Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

Читать онлайн Неладная сила

Автор: Елизавета Дворецкая
Жанр: Историческое фэнтези, Любовное фэнтези

Размер шрифта: 15

Пролог

Давным-давно…

Молодой князь Игорь дремал, утомленный утренним ловом. Лето едва началось, но с ясного неба пролилась настоящая жара. Веяло духом едва раскрывшейся листвы и влажной земли – после долгого зимнего оцепенения земли и неба дух этот пьянил. За откинутым пологом шатра солнце самому себе слало тысячи улыбок, отраженных в гладких водах Змеева озера. Позади шумел на плотном ветру Змеев бор, где-то рядом переговаривались отроки – судя по азартным возгласам, играли в кости, спрятавшись в тень берез. Все были довольны: лов удался, люди объелись жареным мясом молодых кабанчиков, псы получили требуху. К древнему каменному идолу здешнего бога, что прятался в лесу в сотне шагов от опушки, Игорь сам отнес головы и передние ноги вепрей. Когда-то, еще отроком, впервые прибыв в эти места к востоку от Новгорода, он расспрашивал стариков, что это за бог, но никто не знал его имени: дескать, с ранних времен стоит, да и все. Даже кривой дед Замора, хранитель Змеева камня, только качал головой: тоже не знал, а может, считал это знание лишним для непосвященных. Очертания обтесанного серого камня в локоть высотой ясно давали понять, что сила его – в умножении всего живого, и князь не забывал поделиться с ним всем, что получал на лову или как дань.

Повеяло озерной влагой, прямо за спиной раздался легкий шорох. Игорь слегка вздрогнул от неожиданности – кому тут быть, он же в шатре один? Мелькнула неясная – и невероятная – мысль о каком-то звере, забравшемся в шатер… и не успел князь оглянуться, как что-то пощекотало ему шею. Послышался тихий низкий смешок. Изумленный Игорь живо повернулся и схватил кого-то, кто оказался вплотную позади него.

Увидев, кто нарушил его покой, Игорь охнул. Это была Талица – единственная женщина в дружине. Настоящее ее имя было Евталия, и Стремил, один из Игоревых старших гридей, привез ее из похода на Царьград. Лет семнадцати, вдвое моложе Стремила, высокая, худощавая и стройная, она была светловолоса, с тонкими чертами лица, с глазами небесной голубизны – и не подумаешь, что гречанка. Пленниц в том походе захватили много, но при виде Евталии Стремил обезумел от любви и затребовал себе, готовый отказаться от прочей добычи. Возил с собой в походы по Руси – не мог расстаться, да и боялся оставить одну, без родных, без опоры, чужую и обычаям, и вере русов. Даже русской речью она пару лет спустя владела неуверенно. Гордой прямой осанкой Евталия не уступила бы княгине, Игоревой жене, но в чертах ее прекрасного лица навек застыло тревожное, замкнутое выражение. Стремил обращался с ней как мог лучше, баловал нарядами и украшениями, ревниво присматривал, не поглядит ли она на кого-то из отроков помоложе. Но Евталия поводов для ревности не давала: редко поднимала глаза, была молчалива и грустна. Счастья в этом браке, куда ее вовлекли против воли, в чужой языческой стране она не нашла, но по виду смирилась со своей долей.

Игорь привык видеть ее где-то поодаль от мужчин. Она старалась как можно меньше попадаться на глаза и во время походных стоянок редко показывалась из Стремилова шатра. Имя Талица, данное ей русами, хорошо подходило к ее тонкому лицу: в его белизне, в хрупкости всего облика было что-то от прозрачной тающей льдинки, которая вот-вот превратится в ручеек слез уходящей зимы, а потом и вовсе растает.

И уж чего Игорь не ожидал, так это увидеть Стремилову жену в своем шатре. Одетая лишь в белую сорочку из мягкого прохладного шелка, она лежала на спине и, встретив его потрясенный взгляд, с выразительным призывом распахнула глаза. В полутьме шатра они изменили цвет и вместо голубых показались зелеными, как водяная трава. Ее золотистые, как бледный луч, волосы были распущены – Игорь увидел их впервые – и окутывали ее шелковистым покрывалом. Однако скрывали не все – ворот сорочки были так вольно распахнут, что взгляд Игоря уперся в обнаженную грудь. В волосы Талицы были вплетены желтые цветы, коих так много в эту пору, а яркие губы, обычно строго сомкнутые, вызывающе улыбались.

От неожиданности, невозможности этого зрелища Игорь растерялся. Голова пошла кругом. Это сон? Талица, не давая ему времени подумать, снизу обвила руками его шею и потянулась к нему с поцелуем. Его губы оказались жадными, требовательными – словно она годами мечтала о таком случае и вот наконец дождалась. Теплый шелк сорочки, запах влажных трав от ее волос обрушился на чувства Игоря, оглушил, подчинил, лишил рассудка – он сам не заметил, как склонился над Талицей, отвечая на поцелуй. Она глухо, с торжеством засмеялась, ее руки живо скользнули ему под сорочку, без слов говоря – не будем терять времени…

Длинный костер, на котором жарили добытую дичь, давно догорел, легкие порывы ветерка бросали облачка белесой золы на обглоданные кости и притоптанную траву вокруг костища. Пять-шесть отроков, постарше и помладше, сидели в тени березы; кто-то спал, растянувшись на кошме, Стремил и Борыня играли в кости на расстеленном плаще.

– Не пора ль нам собираться? – Еще один из старших гридей, Радобуд, наскучив следить за игрой, взглянул из-под руки на солнце. – Пока до Великославля доберемся, как раз и вечер. Тихунко! – окликнул он одного из молодых. – Поди глянь – князь спит? Если да, не буди, а если нет, спроси, велит ли стан сворачивать.

Тихун, длинный тощий отрок, обладатель отросших русых волос и едва пробившихся усов, лениво встал, всем видом давая понять, как неохота ему шевелиться. Радобуд усмехнулся в бороду и подтолкнул его широкой ладонью; гриди засмеялись.

Шаги по траве и земле были почти не слышны. Еще не дойдя до шатра, Тихун услышал изнутри странные звуки. Приглушенные выкрики… стоны… «Князь захворал!» – мелькнула несущая испуг мысль. Но тут же отрок сообразил: это похоже на другое… Но это другое было здесь, в лесу, совершенно невозможно. Не веря ушам, он отодвинул полог шатра и заглянул. Отпрянул и спешно вернулся к товарищам.

– Что? – Радобуд заметил, что у посланца странное лицо. – Спит он?

– Да какое спит… Он там… с бабой… – ответил Тихун, сам изумленный своими словами.

– Что ты несешь, с какой бабой?

– Самому бабы мерещатся! – хмыкнул Борыня.

– Перегрелся паренек!

– Откуда здесь бабам взяться?

– У нас всего одна и есть… – Гвоздец перевел взгляд на Стремила и осекся.

Одна баба в дружине есть. И если князь правда с бабой, это может означать только…

Стремил переменился в лице. Пять пар глаз уперлись в него – с недоумением, недоверием, испугом.

– Да ты коли брешешь… – тихо, с такой угрозой промолвил он, мельком глянув на Тихуна, что тот попятился.

Рехнулся он, что ли, – перед всеми срамить жену старшего из гридей?

Отбросив коровий рог, служивший для игры, Стремил вскочил и живо устремился к княжьему шатру.

Но не успел он сделать и трех шагов, как полог взметнулся и наружу показалась женщина. Все у потухшего костра разом охнули – это была Талица, но в каком виде! Никто, кроме Стремила, не видел ее в одной сорочке и с распущенными волосами. Мужчины вскочили, как при виде опасности, у каждого мелькнула мысль о том месте, где он оставил свое оружие, – по привычке, как при всяком внезапном и неприятном потрясении.

Гневно и негодующе вскрикнул Стремил. Его жена – едва одетая! – на пороге княжьего шатра, на глазах у всей дружины! Он подался к ней, не веря глазам; Талица выскочила из шатра и резвой ланью метнулась к собственному, шагах в двадцати дальше по берегу.

– Лешачья матерь!

Стремил бросился за ней. Талица нырнула в свой шатер, несколько желтых цветков, оброненных на бегу, остались на траве, отмечая ее путь.

Несколько мгновений спустя Стремил тоже достиг своего шатра, рыком отбросил полог и скрылся внутри.

– Ты что это творишь, гульня бессоромная! – загремел оттуда его голос среди безмятежной тишины летнего дня. – Перед дружиной меня позоришь! С ума ты сбрела, блудня зазорная! Перед князем!

В ответ раздался слабый крик, прерывистый, как будто того, кто его издает, немилосердно трясут.

– Тихой прикидывалась, а у самой вон что на уме! – продолжал кричать Стремил. – Ляд тебя бей! Потаскуха ты бесстыжая! Жупелица скверная! Да как ты посмела меня… перед людьми… у всех на глазах…

Сквозь его яростный голос лишь чуть прорывался голос женский; сквозь шум какой-то возни вдруг раздался звук удара и отчаянный крик. Гриди и отроки – их собралось уже более десятка – не сводили глаз со Стремилова шатра, застыв в испуге и недоумении. Такого раздора непотребного никто не ожидал, всем было неловко и тревожно.

Стены шатра колебались, будто внутри происходит борьба. Полог взметнулся, и наружу выскочила Талица. Теперь она была в платье голубой шерсти, длинные золотистые волосы заплетены в косы, но эти косы, обычно уложенные вокруг головы и упрятанные под повой, свободно свисали до пояса. Упав на колени, Талица барахталась, пытаясь подняться, но путалась в подоле платья. На щеке ее краснел широкий след от удара, голубые глаза были выпучены, вид потрясенный.

Вслед за ней из шатра вылез Стремил – широкий, яростный, темнобородый, чисто медведь, потревоженный в берлоге. В руке он держал женин повой, видимо, сорванный с ее головы, и норовил хлестнуть ее им. Талица немного отползла, сумела все же встать на ноги и отскочила; тут Стремил ее настиг и снова ударил по лицу – медвежьей лапой, со всего размаху. Талица с криком отшатнулась, прикрывая голову руками; на лице ее, во всем облике, в каждом движении отражались дикий испуг и недоумение.

Шатер их стоял выходом к озеру, и Талица, спасаясь от разъяренного мужа, метнулась к воде. Но Стремил еще не закончил: ревность и позор на глазах у дружины привели его в состояние нерассуждающей ярости. Он готов был в порошок стереть ту, которую еще нынче утром обожал. Изрыгая проклятья, он бежал за ней; Талица обезумевшей ланью метнулась туда, сюда, но не приближалась к людям, не ожидая от товарищей мужа никакой помощи. А те лишь наблюдали, раскрыв рты; все чувствовали стыд из-за прилюдного непотребства, но никто и не думал вмешаться.

Спасаясь от ловящих ее медвежьих лап – Стремил был не менее зверя и силен, и подвижен, – Талица оказалась на самом берегу. От полосы песка в воду уводил дощатый причал на сваях, длиной шагов в десять. Не имея другого пути, Талица шагнула на него; впереди была только вода озера, но ужас привел ее в такое состояние, когда разум видит только ближайший шаг, а каждый прожитый миг уже кажется победой.

Причал заскрипел, когда на него прыгнул Стремил. Как тень, Талица отшатнулась от его протянутых рук – дальше по причалу. Но вот и край. Она застыла, едва не сорвавшись в воду, вскинула руки, крикнула в небо что-то по-гречески – взывая о помощи к тому единственному другу, что у нее был. И тут же широкие ладони Стремила сомкнулись у нее на шее, стиснули и вздернули в воздух. Ноги ее оторвались от досок причала, тело забилось, но кричать она не могла.

– Да чтоб тебя свята земля не приняла!

Одной рукой держа Талицу за шею, Стремил перехватил ее за пояс, с усилием поднял тело над собой – будто тонкую березку – и швырнул в воду.

Пролетев несколько шагов, с шумом и плеском Талица упала в озеро. Разом вскрикнули гриди на берегу и князь Игорь, в изумлении наблюдавший за концом погони от своего шатра. Широкая волна рванулась к берегу, лизнула песок. Во взбаламученной воде мелькнуло нечто светлое, потом исчезло. Волны разошлись – и успокоились. Лопались на воде пузыри воздуха. Свидетели не отрывали глаз от того места, куда упала Талица, но там двигались только волны. Все тише и тише – и вот снова заиграли на мелкой ряби солнечные блики.

Стремил стоял на конце причала, сам едва ли понимая, что произошло. Опустив руки, смотрел на воду. Постепенно менялся в лице. Ярость уступала место угрюмости.

Тихун переглянулся со своим другом Бельцом, сделал легкий знак: может, поищем? Белец коротко мотнул головой – Стремилу решать, что делать.

Стремил глубоко дышал, его широкая грудь под взмокшей от пота льняной рубахой сильно вздымалась. Могучие кулаки сжались. Потом он махнул рукой – кончено дело! – и, ни на кого не глядя, ушел к себе в шатер. По пути наступил на желтый цветок, который выронила из волос преступная жена, убегая из княжьего шатра.

Гриди молча переглядывались. В траве на полпути к берегу валялся смятый шелковый повой. На серебряно-голубой глади озера качались улыбки солнца…

Часть первая. Дева в домовине

Тридевятьдесят[1] лет спустя…

Глава 1

Лес, еще голый, полнился пением черных дроздов – Устинья заслушалась, пока шла. Однажды в трели их замешался крик лебедей – пара пронеслась над вершинами леса. Устинья, сколько смогла, проводила их глазами – к Черному болоту полетели…

Снег сошел с полей, и по всем приметам пришло время пахать под овес. Дядька Куприян третий день трудился в поле, и Устинья носила ему на пашню поесть. Пора настала самая тяжелая, припасы на исходе, хорошо, куры начали нестись. В лукошке Устинья несла два печеных яичка, две вареных репки, горбушку ржаного каравая да луковицу: вот и весь дядькин обед. По пути через лес присматривалась, где виднеется на серо-буром лесном ковре свежая зелень: по пути домой собрать в то же лукошко и сварить к вечеру щи. У них еще оставалась солонина, крупа и лук – богатое житье. До начала пахоты Куприян несколько раз ходил в лес стрелять уток, и Устинья надеялась, он сходит еще, пока пролет не кончился. В такое время радуешься, коли есть чем сегодня перекусить.

Скользя глазами по лесной земле, она то и дело натыкалась на россыпи первых цветов: белых подснежников, желтой примулы в морщинистых листочках, голубой пролески. Особенно много было вдоль дороги мать-и-мачехи – так и провожала идущую девушку десятками ярких желтых глаз. Устинья отвечала неприязненным взглядом. Эти цветы – первое, что выпускает наружу мать-земля, просыпаясь после зимы, и эти первые дети ее недобры. Их желтые и белые глаза лишь кажутся веселыми – вместе с ними приходит весенний голод, лихорадки, грызущие ослабленные долгой зимой людские тела и души. Листья медуницы и мать-и-мачехи потому и помогают от кашля и прочих грудных хворей, что приходят вместе с ними. Дядька Куприян что ни день их собирает и наговаривает: то одному недужному, то другому. Вчера вот тетка Хавра приходила, тоже на жабную болезнь[2] жаловалась. Куприян – знахарь сильный, умеет договориться с душой всякой хвори. Устинья не любила, если дядька «принимался за старое», вспоминал те времена, когда был волхвом. Но признавала: лучше его во всей Великославльской волости пользует только баба Параскева из Сумежья, да, может, монастырский пастух Миколка, а волость-то велика! Девять погостов[3], деревень больших и малых три десятка. К Куприяну не из одних Барсуков ходят, а бывает, что из дальних концов волости. Поначалу он отказывался: мол, развязался я с этим ремеслом, не служу больше бесам! А пришлось прежнюю науку вспомнить. С тех пор как прошлым летом отец Касьян, поп сумежский, исчез бесследно, на всю волость остался один-единственный священник – старичок-монах, отец Ефросин, что живет в келейке в лесу близ Усть-Хвойского монастыря. Обе церкви божии, в Сумежье и в Марогоще, стоят запертые, пения нигде нет, вот народ и зачастил со всякой бедой к бывшему волхву…

На опушке бродили две косули; не испугавшись человека, только смотрели, как Устинья проходит мимо. Она вышла в поле, и весеннее солнце разом пролило на нее волну золотистого света – на душе стало легко. Голодная, холодная весна минует, скоро станет много зелени, пойдут грибы и ягоды, а там и первый овощ… В поле перекликались чибисы, по дальнему краю прохаживались два журавля, и Устинья остановилась поглядеть на них. Но и здесь ее подстерегала лихорадкина стража – мать-и-мачеха таращились на нее, цепью протянувшись вдоль оврага.

Пахал Куприян на своей же делянке, доставшейся ему от отца: лет двадцать она отдыхала, прошлой весной ее сожгли и засеяли, теперь Куприян ее распахивал. Старая Несудова пашня упиралась в бор, носивший название Тризна. В нем, заросшие соснами, стояли древние могильные курганы. Старики рассказывали, что в тех курганах погребены витязи князя Игоря, что давным-давно пали в битвах с литвой. Насчитывали их то ли семь, то ли девять, а более мелких насыпей, что уже почти не видны, и не счесть. Из-за курганов тот лес никогда не сводили на пашни, да и ближайшую к нему делянку никто не смел пахать, кроме старого Несуда, а потом его сына. Ходили слухи, будто давным-давно, еще до князя Владимира, было при тех могилах святилище идольское, и будто, мол, по сей день случаются там всякие нехорошие чудеса. Если, мол, скотина случайно забредет – не видать больше той скотины.

Своего дядьку Устинья обнаружила посреди поля – лошадь стояла, помахивая хвостом, а Куприян возился возле лемеха. Старшему брату покойного Устиньина отца, попа Евсевия, шел пятый десяток, и на то, как обычно представляют волхвов, он ничуть не походил. Был это не старец с длинной бородой, высохшим лицом и злобными глазами, а напротив, коренастый мужик в расцвете сил, с широким добродушным лицом, толстым носом, глубоко посаженными серыми глазами. Лишь в русой густой бороде возле рта виднелась седина, но даже его красила. Нрава Куприян был довольно веселого, и пожалуй, многие вдовы и сейчас охотно за него пошли бы. Но тот хорошо ладил с племянницей – единственной своей родней – и «тащить в дом чужую бабу, что начнет здесь распоряжаться и норов показывать» желания не имел. Разве что, может, когда Устинья выйдет замуж… – иногда заикался он. Но Устинья замуж не собиралась. Будущее свое она видела иначе, а когда в точности оно наступит – не знала.

Провожавший девушку пес стремглав бросился к хозяину. Куприян разогнулся, отряхивая руки от влажной земли. Заметив Устинью, подождал, пока она подойдет.

– Ты гляди, вот ведь неладная сила! Чуть мне лемех не сгубила! Еще малость – и пришлось бы, вместо работы, к Великуше в кузню идти.

– Что там такое?

– Да вон – каменюга, здоровенный какой! Прошлый год пахал – не было тут ничего такого, а тут на́ тебе! Сам из земли вырос!

– Стало быть, вырос. Давай, ты поешь, и отволочем его в овраг.

В конце свежей борозды лежал крупный серый камень. Там, где его задел лемех, виднелась светлая царапина. В овраге Куприян нашел крепкий сук, подцепил им камень и вывернул в борозду. Тот оказался несколько больше, чем раньше казался, и очертаниями напоминал обрубок древесного ствола средней толщины, длиной с пол-аршина. С одного конца вершина его была плоской, с другого округлой. Ближе к округлому концу он несколько сужался. Если считать более узкий конец за верхний, то треть высоты отделял круговой выступ, образуя на этом конце как бы шапочку с опушкой. Устинья подумала, что камень похож на молоденький гриб, едва пробившийся из земли и еще не расправивший шляпку. Куприяну пришла другая мысль о сходстве, но этой мыслью он никак не мог поделиться с племянницей, благочестивой девицей.

– Вот здоровенный-то, бесяка! Заберу, пожалуй. – Куприян попинал находку поршнем. – Свезу на двор, расколю, а потом в баню устрою, надо нам каменку подновить.

– Думаешь, сгодится? – Устинья с сомнением осмотрела находку.

Камень чем-то не понравится ей. Вроде валун как валун, чего в нем может быть особенного? В его очертаниях, в гладкой серой шкуре Устинья мерещилось нечто недоброе, будто это был обломок окаменевшего змея.

– Пусть послужит! – Куприян еще раз пнул камень. – Чуть лемех мне не погубил!

На закате вернувшись домой в Барсуки, Куприян и правда привез камень и сгрузил пока возле крыльца. Устинья к его приходу сварила щи из солонины, лука и молодой крапивы – по весеннему времени, хороший ужин. Пока поели, пока Устинья вымыла посуду – солнце село, стало темнеть. Делать больше нечего: женские работы закончены, теперь не прядут, не ткут, но гулянья еще не начались – до Егорьева дня еще есть время. Бывало, вечером к Куприяну заходил кто из соседей, но нынче погода испортилась: натянуло облака, поднялся холодный ветер, напоминая о недавно отошедшей зиме, – видно, всяк отсиживался у себя.

Перед сном Куприян собрался в нужной чулан в углу двора. Но едва сошел с крыльца – споткнулся, едва не упал, уцепился за столбик, а то мог бы и нос расквасить.

– Ах ты ж… ляд тебя бей!

Он огляделся в сумерках, не понимая, что такое вдруг схватило его за ногу на собственном дворе. Ничего особенного не увидел, и вдруг…

«Положь где взял!» – сказал незнакомый голос.

Звучал он странно – то ли где-то рядом, то ли в самой голове. Низкий, глухой, он пробирал насквозь, гулко отдавался внутри души. Куприян живо огляделся – никого не увидел. Двор пустой, только ветер гудит, да слышно, как перелаиваются псы в деревне.

– Кто тут есть? – на всякий случай спросил Куприян, уже уверенный, что ему почудилось.

Никто не ответил. Куприян перекрестился и пошел по своему делу.

Возвращался под первыми каплями холодного дождя. Подходя к крыльцу, внимательно глядел под ноги. Может, палку какую тут бросил, об нее запнулся? Нет ничего…

– Положь где взял!

Об этот голос Куприян и споткнулся. Снова огляделся, начиная злиться.

– Это кто со мной шутки шутит! – с вызовом крикнул он, живо озираясь. – А ну покажись!

Скрипнула дверь, на крыльцо выглянула Устинья.

– Дядька? – Она тоже оглядела двор перед крыльцом. – Ты с кем разговариваешь? Пришел кто?

– А вот я узнаю, кто пришел!

Куприян обошел избу, все постройки, заглянул в хлев – никого чужого не нашел. Черныш только помахивал кончиком хвоста в недоумении, а уж он-то чужого на дворе учуял бы. Махнув рукой, Куприян ушел в избу и повалился спать. Но спал плохо – сны видел мутные, тяжелые, гнетущие, только вспомнить их наутро не смог. Не то корова снилась, не то баба с волосами до пят, и только светились нехорошим огнем сквозь эти волосы ее большие круглые глаза – словом, нечисть какая-то лезла.

Утром выяснилось, что нынче не пахать – после ночного дождя повалил снег.

– Охти мне! – Устинья, ходившая к скотине, вернулась, вся усыпанная мелкими белыми хлопьями. – Дядька, метет! Зима передумала – воротилась. Хорошо, вот, яички есть!

Она выложила в миску четыре свежих яйца и сняла большой платок, которым была укрыта с головой. Слегка встряхнула – полетели мелкие холодные брызги.

– Ничего ты не слышала? – Куприян, лежа на лавке, высунул голову из-под кожуха, служившего ему одеялом.

– Где? – Устинья повернулась.

– На дворе.

– Что слышала? Да что услышишь – снег, все по избам сидят.

Сбросив кожух, Куприян сел на лавке и стал обуваться. Накинул тот же кожух на плечи, вышел, на ходу приглаживая густые волосы – втайне он гордился тем, что ни отец его, ни дед к старости не облысели, а значит, и он мог не бояться. Сходя с крыльца, придерживался за столбик и внимательно оглядывал двор. Каждый шаг делал медленно, с осторожностью, будто по голому льду. Вроде тихо. Было совсем светло – весна остается весной, даже если похолодает, – и Куприян ясно видел свой пустой двор под тонкой белой пеленой мелкого снега. Никого! Он сошел с крыльца, сделал шаг…

– Положь где взял!

Вздрогнув, Куприян подался назад к крыльцу.

– Да что ты за бес такой! – в ярости закричал он. – Выдь, покажись! Ужо я тебя!

Позади раздался скрип двери, выглянула встревоженная Устинья в том же большом платке.

– Дядька! Да с кем ты бранишься?

Куприян обернулся, увидел ее испуганные глаза. Устинья его перекрестила.

– Думаешь, я умом рехнулся?

– На кого ты кричишь? На Черныша?

Устинья огляделась, но пса не увидела.

– Да если бы! Со вчерашнего какой-то бес мне под ногами путается! На этом самом месте! – Куприян сердито топнул. – Говорит, а на глаза не кажется!

– Господи Иисусе! Что говорит-то?

Куприян подумал, пытаясь вспомнить. До того он был так потрясен сами голосом ниоткуда, что не вслушивался.

– Где взял, вроде спрашивал…

– Что – взял?

– А леший его матерь ведает…

– Ты что-то брал?

– Да что я у кого брал?

– Ты кому-то, может, кун[4] должен?

– Никому я не должен! На погост уплачено у нас… да тогда пришел бы человек от Трофима да и сказал! А тут…

– Положь где взял! – прозвучало где-то рядом.

– Вот! – Куприян огляделся дикими глазами. – Слышала ты?

– Дядька… – Устинья сошла с крыльца и взяла его за локоть. – Что творится-то? Пойдем-ка в избу, тебя, вон, снегом замело! – Она стряхнула белые крупинки сего плеча. – Или хоть шапку надень!

– Да леший с ней, с шапкой! Ты слышала, что он сказал?

– Я ничего не слышала!

– «Положь где взял» – вот что он сказал!

– Он – кто?

– А чтоб я знал!

На их оживленный говор из-под крыльца выбрался Черныш. Повилял хвостом, ткнулся мокрым носом в руку Устиньи, потом отошел, понюхал серый камень под стеной избы… и вдруг залаял. Отскочил, припал к земле, зарычал, показывая зубы.

Куприян и Устинья молча смотрели на камень. Потом Куприян отцепился от племянницы, подошел и остановился над самым камнем. Оглядел его и с осторожным, угрюмым вызовом осведомился:

– Ты, что ли, со мной разговариваешь?

Камень молчал – как ему и положено. Но Куприян уже напал на разгадку, и она казалась ему куда менее безумной, чем шутки кого-то из соседей.

Осторожно потыкав камень носком поршня, Куприян нагнулся и с натугой – «Тяжелый, бесяка!» – перевернул его. Устинья подошла и снова встала рядом. Зная, что за человек ее дядька, она не удивилась его попыткам поговорить с камнем. Он в былые годы и не то еще мог, а тут камень завел беседу первым…

Поначалу яснее не стало. Все трое молчали, снег продолжал идти – мелкий, но частый. А потом…

– Дядька! – зашептала Устинья и снова вцепилась в локоть Куприяна. – Видишь?

– Лихо его маать…

Тут и Куприян увидел. Снег, падая на камень, скапливался в углублениях, таких мелких, что иначе их было не заметить. И вот на серой, вымазанной землей поверхности камня проступили черты… черты лица. Черта снизу – рот, над ней продольная – нос, еще две поперечные – брови, а под ними точки глаз… Все это находилось ближе к верхнему концу камня, под шапочкой.

– Это что же такое? – прошептала Устинья.

– Это, Устяша, идольский бог. – Куприян похлопал ее по озябшей руке, державшейся за его локоть. – Вот что я, стало быть, из земли выпахал…

– Как же он туда попал? – От испуга Устинью пробрала дрожь, голос сел.

– То поле… там при дедах лес был… Может, он в лесу…

– Да с каких же времен?

– А с тех самых, с идольских. Тризна – там курганы с идольских времен. Вот он при них и был, знать.

– Тому уж двести лет с лишним, как в нашем краю идолов повергли!

– Ну вот он двести лет в земле и лежал. Может, Добрыня с Путятой его сбросили да зарыли, а может, он сам в землю ушел, как появились у нас в волости Христовы люди…

– Как Великославль под воду ушел, так, видно, и боги все старые… – начала Устинья и поправилась: – То есть бесы, что прежде за богов почитались!

– Знать, так…

– Что же нам теперь делать, дядька?

Куприян подумал. Ни в какую баню, конечно, каменного бога пристроить нельзя, и надо от него избавиться как можно скорее. Почесал бороду, огляделся.

– Сделаем, как он сказал, – свезем на поле да зароем. Будто и не было его. Только поглубже.

– Сейчас свезем?

– Нет, люди увидят. Левша живо углядит – что это ты, скажет, сосед, какие-то камни в поле хоронишь? Как стемнеет, так и…

– В темноте-то боязно!

– Не укусит он меня! Пока, давай-ка, – Куприян опасливо глянул на ворота и заторопился, – принеси соломы, что ли, закрой его. А то зайдет кто, увидит, – беды не оберешься! Скажут, Куприян-то волхв за старое взялся, идольского бога к себе на двор притащил! Только, скажут, попы все из волости повывелись, он тут идольскую веру заново хочет развести…

Зная, как опасается ее дядька попреков – взялся-де за прежние свои дела! – Устинья побежала за соломой. Каменного бога спрятали, но до самого вечера все у нее валилось из рук. Проходя мимо соломенной кучи, Куприян тревожно на нее посматривал, но каменный бог вел себя тихо – знал, проклятое идолище, что добился своего…

* * *

– Да лешачья ж матерь!

Куприян застыл в полусотне шагов от борозды, где вчера в густых сумерках похоронил каменного бога. Найти место было легко – там осталась яма, сохранившая очертания идола, где он пролежал эти двести лет. Куприян привез лопату и значительно углубил яму, чтобы ни в этот раз, ни через десять лет больше не задеть погребенного бога лемехом. Запихнул того в яму, воровато озираясь, – «Будто тело мертвое хороню!», потом сказал он Устинье. Никого не приметил и понадеялся, что дело окончено благополучно.

Но покой не пришел. Всю ночь Куприян ворочался, а утром по дороге на поле томился неясными предчувствиями. И вот вам! Каменный бог стоял на том же месте, в конце борозды. Отсюда его уже хорошо было видно среди серовато-бурой земли, будто и не зарыли его только вчера на аршинную[5] глубину.

Оглядевшись, Куприян медленно подъехал к краю поля, оставил лошадь, подошел и с досадой уставился на каменного бога. Теперь он ясно видел грубые черты лица – в них задержалась земля.

– Что же за бесы тебя вырыли, а? – Куприян хлопнул себя по бедрам. – Ты просил тебя на прежнее место свезти – я свез! Просил положить где было – я положил! Лежи себе, отдыхай! Зачем вылез, бесяка неладная?

Каменный бог молчал, но, как показалось Куприяну, в прямой черте его рта проступила ухмылка. Куприян еще раз огляделся.

– Куда ж тебя девать-то, покуда люди не увидели? Скажут ведь, Куприян-де мольбище идольское устроил, да прямо посреди поля!

Закопать снова? Напрасный труд – идолище снова выберется.

Зашумел ветер в вершинах сосен. Куприян бросил взгляд на бор в урочище Тризна, куда упиралось дальним краем поле. Туда его свезти? В урочище никто не ходит, там, если и вылезет, никто его не заметит…

Три дня прошли спокойно. С пахотой под овес Куприян закончил и перешел на другую делянку, под рожь, что лежала совсем в другой стороне. Сеять было еще рано – слишком холодно, тепло не установилась, – но он с тревогой думал о том, что будет, когда придется вновь явиться на поле возле Тризны с лукошком семян.

Об этом Куприян думал, когда сидел на крыльце, занятый починкой сбруи. Рано утром снова прошел снег, но быстро растаял, к вечеру выглянуло солнце, стало светло и радостно. По соседству, на Левшином дворе, переговаривались бабы. Залаял тамошний пес, отмечая прохожих, калитка с улицы приоткрылась, во двор ворвался Черныш, кинулся к хозяину, стал прыгать от радости – соскучился, пока гулял. За ним вошла Устинья с лукошком – ходила за травами для щей и для запасов целебных зелий. Мать-и-мачеху, медуницу собирают в эту пору, сейчас они в наибольшей силе.

Подойдя, Устинья поставила лукошко на землю и села рядом с Куприяном. Видно, устала, – ушла давно, по лесу ходила долго. От ее серой свиты, от толстого платка, наброшенного на плечи и сколотого у горла, веяло свежестью холодной лесной земли.

– Дядька… – вздохнув, начала она. – Дядька… а я ведь видела его.

Куприян повернул голову. Устинья не смотрела на него, сидела выпрямившись, губы сжаты. Кого – его, и без слов ясно.

– К жальнику ходила? – угрюмо спросил Куприян. – Зачем туда забрела?

– Да сама не знаю… Я в том дальнем лесу ходила, сморчки искала, а будто меня зовет кто: пойди да пойди в Тризну, погляди, как он там… Три круга сделала, потом ноги сами понесли… А он там – между курганами, под сосной, стоит себе…

Устинья слегка передернула плечами, вспомнив тот миг, когда увидела каменного бога – будто огромный серый гриб. Он напоминал гриб, но особенный гриб – живой, наблюдающий. Веяло от него молчаливой властной силой – холодной и плотной, как сама земля весной. Жуть пронзала с ним наедине. Куприян отвез камень сюда в одиночку, даже Черныша не взял, и Устинья не знала, где именно дядька его зарыл. Просто шла, оглядываясь, почти не сомневаясь, что для отыскания идолища поганого лопата не понадобится. И точно… Стоит себе под большой сосной, глядя на два кургана, имея третий за спиной. Даже разрытой земли рядом нет, будто он не выкопался, а просто вырос! Вырос, как настоящий гриб, пронзая землю своей округлой головкой с намеченной шляпкой.

– Вот он, значит, как! – ответил Куприян. Некоторое время молчал, потом добавил. – Упрямый, бесяка. Да меня-то ему не переупрямить. Я вот что: свезу его к озеру. Посмотрим, как он из воды-то выплывет.

«Когда хмель утонет, а камень поплывет», – так говорят, имея в виду «никогда». Но мысль эта не утешила Устинью. Если все-таки случится то, что возможно никогда, это будет означать, что и конец света не за горами. Весной, когда почти не удается поесть досыта и бесовки-лихоманки, куда ни пойди, провожают тебя недобрыми глазами желтых и белых цветов, нетрудно поверить, что уже вот-вот и весь мир обломится, как тонкая льдинка, не сумев набраться новых сил для тепла и изобилия.

* * *

В третий раз каменного бога нашли не Куприян с Устиньей. Обнаружили его мужики из Усадов, рыболовы. Идолище, мокрое и довольное, стояло на берегу, шагах в десяти от берега. Рыбаки сразу разглядели на нем лицо и пустились бежать, пораженные ужасом. Весть разнеслась, собралась толпа из ближайших деревень – Барсуков, Усадов, Вязников и Борыничей. В толпу замешались и Куприян с Устиньей. Прячась за спинами, наблюдали, как люди рассматривают камень, дивятся, гадают, что это такое и откуда взялось… Кто-то предлагал послать за отцом Ефросином в Усть-Хвойский монастырь, пусть, мол, окропит идола святой водой да помолится, тот и рассыплется! Мысль была здравая, но до монастыря далеко, а отец Ефросин очень стар. Никто не мог припомнить случая, чтобы он покидал свою лесную келью ради чего-либо, кроме монастырских церковных служб.

В итоге мысль эту оставили, присудили, что самое лучшее – затащить камень в лодку и утопить на середине озера. Взялись за дело несколько крепких мужиков, но далось оно с большим трудом – камень в пол-аршина высотой оказался втрое тяжелее, чем ему полагалось. Глядя, как с ним корячатся барсуковский кузнец Великуша, Красил и Иванец, признанные силачи, Куприян дивился – как сам-то с этим бесом управлялся в одиночку? Уж не прибавляет ли себе сил каменный бог?

Наконец, призвав на помощь сумежского мотобойца Демку Бесомыгу, идола затащили в лодку, взяли весла и отплыли. Еще пока мужики выгребали к середине, а Демка на берегу жаловался, что камень отдавил ему ногу, Куприян угадал, что сейчас будет. И не ошибся: пока Иванец держал весла, Великуша и Красил попытались вдвоем поднять идола и спустить за борт… лодка накренилась… и под крик толпы перевернулась.

Истошно вопили бабы, будто из крика можно было свить веревку для помощи. Перевернутая лодка качалась, поначалу ничего не было видно, но вот возле нее вынырнула одна мокрая голова, потом вторая, облепленная волосами. Переглянувшись, они погрузились снова – искать третью. Через долгие, наполненные криком и молитвами мгновений показались снова – теперь их было три. Великуша, самый сильный, сумел в воде вывернуться из тяжелого кожуха, нырнул, нашел тонущего Красила и теперь плыл, волоча его за собой. Позади плыл Иванец. Вода в озере была еще холодна, как зимой, но сильные молодые мужики сумели добраться до берега до того, как окоченели. Тут же на них кинулись, стали помогать раздеться, отжимать одежду, передали кто что мог – кто рубаху, кто шапку.

– Христом богом, чтобы мне белого дня не видать! – кричал из гущи толпы Красил. – Он меня чуть не утопил, чертяка! Да кто-кто – камень этот чертов! Держит мою руку, не дает отпустить! Держит и на дно тянет, во тьму кромешную! Уж я с белым светом было простился…

– Как же ты спасся?

– Молитву Богородице вспомнил. Он и отпустил. А тут меня Великуша за волосы сверху хвать… А не вспомнил бы, так он и уволок бы меня на дно с собою…

Несостоявшимся утопленникам дали несколько мешков из телег, чтобы завернуться, усадили и скорее повезли к деду Заморе греться и сушить одежду – до иного жилья было слишком далеко.

– Да в баню, в баню! – кричали следом.

Куприян и Устинья молча переглянулись среди судачащей толпы. Оба подумали: каменный бог куда опаснее, чем они думали поначалу. С ними он еще милостиво обошелся, доставил хлопот, но вреда не причинил.

Когда уже через день в Барсуки пришла весть, что упрямый идол стоит на берегу озера, на прежнем месте, Куприян только и подумал: слава богу, от моего поля он, кажись, отвязался. Люди будут думать, что идолище вышло из озера, и никто не обвинит в этом несчастье бывшего волхва…

Глава 2

Погода держалась для этой поры суровая, чуть не всякий день заново принимался идти снег. По волости ширилось смятение. Говорили, что из-за каменного бога лето будет холодное и неурожайное – если еще будет! Раз-другой Куприяна спрашивали обиняком: не надо ли, мол, идолищу какую жертву принести, чтобы не вредил? Куприян только отмахивался: не ведаю ничего, идолу служить не стану! Через несколько дней Левша, сосед, рассказал: видели, мол, каменный бог кровью вымазан, петух и курица перед ним лежат зарезанные. Не ты ли, Куприян? Видно, кто-то испугался грядущего неурожая и попытался умилостивить бога, как делали пращуры. Тут Куприян с Устиньей встревожились не на шутку: дойдет до Новгорода, что в Великославльской волости, мол, снова идольская вера завелась, бывшего волхва первым к ответу потянут. А это уже такое дело – быть бы живу.

«Дед Замора небось, старый хрен, идолищу петуха зарезал, а я отвечай! – возмущался Куприян. – Ему-то что, он сам, поди, тому камню ровесник!»

Дед Замора и правда жил при Змеевом камне с незапамятных времен, сам Куприян помнил его с детства – и с тех пор одноглазый колдун не изменился. Будь в волости хоть одна церковь – священник уж не оставил бы это дело без внимания. Но теперь народ склонялся к тому, что раз церквей больше нет, придется просить о помощи старых богов.

Недавно появилась пролетная дикая утка, и мужчины по вечерам и рано утром ходили на охоту. Ходил и Куприян: он-то лучше всех знал места, где пролетают стаи, искусно пользовался манком и порой приносил по пять-шесть птиц. Устинья варила из них похлебку, а часть закоптили впрок.

Нынче Куприян как раз вернулся с удачного лова и рассказывал племяннице, которого селезня каким образом взял, а еще как лунь, заприметив плавающих на поверхности озерца подстреленных уток, пытался отнять у Куприяна добычу. Оба увлеклись и даже забыли о том, что досаждало все последние дни. Вдруг в рассказ ворвался лай Черныша во дворе, а за ним громкий стук в калитку и крики.

– Куприян! Хозяин! – перебивали друг друга несколько мужских голосов. – Отвори!

– Что за бес там колотится? – Куприян, переменившись в лице, встал со скамьи.

Устинья испуганно раскрыла глаза. От каменного бога они ждали любых пакостей и, не говоря об этом, почти не сомневались, что одним его появлением дело не окончится.

– А вот я вас… – в досаде пробормотал Куприян и взял из-под лавки топор.

Крики и стук не унимались. Куприян знаком велел Устинье оставаться в избе, но она, когда он вышел за порог, тоже скользнула к двери и, выглянув в щель, стала прислушиваться.

– Какой бес там ломится? – сердито крикнул Куприян, цыкнув на пса. – Чего надобно?

– Куприянушка! Отвори! – взывали два смутно знакомых голоса. – Беда такая! На тебя вся надежда!

– Кто там?

– Да это мы – Демка и Хоропун, из Сумежья!

– Гонятся за вами, что ли?

– Гонятся! Еще как!

Куприян отпер калитку, и во двор ввалились, мешая друг другу и давясь в узком проеме, двое. Демка Бесомыга был молотобойцем, подручным у сумежского кузнеца Ефрема, известный на всю волость задира, буян и шалопут. Хоропун, его приятель, нрава более смирного, но беспокойного, охотно поддерживал любое безобразие, затеянное Демкой. Куприян в эти дни не расположен был принимать гостей, а этим двоим и вовсе никто не радовался, но в хриплых голосах звучали неподдельный испуг и мольба.

На всякий случай Куприян выглянул, держа топор наготове, за ворота, но на деревенской улице все было тихо. Отчасти Куприян готов был увидеть каменного бога, что вернулся на знакомое место, но ничего такого поблизости не оказалось.

– Что такое? – В досаде он повернулся к незваным гостям. – Кто вас гонит? Пьяны вы, гулемыги!

Вид у него, грозно нахмуренного и с топором в руке, был такой, что два буяна присмирели.

– Н-не пьяны мы, Христом-богом! П-пойдем в дом, пусти, Христа ради! – молил Демка, без шапки на кудлатой голове, более обычного растрепанный.

– П-пусти, батюшка, век бога молить… – Хоропун весь трясся, как на морозе, и чуть было не упал на колени, ловя руку Куприяна. – Какое пьяны, кто ж в эту пору угостит?

Куприян смотрел на них в изумлении: Хоропун трусоват, но что могло так напугать Демку, который, как говорили, самого черта не боится?

– Ну, идите, только не шалить мне!

Иной хозяин не впустил бы этих двоих только ради их славы, но Куприян, сам боявшийся дурной славы, перед людьми не робел. Отказавшись от волхования, он расстался со своими шишигами-помощниками, но храбрость, непременная принадлежность колдовского ремесла, осталась при нем.

Устинья, с крыльца разглядев этих гостей, юркнула в бабий кут, задернула занавеску. Теперь они даже не догадаются, что молодая хозяйка дома, а она сможет не только слышать их, но и видеть в щелочку. В любое время она сочла бы за беду, пусть и небольшую, само появление в доме этих двоих, но сегодня их привела, судя по виду и дрожащим голосам, беда еще худшая.

Но какая?

– Что вы трясетесь, как лист осиновый? – Те же мысли пришли и Куприяну. – Змей, что ли, двухголовый напал на вас?

– Д-да кабы змей…

Демка как вошел в избу, так и рухнул на пол, привалившись спиной к скамье. Хоропун забился в угол.

– Д-дверь з-запри, батюшка, с-сделай милость! – взмолился он.

Куприян еще раз выглянул, но во дворе было пусто, снаружи тихо. Черныш, недовольный вторжением, бродил перед калиткой, но ничего худого не чуял.

– На, воды выпей! – Куприян положил на всякий случай топор к порогу, лезвием наружу, и подал Демке ковш воды.

То благодарно кивнул и стал пить. Утер бороду обтрепанным рукавом и глубоко вздохнул широкой грудью, приходя в себя. Сумежский молотобоец, несколькими годами моложе тридцати, был мужиком рослым, с сильными, немного покатыми плечами, длинными руками и могучими кулаками, которые охотно пускал в ход. На руках его вечно виднелись ожоги и ссадины, свежие и зажившие, на рябоватом лице с немного горбатым от переломов носом и рыжеватой бородкой привлекал внимание старый шрам от какой-то драки, рассекший левую бровь. Густые черные брови осеняли глубокие глазные впадины; большие темно-серые глаза, обычно имевшие дерзкое, вызывающее выражение, сейчас смотрели подавленно и недоуменно. Взгляд несколько блуждал, несмотря на попытки опомниться. Время от времени он безотчетно передергивал плечами.

– Ну, что ты всех собак всполошили? – Куприян остановился перед Демкой, уперев руки в бока. – Сатана, что ли, пришел за вами наконец?

Демка молча поднял на него глаза, и, вместо того чтобы ощериться, поднял руку и перекрестился.

– Сатана и приходил… – проныл из угла Хоропун, мужичок лет на пять помоложе Демки, с простым длинным лицом, сдавленным у висков, и соломенными волосами, которые смешно закручивались вокруг маковки и оттого вечно стояли торчком. Он уже несколько лет как был женат, но светлые усики до сих пор не росли как следует и напоминали перья. – Бог спас…

Хоропун жил с тестем, но пользовался малейшей возможностью, чтобы сбежать от сварливого семейства и вместе с Демкой – одиноким и вольным, как орел, – отправиться искать забав… на свою голову. В этот раз они, похоже, нашли столько, что хватило с лихвой.

– М-мы на уток было пошли, – начал рассказывать Демка, все еще сидя на полу и держа опустевший ковш. – Н-ну, знаешь, у Игорева оз-зера, где ельничек, б-березничек…

Раньше он не заикался, а теперь, как видно, хоть внешне и взял себя в руки, внутренне еще не одолел потрясения.

– Я знаю, где они летят, ты дело говори!

Куприян слушал, хмурясь, ожидая услышать о новых пакостях каменного бога.

– Там в лесу тропа совсем мокрая, мы и решили берегом обойти, по гривке. Пошли, идем… – Демка замер, втянул воздух расширенными ноздрями. – Где тропа к воде спускается… И вдруг смотрим – на берегу… домовина стоит…

– Чего? – Куприян качнулся к нему, будто недослышал, хотя ловил каждое слово. – Какая еще домовина?

– Ну, гроб! Как есть. Новый такой, дубовый, будто вчера выструган…

…На первый взгляд Демка и Хоропун отметили каждый про себя, что озеро вынесло большое бревно и теперь оно лежит на песке, в паре шагов от воды. Но, проходя мимо, заметили, что ближний конец не обломан, совершенно гладок, а посередине бревно огибает продольная, длинная и слишком ровная щель. Демка, человек любопытный, подошел посмотреть поближе. Не доходя нескольких шагов, понял, что ему это напоминает, и отшатнулся назад, одновременно ловя за плечо идущего за ним приятеля.

– Стой! – Застыв на месте, Демка еще раз оглядел находку. – Это ж… домовина.

Внутри продрало холодом. Как назло, ветер унялся, бор замолчал, над озером повисла тишина. В неподвижном воздухе неподвижный одинокий гроб казался… затаившимся. Ждущим. Демка хотел попятиться, но сдержался: как бы Хоропун его трусом не посчитал. Мнение Хоропуна для него ничего не значило, как он себя уверял, но переступить через такую опасность не мог, будто глядел сам на себя Хоропуновыми глазами. Он-то, Демка Бесомыга, первый забияка волости, испугается какой-то деревяшки!

– Это что же… кладбище где подмыло? – прошептал у него за спиной Хоропун.

Ему тоже хотелось отойти, но он, в свой черед, боялся опозориться перед Демкой.

– Подмыло? Это где это у нас кладбище на берегу? При церквях они. А церкви где? У нас в Сумежье не подмывало ничего.

– А в Марогоще?

– Кабы там чего подмыло, то в Хвойну понесло бы и в Ниву, а не сюда. Нету здесь кладбищ, откуда принесло бы. На Игоревом озере не хоронят, а впадает сюда одна Талица. По ней такая громадина не пройдет.

Речка Талица, единственная впадавшая в питаемое ключами озеро, даже в половодье была слишком мелкой, чтобы по ней мог проплыть, влекомый течением, такой большой и тяжелый предмет.

– Может, это какое… старинное совсем кладбище? Жальник?

– А коли старинное, чего ж гроб такой новый? Ты гляди – не гнилой, не грязный.

Домовина, вытесанная из двух половин расколотого дубового ствола, потемнела, но выглядела совершенно целой и чистой.

– По виду, и в земле-то не бывал. Так может, его только сработали! – сообразил Хоропун и чуть не засмеялся. – Сработали, везли куда, да и обронили! Может, кто через брод ехал, оно с телеги и упало!

– Ну, может…

– Может, он и вовсе пустой! Слушай, – пришедшая мысль оживила Хоропуна, и он подергал Демку за рукав поношенного, провонявшего дымом кузницы кожуха, – а давай заберем. Припрячем пока, если искать никто не будет – продадим. Он вон какой ладный, хоть боярину впору! Хорошие куны можно взять! Только чур, пополам! Я первый придумал!

Хоропун, более хлипкий, понимал, что без Демки, жилистого и сильного, ему дубовый гроб не утащить и пустым.

Мысль о хороших кунах Демку, жившего в вечной нужде, было прельстила, и он сделал шаг к гробу. Став возможной добычей, тот пугать перестал.

– А если он не пустой? – Демка снова замер. – Может, его, когда сронили, на кладбище везли? Может, там старушонка внутри какая? Ее куда?

– Куда? Да в воду! – хихикнул Хоропун. – На что нам невесть чья старушонка? Была б молодая…

– Тьфу на тебя! – Демка брезгливо обернулся.

– Да я ж не про то…

Они еще помолчали, осматривая свою находку и надеясь по виду понять, есть ли что внутри.

– Если там старушонка, я к ней не притронусь, – решил Демка. – Пусть ее черти гложут.

– Да может, там нет никого! А мы такую вещь богатую бросим! – Хоропун явно страдал от такой расточительности. – Давай глянем!

– Глянем?

– Ну, только крышку поднимем немножечко… тихонечко… одним глазком глянем, – уговаривал Хоропун, изнывая от любопытства и алчности. – Может, там нет никого!

– Иди глянь, коли тебе охота. – Демка насупился.

Искушение боролось в нем с настороженностью и здравым смыслом, коих он не был совсем уж лишен.

– Я бы… да я крышку не подыму. Она вон какая толстая да тяжелая. Это тебе только…

– Не нужна мне эта чертова крышка! – Демка передернул плечами и сплюнул. – Пойдем отсюда! Пусть кто потерял свою старушонку, тот и берет.

– Ну а если там нет никого! – почти завыл одолеваемый жадностью Хоропун. – Давай глянем! Если есть кто – оставим так.

Демка не ответил, но снова приблизился к гробу. Хорошая, добротная работа наводила на мысль о богатстве. У кого же из богачей кто-то в родне помер? Слухов таких, чтобы где-то видные люди творили поминки, до Сумежья не доходило, а туда, как в волостной погост, стекались все новости, и важные, и всякий бабий вздор. Демка же, любитель болтаться на людях – а чего у себя в избенке сидеть, с пауками? – всегда знал, где что творится.

Может, правда, у кого в дому старушонка только готовится богу душу отдать, а гроб ей сготовили заранее? Может, Тверьша или Чермен сейчас мечутся, для мамаши своей гроб потерянный ищут? Навести на след – уж куну-другую дадут.

Демку разбирало любопытство, понемногу отодвигая робость. Сам не заметил, как оказался возле гроба. Наклонился, прикоснулся к холодной твердой древесине – влажной, но не отсыревшей. По сему судя, домовина пробыла в воде не так уж долго.

Руки сами взялись за крышку и чуть приподняли. Если внутри кто-то есть, сейчас станет ясно…

Демка ждал волны трупной вони, но ее не было. Даже наоборот: вдруг повеяло неким духом, свежим и приятным, подумалось о каких-то цветах… Может, яблоневый цвет, хоть ему еще не время. Лежалого трупа там точно нет.

Взявшись обеими руками, Демка сдвинул крышку…

Одновременно вскрикнув, они с Хоропуном отскочили в разные стороны. Уговорили себя, что гроб пустой – и ошиблись.

– Ежкина касть! – просипел Хоропун.

В гробу лежало тело. Это оказалась вовсе не старушонка, а напротив, совсем молодая женщина… даже девка, судя по двум светлым косам. Оба мужика смотрели, завороженные. Демка сделал шаг снова к гробу.

– Эт-то к-кто ж т-такая? – заикаясь от изумления, выдавил Хоропун.

Демка отвечал только недоуменным молчанием. Любитель шататься зимой по супредкам, а в начале лета по гуляньям погостов и деревень, он считал, что знает всех красивых девок и молодых баб волости. Но это лицо он видел впервые – точеное, белое, прекрасное и пугающее, как… как те белые тонкие цветки, что вылезают еще среди последнего снега и служат знаком прихода лихорадок-повесенниц.

Кто это? Да если бы была где, хоть в дальней деревне, такая девка, неужто он бы о ней не услышал? Это ж какая красавица… лебедь белая… прямо царевна! Откуда царевне взяться в Великославльской волости, куда со времен княгини Ольги ни одна знатная особа не показывалась? Но как может простая девка иметь такое белое личико, такие золотые косы – длиной в половину тела… А платье! Демка только сейчас разглядел – из голубой парчи, в золотых цветах, по вороту шито жемчугом…

– В-вот тебе и старушонка… – прохрипел позади Хоропун, и Демка вздрогнул. – Откуда ж к нам такую принесло?

– С того света, вестимо, – шепотом ответил Демка, будто боялся разбудить красавицу.

– У нас в волости таких и нету.

– Откуда ж у нас? Это только у бояр… у князей каких…

– А перстни у нее какие – видел? – завистливо выдохнул Хоропун. – Ты глянь! Золотые! С каменьями!

Демка поглядел на руки покойницы, сложенные, как водится, на груди. И правда – на каждой руке по три золотых перстня с узорами, с зернью, с разноцветными камнями: красными, зелеными, лиловыми. С жемчугом…

– Да на один такой перстень можно новый двор поставить! – шептал Хоропун. – Скотины завести!

Весенние вечера коротки: вот только светило солнце, а потом вдруг тьма. Над берегом уплотнялись легкие сумерки, но казалось, загадочная красавица сама источает сияние. Ее перстни, золотые нити парчи на платье, жемчужное шитье ворота мерцали, перемигивались искрами. Такие перстни Демка видел только у Нежаты Нездинича, богатого боярина, чья семья издавна правила Великославльской волостью и собирала здесь дань для князя новгородского. Но появления на пустом озерном берегу мертвой боярышни в домовине это никак не объясняло.

– Вот бы хоть один такой перстенечек! – шепотом ныл за левым плечом Хоропун. – Хоть самый маленький! Подешевле какой!

– Ты что же, – говоря это, Демка не мог оторвать глаз от белых рук красавицы, – взять у нее хочешь?

– Да ей ведь уже не нужно! А нам бы… мы бы… ох и разживемся! Хозяйство завести… с холопами! Уже бы и работать не надо, а знай сиди отдыхай, меды распивай! Тестя пинком бы со двора проводил… да и Агашку за ним – я б тогда себе жену сыскал не ей чета! При таком-то богатстве!

Демка представил себя богатым – в новой хорошей одежде, на каком-то новом просторном дворе. И не работай, а знай ходи по гулянкам… Тогда бы девки от него носы воротить перестали…

– Что коли мы хоть один снимем? – шептал Хоропун. – Никто и не заметит. Кто знает, сколько их было у нее? Сколько такой перстень стоить может? Хоть вон тот, с жабиком[6]?

– Да кто б его знал…

Демка придвинулся ближе, желая оценить если не стоимость перстней – что он в этом понимал? – то хотя бы тонкость работы. Такую красоту, может, только в Новгороде сделают. Они тут, с Ефремом, привыкшие ковать из серебра и лить из бронзы и меди простые перстеньки и заушницы, с таким не управятся. Даже и старый кузнец Деряга, кому Демка еще мальцом был отдан на выучку, не делал таких перстней.

Нестерпимо захотелось хоть в руках подержать, рассмотреть получше.

– Эх, я бы… мне бы… Давай снимем один! – Хоропун за плечом аж приплясывал на песке. – Мы поглядим только и назад отдадим… положим то есть.

– Н-нет… грех это… – Демка мотнул головой.

А глаза не желали расставаться с перстнями на тонких белых пальцах.

– Да какой же грех – посмотреть только! Греха ты боишься, ага! Никогда ты, Демка, грехов не боялся! Покойницы ты боишься, вот что!

– Я покойницы боюсь? – Демка сердито оглянулся.

– Ну а то ж! Не боялся бы – давно бы… Что она нам сделает – она же мертвая!

– Не боюсь я!

– А не боишься, чего же застыл?

– Грех это – мертвецов обирать!

– Эким ты праведником стал – хоть сажай тебя заместо отца Ефросина монашек упасать! Боязно тебе! Небось уже в портки напустил!

В досаде Демка сильным и быстрым движением врезал Хоропуну локтем в живот. Тот со сдавленным криком согнулся, а Демка шагнул к гробу. Наклонился, вглядываясь в мертвое лицо. Хороша дева, будто сладкий сон. И не скажешь, что мертвая – ни следа разложения. Ни темных кругов у глаз, ни пятен, ни даже восковой бледности. Белая кожа, румяные пухлые губки. Будь она живая, вот бы…

Когда Демка наклонился, цветочный запах даже усилился. Вот он откуда – у основания девичьих кос были вплетены пучки цветов – белых и желтых – совершенно свежих, какими они бывают, когда растут из земли. Даже увянуть не успели. Да когда же покойницу положили в этот гроб?

Как во сне, будто двигала им чужая воля, Демка протянул руку и слегка коснулся руки красавицы. Кожа ее была холодной как лед, развеивая морок, будто она жива и только спит. Она мертва, как кусок льда. Может, ее погребли среди зимы, вот и пролежала до весны, избежав тления, а теперь и правда весенними водами подмыло…

Грубые пальцы Демки коснулись перстня на указательном пальце покойницы – с голубым глазком бирюзы. Перстень тоже был холодным как лед – обжег, как раскаленный, но к ожогам Демке было не привыкать.

Двумя пальцами он взялся на перстень и потянул – просто проверить, сойдет ли…

Мертвая рука птицей взлетела над девичьей грудью и ответила Демке пощечину.

Звонкий удар ледяной руки оглушил – во всех смыслах. На щетинистой щеке Демки загорелось пятно боли, зазвенело в ушах. Демку отбросило от гроба, и он обнаружил себя сидящим на холодном влажном песке. Не очнулся толком, но понял – надо уносить ноги…

Глава 3

– М-мы того, как через лес бежали – я не помню, – сипло рассказывал Демка, сидя на полу в Куприяновой избе и то и дело вздрагивая и безотчетно крестясь. – Все м-мерещилось, она за нами бежит. А может, не она, а ч-ч-черти всякие.

– Трещало по лесу, в-выло! – подхватил из угла Хоропун. – Н-ноги подгибались!

– С-слыхал я, что, бывало, кости мертвые на посиделки к озорным девкам ходят. И что, мол, приходит покойник, коли его обидели чем… Но то байки! Я думал, болтовня бабья…

– Вспомнишь теперь, как сам обертуном рядился! – хмыкнул Куприян.

Он намекал на случай позапрошлой зимой, когда Демка с пятью-шестью молодыми приятелями явился на супредки в Барсуки. В этой деревне принято девкам зимой собираться в чьей-нибудь бане, что побольше, там и принимают приходящих в гости парней. Парни явились в берестяных личинах, дескать, угадайте, кто мы, орешков дадим. А пока девки гадали, у одной упало веретено. Наклонилась за ним – и увидела, что у неведомых гостей из-под кожухов висят волчьи хвосты… Визгу тогда было…

– Шутки шутками. А тут… – Демка коснулся щеки, где еще краснело на скуле уходящее под бороду широкое пятно, – все правда же! И не представить себе такого страха!

– Хе! – хмыкнул Куприян. – Мне-то не рассказывайте! Уж я-то видал такой страх, что у вас, шалопутов, от него бы и дух вон! В нашем ремесле… – он запнулся, – в том, бывшем, без отваги нельзя. Иначе чер… помощнички служить не станут, а самого тебя разорвут.

Устинья у себя за занавеской поморщилась и перекрестилась. Куприяну вспомнилось то время, когда он волховал и многих помощников имел, бесов невидимых. Чтобы заполучить их и держать в повиновении, волхву немалая храбрость требуется, в ней его сила и есть.

– До сих пор у меня тут, – Демка притронулся к щеке, – и огнем горит, и морозом веет. Внутри будто заледенело все.

– Это тебе в баню надо – отогреваться. А от меня чего хотите? – хмуро спросил Куприян.

Стоя перед ними, он уставил руки в бока, бросая вызов новой беде. Ясно было, почему эти двое, напуганные до дрожи и заикания неведомой покойницей, прибежали прямо к нему. О его былой колдовской силе вся волость знает: люди видят в нем того, кто способен бороться с нечистой силой. Но ох как не хотелось Куприяну возвращаться к старому!

– Ты бы как-нибудь… отшептал, что ли? – Демка поднял на него угрюмые и просительные глаза. – Чтобы отпустило… в то я сам весь ледяной. Куда ни гляну – везде она мне мерещится, и будто кожа с нее сползает, а под ней чернота…

– Ну а ты чего хотел, дуботолк! Это ж додуматься – мертвеца в гробу обокрасть! Ты нехристь, что ли, совсем?

– Да я не обокрасть! Посмотреть только…

– Ну вот ты ей и расскажи, как опять увидишь – хотел, мол, на тонкую работу подивиться! А красть – ни боже мой! Ты ж не такой!

– Я не такой! – Демка глянул на Куприяна с вызовом. – Я, может, шалопут и бесомыга, но не вор!

– Ну да!

– Где я чего украл? Ну… может, с огорода чего… будто Васьян с парочки реп обеднеет!

– Ты голоден?

От тихого женского голоса все в избе вздрогнули, Демка подскочил, как подброшенный, и принял стойку, будто драться. В щели отодвинутой занавески у бабьего кута появилось лицо Устиньи – она давно уже высунулась, чтобы лучше слышать эту дивную повесть, но ее никто не замечал.

Демка уставился на девушку, вгляделся. Лицо его прояснилось: от одного появления Устиньи делалось светлее в глазах и чище, покойнее на душе. С узким лицом, высокими скулами, чуть впалыми щеками и большими светло-серыми глазами, она была не то чтобы красавица, но каждая черта ее лица казалась уместной, и все вместе они так хорошо ладили, что это заменяло красоту. Черные густые ресницы, темные брови придавали ее лицу вид неброской роскоши, наводя на мысль о соболях. Люди толковали: ей бы княгиней родиться. Вид ее, свежий и строгий, внушал и влечение, и почтение разом, так что даже у Демки, порой встречавшего ее на гуляньях и посиделках, не поворачивался язык отпустить какую-нибудь похабную шутку. Не будучи особенно богатой, Устинья считалась из лучших невест в волости: казалось, в ее руках простая пряжа превращалась в золотую. Такие, как Демка, могли лишь завидовать, глядя на нее, чьему-то будущему счастью. Она как те перстни дорогие – но тут попробуй тронь! Прошлым летом все ждали, что к ней посватается «вещий пономарь», Воята Новгородец, но тот, как сгинул без вести отец Касьян, так и убрался к себе в Новгород, не заведя речи о свадьбе. И это даже Демка воспринял с тайным облегчением, хотя ему-то какая корысть?

– Вечер… тебе, Устинья, – буркнул Демка. – Напугала…

Устинья, как ни была встревожена, а усмехнулась, выходя из кута.

– Я – да тебя напугала? Тебя, Демка?

– Тут испугаешься!

– Он теперь от всякой девки шарахаться будет! – хихикнул Хоропун. – После того как его покойница белой ручкой приласкала.

– Пасть заткни, недомыка! – огрызнулся Демка. – Не буду я… от всякой девки… Это ты меня подбил, дурак! Чучело гороховое!

– Мы хотели уток пострелять, в глине запечь, – ответил Устинье Хоропун. – Да вон что вышло!

– А теперь и брюхо подводит, и кусок в горло не полезет! – буркнул Демка.

– Святой водой бы! – вздохнула Устинья. – Да где ее теперь взять, кроме монастыря, а туда…

– К утра доберешься, – окончил Куприян.

– Я по такой темени никуда не пойду! – отрезал Демка. – Из дома выгоните – под крыльцом у вас буду спать.

– Черныш тебе нос откусит, – усмехнулась Устинья.

– Я сам ему откушу.

Устинья вздохнула: щетинистый, кудлатый, с тревожными и злыми глазами, в потертом кожухе и обтрепанной рубахе, Демка и правда напоминал неухоженного пса. Она знала его много лет, но, кажется, ни разу еще не видела напуганным. То и дело он безотчетно трогал пятно на щеке, но тут же отдергивал руку.

– А это было-то где… ну, где вы нашли… это… – начала Устинья. – Это там, где… идол каменный?

Демка взглянул на Хоропуна, подумал, потом опять переменился в лице.

– Ёжкина касть! А ведь правда. Там, на опушке, идолище и стоит. Мы его было приметили, а потом эту… домовину увидели, про каменный тот хрен и забыли…

– Думаешь, это ворог наш ту покойницу… – начал Куприян, сам еще не понимая, какая может быть связь.

Но какая-то уж точно есть! Сперва каменный бог, не желающий оставаться ни в земле, ни под водой. Потом покойница, которой тоже положено быть в земле, а она оказалась в воде и оттуда ее несло на берег – прямиком к тому богу!

Устинья опустила голову и отвернулась – чтобы не видно было, как она покраснела, догадавшись позже всех, что каменный бог похож вовсе не на гриб…

* * *

Куприян ворчал, что выставит незваных гостей спать под крыльцо, но Устинья за них заступилась. Легко быть приветливым с приятными людьми, но в такой доброте и заслуги нет. Заповедь божия предназначена для тех, кто сам любви не внушает. Она даже собрала двоим страдальцам кое-чего поесть. Шептать Куприян отказался, велел молиться, указывая на пару резных икон в красном углу. Предложение это Демку с Хоропуном озадачило. Власьева церковь в Сумежье стояла запертая с прошлого лета, с того дня, как отец Касьян исчез; нашли потом только его лошадь и всю одежду близ Ящерова погоста, а тела, живого или мертвого, так и не сыскали. С тех пор оба шалопута, похоже, и не молились ни разу. Подходящих молитв они не знали, и Устинья стала их учить.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел, Никола Милостив! Снидите с небес, и снесите ключи, и замкните колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и упырице пасть крепко-накрепко, твердо-натвердо! – напевно читала по памяти Устинья. – И сойдет Никола Милостив, и снесет железа, огородит железным тыном со всех четырех сторон от земли до небес, и запирает на двенадцать замков, и отдает те ключи святому старцу Панфирию, и относит святой старец Панфирий те ключи на окиян-море, и кладет те ключи под бел-горюч-камень. По морю синему никому не хаживать, тех ключей никому не нахаживать…

Несмотря на молодость, Устинья была искусницей по части оберегающих молитв и знала их множество, на все возможные случаи. Она говорила, что ее научила мать, но в волости считали это заслугой Куприяна. Колдун пользуется заговорами, которые шепчет тихонько, чтобы никто не разобрал слов – иначе утратят силу, – а Устинья обращала молитвы к небесным владыкам, не делая из этого тайны. Голос ее, негромкий и ровный, уверенный и нежный, очаровывал сам по себе; едва она начинала, казалось, с неба спускается невидимый луч, а в нем – ангелы, готовые принять ее просьбы и отнести к высшему престолу.

– Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел… – бормотал Хоропун, охотно бухнувшись на колени и кланяясь лбом в пол.

Демка косился на Устинью дикими глазами: сроду не было такого, чтобы девка чему-то его учила! Но слишком памятен был страх, пережитый на озере. В глубине души тлело убеждение: если одна девка напугала до заикания, то противостоять ей может только другая девка. Общество Устиньи и смущало его, и успокаивало. Что Устинья из всех девок волости самая «хитрая», никто не сомневался. Все знали, что она не замуж, а в Усть-Хвойский монастырь собирается, только и ждет, пока мать Агния, игуменья, благословение даст.

– А еще так: Михаил-Архангел, заслони ты меня, раба Божия Демьяна, железною дверью и запри тридевятью замками-ключами. И глаголет мне, рабу Божию Демьяну, Михаил-Архангел: заслоню я тебя, раба Божия Демьяна, железною дверью, и замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Звезды вы ясные, возьмите ключи, отнесите на небеса!

Поначалу дело шло туго. Даже называть самого себя полным именем Демке был трудно – с рождения привык быть просто Демкой, хотя ровесников его, имеющих жен, детей и свое хозяйство, давно уже именуют уважительно. Он же и женился лет десять назад как-то случайно, «грех прикрыть», как толковали бабы, да путной жизни не вышло. Жена его только и знала, что жаловаться на свою горькую долю, и когда она года через два умерла, Демка вздохнул с облегчением. Но случай с драчливой покойницей навел на мысль: уж не слишком ли долго он испытывает терпение божие? Не пора ли опомниться, пока черти за ноги не уволокли? Эта же мысль несла растерянность: опомниться – это как? Никак по-другому он жить не умел.

– Повторяй утром и вечером, и всякий раз, как будет тебе дурное мерещиться! – наставляла Устинья. – Бога на помощь призывай, и не тронет тебя никакая упырица!

Успокоившись, Демка устыдился своего недавнего страха – настолько, что даже взял свой пропахший дымом кузницы обтрепанный кожух и повернулся к двери.

– Пойду я, что ли… Спаси вас бог, хозяева, за приют…

– Да куда ты! – осадил его Куприян, кивая на оконце. – Ночь на дворе!

– В Сумежье пойду. Ну ее к бесам, девки той… Мне завтра с утра в кузню, работы нынче много, Ефрем браниться будет.

Демка решил больше не бояться, хотя в глазах, при мысли о верстах пути в Сумежье через ночной лес, мелькала неуверенность. Вот пойдешь – а она навстречу…

– Я никуда ночью не пойду! – Хоропун аж вцепился в лавку, на какой сидел. – Хоть поленом гони!

– А ты как знаешь!

– Да сиди! – махнул рукой Куприян. – Вон, на лавке ляжешь, а светает нынче рано – на заре и пойдешь.

Демка покосился на Устинью, она подавила вздох. Оставлять эту пару на ночь ей совсем не хотелось, но милосердие и не должно быть легким.

– Оставайтесь, – приветливо сказала она. – Места не просидите.

Демка неуверенно опустил кожух обратно на пол и сел.

– А то как начнут по дороге всякие чуда и дива пугать, – пожаловался Хоропун, – тут и не приметишь, как богу душу отдашь.

– Да уж кто трусоват, тот и отдаст! – посмеялся Куприян. – Не видали вы еще страха.

– А ты видал? – Демка бросил на него взгляд из-под упавших на лоб темно-русых кудрей.

– Нам как без этого? Хоть то дело прошлое, я, слава богу, от тех дел отошел, а помню, как было. Кто труслив, тому в нашем… в том колдовском ремесле делать нечего. Никогда боязливый силу истинную не обретет. А кто храбр, тот и знание возьмет, и с ним власть над теми получит, кто силу дает. Вот так!

– Кто же это – кто силу дает? – отчасти небрежно спросил Демка. – Черти, что ли?

– А вот кто! Не испугаешься – будешь власть над тем светом иметь. А испугаешься – так и пробегаешь всю жизнь, как заяц.

– Да я бы может… – Сравнения с зайцем Демка не мог стерпеть. – Кабы знать… ты про что говоришь – про то, как колдуном делаются? Так это ж человек, который сам желает, готовится… А мы и не хотели никакого того света…

– За утками пошли! – пискнул Хоропун. – Вот я и манок взял.

– А тут она… откуда взялась только! Я бы, может, если знал… тоже не испугался.

– Посмотрел бы я, как ты не испугаешься! Знаешь, как в наше-то время знахарями делались? Слыхал ты про старого Крушину, по прозванью Батожок? Нет? Да вы не застали его. Он попу Касьяну был отцом, да и брату его, Страхоте.

– Про Страхоту кто же не слышал? – подал голос Хоропун.

– Крушина был могучий волхв, и в батожке его рябиновом тьма-тьмущая бесов обитала, – продолжал Куприян. – И вот, коли кто хотел ведовству учиться, шел к нему и просил науки. Знаете, где его изба? В лесу глухом, там он один и жил, с зверями лесными. Он и отвечал: ну, коли хочешь учиться, приходи в полночь. И вот придет к нему в полночь такой человек. Крушина пошепчет, пошепчет, и глядь – из-за печи выходит пес черный, или жаба огромная, или свинья, тоже черная. А глаза желтым горят, прямо насквозь тебя пронзают! Крушина и говорит: полезай, говорит, к ней в пасть! А она, жаба эта или свинья, как пасть раззявит – а в ней пламя пышет! Вот ты полез бы? – обратился он к Демке.

– А чего же нет? – хмыкнул тот и бросил беглый взгляд на Устинью. – Я к огню-то сызмальства привычен. Меня тетка Мавронья, крестная, с семи лет на выучку к Деряге-кузнецу отдала. Огня-то я не боюсь!

– В горне кузнечном – огонь небесный, святой, от Ильи-Громовника, от Кузьмы и Демьяна, святых братьев, даден. А в такой жабе – пламя бездны преисподней. – Куприян понизил голос и боязливо огляделся. – Поглядел бы я, как ты туда полез бы!

– А и погляди! – Сомнений в своей храбрости Демка не терпел. – Пойдем к той избе, где твой Крушина!

– Он помер давно. Изба, поди, завалилась совсем. Ее, пожалуй, и не сыщет никто – один отец Касьян, я так мню, туда дорогу помнил, а как он сгинул, так и все. А я от тех дел давно отстал! Господь меня пожалел – наставил на ум, чтобы душу не сгубил.

– Ты, Куприянушка, тоже так знание свое получил – через жабу? – спросил Хоропун.

– А я… Меня в двенадцать лет родители к деду Заморе отвели. Долго им детей не посылалось, они у деда Заморы просили волхования, чтобы, стало быть, потомство иметь, он и помог, да положил зарок, чтобы сына их к нему на выучку привести. Меня то есть. Они и привели. Родители мои были болванному поклонению привержены, – Куприян вздохнул, – оттого и просили помощи у бесов. И вот повел меня дед Замора в полночь глухую к Змееву камню. Велел стоять и с места не трогаться, что ни случись. Я стою. А он вокруг камня ходит противусолонь и заклятья бормочет. Ходил, ходил, а потом кричит: гляди! Я гляжу – а камень Змеев и не камень вовсе, а самого змея голова. Глаза на ней, и пасть – поболее иной двери. Прямо на меня смотрит, и в глазах огонечки зеленые горят…

Слушателей передернуло – даже Устинью. Никогда раньше ее дядька не рассказывал о своем посвящении, да и странно, что решил поделиться этим с такими ненадежными людьми, как Демка и Хоропун. В избе было темно, горела одна лучина, в деревне все давно затихло. Навалилось ощущение огромности ждущей тьмы, и даже Устинья невольно увидела ту деву из гроба, что стоит прямо под оконцем и слушает живые голоса…

– И вот так медленно пасть его раскрывается, – понизив голос и вынуждая вслушиваться, рассказывал Куприян, – и лязг такой раздается… куда там вашей домовине. Крушина мне говорит: полезай! Я было побоялся: отрок еще был, что мне там, двенадцать лет. А он говорит: полезай, иначе все равно тебе живым не быть. Уйдешь просто так – и году не пройдет, как исчахнешь. Я думаю, ладно, двумя смертям не бывать. И полез к нему в пасть…

Настала тишина.

– И что там? – прошептал Хоропун. – Огонь?

– А там… – Куприян вздохнул, – я на тот свет самый попал. А что я видел, того не скажу, нет позволения. Только кто через тот свет пройдет, бояться уже ничего не станет – ни на этом свете, ни на том. А вы, – его голос вдруг сделался повелительным, – заснете сейчас, а утром как проснетесь, ни слова из речей моих не вспомните! Все, спать, я сказал!

Хоропун без звука повалился на бок и заснул. Демка тоже сполз на пол с лавки и улегся, укрываясь своим кожухом.

– Ступай на печь, Устя, – велел Куприян. – А я на конике[7] лягу.

Устинья, тоже уставшая за вечер, послушно полезла на печь. Куприян улегся на коник перед печью, между нею и гостями. Засыпая, она повторяла молитву к Михаилу-Архангелу, а где-то на задворках мелькала мысль: узнает кто, что Демка Бесомыга у них в дому ночевал, сплетен не оберешься…

* * *

Наутро Демка мог бы счесть вчерашнее приключение сном, если бы не красное пятно на щеке – оно не сошло, и касаться его было больно. Пришло время решать, что делать дальше. Ведь если красавица в домовине Демке с Хоропуном не привиделась, то она так и лежит там, на берегу, возле каменного идолища.

А если не лежит? Если она уже выбралась из домовины и… и что? От одной такой мысли передергивало.

– Я домой! – заявил Хоропун, проснувшись утром. – Благодарю за хлеб-соль, за ласку, но меня там Агашка с тестем обыскались! Еще сейчас драться полезет – скажет, у какой-то гульни ты, мухоблуд, ночевал…

– Пасть заткни! – Демка отвесил ему подзатыльник и бросил виноватый взгляд на Устинью, которая могла отнести это к себе. – Тебя люди по добру приютили, а ты лаешься!

– Да это не я, это Агашка!

– Пойдем, дядя Куприян, сходим к озеру, – попросил Демка. – Уж я бы… – он оглядел себя, но ничего ценного не обрел, – кожух отдал бы, чтобы мне эта дрянь привиделась! Ну а вдруг она и правда там?

Не очень-то Куприяну хотелось вмешиваться в это дело, но Устинья поддержала Демку. Встретив взгляд племянницы, Куприян вздохнул и потянулся за топором. Что за покойница, он знать не знал, но подозревал связь между ее появлением и каменным богом, которого сам нашел на отцовом поле.

– Не боишься? – поддел он Демку, пока одевались. – Там краса ненаглядная тебя-то и поджидает. Видать, полюбился ты ей.

– Не боюсь! – угрюмо отвечал Демка. – Пусть полезет – сам ее угощу!

В эту пору всякому хватало работы – мужчинам в поле, женщинам при доме и в огородах, но явление странной пары, – Куприяна с топором за поясом и Демки с красным пятном на щеке, – в Барсуках не прошло незамеченным. Тетка Хавра тут же связала Демкину красную щеку с домогательствами к Устинье и побежала рассказывать, что Куприян Демку в лес казнить повел за обиду племяннице. Люди сомневались, что Демка, всем здесь хорошо известный, так смирно пошел на казнь, но Хавра не растерялась: Куприян-то, видать, его заворожил, чарами опутал! Вот и бредет, сам себя не помня. Такие новости не давали усидеть на месте, и народ пустился следом. К Игореву озеру Куприян и Демка подошли, сопровождаемые толпой человек в десять.

Еще с тропы, выводящей из леса, Демка окинул край берега быстрым ищущим взглядом. Пусто!

– Авось ее черти назад унесли! – прошептал он, крестясь. – Михаил-Архангел, Гавриил-Архангел!

При этом имени на память ему пришел Воята Новгородец, которого сам же Демка прошлой зимой прозвал Гавриилом Архангелом. Окажись тот здесь – не сробел бы. Ему, пономарю власьевскому, сила была дана нечисть одолевать. Демка, зная жизнь свою беспутную, о такой же силе мог только мечтать, но ревнивая мысль о Вояте укрепила дух. Стать таким же праведным он не может, но уж и трусом не будет! Особенно на глазах у Устиньи…

Но едва они с Куприяном вышли на берег – посмотреть место, где вчера стояла домовина, – как Куприян охнул.

Домовина никуда не делась! Напротив, она заметно отодвинулась от воды и теперь стояла почти вплотную к каменному богу.

Заметив это, Куприян остановился на другом краю опушки. Рядом сопел Демка, мрачно глядя на домовину и сердито раздувая ноздри.

– Вы ее вытащили?

– И не трогали. Очень нам надо! Пусть бы черти ее таскали! Она вон там стояла, как мы ушли… то есть убежали.

– Желанныи матушки! – раздался за плечом у Куприяна голос деда Быльчи. – Да ты ж ему и гробок приготовил! Я не верил – а гляди-ка, правда истинная!

Куприян обернулся и обнаружил позади себя с десяток знакомых лиц, полных любопытства.

– Прослышали уже?

– Да Хавра по всем дворам разнесла. Мол, Куприян Демку сумежского казнить повел. Я думал, врет баба – а вон у тебя и гробок готов! Это где ж такой ладный сработали? – Дед Быльча тоже оценил хорошую работу.

– Сам ты врешь, дед! – окрысился Демка. – Никто меня не повел казнить! А в том гробу девка лежит.

– Устинья? – ахнула позади Быльчи Лукишка, Великушина жена. – Так ты что же, порешил девку, волколак нечесаный?

– Да вы сбесились! – Демка разъярился. – Знать я не знаю той девки, чертовой свояченицы! Подите сами гляньте. Может, признает ее кто.

Народ помялся, но все же, побуждаемый любопытством и ободренный присутствием Куприяна, подтянулся поближе. Десять раз перекрестясь, крышку подняли. Демка напрягся, но ничего страшного не произошло. Не видя со своего места, что там в гробу, он наблюдал за лицами барсуковских. На лицах этих было смятение, удивление, тревога… Люди переглядывались, что-то спрашивали друг у друга, то и дело крестились.

– Пойти глянуть… – буркнул Куприян и тоже подошел.

Как ни крепился, природное любопытство одолело. Посмотрел немного, потом вернулся к Демке.

– Где ты там красавицу нашел, а, Бесомыга? Одурел совсем без бабы, тебе небось и в пне еловом девка померещится.

– Что там?

– Баба какая-то. Тело целое, не истлело, но видно, что лет двести как умерла. Кожа да кости, и то все желтое… косы серые… мертвеница как есть.

– А надето на ней что? – еще раз холодея, спросил Демка.

– Рубаха серая. А я уж тебе было поверил, де парча с жемчугами…

Демка едва одолел искушение снова подойти и посмотреть. Куда же делась златокосая красавица в голубой парче? Золотых колец, судя по несколько брезгливым лицам, на этих сухих, как кости, пальцах тоже никто не углядел. Демка потер лоб; рука слегка дрожала. Это не та покойница. Но не могли же ее подменить! Не зная, что и думать, он повернулся и пошел прочь.

– Эх, был бы здесь Воята Новгородец! – слышал Демка у себя за спиной. – Он бы сию загадку разгадал!

– Уж кому, как не ему! Он в книгах старинных тайну Великославля самого отыскал. Что против того какая-то девка в гробу!

Речи эти причиняли Демке немалую досаду. Новгородец Воята и впрямь проявил себя человеком незаурядной храбрости: ни упырей не убоялся, ни самого озерного змея. Оттого Демке еще стыднее было вспоминать, как бежал от мертвой девки через лес, спотыкаясь о корни. И Устинья видела, как он трясся заячьим хвостом… Уж Воята бы так не напугался! Но с бывшим сумежским пономарем Демке было не тягаться: поповский сын, тот сызмальства привык читать старинные книги, знал наизусть всю Псалтирь, греческую грамоту и за одно лето разгадал тайны, копившиеся двести лет. Куда против него Демке – неграмотному, только «Отче наш» знающему, и то с ошибками? Он не то что грамоты – родителей-то своих не знал совсем, крестная его вырастила, да и то в семь лет отдала кузнецу, не в силах управиться с буйным и дерзким мальцом.

Жил Демка один: от родителей ему осталась изба, где на время его недолгой женитьбы завелось было кое-какое хозяйство, по после смерти жены опять все как-то расточилось, и теперь вместо скотины в хлеву водились только пауки по углам, а съестным из печи пахло редко. Обедал Демка вместе с Ефремом, и порой это была единственная его пища за весь день. Если не придет крестная, тетка Мавронья, не принесет теплой каши в горшочке или пару пирожков, печеных яичек.

Добравшись до дома в Сумежье и улегшись спать, Демка все думал о покойнице. И не хотел, но она сама поселилась под опущенными веками, и выкинуть ее прочь не получалось. Неужели ему померещилась ее красота? Но Хоропун видел то же, что и он, и кольца ее золотые видел. Он-то, Хоропун, и придумал попытаться их взять. Стало быть, не померещилась… а просто она стала другой.

Щека еще болела, и пришлось спать на другом боку. То проплывало перед ним лицо Устиньи, потом снова покойница… красавица с золотыми косами. Потом та вдруг засмеялась, не открывая глаз, и сказала:

«Эх ты, Демка Бесомыга! Робок ты, боязлив, оттого и неудачлив! Догадайся ты меня поцеловать – ожила б я и стала твоей невестой. Ты теперь мой навек – пометила я тебя ручкой моей белой. Хочешь от пятна избавиться – приходи ко мне снова, только в одиночку, и вновь я тебе в истинном моем облике покажусь. Позови меня по имени – увидишь, что будет…»

Демка очнулся и только тут понял: это был сон. В темной избе тихо, сердце бешено колотится. В памяти ясно звучал девичий голос, серебристый смех… И жутко делалось от этого смеха, словно затягивал он в какую-то холодную глубь. От сильной дрожи как будто кожа сползала с тела. Демка крестился, твердил молитвы, которым научила Устинья, но слова путались и падали бессильно, как мотыльки с опаленными крыльями. Только и помнились железные двери, железные замки, да еще ключи, что забирают на небо звезды.

Глава 4

Весной в кузнице хватало работы: вострить лемехи, ковать и чинить прочие орудия, нужные для предстоящего лета. Демка работал с Ефремом, сыном его старого наставника Деряги. Стоило стихнуть перезвону молотов, как где-то в углу раздавался тонкий голосок:

– Железо ковал?

– Ковал! – отвечал ему такой же, из другого угла.

– А в песок совал?

– Совал!

После этого оба голоска разражались сдавленным хохотом, будто разыграли шутку, и замолкали на время. Демка, как и Ефрем, на них даже ухом не вел: для них это значило не больше, чем воробьиный щебет во дворе. «Слышишь что-нибудь?» – спросил Демку старый Деряга в его первый день здесь. «Слышу, – ответил отрок. – Будто двое переговариваются. Это кто?» – «Помощнички мои. Коли слышишь, так быть тебе кузнецом!» Невидимые помощнички не просто так болтали: в затруднительных случаях могли и дельное подсказать, за что Ефрем каждый день ставил им в угол мисочку каши.

Куда больше Демку занимал его нынешний сон. О нем он никому и слова не сказал. Покойница хотела… чтобы он ее поцеловал! Ишь чего выдумала! Девки и молодки не жаждали Демкиных поцелуев – их отпугивало его рябое лицо, вечный запах дыма и горячего железа, черные руки и слава шалопута. Втайне ему это причиняло досаду, в чем он никогда не признался бы. Но не безумец же он, чтобы целоваться с бойкой покойницей!

«Назови меня по имени», – сказала она. Знать бы еще ее имя… Или лучше не знать? Да и кто его скажет?

В кузнице вечерами часто собирались сумежские мужики – кто по делу, а кто под прикрытием дела язык почесать. В этот раз все толковали о мертвой девке, но прибавить к уже известному никто не мог. Одни говорили, что, мол, из озера явилась неведомая святая, оттого и нетленна. Другие возражали: не святая она, а грешница великая, бесовка, коли ее ни земля, ни вода не принимает. Будь в Сумежье священник, его было слово решило спор, но без отца Касьяна и спросить было не у кого. В обычное время Демка был любителем почесать языком и на всяк спрос имел свое мнение. Теперь же забился в темный угол и угрюмо отмалчивался. О том, что покойница дала ему пощечину, он никому не рассказывал, да и Хоропуну обещал шею свернуть, если тот проболтается. По намекам Демка понял, что след на его щеке относят на счет Устиньи, у которой в доме он провел ночь. То, что его имя связывают с именем Устиньи, и льстило Демке, и смущало: как бы она не подумала, что глупый слух он же и запустил. Худая была бы плата за то, что их с Хоропуном приютили и успокоили.

За несколько ближайших дней на Игоревом озере перебывали сотни людей из всех окрестных деревень и погостов – и некоторых дальних. Приезжал боярский тиун Трофим из Сумежья – доверенное лицо высшей новгородской власти, и староста волостного погоста Арсентий. Мертвую никто не признал. Но каким же образом никому незнакомая покойница ухитрилась попасть в гроб, а гроб неведомо как оказался в озере! Но и там не утонул, а прибился к берегу и невесть чьими руками был вынесен шагов на двадцать от воды. В этом последнем подозревали шалости Демки и Хоропуна, как первых ее обнаруживших, но откуда она взялась, никто не мог сказать.

– Из озера самого и взялась! – говорили люди, признавая здесь участие непостижимых людскому разуму сил.

Но что это за силы – благие или нечистые? Уж не проклятая ли эта девка, если ее ни земля, ни вода не принимает? Тогда ее появление сулит ужасные бедствия.

– Сжечь ее, да и все! – сказал Куприян, когда спросили его мнения. – Не берет ее земля, так огонь возьмет.

Многие его поддержали, и на Игоревом озере вновь собралась толпа. К гробу натаскали хвороста, стали выбивать огонь. Но поднялся ветер, искры уносило прочь, зажечь бересту не удавалось.

– Смотрите! Озеро!

Обернулись к озеру – по нему ходили волны, а дальше от берега возник водоворот – и все ширился. Волны бурлили угрожающе, так и виделось, как древний двухголовый змей, растревоженный, пробуждается на дне, поднимается к поверхности, вот-вот покажется… Охваченные ужасом, люди бежали от берега прочь, а ветра́ невидимыми руками расшвыривали собранную кучу хвороста, так что сучья летели вслед убегающим и кое-кого даже ушибли.

На другой день в кузнице Ефрема снова принялись за работу, но у Демки все валилось из рук. В эту ночь он не видел во сне бойкой покойницы, зато слышал. Из тумана перед глазами долетал тот самый голос, ласковый и манящий.

«Полюбился ты мне, Демушка… – журчал он. – Трижды по девятосто лет я на дне темном лежала, за вину безвинную страдала. Тебя первым увидела на вольном свету, вот ты и запал мне в самое сердце. Да и где сыскать лучше тебя? Во всей волости вашей ты первый удалец, орел! Такого я и ждала, пока камни тяжкие ноги мои держали, пески желтые на грудь налегали, трава озерная в косы мои золотые путалась. Такого, чтобы не боялся ничего. Приходи к озеру. Увидишь меня как есть – во всей красе моей невянущей. Поцелуй меня, и буду я женой тебе. Знал бы ты, какое у меня приданое! Какие сокровища на дне озерном таятся! Золота, серебра там столько, что на трех волах не увезти! Все я отдам тебе, и будешь ты во всей волости первым, сами бояре новгородские тебе позавидуют… Приходи!»

Манящий голос овевал волнами, опутывал сетью. Казалось, она так близко – возле лавки… нет, еще ближе – прямо внутри, в груди, в голове. В самой душе, и нет стен, что защитили бы от ее власти. Демка мучительно хотел шевельнуться, прогнать ее – и не мог.

«Все равно тебе от меня не уйти! – В нежном голосе прорезалась угроза, он похолодел, как придонные струи. – Избрала я тебя, теперь ты мой…»

Сквозь сон Демка ощущал, как на щеку ложился ледяная рука – и обжигает раскаленным железом. Со стоном он проснулся, но не смог открыть глаз: все тело онемело, по жилам текла мучительная боль, бешено билось сердце.

Настало утро, пришла пора идти работать, но вялость в теле и туман в голове не проходили. Работа молотобойца – бить, куда укажет мастер, не только сильно, но и точно. За много лет Демка приспособился ловко орудовать тяжелым молотом на длинной ручке, однако сегодня едва мог с ним совладать. Стараясь погасить дрожь в руках, перевел дух, вытирая потный лоб. И пот это ощущался не как обычный, рабочий, а как лихорадочный, рожденный недугом.

– Железо ковал? – спросили из угла, но тонкий голосок звучал не задорно, а озабоченно.

– Ковал, – ответили ему из другого угла.

Занятый своим, Демка не прислушивался к обычной болтовне помощников, но вдруг…

– А в песок совал?

– Совал!

– А девку мертвую целовал?

– Да я что, рехнулся? – с возмущением ответил второй голос, а Демка сильно вздрогнул и оглянулся в тот угол.

И эти уже знают?

– Что-то ты не в себе нынче, – сказал ему Ефрем. – Ступай-ка домой, передохни, пока не покалечился.

Мысль сидеть в пустой избе, той самой, где ему снились эти сны, не прельщала, и Демка хотел отказаться, но хмурый Ефрем не желал слушать. Демка побрел домой, не зная, куда себя деть. Позади засмеялась девка, и он содрогнулся: померещилось, что та красавица стоит за спиной и вот-вот схватит за шею своими холодными руками. Вспоминал, как наклонялся над домовиной, как сам трогал ее руки, и не верил. Что за морок на него нашел, что за безумие? А теперь мерещилось, будто некая светлая тень тащится за ним хвостом, и каждый шаг от этого груза делается все тяжелее и тяжелее. «Тебя первым увидела на вольном свету…» Подвела привычка лезть вперед – пусть бы Хоропун ей первым на глаза попался!

– Демка? – раздался перед ним слабый женский голос. – Ты что же, и не видишь меня?

– Ежкина касть…

Опомнившись, Демка обнаружил прямо перед собой крестную. Мавронья, женщина добрая, после смерти родителей взяла Демку к себе и худо-бедно вырастила. Заботы состарили ее быстрее возраста: еще крепкая и проворная, была она худа, смуглое от загара лицо покрывали мягкие частые морщины, из-под платка виднелись седые волосы у пробора. Повадки Мавронья имела тихие, робкие, никогда не повышала голос. Двое взрослых сыновей давно взяли над ней верх, но привязанность к непутевому крестнику была единственным, в чем она им не уступала.

– Что бредешь, нога за ногу? – Мавронья сочувственно посмотрела на Демку. – Бледный ты какой-то, желанной мой. Худо спал? Или нездоров? Или опять не поладил с кем?

– Да, я… – Демка потер лоб под спутанными кудрями. – Ничего, мать.

– Уж как бы и правда… – Мавронья тревожно посмотрела на него. – Слышно, бабы говорят…

– Что говорят?

– Будто Куприян-кудесник, из Барсуков, тебя изурочил. Коли правда, так ты лучше пойди к нему, повинись, Демушка, пусть он порчу назад возьмет. Уж больно он колдун сильный – что он нашептал, другому никому не отшептать. Зайди ко мне, я тебе яичек дам пяток, поклонишься…

– Да не урочил меня никто! Бабы твои глупости болтают.

– Как же глупости! Вон у тебя след-то на щеке – Устинья, говорят, приложила? Видно, тяжелая у ней рука. А дядька и разгневался. Одна ж она у него. Не стоило бы тебе с Куприяном-то вздориться! Хоть он и говорит, что, мол, волхование навек покинул, а только не верится мне…

– Не вздорился я с ним! А щеку… это я так… отлежал.

Кое-как отвязавшись от доброй крестной, Демка пошел домой, но там сидеть было противно, и он ушел бродить по окрестностям Сумежья. В эту пору гулять скучно – деревья голые, земля желто-серая от прелой травы и листвы, в лесу кое-где еще лежит льдистыми кучами грязный снег. Демка прошелся по здешнему жальнику… потом обнаружил себя на тропе к Игореву озеру. Синие цветочки – леший знает, как называются, – полосами тянулись вдоль тропы, словно указывая дорогу, заманивая. Качались на ветру, будто подмигивая: иди, иди, ждут тебя… Демка сел на поваленный еловый ствол и сжал голову руками. Перед глазами мерцало лицо девы в домовине. Он видел его совершенно неподвижным, но в его воображении эти яркие губы призывно улыбались, а ресницы трепетали, будто вот-вот поднимутся. Какие у нее глаза? Голубые, как небо? Как вот те цветы? Но если он встретит ее взгляд… «Догадайся ты меня поцеловать – стану я твоей невестой…»

Демка забрал в кулак клок собственных волос и сильно дернул. Какая из нее невеста? Она мертвая! Не бывает таких невест. Разве что кому на тот свет скорее охота… Потер щеку под бородой. Красное пятно не сходило, и это начинало Демку бесить. Впервые в жизни он ощутил себя во власти сил, невидимых и неслышных, с которыми непонятно как бороться – и уж точно не помогут кулаки.

* * *

С трудом поднимая тяжелые веки, Демка видел в избе слабый блеск огня – горела лучина, вставленная меж камней печи. Было ощущение глубокой ночи – вокруг тишина и бесконечная тьма, как черное море. У печи сидела женщина, но он видел только ее смутные, темные очертания и не узнавал. Он весь горел, обливался потом, а потом пот разом остывал и превращался в пленку льда на коже, и его начинало трясти от холода. Веки опускались, сознание начинало меркнуть. Откуда-то раздавался смех – глумливый гогот, истинно бесовский. Демка не понимал, кто может так мерзко гоготать у него под окном, хотел попросить женщину, чтобы прогнала этих хохотунов, но не мог даже шевельнуть головой. И он погружался, тонул, свет лучины таял где-то наверху…

Когда он снова очнулся – или ему показалось – вокруг было совсем темно. А он куда-то плыл вместе с лавкой, на которой лежал, невидимый могучий поток уносил его, и все тело пронзало ужасом от невозвратности этого движения. В изголовье снова сидела женщина – среди темноты она выделялась еще большей темнотой. И говорила – минуя слух, прямо в душу.

«Имя мне – Смамит. Двенадцать детей родила я, но всех их убил Сидерос, демон злой, с телом из железа. Встала я и побежала от него, и направилась на гору, чье имя – единственное в мире. Там сделала я себе дом из меди и засовы из железа. Пришли ангелы Сини, Сасини и Снигри и сказали: «Открой нам». Я ответила: «Я вам не открою». Они сказали: «Сделаем лестницу и войдем к ней». Тогда я открыла им. Они убили моего сына. И снова бежала я, и пошла к морю великому, что зовется Пелагос. И пришли Сини, Сасини и Снигри, и поймали меня посреди великого моря, и стали душить меня, чтобы убить…»

Язык, на котором говорила женщина, был совершенно Демка незнаком; чуждость этого языка пугала, ведь на белом свете нет таких! Но он все понимал, и это ужасало как знак, что и он отныне житель этого чуждого, темного мира – мира давно минувших веков и вымерших народов. И всей нечисти, что обитает там.

«Сказала я: клянусь вам тем, кто измерил море ладонью своей, если отпустите меня, то во всяком месте, где будут вспоминать имя Сини, Сасини и Снигри, я не стану убивать, душить и мучить сыновей и дочерей, которые есть у человека и которые будут у него, а также его имущество, его животных и его пищу. Именем этих ангелов клянусь и именем этим приношу клятву. И тогда связали они и запечатали меня – мои руки, мои ноги и мою шею…»

Где-то наверху блеснул пламенный свет – это расколола черное море молния, раскатился гром, и в громе зазвучали мужские голоса.

– Связана Смамит…

– Связана Лилит…

– Связана Меваккалта…

– Связан демон-шед…

– Связан Данахиш…

– Связан Рони…

– Связан Заккай…

– Связан демон-идол…

Голоса догоняли один другой, громовые раскаты катились и катились, и постепенно светлело, и делалось легче дышать, меньше давила на грудь тоска безнадежности. Но ужас не отпускал: тени древних демонов носились вокруг, и каждый вскрикивал, когда голос грома называл его имя.

– Связаны все злостные вредители, которые есть в сем доме, – рокотали голоса молний. – Вот этот дом, шестьдесят сильных вокруг него, все они держат по мечу, опытны в бою; у каждого меч при бедре его, ради страха ночного…

– Сидерос, Сидерос! – взвыл полный ярости и бессильной злобы голос демоницы. – Сын железа, я посчитаюсь с тобой…

– Заклинаю тебя, дух Смамит, дух Обизут, дух Тефида, именами трех ангелов, которые спустились к Нури, невесте Ноя, и сказали ей Святое Имя, выбитое на сердце Гавриила. Ими я заклинаю тебя, дух…

Голоса отдалились и растаяли – сознание погасло, не в силах выдержать соприкосновения с жутким древним колдовством.

* * *

Под вечер Устинья, дожидаясь, пока доварятся щи, услышала шаги на крыльце. Бросила взгляд в оконце: светло совсем, что-то рано дядька нынче! Да и не рано, а темнеет теперь поздно. С утра опять шел мелкий влажный снег, садился на первую зелень, оттого и не верилось, что уже весна.

Однако пришедший не вошел, а постучал. Значит, не хозяин.

– Бог в дом!

Отворив дверь, Устинья обнаружила за порогом женщину, немолодую, скромно одетую – серая свитка, под ней повседневная понева. Платок повязан по-вдовьи, на простом кожаном очелье одно медное колечко на левом виске, тоже как у вдов. Не совсем незнакомая, но не из Барсуков.

– Устиньюшка! Помнишь меня? Мавронья я, из Сумежья.

– Здравствуй, тетушка Мавронья! – Вспомнив ее, Устинья поклонилась и посторонилась от двери. – Заходи.

Еще пока у Власия бывало пение, Устинья и Куприян ходили туда по воскресеньям и по праздникам, и Устинья знала, хотя бы в лицо, всех сумежан.

– Дядьки еще дома нет, он в поле, – продолжала она, проведя Мавронью в избу и усаживая на скамью. – Скоро будет. Поужинаешь с нами?

С детства Устинья была научена приветливо встречать всякого гостя, богатого или бедного, с чем бы ни пришел, и привычку эту перенесла из дома попа Евсевия в дом ведуна Куприяна. Незваной гостье она не удивилась: к дядьке часто приходили имевшие нужду в его искусстве. Правда, из Сумежья ходили редко, там имелась своя лекарка – баба Параскева, не уступавшая барсуковскому кудеснику.

– Благодарствую, желанная моя. – Мавронья уселась, поставила на колени лукошко, потом снова встала и протянула его Устинье: – Вот, я вам гостинчика принесла. Яичек там с десяток, сальца шматочек, маслица туесочек… чем богаты. Хлеба не осталось у нас почти… На Радуницу берегу.

Устинья взяла лукошко, поблагодарила, стала перекладывать яйца, уложенные в солому, из лукошка в деревянную миску. За помощь Куприяну часто приносили съестное, и в весеннюю пору это было очень кстати.

– А коли будет мало, так ты скажи, я еще чем поклонюсь, – несколько робко сказала Мавронья у нее за спиной.

Устинья обернулась. На хворую гостья не походила, так о чем же пришла просить?

– Еще холста беленого хороший есть косяк, локтей двенадцать в нем, – добавил та. – У меня Устиньюшка, и к тебе дело, не только к дядьке… Ты уж прости балбеса-то моего! – Мавронья жалостливо скривила лицо, измятое тонкими морщинами. – Без отца-матери рос. У них в семье мужики долго не живут… Федотьюшка-то за Данилку убегом вышла, ее родители за другого ладили, осерчали, не простили… У нее только тетки в Усадах оставались, да сынка ее знать не хотели. А у меня своих тогда было шестеро, четверо вот померли, я ж одна на всем хозяйстве, где мне было за всеми углядеть! Он и рос, как репей, по улице день и ночь с собаками гонялся! Детки мои, правду сказать, его не очень-то привечали, говорили, объедает нас… Бог им судья! Сама не совладала, отдала Деряге на выучку, тот ремеслу обучил, слава богу, не дал пропасть, но вежеству-то кузнец не научит! Так и живет, бедняга… На Кикилии Мирошкиной женился, как на льду обломился, так и она сама, и Мирошка не рады были…

Устинья привычно слушала перечень чужих семейных бед. В такие мгновения ей всегда приходила на память покойная мать, матушка Фотинья: сколько Устинья себя помнила, к попадье постоянно ходили бабы, выпрашивая помощи, совета, молитв. Выслушивать ей досталось по наследству, и Устинья терпеливо несла этот долг. Она понятия не имела, кто такие Федотьюшка и Данилка, Мирошка и Кикилия, и кому из них нужна теперь помощь. Может, Мавроньиным детям-жадинам или теткам из Усадов? Слушала, дожидаясь, пока гостья дойдет до сути своей надобности. Если какого зелья просит для укрепления мужикам, чтобы дольше жили, – это Куприян может помочь. А если нету лада меж мужьями и женами – в такие дела он не встревает, любовных чар не творит, отказывает наотрез.

– А Килька и не доносила до срока, ничего и не вышло… – Мавронья тянула рассказ ровным унылым голосом, будто тонкую серую нить. – Сама померла на третий год, вот он бобылем и живет теперь, в хозяйстве пауки одни, мыши собрались да съехали со двора, чтобы с голоду не сдохнуть. Такова доля, что Божья воля! Уж кто в злой час на свет родился, кому нету от судьбы доли-счастья, тот весь век и промается. Некому и порадеть-то о нем, горемычном, вот только я. Ты уж прости его, а он больше озоровать не станет! Все-таки ж человек, не пес, крещеная душа, что ж ему, совсем пропадать?

– Тетушка Мавронья, ты о чем говоришь-то? – мягко спросила Устинья.

– Да про Демку, крестничка моего! Уж он с малых лет такой был шебутной! Да Федотьюшка, мать его, моей самой лучшей подружкой была. Как бы я ей в кумы не пошла? А уж коли пошла, так теперь весь век…

– В чем беда-то твоя? – Устинья невольно бросила взгляд на оконце, желая поскорее услышать на крыльце дядькины шаги.

– Да ты ж ведаешь… Демка… – Мавронья, не смея показать на себе, пальцем нарисовала кружок на лавке рядом с собой. – На щеке-то у него пятно огнем горит. Изурочился[8]. Три дня бродил смурной, работа из рук валилась, его аж Ефрем из кузницы гнал, а то, мол, и работу испортишь, и сам покалечишься. А вчера вовсе слег, захворал с призору. Лихорадка его трепет. Я уже лечила его – рубаху сорвала да сожгла. Да без толку. Еще верное средство, говорят, морду свиневью сушеную привязать, чтобы на нее перешла, да у нас свиней не забивали, нету морды. А его все треплет. Во сне кричит. Коли он тебя обидел чем – прости! – Мавронья встала со скамьи и поклонилась в пояс. – Прости, Христа ради, уговори дядьку… что сделал, то снять.

– Сделал? – Устинья сразу поняла, о чем речь: именно так об этих делах и принято говорить. – Мой дядька ничего Демке не делал!

– Я ж проверяла. Угольки кинула в чашку – шипят, знать, призор взял Демку моего. Я ж понимаю! – Мавронья состроила еще более жалобное лицо. – Он, может, не путем обошелся… Поцеловать хотел, так кто же не захотел бы, ты ж красавица какая, а он который год вдовеет, за него кто бы и пошел? Бедную жену ему кормить нечем, а богатые от него нос воротят…

– Поцеловать? – Устинья засмеялась: мысль о Демкиных поцелуях была нелепой. Все равно что с чужим сердитым псом целоваться. – Меня поцеловать? Желанныи матушки! Не было такого!

– Прости! Христом-богом молю! – Мавронья то ли не слушала, то ли не верила, считая, что приличной девке, как Устинья, положено отнекиваться. – Изведет его лихая болезнь! Какой ни есть человек, а ведь жалко. Федотьюшка моя смотрит на него с того света, какое ни есть, а родное ж дитя! Четверых своих я похоронила, неужто теперь и крестничка за ними везти?

– Тетушка Мавронья, сядь! – Устинья подошла, взяла ее за руку и усадила на прежнее место. – Я на Демку обиды не держу, ничего худого он мне не делал, и дядька мой ему ничего худого делать не стал бы.

– Ну а как же? – Мавронья снова постучала пальцем по скамье. – Пятно-то у него, прямо тавро огненное! Призор так и сказывается, я ж разумею!

– Это не я! Не трогала я его, и он меня не трогал! Здесь и Хоропун был, и дядька – Демка ко мне и близко не подходил!

– Кто же тогда его?..

На крыльце послышались шаги, и Устинья вскочила. Вернулся Куприян, и Мавронья завела свою песню с начала. Куприян слушал, поглядывая на племянницу.

– И вот он со вчера лежмя лежит, лихорадка его треплет! В не́уме говорит: не пускайте ее, я не хочу ее целовать! Какая, говорит, мне невеста… – Мавронья осеклась. – То бишь, разве по нему такая невеста, как ты, Устиньюшка! У него на дворе одна крапива, а ты-то вон какая девка видная, тебе в женихи бы какого сына боярского…

– Чего от меня-то хотите? – спросил Куприян. – У вас там Параскева есть, пусть она и лечит.

– Еще вчера вечером я Параскевушку привела, до полуночи она над ним сидела. – Мавронья вздохнула. – Она от призору-то знает, обмыла его водой с уголька печного, мол, царь морской, царь земной, царь водяной, подайте мне воды из семи ключей, из двенадцати рек… Вроде полегчало ему, а потом опять горит… Сказала, уж больно сильно ему сделали, мне такое не отшептать. Пусть, говорит, кто сделал, тот и снимет. Христом-богом молю, Куприянушка…

– Да это не… – начала Устинья, но дядька сделал ей быстрый знак молчать.

Куприян-то знал, что не насылал на Демку ничего худого и Устинья его по щеке не била. Видно, Демка, опомнившись от первого страха, больше никому о своем приключении на Игоревом озере не рассказывал – и правильно делал.

– Ох! – Устинья вдруг вытаращила глаза и прикрыла рот рукой. – Желанныи матушки!

В уме ее связались разные обмолвки, и взяла жуть.

– Ступай, Мавронья, а то вон темнеет уже, – сказал гостье Куприян. – В хворях ваших на мне вины нет, и встревать перед Параскевой мне не годится. Она в волости всех мудрее-хитрее, управится без меня. А я покончил с ремеслом этим!

Выпроводив гостью за ворота, Куприян вернулся к Устинье.

– Дядька! – Та смотрела вытаращенными глазами. – Да уж не целовал ли Демка эту… в домовине которая! Он же сказал тогда – она ему красавицей показалась, будто живая! Это люди потом кости сухие увидели…

– Если так, то ему самому только в домовине место! – сурово ответил Куприян. – Поделом дураку. Ишь, невесту себе нашел!

– Но если он умрет, нас с тобой будут винить! – Устинья заломила руки. – Будто извели его до смерти! Матушка Пресвятая Богородица! Ты сможешь его спасти?

– Уж не знаю… – Куприян сел к столу и задумался.

Лицо его было мрачнее той тучи, что темнила весеннее небо и роняла на землю мелкие белые слезки.

* * *

– Передала?

– Прямо в руки передала, Параскевушка. Как он тут, соколик мой?

Едва ли еще хоть одна женщина на свете, кроме Мавроньи, назвала бы Демку Бесомыгу соколиком. Уже темнело, когда Мавронья добралась до родного Сумежья. Возле Демки, пока Мавронья ходила в Барсуки, сидела сама баба Параскева, вдова прежнего власьевского дьяка, отца Диодота. Не было во всей волости женщины более уважаемой, кроме разве матери Агнии, усть-хвойской игуменьи; к Параскеве обращались, если кто хворал, она руководила всеми обрядами, женскими работами, и принимала всех здешних новорожденных. Между нею и Куприяном тлело несильное, но многолетней давности соперничество. Даже не будь в ней жалости к Демке, который, как и все молодые сумежане, был самой Параскевой когда-то принят при рождении и вырос у нее на глазах, она не могла позволить, чтобы барсуковский знахарь причинил вред здешним. Ради своей чести, а не только из милосердия, она должна была «перешептать» Куприяна. По ее совету Мавронья отправилась в Барсуки, неся в лукошке не простые яйца, а нашептанные. Если виноваты Куприян с племянницей – они не осилят этот шепот, придут, чтобы забрать назад свой губительный «подарок», и тем самым зло обратится на самих виновников.

Мавронья недавно прибралась тут, о чем сам Демка не заботился, но бедность избы бросалась в глаза. Если сор вымести – почти ничего и не останется.

– Спит пока. – Баба Параскева глянула на лавку, где лежал Демка, укрытый грубой шерстяной вотолой и своим потертым кожухом. – Я ему еще зелья заварила, авось полегчает. А ты теперь вот что. Слушай меня, Мавруша. – Баба Параскева встала и пересела на скамью к Мавре. – Научу я тебя еще кой-каким сильным словам.

– Ох, боязно! – вскинулась Мавронья. – Зачем еще слова – Устинья ж и так придет!

– Устинья придет, если это она сделала. Да сомнительно мне. Устинья – девушка состоятельная, и родители ее были люди честные. Она ж Куприяна от волхования отвадила. В инокини собирается, и мать Агния всегда с ней ласкова. Чтобы такая девка мужика изурочила? Что ей до Демки твоего – не гулял он с нею, и замуж за такого она вовек бы не пошла. Да пусть бы и хотел поцеловать – не такой уж грех большой, простила бы. Уж скорее, как говорится, камень поплывет, чем такая девка добрая за злые дела примется! Дал бы Куприян по шее разок, с тем и делу конец.

Баба Параскева помолчала и добавила:

– Да только видали мы днями, как один камень с самого дна озерного сам собою выплыл. Да и дева та неведомая во гробе… Думается мне, ждут нас времена непростые. И ты вот что сделай. Как ляжешь спать, прочти трижды «Отче наш», а потом и скажи: «Стану благословясь, пойду перекрестясь, из избы дверьми, со двора воротами, в чисто поле. В чистом поле идут три святителя, три Божьих хранителя – Михаил Архангел, Гавриил Архангел, Рафаил Архангел. А навстречу им двенадцать сестрениц, Иродовых дочериц. Говорят им святители: сестреницы, Иродовы дочерицы, кто вас наслал – приведите того пред мои ясны очи. А сами откуда пришли, туда и подите…». Поняла?

Мавронья заохала шепотом: не хотелось ей браться за такую ворожбу. Порча – дело трудное и опасное, прогонять ее – дело для истинного хитреца. Но вид Демки, бледного, со спутанными волосами, разрывал ее доброе сердце. Двадцать лет спустя она все еще видела в бородатом мужике того мальчонку, каким крестник ей достался. Дать ему умереть – самой на том свете перед Федотьюшкой ответ держать придется!

Баба Параскева вскоре ушла к себе – она жила напротив Власьевой церкви, – а Мавронья, сбегав проверить, все ли у нее дома ладно, вернулась и стала устраиваться на ночь. Демка очнулся, но у него вновь поднялся жар, он не мог есть и лишь сумел выпить немного отвара. Его запавшие, измученные глаза с трудом ворочались по сторонам, выискивая ему одному видную опасность.

– Ничего, соколик мой! – приговаривала Мавронья, прилаживая его по влажным от пота слипшимся волосам. – Параскева нам сильное слово дала. Завтра придет та, что тебя изурочила, покажется.

– Нет… – просипел Демка. – Не пускай ее сюда… Ни за что… Сгубит меня… на дно унесет… чую, как держит, вниз тянет… Камни тяжелые, пески желтые…

– Тише, соколик. – Мавронья принимала это за горячечный бред. – Скоро вызволим тебя. До завтра дотерпи только. Завтра она придет, кто изурочила, и исцеление принесет тебе…

Глава 5

В молчании Куприян с Устиньей докончили ужин и стали собираться спать. Про тетку Мавронью Устинья уже забыла, но Демка не шел из ума. Раньше ей не приходилось о нем много думать, разве что по волости шел слух о его новом безобразии. Не так давно судачили: Хоропун повздорил с женой и тещей, пожаловался приятелю, и Демка не долго думая запустил свинью к ним в баню, когда мылись. Баня, говорят, едва по бревнышкам не разлетелась от визгу, бабьего и свинского. Рассказывали, будто тетка Хриса, Хоропунова теща, прямо так и гналась за свиньей, в чем мать родила, охаживая веником, но в это Устинья уже не верила, хотя не могла не улыбаться, вспоминая эти слухи. Зимой Устинья порой видела Демку на посиделках, если парни из Сумежья приходил в Барсуки, летом – на гуляньях. Но для такой девки, как Устинья, поповская дочь, бедный, да еще вдовый подручный кузнеца был бы не парой, даже не будь у него дурной славы, и она даже не глядела в его сторону. Он овдовел уже тогда, когда она лишь начала ходить на гулянья, и занять ее мысли Демка мог не больше, чем одноглазый дед Замора.

Сейчас она впервые в жизни задумалась о нем со вниманием. Ей вспоминался тот вечер, когда Демка с Хоропуном прибежали, такие напуганные, будто за ними гонится сам змей озерный, двухголовый и крылатый. Вспоминался его потерянный взгляд. Никому в волости не было до него особого дела, кроме тетки Мавроньи, но и у него ведь есть душа, она чего-то желает, к чему-то стремится… уж точно не к смерти безвременной. Демка еще тогда просил Куприяна «отшептать» – вынудил себя попросить, страх смирил дурную гордость. Чуял, что одним ударом мертвой руки дело не кончится. Из той беды выросло целых две: Демка может умереть, а ее, Устинью, и Куприяна будут винить в этой смерти. Смертоносная ворожба – нешуточное обвинение, церковные власти за такое судят и могут даже казнить, если вина будет доказана. Было чувство, что они с дядькой заразились от Демки бедой, поддавшись порыву милосердия и впустив его в дом. Теперь вот пришлось пожалеть…

Нет, нельзя об этом жалеть. Божьи заповеди для Устиньи были не пустыми словами. Знай она заранее, что будет, все равно не заперла бы дверь перед напуганными, ищущими спасения людьми. Но что же теперь делать? Баба Параскева не смогла исцелить Демку, но и Куприян не сможет – ведь не он наслал ту болезнь. Удар ли мертвой руки погубил Демку, или это настигли его какие-то прежние шалости? Мало ли кто в волости его не любит… Для спасения его нужно отыскать истинного виновника. Но как? Такие поиски – ворожба, а она не для того отвадила дядьку от ремесла и выходила, когда тот сам чуть не умер от собственных бесов, чтобы толкать опять в эту пропасть.

Устинья ворочалась на лавке, принималась молиться, прося у Богородицы наставления и защиты. Вспоминала иконы из Николиной церкви в Марогоще, где когда-то служил ее отец, поп Евсевий… потом лицо Богоматери ожило, помолодело и улыбнулось Устинье.

«Знаю, что за печаль у тебя на сердце, Устиньюшка, – сказал нежный голос, чуть журчащий, как тихий лесной ручей. – Имя мое – Евталия, трижды девяносто лет назад пострадала я безвинно от злобы людской, и за то меня Господь прославил. Велено мне помощь тебе оказать. Умрет Демка, на тебя вину возложат, за черную ворожбу сумежане все восстанут на вас. Да я тебя научу, как беду избыть. Ступай к Игореву озеру, к гробу моему. Помолись, возьми от гроба песочку немного и Демке отнеси. Песок ему в изголовье положи, умой его водой с урочной травы[9] – он и будет здоров. Скажи людям, чтобы поставили над гробом моим часовенку, и буду я Великославльскую волость хранить, от беды оберегать, больных исцелять. Иначе от идола каменного немалые беды придут – будет мор и голод…»

Устинья проснулась и села, глядя во тьму избы. Похрапывал на другой лавке Куприян. Перед глазами стояла дева в белых, как туман, одеяниях, с золотыми косами. Стоит она не то на облаке, не то на клубах тумана… да, это туман поверх озера. Это она! Та, что явилась на озере! От потрясения Устинья не могла собраться с мыслями. «Пострадала безвинно от злобы людской, и за то меня Господь прославил…» Так эта дева в домовине – неведомая святая? От отца Устинья с детства немало знала о древних святых. Случалось так, что благочестивые, напрасно пострадавшие люди оказывались нетленны, тела их являлись много лет спустя после смерти, возле них творились чудеса. И эта дева обещала оберегать Великославльскую волость от идола из-под земли. А вылез он, видать, оттого, что в волости больше ни одной церкви нет, кроме монастырской. Но в монастыре – это не на земле, монастырь сам уже в раю находится.

И вот эту деву в домовине Христос и Пречистая Его Матерь послали на помощь Демке. Уж не чудо ли было Устинье обещано? Если Демка выздоровеет через песок и урочную траву от гроба той девы, разве это будет не чудо?

Наутро, едва рассвело, Устинья собралась в дорогу. Куприян долго сомневался и согласился на этот поход с трудом.

– Коли ты сейчас в Сумежье явишься, оглоеда этого лечить, так тебя и виноватой сочтут! – убеждал он. – И так, вон, и Мавронья, и сама Параскева на нас с тобой думают! Приди ты к ним – все Сумежье на нас возмутится.

– Если он без помощи умрет, вот тогда все Сумежье на нас возмутится! – Устинья вспомнила слова девы из сна.

– В другое бы время я… Что теперь говорить! – Куприян махнул рукой. – Покончил я с тем ремеслом.

– Дядька, ты прав, но не можем же мы Демку на смерть покинуть, – с воодушевлением отвечала Устинья. – Я ни Мавроньи, ни баба Параскевы не боюсь. Чего же бояться, когда Господь нам чудо явил? Меня та дева посылает, она и защитит.

– Как, ты сказала, ее звать?

– Как-то… Проталия, что ли? – усомнилась Устинья. – Незнакомое имя какое-то. А Демка… какой ни есть, а человек, – повторила Устинья слова Мавроньи. – Мне сие дело доверено – а я из одного страха откажусь? Тебе ли меня робости учить?

– Сиди дома – я сам схожу и к озеру, и в Сумежье.

– Нет, дядька. Мне эта Проталия явилась, мне это дело поручено. Не бойся за меня.

– Я с тобой пойду! – Куприян взял свой кожух. – И не спорь мне!

С утра снова шел снег. Было не слишком холодно, и мелкие снежинки таяли, едва упав на землю, где едва пробилась первая трава, но воздух был затянут белой сеткой. Устинья опять накинула на голову и плечи большой платок грубой шерсти, и вскоре весь он оказался усеян снеговой крупой.

– Что еще за Проталия такая? – рассуждал Куприян по дороге. – Откуда в озере-то нашем взялась? Разве у нас были какие… за веру пострадавшие? Не слышала ты от отца? Про наше озеро, кроме битвы князя Игоря с литвою, что на том берегу в болотах сгинула, ничего такого не рассказывали старики.

– Может, эту деву литва как-то и погубила?

– Может, и так. Да у кого теперь спросишь…

До Игорева озера от Барсуков идти было несколько верст. Разговор вскоре затих: Устинья прикрывала лицо от снега краем платка, Куприян надвинул шапку на глаза. Никого вокруг было не видно – все попрятались от снегопада, на полях не работали. Если дальше так пойдет, если на днях зима не отступит, то и с севом можно опоздать, а там – неурожай, голодный год. А все каменный бог, с него началось…

Подходя к озеру, Куприян с Устиньей невольно замедлили шаг. Вспомнилось, как озеро ходило ходуном, едва не выплескиваясь из своей чаши. Нетленная покойница принесла на землю могучие силы, но благие или вредоносные? Порча погоды, гнев озерного змея, болезнь Демки говорили за первое, а сон Устиньи – за второе. Где истина? Не пустой ли морок был тот сон? Сейчас им придется это выяснить, и даже Куприян невольно помедлил, собираясь с духом, прежде чем ступить на поляну.

Вот перед ними открылась отмель, где Демка с Хоропуном впервые увидели домовину. Куприян с Устиньей прошли еще немного… и оба разом ахнули.

Вся поляна между опушками была усыпана голубыми цветами пролески на тонких стебельках, от холода сжавших узкие лепестки в кулачки. До самого песка простирался этот ковер, и сам снег среди темно-голубых, с лиловатым отливом цветков, среди зеленых влажных листочков казался россыпью жемчуга. Этот ковер упирался в домовину, а где-то позади нее прятался в кустах серый каменный идол.

– Смотри, смотри! – Устинья схватила дядьку за руку. – Она открыта!

Ни за что она не стала бы открывать домовину и тревожить умершую, но крышка уже стояла рядом, прислоненная к дереву. А ведь когда здесь люди были в последний раз, домовину оставили закрытой, мысленно отметил Куприян. Кто же ее открыл?

Перекрестившись, Устинья неслышно двинулась вперед. Куприян сделал движение, будто хотел ее удержать, но остался на месте. Устинья шла, стараясь не наступать на голубые цветы, но они сидели так густо, что это было нелегко.

Подойдя шага на три, она остановилась. От потрясения ее овевало жаром и ознобом. Вот что увидел Демка! В домовине лежала молодая дева, моложе самой Устиньи – свежая, будто спящая. На золотых косах жемчугом мерцали крупинки снега, они ложились на платье голубой парчи, но не касались лица. Чем дольше Устинья, зачарованная, вглядывалась в это лицо, тем более живым оно ей казалось. Уже мерещилась легкая улыбка на эти ярких губах… Глаза были закрыты, но неспроста здесь вдруг так густо выросли пролески – это и есть ее глаза. Сотнями лиловато-голубых глаз мертвая дева наблюдает за живыми людьми…

– Что, хороша?

Устинья вздрогнула так сильно, что едва удержалась на ногах. Неожиданно раздавшийся совсем рядом скрипучий голос так напугал ее, что оборвалось сердце. Он шел из-за кустов, где скрывался каменный бог…

Но тут же от души несколько отлегло: Устинья осознала, что глаза ее видят не дерево, а человека. Вид этого человека мог бы напугать до обморока, но, к счастью, Устинья его знала. Сгорбленный старик, с лицом темным и морщинистым, как дубовая кора, к тому же одноглазый, одетый в черные вытертые овчины, был страшен, как сам тот свет. Из глубоких и жестких, как борозды, морщин его сочилась вечность. Он стоял, опираясь на посох, в нескольких шагах от Устиньи, поглядывая то на нее, то в домовину.

– Дед Замора! – Устинья прижала руки к груди, стараясь удержать грозящее улететь сердце.

– И ты здесь, старче! – К ним подошел Куприян.

Бросив взгляд в домовину, Куприян изумленно поднял брови. В первый раз он видел деву в домовине иной и теперь убедился, что Демке ее красота не померещилась от холостяцкой его жизни.

– Она такой не всякому показывается. – Дед Замора кивнул на златокосую деву, словно хорошо ее знал. – Видать, полюбились вы ей.

– О-она сама меня позвала, – с трудом выговорила Устинья. – В-велела песочку взять от д-домовины… и урочной травы.

– Вон ее сколько! – Дед Замора обвел концом посоха поляну, сплошь покрытую пролеской. – Знать, для тебя ее и вырастила. Ну, бери, пока не сгинула.

Перекрестившись, Устинья стала собирать цветы пролески ближе к домовине. Набрав пучок, сунула за пазуху свиты, достала припасенный плотный лоскут, завязала в него горсть песка.

– А ты, дедко, знаешь что-нибудь о той красоте? – тем временем спросил Куприян у своего бывшего наставника.

Куприян держался спокойно, но в душе был взволнован немногим меньше Устиньи. В юности он семь лет прожил у деда Заморы, в его избенке близ Змеева камня, но в последние года, отойдя от ремесла, его больше не встречал и теперь не знал, не проклянет ли его наставник за отступничество. А уж кто может одним словом прямо сквозь землю отправить – так это дед Замора.

– Знаю кое-что. – Хранитель озера скрипуче засмеялся, как мог бы засмеяться старый пень. – Ты, Неданко, науку свою забросил, не надобны тебе более хитрости. Вот и жди теперь, пока судьба сама собой явится.

Куприян вздрогнул, услышав свое первое, при рождении данное имя, – само прошлое его позвало по имени. Дед Замора перевел взгляд единственного глаза на Устинью, и Куприяну стало нехорошо. В словах древнего деда ему почудилась угроза девушке – единственной, что была дорога ему на свете.

Устинья молилась перед домовиной, не слушая их разговора. Куприян вдруг заметил, что снегопал унялся, небо посветлело. Луч солнца упал на поляну, и сразу вспомнилось, что нынче весна! Прямо на глазах белое покрывало распадалась на лоскуты, сквозь него проглядывали желто-бурые прошлогодние листья, ростки свежей зеленой травы. Цветы пролески поднимались к свету, растопыривали синие реснички. Куприян взглянул в небо, а когда опустил глаза – дед Замора исчез, как лесная тень. Слезы растаявшего снега сверкали в бесчисленных цветах, голубых глазах земли-матери.

Глава 6

– К Параскеве пойдем, – сказал Куприян, когда они с Устиньей проходили через сумежское предградье, к старинному валу, за которым начиналось Погостище – самая старая часть поселения, помнившая еще княгиню Ольгу.

Устинья кивнула. В гостях у Демки никто из них, ясное дело, не бывал, где искать его или Мавронью, не знал. Зато двор бабы Параскевы напротив Власьевой церкви знали все, у нее бывали и Куприян, и Устинья, когда, еще при отце Касьяне, приходили на праздники к пению. Двор принадлежал к церковным – на нем жили Власьевы дьяконы. Но после смерти отца Диодота на смену ему никто не явился, а с прошлого лета и сам поповский двор возле церкви остался без хозяина, теперь там сидела Еленка, вдова отца Касьяна.

Всю дорогу, пока шли от Игорева озера у Сумежью, светило солнце, и от недавнего снега уже остались только пятна влаги на траве и прошлогодних листьях. Потеплело, Устинья скинула платок на плечи. Жители Сумежья, тоже радуясь долгожданному солнцу, повылезли из домов, и появление барсуковского знахаря не могло остаться незамеченным.

– Смотри, смотри! – раздался позади женский крик, пока Куприян с племянницей шли к воротам вала.

Они обернулись на испуганный голос – какая-то баба охнула и спряталась за ворота. Встречные, хоть и отвечали на приветствия Куприяна и легкий поклон Устиньи, смотрели неуверенно, тревожно. Иные при первом взгляд на них шарахались, стучали костяшками пальцев друг об друг – для отгона сглаза – и шептали: тьфу тебя! Куприян косился на племянницу: а я что говорил? Устинья шла невозмутимо, улыбалась и кланялась, как всегда. За пазухой у нее торчал пучок сине-голубых пролесок, и на цветы люди тоже поглядывали с испугом. Многие узнали «урочную траву», и понятно было, кому и почему Устинья ее несет.

В обычное время до Демки никому не было особого дела – лишь бы сам никого не трогал. Но его хворь после встречи с барсуковским знахарем через Мавронью стала известна сперва бабе Параскеве, а через трех дочерей старушки весть живо разлетелась по Сумежью. Старшая Параскевина дочь, Неделька, была замужем за Ефремом и точно знала, что Демка после той ночи в Барсуках пришел на работу больной и день ото дня хворал все сильнее, пока вовсе не слег. Чем нелепее слух, тем охотнее он передается; по этому же закону молва, связавшая имена Демки Бесомыги и Устиньи-богомолицы, за день-другой овладела умами и уже повторялась как истинная правда. Год назад все ждали, что к Устинье посватается новгородец Воята, тоже из поповских детей. Вот был бы достойный для нее жених, с этим никто не спорил. Но Демка? Не того он поля ягода. Страх перед порчей и любопытство к такой несуразной связи возбуждали сумежан, уже растревоженных известиями о каменном идоле и нетленной покойнице.

И вот знахарь с племянницей идет в Сумежье сам! Когда Куприян с Устиньей вышли на единственную площадь погоста, к Власию, там уже кольцом собрался народ. Залезли даже на высокое крыльцо запертой молчаливой церкви – оттуда лучше видно. Баба Параскева стояла возле своих ворот, в окружении четырех из своих семи дочерей; старушка выглядела, как всегда, приветливо и невозмутимо, дочери, все выше ее ростом, вид имели настороженный и даже боевитый. Не устрашенная этим, Устинья хотела подойти к ней, но им навстречу вышел Арсентий, староста Сумежья. За ним следовал Ефрем – судя по виду, прямо из кузни, Павша, Ильян, старики Савва и Овсей, еще кое-кто из мужчин. Ефрем, ладный мужик, выглядел хмуро и на Куприяна воззрился без приязни.

– Здравствуйте, мужи сумежские, многие лета! – Куприян, остановившись, отвесил вежливый поклон, потом опять гордо выпрямился. – Уж не нас ли вы в таком множестве встречаете? За что нам такая честь?

Любой смутился бы под сотней тревожных, недружелюбных взглядов, но без храбрости не бывает истинного волхва, а Куприян таким родился. Устинья рядом с ним, в серой свите, с длинной светло-русой косой под белым платочком, с пучком голубых цветов на груди, тонкая, спокойная, была словно сама весна: и притягательная, и опасная, и пригреет, и погубит, и поманит теплом, и овеет холодом.

– Слухом земля полнится, будто ты, Куприян, за старое свое ремесло принялся, – строго сказал Арсентий – высокий худой старик с длинной светлой бородой. – Стал уроки и призоры наводить. И не боишься людям на глаза показаться, здесь, где есть человек, тобой погубленный?

– Что с ним теперь? – испугалась Устинья. – С Демкой? Он жив?

Сердце оборвалось – что, если Демка успел умереть и она опоздала?

– Жив покуда. Да чуть-чуть… – Арсентий окинул ее взглядом. – Кто б подумал, что попа Евсевия дочь…

– А с чего ты, Арсентий, нас в злом деле винишь? – не без вызова ответил Куприян. – Прикосы – зло, да и напраслина – тоже не доброе дело. Разве кто видел меня за таким? Пусть выйдет и в глаза мне скажет!

– Демка у тебя ту ночь ночевал, – сказал Ефрем. – Я от него самого слышал. А потом он слег, который день на работу не выходит. Да и встанет ли на ноги…

– Устинья! – вскрикнул рядом женский голос, и через толпу пролезла Мавронья. – Все ж таки ты! А я сама не верила, и Параскевушка мне говорила: не может того быть, чтобы такая добрая девка… А слово-то и впрямь сильное! – Мавронья обернулась к воротам, где стояла Параскева. – Как ты сказала, так она и пришла! Ах, Устя, Устя!

– Демка Бесомыга, хоть и человек беспутный, а наш, сумежский, мы его в обиду не дадим! – добавил Павша, Параскевин сосед.

– Тетушка Мавронья! – обратилась к той Устинья. – Отведи меня к нему, к Демке. Я ему урочной травы принесла.

– Да уж давали ему урочную траву. – Мавронья горестно скривилась. – Параскевушка давала. Только сказала, кто навел, тот и снимет…

– Так чего ж ты стоишь? – послышался рядом голос самой Параскевы. – Крестнику твоему спасение принесли, а ты сама дорогу застишь.

– Да разве можно к нему пустить? Он и сам в неуме все твердил: не пускай ее, не хочу ее целовать…

Несмотря на всеобщее смятение, рядом послышались смешки.

– Экий мужик пошел разборчивый! – хмыкнул старик Савва. – Такую девку целовать не хочет! Я б поцеловал… будь годов на тридцать помоложе.

– Так это что – она от любви его испортила? – изумилась Неделька. – Мы-то думали, он ее добивался, а выходит, она его?

– Ну и дела! – загомонили бабы, и все ширился недоверчивый смех.

– Демка! С его-то рябой рожей и такую лебедь белую подстрелил!

– Умный детина – знает, где хлеб, где мякина!

– Так это он с ворожбы любовной занемог? С приворота?

Куприян молчал: такой оборот дела, повернувший сумежан от гнева к смеху, отводил опасность, и лучше было пока не спорить. Боялся он только за Устинью: любая девка на ее месте сгорела бы со стыда, но та стояла спокойная. Мысль о том, что она испортила Демку от любви, казалась ей такой нелепой, что даже не могла смутить. Всем известно, что Устинья с отрочества желает стать инокиней и на посиделки и гулянья ходит только потому, что девушке-невесте так положено: пусть не думают, что она избрала в женихи Бога лишь потому, что других нет. Она получила все права хорошей невесты на земле, чтобы добровольно принести их в жертву жениху небесному.

– Да пусть забирают этого черта рябого! – кричала тетка Хриса, не забывшая, как парилась со свиньей. – Кому еще у нас этот нечистик понадобился бы!

– За него здесь и коза хромая не пойдет! – поддакивала ее дочь Агашка, уверенная, что это Демка вечно подбивает ее мужа на разные безобразия.

– Пусть забирают его в Барсуки к себе! Сама свахой пойду, лишь бы духу его здесь, в Сумежье, не было!

– Куприян, коли тебе зять нужен, что ж молчал? У нас и получше того обормота найдутся!

Пока все кричали, баба Параскева молча наблюдала за Устиньей. Сумежане в свой черед поглядывали на Параскеву: та была признанной водительницей во всех делах, где требуется особая мудрость. Потом Параскева кивнула Устинье, приглашая подойти.

– Не верится мне, Устя, что с твоего слова Демка изурочился, – с обычной своей приветливостью сказала старушка. – Ты ведь не делала ему ничего?

– Ничего, бабушка. Не приходилось мне людей-то урочить.

– А вижу, урочную траву принесла. – Баба Параскева кивнула на пучок голубой пролески, который Устинья теперь держала в руке. – К чему бы, коли не ты изурочила?

– Пришло мне от Бога такое повеление.

– Что за повеление?

– Явилась мне во сне дева, что от злобы людской пострадала безвинно и за то была Господом прославлена нетлением.

– Та самая, что на Игоревом озере? – Баба Параскева переменилась в лице.

– Она самая. Сказала, что хворь Демке принес идол каменный, а мне повелела взять от гроба ее песку немного и травы урочной. От них Демке исцеление придет. А коли еще сыщутся недужные – и им тоже.

– Так вот с чего у меня свекровь три дня лежмя лежит! – охнула какая-то баба в толпе. – А то идол каменный!

Гомон поднялся вновь. Все разом вспомнили и про упрямого идола, и про нетленную деву в домовине, но если раньше эти явления только пугали и сулили беды, то теперь всем стала ясна между ними связь.

– Мавруша! Отведи Устю к крестнику твоему, – повелела баба Параскева. – Коли и правда ему с той травы и песку полегчает, стало быть, на помощь и защиту нам Господь ту деву нетленную послал.

А не полегчает, так Демку не особо и жалко, подумали иные в толпе. Всякая душа замерла в ожидании чуда. Мавронья, хоть и сомневалась, ослушаться Параскевы не смела и пригласила Устинью за собой.

– Коли Демка не дается, меня поцелуй! – закричал им вслед Овсеев внук Сбыня.

Они ушли, а мужики обступили Куприяна.

– А дева та нам с Устей явилась в истинном облике – красоты несказанной! – стал рассказывать тот. – Сказала: трижды по девяносто лет, мол, она в озере Игоревом лежала, а ныне вывел ее Господь на вольный свет. Велела, чтобы поставили на том месте, где домовина, часовенку, и туда ее поместили. Будет она Бога молить за нашу волость, и от того идол каменный сам в урочный час песком рассыплется…

Куприян был тем более убедителен, что твердо знал: источник бед – идол каменный. Важно было, пока общее внимание приковано к нему и сумежане ловят каждое его слово, внушить, что они с племянницей – не пособники, а противники вредоносной силы.

Мавронья и Устинья тем временем добрались до Демкиной избы. Неслышно войдя, гостья огляделась: пусто, бедно, но довольно чисто – Мавронья нашла время, прибралась. Устинья привыкла видеть Демку где-то на людях; казалось, он, как зверь лесной, своей берлоги и не имеет. Да и могла ли она подумать, что когда-нибудь в эту берлогу войдет!

– Он, Демушка, живет пока небогато, – зашептала ей Мавронья, – но даст Бог, и поправится. Ты не гляди, что так худо здесь. Руки-то у него хорошие, иначе Ефрем его не держал бы в кузне. И парень он не злой, озоровать может, а злобы вот этой к людям в нем нет, баловство одно. Коли ты надумаешь, так я вот бы как рада была…

Мавронья запуталась в собственных домыслах: не то Демка домогался Устиньи, не то наоборот; но по вечной бабьей привычке уже стала смекать, нельзя ли довести дело все же до свадьбы, какой бы дикой мысль о такой паре ни казалась еще вчера.

– Тетушка Мавронья, я женихов не ищу себе, в иночестве хочу жить, – ласково сказала Устинья. – Но Демке здоровья и блага желаю, потому и пришла. Давай посуду возьмем и за водой сходим: хотя бы из трех ключей надобно.

– Вот она. – Мавронья показала на большую корчагу. – Параскевины дочки принесли уже из трех ключей, сюда слили.

– Посмотри: спит он? В уме?

Демка не спал и услышал их шепот. Жар его пока отпустил, осталась только слабость. В полутьме избы он не мог разглядеть, что за женщина пришла вместе с крестной, но поначалу не принял это близко к сердцу: Мавронья порой приводила себе на смену какую-то из двух невесток, хотя те обе были бы даже рады, если бы беспокойный свекровин крестник убрался на тот свет.

– Ну как ты, желанной мой? – Мавронья склонилась над ним. – Милостив Господь: привела я ее! Сама она в Сумежье пришла – та, от кого захворал ты.

– Что ты несешь, матушка? – Демка, как ни был слаб, чуть не засмеялся. – Как же она придет… она ходить не может…

«Только вместе с домовиной своей», – хотел он добавить, но не хватило сил.

– А так вот и пришла! – с торжеством объявила Мавронья. – Песочку тебе принесла от домовинки да урочной травы! Сейчас умоем тебя, и будешь здоров!

– Смерти моей ты хочешь? От домовинки! Она же меня… Крестная сила!

Он замолчал: рядом с Мавроньей появился тонкий девичий образ.

– Ты… здесь…

Бояться у Демки не было больше сил; за эти дни он в бредовом сне повидал всякое, и явление прямо у него в доме мертвой девы с Игорева озера принял за такой же горячечный бред. Не силах толком сосредоточить взгляд, он видел нечто вроде луча, в котором лишь смутно угадывалось лицо. Она пришла забрать его в озеро; этого он смутно ожидал все эти дни. То, что ее привела сама крестная, казалось и диким, и убедительным: бред заполонил весь свет.

«Робок ты, Демка, оттого и незадачлив…» – сказала она ему в самом первом сне после той оплеухи.

«Не испугаешься – будешь власть над тем светом иметь», – говорил Куприян-знахарь.

При первой встрече он испугался покойницы и пустился бежать, как заяц. Но больше у него не было сил бежать, и умирать зайцем не хотелось.

Демка что-то зашептал.

– Что? – Устинья наклонилась.

– Я тебя не боюсь… – еле разобрала она.

– Вот и хорошо! На Бога надейся, и бояться не надо.

Прохладная рука мягко легла на лоб, потом на щеку, где все эти дни ныло красное болезненное пятно.

– Встану я, раба Божия Устинья, умоюсь утренней росой, утрусь Господней пеленой, – зашептал над ним певучий голос. – Пойду из дверей в двери, из ворот в ворота… В чисто поле, с чистого поля – в океян-море. В океяне-море лежит остров Буян, на нем гора Сиян, на ней злат горюч камень, на злате камне стоит Божия церковь, в Божией церкви злат престол, на златом престоле Пресвятая Божья мать Богородица и святой отец Панфирий. Я, раба божия Устинья, поклонюсь и возмолюсь: Пресвятая Божья мать Богородица и святой отец Панфирий, возьмите ваши ризы нетленны и смывайте, смахивайте с раба Божия Демьяна все прикосы и призоры, притки и уроки, лихие оговоры…

Мавронья обхватила Демку за плечи и подняла, усадила, придерживая сзади. Та мягкая рука стала омывать ему лицо холодной водой. Тихий шепот продолжался, и Демка ясно ощущал, как вместе с каплями воды с его лица стекает боль и жар. В голове яснело, тяжесть уходила из тела.

– И замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Звезды вы ясные, возьмите ключи, отнесите на небеса! – закончил голос, и к этому времени Демка уже ясно сознавал, кому принадлежит эта мягкая рука.

Живая рука, снявшая порчу от руки мертвой.

Когда она закончила умывать его и отодвинулась от лица, Демка, не смея открыть глаза, поймал эту руку и снова прижал к своей щеке. Только бы она не исчезла, не оставила его снова во власти мертвой девки…

Вернувшись на площадь, Устинья застала толпу распавшейся на мелкие судачащие кучки. Куприян уже сидел на завалинке Параскевиной избы возле самой хозяйки. Он уже рассказал, что они с Устиньей увидели на поляне у озера, и теперь слушал Параскеву.

– Мы с бабами сели да стали вспоминать, кто что от бабок своих слышал про Игорево озеро, – рассказывала она. – Я вспомнила, что мне матушка моя рассказывала, Марья Якимовна. Будто бы в давние времена, еще поганские, имелся в наших края некий целебный источник, его люди поганские за святой почитали. И жила при нем девица дивной красы. Раз приехал князь Игорь из Новгорода дань собирать, ехал мимо да напоил коня из того источника. А сам вдруг взял и ослеп. Ночью спит, видит во сне девицу: мол, говорит, ты из моего источника коня напоил, теперь умойся из него – и будешь здоров. Он умылся – прозрел. И видит девицу перед собой, красоты несказанной. Говорит ей: будь моей женой. Она согласилась. А был у него воевода один, завистливый, он и говорит: эта девица, мол, со мной раньше блуд творила. Рассердился князь и бросил ее об землю – и где упала она, там стало озеро, а из озера река потекла, и стали ее звать Талица – как ту девицу. А оттого большие беды настали, пришла литва, всю землю нашу пожгла, пограбила, всех людей убивала. Стал князь Игорь с богатырями своими литву воевать. Всю перебил, только и сам от ран тяжких умер. Потому литва на том берегу Игорева озера похоронена, а князь с богатырями – в том бору, где Тризна. Выходит, та девица и есть. Она тебе свое имя сказала – Талица? – обратилась баба Параскева к Устинье.

– Вроде бы… да. – Та нахмурилась, пытаясь точно вспомнить речь девицы. – Похожее какое-то. Мне запомнилось, Проталия, но может, и Талица.

– Так она наша, стало быть! – заговорили вокруг. – Здешняя!

– Откуда ж чужая здесь возьмется?

– А если наша, то будет нам обороной!

– Но для чего же она опять из озера вышла? – спросил Куприян. Чем дальше он слушал бабу Параскеву, тем сильнее хмурился. – Князя того давно в живых нет.

– Оттого, что бог каменный воротился. Беду он нам несет.

– Это что же – литва опять явится? – заговорили в толпе.

– Может, и литва.

Литва была известным врагом новгородцев: не раз она приходила, воевала западную часть земли Новгородской, по Шелони, но и здесь ходили предания о былых сражениях. Раньше знали о том, что князь Игорь литву в болото загнал, но про девицу вспомнили только сейчас.

– Да как она явится – она вся в болоте Черном перетонула! – возразил старик Овсей. – Вы, бабы, вздор городите. Был источник, это верно. Исцеления добрым людям от него были, тоже верно. Пришла литва, попила из него воды – и ослепла вся. А сослепа побежала и в болоте вся утонула!

– А как же князь Игорь? – не сдавалась баба Параскева. – Он ее перебил!

– Может, в болото загнал.

– А кто же тогда в бору похоронен? Литва, что ли?

– Игорь и похоронен.

– Отчего же он умер?

– От ран, пока с литвой воевал. А сгубила ее слепота, оттого что из источника нашего попила воды.

– А я слышала, сам Игорь в том озере похоронен, в серебряном гробу! – сказал Арсентий. – Как услышал, что гроб всплыл, про него подумал. А там девица. Собирайтесь завтра спозаранку, мужики! – Староста огляделся. – Будем часовню ставить обыде́нную[10]! Коли такие чудеса пошли – надо Бога молить, пока литва из болота не повылезла! Нам идол каменный не поддался – пусть девица озерная его стережет, раз ей от Бога такое вышло повеление.

Кто-то засмеялся, но немало лиц выражали тревогу.

– Стой, Арсентий, погоди! – сказал Куприян. – Погоди с часовней. Вы рассудите, люди добрые, кому хотите часовню-то ставить?

– Кому? – ответил ему Арсентий. – А ты не слышал, что ли? Эта Талица была девицей…

– Да слышал я! Вот как услышал, так вспомнил: и я ведь про эту девку от матери слышал, да уж больно давно. Правду сказали: был источник, и жила при нем девица. Но то ж было во времена поганские, вот, и Параскева то же говорит. Да, Осиповна? Та девица – не девица вовсе, а шишига. Навка какая-нибудь.

– Ты же сам к ней на поклон ходил! – Изумленная баба Параскева всплеснула руками. – Нынче же!

– Сну поверил, – Куприян показал на Устинью, – думал, может, и впрямь нам тут неведомая святая явилась? Бывал же так! А теперь вспомнил: неоткуда у нас тут святой взяться, а вот навка вылезла из озера – это может быть, идол тот каменный ее призвал, а не Бог. А вы ей часовню хотите строить – мольбище идольское!

Не успел Куприян договорить, как что-то толкнуло его сбоку. Всегда готовый дать отпор, он обернулся – и охнул. Устинья, до того спокойно стоявшая рядом с дядей, без единого звука упала на него, так что он едва успел ее подхватить и в растерянности опустил наземь.

Народ отхлынул; загомонили женщины. Куприян встал на колени возле племянницы. Устинья была без чувств.

– Померла! Девка померла! – истошно закричали бабы, видя, как Куприян лихорадочно ищет у нее на руке бьючую жилку.

– Желанныи матушки!

– Ох, смотрите! – вскрикнула Неделька; от испуга она ухватилась за мать, но не убежала. – Трава урочная!

Пучок урочной травы был за пазухой Устиньи; когда та упала, пролеска вывалилась на землю. И теперь, у людей на глазах, синие цветы от домовины, с самого утра свежие, почернели и обратились в горсточку праха…

Глава 7

Закатный свет застал Куприяна снова возле Игорева озера. Это стал будто другой человек: исчез веселый говорливый знахарь, глаза на мрачном лице сверкали из-под насупленных бровей, и теперь даже незнакомец легко определил бы – человек знающий. К этой мрачности привела тяжелая душевная борьба. Ради себя самого он не пошел бы на то, ради чего сюда явился. Но ради Устиньи…

Когда девушка вдруг обмерла, многие подумали: она-таки Демку испортила и теперь порча, снятая с него, к ней воротилась. В испуге народ отхлынул, и возле Параскевиной избы остались только лежащая на земле Устинья и Куприян, державший ее голову. На лицах сумежан отражался испуг и враждебность: чем больше Устинья раньше вызывала уважения, тем более сильную неприязнь внушала теперь. На нее смотрели так, как если бы поповская дочь вдруг у всех на глазах обернулась кошкой или свиньей!

– Матушка, да неужто – она… – ахнула Анна.

– Да где же видано, чтобы порчу с другого на себя переводили? – отозвалась оторопевшая баба Параскева. – Порчельнику назад лихо возвращается, когда другой знаток снимет, посильнее его.

– Может, того, по неумению… – промолвила старуха Ираида. – Коли в первый раз… Коли тот бзыря[11] так ее задел за живое…

– Да вон у нее кто, – дед Савва кивнул на Куприяна, – этот ли не умеет?

– Это тебе, Куприян, в наказанье от Бога, что в святости девы с озера усомнился! – сказал Арсентий. – Она вам помогла Демку вылечить, она и наказала за неверие. Поди туда, поклонись ей, повинись, авось простит.

Вдруг толпа заколебалась: кто-то весьма решительно через нее пробирался. К Устинье подбежала девушка: темноглазая, чернобровая, с длинной темной косой, – и встала на колени рядом.

– Бабушка Параскева, не вини ее! – взмолилась она, беря безвольные руки Устиньи. – Не может Устя злой волхитницей быть! Она меня спасла, помогла из леса вывести! Вот на мне поясок, ее руками сотканный, им я от власти чужой избавилась! – Девушка показала на красно-белый поясок, каким была подпоясана ее серая свита. – Не поверю я, чтобы она людей портила! Оговор это!

За девушкой следовала женщина, светлобровая и голубоглазая; несмотря на эту разницу, они были похожи, как только могут быть похожи мать и дочь.

– Давай, Куприян, к нам ее неси, – сказала женщина. – Здесь близехонько. – И показала на поповский двор прямо возле церкви.

– Ох, Еленка… – с сомнением начал Арсентий. – Не встревала бы ты в это темное дело…

– Неблагодарность – грех великий! – ответила ему женщина. – Кабы не Куприян с Устей, я бы и Тёмушки своей не увидела больше, и сама, может, жива бы не была. Откуда б ни пришла беда – не верю я в их вину. Это все тот идол каменный, а может… – она осеклась, – и еще какое зло в наших краях бродит. То самое, что мужа моего сгубило… Поможет кто девушку донести?

– Я сам. – Куприян взял Устинью на руки и поднялся. – Награди тебя Господь, Еленка.

Еленка первой прошла через раздавшуюся перед ней толпу, за ней Куприян нес племянницу, а Еленкина дочь Тёмушка шла последней. Их провожали глазами, на лицах было смятение, но никто не пытался им помешать. Еленка принадлежала к семьям сразу двух прежних Власьевских священников: была дочерью отца Македона и женой отца Касьяна, его преемника. Отец Македон много лет назад погиб загадочной смертью на Дивном озере, а отец Касьян прошлым летом сгинул бесследно. Никому не была известна его участь. Еленка с тех пор повязывала платок по-вдовьи, но на вопрос, уверена ли она, что мужа нет в живых, отвечала просто: «Я знаю». Перед исчезновением отца Касьяна она двенадцать лет жила с ним врозь, и об этом ходило по волости много толков; отец Касьян помогал ей припасами и явно хотел вернуть жену, но она этому противилась. Однако даже самые заядлые сплетницы не могли поставить в упрек измену ни одному из них, и загадка этого разлада так и ушла вместе с пропавшим попом. Те же двенадцать лет Артемия, единственная их дочь, прожила в лесу, похищенная лешими, и вернулась к матери прошлой весной. Ходили слухи, что к ее возвращению причастен «вещий пономарь», Воята Новгородец, и даже ждали, что он посватается к Артемии, но и этого не дождались. Сыну новгородского попа, церковному человеку, подошла бы в жены одна из двух поповских дочек, имевшихся в волости; когда Воята как приехал, так менее чем через год и уехал неженатым, бабы рассудили, что у него, мол, в Новгороде есть невеста, получше наших…

После исчезновения отца Касьяна его жена и дочь поселились на поповском дворе возле Власия, где имелась скотина и хорошее хозяйство. Смекнув, что все это достанется Артемии Касьяновне, к ней осенью не раз сватались, но она ни за кого не пошла. При всех этих загадках, семья двух прежних попов пользовалась в Сумежье уважением, и сейчас никто не встал у них поперек дороги. Даже баба Параскева провожала печальное шествие задумчивым взглядом и молчала, многозначительно качая головой. Загадочная судьба и отца, и мужа овевала Еленку сенью тайны и даже тайной власти, и о ней упоминали тоже как о «знающей», хотя она не показывала никакого особого знания.

Выбравшись из толпы, Тёмушка побежала вперед, и когда Куприян внес Устинью в поповскую избу, уже расстелила тюфяк на лавке, где обычно спала сама. Еленка достала с полатей подушку, Устинью уложили и освободили от лишней одежды. Куприян еще раз осмотрел племянницу: она казалась спящей глубоким сном, но никаких признаков болезни он пока не заметил.

– Давай воды с уголька! – шепнул он Еленке.

Устинью обрызгали водой, Куприян взялся отшептывать. Но еще пока перечислял изгоняемые «шепоты и ломоты, призоры и уроки, скорби и переполохи» понял: не поможет. В Устинье не было подсаженной лихоты, которую можно изгнать. Наоборот: ее дух выдернуло из тела и унесло в те далекие края, где он бывает во время сна. Но заснула она против воли, и по чьей воле проснется?

Тёмушка тихонько молилась, Куприян и Еленка сидели с двух сторон, глядя на Устинью. Еленка осторожно поглядывала на гостя: его встревоженное лицо наливалось мрачностью, знаменуя крепнущую решимость.

– Оставишь ее у себя пока? – Куприян поднял глаза. – Или я схожу в Барсуки, с телегой приеду, заберу ее.

– А в Барсуках-то у тебя есть кого с ней оставить?

– Ну… – Куприян мысленно перебрал соседских баб и девок. – Сыщу кого-нибудь. Перенежку с внучкой – они нам по всему хозяйству помогают. Людинка, подруга ее, поможет авось.

– У меня оставь. Мы с Тёмушкой приглядим за ней, пока не очнется.

Оба они знали, зачем нужен присмотр: Куприян не собирался сидеть рядом с племянницей и ждать, пока беда сама пройдет.

– Не беспокойся. Я-то знаю, каково оно: годами ждать да без толку по лесу бродить… Одна у меня была родная душа, – Еленка взглянула на Тёмушку, – и ту чужая злоба отняла у меня. Как я тогда себя изводила… ты знаешь.

Куприян кивнул. Когда у Еленки прямо со двора пропала шестилетняя дочь, проклятая злым отцом, она не раз обошла всех знающих людей волости: Куприяна, бабу Параскеву, пастуха Егорку, бортника Миколку. Никто не сумел ей помочь, пока в Великославльской волости не объявился парень, наученный грамоте и наделенный несгибаемой отвагой, – Воята Новгородец.

– Без Устиньи не вернулась бы Тёмушка ко мне. До сих пор вон ее пояском оберегаемся, снимать не позволяю. Коли пришла и к вам беда – я чем смогу, помогу.

– А чего оберегаетесь, – Куприян с прищуром взглянул в ее светло-голубые глаза, – боишься, снова ее уведет?

Еленка поколебалась, прежде чем ответить.

– То зло, что ее уводило… не вовсе еще избыто.

– Воята ж выкупил ее. Конем вороным да яйцом красным.

– Знаю. Про коня – ты же его и научил, на ум наставил.

– И ты что же… опасаешься, что он воротится еще? – Куприян взглянул на вдовий платок Еленки, противоречащий этим опасениям.

Еленка помолчала и переменилась в лице.

– Умер он страшной смертью… – прошептала она, не поднимая глаз. – И погребения ему нет. Я знаю… где его кости, но пойти туда… нет таких сил человеческих. Но тебе хочу сказать. – Она все же пересилила себя и взглянула на Куприяна. – Ты поймешь. Что, если… это он? Все – он?

– Думаешь, он… – Куприян мысленно попытался связать страшную смерть Еленкиного мужа – попа-обертуна, – с нынешними тревогами. – Думаешь, идол тот каменный… это он как-то вызвал из земли сырой?

– С чего – из земли? – удивилась Еленка. – Из озера ведь он.

– Это я обмолвился. – «Проболтался», мысленно выругал себя Куприян. – Откуда бы ни был.

– Бродит его дух, полузверем-получеловеком, – совсем тихо прошептала Еленка. – Путает тропы между тем и этим светом. Как скажется, кому зло причинит – не ведаю я. И рассказать никому не могу. Только тебе… Если ты к той девке на озеро пойдешь, так знай: может и он там бродить. Приготовься.

Куприян не ответил, его сосредоточенный взгляд еще больше потемнел.

– Не забрал его, стало быть, с собой тот бес из Дивного озера…

– Свой дух забрал. А его дух грешный – оставил. Будет ему погребение – пойдет, куда ему Богом суждено. А пока не погребен – бродить ему злой тенью. Хотела б я вовсе его не вспоминать. Но коли нет нам покоя – ты знай, кого встретить можешь.

– И где он? – спросил Куприян, помолчав.

– В избе отцовской. У Крушины.

– Так она ж небось завалилась вся?

– И завалилась. Ему-то что?

– Ин ладно! – Куприян хлопнул себя по коленям и поднялся. – Благо вам будь, что Устю приютили. Спаси Господь. А я пойду…

Он осторожно положил руку на лоб Устиньи, вгляделся, но никаких признаков жара, озноба и беспокойства, как было у Демки, не нашел. Она просто спала, дышала ровно. Но томили Куприяна нехорошие мысли: такой сон, будучи наведенным, может продолжаться бесконечно долго. Хоть сто лет. И где же взять того витязя, что разбудит очарованную деву? Воята Новгородец далеко, а в родной волости Куприян не знал никого подходящего – кроме себя самого.

– Куда пойдешь-то, Куприян? – спросил старик Освей, пока тот шел от поповского двора.

– На Игорево озеро.

Ответ этот несколько успокоил сумежан. Однако кланяться домовине и просить прощения у новоявленной святой Куприян вовсе не собирался. Услышанное от Еленки – то, что ее муж-обертун погиб, но не погребен, – только укрепило его решимость бороться с напастью по-своему.

К озеру он вышел в другом месте, не там, куда ходил утром с Устиньей. Направлялся он к поляне, где лежал Змеев камень, а возле него пряталась в ельнике замшелая изба дед Заморы. Сюда Куприяна, тогда носившего имя Недан, когда-то привели родители, чтобы отдать на выучку старому колдуну. Куприян за прошедшие тридцать лет сильно изменился: из отрока с бойкими и смышлеными глазами стал зрелым мужем, принял Христову веру и поменял имя. А дед Замора за те же тридцать лет не изменился вовсе. Как выглядел посланцем того света, таким и остался. Еще в детстве Куприян слышал тихие толки, что, мол, дед Замора и есть озерный змей, только в человека перекидывается. Может, это и не совсем правда… но сколько-то правды в этом есть, пожалуй. А значит, живет он, сколько само озеро, и еще столько же будет жить.

Ветер спал, солнце садилось, в лесу было тихо, в небе еще светло. Хрустальные, серебряные голоса птиц не колебали воздуха, закатные лучи мягко касались вершин. Казалось, именно сейчас происходит таинство – рождение нового лета, и все оно, до капли, еще впереди. Одноглазый дед на чурбаке перед входом в свою избенку сидел совершенно неподвижно, словно боялся скрипом потревожить землю и спугнуть чудо. Лесная земля вокруг него была усыпана белыми цветами подснежника – первыми детьми нового тепла, несущими в себе опасность былого холода. Трудно представить что-то более несхожее, чем старик, вырубленный из обгорелого пня, и эти тонкие цветы – прощальная улыбка зимы, но они же казались неразделимы, как свет и тень.

При появлении Куприяна дед Замора не удивился и не пошевелился, словно настоящий пень, окруженный цветами.

– Будь жив! – Куприян поклонился. – Каково поживаешь, дедушка?

– Да уж получше тебя. Что так быстро воротился? Соскучился, поди?

– Подмоги пришел просить… – Куприян опустил голову, но тут же снова взглянул в лицо старому колдуну.

– Хе! А то я не знал! Сто лет здесь живу, и хоть бы раз кто пришел, кому подмоги не надобно! Любоваться мной люди не ходят. Ну, чего тебе? Я было думал, всему тебя научил, сам со всякой бедой управишься. А ты вон что!

– Что это за девка там? – Куприян показал в ту сторону, где стояла на берегу домовина. – Говорят, святая, нетленная, но откуда ж здесь такая возьмется! Чтоб за веру кто пострадал – не было такого в нашей волости. Из святых у нас один старец Панфирий, и тот сто лет как умер… то есть поближе к раю переселился и теперь святому Николе помогает ключи стеречь. Девка-то откуда? Внучка она ему, что ли, племянница?

Дед Замора засмеялся – словно старый пень заскрипел.

– Ну так вызнай, кто она. Трудное ли дело? Кликни помощничков своих да спроси. Лихие, помню, помощники у тебя водились!

– Да ведь нету у меня их! Ты знаешь, где они!

– Знаю. Как решил ты ремесло покинуть, так принес горшок да и в Черное болото бросил.

Дед Замора показал концом клюки на синюю гладь с багряными отблесками закатного неба: на другом берегу озера раскинулось Черное болото.

– У змеюшки-батюшки нынче твои помощники.

– Научи, как их назад достать.

– Вот оно что! – Дед Замора подался к нему, опираясь на клюку; он поднял косматые черные брови, показывая изумление, но Куприян не верил, что деда хоть что-то может на самом деле удивить. – Чего захотел! Назад достать! Неужто ты новую веру покинуть решил, на прежнее воротиться?

– Не покинул я веру! – Куприян мельком подумал, что никому не приходит в голову спросить, а какой веры держится сам дед Замора. – Но коли дела такие пошли, мне сила нужна! Прежняя моя сила! Племянница моя обмерши лежит. Кто на нее лихоту нагнал – та девка, или идол каменный, еще кто? Или Плескач-обертун, что неупокоенным с того лета бродит?

– И про это вызнал? Без помощников, гляжу, обошелся.

– Про Плескача знает кое-кто. А про ту девку никто не знает. Или ты знаешь?

Дед Замора молчал, будто обратился в пень. Куприян ждал. Тонко пересвистывались дрозды у них над головами, а где-то из глубин озера древний змей гнал волну на поверхность.

– Ты что же – воевать с ней хочешь? – спросил дед Замора.

– Коли она мою девку обморочила – и воевать, – угрюмо ответил Куприян. – Одна Устя у меня, я за нее самому сатане шею рожей назад переверну.

– А я уж было думал, ты такой смирный стал, будто тот Панфирий. Сидел в пещерке, молитвы творил да в колокол серебряный звонил. Пришла, стало быть, тебе нужда на былое обратиться… А клялся, что с бесами навек порвал, хитрости чародейные покинул…

– Я бы и покинул, кабы не Устинья. Может, ты ее разбудишь? – Куприян в приливе недоверчивой надежды заглянул в единственный глаз своего старого наставника.

– Я-то разбужу… да ведь оно не в последний раз. Коли избрала она твою девку…

– Избрала? – Куприян подался к нему. – На что избрала? Говори, дед!

– Понравилась она ей. Помнишь, как цветы под ноги бросила? – Дед Замора посмеялся. – Приманивала. Теперь не отвяжется. Она такая – до мужиков удалых жадная, до девок красных – завистливая. Всех к себе тянет. А я стар – за ней гоняться. Она хоть и старше меня, да ноги резвые.

– Старше тебя? – У Куприяна волосы чуть шевельнулись на голове.

– Князя Игоря так поцеловала, он оттого разболелся да и помер.

– Разболелся и помер? От поцелуя?

– А ты думал, почему он здесь у нас погребен? Демка, хоть и шалопут, а догадался, целовать ее не стал, она и разобиделась.

– Да кто ж она?

– Вот сумеешь своих помощничков воротить – узнаешь. А нет – не про тебя сии хитрости, Неданко.

– Где мне сыскать мой горшок? – твердо спросил Куприян. – Научи, дед. Крайняя беда пришла. Души своей мне не жалко, а жизни и подавно. Но девку мою я выручу.

– Куда бросил, там и сыщешь. На́ тебе. – Дед Замора протянул ему свой посошок. – Путь укажет, так и быть. Выручу по старой памяти, научу на нужную тропу встать. А дальше уж ты сам.

– Благо тебе будь, старче! – Куприян поклонился, принимая посох. – Буду жив – принесу назад.

Он знал: в делах Темного Света можно пользоваться помощью, но настоящее дело настоящий волхв делает только сам.

А если не будет жив – посох назад деду его собственные помощнички принесут…

Глава 8

– Встал не благословясь, вышел не перекрестясь, не из двери в дверь, не из ворот в ворота – в дыру подзаборную. Пришел не в чистое поле – в болото глухое. Вы, духи лесные, болотные, ветровые, боровые, чащобные! Собирайтесь ко мне! С черного медведя, с серого волка! С леса стоячего, с облака ходячего, с дерева сухого! С сырого бора. С серого болота, корчевого пеневья. Со мха, с темных лугов, с густого очерета, с гнилой колоды, где гуляли, обитали!..

Красные отблески заката еще виднелись над темными вершинами леса, когда Куприян, на дедовой долбленке переплыв Игорево озеро, оказался на краю Черного болота. Место это пользовалось в округе дурной славой – сюда не ходили за ягодами или мхом, не охотились. На болото князь Игорь с его богатырями загнал литву, у которой от воды священного ключа голова развернулась лицом назад, и оттого она не видела, куда бежит. В память о том местные шутники на Карачун, когда рядятся во всякое страшное, рядились литвою – сделав себе такие личины, у которых лицо смотрит назад. Демка в этих безобразиях всегда был заводилой, мельком вспомнил Куприян. Его же привела сюда нужда не в ряженых, а в подлинных бесах – тех, кто служат волхву, если он сумеет их подчинить. Когда-то он уже это сделал, но отказался от той силы вместе со старой верой в Перуна и Велеса. Сумеет ли он вернуть прежнюю силу? Признают ли отвергнутые бесы власть прежнего хозяина или разорвут, увидев в нем врага?

В Черном болоте не было тропинок, идти приходилось почти наугад. В лесу делалось все темнее. И без нечистой силы бродить почти в ночь по болоту – дурной смерти искать. Куприян ощупывал дорогу концом дедова посоха. Сделанный из стволика молодой ели, вытертый и гладкий, почти как стекло, тот был усеян мелкими шипами, оставшимися от сучков. А сколько бесов жило в этом посохе, накопленных за бесконечную жизнь деда Заморы, лучше было не думать.

Ноги быстро промокли, но об этом Куприян не беспокоился.

– Вы, духи лесовые, боровые, болотные, трясинные… – бормотал он, медленно продвигаясь вперед. – Куканы и кикиморы, пужалы и страшилы…

Все они теперь где-то здесь. Всякий, кто худо прожил жизнь, или худо умер, или неправильно погребен, не может уйти на тот свет, к дедам, чтобы в свой срок родиться вновь. И даже будь крещен – не пойдет ни в рай, ни в ад, а будет болтаться между тем и этим светом, страдая сам и стараясь причинить зло живым, выпить их силу и напитаться ею хоть на какое-то время. Места, где скапливаются мрецы, зовутся нехорошими, и это всегда места, где тот свет смыкается с этим. Болото – главное их обиталище, что ни земля, ни вода, где ни проехать, ни проплыть. Это место – то самое «пусто», куда отсылают, проклиная. Здесь их, этих голодных и злобных духов, бесчисленное множество. Это время – ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет – пора их наибольшей силы. Куприян пока не видел их, но слышал: шепот, роптанье, бормотанье, скрип и визг, хохот и стон.

Куприян осторожно пробирался вперед, внимательно осматривая землю по сторонам. Он был здесь пять лет назад, когда приходил утопить горшок со своими духами-помощниками. Вернуть откуда взял. Найти то место он не думал, надеялся лишь, что они сами откликнутся на зов. Но в каком виде явятся? Духи будут злы, и доброй встречи ждать не приходилось.

Впереди мелькнуло что-то живое, и Куприян замер, крепко опираясь на посох. Навстречу ему бежал куст, вместо ног используя нижние ветки и корни. Живо прыгал с кочки на кочку, подскакивал и визгливо хохотал.

– Чур со мной! – Куприян выставил вперед конец посоха. – Ступай своей дорогой!

Куст прыгнул прямо на него, и Куприян недрогнувшей рукой сбил его посохом. Тот рухнул в лужу, потом выставил верхушку – среди перепутанных, обломанных веток распахнулась пасть вроде собачьей, усаженная клыками. Пасть захохотала гулким низким голосом, потом нырнула и пропала.

Куприян ждал, не появится ли еще кто. Он был не столько испуган, сколько сосредоточен. Пугает неожиданное, а он точно знал, когда сюда шел: его будут пугать, проверять на прочность. Пока шишиги – в каком бы облике ни явились – только скалят зубы и хохочут, это не беда. Беда, если попытаются укусить.

Осматривая кочки, Куприян скоро заметил, что они слегка шевелятся. И чем дольше он всматривался, тем лучше видел: никакие это не кочки. Из болота торчали человечьи головы. Пока он видел только маковки, заросшие густыми, длинными, спутанными волосами. Но вот на одной открылись глаза. Голова была погружена в болотную жижу по переносицу; она чуть дергалась, лоб был залит мутной водой, глаза открывались и закрылись, а снизу вырывались и гулко лопались пузыри. Было похоже на последние мгновения утопающего, который уже оставил борьбу за жизнь.

Куприян шел дальше, и уже не на одной, а на многих кочках мелькали отсветы в полумертвых глазах. Их были десятки – со всех сторон, сзади и спереди. Будто целое войско зашло в болото и стало тонуть… И когда он подумал об этом, страх впервые скользнул по хребту холодной змейкой и юркнул в душу, свернулся там клубком и затаился.

Но отступать нельзя, останавливаться тоже. Встав на эту тропу, остается идти – до победы или до гибели. Погибать Куприян не собирался – что тогда будет с Устиньей? Не вернись он из этого похода – ее сочтут ведьмой, и хорошо еще, если просто изгонят. Чем больше человек напуган, тем больше он жесток к тому, что пугает.

Болотное войско не тонуло – на глазах у Куприяна оно вырастало из болота. Когда он его заметил, видны были только маковки, но теперь уже каждая кочка шевелила веками, а лицо было видно до самой бороды – мокрой, напитанной грязью, тиной и мхом.

Когда Куприян проходил, ближние к его пути головы поворачивались к нему. Вот на одном лице открылся рот. Следующая голова издала хриплый крик, будто призывая Куприяна остановиться. Он с трудом подавил желание ускорить шаг – слишком опасно. Литва сидит в болоте уже трижды девяносто лет, а ему незачем привыкать к такой жизни. Но, при всем его опыте, и ему было трудно сохранять самообладание под десятками взглядов мертвых глаз из-под пропитанных водой и тиной волос. Теперь каждая кочка разевала черный рот при его приближении, хриплые крики, похожие на карканье, сопровождали Куприяна на каждом шагу.

Они растут. Они выходят. В голове стучало. Почему они высвобождаются? Приход живого человека потревожил давно мертвую литву? И что будет, когда они смогут… высвободить хотя бы руки?

Поддавшись этим мыслям, Куприян невольно ускорил шаг и опомнился только, когда оступился и провалился по колено. Ногу охватил ледяной холод – словно сомкнулась на ней пасть невидимого болотного чудища. Опираясь о посох, Куприян пытался освободиться. Рядом хлюпнуло – из жижи взметнулось то, что он в первый миг счел за гнилую ветку, – и вцепилось в полу свиты. Шевельнулась ближайшая кочка, потянулась вверх… Куприян, опираясь на колено, со всей силы хватил ее дедовым посохом и крикнул:

– Гром на тебя!

Хватка разжалась, и он выдернул вторую ногу. Отшатнулся и уловил с другой стороны движение. Еще одна ветка болталась над землей, вслепую пытаясь его найти, но глаз на ближайшей кочке не было…

Оттолкнувшись посохом, Куприян наконец встал и огляделся. Его окружало уже шесть-семь лохматых кочек, к нему тянулись гнилые руки, но его ловили вслепую – все головы были обращены лицами в другую сторону. Куприян видел плечи погруженных по грудь туловищ, но над ними возвышались затылки! Глаза смотрели назад, поэтому утопшая литва его не видела. А те головы, что были обращены к нему лицами, открывали черные рты и издавали хриплый яростный рык, но их руки бесполезно били по воде за спиной, не в силах потянуться к нему.

Угостив несколько голов посохом, Куприян вырвался из кольца и пошел, чуть быстрее, но сохраняя осторожность. Вслед ему летел хриплый крик. Новые головы чудовищными грибами вырастали на его пути, навстречу ему моргали глаза. Мельком вспомнился каменный идол, причинив новую досаду: поганый каменный гриб тянул за собой из земли и это стадо.

Еще не настолько стемнело, чтобы скрыть Куприяна от глаз мертвой литвы, а мертвецов – от него, но света было мало, приходилось вглядываться, и оттого любой предмет поначалу казался не тем, чем был. Близ тропы лежал, наполовину в воде, великан с почерневшим телом; Куприян шарахнулся, но тут же разглядел – это корявое упавшее дерево. Миновав его, услышал скрип и плеск. Обернулся: огромное тело ворочалось, длинный толстый сук силился приподняться, как рука спящего, но снова падал. Отвернувшись, Куприян пошел дальше.

Мысли о лезущей из топи литве не отпускали. Что будет, когда нежить совсем выберется и сможет передвигаться? Для чего они лезут? Им нужен только он, или его появление растревожило нежить и теперь она грозит всем окрестным селениям?

Вдруг Куприян заметил, что кочки исчезли, под ногами уже не хлюпает вода, он идет по довольно твердой, почти ровной тропе. Воздух налился густой чернотой, по сторонам встала стеной непроглядная чащоба. Куприян знал окрестности, но перестал понимать, где находится. Он уже миновал болото? И куда пришел?

Впереди что-то замерцало светом огня. Куприян еще ускорил шаг – когда жаждешь вырваться из оков чащи на вольный простор, проблеск света впереди неудержимо тянет, как бы ни устал. Свободное пространство перед глазами ширилось, свет огня усиливался. Долетел запах гари – и тоже уплотнялся с каждым шагом.

Куприян вышел на опушку – и застыл. Перед ним лежало поле – сплошное пожарище. Тут и там виднелись груды багровеющих головней, какие остаются от сгоревшей избы, торчали черные остовы печей с полуразваленными трубами.

Сколько же их здесь! Целая деревня сгорела! Над пожарищем висело плотное облако вонючего дыма. Из людей – никого. Куприян вертел головой, пытаясь понять, куда же вышел. Что за деревни в этой стороне, за Игоревым озером? Блазниха, Велебицы? Радобужи, Мокуши? С какой же такая беда приключилась?

Расположение погибших дворов показалось вдруг знакомым. Куприян гляделся и схватился за голову.

Это же Барсуки! Его собственная родная деревня! Как же он сумел обойти озеро и встать на прежнюю дорогу? А пока он ходил, Барсуки сгорели!

Не помня себя от ужаса, Куприян двинулся вперед. Угли шипели под его мокрыми кожаными поршнями. Один двор, другой, третий… Ему приходилось огибать какие-то груды мусора, наваленные на прежней улице… и вдруг он понял, что это не просто какой-то обгорелый хлам – это тела. Мертвые тела. Одни сгорели в уголь, другие обожгло – сквозь черную гарь проглядывали кости, – а иные оставались почти неповрежденными. Кое-кого он узнавал. Вот дед Быльча, вот тетка Хавра… Кузнец Великуша… от него осталась половина. Верхняя часть тела была почти целой, а ниже пояса имелся небольшой обугленный обрубок. Куприян зажмурился и торопливо прошел мимо.

За Левашовым двором находился его собственный. Едва приблизившись, Куприян остановился, будто ступил в капкан. Его двор и все постройки тоже обратились в угли, а перед бывшими воротами лежало несколько тел.

Устинья… Оторопев, Куприян рассматривал родное лицо – совершенно целое, только немного закопченное, так что белая кожа стала серой. Она была мертва, как и все остальные. Мертвые руки держали у груди новорожденного ребенка. Выпучив глаза, Куприян пытался понять – откуда дитя? Чье? У них на дворе такого нет! Вдруг заметил, что вокруг Устиньи лежит еще несколько маленьких тел – два, три… Две девочки и мальчик, лет от семи до трех…

Чур со мной! Ужас достиг наивысшей точки и опал. Это видения, сказал себе Куприян. У них в семье нет детей, откуда они возьмутся у бобыля и незамужней девушки? Это морок. Блазень. Черное болото знает, что опытного ведуна не напугать зверями и чудовищами, ни волками, ни змеями, и показывает ему самое страшное, что может быть для человека – гибель родной деревни, дома и близких. Не только тех, кто уже есть, но и и тех, кого только мечтал увидеть в будущем. А Устиньи сейчас и нет Барсуках, она в Сумежье, у Еленки. Там за ней смотрят…

Куприян стоял, опираясь на посох и переводя дух. Откуда же все-таки эти дети? У него никогда не было никаких детей, у Устиньи и подавно…

Пока он думал, в груде тел возникло движение. Куприян вновь насторожился.

Мертвая рука отодвинула младенческий трупик с груди. Куприян подался назад и перехватил посох как дубину.

Покойница с обликом Устиньи медленно села. Задергалась, отодвинула тела двух детей постарше, навалившихся на нее. С трудом встала, путаясь в распущенных волосах. Потянула руки к Куприяну…

Глаза ее были закрыты, лицо неподвижно. Тонкие, такие знакомые руки шарили по воздуху. На Куприяна напало оцепенение. Он понимал, что стоило бы бежать от нее, но не понимал – куда? Надо плюнуть вперед – за слюну она не перейдет, – но во рту пересохло. Сосредоточив на этом все силы, он приподнял посох и провел перед собой черту – под самыми ногами у покойницы.

Она дрогнула и встала, наткнувшись на незримую преграду. Зашарила руками по воздуху. Сдвинулась в сторону, пытаясь обойти эту стену. У конца черты она снова подалась к Куприяну – и он, за эти мгновения опомнившись, вскинул посох и со всей силы ударил нежить по голове.

Раздался громкий гулкий треск, и голова, сорвавшись с шеи, покатился по земле. Безголовое тело рухнуло, тонкие пальцы заскребли по углям, погружаясь в них и чернея. Голова подкатилась к самым ногам Куприяна. Он попятился – голова потянулась за ним, как привязанная. Он было примерился ударить еще раз, надеясь разбить ее вдребезги – но рассмотрел, что это вовсе не голова, а глиняный горшок с шарообразным туловом и узким горлом. В горле горшка зияла тьма, и Куприян сразу понял – пустой.

– Явился, стало быть! – раздался глухой, скрипучий, полузабытый, но знакомый голос.

Куприян поднял глаза. К нему обращался тот младенческий трупик, что поначалу лежал на груди мнимой Устиньи. Теперь он сидел, глядя на Куприяна, а на личике младенца ребенка было мрачное, совершенно взрослое выражение. Густой голос так не шел к этому тельцу, что это вызывало дрожь само по себе.

– Это ты, Моченец! Я за вами пришел, – ответил Куприян. – Вы нужны мне, помощнички мои. Полезайте в горшок.

– Еще чего захотел! – резким, визгливым голосом ответил другой детский трупик: он выглядел как принадлежащий девочке лет семи, старшей в этой чудовищной семейке, но голос был не женский и не мужской, а примерно как если бы заговорила старая рассохшаяся скамья. – Ты нас бросил, к другим ушел. Теперь мы тебя знать не хотим. Разве что сам с нами будешь.

– Мы тебя любииилии… – заныл дух, принявший облик мальчика лет трех, и очень правдоподобно заплакал в три ручья. – Служили тебееее, угождааалиии…

– Или худо служили? – язвительно ответил «младенец». – Ни у кого не было слуг вернее да проворнее, ни на этом свете, ни на том!

– Врешь! – резко ответил Куприян. – Подвели вы меня, Кощеевы дети! Самого легкого дела не сумели сделать, опозорили меня, осрамили! Через тот позор я вас и бросил, да и всю прежнюю жизнь мою. Простая девка одолела вас. – Он поглядел на якобы труп Устиньи, лежавший без головы. – Ну и на что вы мне нужны были, сквернавцы бесполезные? Только и можете, что по ночам на росстани выть!

В куче безликих тел у сгоревших ворот еще что-то зашевелилось. Куприян бросил туда настороженный взгляд, стараясь не выпускать из вида чудовищных чад. Медленно поднялось тело – крупное, имевшее вид взрослого мужчины. Мертвец поднял голову, провел руками по лицу, потом убрал ладони и взглянул на Куприяна. И тот содрогнулся всем телом: на него смотрел почти что он сам, только моложе на несколько лет.

– Напрасно ты внучков моих бранишь, Неданушка, – с печалью сказал другой Куприян. – Служили они тебе верно, усердно, и дел наделали много. Меня лихой наглой смертию извели, и жену мою бедную, Фотиньюшку-свет, да и тебя самого мало не отдали дьяволу в лапы. Так ведь?

– Бестужа… – невольно пробормотал Куприян.

Он знал: здесь все не настоящее, все – злые мороки. Но не мог вырваться из чувства, что на него смотрит его родной младший брат. Тот, что подобно иным святым, родился в семье идолопоклонников, но еще в отрочестве выбрал Христову веру, порвал с семьей, уехал в дальний край – в Новгород, там не просто крестился, но и выучился, стал священником и вернулся в родные края учить вере других. И погиб по вине кровного родича – его, Недана-Куприяна.

– Ты ведь, Неданко, лихую болесть наслал на меня с женой, – продолжал тот, кто от рождения звался Бестужей, а умер как отец Евсевий, священник в Марогоще. – Только дочь мою единственную Господь спас от твоих происков. Она-то этим чадам не по зубам оказалась. И сама устояла, и тебя еще от смерти лютой и от мрака вечного спасла. А ты чем ей отплатил? Пока ты здесь бродишь, ее там в Сумежье уже кольями забили за черную порчу…

Куприян не успел осознать смысла этой речи, как вдруг что-то больно вцепилось ему в ногу сзади. Он дернулся и оглянулся: девочка лет пяти подползла тихонько и запустила ему в ногу зубы, острые и крепкие, как у собаки. Во время перепалки она не сказала ни слова и не открыла глаз, притворяясь совсем мертвой, вот он и упустил ее из виду.

Вскрикнув, Куприян обрушил на нее посох. Остальные твари, отвлекшие его разговором, только и ждали этого мгновения: разом завопив и заревев, бросились на него.

Куприян отскочил, выигрывая пространство, и широко отмахнулся посохом. Сбил в полете наземь «младенца», что прыгнул на него и полетел, словно чудовищный шмель. Тут же угостил «мальчика»-плаксу, отбросил назад. «Отец Евсевий» ловко поймал «внучка» в полете и тут же метнул в Куприяна; пришлось и Куприяну проявить ловкость, еще в воздухе ухватить мальца за холодные ножки и швырнуть обратно. Визжащий снаряд угодил в грудь «Евсевию», и оба рухнули в груду багровеющий углей. Дикий вой оглушил; туча горячего пепла взмыла вверх, окатила Куприяна. Пользуясь мгновенной передышкой, Куприян схватил младшую «девочку» и швырнул в сторону горшка.

– Вихрушка, полезай в горшок!

Девочка на вид была гораздо больше горшка, однако ее живо втянуло в черное горлышко.

– Ну, давай сюда, Темнуха, подходи! – Куприян поманил «старшую девочку». – Думаешь, не узнал я тебя, неладная сила? Боишься, росомаха старая? Правильно боишься. Сейчас я тебе твою головенку откручу.

– Мама! – голосом старой лавки вскрикнула «девочка» и спряталась за лежащим телом Устиньи.

Тело зашевелилось. У него больше не было головы, однако оно поползло, огибая черту, к Куприяну. Встать оно не могло и ползло с усилием, рывками, как огромная и явно нездоровая гусеница. Куприян сосредоточенно ждал, прикидывая, как вернее ее одолеть.

Внезапно тело вскочило. Вместо головы на плечах его сидела верхом «девочка».

– Хватай его, мерзавца! – завопила она тем же надрывным деревянным голосом. – Он дедушку с бабушкой сгубил! Вон он, вон он!

Протянутая ручка, тонкая и измаранная в золе, указывала на Куприяна. Тело Устиньи кинулось вперед, как будто глаза «девочки» стали его глазами; чудовище с двумя парами рук, как исполинское насекомое, пыталось схватить Куприяна.

– Вихрушка! А ну… помогай! – выкрикнул он, уворачиваясь. – Помогай… я сказал… тьма!

Из горшка вылезла «молчаливая девочка» и бросилась в ноги четырехрукому пугалу. Пугало споткнулось о тельце и упало верхней частью в сторону Куприяна. Тот живо сорвал с плеч тела «старшую девочку», служившую головой, и швырнул в горшок. Та исчезла в отверстии, куда должен был пролезть разве ее кулачок; из тьмы донесся вой.

– Темнуха, в горшок!

Куприян прыгнул следом, схватил горшок и прижал ногой безголовое тело, силившееся подняться.

– Комяга, полезай в горшок! – Он сунул горшок под шею телу. – Живо!

Тело зашевелилось, задрожало, бесполезно дергая руками, – и потекло в отверстие, словно вода или плотный туман. Когда оно все оказалось внутри, Куприян швырнул туда «девочку». Взял горшок и направился к куче углей, где сидели, совершенно черные «дед» и его «новорожденный внук».

– Слабы вы против меня! – объявил им Куприян. – Не одолеть вам, хоть вы всей толпой навалитесь. Сидите тут, шишиги бесполезные. Я этих троих возьму, они побойчее будут.

Он шагнул прочь, но услышал слабый окрик:

– Стой! Хозяин! Возьми нас… ино еще послужим…

– До самыя смерти, – мрачно подхватил густой низкий голос «младенца», черного, как обгоревшая еловая шишка.

– А, Кощей с вами! – Куприян протянул горшок. – Моченец, Конобой, Безвест, полезайте. Уж всех чертей в одно лукошко!

Три шишиги рыбками нырнула в горлышко – Куприян чуть не выронил внезапно потяжелевший горшок. Потом подобрал с черной земли дедов посох и размеренным шагом, чуть качаясь на ходу от усталости, пошел прочь. Из горшка доносилось разноголосое гудение, словно там поселился рой чудовищных пчел Нави.

Глава 9

К озеру Куприян вышел в полной темноте – только над лесом еще горела, быстро бледнея, последняя полоска заката. Куприян опустился на холодный песок – осознал, до чего устал от этого путешествия по ночному болоту. Горшок поставил рядом с собой. От поршней, мокрых насквозь, пахло болотной влагой и гарью, напоминая о пройденном и увиденном. Мертвое лицо Устиньи, присыпанное пеплом, стояло перед глазами и не желало уходить. Куприян знал: это морок, видение, присланное его устрашить. Но покоя эти мысли не приносили. Мучительно хотелось вернуться в мир живых и увидеть ее живое лицо. Однако рано. Он пока не сделал ничего, чтобы снять с нее наведенный сон. Средство для этого пока не отыскано.

– Ну, неладная сила, помощнички мои! – повелительно обратился он к горшку. – Мары, навки, вилы, шуты, шиликуны, шишиги, бесы, умруны, мрецы, навцы, синцы и игрецы! Не соскучились без работы? Выходите, покажитесь. Давненько мы не виделись!

Пошарив за пазухой, Куприян вынул пожелтевшую костяную дудочку, перевел дух и заиграл.

Едва ли кому из живых понравилась бы такая игра. Свирель из старой человеческой кости хрипела и подвывала, от ее заунывное песни у самого Куприяна мороз пробегал по хребту. В ответ на эти звуки над горшком возникло, выскочив из горлышка, белое облачко тумана, за ним второе, третье… Каждое отлетало в сторону, зависало над песком и начинало вращаться в воздухе. Постепенно в каждом облачке проступали черты некоего существа – невидимые руки лепили человечков из невесомой материи тумана, и каждый начинал кружиться в неуклюжей пляске, спеша за звуками свирели, но не поспевая и не попадая в лад.

Первой появилась молодая девушка – не просто рослая, а длинная, как рыбка, с неестественно вытянутым телом и маленькой головой. С головы до самого песка спадали густые волосы цвета тумана. Одеждой ей служил тот же туман, разорванный на множество длинных лоскутов; непонятно, как они держались на худом теле, и при каждом движении между лоскутами мелькала то маленькая грудь, то острый локоток, но костлявая коленка. Лицо ее было, впрочем, довольно миловидно. Не открывая глаз, она танцевала в воздухе, вся отдавшись пению свирели, и каждая прядь ее волос вела свой танец.

Подруга, выскользнувшая из горшка следом, ни в чем не имела с ней сходства, кроме того, что тоже имела женский облик. Горбатая старуха, грузная, неуклюжая, была одета во что-то вроде рваного мешка; мешок этот, ее толстые руки и ноги, длинный крючковатый нос, седые нечесаные космы явно показывали, что живет она где-то среди земли, золы и пепла. Она тоже плясала, иной раз приоткрывая тяжелые веки то над одним, то над другим глазом и бросая на Куприяна неприязненный взгляд.

Третьим был чумазый младенец с очень хмурым лицом. Четвертыйм – «мальчик-плакса» трех лет на вид. Пятым – чудное существо невесть какого пола, с небольшим круглым туловищем, с руками и ногами, похожими на корневые отростки, и такого же цвета. Шестым – старик с длинной седой бородой и лошадиными копытами вместо ног, причем ноги начинались прямо там, где кончалась борода. Вся эта ватага приплясывала, выстроившись в круг, под звуки унылой свирели, и отвечая на каждую перемену лада. Звуки пониже заставляли их опускаться, повыше – подниматься, они плясали и вертелись то быстрее, то медленнее, повинуясь воле поющей кости.

Эта нелепая гудьба и пляска продолжались довольно долго. Несколько раз Куприян останавливался перевести дух, но снова принимался играть, добиваясь того, чтобы укрощенные духи беспрекословно повиновались невидимой узде и кружились кольцом вокруг него. Выбросив когда-то горшок, дудочку Куприян хотел сжечь, но не смог найти. Перерыв все свои лари, а на днях нашел ее там же, где когда-то искал.

Но вот он перестал играть, и духи медленно осели на песок.

– Вот что, неладная сила! – обратился к ним Куприян. – Изловил я вас, теперь снова будете мне служить. И такая будет для вас задача. Знаете ли вы средство с племянницы моей снять очарованный сон? Ведаете ли – кто его навел?

По череде духов пробежала волна трепета.

– Вихрушка! – велел Куприян тонкой деве. – Ты говори!

Дева медленно подняла веки. Даже при луне было видно, что глаза у нее пронзительного голубого цвета. Среди ее волос проросли мелкие цветочки на тонких стебельках, голубые и белые. Они стояли облаком вокруг головы, и это было бы даже красиво, если бы сквозь белейшую кожу не просвечивал скелет.

– Навела сон хозяйка источника, – тихим, шелестящим голосом ответила дева.

– Где источник?

– Там. – Бледная рука девы с просвечивающей костью показала на озеро.

– Как снять этот сон?

– Водой из источника.

– Принеси!

Дева задрожала, облик ее заколебался, грозя рассеяться и снова стать туманом.

– Мы не смеем… не смеем… – прошелестели, прогудели несколько голосов. – Стережет хозяин. Сам стережет.

– Меня проведете? – строго спросил Куприян.

Он знал: духи не всесильны. Они знают многое, но не все; могут многое, но не все. А главное, что отличает их от человека – у них нет силы воли. Они неспособны терпеть, одолевать себя, пересиливать себя и свой страх. Тот, кто может это делать, будет господином над ними.

– Проведем, – тихо скрипнула грязная старуха голосом старой скамейки.

– Ведите! – Куприян встал с песка.

Он еще не отдохнул, но время было дорого.

– А ты посмеешь ли? – ехидно прогудел старик с лошадиными ногами; звался он Конобой. – Хозяин сам дорогу открывает!

– Пусть только откроет. Я-то уж не сробею.

Духи дружно загудели, собрались вместе и белесым роем взмыли вверх. Куприян двинулся за ними по берегу, но вскоре остановился.

Перед ним на самой границе земли и воды темнела некая громада. Куприян на миг опешил – он знал, что это такое. Змеев камень! Валун величиной мало не с избушку, по которому само озеро в незапамятные времена называлось Змеевым. Но почему он здесь – они ведь на другом берегу, со стороны болота! Как же он обогнул озеро и не заметил?

Духи подлетели к камню и начали кружить над ним, множеством голосов напевая дикую песню без слов. Духов, которым Куприян дал имена, было всего шесть, но голосов он слышал многие десятки. На самом деле духи – что комариная стая, бесчисленная и неразличимая; можно слепить из комаров некий ком и дать ему имя, но он все равно не обретет ум и душу, подобную людской.

А потом раздался звук, от которого у Куприяна мороз пробежал по хребту и волосы шевельнулись на голове, – скрежет раскрываемой пасти камня. При лунном свете он видел, как верхняя часть громадного валуна поднялась и нависла крышкой. Перед Куприяном открылся проход в бесконечную черноту. По ней струились белесым светом жилы, а обрамляли проход длинные, острые, загнутые назад змеиные зубы. Каменная пасть распахнулась во всю ширь – даже будь Куприян вдвое выше ростом, и то прошел бы, не нагибаясь.

– Все пятеро – за мной! – недрогнувшим голосом приказал Куприян.

И шагнул в пасть, переступил через нижний ряд зубов, стараясь не задеть.

Перед ним был узкий, но высокий проход, похожий на нору. Через несколько шагов позади раздался скрежет – пасть закрылась, но Куприяна это не озаботило: из таких мест всегда выходят не там, где входили. Духи летели перед ним, освещая путь белесым тусклым светом. Куприян делал шаг за шагом, замечая, как тропа опускается, а дышать становится труднее. Проход расширялся, но от этого не делалось легче. Напротив, казалось, что эта тесная темнота заполонила весь мир и из нее не будет вовсе никакого выхода. Осознанным усилием воли Куприян давил в себе страх, что норовил поднять мерзкую голову в глубине души: испугавшийся пропадет. В таких делах выручает бесстрашие, а неспособному держать страх в узде нечего делать в колдунах.

Куприян шел по неоглядному полю, засеянному одной темнотой. Над головой гудели ветра и слышался плеск озерных волн. Вот он заметил, что духи остановились, сбились в стайку и зависли. Когда подошел, услышал журчание.

Дорогу преграждал бьющий из земли ключ с черновато-серой водой. Куприян подошел и наклонился. Было видно, что яма ключа, будто колодец, уходит на большую глубину. Куприян смотрел, бросив взор вниз, будто зоркий камешек; тот все опускался, опускался, и вода перед ним немного светлела. Там на дне что-то было. Смутно различались очертания лежащего тела. Вокруг него носились зеленоватые блики света… или мелкие живые существа вроде мух… Раздавалось жужжание, в котором постепенно стали проясняться отдельные голоса. Куприян прислушался: каждый голос повторял одно-единственное слово. Голоса были разными: высокими и низкими, тонкими и грубыми, приятными на слух и визгливым скрипучими, свистящими, воющими, булькающими, шипящими, хрипящими. Иные напоминали грохот камней, другие шелест сухой листвы. Одно свойство у них было обшим: все эти слова, произносимые ими, не имели никакого смысла.

– Авизу… Авизу… Авизу…

– Авиту… Авиту… Авиту…

– Аморфо… Аморфо… Аморфо…

– Хекеш… Хекеш… Хекеш…

– Одем… Одем… Одем…

– Эйлу… Эйлу… Эйлу…

– Татрота… Татрота… Татрота…

– Клобата… Клобата… Клобата…

– Пирташа… Пирташа… Пирташа…

Что это? Заклинание?

Жужжание сделалось яснее, в нем стали проступать отдельные понятные слова.

– Имя мне Анавардалея…

– Имя мне Патаксарея…

Понятных слов стало еще больше, и тут Куприян наконец понял, что такое слышит. Имена. Это были имена бесов или бесовок, здесь, в своем обиталище, не имевших зримых обликов: имя каждой было ее обликом.

– Душительница младенцев…

– Душительница детей…

– Уносящая детей…

– Топчущая детей…

– Жница детей…

– Детская смерть…

– Ночная давительнциа…

– Горе матерей…

– Безвозвратная…

– Кровопийца…

– Хватающая…

– Ненасытная…

Вдруг Куприян увидел совершенно четко увидел то, над чем они вились, как будто мог достать рукой. Это была молодая женщина: ясное лицо с закрытыми глазами, золотые волосы…

А голоса слились в один и запели мощным хором:

– Гилу! Гилу! Гилу!

– Лилит! Лилит! Лилит!

И только Куприян подумал – это ее имя, имя главной среди них! – как в лице лежащей проступило ясное сходство с Устиньей. Вздрогнув, Куприян наклонился ниже, но тем словно зеркало разбил: лицо пропало, сменилось видением голого черепа среди кучки костей, а потом осталась одна водяная рябь.

Опомнившись, Куприян отшатнулся.

– Мать-вода, государыня вода! – зашептал он. – Царь морской, царь речной, царь озерный! Прикажите мне воды брать, чары снимать!

И черпнул горшком из ключа. Вода, потревоженная прикосновением, вскипела и ринулась на Куприяна, окатила с головы до ног. Он не понял, была ли она ледяной или обжигающе-горячей; сквозь всю одежду его обожгло и толкнуло, так что он едва устоял на ногах, прижимая к груди горшок.

– Идем! Скорее! – подвывали духи. – Скорее! Бежим!

Куприян пошел вдоль ручья, текущего из ключа. Позади него слышался яростный плеск, будто волна нагоняет и вот-вот накроет с головой. Поглотит, закрутит, перевернет вниз головой, перекроет воздух…. А потом сомкнется пастью чудовища. Но Куприян не оглядывался, а все ускорял шаг. Вода в горшке яростно кипела и шипела, как против воли пойманное злое существо.

Тропа пошла вверх. Под ногами что-то зашуршало, потом вдруг на тропу впереди упал лучи бледного света. Куприян огляделся: он стоял в лесу, а под ногами у него текла вода. Повернув голову в сторону вдоль потока, увидел ветви кустов, луну в вышине, льющую серебристый свет на широкую водную гладь.

– Талица… – прошептал Куприян, сообразив, что стоит в единственной речке, впадающей в Игорево озеро.

Вода в горшке медленно ходила волнами меж глиняных стенок, успокаиваясь. Куприян снова сел на землю. Он был весь мокрый, пробирала дрожь холода и усталости. Ночь была на исходе, и он так обессилел, что едва смог установить горшок на песке и разжать онемевшие руки.

– Давай, Конобой, Комяга, огонь разведите, пока я тут от холода совсем не окочурился! – велел он.

Произнося имена своих шишиг, вспомнил духов озера. Кто знает имя, тот имеет власть… Но если бы он запомнил хоть одно! В памяти только и осталось, что гул и жужжание, вой и неразборчивое гудение.

В кустах слышался треск ветвей, ломаемых незримыми руками. Куприян вытянулся на холодной земле и подумал: а все же хорошо иметь слуг, которые не устают.

* * *

Когда Куприян очнулся, было уже утро, причем не ранее: солнце стояло высоко. Впервые после зимы Куприян заметил: веет не ночной стужей, а утренней свежестью, значит, и впрямь лето не за горами. Птицы пели, в лесу было тихо и прохладно. На ветвях берез ясно виднелись полураспустившиеся листочки. Вспомнив свои ночные походы, Куприян с тревогой заглянул в горшок. Вода в нем выглядела обычной, прозрачной, в ней плавало несколько веточек, а на дне сидела большая лягушка. Куприян быстро окинул веточки взглядом: пять. Лягушкой прикидывается Темнуха. На его взгляд она ответила угрюмым взглядом: ну, сижу! А куда деваться?

Размявшись, Куприян умылся в речке, поправил волосы и одежду. Живот подводило от голода, будто неделю не ел, но чему и дивиться: походы на тот свет отнимают много сил. В одной руке бережно держа горшок, а в другой – дедов посох, Куприян двинулся по тропкам вдоль озера. Сначала нужно вернуть деду Заморе посох, а потом спешить в Сумежье. Как раз пока он дойдет, мужики оттуда отправятся строить обыде́нную часовню возле девы в домовине. А может, уже и явились. Куприян прислушивался на ходу – не слышно ли стука топоров и шума работы? Но было довольно тихо, присутствия где-то на озере множества людей не замечалось. Может, сумежане передумали?

По пути к избушке деда Заморы нужно было миновать отмель, которую Куприян уже прозвал Гробовищем. Третий, кажется, раз он идет туда – и все еще надеется, что домовина с девой исчезнет, как и появилась, перестанет наводить смятение в Великославльской волости. Сам знал, что надежда тщетна. Эта дева, кто бы она ни была – опасна, наведенный на Устинью непросып – ясное тому свидетельство. Не покидая домовины, лежащая дева, застрявшая между живыми и мертвыми, способна постоять за себя и наказать противников. Куприян крепился, не привыкнув считать себя слабее соперника, но не мог одолеть тревоги, гнездящейся в глубине души, как тонкая змейка под кочкой. Очнется ли Устинья? Не причинен ли ей какой худший вред? Сердце обрывалось при мысли, что такая умная, честная, как говорят, состоятельная девушка может от порчи навек потерять волю и разум, стать дурочкой…

Куприян вышел на знакомую поляну… и охнул в голос, замер. На месте, где еще вчера стояла среди синих цветов домовина, теперь высилась часовня! Совсем небольшая, рубленая, с дерновой крышей, она выглядела сестрой избенки деда Заморы, только с деревянным крестом на коньке. Главное отличие – у нее не было двери, поскольку вовсе не было передней стены. С первого взгляда стало ясно почему: у дальней стены стояла на небольшом помосте закрытая домовина. Над ней на стене висела икона Богоматери с маленькой Параскевой Пятницей на руках[12], какие были здесь в ходу: резная, деревянная, в пол-аршина высотой. Все вместе напоминало те домовины, в каких в поганские времена хоронили – маленькие домики в лесу, поставленные на пеньки. В них еще оставляли оконца, чтобы в поминальные дни класть внутрь угощение для навий…

На этом сходство не заканчивалось. Как при всякой древней святыне, деревья вокруг часовни были обвязаны белыми рушниками и даже просто мотками пряжи. Висело несколько рубах. Возле домовины стояли горшочки – видимо, с угощением, белели в траве яйца.

Из живых Куприян был здесь не один. Две бабы стояли на коленях перед домовиной и молились. Куприян смотрел в изумлении, не веря своим глазам. Он не раз наблюдал обыде́нное строительство, но все же увиденное походило на чудо. Еще нет полудня, а часовня готова, да и щепок вокруг не валяется. Будто издавна тут стоит. Не работали же сумежане ночью!

Или это… чудо Господне? По коже пробежал холодок. Что если часовня для девы возведена без участия людей… руками ангелов? Оттого и тихо так было. Получается, что деву Проталию, или как ее там, и правда послал бог? Тогда наведенный ею непросып – гнев божий, а он, Куприян, опять выходит противник Господа, такой же, каким был в юности?

От страха, гнева, тоски душа перевернулась. Ощутив желание отшвырнуть прочь свой горшок с водой из нижнего источника и своими помощничками, Куприян все же сдержался и осторожно поставил его на землю. Выбросить шишиг нетрудно – трудно потом найти, и этот труд он только что испытал на себе.

Если бы Куприян мог издали слышать бабьи молитвы у часовни, они бы поразили его не меньше самого ее появления.

– Святая прекрасная Евталия сидит край моря, имеет при себе нянек, и мамок, и верных служанок. Говорит в море для избавления рабов божьих от скорби и болезни, от прокоса и урока, и посылает своих нянек, мамок и верных служанок, и дает сей песок рабам божиим для исцеления…

Одна баба закончила молитву, с поклоном взяла от домовины горсточку песку, завязала в лоскут и убрала за пазуху. Обернулась и хотела идти – взгляд ее упал на Куприяна на краю поляны. Куприян узнал Совею – из Усадов. В то же миг и она, узнав его, переменилась в лице и испуганно отшатнулась – едва не села на домовину.

– Бог помочь! – торопливо крикнул Куприян. – Совея! Ты чего скачешь?

Баба похлопала глазами. На их разговор обернулась вторая: пожилая, полная баба Палага. Она тоже подобрала горсть песка, ссыпала в припасенный лоскут и направилась к Куприяну.

– Ты, что ли, колдун? – Остановившись шагов за пять, она пристально оглядела Куприяна. – Черти, никак, назад тебя принесли? Или это бес какой в твоем образе?

Это неласковое обращение не смутило Куприяна – было не до того.

– Тетка Палага! Как же так быстро часовню-то выстроили – ночью, что ли, трудились?

– Какое ночью! В один день, как собирались, так и возвели всем миром. На другой день, как ты сгинул.

– На другой день? Сгинул? Я вчера ушел, под вечер!

– Хиии! – Палага взмахнула толстой рукой. – Слышь, Совка, что он говорит! Вчера, мол, ушел! И сам не ведаешь, где тебя черти носили!

– Ты о чем? – Куприяна пробрал холодок неприятных предчувствий.

– Шестой день часовня стоит! Стало быть, седьмой день, как ты сгинул. Уж всем в волости ведомо – Куприяна-де барсуковского черти унесли! Как ушел, так и пропал, и ты что хочешь делай!

– Седьмой день! – Куприян схватился за голову. – Неладная сила!

– Уж истинно. А ты неладную силу здесь не поминай! – сурово велела Палага. – Здесь, при матушке нашей, – она показала на часовню, – а то разгневается еще пуще, вовсе тебя со свету сживет, и ты что хочешь делай!

– Матушки?

– Дева Евталия, святая новоявленная, теперь под своим святым покровом волость нашу хранит. Уже в каждом погосте кому-нибудь да являлась во сне, особенно тем, у кого родня хворает. Она и велит: помолись, дескать, у гроба моего, песочку возьми – и будет человек здоров. Вот и я пришла – сынок к меня меньшой, Силванушка, захворал от того идолища.

Куприян обвел глазами поляну. Седьмой день… Вот откуда тут и часовня, и рушники, и подношения! Уже неделю вся волость сюда молиться ходит!

Но как же… Устинья? Если его не было неделю… В самом этом ничего особенного: кто же не знает, что на том свете время течет по-иному? Для него прошла одна ночь, а в белом свете мог пройти миг единый – или целый год.

Хорошо, что не год! Мысль об Устинье заставила Куприяна сбросить оторопь. Он еще раз глянул на домовину – даже закрытая, та имела величественный и горделивый вид, – подхватил свой горшок и пустился прочь как мог быстро, чтобы только не расплескать воду.

Глава 10

Два-три раза в день Мавронья прибегала к Демке: проведать и принести что-нибудь поесть. Демка явно пошел на поправку: лихорадка его отпустила, он больше не впадал в забытье и быстро возвращался к прежним силам. Но тело здоровело, а душу не отпускала тревога. Дева в домовине явственно не снилась ему, но в полудреме утром и вечером он часто слышал тихий, игривый, дразнящий смех где-то в отдалении. Смех этот намекал на что-то звал, обещал… Звучал не угрожающе, даже ласково, только холодные мураши бежали по спине от этой ласки.

На второй день после умывания с урочной травы Демка уже ходил по избе, на третий – выбрался во двор, на весеннее солнышко. Там и услышал кое-какие новости. Часовня при домовине построена, теперь бабы ходят туда молиться, приносят песочек, и всякому, кого треплет лихорадка-повесенница, песок тот помогает. Устинья все лежит у Еленки, поповой вдовы. А Куприян как сквозь землю провалился – прямо на тот свет. Третий день как ушел к Игореву озеру и с тех пор не показывался.

Такие новости утешить Демку никак не могли. На следующий день, когда уже смеркалось, он оделся, причесался и пошел к поповскому двору. На осторожный стук вышла Еленка. В избу не впустила, но подтвердила: Устинья так и лежит без памяти. Дышит, признаков хвори нет, но и сознания нет. Трижды читала над ней молитву «от непросыпу», да толку не было. Тогда Демка смущенно вынул из-за пазухи лоскут с песком, который ему принесла Устинья: может, поможет? Его не оставляло подозрение, будто Устинья взяла себе его болезнь, и это чувств так его грызло, что он предпочел бы снова захворать. Еленка посомневалась, но узелок песка взяла. Оказалось, напрасно: назавтра, снова пробравшись туда в сумерках, Демка узнал, что никаких перемен узелок святого песочка не произвел.

На пятый день он счел себя довольно окрепшим, чтобы отправиться в кузницу. Махать тяжелым молотом ему еще было не под силу, но он не сомневался, что Ефрем ему работу найдет. Лишь бы не сидеть одному в своей полутемной пустой избе, когда голову наперебой одолевают мысли об этих двух девах: одна слишком живая для мертвой, а вторая – слишком мертвая для живой. Мавронья твердила, что ему бы сходить к новой часовне и поблагодарить деву Еталию за исцеление, но все в нем противилось этой мысли, и он отговорился слабостью.

Каждый вечер, как темнело, Демка приходил тайком к поповскому двору, тихо стучался и полушепотом разговаривал с Еленкой. Если бы знать, чем помочь! Он собрался бы с духом сходить хоть к домовине, хоть куда, лишь бы не знать, что девушка, исцелившая его, лежит как мертвая. Его вина, дурака! Лучшая девка в волости – пропадет из-за него, бесомыги! Не трогал бы он ту домовину, не получил бы пощечину мертвой руки, не захворал бы… Еленка, с которой он наконец этими мыслями поделился, утешала его: Евталия сама явилась Устинье, знать, такова Божья воля. Он ведь, Демка, ей никто! Это да, это верно, вздыхал он и брел к себе.

И куда же запропастился Куприян! Только от дядьки Устинья и могла ждать помощи. Если же и тот не воротится, она ведь так сто лет пролежит во власти «спящей немочи»[13], пока не иссохнет, пока не остынет кровь и не перестанет биться сердце… Пока не станет как та дева в гробу, какой ее увидели сумежане.

Собственная родная изба, наполненная этими мыслями, стала для Демки неприятной и страшной. Делать ему было нечего, даже лучину жечь не для чего, но и сидеть впотьмах невыносимо. Попрощавшись с Еленкой, он до полуночи торчал на бревнах под поповским тыном, когда в избе уже спали. Смотрел на месяц, слушал, как на ручье, Меженце, просыпающийся мир мертвых урчит, рычит и заливается десятками лягушечьих голосов. Все прежние проказы стали в его глазах бессмысленными. Удар мертвой руки в один миг сделал то, что родне, крестной и наставникам не удавалось много лет: Демка вдруг опомнился и повзрослел. Пытался повторять молитвы, которым его учила Устинья, но только и мог вспомнить железные стены и замки, ключи, отдаваемые на хранение звездам.

Вернувшись наконец к себе, засыпал Демка с трудом. А в тяжких снах перед ним появлялась бесчувственная Устинья: высохшая, ломкая, невесомая, словно дохлая стрекоза, оставшаяся молодой и одновременно постаревшая лет на пятьдесят… Даже думал, не отпроситься ли у Ефрема и не съездить ли в Усть-Хвойский монастырь. Пусть мать Агния за Устинью помолится, она умеет! Ефрем скажет, да что тебе до Устиньи? Но кто же еще о ней порадеет, когда и дядьку бесы унесли? Демке было неловко от этих мыслей – не привык он заботиться о ком-то, но они не отставали.

Трава еще не выросла настолько, чтобы можно было выгонять скотину, Ярила Зеленый оставался впереди. Но вдруг на Сумежье пролилась с ясного неба совершенно летняя жара. Когда Ефремов сынишка прибежал звать отца обедать и Ефрем с Демкой вышли из кузницы – жарко было даже в одной рубахе. Кузня стояла за предградьем, возле Меженца – чтобы не сжечь весь посад, если что, – а жил Ефрем в самом Погостище, внутренней части селения, и по дороге им нужно было пройти почти через все Сумежье. Выйдя к Власию, Демка сразу понял: что-то происходит. Возле поповского двора толпился народ – по большей части бабы. Приближалось начало сева, мужики были в полях. При виде толпы на Демку нахлынули разом и надежда, и тревога.

– Что там? – Забыв про обед, он подошел к толпе. – Случилось что? Очнулась она?

И от одного этого слова «очнулась», пусть произнесенного собственным голосом, на миг показалось, что с плеч упала тяжесть шириной во все небо.

– Иии, куда там! – Ваволя, молодая баба из Параскевиных соседок, махнула рукой. – Как лежала, так и лежит. Говорят, ведьма она.

– Чего? Вавка, ты сдурела?

Эту бабу Демка хорошо знал: на пару лет его моложе, она ходила в девках в те же годы, когда он числился в женихах. Когда-то престарелый и плохо видящий отец Горгоний окрестил ее мужским именем Вавила, и, видно, от этой путаницы она получилась довольно бестолковой, однако была удачно выдана за разумного и степенного Павшу.

– А чего я? Люди говорят! – Ваволя сунула рукой в сторону толпы. – Что, мол, как святую Талицу к нам принесло, Устинька ума лишилась, так и лежит, не шелохнется. Стало быть, ведьма она. И надо бы ее убрать из Сумежья куда подальше, пока беды не…

Не дослушав, Демка полез через толпу к воротам. Его пихали и ругали, но он не замечал: дело привычное.

– Уж я и песочек приносила, и камушки от гробика! – громко жаловалась перед самыми воротами тетка Середея. – А они как хворали, так и не делается им лучше! Уж я и так, и этак, и бабу Параскеву звала к ним – ну что ты будешь делать!

Два сына-близнеца Середеи, Костяш и Осташ, ходили в младших приятелях Демки. От Мавроньи он уже слышал, что они слегли вслед за ним.

– Вот мне тетка Ахимья и говорит: никак из-за ведьмы, ведьма им поправиться не дает! А кто у нас чужой в погосте-то – она и есть, Устинья!

– Так есть способы верные, как ведьму распознать! – наставительно сказал старик Савва. – Вот вы бабы, народ бестолковый! Или не знаете?

– Чего же не знать? – загудели вокруг. – Коли застанешь в хлеву лягушку, лапу ей перебьешь – и назавтра которая баба будет со сломанной рукой, та и ведьма!

– А кто разве в хлеву у себя Устинью заставал?

– У нее разве рука сломана?

– Ничего у нее не сломано! Еленка говорила – лежит, будто спит, а так все у нее цело.

– Так в том-то все и дело! – горячо вступила сама Ахимья, бойкая старуха, тетка Середеи. – Я еще в девках была, у нас в Выдрах был случай. Видели одну бабу в чужом хлеву, коров портила. Сказали ее мужу, а он говорит: жена моя дома, вон она спит! Смотрят: и правда, спит баба у себя. Стали ее будить – а она не просыпается! Она двоедушница оказалась: тело спит, а душа бродит где хочет и разные дела творит! Сама спит, как бесчувственная, а ее тут и нету! И никак не разбудить – пока еще дух назад воротится! Тот же самый случай и с Устиньей вашей! Двоедушница она, тело здесь, а самой нету! И поди знай, где она бродит! Какие недуги на людей напущает!

Толпа загомонила так громко, что едва пробился голос деда Саввы:

– А еще есть способ, метлу на дорогу положить, и ведьма ни за что через нее не перейдет.

– Так она вовсе ходить не может. Что же, нести ее теперь?

– То-то и худо, – сказала старая Ираида, – все вроде как помирает, а помереть не может! Так оно с ведьмами и бывает, кто своих чертей не сдал.

– Еще ведьма костра купальского боится, никогда к нему не ходит.

– Да Устинья ходила к костру, – сказала Ваволя, и пара девок в толпе подтвердили. – Не боялась она.

– Прыгала даже через костер, стало быть, не ведьма. Демка, правда же?

Юлитка заметила Демку, и все повернулись к нему.

– Вот, он знает! – Середея ему даже обрадовалась. – Скажи, Бесомыга, изурочила ведь тебя Устинья?

– Не урочила она меня, а ее саму кто-то изурочил! – сердито ответил Демка.

– Да кто же? – напустилась на него Середея. – Нету у нас в Сумежье колдунов! Еще батюшка Касьян всех повывел, пока сам не сгинул!

– Я как молодой был, – вставил дед Овсей, – так если какая баба была ведьма, ее в воду бросали. Станет тонуть – честная, а коли вода ее не принимает, так ведьма.

Гул усилился. Хоть Устинья и пользовалась доброй славой, последние события растревожили и напугали народ. Ее загадочный сон не давал людям покоя, казался знаком беды.

– Так давай… – загомонили сперва в задних рядах. – Река-то вскрылась…

– Еленка ее не отдаст.

– Арсентий! Где Арсентий! Пусть за ним сбегают. Коли он скажет, так как ей не отдать?

Демка пробился к самым воротам и встал перед ним, решительно оттеснив тетку Середею.

– Ты чего пихаешься, баламут! – Она, не оставаясь в долгу, пихнула его в плечо.

– Подойдите только, косоплётки[14]! – Демка с вызовом оглядел толпу, потом быстро глянул по сторонам, прикидывая, где бы взять хоть кол. – Кто ее вздумает тронуть – руки-ноги повыдергаю и другим концом вставлю!

Шум усилился, взлетел к небесам. Побежали слухи про свару, из всех ворот показывались люди. Появился хмурый Ефрем: его из-за стола подняла весть, что подручный, пропавший по дороге, успел ввязаться в драку. Но Демка еще только примеривался. Драться с толпой баб ему не приходилось, но отступать он не собирался. Он понимал: защищая ту, кого считают ведьмой, он и себе славу испортит, если есть куда. Но помнил он и то, как они с Хоропуном ворвались к Куприяну, заикаясь от страха, а там их приютили и успокоили. Даже покормили и спать уложили. Вспоминал он тот вечер со стыдом, и то, что теперь нашел в себе решимость противостоять орущей бабьей толпе, подкрепляло его уважение к себе, хоть он и не имел времени сознать это. Знал только: не сойду с места, хоть вы деритесь. Не покажет же он себя слабее, чем старик и девка! Мужик он или кто?

– Демушка, уж ты бы не лез в это дело, желанной мой! – причитала где-то в задних рядах Мавронья. – Только было встал… Может, не в уме еще?

– Да когда ж Демка в уме был?

– Ошалелый он у тебя, Маврушка!

– Порченый!

– Ведьма его себе на службу нарядила!

– Что, Демка, никак Устинья на тебе верхом ездила на ихнюю ведьмину гулянку! – закричал, смеясь, Тихоля, из Параскевиных зятьев.

– А сама была без ничего! – заржал Гордята Малой. – И как тебе?

– Понравилось, знать, коли заступается!

– Да он обмороченный!

– Она ж на него ворожила, чего он хворал-то! Вот и приворожила!

– Давайте и его в воду! – закричал в задних рядах кто-то самый смелый.

– Ведьму тебе жалко? – вопила перед воротами тетка Середея, почти заглушая всех остальных. – А сынков моих тебе не жалко? Дружков-приятелей твоих! Всю родню ты ради той ведьмы готов покинуть! Одно слово – бесомыга ты, совести у тебя нет! А до ведьмы той я доберусь! Еленка! – Середея принялась колотить в ворота. – Отворяй! А то мы ворота выломаем!

– Отойди, тетка! – Демка снова ее отпихнул. – А то как бы руки не переломать, об чужие-то ворота!

– Людиии! – завизжала Середея. – Слыхали вы! Мне Бесомыга грозит руки переломать!

– Да мы сами ему переломаем!

– Давно тебя, Демка, не били!

– Едва на лубок не присел, а как встал, за прежнее принялся!

Еще во время этой перепалки Демка привычным глазом выцепил несколько тонких бревнышек, валявшихся под поповским тыном: еще прошлым летом отец Касьян нанимал Ираидиных внуков подправить тын, а лишние колья они так и бросили.

– Рррразойдись! – привычно рявкнул Демка, подхватывая с земли кол.

Пролежавший целый год, тот уже немного подгнил, но в дело еще годился.

– Зашибууу! – орал Демка, размахивая колом над головой.

Зашибить кого-нибудь на самом деле он не стремился, но бабы, истошно вопя, хлынули в стороны.

– Да что ж это деется!

– Убивают!

– Бесомыга сбесился!

– Арсентия зовите! Трофима!

– Люди добрые, убивают!

– Да где мужики, пусть его уймут!

Толпа отхлынула шагов на десять, Демка остался перед воротами один с колом наперевес. Положение было угрожающим: подойди сейчас бабам на помощь хотя бы два-три мужика, тоже с дубьем, он мигом окажется опять в том же хвором положении, из какого только что выбрался, – а то и с проломленной головой.

– Демка, не дури! – крикнул Ефрем, не приближаясь. – Бросай кол!

Скрипнули рядом ворота – калитка приоткрылась, выглянула испуганная Еленка.

– Заходи! – торопливо велела она.

– Не пойду! Я их всех разгоню, поперешниц чертовых!

Демка ничуть не боялся – вспыхнуло в нем знакомое упрямство, закипела кровь. Уж Воята Новгородец не отступил бы, будь перед ним толпа настоящих упырей, а он чем хуже? Чай, грамота греческая тут не требуется!

– А ну разойдись!

Никто сначала не понял, откуда прозвучали эти слова. Удивился и Демка: завертел головой, держа кол наготове. Низкий, рокочущий голос накрыл разом всю площадь перед Власием, а потом…

Воздух прорезал женский визг, следом еще один. Толпа раздалась в стороны, дрогнула, распалась на части, а потом люди побежали со всех ног. После одни говорили, что своими глазами видели перед Власием огромного медведя, другие слышали о нем, третьих просто обуял непонятный страх.

Несколько мгновений отчаянной толкотни – и толпа рассеялась, будто ветром сдуло. Зато Демка ясно увидел перед собой рослого медведя: стоя на задних лапах, тот был выше его на голову.

Задохнувшись от ужаса и неожиданности, Демка снова вскинул кол. Это уж точно колдовство – откуда медведь возьмется посреди погоста!

– Да это я, дурак! – знакомым голосом сказал медведь. – Кол бросай.

В глазах прояснилось – вместо медведя перед воротами очутился Куприян с каким-то горшком, прижатым к груди. От громадного облегчения кол сам выпал из Демкиных рук.

– Заходите скорее! – торопила их Еленка, открыв калитку. – Куприян! Ну наконец-то! Где ж ты пропадал целую неделю!

– В навях[15], вестимо! – Куприян протиснулся мимо ошалевшего Демки. – Ну, ты идешь, Добрыня-богатырь?

Озираясь и больше не видя поблизости врагов, Демка пролез вслед за Куприяном. Кол унес с собой, но, пройдя через двор, прислонил к крыльцу – не тащить же в дом.

В избе ждала изнывающая от тревоги Тёмушка.

– Что они там? Что?

– Ничего! – успокоила ее мать. – Разбежались. Куприян пришел.

– Дядя Куприян!

– Я уж думала, разорвали тебя… – тихо сказала Еленка, взглядом напоминая: кто именно, как она знала, мог разорвать ходящего меж тем и этим светом.

Но эти опасности Куприяна сейчас волновали мало.

– Как она тут?

– Лежит! – Еленка показала на занавеску при бабьем куту, где они устроили Устинью. – Каждый день вдвоем молимся, да пока толку мало.

– Теперь будет толк.

Куприян знаком попросил отодвинуть занавеску и осторожно поставил свой горшок на край лавки.

В подпечье что-то завозилось, загремело, даже зарычало – и весьма сердито. Тёмушка охнула и отскочила.

– Платонушка, потише! – прикрикнула Еленка.

– Ничего, мы ненадолго! – утешил Куприян здешнего домового: ясно было, тот учуял присутствие чужих шишиг и воспринял это как оскорбление.

Из подпечья полетели щепки. Куприян подобрал попавшуюся среди них палочку и велел:

– Полезайте сюда, неладная сила!

Из горшка сами собой вылетели пять веточеи, присели на палочку и приросли. Потом, разбрызгивая воду, выпрыгнула крупная лягушка, обиженно покосилась на Куприяна, подпрыгала к палочке… и каким-то образом юркнула в нее. Только мокрые следы остались на половицах. Демка от двери наблюдал за этим, вытаращив глаза. Еленка и Тёмушка остались невозмутимы. Тёмушка, двенадцать лет прожив у лешего, видела и не такое.

Но едва лягушка исчезла, как Демка о ней забыл и снова перевел взгляд на бабий кут. Еленка и Куприян загораживали от него лежащую на лавке Устинью, а ему так хотелось бросить на нее хоть один взгляд! Хоть убедиться, что она не такая, как ему мерещилось, – высохшая и потускневшая, с обтянутой желтой кожей черепом… Но подойти поближе его не звали, а соваться сам он не смел. Спасибо, что хоть в избу пустили, а дальше было не его ума дело.

Куприян подошел к лавке и какое-то время смотрел на племянницу. Потрогал ее лоб, проверил бьючую жилку на запястье. Потом кивнул Еленке:

– Поднимешь ее?

Та обхватила девушку за плечи и подняла в сидячее положение, поддерживая сзади.

– Тёмушка, подержи ей голову!

Тёмушка метнулась и приподняла свешенную голову Устиньи. Куприян черпнул горстью воды из горшка и забормотал чуть слышно: про чисто поле, сине море, бел-горюч-камень, про две зари – Утреннюю и Вечернюю, которые посылают черна Ворона Вороновича на тот свет за живой водой…

– Как скоро и борзо с камня вода течет, так бы скоро стекли с рабы Божьей Устиньи всякая порча и притча, уроки, призоры, страхи и переполохи, костоломы и непросыпы, прикосы ветряные, утренние, денные, вечерние, полуночные…

Бормоча заговор, он снова и снова умывал Устинью водой из горшка; вода капала с ее опущенного лица, стекала на руки Еленки и Тёмушки, слегка обжигая и тут же рассеиваясь искрами. Это была непростая вода, и обе они понимали: не Ворон Воронович, а сам Куприян сходил за ней туда, куда обычным людям ходу нет.

– А вы, неладная сила, – Куприян заговорил совсем без голоса, чтобы имена его помощничков не расслышал никто из живых, – Темнуха, Вихрушка, Комяга, Моченец, Конобой, – возьмите те призоры и уроки, порчу и притчу, понесите с рабы Божьей Устиньи на темные леса, на сухие боры, по мхам, по болотам, по гнилым колодам. И не бывать им более на свете белом, не стаивать на рабе Божьей Устинье отныне и вовеки веков – днем при солнышке, ночью при месяце, при частых звездах, при буйных ветрах, на молоду месяце, на исходе месяце, в каждое время, в каждый час!

Порыв ветра метнулся по избе – один, другой, третий… Каждый касался головы Устиньи и вылетал в чуть приоткрытое оконце.

А потом Устинья сильно вздрогнула, лихорадочно вскинула голову и закашлялась. Тёмушка радостно вскрикнула; Еленка ахнула; Демка безотчетно сделал два шага к ним, но опомнился и опять отошел.

– Милостивый Боже!

– Устя! Ты жива!

– Луна… – хрипло выкрикнула Устинья. – Она заберет… луну…

– Устя! Какую луну? Очнись!

Устинья повела вокруг вытаращенными глазами, и взгляд приобрел осмысленное выражение.

– Дядька! – прохрипела она. – Что ты делаешь! Чего я вся мокрая?

Обычно ясный голос Устиньи стал сухим и ломким, но это был ее голос, он звучал осмысленно, и Демка почти невольно перекрестился. От громадного облегчения внутри что-то оборвалось и опустилось. Она пришла в себя!

– Непросып с тебя смываем. – Куприян отставил в сторону горшок. – Ну, задала ты мне работы!

– Устенька, тебя же тут уже ведьмой выставляют! – Тёмушка сжала ее мокрые руки.

– Ведьмой? – Устинья хлопала мокрыми ресницами. Высвободив одну руку, вытерла лицо. – С чего?

– Как ты?

– Голова кружится… и есть хочу, будто неделю не ела.

– Так и было! – вскрикнула Тёмушка.

– Да я и сам неделю не ел! – вспомнил Куприян. – Елена Македоновна, матушка, сделай божеску милость, покорми нас хоть чем! А то до дома не добредем.

– На змее огненном долетите! – усмехнулась Еленка. – Ты, я вижу, и не тем еще повелевать ныне можешь.

– На змее, не на змее, а облаком укрываться придется. Как бы ваши людишки там нас с кольями осиновыми не ждали, под воротами.

– Людишек я разгоню, – подал голос Демка, радуясь, что тоже может быть полезным.

Куприян обернулся, и позади него Демка наконец увидел Устинью. Выглядела она почти как обычно, только вдоль бледного лица висели мокрые русые пряди из косы.

– Демка… – Ее изумленный взгляд задержался на нем. – Ты здоров? Как ты уже встал так быстро? Я что, сплю?

Устинья тревожно оглядела дядю и Еленку с Тёмушкой, а они так и жались все вокруг нее, будто боялись разрушить круг, внутри которого зародилось и крепло чудо.

– Мы все где? – напоследок спросила Устинья, оглядевшись и поняв, что находится не у себя дома.

Ей стали наперебой рассказывать, что произошло и как долго она пролежала. Еленка, спохватившись, кинулась мешать тесто для блинов. Куприян с Тёмушкой подняли Устинью и повели умываться; Тёмушка, заметив на скамье у двери совершенно обалдевшего Демку, велела ему отвернуться, пока Устинья не оденется и не причешется. Та, кажется, не соображала еще, что стоит перед мужчиной в одной сорочке и растрепанная, как истинная ведьма, но среди всех упавших на нее несообразностей эта была не самой большой.

Потом Куприян попросил у Еленки сито и с ним и со своим горшком вышел во двор. Поглядел на небо, потом пошел по двору, шепча что-то и проливая воду из горшка через сито на землю.

Когда он вернулся, Тёмушка уже расчесала Устинье волосы, заплела косу, помогла одеться. Когда сели за стол, позвали и Демку. Про то, что в начале всей этой кутерьмы шел из кузни с Ефремом обедать, он совсем забыл. Ефрем небось уже давно поел и ушел обратно работать, ругая на все корки исчезнувшего подручного.

Принялись за еду, и Демка, сидевший ближе к оконцу, первым уловил запах влаги и шум дождя. А тот с каждым мгновением усиливался – и вот уже бурные потоки, первые в этом году, лупят по крыльцу и омывают крышу. Теперь-то никто не полезет «искать ведьму», все будут сидеть по домам.

– Возьмите лошадь, – предложила Еленка. – Соловейка смирная, довезет вас. А мы потом заберем как-нибудь.

– Я схожу приведу, – вызвался Демка. – Все равно работа нынче псу под хвост… Пойду с вами в Барсуки, ворочусь с лошадью.

– Лучше так, – сказал Куприян, – мы уедем вдвоем, а ты завтра на заре приходи в Барсуки, возьмешь лошадь и приведешь, как раз ворота Погостища отворят. Сумеешь через закрытые уйти?

– Хе! – Демка издал звук, будто его спросили, сумеет ли он сырое яйцо разбить.

Дескать, да сколько раз я это делал!

– Может, все же провожу? А то прицепятся по дороге еще какие колотовки… Вот тетка Середея, вот перегрыза старая! Попомнит она меня!

– Не привяжутся, – уверенно успокоил его Куприян. – У меня, знаешь, нынче такие провожатые есть… Как ты, Устя? Опомнилась? На лошади позади меня усидишь?

– Да уж усижу. Только бы домой поскорее!

Устинья была еще бледна, но вполне пришла в себя.

– Возьми вотолу! – Еленка подошла с большой вотолой толстого сукна. – Под дождем ехать, застынешь. Нынче такое время…

Она имела в виду опасность весенних недугов, забыв за хлопотами, что нынешняя весна в Великославльской волости не чета прочим. Куприян ушел седлать Соловейку, поповскую лошадь: та везла отца Касьяна в день его исчезновения и последняя видела живым, но никому ничего не рассказывала.

Прощаясь, Устинья обняла Еленку, поцеловала Тёмушку, потом заметила застывшего в углу Демку. Сделала шаг к нему. На поцелуи он не рассчитывал, да и сама Устинья не знала, что ему сказать. Человек, от которого всегда ждали беспокойства, который в самом добром случае мог только «не начудить», вдруг повел себя отважно и даже самоотверженно. Она хотела его поблагодарить, сказать, чтобы поберегся, – но так странно было обращать подобные речи к Демке Бесомыге, что она не находила слов. Да и он имел такой вид, будто хочет поскорее с ней расстаться.

– Я приду завтра за лошадью – расскажу, как тут все, – сказал он, от неловкости отводя глаза. – Езжайте… с Богом.

– Никола в путь, Христос подорожник! – Еленка перекрестила Устинью.

Куприян уже ждал у крыльца с лошадью. Он сел в седло, и Демка еще помог Устинье взобраться и сесть позади дядьки, закутал ее вотолой. Потом отворил ворота, выглянув перед тем и убедившись, что площадь у Власия пуста – только дождь молотит по земле и весело скачет по лужам.

– Ну, неладная сила… – пробормотал Куприян и добавил что-то, чего никто не расслышал.

Куприян с Устиньей выехали за ворота, Демка глянул вслед… и заморгал сквозь текущую по лицу дождевую воду. Протер глаза, но не помогло – их не было, они исчезли! Единственное, что он видел – лошадиные следы на грязи, что появлялись сами собой, цепью убегая все дальше от поповских ворот…

Глава 11

«Пропал Куприян! – сказал Еленка, когда Демка с ней прощался. – Сызнова бесам своим предался». Сказала не осуждая, а только сожалея, и качала головой. Несмотря на все случившееся, когда Демка пришел, насквозь мокрый от дождя, продрогший в одной рубахе, к себе в избу и стал растапливать печь, чтобы и правда опять не свалиться, удивительно радостное чувство его наполняло. Будто клад нашел. Вспоминались серые глаза Устиньи, ее напряженный взгляд при расставании: как будто она вдруг узрела в Демке нового, незнакомого человека и не знает, как к нему обратиться. Он и сам дивился этому новому человеку и не знал пока, как с ним быть. Тут старого бы к делу пристроить…

Поднявшись задолго до зари, Демка пустился пешком в Барсуки. Пять верст одолел единым духом, не чуя под собой ног. Повидал только Куприяна: тот отворил на стук, вывел Соловейку, оседлал. Об Устинье сказал, что она еще спит, отдыхает после всего, но Демке велела кланяться. И Демка, вскочив на Соловейку, лихо поскакал назад в Сумежье, и впрямь чувствуя себя богатырем Добрыней, что одолел всех змеев и спас всех княжеских племянниц. Особенно одну, с серьезными серыми глазами. Может, теперь она поймет, что человек он не совсем пропащий? К чему это ему – он не знал, но уже само то, что Устинья будет думать о нем хоть с каплей уважения, казалось подарком.

Утро снова выдалось теплым и солнечным, в Сумежье воцарились мир и благодать. Еще на заре вернув Соловейку на поповский двор, Демка вышел на люди не без опаски, но, к его изумлению, все приветливо с ним здоровались, даже вчерашние бабы-супротивницы, а о столкновении перед поповскими воротами никто и словом не поминал. Ефрем встретил его в кузне без единого попрека, и вскоре Демка убедился, что о вчерашнем, да и вообще об Устинье с ее дядькой все в Сумежье начисто забыли! Видно, и здесь не обошлось без Куприяновых помощничков, но хотя бы стало можно перевести дух и отдохнуть от тревог.

Под вечер в кузне толпились мужики, обсуждали близкий сев. Прошел слух, что видели на выгоне старого пастуха Егорку: сидел, мол, возле своей избенки на выгоне, на солнышко щурился. Никто не знал, где, у какой родни Егорка проводит зиму; когда осенью скотину загоняли в хлев, он исчезал из Сумежья, а его появление означало, что вот-вот пора будет выгонять скотину на новую траву. С тем же приходило время и сева. «Егорий придет – соха в поле пойдет!» – говорили мужики. Возбужденные и обрадованные этой новостью, сумежане толковали, в какой день начинать сев, высчитывали дни до полнолуния, наилучшего времени для этого важного дела.

– Начинать надо в легкий день, – толковал опытный старик Савва, – во вторник, четверг или в субботу. Вот и гляди, когда хороший день выпадет.

Следующее полнолуние после Егорьева дня выпадало как-то далеко, и по пальцам счет не сходился. Решили идти к Трофиму, тиуну боярина Нежаты Нездинича: в Сумежье он теперь оставался единственным грамотным человеком, у него хранился поповский Месяцеслов, и он мог вычислить, когда придет тот самый день, удачный для сева и сулящий хороший урожай.

– Глядеть надо, на Зеленого Егорья какая будет погода, – толковали Савва и Овсей. – Если утро ясное – сев будет ранний, если вечер ясный – то поздний, спешить не надо…

Толпа мужиков повалила вслед за стариками, кузница почти опустела.

– Ну наконец-то пни старые убрались! – услышал Демка, и кто-то тронул его за рукав. – Как жив сам?

Обернувшись, он увидел Хоропуна. Тот несколько раз заходил Демку проведать, пока тот хворал, а теперь его явно распирала некая новость.

– Пойдем прогуляемся. – Хоропун подмигнул Демке, как бывало, когда они задумывали новую проказу. – Поглядим, как там листочки на березах – развернулись или нет?

Разворот листа на березе тоже был приметой близкого сева, о чем недавно говорили. Но у Демки своей земли не было, а Хоропун во всем подчинялся тестю и сам о приметах не заботился, делал, что скажут.

Работу на сегодня окончили, Ефрем собирался домой. Демку в пустой избе никто не ждал с горячим ужином, и в последнее время, после болезни, это начало его тяготить. Лезло в голову: сколько же еще по гулянкам шарашиться, через два-три года тридцать пробьет, а там и старость не за горами. Подрастут новые удальцы, а со старыми костями так не попляшешь, не поломаешься. С гулянок его скоро начнут гнать, а среди мужиков бобылю уважения нет. Неужели так и пропадать задаром? Но что поделать, как поправить дело, Демка не знал. Свою бы кузню завести, кузнец-то человек уважаемый. Усады, вон, деревня большая, а кузнеца своего там нет, ездят оттуда в Сумежье да в Барсуки. Умения и опыта у него уже хватило бы, да кузню завести – куны нужны, а где их взять, когда в избе одна паутина? И кто будет мехи качать, коли сыновей нет?

Хоропун помог прибраться: подмести с пола и собрать в мешок окалину, нападавшую с наковальни, – когда набиралось много, ее снова пускали в дело, переплавляли вместе с крицами, – собрать лом, вынести воду из ведра для охлаждения изделий и набрать новую. Разложив по местам все орудия, Демка наскоро умылся, взял кожух, и приятели пустились через Погостище и посад к ближнему лесу. После зимы все еще казалось удивительным: вечер, прохладно, но светло, и этот свет создавал ощущение безграничной воли. Ощущение это всегда пьянило Демку – так и хотелось идти куда глаза глядят в кожухе нараспашку. Весенний вечер дышал душистой влагой, запах этих самых листочков втискивал прямо в душу твердую веру: все будет хорошо. Как, отчего – Бог весть, но уж как-нибудь устроится. Ты хоть и не юнец, но еще не поседел, ноги ходят, руки держат, голова соображает – и ты еще найдешь свое счастье. Где-то же оно есть…

Россыпью золота в зеленой траве желтели цветочки на высоких тонких стебельках. Проходя, Демка скользил по ним небрежным взглядом, но в душе опасался: чудовищные сестры-лихорадки, что зимовали в снежных горах, еще были здесь, следили за людьми, выбирали новую жертву… Качали головками на ветру, словно посылали зловещее приветствие. Издевательски кланялись: захотим, и ты нам поклонишься! Однажды он вырвался, но вон их сколько – на всех хватит.

– Как там Осташ с Костяшем? – прервал Демка Хоропунову болтовню. – Не заходил к ним? Не пошли на поправку?

Сам он было думал зайти, да побоялся, что при виде его тетка Середея вспомнит столкновение у поповских ворот.

– Живы будут! – отмахнулся Хоропун и огляделся с вороватым видом. – Ты послушай, что я тебе расскажу! – Он еще раз огляделся. – Она ведь мне во сне являлась!

– Кто? – Демка невольно вздрогнул.

– Ну, она! Та, какую мы с тобой нашли…

– И что? – Демка окинул приятеля пристальным взглядом.

Больным тот не выглядел, напротив, казался оживлен и взволнован. Неужто и этого дева Проталица подбивала на поцелуи? Да Хоропун женат, куда ему мертвых дев оживлять?

– Сказала вот что. – Хоропун перешел совсем на шепот. – За то, дескать, что мы ее сыскали, она желает нас наградить. Укажет нам старинный клад литовский…

– Да ты че? – Демка вытаращил глаза от такого поворота.

Немаловажной частью сказаний о литве были байки о литовских кладах. Дескать, пока дошла литва до Игорева озера, много разных богатств награбила, и все они осели в здешних лесах. То ли литва сама их зарыла, то ли те оказались потеряны, когда литва утонула в болоте. В каждой деревне Великославльской волости имелись на примете особые места, где непременно есть клады, и каждое из этих мест было изрыто ямами. Говорили даже, что кто-то находил бочки и котлы серебра, но всякий раз счастливец жил в какой-то другой деревне и знавал его двоюродный племянник чьего-то тестя или шурина, уже покойный.

– А то! – Хоропун в ответ многозначительно выпучил глаза. – Сказала, клады литовские были заложены на тридевятьдесят лет, и вот к Егорьеву дню срок их выйдет. Сказала, коли пойдет смелый человек к Черному болоту, то увидит ночью свет из-под земли. И если не сробеть, то можно клад будет взять. Ты как?

– Ты, что ли, за кладом литовским опять собрался? – с сомнением спросил Демка. – Будто не ходили!

С отрочества, чуть ли не пятнадцать лет назад, они уже не раз ходили в Купальскую ночь к особенным местам – урочищу Тризна, на края Черного болота, к Дивному озеру, – надеясь увидеть тот волшебный свет из-под земли. Зря только в лесу проблуждали, пока другие веселились, и лет десять назад Демка заклялся этими глупостями заниматься.

– Так нонеча не то, что давеча! То мы сами ходили, на свой страх, а то сама дева Евталия знак подала!

– Ну так и иди ищи, коли охота, – хмуро ответил Демка.

От девы Евталии он не ждал ничего хорошего. Даже подумал, не рассказать ли Хоропуну, как она ему самому являлась во сне и что говорила, но неохота было вспоминать тот вечер, когда они мчались, как два зайца, от Игорева озера к Барсукам, от испуга спотыкаясь обо все корни на тропе. Перед Устиньей осрамились…

Но мысль за что-то зацепилась, и Демка оторопел.

– Она ведь и мне про какие-то сокровища говорила…

Речи девы во время болезни Демке помнились смутно. Про какие-то груды серебра она толковала, точно. Где-то возле озера… или в самом озере. Обещала его богатым боярином сделать, если ему то не померещилось в бреду.

– Так что – пойдем? – обрадовался Хоропун. – Не сробеешь?

– Я сробею! – оскорбился Демка. – Ты сам и сробеешь!

– Я не робею! Я как раз и хочу идти!

– А меня чего тогда зовешь? Сам бы и забирал клад.

– Так мы ж с тобой товарищи! – возмутился Хоропун, так что даже его похожие на перья усики встали дыбом. – Ты чего, Демка? – Он даже толкнул приятеля в плечо, будто пытаясь разбудить. – Клад возьмем, разбогатеем! Дворы себе хорошие поставим! Я от Вуколки уйду наконец, надоел он мне хуже горькой редьки! Скотины заведем! Холопов, чтоб работали!

– Да ну тебя! – Мечты эти снова напомнили Демке тот вечер и драгоценные перстни на пальцах девы в домовине. – Сам иди за своим кладом, а мне не надобно.

– Тебе-то не надобно? Ты что, богач какой? Боярин? Купец? Так и проваландаешься всю жизнь, уж скоро борода поседеет! А возьмем клад – в нарочитые мужи выйдем! Я свое хозяйство заведу, а Вуколку к бесам пошлю! Ты себе невесту сосватаешь хорошую…

– Да пусть черт берет тех невест! – Демка сплюнул в досаде, старательно отгоняя мысль, что лучшую невесту ему и с возом серебра не добыть. – Не нужны они мне, и серебро то не нужно.

– Демка, ну, пойдем! – стал упрашивать Хоропун. – Тебе хорошо, живешь сам по себе, как орел, и никто тебе темя не клюет! А на мне этих целая свора висит – и Вуколка, и Хриська, и Агашка! И Поспелка, братец ее, вечно им на меня наговаривает! Нет мочи с ними жить, хочу быть сам себе хозяин! А как тут без клада извернешься?

– Ну так и иди за кладом! Я тебя не держу.

– Да мне ж его не взять! Я у Саввы спрашивал, кому клад сподручнее брать и как. Он сказал, надо, как покажется, в него топором бросить. А еще сказал, что клад за себя мстить будет – кто его возьмет, захворает…

– Вот я и говорю: шел бы ты к бесам с этим кладом вместе! – грубо оборвал его Демка. – Я и так чуть на лубок не присел, а ты сызнова меня в домовину уложить норовишь!

Плюнул и отвернулся: при мысли о домовине пробрала противная дрожь.

– Так ты слушай! – Хоропун обошел его, чтобы снова оказаться спереди. – Одному только человеку клад можно взять и не пострадать! Дед Савва сказал: если кто сирота, вот ему – можно, будет ему от клада счастье и здоровье.

Они уставились друг на друга.

– А ты еще мальцом сиротой остался, – напомнил Хоропун. – Лет с семи, да?

– Да с пяти, пожалуй, – задумался Демка, который, будучи человеком на возрасте, уже лет пятнадцать не думал о себе как о сироте. – Я сперва год или два так у Мавроньи жил, а потом она меня Деряге отдала…

– Все равно ж ты сирота! И еще ты кузнец, силища у тебя немеряна. Уж коли ты топором в клад бросишь – попадешь. А я промахнусь, и что? Пропадет все дело! Жди потом опять тридевятьдесят лет! Не хочешь серебро брать – не бери, но мне хоть помоги! Буду тебе по гроб жизни обязан! Или тебя мертвеница так напугала, что ты теперь к озеру и подойти боишься?

– Не боюсь я! – Демка набычился. – Ну, смотри! Когда пойдем?

– А вот как Егорка покажется, стало быть, той ночью и пойдем. На Егорьев день надобно – тогда сладится…

* * *

Егорка-пастух не заставил себя долго ждать: через три дня с опушки послышался знакомый звук рожка, и все Сумежье вышло послушать Егоркину игру. Рожок его гудел то выше, то ниже, издавал то лихой веселый вой, то смех, а то и вовсе звук срывался и уносился куда-то в небо, утратив всякую связь с сосудом из бересты, – это подавали голоса Егоркины незримые помощнички, живущие в рожке. Людей его пение будоражило и веселило, звало куда-то вдаль. Лето пришло!

Для сумежан Егоркин рожок означал, что завтра нужно выгонять скотину, а для двоих приятелей это был знак собираться на ночные поиски счастья. Два дня Демка провел в сомнениях. Побывал у Мавроньи, невзначай навел разговор на удачу, на клады, выслушал, какие ей известны приметы и приемы, но все это он уже не раз слышал в детстве. Соблазн тянул его в одну сторону, недоверие – в другую. Можно ли верить деве в домовине? От нее захворал он сам, она навела непросып на Устинью, и если бы не Куприян, племянница его, быть может, и сейчас еще спала бы. Все девки уже заплетают цветные ленты в косы, собираясь вести первый в это лето хоровод. Если завтра к вечеру пойти на известный луг близ Барсуков, можно ее увидеть… Мысль эта и радовала Демку, и тревожила. Прятаться стыдно – он ведь не отрок с перьями над губой, здоровый мужик с бородой. Но явиться Устинье на глаза он отчего-то робел. Вот если бы и правда клад взять, доказать свою отвагу и удачливость… Показать, что он способен добиться чего-то, а не просто валандаться по гулянкам, пока не поседеет.

К третьему дню Демка решил: за кладом пойти надо. Будет страшно, но после пережитого ему всего важнее было доказать самому себе, что он способен обуздывать страх. И если дело выйдет, то, может, Евталия и в остальном не врет? Может, счастье его ждет совсем рядом, только руку протяни?

Вечер тянулся долго-долго. Хоропун заранее исхитрился вынести со двора лопату и припрятать на опушке. Демка, задержавшись в кузне после ухода Ефрема, незаметно прихватил свой молот. Молот ничем не хуже топора, и Демка, привыкший к своему орудию, верил, что сумеет метнуть его как надо. А метать придется издали и точно – неизвестно, на каком расстоянии покажется клад и насколько велик будет. Может, предстанет в виде шустрого зайца, да шагов за десять – поди в него попади!

Шли в обход Игорева озера. Завернули на Гробовище – Демка, вслед за Куприяном, называл это место так, а Хоропун, по примеру баб, говорил, «к часовенке». Хоропун отнес и оставил возле гроба три печеных яйца и коротко помолился, Демка только поклонился издали.

– Боишься подходить, да? – подмигнул Хоропун, вернувшись. – Как бы она тебе опять…

– Не боюсь! Да только я уже ученый и тревожить ее не стану.

«Она сама кого хочешь потревожит», – мысленно закончил Демка и перекрестился.

Постепенно темнело, по небу вытянулись полосами, как небеленый холст, серые облака, окруженные переливами пламенно-розового, соломенно-желтого закатного света. Одно облако было налито снизу огнем, и Демка все на него посматривал с сомнением: добрый знак или дурной?

– Коли тот клад просто кладово́й бес охраняет, – вполголоса рассуждал по дороге Хоропун, – то ему надо хлеба кинуть, он вечно голодный, в хлеб вцепится и пропустит. Я вот припас горбушку, сам не съел, за пазуху сунул. – Он показал себе на грудь. – А вот коли тот клад был с мертвой головой зарыт – ну, если с ним мертвеца вместе закопали…

– А как иначе? Откуда ж, по-твоему, возьмется кладовой бес, если зарыли без мертвеца? Из такого мертвеца он и берется.

– Не, бесы на Ивана Купалу собираются в стаю и меж себя выбирают такого, кто будет весь год клады сторожить. Это мне тетка Хриса рассказала, свиньевая парильщица. – Хоропун захохотал, вспомнив приключения жены и тещи в бане со свиньей. – У нее вроде бабка, пока девкой была, однажды видела в Купальскую ночь такую сходку. Папороть-цвет искала…

– Вспомнила бабка, как девкой была, – проворчал Демка, не склонный верить таким воспоминаниям.

– Еще того хуже, если клад зарыли с ужом, а тот уж в большущего змея превращается. – Хоропун понизил голос: самому стало страшно. – Такой змей из году в год все растет да растет…

– За тридевятьдесят лет он больше нашего озерного вырос, – с угрюмой насмешкой подхватил Демка. – Может, пойдем домой, ну его? Тут святой Егорий с копьем надобен, куда нам-то? Такой змей нас с тобой на один зуб положит, другим прихлопнет.

– Святому Егорию клад не надобен, у него на небе и так всего вдоволь, – обиженно отозвался Хоропун. – Змей-то и растерзать может, вот я чего опасаюсь. Одно спасение – если ты в него молотом точно попадешь. И еще важно молчать, что бы ни привиделось.

– Это само собой. Да ты не сумеешь, – поддел приятеля Демка. – Вечно тебя на болтовню тянет.

– Да ты и сам тот еще молчальник! Я так думаю, коли мы все эти чуды увидим, я от страху слова молвить не сумею, – признался Хоропун.

– На то вся надежда наша…

Когда они добрались до края Черного болота, в небе еще светились полосы желто-серого закатного света, но внизу, в зарослях, было уже черно.

– Так и хорошо, – шептал Хоропун, – как он затлеет – мы враз увидим.

Он храбрился, но невольно жался к Демке.

Тропинок в Черном болоте не было, и двое искателей счастья осторожно пробирались по сухой гривке вдоль берега. С каждым шагом все сильнее одолевала жуть.

– А тут ведь где-то литва… – зашептал Хоропун, беспокойно оглядывая заросли в стороне болота. – Ну, та, что потопла сослепу…

– Потопла, и все. Что она сделает?

– А вдруг она того… вылезать может? Земля-матушка нынче растворилась, все наружу выпустила… Вот сейчас мы идем… а у них головы назад лицом свернуты!

– Молчи уж! – хмуро бросил Демка, но невольно обернулся проверить, не подкрадывается ли утопленник со свернутым назад лицом.

В лесу было довольно тихо, только ухали совы. Вдруг серая тень промчалась над поляной; совсем близко раздался посвист крыльев, головы овеяло ветром – едва не задело.

– Ой! – Хоропун присел, прикрывая голову руками.

– Не ойкай! – одернул его Демка, тоже невольно пригнувшись. – Сплюнь и язык прикуси, а то все дело сглазишь. Да не бойся! Это сова! Она к ночи на охоту вышла, а тут мы.

– Чуть я дедам душу не отдал… – пробормотал Хоропун, распрямляясь. – Думал, это уже к нам…

Демка хмыкнул, но и сам ощутил внутри холодок. Они прошли еще немного – и вновь им навстречу кинулась размытая серая тень, едва не задевая голову крыльями.

– Гляди! – Хоропун тронул Демку за плечо. – Озеро…

Демка обернулся к воде – по озеру бежали в одну сторону сердитые волны.

– А я вот что подумал… – вполголоса сказал Демка. – Что если наш хозяин озерный… сам все те клады стережет?

– Думаешь? – Хоропун аж присел.

– Ну а то – почему ж за столько лет никто ни разу клада не нашел? Его-то, – Демка кивнул на озеро, – поди одолей! Ему твоей горбушки не хватит! И даже курицы черной, как Мавронья мне говорила, не хватит. Такой только за голову человечью клад отдаст… а то и за все сорок.

– Спаси и сохрани… батюшка святой отец Панфирий… – Хоропун трижды перекрестился, но твердости духа не обрел.

– Ты на озеро не смотри, ты в лес смотри. Где клад-то покажется – из земли ведь?

– А может, и из воды… Если хозяин озерный стережет – то скорее даже.

Они прошли еще немного, а потом путь им преградил выворотень – здоровенная ель недавно упала, вырвав и подняв на корнях огромный пласт земли. Одновременно ее увидев, оба ловца вздрогнули. Выворотень лесной – все равно что отворенные ворота на тот свет. Поди знай, что из этих ворот выйдет, но едва ли что хорошее.

С перепугу они не сообразили: это и есть то место, какое они ищут…

У Демки зарябило в глазах. Он моргнул: померещился свет под выворотнем, будто там горел костер, но уже погас, оставив тусклое мерцание углей. А жгли в том костре гнилушки – свет отливал сизым.

– Ой, гляди… – просипел Хоропун. – Видишь? Светится…

Демка, и сам порядком ошалев, дернул его за рукав и показал знаком: молчи! До него дошло: это сияние и есть выходящий клад! Теперь нужно молчать.

Хоропун тоже сообразил: закрыл руками рот, а Демке показал – бросай молот! Демка взялся за рукоять, примериваясь и прикидывая расстояние… и вдруг облако пламенно-сизых искр метнулось из-под выворотня прочь. Взмыло в воздух, уплотнилось, обернулось – перед ними оказался белый барашек. Каждая шерстинка на нем отливала сизым, резко выделяя его среди тьмы – благодаря этому свету и стало ясно, что вокруг уже совсем темно.

– Он, он! – в ужасе и ликовании завопил Хоропун. – Бросай же, черт, уйдет!

«Молчи, дурак!» – хотел крикнуть Демка, но не решился сам подать голос. Барашек метнулся прочь, Демка – за ним, боясь потерять из вида. Напрасно – и в зарослях свет барашка было отлично видно. Пытаясь убежать, тот запутался в ветках. Демка сделал три торопливых шага, поднял молот, крутанул над головой и метнул.

Молот ударил барашку в голову, раздался звон… и барашек разлетелся на тучу белых искр, почти таких же, из каких возник. Упав на землю, эти искры не погасли, а реяли во тьме, разбросанные шагов на десять или больше.

– Оно… оно! – Хоропун бросил лопату и кинулся к искрам.

Упав на колени, он стал хватать искры, и у него в руках они продолжали светиться.

– Демка, серебро! – глухо кричал Хоропун, лихорадочно ползая на четвереньках, как тот барашек. – Истово слово – серебро.

Одной рукой подбирая искры, он совал их за пазуху, потом переползал к следующим, но на трех получалось недостаточно быстро, он опять вставал на четыре, опять хватал. Не веря, Демка настиг его, обогнал, нагнулся, сам схватил несколько искр. Сколько он мог видеть в темноте, это и правда было серебро – старинные шеляги, какие чеканили не на Руси, а далеко на востоке, за Волгой, а царствах бохмитских. Демке уже случалось такие видеть, хоть и нечасто: два-три раза люди приносили в кузницу с заказом изготовить из них перстеньки и заушницы. Бог весть, где брали: из наследства прадедов, а еще рассказывали, что часто клады старинные состоят из таких шелягов.

Демка ощупал подобранные монеты – настоящее серебро, холодное и чуть влажное от сырой земли. Сунул две-три монеты за пазуху, передвинулся, опять нагнулся. Хоропун ползал у него под ногами, будто пес, хватал светящиеся шеляги, набивал ими пазуху, чуть ли не в рот пихал, судя по глухому полусмеху-полурычанью. Скоро и Демкой овладел тот же азарт жадности – шутка ли, настоящее серебро валяется под ногами! Чутье подсказывало: надо спешить, сокровище вечно тут лежать не будет! Что успеешь взять – то твое, а промедлишь – сам виноват.

Толкаясь, они ползали по земле, как два диких темных зверя, шарили среди палых листьев и влажного мха, подбирали шеляги. Не раз попали в лужи, извозились в грязи. Руки оледенели, но еще две-три искры горели в паре шагов, и тянула к ним неуемная жадность.

Но вот Демка опомнился и сел на землю. Огляделся. Земля была черна, ни одной искры больше не тлело. За пазухой ощущалась тяжесть, холодная, будто льдом набито. В кулаках были зажаты еще шеляги, тоже холодные; края тонких монет казались острыми, как льдинки.

И только кусты кругом… Куда это его занесло? Оттолкнувшись сжатыми кулаками от земли, чувствуя, как холодят и липнут к телу промокшие портки, Демка поднялся на ноги. Где Хоропун? Хотел покричать – не решился подать голос. В одной стороне было вроде посветлее – пошел туда и шагов через двадцать вышел к озеру. Далеко же он уполз, сам не заметив.

По озеру бежали волны, играя отраженным светом луны. Демка поспешно отвел глаза, не желая увидеть озерного змея. Вот, вроде, тот выворотень… Божечки, а молот-то где? Пробрало холодом: потерять молот Демка ни за что не хотел. Отвечай перед Ефремом… В то, что у него за пазухой стоимость сорока таких молотов, он пока не верил. С трудом Демка разжал онемевшие пальцы. На ладони лежали пять-шесть монет. При лунном свете была видна непонятная печать: этакой грамоты, похожей на сплетение корней, и сам Воята Новгородец не разберет.

Ха! Вспомнив Вояту, Демка невольно ухмыльнулся. Сегодняшним их делах и сам «вещий пономарь» позавидует. Еще бы живыми отсюда выбраться…

Осторожно ступая, Демка двинулся к выворотню. На том месте, где они впервые увидели свечение, зашевелилось что-то темное. Демка вздрогнул и отшатнулся.

– Чур со мной! – хрипло пискнули под выворотнем. – Чур белых, чур черных, чур своих…

– Хоропушка! – сообразил Демка. – Ты?

– Демка! Я уж думал, ты пропал!

– Молот мой где?

– Здесь. Я спотыкнулся об него.

– Давай сюда.

Демка запихнул последние горсти шелягов за пазуху, поправил пояс и, придерживая полу кожуха, чтобы серебро не высыпалось, подобрал с земли молот. Сжав привычную рукоять, почувствовал себя увереннее.

– Ну что – пойдем?

Не терпелось добраться до дома и рассмотреть свою добычу при свете огня.

– Встать помоги! – слабым голосом воззвал Хоропун.

Демка взял его протянутую руку и охнул: Хоропун, нагруженный серебром, стал вдвое тяжелее. Понятно, что ноги не держат.

– Да ты как брюхатый! – буркнул Демка, поднимая его.

– А и пусть! Приду домой – такую серебряную деточку рожу, что все от зависти треснут! Ой!

Хоропун пошатнулся и снова чуть не сел: в лунном луче блеснули круглые желтые глаза, и серая тень пронеслась почти над головами. Тот свет по-прежнему был близок и не давал забыть о себе…

* * *

До дому два ловца счастья добрались при первых проблесках рассвета. Ночь выдалась тяжкая. Обходя Игорево озеро, они в темноте заплутали. Не раз бывало, что брели наугад, придерживая сокровище за пазухой; Демка так запыхался, что ворчать «мы как бабы грудастые» мог только мысленно. Шли, пока под ногами не начинала ощутимо хлюпать вода или пока ветки кустов не сплетались, прочно преграждая дальнейший путь; тогда начинали выбираться, искать дорогу назад к озеру. Хоропун, набитый серебром под завязку, то ронял что-то из добычи, то начинал подбирать, наощупь отыскивая монеты среди мха и гнилой листвы. От усталости они даже забыли страхи. Когда выходили из чащи к озеру, светлеющий на востоке край неба указывал им путь.

Шатаясь хуже пьяных, добрались до Сумежья. Попасть в Погостище было нельзя, лезть через тын со своим бременем было не под силу, и пошли в кузню – там теплее, чем в какой-то из нетопленых бань у ручья. Высыпали серебро в два котла – новый и старый, принесенный дедом Немытом подлатать, – и повалились прямо на пол. Демка сумел стащить насквозь мокрую обувь, Хоропун так и заснул…

Проснулся Демка от удивленного окрика и свиста. С трудом подняв голову и продрав глаза, увидел стоящего над ним Ефрема. Сквозь отворенную дверь за спиной кузнеца лились яркие лучи утреннего света и слышался оживленный говор: хозяева Сумежья в первый раз в это лето провожали скотину на луг, подгоняя пучками вербы. В этот день обычной работы не было, и Ефрем, идя с женой, свояченицами и свояками на выгон, удивился приоткрытой двери в кузню и зашел глянуть. А тут такое…

– Вы чего это? – Кузнец в изумлении разглядывал двоих постояльцев. – Мокрые, грязные, как два кабана из леса, чего тут валяетесь-то? На гулянке были? Леший на свадьбу позвал?

Скрипя костями, Демка сел, помял лицо, поерошил волосы. Хоропун застонал, не в силах открыть глаза.

– На гулянке… ага… – прохрипел Демка, сам не узнавая своего голоса.

Наконец туман в голове несколько рассеялся, и он вспомнил: где были и что приключилось. Перевернувшись, на четвереньках Демка кинулся к котлу. Понимал, как нелепо выглядит перед Ефремом, но встать на ноги не было сил.

Котлы были на месте. Ухватив за ручку, Демка ощутил тяжесть, мельком почувствовал облегчение, перевернул…

Вместо светлого звонкого серебра на пол кузницы просыпались гнилые листья, смешанные с землей…

Глава 12

– Это потому что мы заговор не сказали и клад не зааминили! – вздыхал Хоропун.

– Ты, дурак, виноват – зачем ойкал? – злобно отвечал Демка. – Или тебя мамка в детстве не била за это? Вот и сглазил наше серебро. Мне Мавронья за каждый «ой» подзатыльник отвешивала – отучила. Молчать надо было!

– Это верно – молчать! – покаянно вздыхал Хоропун.

Что уж тут спорить?

Легче было думать, что они по небрежности упустили счастье, позволили серебру превратиться в гнилые листья, чем что все это был один морок и они, как два помешанных, ползали по земле и совали за пазуху всякий лесной мусор…

Два приятеля сидели на опушке, глядя, как сумежские девки водят первый в это лето хоровод. Девки светились от предвкушения летних игрищ, но оба ловца счастья смотрели на них, как на пни горелые. Всеми их мыслями владела вчерашняя неудача. Демка забыл свои сомнения – уж очень хорошо помнилось ощущение холода и тяжести серебра в руках. Хоропун, чучело, своими «ой» и болтовней сглазил клад, а ведь был уж в руках! За пазухой! Сейчас бы все Сумежье вокруг них толпилось, дивясь удаче. А теперь сидят, усталые, как черти, кости ломит, а в руках по-прежнему пусто. Да еще и Хоропуна домашние чуть не побили. Когда тот наконец собрался с силами выползти из кузницы и наткнулся на них, ведущих свою Пеструху и овец в стадо, Хриса и Агашка вдвоем на него напустились. У кого же это он, блудоум такой, ночевал, у какой зазорной бабы? От блудни на заре воротился, и не стыдно жене в глаза смотреть? И пошли, и пошли… Демка малодушно бросил приятеля и сбежал, радуясь, что у него такого хоть «счастья» нет. Помочь тут нечем: начни они рассказывать про клад, и ему веры будет не больше, чем Хоропуну. Лучше уж не срамиться.

С Егорьевым днем началась Зеленая Пятница – пять праздничных дней в честь наступившего лета. Назавтра отмечали Весенние Деды. С утра всякая семья ходила по могилки к своим дедам на кладбище близ Сумежья, и далеко разносились пронзительные вопли окликания покойных – чтобы на том свете услышали. Вечером мужчины собрались на опушке у бора Тризна. Развели костры, зарезали трех барашков, отнесли головы и ноги к ближайшим курганам, а мясо стали жарить. Сидели на расстеленных кошмах, передавали по кругу ковши пива. Пришел и Егорка-пастух: крепкий старик с дубленым лицом и седой бородищей кустом. При нем и здесь был батожок и две серые желтоглазые собаки; они так точно выполняли его приказы, отдаваемые взглядом, что казались продолжением его самого. Скотина, сегодня второй день выгнанная пастись, его присмотра не требовала: по его зову она к вечеру собиралась сама, и никакой лесной зверь ее трогал. Обычно пастух почетом не пользуется: на должность эту берут или подростков, или маломощных стариков, или каких увечных, или дурачков. Своего пастуха сумежане весьма ценили и уважали за особое умение договариваться с лесными хозяевами и сберегать стадо. Егорку никто не помнил молодым: даже нынешние старики застали его уже седобородым, семьи и родных у него никогда не было, в летнюю пору он жил в избенке на краю выгона. Считался в самых «знающих» людях в волости, и к нему приходили за помощью даже издалека, если в лесу пропадала скотина или люди.

– Как ты, Егорка, выучился так ловко скотину водить? – с завистью расспрашивали пастуха молодые мужики. – Сидишь тут себе, пиво пьешь, пирогом заедаешь, а коровы сами по себе гуляют.

– А вот так! – охотно рассказывал Егорка. – Семи лет я сиротой остался, в девять послали меня с пастухами. А коров тогда было людно в Сумежье – десятков пять или шесть. Два дня сходил со мной старый пастух, дядька Вертяй, а на третий послал меня одного. Мне боязно – как я один такое стадо уберегу, малец? Сижу, реву, что твоя корова. Глядь – идет из лесу седенький старичок. Спрашивает: чего ревешь? Я ему: боюсь, мол, коров не уберегу, меня вздуют. Он спрашивает: а хочешь пастухом быть? Хочу, говорю, чем же мне еще кормиться, сирота я. Ну, говорит, дай мне твой поясок. Дал я ему. Он его взял, пошептал над ним, мне назад дает. Вот, говорит, утром распускай – коровы разойдутся. Вечером затяни – сойдутся назад. А на ночь сымай. Он ушел, а мне любопытно: затянул поясок. Коровы из лесу ко мне бегом, как лоси, ломятся, чуть самого не затоптали. Так и делаю с тех пор.

– А где ж тот поясок?

– Да вот он! – Егорка показал на полураспущенный пояс поверх своего серого кожуха, волчьим мехом внутрь. – Берегу. Только такие пояски на одно лето даются, а чтобы давались, надо послужить… Зимой послужить…

Кому и как послужить – спрашивать не посмели.

Дед Овсей играл на гуслях и пел стари́ны про то, как в былые времена на землю Новгородскую делали набеги литовцы.

Там жило-было два Ли́вика,
Королевскиих да два племянника.
Они думали да думу крепкую,
Они хочут ехать во святую Русь,
Ай во батюшку да Великий Новгород,
К молодому князю Игорю Буеславичу,
Ай к ему да на почестный пир.
Ай приходят-то они к сво́ёму дядюшки,
Че́мбал ко́ролю земли литовские:
«Ах ты, дядюшка да наш Чембал-король,
Ай Чемба́л-король земли литовские!
Уж ты дай-ко нам теперь прощеньицо,
Ах ты дай-ко нам да бласловеньицо, —
Хочем ехать мы да во Святую Русь,
Ай во батюшку Великий Новгород,
Ай ко тому ко князю Игорю Буеславичу,
Ай к ему-то ехать на почестный пир»…[16]

Несмотря на предостережение дяди-короля, что, мол, «счастлив с Руси никто да не выезживал», отважные братья снаряжаются и едут, разоряют три села и берут в полон родную сестру князя Игоря с двухмесячным младенцем-сыном.

Как из да́леча-дале́ча, из чиста́ поля
Налетала мала птица, певчий жаворо́ночок,
А садился он ко князю во зеленый сад,
А в саду поет он выговариват:
«Ай ты, молодой князь Игорь Буеслаевич!
Ешь ты пьешь да прохлаждаешься,
Над собой ты ведь невзгодушки не ведаешь.
Во твою-то во Святую Русь
Ай приехало-то два поганыих два Ливика,
Королевскии да два племянника;
А полонили мла́ду полоненочку,
Ай твою-то родиму́ сестру
Со тыи́м младенцем двоюме́сячным,
Увезли-то ведь далече во чисто поле,
За быстру́ реку да за Смородину».
Ай закручинился тут князь да запечалился…

Попечалившись, князь собирает войско, отобрав самых лучших витязей, и велит им ждать, когда трижды прокричит черный ворон на сыром дубу.

А сам он обвернулся да серы́м волком,
Это начал он ведь по полю побегивать,

1 Тридевятьдесят: девятьдесят (др. – рус.) – девяносто, тридевятьдесят – трижды по девяносто, то есть двести семьдесят. (Здесь и далее примечания автора).

2 Жабная болезнь – народное название болезней горла.

3 Погост – в раннюю эпоху не кладбище, а селение, административно-территориальная единица древней Новгородской земли. Волостной погост – административный центр волости.

4 Куны – деньги.

5 Аршин – длина руки от плеча до кончиков пальцев, около 70 см.

6 Жабик – драгоценный камень темно-красного цвета.

7 Коник – лавка ларем, рундук, ларь для спанья с подъемной крышкой.

8 Изурочился, призор взял, с призору заболел – пострадал от сглаза, наведенной порчи.

9 Урочная трава – помогающая от урока, то есть порчи.

10 Обыде́нную – сделанную целиком за один день. Такие вещи делались по обету и с оберегающими целями.

11 Бзыря – сорванец, шатун.

12 Не ошибка, в традициях новгородского народного православия Параскева Пятница действительно считалась иногда за дочь Богоматери, и последнюю изображали с Пятницей на руках. Иконы в том числе бывали резные из дерева, хоть это и не одобрялось официальной церковью.

13 Спящая немочь – народное название летаргического сна.

14 Косоплётки – сплетницы.

15 «В навях» – среди мертвых или злых духов-мертвецов.

16 Здесь и далее цитируется народная былина «Наезд литовцев» с небольшими текстуальными изменениями. Хоть и считается поздней, мотивы ее явно принадлежат к не менее древним, чем былина о Вольхе Всеславиче.

Продолжить чтение