удерживало себя на краю Бездны, но в этот миг Даница поняла одну горькую Истину: никто не спасёт её, кроме неё самой. Никто не может пройти этот Путь вместо неё.

Она должна принять это одиночество, эту тяжесть и боль – и только тогда станет возможным двигаться дальше.

30

Иллюзия Забвения

Тусклый свет сумерек опустился на лес, словно тяжёлое одеяло, душа которого пропитана горькой тоской. Ветви деревьев скрипят в безветрии, словно шёпот заброшенных воспоминаний, а влажная земля источает холодную влагу, что стынет в сердце. Луна, одинокая и бесприютная, бледно сияет сквозь прозрачный покров тумана, отражаясь в мутной глади озера – зеркале, что будто хранит в себе все потерянные надежды мира.

Даница думала, что это – её конец. Но природа этого затишья была иной, глубже и темнее, нежели смерть, которую она искала: это было тихое затухание – уход в себя, в темноту, где боль становится лишь тенью, а разум отступает в царство Забвения. Руки, покрытые мелкими порезами и пятнами крови, скребли землю, медленно и методично, как будто вырывали путь в глубины собственной души. Каждая горсть сырой, холодной земли казалась грузом её усталой судьбы, которую она не могла больше нести. Она создавала себе кровать из мрака, мягкую, как холодное объятие Бездны, где можно наконец перестать бороться.

Внутри, словно затянувшаяся осенняя ночь, покоилась тоска – тяжёлая, но прозрачная, как слеза, застывшая на ветру. Она не гремела гневом, но заполняла собой каждую клетку, словно густой мёд, что медленно стекает и усыпляет разум. Это было не освобождение, а капитуляция – тихая, безмолвная и полная холодного принятия. В этот момент Даница была не больше, чем тенью самой себя, растворённой в мраке и Бездне.

Даница медленно ложится в вырытую собственными руками могилу. Земля под ней – холодная, но принимает её, прижимая мягко, как последние объятия. Ветер, шурша листьями, словно шепчет прощальные слова, а луна, висевшая на безмятежном небе, отражается в тёмной глади озера рядом с ней. Всё вокруг кажется приглушённым и замершим – природа застыла в ожидании.

В её пальцах холодный металл, знакомый и безжалостный. Руки едва дрожат, словно борются сами с собой. Тишина вокруг давит, сжимая грудь. Медленно, словно во сне, нож скользит по горлу – и мир взрывается болью. Кровь хлещет, словно чёрная река, стекающая по коже и пропитывающая землю под ней. Даница начинает захлёбываться собственной кровью – каждая попытка вдоха превращается в адский хрип, тело дрожит и судорожно борется за воздух, но всё тщетно.

Агония становится её новым, жестоким хозяином. Внутри разгорается пожар, сочетающийся с ледяным холодом, парализующим конечности. Тело кричит и зовёт на помощь, но звуков не слышно – лишь болезненный стук сердца и тяжёлое дыхание, всё ближе к тишине. Она чувствует, как сознание начинает покидать её, но даже в этом затуманенном состоянии тело пытается бороться, цепляться за жизнь, которая стремительно ускользает.

Кровь, тёплая и липкая, стекает вниз, превращая могилу в алый ковёр. Даница больше не слышит, не видит – остаётся только тьма, сжимающая грудь и не дающая дышать. Последний вздох – и тишина.

Свет, что льётся отовсюду, не имеет источника. Он молочный, густой, как парное молоко, окутывающее всё вокруг. Воздух пахнет печёной пшеницей, выветрившимся деревом и чем-то ещё – таким родным, что запах проскальзывает в самое сердце, не называясь.

Она стоит босиком на тёплых досках своей комнаты. Дом – старый, будто вырезанный из чьей-то памяти, – дышит спокойствием. Пол скрипит под шагами не от ветхости, а будто подпевая.

Перед ней – поле. Высокие колосья пшеницы качаются на невидимом ветру, шелестя тихо, как шепчет мать сонному ребёнку. Ткань на теле – мягкая, лёгкая, будто сшитая из летнего ветра.

В воздухе плавают крупные белые частицы – как пыль, как свет, как сон – и голубой туман разливается по краям взгляда.

Где-то внутри дома играет музыка. Колыбельная? Вряд ли. Скорее, просто правильный шум. Тот, который всегда был, когда Даница ещё не знала, что такое боль.

Всё здесь говорит: оставайся. Никуда не иди.

Ни страха, ни мыслей, ни тела.

Лишь детские игрушки, забытые на ступеньках – деревянная лошадка, разбитый волчок, тряпичная кукла с вышитыми глазами.

Она не помнит, откуда они, но знает, что это её.

Знает, что всё это – её.

Сначала едва заметно меняется воздух. Он становится слишком ровным, слишком тёплым, словно застоялся. Шелест пшеницы замирает – колосья стоят неподвижно, будто вырезаны из воска.

Музыка в доме сбивается на одном звуке. Как будто пластинка заела. Одно и то же слово, непонятное, но липкое, словно повторяется где-то на границе слуха.

Голубой туман сгущается, становится плотным, влажным. Он сочится из-под дверей, медленно ползёт по полу, подбирается к ногам. В нём что-то двигается, но когда она пытается всмотреться – всё расплывается, словно сама ткань сна защищает от того, что там.

Игрушки на ступеньках меняются. Лошадка треснула, волчок перестал крутиться, у куклы отвалилась одна рука. И глаз – вышитый, аккуратный – теперь косит в сторону.

Что-то дрожит внутри. Не страх. Страх – живой. А это – как звон в ушах перед потерей сознания.

Пшеница начинает шептать. Но теперь это уже не шёпот заботы, а сдавленное: «вспомни».

Тепло на коже становится липким. Словно то, что казалось мягкой тканью, на самом деле мокрое, грязное. Она опускает взгляд – и впервые видит, что её одежда пропитана бурым, густым. Сердце делает два лишних удара.

Пол под ногами будто дышит. Не дерево – гниль, раздутая влага. И в этот момент – колебание в реальности: неосознанное, но всё ещё ощущение – она знает, что это сон.

Знает, потому что за спиной открылась дверь.

Хотя она её не слышала.

А снаружи, среди неподвижных колосьев, кто-то стоит.

Хлопок. Без звука. Как будто мир сам вывернулся наизнанку.

Сон осыпается, как краска с древней иконы.

И – вдох.

Но воздух не входит.

Грудь сжимает. Горло – слипшееся, мокрое. Она захлёбывается.

Открывает глаза – и мгновенно жалеет.

Перед ней – тёмное дерево гроба. Только это не гроб. Это – яма. Мокрая, живая.

Кожа слиплась с тканью. Одеяло – сгнило, прилипло, как вонючий мох.

Под ней – не земля, а тёплая, жирная слизь. Как будто мир переваривал её во сне.

Она не умерла.

Что-то пошло не так. Что-то удержало.

Над ней – звёзды, тусклые, как больные глаза. Вокруг – ни одного звука.

Только её дыхание – судорожное, с хрипом.

Она корчится, поднимается на локтях, захлёбываясь кашлем. Слизь на губах – металлическая. Вкус крови – её крови – возвращается, как старая песня.

Грудина болит. Горло не дышит. Пальцы дрожат.

Она жива.

И это – хуже, чем смерть.

Даница ползёт. Земля под ней шевелится. Или ей кажется? Нет – всё шевелится.

Каждый сантиметр кожи зудит, как будто покрыт плесенью. Она трёт кожу, скребёт её.

И потом – бежит. Полусогнувшись, босая, дрожащая, как вытащенный из утробы младенец.

Она знает, куда. Только туда. Только туда – к озеру.

Она выходит на берег внезапно – как будто лес сам уступил ей путь.

Трава отступает, воздух становится колким.

Перед ней – озеро.

Гладкое, как стекло.

Чёрное, как небо без звёзд.

Холодное, как смерть, которая не приняла её.

Даница не раздевается. Нет смысла.

Одежда облепила её, как саван.

Она делает шаг – и вода кусает щиколотки.

Ещё шаг – и грудь сжимает от холода.

Тело орёт, а она молчит.

Она должна в него войти. Полностью. С головой. Иначе не очиститься.

Сначала – дыхание сбивается.

Зубы стучат. Пальцы сводит.

Она идёт дальше – упрямо, как будто не может иначе.

Каждый шаг – как в вязком снегу, который душит ноги и не держит.

Когда вода доходит до шеи – дыхание предаёт.

Она замирает на миг – последнее тепло уходит из тела.

Потом – наклоняется вперёд, будто сдаётся.

И – уходит под воду.

Медленно.

Вода захлопывает уши.

Сковывает грудь.

Проникает в ноздри, между пальцами, под веки.

Звук исчезает. Осталась только кровь в висках и глухое, глубокое «бум-бум-бум» её сердца.

Как будто кто-то снаружи стучит – но нет, это внутри.

Это живое.

К сожалению.

Грудная клетка пытается разорваться, требуя воздуха.

Лёгкие – как свёрнутые в кулаки листы бумаги: мокрые, измятые, готовые вспыхнуть.

Паника медленно заворачивается кольцом вокруг шеи.

Но она остаётся там. Не всплывает.

Тело дрожит, дёргается – она держится.

И тогда, в этом слепом молчании, в темноте —

начинает драться сама с собой.

Ногтями – по коже.

По шрамам. По следам ножа.

Сдирает грязь, кровь, страх.

Будто хочет выцарапать всё, что в ней осталось.

Очищение – не ритуал.

Это истерика. Это безысходность. Это выбрасывание себя из себя.

И потом…

Покой.

Резкий, как затишье перед криком.

Холод исчезает. Внутри – пустота.

Ни боли, ни мыслей, ни Даницы.

Матка безмолвия.

И в ней – ничего.

Но тело живёт.

И воздух кончается.

Она выныривает с рывком.

На губах – пена.

В груди – огонь.

Она жива.

Всё ещё.

Она падает на колени на холодный песок, руки цепляются за землю, словно за последнюю надежду. Тело дрожит – не от холода, а от надвигающегося шока. Лёгкие жжёт, каждый вдох – будто лезвие скользит по горлу изнутри.

Взгляд рассеянный, словно в ней уже нет Даницы, а лишь эхо её прежней сущности. Пальцы безвольно сводит судорогой, губы синеют, и она понимает – что-то изменилось навсегда, и это знание бьёт током, хотя она пока не чувствует боли.

Вокруг – тихий лес, но воздух кажется колючим, чужим. Трава словно отступает, не желая касаться её. Озеро глядит холодным стеклом, отражая лунный свет и звёздное небо, безжалостное и вечное.

Даница пытается встать, но тело отказывается слушаться. Она осознаёт, что этот берег – не просто граница между прошлым и будущим, а рубеж между жизнью и чем-то неизвестным.

И в этот момент она впервые чувствует, как в глубине души просыпается что-то странное – не страх и не боль, а холодное спокойствие. Не покой смерти, а напряжённое ожидание.

Она опускается на землю, тяжело и без сил, позволяя ночи окутать её холодным плащом. Внутри – пустота, но и крохотная искра, упрямая и непокорная. Это не конец. Это – лишь затишье перед бурей, пауза на грани Бездны. И в этом молчании, среди холодных теней, Даница чувствует, как что-то внутри неё начинает пробуждаться – не свет, а нечто иное, более древнее и жёсткое, что скоро возьмёт её целиком.

31

Обливион

Слова и мысли давно отступили, оставив только дрожащую границу тела. Оно шагало – не зная, куда, но зная зачем. Там, за гранью, должно было быть Знание. То, что даёт покой. То, что сдирает кожу с лжи. То, что обнажает кость. Даница шла, и земля под её ногами отзывалась глухим звоном, будто череп, в котором что-то треснуло – не в первый раз.

Обливион встретил её безмолвием.

Без дыхания ветра. Без шороха жизни. Только тишина, вязкая, как кровь, которой давно нет. Над ней – солнце, выжженное добела, но холодное. Его лучи не касались кожи. Не оставляли теней. Они проникали под кость, туда, где когда-то могла быть душа. А может – где она осталась.

В небе дрожала луна – не спутница, не светоч, не страж. Просто глаз. Наблюдающий, но равнодушный. Он лил на землю чужой свет, мёртвый и пустой, как взгляд охотника после удара.

Даница шла сквозь это пространство.

Руки опущены, дыхание ровное, как у тех, кто уже не ждёт. Она не чувствовала усталости – она была усталостью. Хрупкое тело, обёрнутое в сухую злость. Не ту, что горит, а ту, что точит. Холодную. Молчаливую. Под кожей – дрожь. Не от страха. От боли, у которой не было имени. Как будто череп, тот самый, треснутый, продолжал медленно ломаться изнутри. Не крик, не стон – только давление. Как молот, ударяющий в виски, снова и снова. Эхо боли прошлого, которого она не помнила.

Что-то тянуло её вперёд.

Не зов, не приказ – будто чья-то воля, слишком древняя, чтобы быть человеческой. Её ноги двигались сами, не нуждаясь в разуме. Как если бы тело само знало: остановиться – значит рассыпаться.

Обливион не говорил.

Он смотрел. Он ждал.

Даница чувствовала – она не одна. Но пока тьма лишь наблюдала, позволяла ей быть, позволяла шагать.

И с каждым шагом трещина в её голове становилась всё шире. Что-то просачивалось из неё, как вода из пробитой чаши. Мысли – нет. Ощущения. Отголоски. Пульсирующий жар, как в лихорадке. Скрежет кости по кости. Пустота, шевелящаяся под кожей, как черви под корой.

Она всегда была готова. Всегда начеку.

Но Обливион был не местом, где готовность имела значение.

Здесь с ней говорила только боль.

И боль была древнее слов.

Она идёт долго. Слишком долго, чтобы знать – было ли это минутой или вечностью.

Пепел слипается на веках. Ступни режет остывшая крошка гнили. Воздух – как влажная тряпка, обёрнутая вокруг горла. С каждым вдохом он становится тяжелее, пока не превращается в свинец.

Пещера зияет. Не как вход – как пасть. Камень под ногами скрипит, будто жалуется на её присутствие.

Когда она делает шаг внутрь – потолок «дышит».

Ни эха, ни звука. Только мерзкое капанье сверху.

Цепи.

Она не помнит, как оказалась в них. Лишь одно мгновение – и её руки разведены, кожа горит от натяжения.

Холодное железо врастает в запястья, пульсирует в унисон с сердцем.

Капли падают ей на голову – одна за одной. Каждая капля – как приговор. Они не мокрые. Они живые. Змея начинает нервозно перекатываться между внутренностями, а потом резко утихает.

И тогда он появляется.

Не из тени – из самой стены. Как будто он был здесь всегда.

Высокий. Без черт. Без лица. Без ярости.

– Ты помнишь, как это было? – спокойный, слишком спокойный голос. Словно учитель, рассказывающий ребёнку о чём-то скучном и постыдном.

И она помнит.

Фразы не звучат – они рождаются в её черепе.

Картины прошлого вспыхивают перед ней. Слишком ярко, слишком близко.

Вот она стоит, не способная сказать «нет».

Вот она молчит, потому что стыд сильнее боли.

Вот она отворачивается, чтобы не видеть – но видит всё равно.

Надзиратель не двигается.

Он присутствует.

Он не обвиняет. Он констатирует.

Его слова мягки, как мох на гробовой плите.

– Ты слабая. Тебя ломают – и ты молчишь. Ты выбираешь молчать. Ты выбираешь молча проглатывать. Ты – ошибка. Ты – ничто.

Сначала она хочет взвыть – но в груди нет воздуха.

Потом – закричать, но голос захлёбывается. Остаётся только ярость.

Она рвётся, скребёт запястьями по железу, цепи дрожат, но не поддаются. Мир дрожит. И только надзиратель остаётся недвижим.

Треск.

Внутри черепа. Снова.

Как будто кость лопается.

Пещера гниёт вокруг неё. Стены мокнут. Камень плавится. Мир расползается.

Где-то вдалеке её голос. Не крик. Не вопль. Не слово. А нечто между рыданием и рёвом.

Но в ответ – тишина. Глухая. Давящая. Как земля на дне могилы.

И вдруг он уходит, не повернувшись.

Просто исчезает.

Как будто никогда его и не было.

Оковы исчезают следом. Не ослабевают – исчезают, будто были иллюзией. Руки падают, но она не чувствует облегчения. Только пустоту.

Она стоит.

А перед ней – она.

Мягкий свет.

Как будто в пещере открылась дверь в комнату.

Комнату из прошлого.

Бледно-жёлтые обои. Стул с вытертой обивкой. Запах подогретого молока. Всё слишком знакомо, чтобы не вызывать тошноту.

Мать.

Та самая, из её кошмаров. С глазами, в которых нет тепла. Только контроль, расчёт и усталость, завёрнутая в притворную заботу.

Она подходит – мягко. Почти ласково.

Губы вытянуты в слабую улыбку. Слова – ядовиты и тихи.

– Ты ведь всегда была трудным ребёнком, правда? Я старалась. Я всё для тебя делала. Ты же знаешь.

Даница молчит.

Сердце – в тисках.

Эта сцена – не воспоминание. Это копия, сшитая из множества фрагментов. И всё равно – она чувствует то же, что и тогда.

Желание – оправдаться.

Желание – отвести глаза.

Желание – исчезнуть.

Мать гладит её по голове. Нежно, как нож, проходящий по коже.

– Если бы ты слушалась… если бы не дерзила… если бы просто молчала и не устраивала драму… всё было бы иначе. Тебя бы любили. Тебя было слишком много, ты была слишком чувствительной, и это было невозможно вынести, вытерпеть, поэтому тебя все и оставляли, никто не хотел тонуть в твоих глубинах, достаточно было и поверхностного отражения, но нет, ты ведь так не умеешь, тебе нужна близость, искренность! Не много ли ты о себе возомнила? А? Ты сама во всём виновата! Только ты и никто больше!

В горле першит.

В желудке – холод.

Она хочет закричать – «Ты лжёшь», —

но язык не поднимается.

Не тогда. И не теперь.

Взгляд матери становится твёрже.

– Ты сама всё испортила. Не жди, что кто-то тебя спасёт. Я устала от тебя ещё тогда. А теперь… тебя даже пожалеть некому. – Ты – не моя мать…

И с этими словами мать… не исчезает. А разваливается.

Не на пепел. На руки. На глазницы. На голос, который не прекращается, даже когда тела уже нет.

Голос идёт из стены. Из пола. Из самой Даницы.

– Ты ошибка. Ты одна. Ты ничто.

Грохот.

Как будто вся пещера содрогается. Звук, которому нет источника. И вместе с ним – он.

Палач.

Он не появляется. Он был всегда. Просто выходит из тьмы. Рост – невозможный. Фигура – не человек, не зверь, не демон. Просто масса. В чёрном капюшоне, что скрывает лицо, как пустой мешок. А в руках – топор, обугленный и тяжёлый, как вина.

Он не говорит. Он знает, что его голос – топор.

Даница – стоит. Судороги пробегают по телу, но ноги не двигаются. Она понимает, что это не игра. Не сцена.

Сейчас будет больно. И по-настоящему.

Он подходит медленно. Каждый шаг – как удар колокола. Она хочет бежать – мышцы не слушаются.

Хочет закричать – горло онемело.

Он поднимает топор. Замах. Оглушительная тишина.

И потом – удар.

По колену.

По плечу.

По боку.

По памяти. Из зияющей раны выглядывает змея, но не выползает. Ей больно, она ранена, она не хочет умирать.

Не разрубает.

Разбивает.

Как будто тело – кувшин, полный грязной воды.

Каждый удар – издаёт не звук, а мысль:

«Ты должна была быть сильной.»

«Ты всех подвела.»

«Ты этого заслуживаешь.»

Она кричит. Но крик – внутри. Во рту – кровь и плоть.

Глаза – в слезах, которые не текут.

Каждый удар стирает. Именем. Лицом. Смыслом.

Она хочет умереть – но смерть не приходит.

Палач не убивает. Он оставляет жить. Чтобы боль разъедала изнутри, как ржавчина.

И тогда…

Он останавливается.

В последний момент.

Молчаливо смотрит.

А потом – уходит.

Как мясник, выполнивший свою работу.

Словно показал ей правду.

Он ушёл. И раны всё исчезли с ним. Тяжесть топора, шаги, дыхание – всё испарилось.

Только звук —

кап.

кап.

кап.

Капли падают ей на голову. Слишком холодные, чтобы быть водой. Слишком мёртвые, чтобы быть виной. Достаточно жгучий, чтобы быть стыдом. Они текут по вискам, как чьи-то пальцы, оставляя за собой липкий, невыносимый след.

Она висит.

Цепи звенят при каждом движении – как издёвка.

Каждый вдох – боль. Каждое движение – крик.

Но она молчит. Губы сухие, кожа натёрта.

Ни сна, ни времени, ни звёзд. Она просто висит.

И ждёт.

Что угодно. Кончину. Исход. Чудо. Хотя бы – падение.

Но ничего не происходит. Мир просто стоит. Словно тишина сама наблюдает за ней.

И в этой паузе, в этой искусственной неподвижности, внутри неё начинает шевелиться мысль. Глупая. Невозможная. Но – цепляющаяся за жизнь: «Это ещё не всё. Кто-то ещё остался. Кто-то ждёт за границей этой тьмы.»

И тогда слышится шорох.

Шаг.

Кап.

Шаг.

Не тяжёлый. Не чужой. Слишком знакомый, чтобы быть пугающим. Слишком мягкий, чтобы быть добрым.

Она поднимает голову.

И впервые видит себя.

Цепи дрожат от её дыхания. Железо натянуто так, что плечи горят, мышцы сводит. Над головой – капли. Они падают на макушку, как отсчёт.

Кап. Кап. Кап.

Даница молчит, но в каждом напряжённом мускуле – крик.

Шаги. Тихие. Нет – не шаги. Царапанье. Скользкий звук босых ступней. Появляется она.

Та, у кого её глаза, но в них – пустота, как в колодце.

Та, чьё лицо будто чуть смещено: вроде и Даница, но если долго смотреть – становится чужой. Кожа – как выжженная бумага. Руки – в порезах и следах былых распятий. Медленно подходит. Не моргает.

– Ты думала, я исчезну? – голос тот же. Только острее. Искажённее. – Ты вырывалась из темноты… но всегда возвращаешься ко мне. Я – то, что осталось, когда с тебя всё сняли. Помнишь, как ты скулила ночью от страха? Я слышала.

Даница стиснула зубы. Эхо смеётся – коротко, беззвучно. На следующем вдохе – уже кричит.

– Ложь! Ты всю жизнь пряталась! Всё, что ты называешь силой – это жалкая маска! Хотела стать сильной?! Да ты сама себя не выносишь без своих масок!

Она приближается. Лицо рядом.

Говорит почти шёпотом:

– Скажи мне, кто из нас слабая.

Цепи звенят. Даница пытается рвануться – напрасно.

Эхо отходит. Обходит вокруг. Голос снова меняется – теперь холоден и ровен, как ледяная река: – Ты помнишь мать. Ты помнишь, как смотрела ей в глаза, когда она от тебя отвернулась. Что ты сделала? Плакала. Умоляла. Пряталась. Это – сила? Ты ведь знала, что она выберет не тебя. И всё равно – ползла за ней, как пёс. Слабая. Жалкая. Одинокая.

Шрамы на теле Эхо блестят в тусклом свете. Один на шее. Другой – на боку. Как следы того, что она пережила. Или того, что она сделала. – Ты хочешь стать сильной? – спрашивает она, уже стоя позади. – Сначала скажи, зачем тебе это. Чтобы больше никто не увидел, какая ты на самом деле?

Пауза. Кап. Кап. Кап.

Эхо подходит спереди. Берёт Даницу за подбородок – и Даница впервые дрожит. Не от страха. От правды. Потому что в этих словах – что-то, что не опровергнуть.

– Ты никогда не была целой, – Эхо шепчет ей в лицо. – Ты – обломки. Я – то, что держит их вместе. Пока ты надеваешь силу, я помню, кто ты без неё.

Угол её губ дёргается. Улыбка – не злая, а… обречённая.

Эхо делает шаг назад – и её голос резко обрывается. Возвращается другим – с нажимом, с болью, будто бьёт каждой фразой.

– Помнишь ту ночь, когда ты спряталась в шкафу? А потом убежала, вся в крови? Как ты тогда чувствовала себя сильной? Нет. Ты тряслась, как существо без кожи.

Перед Даницей вспыхнуло забытое, но не стёртое временем воспоминание: комната. Шкаф. Её дыхание, загнанное в грудь. За дверью – тяжёлые шаги. Она вжималась в себя, как будто могла исчезнуть. Потом – крик. Грохот. Она выскочила, не помня, как у неё в руках оказался нож, и бежала – босая, в крови, но живая.

– И всё равно, ты веришь, что можешь стать чем-то большим. Смешно. Ты просто… жалкая. Вечно ломающаяся. Вечно тянущаяся за тем, чего нет. И ты ОДНА.

Даница сквозь зубы:

– Заткнись…

Эхо склоняет голову. – Вот и всё, на что ты способна. Крик в пустоту.

Даница, измождённая, но с пылающими глазами, пытается снова рвануться. Железо врезается в запястья. Капли всё капают. Эхо молча наблюдает. Её лицо теперь спокойно, почти печально.

– Ты думаешь, твоя ярость спасёт тебя? Это не гнев. Это крик умирающего зверя, что не хочет признать конец.

– Хочешь доказать обратное? Ну, давай!

И вдруг всё исчезает. Цепи падают, как рассечённые мечом. Звук их падения – оглушительный. Перед Даницей – нож. Изогнутый, как луна над морем. Чёрная рукоять. Лезвие как живое.

Эхо шепчет:

– Сделай это. Освободи себя. Или подтверди, что я права.

Даница делает шаг. Колени подкашиваются. Она берёт нож…

…и в тот же миг он тает в воздухе.

Эхо смеётся. Резко. Безумно.

– Ты не достойна даже смерть свою выбрать.

И тогда что-то в ней ломается. Гнев улетучивается. Остаётся только плач. Не человеческий. Животный. Изнутри. Из места, где живёт тоска. Слёзы смешиваются с пеплом.

Даница кричит. Так, как кричит душа, которой уже нечего терять. Эхо исчезает. Или становится тенью. Или была ею всегда.

И пустота снова наполняется молчанием.

Тишина пещеры была звенящей, густой, как смола. Лишь капли, падающие на голову Даницы, нарушали её равномерным, мучительным ритмом – кап… кап… кап….

Из темноты, как из трещины, снова появилась Эхо.

– Какая жалость, – сказала она её голосом, но чужим, искажённым, хищным. – Так много ярости… а толку-то?

Она приближалась медленно, с неестественной грацией, наклоняя голову, будто разглядывала насекомое.

– Посмотри на себя. Висящая на цепях, вся в грязи, сломанная. Как ты докатилась до такого?

Она обходит, почти ласково касается пальцами цепей.

– О, ты думала, что ты сильная. Ха. Наивная. Жалкая. Не стоящая даже той боли, что тебя пожирает.

Голос Эхо был как нож: то отрывистый и резкий, то вдруг низкий, почти утешающий, как материнское убаюкивание, только извращённое.

– Помнишь, как ты дрожала? Как ты молчала, когда нужно было говорить? Помнишь, когда ты подвела?.. Всех?

Слова падали, как капли, но уже не с потолка – внутри.

И в этот момент что-то щёлкнуло. Не снаружи – внутри неё. Не звук, а тишина, обрушившаяся, как гром. Как будто внутри неё сорвался замок, что держал гнев на привязи.

Голова Даницы висела, тень от грязных волос закрывала лицо. Плечи дрожали. Поначалу – как от слёз. Но это была не слабость.

Это был отклик.

Она подняла глаза – не сломленные, не просящие, а острые. И в этих глазах было нечто, чего не должно было быть после такого падения. Нечто древнее. Нечто неостановимое.

Цепи вздрогнули.

Эхо замерла, её улыбка стала натянутой.

– Не стоит, – прошептала она. – Даница, ты… ты же не хочешь повторить ошибку. Ты же знаешь, чем это закончится.

С хрустом, как будто ломалось что-то внутри самой пещеры, одна из цепей дрогнула. Металл застонал, и звук прокатился, как предвестие.

Рука Даницы вырвалась.

Эхо отступила на шаг. Затем ещё на один. На её лице появилась неуверенность, исказившая надменность в нечто почти звериное.

– Подумай… ты… ты не была создана для этого. Ты никто. Просто оболочка. Неудача.

Вторая рука освобождалась медленно, но неотвратимо. Лицо Эхо исказилось. Страх. Тот, который ощущается не разумом, а телом. Страх жертвы, узнавшей хищника.

– Ладно! Ладно! Я… я была неправа! Послушай, ты – ты сильная, да! Я восхищаюсь тобой! Всегда восхищалась! Это всё… испытание, да? Мы… мы ведь одно целое!

Но голос её дрожал. Она отступала. Когда вторая рука Даницы рванула цепь – и металл не выдержал – Эхо вскрикнула и… побежала. Без грации. Без образа. Просто в панике.

Даница – без слов – бросилась за ней.

– О, Бездна… Бездна… что я разбудила?!

Она мчалась сквозь каменные леса, каждый шаг отдавался в пульсе, каждый вдох жёг горло. Позади – шаги. Не просто шаги. Приближение. Как будто сама Тьма научилась ходить.

– Она не должна была… не могла… как?!

Ветви мыслей метались в панике, натыкаясь на пустоту. Всё, что казалось раньше – превосходство, уверенность, власть – рассыпалось. Осталась только ярость, замешанная на страхе, и она бурлила в ней, как кипящее зелье.

– Но я умнее. Я подготовила. Она всё ещё – та же. Слепая. Ведомая. Уязвимая.

Она добежала до края: обрыв, под которым раскинулось вязкое, будто живое, море. Камни под ногами были обманчиво устойчивыми. На этом поле каждый шаг мог стать ошибкой. Здесь – её территория.

– Пусть бежит. Пусть сгорит в своей ярости.

Она обернулась. Даницы не было видно – но это значило лишь одно: она уже здесь.

– Ну давай, – прошептала Эхо, пряча дрожь под маской. – Выходи.

Из тьмы появилась она.

Без крика. Без предупреждения. Без слов.

Даница вышла на камень – прямая, страшная, как грозовое небо. Лицо её было закрыто тенью, но шаги были слишком уверенными. Слишком нечеловеческими. То, что в ней рвалось наружу, больше не было просто болью или гневом. Это было решением.

Эхо отступила. Шаг. Ещё шаг.

– Послушай… – начала она, голос дрогнул, – я была частью тебя. Я хотела защитить тебя. Я была – отражением, всего лишь… – она протянула руку, словно могла остановить эту силу пустыми словами.

Даница ничего не сказала.

Она бросилась – яростно, не как животное – а как кара.

Схватка была быстрой. Камень под ногами треснул, воздух вспыхнул от удара. Эхо пыталась сопротивляться. Кричала. Извивалась. Ударила, взмолилась – тщетно.

Она билась на своей земле.

И проиграла.

Когда Даница вонзила руку в грудь Эхо, не было крика. Был только выдох. Последний.

Тело рухнуло. А затем – рассыпалось.

Но это было не просто уничтожение.

В том, что осталось – в том, как исчез её образ, как Бездну сжало воронкой, – было нечто большее: исчезновение лжи. Уход той части, что цеплялась за слабость. Образ Эхо – не умер, он был отменён, как ошибка.

И в пустоте, где до этого висело эхо чужого голоса, осталась только тишина. Не внешняя – внутренняя.

И Даница стояла одна. Не с облегчением. Не с гордостью.

А с тяжестью.

Сознанием того, что Эхо – лишь одно из лиц. И впереди – ещё глубже.

Бездна задерживает дыхание.

Пространство, будто инстинктивно испугавшись, сжалось внутрь себя. Даже сама Тьма больше не колышется. Здесь нет ни звука, ни движения, только затаившаяся пустота, – как взгляд в нечто, что нельзя выдержать. Мир не осмеливается смотреть на неё.

Мир больше не её противник.

Даница стоит в центре этой тишины. Руки опущены. Тело дышит – но не живёт. Глаза открыты – но не смотрят. Всё, что она пережила, сгорело без остатка. Огонь больше не снаружи – он внутри. Он – она.

Нет боли. Нет радости. Нет даже гнева, потому что и он теперь принадлежит ей без остатка, как вещь, из которой извлечена суть. Пустота внутри – не зияющая, а абсолютная. Чистая. Такой бывает тьма в сердце Бездны, которую ничто не покидает.

Она больше не человек. Не из-за жестокости, не из-за зверства. Просто – потому что не осталось места для чего-то слабого, живого, просящего. Её внутренний вакуум вытеснил даже воспоминания. Никто не услышал её тогда – и теперь уже не услышит никогда.

Всё изменилось. Разрушение – это не то, что пришло извне. Разрушение – это она. Она не нуждается в оружии. Не нуждается в пощаде. Она – Путь, на котором не выживет никто. И всё, что останется после неё – только трещины.

На левом предплечье – вспышка боли, едва уловимая, почти как иллюзия. Кожа темнеет, словно под нею что-то горит – и медленно проступает фигура. Не шрам. Не клеймо. Больше, чем просто знак.

Девушка, укутанная в волчью шкуру, голова волка над её лицом, как маска или венец. Её невозможно рассмотреть до конца – будто сам образ сопротивляется пониманию, пряча в себе что-то древнее, нерассказанное. Это не метка победы.

Это – приговор.

Знак молчит, но его присутствие отзывается внутри, как второе сердце. С него начинается не Путь.

С него начинается конец. Она не идёт.

Она не движется. Но уже ясно: всё, к чему она прикоснётся, – умрёт. Потому что теперь, наконец, она – то, кем должна была стать.

32

Песнь падения

Сначала – не зов.

Не гнев.

Не даже осознание.

Что-то внутри медленно поворачивается, как нож в старом шраме. Как будто мир слегка накренился, и всё, что она держала в себе – сползло. Не выдержало. Пошло трещинами.

Это не отчаяние. Это отказ от надежды – почти облегчение. Как если бы плоть наконец призналась, что больше не хочет носить маску.

Она делает шаг – и всё внутри неё изгибается. Что-то шевелится в боку. Не боль, не судорога. Движение. Живое.