Читать онлайн Тень цепного пса

Глава 1

Я тону.

Вода чёрная, густая, как смола, тянет меня вниз, цепляется за ноги, за руки, за горло. Я пытаюсь вдохнуть, но лёгкие жжёт, словно в них залили кипяток.

Где я? Озеро? Лес? Всё кружится, и я не вижу неба. Только тьма.

И крик. Женский, резкий, пронзительный, бьет по ушам, хлещет по нервам.

Он везде – в воде, в воздухе, в моей голове.

Я хочу кричать в ответ, но голос тонет.

– Роман! – это отец. Его голос хрипит, бьётся на тысячу осколков.

Я вижу его на берегу – высокий, с длинными светлыми волосами, такими же, как у меня. Его глаза горят голубым, как озёрная глубина, но кровь течёт по его лицу, заливает грудь. Он падает на колени, и чудовище – огромное, с когтями, длинными, как косы, – вырывается из воды.

Оно вонзается в него, раздирает, как тряпку. Отец кричит, и я кричу, но мои ноги вязнут в чёрной воде. Я не могу двинуться. Не могу помочь. Кровь смешивается с озером, и оно шипит, как живое.

– Папа… – прошептал я. – Папа, вставай, пожалуйста…

– Беги, Роман! – это Сергей. Мой брат. Мой сильный, высокий, бесстрашный брат, который всегда знал, как сделать из подручных средств рогатку, воздушного змея или бомбу.

Он обернулся – и посмотрел прямо на меня. Рот его что-то шептал. Кажется, моё имя… Он стоит на холме, сжимая меч, но его лицо – как у мертвеца, серое, с пустыми глазами.

Он бросается к воде, но чудовище быстрее. Оно растёт, превращается в зверя – пасть, полная зубов, глаза как угли. Чудовище хватает Сергея, и хруст его костей бьёт меня по ушам.

– Нет! – крик вырвался сам собой, но голос дрогнул, как у ребёнка. Я и был ребёнком. Я ничего не мог. Я стоял – и только смотрел.

Я пытаюсь бежать к нему, но вода держит как цепи. Мой крик тонет, и чудовище смеётся – низко, гортанно, как будто оно живое.

Вдруг свет. Чистый, белый, ярче солнца. София. Вся в белом, лицо в грязи, по волосам стекает кровь. Стоит на поляне, её светлые волосы развеваются, а руки пылают. Свет вырывается из её пальцев, разрывая тьму, как бумагу.

– Соня… – хриплю я. – Я не могу…

Она бьётся, как воин, но чудовища лезут со всех сторон – десятки, сотни, с когтями и зубами.

Рядом с ней Дара, её белая собака, огромная как медведь. Дара рычит, бросается на чудовищ, рвёт их клыками, но их слишком много. Когти впиваются в её бока, кровь брызжет на белую шерсть, и Дара воет падая.

Соня отворачивается – на миг, на крохотный миг – и этого достаточно.

Чудовище пронзает её насквозь. Она кричит, её свет гаснет, и тени накрывают её как волна.

Я вижу, как она исчезает, и моё сердце рвётся.

Я пытаюсь бежать, драться, но мои руки пусты.

Я слаб.

Беспомощен.

Чудовища поворачиваются ко мне, их глаза горят красным, и из тьмы выходит он…

Дядя.

Его мелкие глазки блестят, а улыбка – как лезвие.

Он идёт по воде, не проваливаясь, его плащ трепещет, как крылья ворона.

– Ты никому не поможешь, Роман, – его голос режет словно нож. – Ты никому не нужен. Никто тебя не ждал.

Чудовища бросаются на меня, когти впиваются в грудь, и крик – тот женский крик – взрывается, разрывая мир на куски.

Я рывком сел на кровати. Простыни были мокрые, липли к коже, как чёрная вода. Сердце колотилось, будто хотело вырваться из груди. Слёзы жгли глаза, текли по щекам, и я не мог их остановить. Я задыхался, хватал воздух, как рыба на берегу. Руки дрожали, я сжимал их в кулаки, но пальцы не слушались.

– Отец… Сережа… Соня… – шептал я, и голос срывался. Дара. Её вой всё ещё звенел в ушах. Я видел её кровь, видел, как чудовища рвали её. И дядя. Его слова – «ты не нужен» – били как молот.

Комната в кадетском училище была тёмной, только лунный свет пробивался через щели в ставнях, рисуя полосы на полу. Я сидел, согнувшись, прижав колени к груди. Я был один. Отец был мёртв. Сергей пропал. Соня… Она была жива, там, с дядей, в поместье.

Но почему я видел, как она умирала? Почему я ничего не мог сделать?

Я вытирал слёзы рукавом, но они всё текли. Грудь сдавливало тисками. Болело всё тело. Особенно в груди.

Это был сон. Просто сон. Но…

Я чувствовал запах крови, слышал крик, видел дядю. Его глаза. Его ухмылку. Я сжимал кулаки сильнее, ногти впивались в ладони.

Но я не был ошибкой. Я… я не знал, кто я. Но я не давал ему победить. Не давал.

Я всё ещё сидел, прижав колени к груди, пытаясь унять дрожь. Простыни были холодные, липкие. Сердце колотилось, слёзы высохли, но щёки горели, как от пощёчины.

Я вытер лицо рукавом казённой рубахи, но ощущение дядиных слов не уходило. Оно сидело в груди как заноза.

В комнате было тихо, только скрипела кровать в дальнем углу. Я был не один в комнате. Здесь ещё трое – кадеты, как и я. Комната была тесная, с четырьмя койками, железными, как гробы, и запахом сырости, который въелся в стены. Лунный свет через щели в ставнях резал пол полосами, и в них шевелились тени. Я вздрогнул. Нет, это были не тени из сна. Просто ветер.

– Эй, Озеров, – голос с соседней койки, резкий, как удар хлыста. – Ты чего скулишь как девчонка?

Я замер. Это был тот, что спал у окна. Как его зовут? Пётр? Павел? Имя вертелось в голове, но не всплывало. Я вообще их всех путал – этих троих, с которыми делил эту камеру.

Мы все здесь были первый день, а я пока молчал, не хотел никого знать. Не до знакомств, когда комендант представил меня классу как позор клана.

– Слышь, Волков, – раздался другой голос, с койки напротив, хриплый, с насмешкой. – Он не просто скулит. Он мяучит, как котёнок, которого пнули.

Волков. Точно. Тот, что у окна – Пётр Волков. А второй… Алексей? Да, Алексей Лисицын. Его рыжие волосы вечно торчали, как лисий хвост, и он всегда первый кто лезет в драку. Третий, на койке у двери, молчал. Игнат Соколов, вроде. Он сделал вид, что спит.

– Чё молчишь, Озеров? – Волков сел на койке, и пружины заскрипели. Его глаза блеснули в полумраке.

– Сестричка приснилась? Или мамочка? – Лисицын захохотал, и этот звук – как нож по стеклу. Я сжал кулаки, ногти впились в ладони, но промолчал. Не захотел. Не стал. Если бы ответил, они бы не отстали. Лучше заткнуться, переждать.

Я опустил взгляд, спрятал лицо в коленях. Сердце застучало, как барабан, и в ушах снова прозвучал тот крик из сна. София. Сережа. Кровь.

– Ой, гляди, Лёха, он опять реветь собрался! – Волков спрыгнул с койки, босые ноги шлёпнули по холодному полу.

Он подошёл ближе, наклонился, и я почувствовал его дыхание:

– Может, тебе платочек принести, а, барончик? – Лисицын заржал громче, хлопнул себя по колену.

– Барончик! Точно! Барон, а плачет как баба!

Я стиснул зубы. Внутри всё закипело, но я промолчал. Какие только прозвища за этот день они мне не придумали: «Барончик», «маменькин сынок», «слабак». Потому что я не дрался, как они. Потому что не полез в их дурацкие разборки. Потому что я – Озеров, а это слово тут прозвучало, как проклятье, спасибо инспектору, да и дядя, похоже, постарался.

– Чё, язык проглотил? – Волков ткнул меня пальцем в плечо, сильно, больно. – Или испугался, что мы тебя в карцер сдадим?

Лисицын подхватил:

– Ага, комендант тебя там быстро от слёз вылечит! Хлыстом!

Я поднял глаза. Волков встал надо мной, ухмыльнулся, его зубы блеснули, как у чудовища из моего сна. Лисицын огрызнулся, развалившись на койке, как на троне. Соколов у двери ворохнулся, но глаза не открыл. Трус.

– Отвалите, – тихо сказал я. Голос дрожал, и я ненавидел себя за это.

– О-о-о, он заговорил! – Волков театрально всплеснул руками. – Лёха, слышь, барончик нам приказы отдаёт!

– А ну, повтори, – Лисицын встал, подошёл ближе. Он был выше меня, шире в плечах, и кулаки у него – как булыжники. – Чё ты там вякнул, щенок?

Я сглотнул. Горло было сухое, будто песком набили. Попытался встать, но ноги были тяжёлые, как в том сне. Страх липкий, гадкий всё ещё не уходил. Я не хотел драться. Не хотел. Но внутри что-то сломалось. Злость. Она была горячая, как угли, и она росла.

– Я сказал, отвалите, – повторил я, и голос уже не дрожал. Он стал твёрдым и злым.

Волков хмыкнул, но в его глазах мелькнуло что-то новое. Неуверенность? Лисицын шагнул ближе, наклонился, и его рыжая чёлка упала на глаза.

– Или что, Озеров? Заплачешь? Побежишь к коменданту жаловаться? – Он ткнул меня в грудь.

Я отшатнулся. Половицы под ногами заскрипели, тени заметались по полу, и я почувствовал, как злость вскипела, как вода в котле.

– Хватит, – сказал я, вставая. Ноги дрожали, но я выпрямился. – Ещё раз тронете – пожалеете.

Лисицын заржал, но Волков замолчал, смотрел на меня, как-то странно смотрел.

– Ой, напугал! – Лисицын сделал шаг вперёд, и замахнулся кулаком.

Я не думал. Тело сработало само . Я схватил его за запястье, вывернул, как учил отец, когда ещё был жив.

Лисицын зашипел, попытался вырваться, но я держал крепко.

– Ты, рыжая шавка, – прошипел я, и сам не узнал свой голос. – Ещё раз вякнешь – и я тебе пасть заткну. Навсегда.

Лисицын дёрнулся, но я сжал сильнее, и он поморщился. Волков сделал шаг назад, его глаза забегали.

– А ты, – я повернулся к нему, отпустил Лисицына, который отскочил, потирая запястье. – Ты, думаешь, я не знаю, как ты под коменданта стелешься? Ещё раз тронете меня – и я вам обоим глотки перережу.

Тишина. Даже ветер за окном стих. Лисицын смотрел на меня, как на сумасшедшего, Волков попятился к своей койке. Соколов у двери ворочался, но молчал. Трус. Я сел на кровать, сердце бешено колотилось, руки дрожали, но не от страха. От злости. От силы, которой я не знал. Я не слабак. Я не ошибка. И я докажу это. Всем.

Я содрал простыню с кровати одним рывком. Она мокрая, холодная, воняет потом и страхом. Спать на таком? Да лучше на голых досках. Простыня шлепнулась на пол, и я поморщился. Волков и Лисицын молчали, только их глаза блестели в полумраке, следили за мной. Соколов у двери сопел, притворяясь спящим. Трус. Я скомкал простыню в руках и шагнул к двери, стараясь не смотреть на них.

Сердце ещё колотилось от злости, от их насмешек, от того, как я чуть не сорвался.

«Глотки перережу». Боги, откуда это во мне? Что за бред я нёс?

Коридор был тёмный, пах сыростью и чем-то кислым, будто тут годами не мыли полы. Где-то капала вода – ровно, как метроном, била по нервам. Светильники на стенах, старые, с медными ободками, тускло мерцали, отбрасывая длинные тени. В них вставлены макры – мелкие, мутные кристаллы, едва светятся, будто устали. Растительные, наверное, из тех, что копают на изнанке, где каторжники роются в рудниках. Да уж на магических батарейках, могли бы и не экономить. Душ в конце коридора, за углом.

Я шёл, прижимая простыню к груди, будто она может защитить от теней, которые шевелятся в углах. Кошмар всё ещё лип к коже: чёрная вода, когти, дядин голос – «ты не нужен». Я тряхнул головой, чтобы прогнать его, но он засел в мозгу накрепко.

Душ – холодная каменная коробка со ржавыми трубами и тусклой лампочкой, которая мигала. Я бросил простыню в корзину для белья – туда же, где куча других, таких же серых и старых. Включил воду. Она была ледяная, била по плечам, как иглы, но я стоял, стиснув зубы. Лучше так, чем в той комнате, где Волков и Лисицын ждали, чтобы я опять сорвался. Вода стекала по лицу, и я закрыл глаза. Перед глазами возникла картина сегодняшнего утра. Первое сентября. Построение на плацу.

Плац оказался огромным, серым, как низкое небо, нависшее над ним. Мы стояли ровными рядами, сотни кадетов, затянутые в одинаковые синие мундиры, которые жали в плечах и воняли дешёвым крахмалом и потом. Я потёр шею, которую ужасно натирал этот дурацкий воротник-стойка, впивавшийся в кожу при каждом движении.

Холодный ветер гулял по плацу, забираясь под мундиры и заставляя ёжиться. Где-то впереди, на деревянном помосте, виднелась фигура коменданта. Его голос, хриплый и резкий, разрывал утреннюю тишину, доносясь до нас обрывками фраз о дисциплине, долге и чести. Слова терялись в пространстве, не долетая до смысла, оставляя лишь ощущение тяжести и тоски.

Ноги затекали от неподвижности, спина ныла. Я старался не шевелиться, ловил себя на том, что считаю трещины в асфальте, следую взглядом за одинокой вороной, кружащей над казармами. Мы были всего лишь частью этого гигантского, бездушного механизма – одинаковые, подчинённые, безликие..

Впереди, на трибуне, стоял ректор. Генерал-майор Сосновский. Высокий, статный, с сединой на висках и орлиным взглядом. Его мундир блестел золотыми эполетами, а голос гремел, как раскаты грома, точно магическое усиление использовал. Интересно это артефакт или умение дара такое?

– Кадеты! – начал комендант, и все замерли, даже ветер стих, будто боялся его гнева. Его голос гремел, а револьвер инкрустированный синими макрами тускло блестел, словно готовый плюнуть молнией.

– Вы – будущее империи. Её щит. Её меч. Здесь вы станете мужчинами. Здесь вы научитесь дисциплине, чести, силе. И не просто силе, силе духа, что держит границу с Изнанкой! Там, на Изнанке, ждут твари, что рвутся в наш мир и с каждым годом прорывов все больше. Вы будете их бить – макрами, магией, сталью! Империя ждёт от вас крови и пота, чтобы ни одна изнаночная тварь не прошла!

Я смотрел на него и, чёрт возьми, почти поверил. Он выглядел… справедливым. Не как дядя, с его маслянистыми, вечно бегающими глазками, не как комендант, один вид которого вызывает нервную дрожь.

Сосновский говорил твёрдо, но без злобы. Как будто ему не всё равно. Но потом он замолчал, резко развернулся и ушёл с трибуны, даже не оглянувшись. Его шаги гулко отдавались, пока он исчезал в здании.

– И всё? – пробормотал кто-то из младших кадетов за моей спиной. Голос был презрительный и насмешливый.

– До конца четверти его не увидим.

– Ага, а то и до Нового года – подхватил другой, с хриплым смешком.

– Сосновский слишком занят. Следит, только чтоб мы не подохли. А то, что нас калечат или жрать нечего – это мелочи.

Я обернулся. Двое старшекурсников, лет шестнадцати, стояли, скрестив руки. Один – с длинным шрамом через бровь, другой – с кривой ухмылкой. Их мундиры были потрёпанные, но пуговицы блестели, как у всех.

– Для него главное, чтоб Совет кланов не прознал, – продолжал тот, что со шрамом. – А то в прошлом году трое загнулись, и Сосновский еле оправдался.

Я сглотнул. Трое загнулись? Они что, правда умирали тут? Я хотел спросить, но язык прилип к нёбу.

Потом на трибуну вышел обер-инспектор. Тот самый, с узким лицом и бородкой, будто приклеенной. Семён Арсеньевич Крысовский. Его глаза бегали, как у крыски, а голос был холодный как лёд. Перстень на его пальце, с вырезанным крысиным силуэтом, тускло блестел, будто шептал, что его основной дар хитрость, что дал бог Крыса его роду.

В империи так: каждый род – под покровителем. Тигровы, что правят Сибирью, носят дар тигра – силу, ярость. Мамин род, Шиповниковы, – под Шиповником, их дар – исцеление. А Озеровы? Отец не успел рассказать, дядя молчал, сколько я ни спрашивал. Ну не озеро же, в самом деле, наше родовое божество?

– Кадеты! – рявкнул Крысовский, и мы вытянулись, хотя спина и так ныла. – За каждым классом закреплён инспектор. Он – ваш бог и царь. Я – обер-инспектор по учебной части, и я слежу за всеми вами. Вне учебной жизнью занимаются коменданты, по одному на каждое жилое здание. Запомните: любое неподчинение – наказание. Повторное – карцер. Здесь нет места слабости. Только дисциплина. Военная дисциплина. Империя ждёт от вас силы, чтобы отражать прорывы с Изнанкой! Там, на начальных уровнях Изнанки, только дисциплина поможет вам выжить! Не справитесь – сгинете, как немаги!

Он замолчал, оглядывая нас, как мясник – стадо. Я почувствовал, как холодок пробежал по спине. Карцер. Я уже успел услышать про это. Тёмная камера, где нет света, только сырость и крысы. Говорят, там можно сойти с ума.

– Добро пожаловать в ад, барончик. – шепнул кто-то рядом. Пётр Волков, кажется. Его глаза блестели, но не от страха – от злости.

Я стиснул кулаки, но промолчал. Не хотел давать ему повод. Не сейчас.

Глава 2

Вода в душе почему-то стала теплее. Или это я уже перестал чувствовать холод.

Только злость. Она засела в груди и стала жечь всё сильнее с каждым воспоминанием о прошедшем дне. Сосновский, который казался справедливым и честным, как, выяснилось, приехал просто для отмазки перед советом. Крысовский, который готов за малейшую провинность наказывать кадетов. Волков и Лисицын, которые думают, что могут безнаказанно надо мной издеваться. И дядя. Опять дядя. Его голос из сна звучит, как приговор, и печёт в груди. Почему он мне так странно снился? Он никогда не был любящим дядюшкой. В нашем поместье, где он жил вместе с нами, став регентом клана после смерти отца, он молчал, хмурился, злился, смотрел на меня как на пустое место, но и не орал, никогда, не бил.

А во сне он… оказался другим. Глаза стали чёрными, как вода в колодце, голос – как шёпот изнаночной твари. Что это было? Предвидение? Интуиция? Я не узнал. И это бесило ещё сильней.

Я выключил воду. Руки дрожали, но не от холода. Я не слабак. И я найду способ выбраться из этого ада. Даже если придётся драться. Даже если придётся стать совсем другим.

Я вытерся жёстким полотенцем, которое поцарапало кожу, и вернулся в комнату. Волков и Лисицын промолчали, но я почувствовал их взгляды. Соколов всё так же «спал». Я бросил взгляд на пустую кровать – без простыни она выглядела ещё страшнее. Ладно. Завтра найду новую. А пока лягу так. Я свернулся на матрасе, закрыл глаза, но сон не шёл. Вместо него – тени. Они зашевелились за ставнями, и я не знал, мои ли это страхи или что-то настоящее.

Утро ударило солнцем по глазам. Сквозь щели в ставнях пробрался серый свет, и горн протрубил жутко противным звуком. Я вскочил с койки. Сердце колотилось, как после вчерашнего кошмара. Тени, кровь, дядин голос. Я тряхнул головой, прогнал их, и натянул мундир. Он оказался жёстким, пахнул крахмалом, дешёвым мылом и ещё чем-то неприятным.

Волков уже был на ноги, застёгивал пуговицы, косился на меня. Лисицын зевнул, его рыжая чёлка взъерошилась и лезла в глаза. Соколов, как всегда, стал тянуть время, возился с сапогами. Трус. Все смолкли. Мои вчерашние слова, похоже, их впечатлили. Хорошо. Пусть боятся. Хоть лезть не станут.

Коридор загудел как улей. Кадеты затопали к плацу, их сапоги застучали по каменному полу. Я влился в поток, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.

Плац встретил холодом и сыростью – туман стелился по земле. Мы построились рядами, спины выпрямились. Комендант встал впереди. Его лицо покраснело, как у много пьющего человека, а глаза забегали, выискивая, к кому бы придраться.

– Равняйсь! – рявкнул он, и мы вздрогнули. – Озеров! Ты что, спал стоя? Плечи расправь, щенок!

Я стиснул зубы, выпрямился. Все уставились. Волков хмыкнул, Лисицын ухмыльнулся. Соколов, как всегда, промолчал, уставившись в землю. Комендант прошёл мимо, его сапоги зачавкали в грязи. Я почувствовал, как злость опять закипела.

Занятия начались с алгебры. Учитель, старик с бородой, как мочалка, забубнил про уравнения, а я сел, уставившись в парту. Цифры поплыли перед глазами. Я попытался слушать, но мысли в голове оказались совсем другими. София… её дар получается свет. И что получается это дар от отца, потому что у мамы родовой дар – исцеление. Но как она может его использовать, если ещё не проходила инициацию. И никто пока не смог с точностью сказать, какой у неё будет дар. Получается это будущее?

Я сжал перо так, что оно треснуло. Волков, сидящий через парту, прошептал что-то Лисицыну, и оба заржали. Я понял, про что они. Про прошлую ночь. Про мои слёзы. Ну не стану же я, в самом деле, оправдываться перед этими придурками! Не трогают пока и хорошо. Позже разберусь.

Урок русского проходил так же мутно. Учитель, тощий, с очками на кончике носа, заставлял нас писать диктант. Я быстро писал под диктовку, но строчки были кривые, буквы прыгали в разные стороны. «Тебя никто не ждал», – шепчет дядин голос.

Что это значит? Ждали не меня? Или вообще не ждали младшего ребенка? София скорей всего не знает… ей тогда было года три-четыре… Дядя не скажет. А больше сказать некому. Хотя… Есть еще бабушки и дедушки, наверное… У всех же есть? Но я их не помню совсем. Кого-то из них, по-моему, видел один раз в детстве. Ладно выясним… так или иначе. Я зачеркнул строчку так, что порвал бумагу. Учитель нахмурился, но промолчал.

Физика. Никогда не думал, что этот предмет можно преподавать та-а-ак нудно. Преподаватель – лысый, маленький, толстенький с огромными круглыми очками. Голос гнусавый, тихий и заунывно монотонный. Таким голосом хорошо отпевание на кладбище читать, а не физику преподавать. Как я не пытался сосредоточить, ничего не выходило. Голос учителя действовал как гипноз и заствлял снова отвлекаться на свои мысли.

Лисицын кинул мне записку. Серьезно! Он что девчонка-малолетка – записочками обмениваться? Я и не думал её открывать, я и так догадывался что там. Очередная насмешка. Я скомкал бумажку и спрятал в карман. И опять начал злиться.

Литература – просто луч света в этом аду. Преподавательница – женщина, единственная в училище. Елена Павловна. Её голос мягкий, а глаза добрые, но усталые. Она читала нам Пушкина, «Медного всадника», и я почти забыл про чудовищ. Почти. Она заметила, что я не писал, а просто смотрел в окно, и спросила:

– Роман, о чём задумался?

Я вздрогнул. Все обернулись. Волков ехидно хихикнул. Я пробормотал что-то невнятное про поэму, но она лишь покачала головой – не сердилась, а смотрела так пристально, словно видела меня насквозь. Я потупил взгляд.

Физкультура обернулась тремя часами чистилища. За плацем, где утром проходило построение, расположился стадион. Вот он и превратился в филиал ада, где нас гоняли, как… собак. Бег на скорость, отжимания, прыжки через козла, бег на выносливость. Учитель, здоровяк с шеей, как у быка, орал:

– Быстрее, щенки! Вы не в графском дворце!

Я бежал, пот заливал глаза, лёгкие горели. Волков и Лисицын держались впереди, их спины мелькали и бесили сильнее, чем крики учителя.

Я отстал, ноги отяжелели, дыхания не хватило. После смерти отца и исчезновения Сергея я забросил физические занятия. София отдалилась и почти не выходила из родительской библиотеки. А у меня оставалось единственное увлечение – живопись. До этой осени преподаватель приезжал ко мне каждую неделю. А вот в конце лета дядя решил, что хватит тратить на меня деньги клана, и отправил сюда. Ну, будем считать, что на учёбу. Да уж…

На очередном круге я споткнулся. Нога зацепилась за камень, и я шлёпнулся прямо в грязь. Лицо, руки, мундир – всё оказалось в липкой жиже. Кадеты заржали, учитель прорычал:

– Озеров! Ты что, девчонка, в обморок падать? Встать!

Я поднялся, грязь поползла по подбородку. Лисицын проорал: «Барончик, ты в луже купаешься?» Волков подхватил, и смех стал громче. Злость вскипела, как кипяток. Я сжал кулаки, грязь захлюпала между пальцами. Учитель подошёл, его лицо сделалось как грозовая туча.

– Озеров, – прошипел он. – Ты позоришь мундир. Десять кругов штрафа. После всех.

– Но я… – начал я, но он перебил:

– Молчать! Ещё слово – и в карцер!

Я проглотил протест. Кадеты разошлись, занятия закончились, а я остался. Один. Бегал круги, пока солнце не село, а ноги не подкосились. Грязь засохла на коже, мундир, облепленный грязью, напоминал средневековые доспехи. Каждый шаг отдавался болью. Н-да! С физической формой нужно что-то делать… нельзя оставаться таким слабаком.

Когда я закончил, плац опустел. Только тени шевелились в углах, и я не понял, мои ли это страхи или что-то ещё. Я рухнул на колени, задышал прерывисто. Злость пылала, но теперь она была направлена не только на Волкова, Лисицына или учителя. Но и на меня. На мою слабость. На то, что я не могу быть, как София во сне. Как отец и Сергей были при жизни. Я поднялся, стёр грязь с лица. Завтра будет всё болеть. В чём-то эти придурки были правы – я оказался слаб.

Ночь прошла как в лихорадке. Я ворочался на голом матрасе, кровать скрипела, как старые кости. Сны лезли в голову, но не такие чёткие, как вчера. Обрывки. Тёмная вода, но теперь она шептала. Тени с когтями, но без лиц. Женский крик, но приглушённый, будто из-под земли. Я не видел ни отца, ни Сергея, ни Софию, но чувствовал их – где-то рядом, за гранью.

Просыпался раз за разом, в холодном поту, с липким страхом, который оседал в груди. К утру я был разбит, будто таскал мешки всю ночь. Глаза жгло, а в горле застрял ком.

Утро встретило меня тем же горном, тем же мерзким звуком. Я натянул мундир – всё ещё грязный после вчерашнего плаца, – проигнорировав взгляды Волкова и Лисицына. Соколов, как всегда, возился с сапогами, притворяясь невидимкой. Вот же трус. Я молчал, и они тоже молчали. Но их ухмылки – ничего хорошего мне не сулили.

День тянулся непередаваемо долго. Занятия – русский, литература, геометрия – слились в серый гул голосов учителей. Елена Павловна снова читала Пушкина, но её голос тонул в моих мыслях. Я видел только тени за окном, слышал только тот крик из сна.

На физкультуре я держался, не падал, но ноги болели и дрожали, как у новорождённого жеребёнка. Учитель рычал, но не пристал ко мне. Пока.

Последний урок – алгебра. Старик с бородой-мочалкой, тот же, что вчера, стоял у доски и скрипел мелом, как когтями по стеклу. Его зовут Пётр Иваныч. Он тыкал указкой в уравнения, будто хотел их заколоть. Я сидел, уставившись в тетрадь, но цифры – как муравьи, разбегались. Я не понимал, что пишу. Не мог. Голова была тяжелая, как чугун, а ночные кошмары всё ещё вились в мозгу.

– Озеров! – голос учителя дребезжал. Я вздрогнул, уронил перо. Оно упало на пол, оставив кляксу. Вот же гадство!

– Да, Пётр Иваныч? – мой голос хрипел.

Он подошёл, его глаза – как два бура, впились в меня.

– Ты опять спал на уроке? Или ты просто бездарность?

Класс захихикал. Волков и Лисицын, конечно, громче всех. Я сжал кулаки под партой, ногти впились в ладони. Я хотел огрызнуться, сказать, что он сам – старый пень, который объясняет что-то совершенно бесполезно, но промолчал. Не захотел в карцер.

– Реши пример, – Пётр Иваныч ткнул указкой в доску. – Или ты и этого не можешь?

Я поднялся, ноги оказались ватными. Подошёл к доске, мел задрожал в руке. Уравнение – куча цифр и букв, как заклинание, которого я не знал. Я начал писать, но всё перепуталось. Класс зашептался, кто-то хмыкнул. Пётр Иваныч за моей спиной засопел недовольно.

– Хватит, – рявкнул он, вырвав мел. – Ты – тупица. Это всё безнадёжно. Останешься после уроков. Сам будешь разбираться с этой темой. Может, хоть так в твоей пустой голове что-то отложится.

Я почувствовал, как кровь прилила к лицу. Бездарность. Пустая голова. Дядин голос из сна смешался с его словами: «Ты не нужен». Я сжал кулаки, суставы хрустнули. Класс замолчал, но я увидел их ухмылки. Волков прошипел что-то Лисицыну, и они заржали. Я даже понял, над кем.

– Сядь, Озеров, – Пётр Иваныч махнул на меня рукой, будто на муху. – Не трать моё время.

Я вернулся за парту, но внутри всё закипело. Злость – как кипяток, жгла горло, руки, сердце. Я злился сейчас на себя. За то, что поверил словам дяди. За то, что меня задели насмешки идиотов-одноклассников. Я барон! Я будущий глава рода! И никому не позволю так со мной обращаться, даже если цена – карцер!

Прозвенел звонок. Кадеты высыпали из класса. Я сидел, уставившись в тетрадь. Пётр Иваныч швырнул мне старый толстый учебник.

– Страница сорок три. До завтра разберёшься или выучишь наизусть. Мне без разницы. – Холодно бросил он и ушёл, не оглянувшись.

Я смотрел на книгу, на кляксу в тетради, на пустой класс. Злость кипела и душила, заставляла что-то сделать. Я не останусь. Не буду сидеть тут, как дурак. Я вскочил, схватил рюкзак и побежал. Коридоры, лестницы, задний двор – всё промелькнуло, как в бреду. Я не знал куда, просто бежал.

Лес начался сразу за задним двором училища, тёмный, густой, как тот, из моего сна. Ветки хлестали по лицу, земля оказалась мягкой, пахла сыростью и хвоей. Я упал на колени, попытался восстановить дыхание. Сердце колотилось, но злость не уходила. Она горела, как костёр.

И тут я услышал его. Тихий скулёж. Я замер, вгляделся в сумрак леса. Под кустом, в куче листьев, лежал волчонок. Маленький, не больше кошки, с серой шерстью, слипшейся от крови. Его лапы дрожали, бок оказался разодран, как будто когти прошлись. Глаза – жёлтые, полные боли, смотрели прямо на меня. В них было столько страдания, они горели, как угли в сумраке, и словно гипнотизировали. Кровь сочилась из разодранного бока, пачкала листья, пахла железом и сыростью. Он скулил, голосок был тонкий, резал тишину и вонзался прямо в грудь. Я потянулся к нему, медленно, словно сквозь густой туман, но пальцы предательски дрожали, будто боялись прикоснуться к чужой боли.

Наконец-то мои пальцы коснулись его шерсти – мокрой, слипшейся, тёплой от крови. И тут мир сломался.

Тьма. Лес. Рассвет. Воздух был холодным, с запахом гниющих листьев. Волчонок скулил, прижавшись к земле, а над ним стоял Лисицын. Его рыжая чёлка падала на глаза, лицо перекосилось злобой. Он пинал волчонка, раз за разом, сапоги хлюпали по грязи. Кровь брызгала, волчонок выл, но Лисицын не останавливался.

– Это тебе за Волкова! – орал он, его голос срывался, как у психа. – Из-за него я должен подлизываться, терпеть, прогибаться! А ты, тварь, попался!

Он бил снова, и я увидел, как когти – не его, а чьи-то, длинные, как в моём сне, – вспарывают бок волчонка. Лисицын смеялся, но в его глазах – не только злость. Страх. Он боялся Волкова. Боялся быть слабым. Боялся, что об этом страхе узнают.

Видение порвалось, как ткань. Я оказался снова в лесу, на коленях, рука на шерсти волчонка. Сердце колотилось, будто хотело вырваться из груди. Лисицын. Рыжий ублюдок! Найду – убью! В мозгу билась только одна эта мысль, горячая, как раскалённый металл.

Я сжал кулаки, ногти впились в ладони, кровь заструилась – моя или волчонка, я не понял. Я хотел рвануть обратно, найти Лисицына, вбить его ухмылку в грязь. За волчонка. За себя. За всё.

Но волчонок снова заскулил, и я взглянул на него. Его глаза – не просто жёлтые, они оказались как озёра, глубокие, живые. Он дрожал, но даже не попытался отползти. Доверял. И эта мысль – что кто-то, пусть даже зверь, мне доверяет – погасила злость, бушевавшую в груди. Я выдохнул, медленно, и погладил его по голове, осторожно, будто он из стекла.

– Всё хорошо, малыш, – прошептал я, и голос дрогнул, я попытался сдержать слёзы. – Никто тебя больше не тронет. Я не дам.

Я продолжал гладить, пальцы скользили по его шерсти, тёплой, несмотря на кровь. Я говорил что-то ещё – глупое, нежное, как няня говорила мне, когда я был маленьким.

– Ты сильный. Ты справишься. Я с тобой.

И вдруг я заметил: кровь перестала течь. Раны на его боку – глубокие, рваные, кровоточащие – начали затягиваться. Кожа срасталась, как будто кто-то зашивал её невидимой нитью. Шерсть, слипшаяся от крови, стала чистой, серой, мягкой. Волчонок поднял голову, его желтые глаза заблестели жизнью, которая ещё пару минут назад стремительно утекала из них.

Я замер, рука всё ещё лежала на его шерсти, подрагивая. Что это было? Я же вообще ничего не делал. Просто гладил. Просто говорил. Просто хотел помочь. Просто пальцам вдруг стало тепло. Моя рука задрожала, и я почувствовал, как что-то тёплое, живое потекло по пальцам, как вода.

Глава 3

Это… магия? Но так не бывает! Возможно, у меня и есть дар, но узнать об этом я могу только в год совершеннолетия. В Империи дар просыпается в восемнадцать, и тогда глава рода вручает перстень – осколок главного кольца, что хранит силу бога-покровителя.

Я сидел на корточках, глядя на волчонка. Его шерсть теперь была мягкой, серой, как туман над озером, а глаза блестели, живые и умные, как у Дары. Раны исчезли, будто их и не было. Волчонок ткнулся мордой в мою ладонь, и я улыбнулся – впервые за эти чёртовы дни.

– Вот бы оставить тебя. Ты бы спал у меня под кроватью, грыз бы сапоги Лисицына, а я бы таскал тебе кости из столовой. У меня появился бы друг. Настоящий.

Я гладил его, и он тихо поскуливал, будто соглашался.

Но тут в чаще что-то зашуршало. Я замер. Тени за деревьями зашевелились, и я увидел её – волчицу. Огромную, с шерстью, как лунный свет, и глазами, что горели, как угли. Она стояла, неподвижная, но я почувствовал её взгляд – не злой, но твёрдый, как камень. Мать.

Я посмотрел на волчонка, и горло сжалось.

– Иди, малыш, – прошептал я, убирая руку. – Она ждёт.

Он посмотрел на меня, будто не хотел уходить, но потом встал, пошатываясь, и заковылял к волчице. Она обнюхала его, полизала мордочку, и они исчезли в чаще, как тени. Я сидел, глядя им вслед, и почувствовал пустоту в груди. Как будто потерял что-то важное. Но в то же время – лёгкость. Он в безопасности. Я понимал, что так правильно, но от этого легче не становилось.

Лес смолк, только ветер шептал в ветках, и тени шевелились, будто следили. Я поднялся, отряхнул грязь с мундира. Пора назад. В этот ад.

Комната встретила запахом сырости и скрипом половиц. Волков сидел на койке, точил перья для письма и бросил на меня косой взгляд. Лисицын развалился на своей кровати, жевал сухарь, ухмыляясь, как будто знал, что я сбежал с урока. Соколов, как обычно, притворился невидимкой, уткнувшись в книгу. Трус.

– О, барончик вернулся! – Лисицын спрыгнул с койки, его рыжая чёлка упала на глаза. – Где шатался? В карцер захотел?

Я промолчал, бросил ранец на пол. Злость, что утихла в лесу, снова закипела, обжигая грудь. Видение – его сапоги, кровь волчонка, его вопли про Волкова – ударило в виски. Я сжал кулаки, ногти впились в ладони.

– Чё молчишь, Озеров? – Лисицын подошёл ближе, ткнул меня в грудь. – Опять реветь собрался?

Я не стал долго думать. Мой кулак полетел вперёд, врезался в его скулу. Лисицын отшатнулся, споткнулся о койку, упал. В ушах до сих пор стоял скулёж волчонка, хруст его рёбер.

– Ты, рыжая мразь! – закричал я, бросившись на него. Он попытался встать, но я ударил снова, в плечо, в грудь. – Это ты его избил! Волчонка! За что?!

Лисицын зарычал, оттолкнул меня, и мы покатились по полу, как два дворовых пса. Его кулак задел моё ухо, боль взорвалась, но я не сдался. Схватил его за волосы, потянул, ударил коленом. Он завыл, из носа потекла кровь.

– Хватит! – Волков вскочил, оттащил меня за шиворот. Я вырвался, но он держал крепко. Лисицын поднялся, потирая нос, его глаза горели злобой.

– Какой волчонок? – рявкнул Волков, глядя на меня. Его лицо оказалось в нескольких сантиметрах от моего, его рука всё ещё сжимала нож, и я на миг подумал, что он сейчас пырнёт меня.

– В лесу, – прошипел я, задыхаясь. – Он избил волчонка! Маленького волчонка! Избил до крови! Из-за тебя! Сказал, что ты над ним издеваешься, а он терпит, лишь бы другие не трогали.

В комнате на миг повисла тяжёлая тишина.

И я заметил, что Соколов, стоял у своей кровати, сжав кулаки, в его глазах мелькнули искры, настоящие искры живого огня. Губы плотно сжались, а зубы заскрежетали так, что даже мне стало слышно. Вот это новость! И это наш тихоня? Да что с ним не так?

Повернувшись, я увидел, как стремительно Лисицын побледнел, его глаза забегали, он попытался поднять взгляд на Волкова, но у него не получилось. Волков повернулся к нему, и его кулаки сжались.

– Ты… – Волков шагнул к Лисицыну, и тот отступил, упершись в стену. – Ты тронул волка? Волчонка?

– Это не я! Меня там не было! Он врет!!! – замямлил Лисицын, но его голос задрожал.

– Не смей мне врать! – закричал Волков и сделал шаг к Лисицыну.

– Это просто зверь, Петь, я просто…

– Волк – не просто зверь! Это покровитель нашего рода, дар бога Волка! Ты знаешь, как мой род относится к этим животным. Убить или ранить волка на наших землях – как плюнуть в главу клана! Это клановая война! Ты, рыжая дрянь, был мне другом, знал наш обычай и всё равно посмел тронуть волчонка.

Он схватил Лисицына за ворот, швырнул к двери.

– Вон отсюда! И молись, чтобы мой отец не узнал, иначе… – Волков не закончил, только зло пнул бывшую койку Лисицына. Соколов молча, как и всегда, посмотрел на происходящее, и отвернулся к своей кровати. Как всегда.

Волков повернулся ко мне. Его лицо всё ещё было красным, но глаза стали другими – не злыми, а… виноватыми? Он смущённо хмыкнул и опустил взгляд.

– Что с волчонком? – спросил он, тише, почти шёпотом.

– Он жив, – сказал я. – Я… помог ему. Он ушёл с матерью.

Волков кивнул и тяжело вздохнул, его плечи опустились.

– Спасибо, Озеров. Это… важно. Для моего рода. – Он помялся, посмотрел в пол, будто ему стало стыдно. – Слышь… я погорячился. С насмешками. Больше не буду. Клянусь.

Я посмотрел на него, и злость, что жгла меня, погасла. Не до конца, но достаточно, чтобы вдохнуть.

– Ладно, – пробормотал я, отвернувшись. – Только сдержи слово.

Он кивнул, а я рухнул на свою кровать, всё ещё без простыни, и закрыл глаза. Волчонок. Его глаза. Тёплые пальцы. Тени в лесу. Что-то во мне изменилось, и я пока не знал, что. Но обязательно узнаю. Надо написать Софии письмо и осторожно попробовать узнать.

Кабинет обер-инспектора Семёна Арсеньевича Крысовского утопал в полумраке. Аромат старой кожи, угля и полированного металла витал в воздухе. Магические светильники с мутными макрами мерцали, отбрасывая тени, что скользили по стенам, словно крысы рода Крысовских.

Семён Арсеньевич восседал за массивным столом, его узкое лицо с чахлой, словно приклеенной, бородкой, освещалось тусклым светом. Перстень с изящным силуэтом крысы на пальце ловил на себе отблески света, так, что глазки-макры в голове крысы казались живыми.

Чёрный телефон с медным диском затрезвонил, нарушая тишину. Крысовский неспешно снял трубку, его голос был холоден, но с утончённой учтивостью.

– Крысовский Семён Арсеньевич, – произнёс он, поправляя манжет с вышитым гербом рода. – С кем имею честь?

– Илья Сергеевич Озеров, – ответил голос в трубке, густой, строгий, пропитанный еле уловимой льстивой сладостью. – Рад Вас слышать! Позвольте выразить восхищение, господин обер-инспектор. Ваше училище славится как жемчужина империи, а ваша репутация – как эталон дисциплины и чести.

Крысовский прищурился, глаза блеснули, словно у мелкого грызуна, почуявшего добычу.

– Илья Сергеевич, – протянул он, голос мягкий, услужливый. – Род Озеровых известен своей… силой. Чем могу служить вашему высокому дому?

Озеров издал лёгкий холодный смешок:

– Я доверил вашему заведению моего племянника, Романа, – начал он, слова текли, как патока, но с холодным подтекстом. – Единственный наследник, горячо любимый, разумеется. Однако, должен признать, он не оправдывает надежд нашего клана. Его успехи… оставляют желать лучшего. Представьте, он увлечён рисованием.

Озеров фыркнул, словно упомянул нечто постыдное.

– Для будущего главы клана это недопустимая слабость. Прошу вас, господин обер-инспектор, взять его под своё крыло. Выбейте эту блажь из его головы. Методы… – он понизил голос, – могут быть самыми суровыми. Клан Озеровых жаждет видеть в нём воина, а не мечтателя.

Крысовский склонил голову, вертя перстень с крысиным силуэтом, его улыбка стала холодной и злой.

– О, я вполне понимаю ваше беспокойство, Илья Сергеевич, – ответил он, голос пропитан учтивостью, холодом и ядом. – Проблемный юноша, тень на чести клана, не так ли? Мой род, ведомый богом Крысы, знает, как укрощать строптивых. Дисциплина, муштра, а при необходимости – карцер. Роман станет достойным наследником. Или падёт под тяжестью собственных слабостей.

– Ваши слова внушают уверенность, – отозвался Озеров, его тон был бархатным, – клан Озеровых ждёт от него службы, достойной нашего имени. Я верю, вы, с вашей мудростью, сделаете из него воина, а не… художника.

Крысовский кивнул, хотя Озеров не мог видеть.

– Воина, – повторил он, глаза сверкнули, как макры в светильниках. – Мой долг – не подвести ваш род, Илья Сергеевич. Карцер, если потребуется, уже ждёт.

– Мы прекрасно понимаем друг друга.

Озеров очень неприятно рассмеялся, даже Крысовский передернул плечами.

– Жду вестей, Семён Арсеньевич. Клан Озеровых не забудет вашей услуги.

– Всегда рад помочь, – ответил Крысовский. – До новой встречи, Илья Сергеевич.

Он положил трубку, и кабинет погрузился в тишину, нарушаемую лишь гудением котлов за стеной и тихим жужжанием макров в светильниках.

В комнате было тихо, только где-то размеренно капала вода. Очень раздражает. Мой желудок заурчал, напоминая, что я не ел с утра. Скоро ужин. Надо было идти.

Я встал, поправил мундир – всё ещё грязный, с пятнами от травы, грязи и крови волчонка. В зеркале у двери увидел себя: бледный, с тёмными кругами под глазами, как у мертвеца. Кошмары высосали из меня всё, но я не сдамся.

Столовая – длинный зал с низким потолком, пропахший кислыми щами и прогорклым маслом. Кадеты толпились у раздачи, гремели мисками, орали, как стая ворон. Я взял поднос, стал в очередь. Каша, кусок хлеба, кружка с чем-то, что называли чаем, но на вкус – как помои. Я искал свободное место, стараясь не столкнуться ни с кем взглядом. Волков сидел с второкурсниками и не обратил на меня внимания.

Не успел я сесть, как за спиной раздался голос, холодный, как лёд и такой премерзкий. Брррр!

– Озеров. – Это обер-инспектор, Семён Арсеньевич. Его глаза буравили меня, бородка дрожала, как будто хотела отвалиться. Рядом – комендант, тот, что с красным лицом и видом запойного пьяницы. Его кулаки сжались, как будто он уже готовился меня ударить.

– Прогулял самоподготовку, щенок? – комендант шагнул ближе, и я почувствовал запах табака и пота. – Пётр Иванович доложил. Думал, можешь сбежать, и шататься неизвестно где?

Я сглотнул, поднос подпрыгнул в руках. Ну и зачем так орать! Я хорошо слышал, да и стоял в метре от него. Гад! И каша эта еще… почему-то выглядела хуже, чем минуту назад.

– Я… – начал я, но обер-инспектор перебил.

– Молчать! – его голос ударил по ушам. – Ты, Озеров, позор клана. Бездарность. Твой дядя предупреждал, что ты – ошибка, но я не думал, что настолько.

В груди вспыхнула злость и пронеслась мысль: Думает он! Не перетрудился бы с непривычки-то! Пришлось сжать зубы, чтоб не ляпнуть чего-то лишнего, точно посадил бы в карцер. А что там про дядю? Опять он. Я сжал поднос так, что пальцы побелели.

Кадеты вокруг замолкли, смотрели, как на представление. Волков поднял голову, но не вмешался.

– Ты хоть понял, где находишься? – комендант наклонился, его лицо оказалось так близко, что я увидел вены на его лбу. – Это не твой баронский дворец. Здесь дисциплина. А ты – мусор, который не стоил мундира.

Злость стала ещё сильнее! Боги прародители, как же я хотел ответить, но я не хотел в карцер. Не хотел дать ему повод.

Но обер-инспектор не остановился. Он схватил меня за ворот, потянул к себе. Его пальцы – как когти, холодные, костлявые.

– Думал, можешь сбежать с уроков, и ничего не будет? – процедил он, и, прежде чем я успел ответить, его ладонь врезалась в мою щёку. Пощёчина оказалась звонкой, но тяжёлой. Голова дёрнулась, щека загорелась, в ушах зазвенело. Поднос упал, каша разлилась по полу, кружка разбилась с глухим треском. Злость стала невыносимой! Теперь к ней добавились обида и горечь. Меня никогда не бил никто из взрослых. Не справедливо! За что!

Кадеты ахнули, кто-то хихикнул. Я стоял, сжимая кулаки, кровь стучала в висках.

– За прогул, – сказал обер-инспектор, отряхнув руку, словно испачкался, – будешь убираться в подвале. Сегодня. Весь вечер.

Комендант хмыкнул, сплюнул на пол, рядом с разлитой кашей.

– Двигай, Озеров. И не вздумай опять сбежать.

Подвал. Тёмная пасть, зияющая под главным корпусом. Лестница скрипела, пахло плесенью и крысами. Я спустился с веником и ведром, которые выдали в кладовке. Свет от фонаря оказался тусклым и дрожал при каждом движении. Его отблески скользили по грудам хлама, которыми был завален пол. Перекошенные парты с выдранными столешницами, ржавые цепи, впившиеся в пол звеньями, какие-то ящики, покрытые пылью. Где-то капала вода, и этот звук – как эхо из моих кошмаров.

Я поводил веником по полу, попытался собрать мусор в кучу, но мысли лихорадочно прыгали. Щека всё ещё горела, слова, брошенные сквозь зубы – «бездарность», «ошибка» – впились в мозг. От обиды выступили слёзы, но я разозлился на себя за слабость и постарался не думать о том, что если бы были живы родители или брат, они бы заступились. А так у меня есть только София, но женщины в нашей Империи имеют очень немного прав.

И ещё один важный вопрос: дядя. Это он приложил руку к такому обращению? Или здесь принято со всеми так обращаться? Не в аристократичности дело, не в дворянстве или статусе – в обычном человеческом уважении.

Обер-инспектор на плацу обмолвился, что в этом училище собрали детей обнищавших кланов. Я не знал, насколько это правда – никогда не интересовался положением кланов в Империи. Наш клан не самый богатый, но и не нищий. Дядя, конечно, в долгах, но до продажи имущества с молотка дело не дошло.

Так почему я здесь? В Империи всё просто: кланы – это маги. Каждый род под покровительством бога. Но маги есть и среди простолюдинов. И тогда их принимали в клан, и они меняли свою фамилию, на имя клана, с приставкой Про- и становились слугами рода. У нас таких слуг звали Проозёровы. Они учились в обычных школах, а потом, если дар крепкий, их брали под крыло клановые маги. Учили заклинаниям.

Но в средние и высшие учебные заведения отправляли только сыновей клана. Тех, кто должен нести честь рода. Тех, кто станет воинами или главами.

Так откуда здесь столько кадетов? Не может же в Империи быть столько нищих кланов? Или… Я замер, сердце забилось часто-часто. А если это не про разорение кланов? Если сюда сослали неугодных? Ненужных наследников, как я. Может, это училище – свалка для тех, кто мешает главам кланов? Сыновей боковых ветвей, сильных, и опасных, тех, кто может сместить главу, унаследовать перстень, забрать власть.

Но, ничего не изменишь. Приказ главы клана – закон. Клятва рода связала кровью, магией, богом-покровителем. Нарушить её – прямая дорога на тот свет, где твари изнанки ждут, чтобы разорвать душу.

Дядя Илья Сергеевич отправил меня сюда не просто так. Или он захотел стать полноправным главой клана, а не как сейчас регентом, до моего совершеннолетия? Или всё дело в моём даре? Я же исцелил волчонка, значит, дар пробудился, но мне всего четырнадцать… так быть не должно…

Если я прав, если это ссылка для ненужных, то всё происходящее здесь согласовано с родственниками кадетов. И помощи ждать неоткуда…

В углу что-то зашуршало. Я замер, веник чуть не выскользнул из рук. Опять тени. Они везде – во снах, в лесу, в этом чёртовом подвале. Я сделал шаг ближе, сердце заколотилось. Свет упал на груду ящиков, и там что-то блеснуло.

Не металл.

Глаза.

– Ну, наконец-то! – голос прозвучал звонко, с хрипловатой насмешкой. – Я уж подумал, ты веником весь подвал до дыр вымел, а меня не заметил!

Я отступил, толкнул фонарь, он упал.

Глава 4

Свет выхватил фигуру.

Парень.

На вид мой ровесник, лет тринадцать-четырнадцать, худой, с растрёпанной чёрной шевелюрой, что торчала в разные стороны. Его кожа выглядела сероватой, как пеплом присыпанная.

Но глаза.

Зелёные, яркие, как болотные огни.

И они искрились. Словно он вот-вот засмеётся.

На нём была рваная рубаха и штаны, будто из мешковины, но они шевелились, как тени, как дым.

Он сидел на ящике и, болтая ногами, ухмыльнулся.

– Ты кто? – мой голос дрогнул. Вот гадство! Хотелось звучать храбро и по-взрослому.

Я поднял фонарь, если что, будет, чем запустить в это… этого…

– Ты кто? – повторил я более уверенно. Наверное.

– Яр, – он спрыгнул с ящика, приземлился легко и бесшумно, как перо. – А ты – Роман Озеров, спаситель волков, гроза рыжих шавок и, похоже, местный чемпион по уборке подвалов.

Он хихикнул, и его смех – как звон колокольчиков, но с чем-то глухим и немного жутким. Я отступил, спина упёрлась в стену.

– Ты следил за мной? – процедил я и выставил вперёд фонарь. – Что ты вообще такое? Ты не человек…

– Ох, какие мы грозные! – Яр закатил глаза, но его ухмылка стала шире. – Я скрад. Дух. Тень. Призрак. Зови, как хочешь. Этот лес, подвал, всё вокруг – мой дом. И, знаешь что? Тут ску-у-учно.

Он протянул последнее слово, как ребёнок, которому не дали конфету, и надул губы.

– Никто меня не видит. Ну, почти никто. А ты – видишь. И волка ты спас. Круто, кстати!

Я моргнул. Он что, серьёзно? Дух, который болтал, как мой ровесник, и дулся, как младенец?

– Ты врёшь, – буркнул я, но сердце забилось очень часто. Дух? Серьёзно?

– Вру? – Яр прижал руку к груди, будто я его смертельно оскорбил. – Я, между прочим, сотни лет тут болтаюсь, а ты – первый, кто меня заметил! И ещё врёшь, говорит! – Он фыркнул, скрестил руки и опустил голову.

Но уже через мгновение снова посмотрел на меня с задорным блеском в глазах:

– Ну, может, и не первый… – хитро хихикнул он. – Но остальные старые и вредные! – Он топнул ногой – звука не было.

– Они меня, когда видят, все изгнать пытаются! А это, между прочим, мой дом! Я здесь первее всех был… и дольше всех останусь. – В его словах послышались грусть и тоска, но через секунду его глаза снова загорелись любопытством.

– Слушай, Роман, а ты не простой. Пахнешь озером. Я почуял. – И он потянул носом воздух, словно и правда принюхался. – И ещё каким-то цветком…

– Я не знаю, о чём ты, – сказал я, но голос опять дрогнул.

– Ой, не прикидывайся! – Яр махнул рукой, как будто отогнал муху, и подошёл ближе. Его рубаха шевелилась, как живая, и я почувствовал холод, как от сквозняка. – Ты спас волка. Раны затянул. Это не просто так.

Он наклонился, его глаза блеснули, как у ребёнка, который нашёл игрушку, и он внимательно меня рассматривал, склонив голову будто кот:

– Слушай! А давай дружить! Я помогу тебе. Ну, с этим… – он оглядел подвал, сморщил нос, – ну в училище. Будем шататься по лесу, пугать коменданта, искать приключения! А то мне скучно!

Я посмотрел на него, не поверив ушам. Дружить? С духом?

– Ты спятил? – вырвалось у меня. – Я в подвале, потому что сбежал с урока, а ты про приключения?

Яр надул щёки, как капризный ребёнок.

– Ну и что! Я же не предлагаю сейчас коменданта до смерти запугать! Хотя… – он хихикнул, но тут же сказал серьёзно. – Вот правда, Роман. Ты мне нравишься. Ты не как эти… – он кивнул наверх, где над нашими головами стояло училище. – Я могу помочь. Я знаю кучу секретов. Про подвал. Про лес. Про твой дар.

– Дар? – я сжал фонарь сильнее. – Я не…

– Ой, не начинай! – Яр топнул ногой, и пыль взлетела, как туман, но звука всё равно не было. – Не хочешь дружить – ладно, но хоть приходи иногда!

В его голосе появились просящие нотки. А ведь ему и правда, здесь, наверное, ужасно одиноко. Я задумался, а Яр тем временем продолжил:

– А то я тут сижу один, как дурак, с крысами болтаю! – Он отвернулся, скрестив руки, и пробормотал: – Никому я не нужен…

Я моргнул. Он что, правда, обиделся? Дух, которому сотни лет, дулся, как дитё, когда его не брали в игрушку? Я не знал, смеяться или убежать, пока не поздно. Вот же манипулятор малолетний… или многолетний? Но что-то в его голосе – тоска, одиночество – зацепило.

– Ладно, – хмыкнул я, глядя в пол. – Приду. Может быть. Если в карцер не загремлю.

Яр развернулся, его лицо вспыхнуло, и слегка засветилось зелёным.

– Правда? Поклянись! – Он подпрыгнул и тут же добавил, серьёзно:

– Если что, я тебя вытащу. Из карцера. Или откуда угодно. Я умею.

Я покачал головой, но уголки губ дёрнулись. Улыбка? Сейчас? Здесь? Серьёзно?

– Посмотрим, – сказал я, подняв веник. – А теперь вали, мне убираться надо.

Яр хихикнул, отступил в тень, и его фигура растаяла, как дым.

– До встречи, Озеров! Не скучай! – Прозвенел его голос.

А потом тишина. Только капли воды стучали, и фонарь мигал. Я стоял посреди подвала, всё ещё сжимая веник. Яр. Скрад. Друг? Я не знал, что думать. Но в груди – стало тепло, как тогда, с волчонком. И тени вокруг уже не казались такими страшными.

Следующие две недели тянулись словно вечность.

Училище – это машина, которая перемолола все дни в серую пыль, сделав их совершенно одинаковыми.

Утро начиналось с горна, более мерзкий звук для будильника – сложно придумать! Потом построение, где комендант с красным лицом и жутким перегаром выискал, кого бы наказать. Затем уроки: алгебра, геометрия, алхимия, астрономия, начертание, физика и три разные истории – слились в один сплошной кошмар. Немного радовала литература с Еленой Павловной, чей голос – единственное, что разорвало эту паутину однообразия.

Физкультура – три часа ада, где мышцы горели, а каждый вздох – благословение. Строевая подготовка, или как тут принято говорить муштра – бесконечные команды, «равняйсь», «смирно», «шагом марш». Мне вот интересно, если мы попадем в прорыв с Изнанки, и на нас нападут твари? Мы должны будем замаршировать их до смерти? Оружие нам даже не показали, молчу уже об обучении стрелять или хотя бы фехтовать. Нас не воинам учили быть, а каким-то пушечным мясом… Хотя, можно будет убежать! Это единственный полезный навык, который нам тут привили.

Мне выдали новый мундир, старый так и не отстирался от грязи, и пару чистых простыней. Правда пообещали в следующий раз при порче имущества выдать оплеух и карцер.

В комнате стало тише. Лисицын не вернулся. Слышал, его перевели в другую комнату, в соседнем крыле. В классе он сидел в дальнем углу и бросал косые взгляды то на меня, то на Волкова.

Пару дней в училище ходили сплетни, что клану Лисицыных сильно досталось от клана Волкова. Они как компенсацию за поступок нерадивого отпрыска, передали Волковым какое-то прибыльное предприятие. Но сам Волков молчал. Он больше не издевался надо мной, не хмыкал, не звал «барончиком». Но и не разговаривал. Молча учил уроки, молча готовил форму, молча точил карандаши. Н-да! Соколов – как всегда, тень. Читал свои книги, возился с уроками, молчал. Трус. Иногда я ловил его взгляд, но он тут же отвернулся, будто боялся, что я заговорю. Я и не пытался.

Яр не появлялся. После той ночи в подвале – ни звука, ни шороха. Иногда я смотрел в углы, ждал его зелёных глаз, его саркастичного хихиканья, но ничего. Только тени.

Сегодня первым уроком была алгебра. Пётр Иванович стоял у доски, скрипнул мелом. Ну почему в этом училище все звуки такие мерзкие? Его борода-мочалка дрожала при каждом сказанном слове.

Я сидел, уткнувшись в чистый лист тетради. Две недели я честно пытался вникнуть и понять, но уравнения – это ад, хуже физкультуры. Пётр Иванович заметил мою пустую страницу и процедил:

– Озеров, опять мечтаешь? Или твоя пустая голова всё ещё не вмещает простейшие формулы?

Класс хихикнул. Лисицын бросил на меня косой взгляд, его губы скривились в ухмылке. Я сжал перо, ногти впились в ладонь. Только бы промолчать, только бы промолчать…

– Завтра контрольная, – объявил Пётр Иванович, и его глаза недобро блеснули. – На пройденную тему. Кто не сдаст – будет подметать плац! До Нового года!

Мой желудок сжался. Контрольная? Вот же гадство! Я не справлюсь. Цифры, формулы, графики – всё это для меня, как заклинания на мёртвом языке. Сердце заколотилось, пот охладил шею. Я провалюсь. И тут я услышал его. Шёпот. Тихий, насмешливый, как будто кто-то хихикнул мне в ухо.

– Ох, Роман, ну и видок у тебя! Боиииишься? – в голосе Яра слышится издевательский смешок.

Я вздрогнул, оглянулся. Никто. Кадеты писали, Пётр Иванович тыкал указкой в доску, будто хотел заколоть этот несчастный икс в квадрате. Но шёпот продолжался, из-под парты, где тень гуще, чем должна быть.

– Это я, Яр, – голос звенит, как колокольчик, но с сарказмом. – Не дёргайся, никто меня не видит и не слышит. Только ты. Скучно тут, знаешь? Решил заглянуть.

Я наклонился, будто уронил перо, и посмотрел под парту. Там действительно сидел Яр, подтянув колени к самому носу и хитро улыбался.

– Ты что тут делаешь? – шепнул я, стараясь не шевелить губами.

– Спасаю тебя, лекарь волков и гроза лисиц! – он весело хихикает и подмигивает. – Контрольная, да? Я помогу. Я, знаешь ли, в циферках разбираюсь. За сотни лет всё выучишь от скуки.

Сказал он с умным видом и поправил, непонятно откуда взявшиеся очки на носу.

Я несколько раз быстро моргнул. Дух, который знает алгебру? Серьёзно?

– Почему ты мне помогаешь? – шепнул я, косясь на Пётра Ивановича. Яр пожал плечами, но его глаза задорно блеснули.

– Потому что ты мне нравишься. И потому что мне ску-у-учно! – Он протянул слово, как капризный малыш, и добавляет: – Ну и… ты спас волка. Это круто. Давай, соглашайся, или я начну петь под партой, и тебя точно в карцер посадят!

– Тебя все равно никто кроме меня не слышит! – Я недовольно ворчу.

– Так это кадеты не слышат, – он хитро улыбнулся и подмигнул, – а маги очень даже… может быть.

Я не смог сдержать улыбки:

– Ладно, – шепнул я. – Но если я провалюсь, ты будешь мести подвал и в карцер со мной пойдешь.

– Зачем это? – Яр непонимающе захлопал глазами.

– Алгебру вместе учить будем, и сказки мне на ночь будешь рассказывать. – Ехидно проворчал я.

Яр хихикнул, и тень под партой зашевелилась, как живая.

– Договорились, Озеров. Завтра я тут. Не облажаемся! Не бойся!

Я выпрямился, Пётр Иванович бросил на меня взгляд, но, кажется, ничего не заметил. Я выдохнул. Пронесло.

Утро перед контрольной. Мне показалось, я знаю, что чувствует приговорённый к казни. Я натянул мундир, который за ночь отсырел и теперь пахнул плесенью, хотя он новый. В зеркале – бледное лицо, тёмные круги под глазами, щёки впалые. Я стал похож на Яра.

Кошмары не отпустили: чёрная вода, тени, шёпот. Прошлой ночью я опять видел волчонка, но не в лесу – в воде, он тонул, его жёлтые глаза стремительно скрывались в толще воды, а я не мог дотянуться. Проснулся в поту, сжав кулаки. В комнате тихо. Волков сидел за столом, наверное, повторил перед контрольной.

В столовой – тот же гул голосов, запах еды и хлеба. Я быстро затолкал в себя завтрак, постарался не думать о вкусе. Все мои мысли о предстоящей контрольной. Я пытался вчера зубрить, но из этого ничего не вышло. Нельзя запомнить то, что не понимаешь.

Класс алгебры сегодня превратился для меня в клетку. Пётр Иванович – наш гений математики – медленно обошёл ряды, и его борода, жёсткая, как проволочная мочалка, вздрогнула при каждом шаге. Глаза – узкие, жёлтые, безжалостные – высматривали жертву.

Он положил передо мной листок. Бумага зашуршала, будто змеиная кожа, и этот звук заполз под кожу, защекотал позвонки.

– Да начнутся твои страдания, Озеров! – пробормотал он, и уголки губ поползли вверх.

Доска оказалась испещрена цифрами. Воздух пах мелом и страхом кадетов. Тиканье часов стало единственным звуком в этом аду.

Я сидел в середине, между Волковым и каким-то первокурсником, не помню как его фамилия. Лисицын опять в дальнем углу, его глаза скрывала рыжая чёлка, но я почувствовал его взгляд – острый, злой. Соколов уткнулся в парту, активно попытался стать невидимкой.

– Время на выполнение – час, – рявкнул Пётр Иванович, стукнув указкой по столу. – Без шпаргалок. Без разговоров. Кто не сдаст, того ждет строгое наказание. Озеров, это к тебе относится.

Класс хихикнул. Я опустил глаза на лист. Уравнения, графики, формулы. Я, кажется, не только формулы забыл, но и цифры.

И тут – шёпот. Тихий, насмешливый, раздался из-под парты:

– Ой, Ромка, да ты прям святая жертва алгебры! Хоть сейчас на костёр! – голос Яра, звонкий, насмешливый, задорный. – Не паникуй! Я тут.

Я наклонился, будто завязал шнурок, и увидел его. Яр свернулся калачиком в тени под партой, его яркие зелёные глаза насмешливо искрились.

– Ты где был? – шепнул я, краем глаза следя за Петром Ивановичем. Учитель, сгорбившись, вывел мелом какие-то закорючки.

– Ску-у-у-чал! – Заунывно тянет Яр, как капризный ребёнок. – Думаешь, легко бродить по теням, пока вы тут с уравнениями сражаетесь? Но я же обещал!

Его палец прошёл сквозь парту и лист с заданиями, как раз в месте первого задания:

– Первое. Пиши: два икс плюс три равно семь. Икс равно два.

Серьёзно? Ну как в такое можно поверить? Дух, который шарит в алгебре? Или я сошёл с ума, или с миром что-то не то… Н-да! Я взял перо, написал.

– А если ты ошибаешься? – шепнул я.

– Ой, не ной! – Яр закатил глаза, но его голос тёплый, как будто он правда хочет помочь. – Я в этих стенах дольше, чем все ваши учебники вместе взятые. Пиши, что говорю, я из тебя еще гения всех математик сделаю.

Он также сквозь парту ткнул в задание пальцем, и мне почему-то показалось, что даже цифры на листке слегка съёжились от его прикосновения.

Я старательно написал, постарался не отвлекаться. Второе задание. Третье. Яр шептал ответы, иногда хихикал, когда я путал знаки, и бормотал:

– Ну, ты и тормоз, Озеров!

Но в его тоне не было злобы, только сарказм и что-то… дружеское? Я почти улыбнулся, меня уже не страшила контрольная и даже Пётр Иванович.

Лисицын вдруг кашлянул, громко, демонстративно. Я поднял глаза – он смотрел на меня, его губы скривились в ухмылке, как будто он знал, что я списываю. Пётр Иванович обернулся, но я уже уткнулся в лист. Яр шепнул:

– Не ведись ты на эту рыжую шавку, пиши дальше.

Я стиснул зубы, писал. Время текло медленно и уныло. Я закончил последнюю задачу, когда Пётр Иванович рявкнул:

– Сдавайте!

Я отдал лист, сердце колотилось. Яр всё ещё был под партой, я услышал его хихиканье:

– Неплохо, Озеров! – шепнул он. – Может, ты не совсем безнадёжен. Приходи в подвал, поболтаем!

Я кивнул, едва заметно, и тень под партой растаяла, как дым.

Контрольная осталась позади, Слава богам прародителям. Я вышел из класса, впереди были ещё уроки, но у меня почему-то появилась какая-то странная уверенность в своих силах…

Столовая залилась жёлтым светом, от которого щи казались ядовитыми. Они расползлись по тарелке, как болотная тина, а каша – серая, липкая – будто шептала: «Съешь меня, если сможешь». Какая же мерзость! Ну, или так, или голод… Я проглотил еду, не различая вкуса. Не смотрел по сторонам, но кожей почувствовал – на меня смотрят.

Тихий шёпот. Сдавленный смешок.

Лисицын… Волков…

Их имена носились в воздухе, сплетни всё никак не улеглись. Но я не вслушивался. Пусть говорят. Пусть смотрят. Плевать!

Я вспомнил, что обещал Яру прийти в подвал. И я пошёл. Не потому, что хотел. Или хотел? Я не знал. Я ещё не решил.

Глава 5

Подвал, как и в первый раз, встретил меня сыростью и холодом. Здесь ничего не изменилось. Вот только мусора, показалось, стало больше.

– О, герой контрольных явился! Будущий гений математики! – голос Яра раздался из угла, звонкий, с насмешкой, но без злобы, похоже, он и правда, был рад меня видеть.

Я повернул фонарь. Он сидел на ящике, болтая ногами, как ребёнок. Он ухмыльнулся, но в его взгляде – любопытство.

– Ты что, всё время тут сидишь? – буркнул я, поставив фонарь на пол. – С крысами болтаешь?

– Угу! – Яр хмыкнул, скрестил руки, будто я его оскорбил. – Крысы – скучные! Только пищат и жрут. А ты, Озеров, – он наклонился вперёд, глаза блеснули и с любопытством рассмотрели меня, – ты интересный.

Я закатил глаза, но уголки губ улыбнулись.

– Спасибо, что ли, – сказал я, опёршись на ящик. – Но если Пётр Иванович проверит и найдёт ошибки, меня накажут. А ты, – я ткнул в его сторону пальцем, – будешь терпеть со мной!

Яр хихикнул, спрыгнул с ящика, приземлился легко, беззвучно, как тень.

– Ошибки? Я, между прочим, сотни лет, каждый год слушаю одно и то же! Тут даже крыса запомнила бы, если бы прожила столько!

Он подошёл ближе, его рубаха шевельнулась, и я увидел, как тени вокруг него задрожали, будто живые.

– Но знаешь, Ромка, тут есть кое-что поинтереснее твоих уроков и контрольных.

Я напрягся. Его тон, впервые, стал серьёзным.

– Что? – спросил я, почувствовав, как сердце ускорилось. Яр оглянулся, будто проверил, не подслушивают ли кто-то. Потом наклонился, его глаза вспыхнули:

– Душевые. На втором этаже. Там… – он сделал драматическую паузу и очень драматические глаза, – там что-то странное творится.

– Странное? – я нахмурился. – Это как?

– Ну-у, – Яр протянул слово, как капризный малыш, и закатил глаза. – Вода там… не просто вода. Шепчет. Течёт не туда, куда должна. И тени… – он понизил голос, – они там шевелятся. Не как я, а… по-другому.

Я сглотнул. Вода. Шёпот. Как в моих кошмарах.

– Может тебе показалось? – сказал я, но голос дрогнул.

– Показалось? – Яр прижал руку к груди, будто смертельно обижен. – Я, между прочим, скрад! Я чую такое, что вам, смертным, и не снилось! – Он фыркнул, отвернулся, но тут же обернулся, глаза загорелись:

– Пошли, проверим? Или боишься?

– Я не боюсь, – процедил я, хотя сердце заколотилось. Вода. Тени. Где-то я это уже видел…

– Ну и отлично! – Яр хлопнул в ладоши и подпрыгнул на одном месте. – Вот и первое приключение! Пошли сейчас?

Он подпрыгнул, но, увидев мой хмурый взгляд, надул губы.

– Ну и ладно, не хочешь – не надо. Но ты бы сам не ходил… если что, я всегда тут. Или там. – Он махнул рукой в сторону теней. – И приходи почаще, Озеров. А то мне ску-у-учно!

Я покачал головой, улыбка появилась на лице, а тепло в груди разгорелось.

– Договорились, – буркнул я, подняв фонарь. – А теперь я пошёл, скоро отбой, мне спать надо.

Яр хихикнул, его фигура растаяла в тенях, как дым.

– До встречи, герой! И молчи про душевые, а то в карцер загремишь или в дурку! – Он исчез, но голос его продолжал звенеть, переливаясь.

Только капли воды стучали, и фонарь мигал, будто подмигивал. Я стоял, сжав фонарь. Яр знал многое из того, что не знал я. Но в глубине, где-то рядом с теплом в груди, я почувствовал что-то другое. Любопытство? Нетерпение?

Сегодня утро началось не с горна, а с душераздирающих криков. Женский визг, топот, громкие голоса в коридоре. Я вскочил с койки, схватил мундир со стула, он зацепился за гвоздь, порвался. Чёрт. Волков уже оказался на ногах, хмурый, зачем-то держал нож в руках. Соколов, как всегда, повозился с сапогами, глаза круглые, как у совы. Трус.

Я выбежал в коридор, где кадеты толпились, шептались, оглядывались.

– Что за шум? – спросил я, протолкнувшись к лестнице. Кто-то из первокурсников, прыщавый, с дрожащим голосом, прошептал:

– Девчонки… в левом крыле… плачут. Говорят, кто-то пытался их утопить!

Я замер. Утопить? Вода. Яр говорил о душевых на втором этаже: «Вода там… не просто вода». Надо было ещё вчера сходить. Коридор загудел, как улей, кадеты побежали к левому крылу, но комендант уже оказался там, и по коридорам разлетелся его крик:

– Разойтись! К построению, щенки! Нечего тут глазеть!

Я увидел их – девочек из старших курсов, их волосы промокли, лица побледнели, глаза покраснели от слёз и испугались. Одна, с толстой русой косой, дрожала, закутавшись в одеяло. Елена Павловна, единственная женщина-преподаватель, обняла её, прошептала что-то. Но преподаватель сама, похоже, испугалась, её лицо побледнело, напряглось.

Я отвернулся, сердце заколотилось. Вода. Тени. Яр знал. А я не послушал, хорошо никто не пострадал…

На построении комендант опять орал про дисциплину, про послушание, но никто не слушал. Все шептались.

– Кто-то держал её под водой, – донеслось от второкурсника.

– В душевой, ночью, – прошипел другой.

– Говорят, вода сама потекла, как живая.

День тянулся, как резина. Уроки – алгебра, физика, астрономия – прошли в тумане. Пётр Иванович не объявил результаты контрольной, но его взгляд слишком часто останавливался на мне. К добру? К худу?

Лисицын сидел в углу, бросал злобные взгляды, но молчал, даже в коридорах проходил мимо молча. Я пытался слушать, что говорили учителя, но все мои мысли сосредоточились на происшествии. О Яре. О том, что он знает.

Вечер. Столовая – тот же запах, гул голосов, тот же шёпот о девчонках.

Крик.

Громкий. Режущий.

Не женский, мужской, хриплый, полный ужаса.

Кадеты вскочили, подносы упали, кружки разбились. Кто-то заорал:

– В душевой! Мальчишки! Быстрее!

Я побежал с толпой, ноги понесли сами. Второй этаж, правое крыло, мужские душевые. Запах сырости, хлорки, железа.

У входа толпа кадетов, на их лицах застыла смесь страха и любопытства. Я протолкнулся, увидел: на полу, весь мокрый, лежал кадет. Третьекурсник, здоровый, как бык, но сейчас он кашлял, хрипел, вода текла изо рта, как из крана. В его глазах ужас и паника.

Обер-инспектор, Семён Арсеньевич, стоял над ним, в его глазах разгорелись голубые искры. Он поднял руки, и я увидел, как вода вокруг кадета шевельнулась, поднялась, как в фонтане, выходила из его рта, носа, лёгких. Она на мгновение зависла в воздухе, как живая. Инспектор прошептал что-то, похоже, какое-то заклинание. Вода упала на пол, растеклась, исчезла.

Кадет надрывно закашлял, тяжело задышал, его лицо из синего медленно приобрело нормальный цвет. Жив. Это хорошо.

– Разойтись! – рявкнул комендант, стоявший за спиной инспектора, и начал расталкивать кадетов. – Нечего тут пялиться!

Я стоял, замер, сердце потихоньку успокоилось. Инспектор использовал магию. Вода послушалась его. Это было красиво. И что уж тут… Результативно.

Я обвёл душевую взглядом и заметил Яра. В углу, куда свет от светильников не доставал. Он не ухмылялся, как обычно, – его лицо было серьезным, почти испуганным. Он поймал мой взгляд, поднял руку, показал на лестницу вниз. Подвал. Потом приложил палец к губам. Я кивнул, едва заметно. Кадеты разошлись, продолжая шептаться, комендант продолжал орать, инспектор увёл третьекурсника.

Подвал. Опять! Может предложить Яру переехать куда-то в менее депрессивное место?

– Яр! – прошептал я, оглянувшись. – Вылезай!

– И чё орать? Крыс распугаешь, кому я свои мемуары рассказывать буду? – его голос насмешливо звенел из-за ящика. Он вышел, сел на ящик и начал болтать ногами.

– Я же говорил, что в душевых что-то странное! А ты не верил!

– Что там творится? – спросил я, подойдя ближе. – Вода… она чуть не утопила того парня. И девчонок. Она была как живая. Это… это как в моих снах.

Яр перестал ухмыляться. Его зелёные глаза потемнели, как болото перед бурей.

– Это не просто вода, Озеров, – сказал он, и его голос стал тише, почти шёпот. – Это… что-то старое. Злое. Я почуял. Оно в душевых, в тенях, в стенах. – Он наклонился, глаза блеснули совсем близко. – И оно знает про тебя.

– Про меня? – я даже почувствовал, как у меня глаза увеличились. – Что про меня можно знать? Я сам о себе ничего не знаю…

Яр пожал плечами, но его лицо осталось напряжённым:

– Ты пахнешь вилами. Твой дар. Вода тебя чует. – Он вдруг фыркнул, как капризный ребёнок. – Я же говорил, сходи, проверь! А ты всё со своими уроками носишься!

– Уроки это важно! Во-первых, я не хочу остаться тупицей, во-вторых… – огрызнулся я, но тут до меня дошло:

– Что ты сказал? Чем я пахну?

Яр издевательски хихикнул, болтая ногами:

– Ну… вилы это такие феи. В озере живут, – он задумчиво протянул каждое слово, словно не хотел говорить. – Они старше… старше ваших городов, ваших домов… дорог. Живут в озёрах, реках, даже в колодцах. Красивые… очень! Но если разозлить, костей не соберешь, – его голос внезапно стал серьёзным, – и не найдёшь!

Он внезапно схватил меня за запястье, его холодные пальцы с силой сжали мою руку. Странно, я думал, его пальцы пройдут насквозь.

– А ты… Ты пахнешь ивовой корой и тиной. Прямо как они. И дар в тебе просыпается. Ты слышишь, как вода тебя зовёт, да? Слышишь, как она шепчет?

Я замер. В ушах действительно раздался шум…

– Вилы рождаются сразу с силой, – продолжал Яр, прищурившись и внимательно меня рассмотрев. – Им не нужно ждать восемнадцати лет, как вам, людям, чтобы дар проснулся. Они с рождения могут топить корабли или лечить раны. А если в роду была вила… – он ткнул мне в грудь, – то и человеческий детёныш может получить её силу. Только кусочками. И сила дара будет зависеть от того, как сильна кровь вилы в вашем роду. – Он замолчал, ухмыльнувшись. Яр отпустил мою руку и откинулся назад, его зелёные глаза сверкнули.

– Вот только предупреждаю – вилы не любят, когда их дар просыпается в людях. Рано или поздно они придут проверить, на что годится их кровь. И тогда… – он сделал жест, будто перерезал горло. – Будет весело.

На секунду повисла тишина, даже вода капать перестала. У меня по спине пробежали мурашки. Вот только таких закидонов судьбы мне и не хватало! И кто это у нас в роду так повеселился? Это получается… какая-то из прабабок в молодости накуролесила, а мне теперь нужно думать, что с просыпающимся даром в четырнадцать лет делать? Да если узнают, что я такой молодой да ранний, меня же на опыты запрут. И изучать будут как зверушку! Вот же гадство!!!

Тем временем Яр резко вскочил, его глаза весело вспыхнули, как два зелёных фонаря.

– Ладно, хватит пугать тебя! – он хлопнул меня по плечу, и от его прикосновения по коже побежали мурашки. – Раз уж ты у нас, похоже, такой особенный, давай проверим твои способности на деле.

Его ухмылка стала почти до ушей.

– Пойдём со мной. В душевые. Ночью. – Он подмигнул, и в его голосе снова появился тот самый задор, будто он предлагал не рискованную авантюру, а весёлую шалость. – Разберёмся, что там за тварь шуршит.

– Ты офигел? – взорвался я, но где-то на задворках сознания я понял, что сам хочу сходить и всё увидеть. Я схожу с ума! Вывод очевиден! Уроки, муштра по полдня, мерзкая еда – не прошли бесследно для организма! Меня пора лечить!

Все боги мира, как же хорошо было в те времена, когда единственное, чего мне хотелось, это рисовать. Не прошло и месяца, а меня потянуло на какие-то не внушающие доверия приключения. Это Яр во всём виноват! Он на меня плохо влияет. Вот если я умру, я так всем и скажу! В моей смерти виноват скрад!

– Чего это я офигел? – Яр надул щёки, будто обиделся. – Я, между прочим, твой друг! Правда, ведь? Пойдём, Озеров, а? Будет весело!

Я покачал головой, но не смог сдержать улыбки. Я с его подачи точно когда-нибудь нарвусь на карцер или того хуже – смерть, зато одному ужасно обидчивому духу будет весело:

– Ладно, – согласился я. – Но если нас поймают, ты будешь мести плац до самого Нового года.

Яр хихикнул, его фигура растаяла в тенях.

– Договорились, герой! Ночью, в душевых. Не опоздай!

Ночь. Тишина. Коридоры опустели, только скрип половиц раздавался под сапогами. Я подошел к лестнице, фонарь в руке засветил тускло. Мундир неудобно потянул в плечах.

Душевые. Вода. Яр сказал, там что-то есть.

Я пошёл. Не потому что страшно. Просто надо было проверить.

Яр ждал у входа в правое крыло второго этажа. Он ухмыльнулся, но в этом взгляде была не только привычная насмешка. Что-то другое. Азарт.

– Ну что, герой, не передумал? – прошептал он, нетерпеливо подпрыгнув.

– Не передумал! – буркнул я, сжав фонарь. – Если нас поймают, я скажу, что это ты меня заставил.

Яр залился детским смехом, как колокольчики зазвенели.

– Ой, напугал! Кто ж тебе поверит? Пойдём, Озеров, приключение зовёт! – Он махнул рукой, и тени за ним шевельнулись, как живые.

Душевая – тёмная, пахла хлоркой, сыростью и чем-то металлическим, как кровь. Битая плитка на полу заблестела под светом фонаря, с кранов капала вода, звук отбивался от стен. Я увидел лужицы воды, но они застыли неподвижно, не шептали, не текли, как говорил Яр. Я обошёл душевую, держа фонарь, сердце колотилось. Ничего. Только тени в углах, но они обычные, не живые.

– Ну и где твоё «старое и злое»? – прошептал я, повернувшись к Яру. Он сидел на раковине, болтая ногами и зачем-то внимательно рассмотрел потолок. Я тоже задрал голову и посмотрел. Потолок как потолок, с застарелыми разводами от воды на штукатурке, и кое-где виднелись большие капли, которые вот-вот упадут.

– Не ной, – фыркнул он, скрестив руки. – Я же сказал, оно прячется. Вода, тени – они хитрые…

Он спрыгнул, подошёл ближе, его глаза заблестели.

– Надо позвать.

– Позвать? – я нахмурился, не поняв, о чём он говорит. – Кого?

Яр наклонился, его голос упал до шёпота, как будто он боялся, что стены услышат.

– Иномирное. Тут что-то живёт. Я чувствую. Банник, может. Или хуже.

Он хихикнул.

– Ты должен призвать дар, Озеров. Вода тебя услышит.

– Нет у меня никакого дара! – я сопротивлялся из последних сил, прекрасно поняв, что Яр прав! Есть у меня дар. И я почувствовал его, как тогда, в лесу с волчонком. – Я не умею. Я просто…

– Ой, не начинай! – Яр топнул ногой, как капризный ребёнок, и брызги воды взлетели с пола. – Чувствуешь тепло в руках? Это оно.

Он наклонился ближе, глаза загорелись.

– Повторяй за мной. И не бойся.

Я сглотнул. Тепло. Я почувствовал его, в пальцах. Но как призывать? Я посмотрел на Яра, его лицо стало серьезным, но уголки губ задрожали, как будто он еле сдерживал хихиканье.

– Ладно, – прошептал я. – Что говорить?

Яр выпрямился, его голос стал ниже, почти торжественным.

– «Вода-сестрица, тень-провидица, пред нами явись, с хозяином молвись!»

Он посмотрел на меня, его глаза хитро заблестели.

– Но не просто говори. Чувствуй. Воду. В себе. Закрой глаза, думай о ней. О тепле.

Я закрыл глаза, почувствовав себя идиотом:

– «Вода-сестрица, тень-провидица, пред нами явись, с хозяином молвись!» – Бог Прародитель! Что за бред я несу! И тут в мои мысли ворвался весёлый хохот Яра. Я открыл глаза и увидел, как этот гад хохотал, сложившись практически пополам и прижав руки к животу. Тут моё терпение кончилось, и в него полетел фонарь. Жаль, прошёл насквозь, не причинив духу никакого вреда, только вызвав ещё один приступ хохота.

– Ты… ты… «Вода-сестрица"! – Яр, задыхаясь от смеха, забарабанил кулаком по ржавой раковине. – Ой! Не могу! Да ты настоящий поэт! Может тебе в кружок художественной самодеятельности записаться! Ох, Ромка, да я тебя это до окончания училища вспоминать буду!

Я сжал кулаки, жаль бросить в этого гада больше нечем, фонарь валялся далеко в углу.

– Заткнись лучше, зараза! – прошипел я, почувствовав, как уши загорелись от злости. – Это твоя идиотская идея! Сам придумал этот бред, а теперь ржёшь!

Яр внезапно замолчал. Выпрямился, вытер мнимые слёзы.

– Ладно-ладно, не обижайся… – Он сделал паузу, потом неожиданно серьёзно:

– Но ведь сработало бы, если б ты не орал как резаный.

– Что?!

– Ну да. Ты же весь в комок какой-то сжался, в узел морской завязался. А надо было пропеть, как вот… – Он нелепо закатил глаза, демонстративно сложил руки на груди и фальшиво протянул:

– Воооода-сееестрииица…

Я схватил стоящую у дверей швабру и швырнул в него. Она, конечно, пролетела насквозь. Гадство какое!

– Ты невыносим! – Я развернулся к выходу. – Всё, я спать!

Глава 6

– Эй, стой! – Яр внезапно появился передо мной, его лицо впервые за эту ночь было без усмешки. – Всё-всё, сдаюсь. Прости? А? – и глаза стали такими умильными и такими огромными, что, казалось, сейчас с лица свалятся.

– Серьёзно. Давай ещё раз. Без глупостей. Просто… позовём.

Он подошёл к крану, крутанул его – вода не пошла.

– Эй, ты там? – Яр шарахнул по трубе со всей силы. – Вылезай, поговорим. Чего шугаешься?

Тишина.

Я плюнул под ноги.

– Гений. Теперь оно точно выйдет.

И тут – БАМ! – все краны одновременно взорвались водой. Ледяные струи ударили в потолок, пол, стены. Мы стояли ошалевшие и совершенно мокрые, волосы прилипли к лицу, одежда стала холодной и неприятной.

– Ну вот… – Яр вытер лицо, но ухмыльнулся. – Теперь-то оно точно проснулось.

Воздух сгустился. На плитке, где уже образовались лужи, вода начала собираться в центре душевых. Тонкие струйки со стен, потолка, пола поползли к центру, как железные опилки к магниту.

Яр отступил к двери, впервые без смеха произнес:

– Вот и познакомились…

У раковины, где стоял Яр, заклубился пар – густой, серый, пахнущий мокрым деревом и железом. Он сгустился, и из него вышел… кто-то… Не выше моего пояса, но от этого не менее жуткий. Его кожа – тёмная, будто вымоченная в чае, покрыта блестящей слизью. На нём была рваная рубаха из какой-то грубой ткани. Глаза – белые, с маленькими точками зрачками, посмотрели так, будто видели меня насквозь. Длинные волосы, спутанные, как корни, по ним стекла вода и капала на пол.

– Кто звал? – его голос пробулькал, как вода в засоренной трубе. – Кто смеет?

Свет, тускло освещавший душевые, мигнул, когда он заговорил. Яр схватил меня за запястье – его пальцы оказались холодными, но крепкими.

– Спокойно, Озеров, – прошептал он. – Это Банник. Он… не очень добрый, но поговорить можно.

Я сглотнул. Сердце заколотилось так, будто хотело вырваться. Бог прародитель, это что, нелюдь такая? А я-то уже надеялся, что кошмары, которые не преследовали меня последние пару дней, отступили. Куда там! После такого вообще спать ложиться страшно.

– Я… я звал, – выдавил я, не отрываясь от его белых глаз. – Ты зачем это творишь? Девчонки… парень… они же чуть не утонули!

Банник медленно наклонил голову, внимательно меня рассматривая. Вода стекла с его волос, лужа на полу шевельнулась, как живая.

– Это не я, – прошипел он. – Это вода. Она злая. Она зовёт.

Его глаза сузились, и вдруг мне перестало хватать воздуха – будто я уже оказался на дне.

– Ты пахнешь ею. Водой. Озёрами. Вилами.

Яр дёрнул меня назад. В его глазах мелькнуло беспокойство.

– Ладно, Банник, не заводись! – голос прозвучал неестественно звонко. – Мы просто спросить. Что за вода? Куда зовёт?

Банник замолчал. Только шелест воды стал громче, а лужа у его ног потянулась ко мне – точь-в-точь как в моих кошмарах. Я отступил, вот совсем не хотелось в неё наступать.

– Пойдём, Озеров, – Яр потянул меня к выходу, его пальцы задрожали. – Он не скажет. Пока. Но я был прав, да? Приключение!

Его ухмылка стала не такой уверенной, как была в начале приключения. Тоже мне горе-авантюрист! Ну, ничего. Я всё равно найду амулет, который сделает его материальным, и тогда точно что-нибудь в него брошу!

Я кивнул, не отрывая глаз от Банника. Его белые глаза проводили нас.

– И я был прав! Я был прав! – начал прыгать Яр, когда мы вышли в коридор. – Ты Вила! Банник подтвердил. Ну, поздравляю, теперь ты официально не только бездарь, но и наполовину водяная нечисть!

И тут он неожиданно показал мне язык. О Боги! Духу больше сотни лет, а он вёл себя, как малолетка! А кстати, сколько ему лет? Надо будет узнать. Я недовольно посмотрел на него.

– Эй, не кисни! – Яр обогнал меня и заглянул в глаза. – Это же круче, чем быть очередным обычным человечком. Ты теперь… это типа, избранный.

– Избранный для чего? – буркнул я, остановившись. – Чтобы вода в раковине от меня сбегала?

Яр фыркнул, и в его глазах мелькнули бесята.

– Ну… хотя бы теперь понятно, почему тебя так тянет в душевые. Особенно в девчачьи.

Смех Яра разливался ещё долго, после его мгновенного исчезновения. Амулет! Мне нужен амулет! Подумалось мне, и я направился в подвал.

Яр уже сидел на своем любимом ящике посреди подвала и хитро улыбался.

– Ну что, Озеров, как тебе приключение? Н-да, Банник – не шутка.

– Он врёт, – я подтащил ещё один ящик поближе к Яру и сел. – Про злую воду. Я видел его глаза. Он что-то скрывает.

Яр хмыкнул, но не поспорил.

– Может, и врёт. Банники – они такие. Хитрые, как лисы. Хочешь знать правду? Иди в библиотеку. Там есть книга. Старая. «Тени и воды» называется, автор – какой-то Фёдор Вронский. Найди её. Там про духов, про банников и про другую нечисть.

– Библиотека? – я нахмурился, сжав фонарь. – Ночью? Если меня поймают…

– Ой, не ной! – Яр закатил глаза, как капризный ребёнок. – Пойдёшь после уроков, герой. Или боишься, что комендант тебя в карцер за чтение отправит?

– Не боюсь, – я ответил с улыбкой, – ты же со мной пойдёшь!

И я наклонился и хлопнул его по плечу. На миг замер. Рука не прошла насквозь, как раньше фонарь. Значит, этот паразит умел менять… ну пусть будет агрегатное состояние… как в физике. Как вода – твёрдая, жидкая, газообразная.

Яр фыркнул, но потом его лицо посерьёзнело.

– Слушай, Озеров, Банник тоже почувствовал в тебе вилу. И если он врёт, тебе надо знать, почему.

Я кивнул. В голове же постоянно крутилось имя – Вронский. Где-то я слышал это имя. София? Дядя? Не могу вспомнить. Но Яр прав. Я должен выяснить.

– Ладно, – согласился я. – Ты со мной пойдёшь?

Яр хихикнул и вскочил с ящика.

– В библиотеку? Ску-у-учно! Но я буду рядом. В тенях. – Он махнул рукой, и его фигура растаяла, как дым.

– Не облажайся, Озеров!

Утро – как всегда началось с душераздирающего звука горна. В такие моменты желание убивать просыпалось раньше, чем мозг. Вот точно, в последний день учёбы найду и украду эту гадость, или сломаю, если это какой-то хитрый артефакт.

Уроки тянулись очень медленно. Сегодня у нас впервые за две недели должен быть урок алхимии. Ходили слухи, что прежний преподаватель переборщил с экспериментами – то ли выпил не тот эликсир, то ли случайно превратился во что-то не слишком приятное. В эту чушь про превращение я, конечно, не поверил. Хотя…

Дверь распахнулась с грохотом, и в класс ввалился… ну, допустим, преподаватель.

Маленький, толстенький, с круглыми щеками и взъерошенными рыжими волосами, он напомнил взволнованного хомяка, который тащил на себе полбиблиотеки. В руках – гора свитков, под мышкой – стопка книг, а за пазухой поблескивали маленькие стеклянные баночки с разноцветными жидкостями.

– Здравствуйте, господа кадеты! – провозгласил он, задыхаясь от восторга, ну или от тяжести ноши. – Я – профессор Альберт Фон Зигель, ваш новый преподаватель алхимии!

Он сделал торжественный шаг вперёд – и тут же споткнулся о ножку стула.

БА-БАХ!

Свитки разлетелись по полу, книги шлёпнулись в разные стороны, а баночки весело зазвенели, но, к счастью, не разбились. Учитель же, даже не поднявшись, тут же принялся собирать свои пожитки.

– О! Прекрасно! – раздался из-под стола его голос, будто ничего не случилось.

– Как я и говорил – алхимия это потрясающая наука! Вы научитесь превращать свинец в золото, создавать эликсиры молодости, а может, даже… – он вылез из-под стола, подобрав последний свиток, – …найдёте философский камень!

Он подмигнул, как будто только что поделился величайшей тайной, затем пододвинул стул к доске, вскарабкался на него, с некоторым трудом, и крупными буквами вывел:

«АЛХИМИЯ: ОТ МЕЧТЫ К РЕАЛЬНОСТИ»

Потом обернулся к классу, засияв:

– Ну что, господа, готовы к чудесам? – Профессор Зигель обвёл класс восторженным взглядом, попутно попытавшись удержать равновесие на шатком стуле.

В классе повисла тишина. Кадеты переглянулись – кто с недоверием, кто с едва сдерживаемым смехом. Сзади кто-то прошептал:

– Да он сам по себе уже чудо-чудесное и диво-дивное.

Яр, внезапно появившийся под моей партой, тут же фыркнул.

– Прекрасно! Вижу, вы уже прониклись! – Зигель, казалось, даже не заметил реплики. Он спрыгнул со стула, к счастью, не упав, и схватил одну из баночек. Жидкость внутри переливалась ядовито-розовым.

– Сегодня мы начнём с малого – с эликсира ясности ума!

Он поставил склянку на стол так резко, что кадеты, сидевшие на первых двух партах, инстинктивно отпрянули назад.

– Кто-нибудь знает, из чего его делают?

Молчание.

– Из обычной мяты, господа! – воскликнул он, будто объявил о великом открытии. – Но! – его палец торжественно поднялся вверх, – Если добавить щепотку порошка лунного камня и каплю росы, собранной в полнолуние…

Он сделал паузу для драматизма.

– И перо из… хм… хвоста полярной совы, – добавил Яр, попытавшись сдержать хохот.

А учитель, похоже, не заметил его пусть и тихого, но слышимого шёпота, потому продолжил, как ни в чём не бывало:

– То можно получить нечто совершенно иное.

Из кармана он вытащил крошечный мешочек и высыпал в баночку серебристый порошок. Жидкость тут же вспенилась, став густой и фиолетовой.

– О… – прошептал кто-то.

– Хотите увидеть, что будет дальше? – Зигель хитро ухмыльнулся и обвёл класс глазами. – Тогда… кадет Озеров, подойдите-ка сюда!

Я замер. Что?

Яр тут же стукнул меня по колену:

– Вперёд, «избранный», покажи всем свою крутость!

Я медленно встал и подошёл к учительскому столу. Профессор протянул мне склянку.

– Дуйте на неё.

Я заколебался, но любопытство взяло верх. Сделал лёгкий выдох – и жидкость взорвалась миллионом сверкающих брызг, которые, однако, не обожгли, а мягко опустились на парты, как искорки.

Класс ахнул. А я поспешил вернуться на своё место.

– Вот что значит правильный состав! – Зигель удовлетворённо кивнул. – А теперь, господа, достаём учебники! Сегодня мы изучаем…

Он обернулся к доске, но тут раздался громкий хлопок – оставленный им на столе эликсир внезапно задымился, а крышка склянки начала подпрыгивать.

– А… Это нехорошо, – профессор засуетился. – Кажется, я переборщил с лунным камнем… Всем под парты!

Кадеты бросились под парты, загрохотав стульями. Яр заливался хохотом и продолжал сидеть в тени парты. А я, всё ещё держа в руках учебник, уставился на бурлящую склянку.

Что-то мне подсказывало, что этот урок запомнится надолго всему училищу. И если профессора сегодня же не уволят, этот предмет станет моим любимым…

БА-БАХ!

Фиолетовый дым заполнил класс, запахнув одновременно жжёным сахаром и медной проволокой. Кадеты закашляли, кто-то зачихал, а с потолка посыпалась штукатурка.

– Прекрасно! – раздался из облака дыма восторженный голос профессора. – Практически учебный пример спонтанной трансмутации! Только, кажется, я забыл уточнить пропорции…

Яр выглянул из-под парты, вытерев слёзы от смеха:

– Ну что, Озеров, как тебе твоя первая алхимия? Тебе не кажется, что с таким взрывоопасным преподом, твои умения исцелять станут о-о-о-очень популярными!

Я хотел ответить, но в этот момент дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, выбив большой кусок краски. На пороге стоял начальник училища – высокий, как жердь, с лицом, покрасневшим от ярости. Я видел его только раз, в самый первый день, на торжественном построении.

– Фон Зигель! – его рёв заглушил даже звон в ушах от взрыва. – Это что ещё за…

Он не успел закончить. Из дыма выскочил профессор, его рыжие волосы, теперь с лёгким фиолетовым отливом, торчали в разные стороны, как у испуганного ёжика. В руках он сжал всё ещё дымящуюся склянку.

– Директор! Как вовремя! – Зигель засиял, будто не заметив гнева начальства. – Я как раз хотел продемонстрировать новый метод вентиляции помещений! Видите, дым уже поднимается к вытяжке!

Он указал вверх, где фиолетовые клубы действительно начали медленно тянуться к потолку.

Директор открыл рот, закрыл, потом снова открыл, а лицо его покраснело ещё сильнее:

– Вы… Вы… – он задыхался от ярости. – После уроков ко мне! Всему классу – наряд вне очереди!

Развернулся и вышел, хлопнув дверью.

Тишина. Потом Яр медленно начал хлопать.

– Браво профессору! Минута знакомства – и он уже всех под раздачу подвёл. Это талант! – Я не смог сдержать улыбки.

Зигель вдруг посерьёзнел.

– Господа, – сказал он тихо, – настоящая алхимия всегда требует жертв. Сегодня это – ваше свободное время.

Потом его глаза хитро сверкнули.

– Но завтра… завтра мы попробуем что-то по-настоящему интересное.

Я боюсь даже представить, что это будет… похоже, наш класс станет пожизненно дежурным! Зато приключение, как любит говорить Яр.

После уроков я пошёл в библиотеку. Тяжёлая дубовая дверь заскрипела железными петлями, когда я вошёл. Воздух густой – пахнет пылью, старым пергаментом и воском, что каплями застыл на подсвечниках. Полки вздымались до самого потолка, их дерево потемнело от времени, корешки книг – потрёпанные, с потускневшими надписями, стояли плотными рядами на каждой полке.

Библиотекарь, старуха с кожей, похожей на сморщенный лист бумаги, задремала за массивным столом. Её очки съехали на кончик носа, а из полуоткрытого рта вырвался тихий храп, похожий на шипение чайника. Перед ней – раскрытый фолиант с пожелтевшими страницами. Жаль, не увидел названия этой снотворной книги. Я бы Яру дал почитать, может, отдохнул бы пару дней.

Я осторожно пробрался между стеллажами. Где-то заскрипела половица, и старуха закряхтела во сне, поправила очки, но не проснулась. Тени от высоких окон легли на пол полосами, будто следы от решётки. Где-то на верхней полке заскреблась мышь.

Мне нужно было найти «Тени и воды», Фёдора Вронского.

Что ж, попробуем начать поиски по алфавиту. Вон над каждым шкафом красуются большие литеры, выведенные когда-то белой краской. Каждой литере свой шкаф, мне нужен был третий. Я пробрался между полок и начал перебирать корешки, пальцы покрылись пылью, запахли плесенью.

Наконец нашёл – толстая книга, переплёт из грубой кожи, холодной и слегка липкой на ощупь. Я сел в угол, где свет от лампы едва доставал, и открыл. Страницы захрустели, запахли болотом.

Банник. Вот оно. «Дух бани, малорослый, но коварный. Обитает меж горячих камней и мутных луж, где пар становится его дыханием, а вода – руками. Шутник по нраву, но ярости его нет предела, если потревожить его покой. Может задушить паром, утянуть в кипяток, наслать видения. Властвует над всей влагой в своих владениях – от капли на потолке до кипящего котла».

Теперь я точно знал, что Банник врёт. Нет никакой «злой воды». Это всё его проделки. Вот же старый хрыч! Я пролистал дальше, необходимо было найти, как с ним справиться.

Ага, вот здесь: «Банника можно изгнать огнём – но не простым, а тем, что пропитан солью, освящённой в полнолуние. Сожги его логово. Огонь должен быть голубоватым, как зимний рассвет, и тогда…» Дальше чернильное пятно, и две строки невозможно было прочесть. «Но знай: банник цепляется за свою обитель до последнего. Он будет шептаться в дыму, обвивать ноги пеплом, лизать твою кожу горячими языками пара – лишь бы ты дрогнул и убежал, оставив хоть уголок нетронутым. И если ему это удастся… Он придёт за тобой. Не в баню. Не в подвал. Он проберётся в то место, где ты чувствуешь себя в безопасности. В твою постель. В твой чай. В твои сны. И тогда уже не огонь понадобится…»

Офигеть!!! Серьёзно? Сжечь душевую? В училище? Да меня не просто в карцер! Меня самого сожгут! В центре плаца! Чтоб другим неповадно было.

Глава 7.