Читать онлайн Русские сказки

Серия «Сокровища мировой литературы для детей»

Иллюстрации Геннадия Новожилова

© Новожилов Г. Д., насл., текст и ил., 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Про Лису и Котофей Иваныча

Жили-были старик со старухой. Жили бедно. Скотинку не имели, а был у них только один кот. Жил кот долго, остарел немного. Любил кот более всего на печи лежать, слушать, как старик со старухой его ругают.

– Ишь, бока все отлежал, – ругает старуха кота. – Мышей не ловит, только харч переводит.

«У вас корки плесневелой не допросисси», – огрызается про себя кот.

– Клочкастый он у нас какой-то. Ухо рваное, – соглашается со старухой дед.

«Смотри, какой красавец писаный», – щурится на деда кот.

– А мяучит, словно собака тявкает, – говорит дед и давай цигарку из ведомостей вертеть.

– Да сунь ты его, дармонда, в мешок и отволоки в лес! А там и выкинь! – советует старуха.

– И то, – отвечает дед. – Покурю маленько и снесу.

Поймал кота старик, сунул в мешок, отнёс в лес, а там вытряхнул в овражек и ушёл.

– Тьфу на вас! – плюнул вослед старику кот, а потом пригорюнился. – Делать-то чего теперича? А есть как охота. Кажись, кашу пустую дай, всю бы так и стрескал.

И чует кот, от пенька одного мышами шибко потянуло. Подкрался он, лапу в нору запустил, а там тепло, всё шевелится – столько мышей. Цап одного мыша, вытянул, а норку сучочком заткнул. Съел, затычку вынул, другого поймал. Наелся кот, но всё равно грустно, одиноко. «Запас, что ли, сделать?» – думает. Перекинул связку мышей через плечо и дальше побрёл.

Вот идёт он, идёт и видит лису. Лиса же котов никогда не встречала и спрашивает:

– Кто вы такие будете?

– Мы кот.

– А зачем вы тута?

– Как эт зачем? Главноначальником над вами поставлен. Прислали меня, значит, вами управлять, – надулся кот, а сам думает: «Как бы эта рыжая не покусала сдуру-то».

– Ух ты! – обомлела лиса. – А имечко какое имеете?

– Ну, Котофей Иваныч. А тебя по-каковски называть?

– Патрикевна я.

– Где-то слыхал, – кивнул кот важно.

А лиса думает, раз этот сморчок начальником прислан, так надо, пока не хватились, за него замуж идти.

– Пошлите ко мне, Котофей Иваныч. Покушаете с дороги.

– Я покушамши.

– Мышами, что ли, закусили?

– А что?

– А я вас курятинкой всласть попотчую.

– Ну, давай, что ли, пошли.

И окрутила кота лиса. Стали они вместе жить. Кот на печке целый день дрыхнет, только просыпается курятины поесть. А лиса кур натаскает, садится их щипать: пух по горнице так и летает. Кот гладкий стал, подшёрсток на холке появился, но на животе отчего-то шерсть поредела.

– Патрикевна, а Патрикевна! Чегой-то у меня на пузе шерсть лезет?

– Не знаю, Котофей Иваныч, я неграмотная.

– Может, от курятины? – предполагает кот.

– Давайте гусятинку попробуем, – предлагает лиса.

– Неси, что ли.

Зиму прожили хорошо. Запасов у лисы пропасть: курятина, гусятина, утятина, мяско всякое. Долгие зимние вечера тянутся, тянутся. Кот на печи похрапывает, лиса у шестка блюда готовит. Проснётся кот, на лису заплывшими глазками глядит и молчит. Щёки у кота стали, что твои сдобные плюшки. От сладкой жизни Котофей Иваныч даже подрос. Хлопочет лиса у печи, гремит заслонкой, ухватом чугунки ворочает.

– Обедать слазьте, а Котофей Иваныч!

– Опять обедать, – вздохнёт кот. – Уж обедали нонче.

– Это вчерась, Котофей Иваныч, было. Заспали вы.

Поскребёт кот под мышками, сползать с печи станет. Сядут обедать. Лиса пристаёт:

– Чегой-то вы меня не обожаете, а Котофей Иваныч?

Кот ложку оближет, ответствует:

– Займися делом, Патрикевна!

И опять на печь. Однажды лиса говорит:

– Раз вы начальники, так вам мундир полагается. В чём прохаживаться станете?

– С еполетами? – оживился кот.

– И пуговки светлые, – мечтает лиса.

– Можно, – улыбается с печи кот.

– А на штанах лампасики енеральские, – совсем умилилась лиса.

– Штанов не надоть!

– Как так? – удивилась Патрикевна.

– В штанах жарко будет. Один мундир надоть.

– Нехорошо, Котофей Иваныч, такому начальнику без штанов-то.

– Цыц, Патрикевна! Делом займися!

А сам на другой бок и храпака.

Стянула где-то лиса красного сукнеца. В другую ночь забралась к галантерейщику, нахватала прикладу всякого, еле дотащила. Уселась лиса коту мундир ладить.

– Котофей Иваныч!

– А! – просыпается кот.

– На примерку спускайтеся.

– Ох, всё-то нам по грехам нашим, – кряхтит кот и слезает. Вертит его лиса, булавки везде понавтыкала, рукавчики намётывает. И вот закончила лиса работу, в дальний угол устроилась, любуется. Крутится перед зеркалом кот, лапы в стороны поднимает.

– Вот тута как будто потягиват, – придирается кот, а самому нравится.

– Так, Котофей Иваныч, большой начальник ручек не подымат, он ножками ступает.

– Твоя правда, Патрикевна, ты у меня прям рубин яхонтовый, – млеёт кот.

– Да будет вам, Котофей Иваныч! – закрывается передником лиса.

– Пройтиться, что ли, пойти? – советуется кот.

– Дождит ноне, Котофей Иваныч. Ножки замочите. Через денёк пообсохнет, отправимся. А щас я вам потрошков в сметанке приготовлю. А вы ложитеся пока. Небось умаялись.

– Лучку, лучку, Патрикевна, поболе положи. И вот што, Патрикевна, ты мундир-то мой на виду пристрой, я глядеть стану.

Вот пошла наутро лиса поохотиться, сцапала утку на озере. Бежит с уткой, думает, как бы её почудней приготовить. А тут из кустов волк:

– Стоп машина! Становися лагом[1], Патрикевна, утку давай, а сама бежи, куда бегла.

– А вот энтого не хошь?

И суёт волку в нос кукиш.

– Ай, курятины объелася, а кума? Щас башку-то рыжую твою скушу, дале без причёски обходиться будешь.

– Скусил один такой! Твоя-то башка уж на ниточке дёржится!

– Чего так?

– А того! Котофей Иванычу нажалюсь, тута тебе, блохастому, и каюк!

– Ты чего! Чего фиги-то тута мне в нос пхаешь? Какому такому Иванычу? Кто таков Иваныч твой?

– Муженёк мой! Начальником сюда послан! С самого, то есть, верху! Порядок наводить среди вас, чертей. Он те скусит!

– Ой, рыжая, опять, небось, брешешь?

– Ты б, Левон, удалился с моей дороги. До греха недалеко.

– Ну, извиняйте, стало быть. Стало быть, ложимся в дрейф[2].

И полез волк обратно в кусты. Только лиса разбежалась, а тут медведь:

– Здорово живёшь, Трикевна! Ну, это, давай, что ли, птицу мне на поедание.

– Да вы что, сговорилися ноне, окаянные!

– Утку, говорю, мне отдавай.

– А две не хошь?

И медведю поведала лиса о страшном муже своём. Медведь слушал, слушал, даже слюну пустил.

– Слюни-то подбери, Потапыч! С женчиной толкуешь. Вы б с Левоном потрафили лучше начальнику-то вашему, глядишь, он вас и простит.

– Чаво это такое, Трикевна? – таращится медведь.

– Ох, моченьки моёй нету! Ты, темнота окромешная, тащи быка, а серому дураку скажи, пусть барана, что ли, зарежет. А как гостинцы приволокёте, так сами подале схоронитесь. Котофей Иванычев носок деликатный, ваших ароматов, боюсь, не стерпит. И порвёт Котофей Иваныч вашего брата.

– Каво порвёт-то, Трикевна? Хто это такое? Вишь, волнуюся я даже!

– Тьфу ты пропасть! – плюнула лиса и с уткой убежала. Прибежала домой, угощает кота уткой, рассказывает:

– Волк с медведем просют гостинцы принять.

– А, к примеру, какие такие гостинцы?

– Медведь быка, волк барана.

– Не жирно ль будет?

– В запас пойдёт, Котофей Иваныч. У нас лишнего не бывает.

Ну а волк с медведем приволокли подарки, свалили на видном месте, а сами из-за бугра выглядывают.

– Слышь, Лявон, поди, скажи, так, мол, и так.

– Потапыч, ты вона у нас какой, прям броненосец[3]. Я рядом с тобой лайба[4] чухонская. Стало, тебе идтить.

– Понимашь, Лявон, я сызмала энтих начальников опасаюся. Ты глянь-ка, вона косой куда-то чешет. Слышь, землячок, подь-ка, дело есть!

– Чего вам? – остановился заяц.

– Жить хошь? – оскалился волк.

– Да отцепись ты! – огрызается заяц. – Всё бы жрать да жрать. А толку никакого: кожа да кости. Лучше подох бы. Глядишь, и отмучился.

– Это ты, салага, мне, что ли? – рассвирепел волк.

– Годи, Лявонтий, – придавил волка лапой медведь. – Не время. Ты, сынок, поди, тукни в окошко, скажи лисе, мы тута с гостинцами. Кумекаешь?

– Кумекаю! – развеселился заяц. – Я гляжу, вам самим нониче не с руки!

– Ой, держи меня, Потапыч! Ой, я его грызть щас почну! – мотает башкой волк. – Ой, погано мне от энтих говорунов!

– Уймися! – гнёт своё медведь. – Не время, говорю. Гляди-ка лучшеё, чего там косой.

Заяц к избушке подскакал, в окошко постукал, а сам прыг подальше. На крылечко вышла лиса в цветастом фартуке, шерсть на лбу на бумажки накручена. В лапе у неё гусь: она его палила над огнём. Заяц стал передавать медвежий наказ, лапкой в сторону волка и медведя показывать. Рассказал и в чаще скрылся. А лиса в избушку вернулась.

– Потапыч, чегой-то оттель жгёным мясом тянет. Чуешь?

– Чую, – шепчет медведь. – Предполагаю, кого-то из наших изловили, сильно пытают, всё про нас хочут знать.

– Амба, Потапыч! Открывай кингстоны![5]

– Похоже на то, Лявон.

Через малое время появился из дверей в красном мундире кот, а за ним лиса в пышной причёске.

– Ух, как я энтих начальников опасаюся, – опять шепчет медведь. – Весь даже волнуюся. Да вот скажи, Лявон, чегой-то энтот начальник так невелик? Поганенький какой-то. Мне б яво под пятку, так бы, кажись, об землю и растёр.

– Он те разотрёт, – шипит в ответ волк. – Вона, на ём золота, как на адмирале. На нас курс взял. Делать-то чего?

А кот учуял свежатину да как кинется на быка с бараном и давай их терзать. Мяукает, завывает, рычит, совсем из ума вышёл.

– Ишь как лютует, – шепчет медведь. – Уходить надоть, Лявон.

И полез медведь на дерево прятаться. А волк в хворост зарылся, но глядеть на кота хочется: морду высунул, пасть открыл.

– Ишь ты! Из всех калибров так и шпарит, – восхищается волк котом.

А лиса тут как тут:

– Котофей Иваныч, вона кого цапни! Он во всём виноватый.

И указывает на волка. А кот уж вовсе очумел, в глазах красно, кинулся, вцепился в волчью морду. Взвыл волк:

– Полундра! Братва, все за борт!

Мотает башкой волк, никак кота стряхнуть не может.

«Всё, Лявону крышка. Хоронить уж неча не останется, – трясётся на дереве медведь. – Теперича мой черёд. Ежели каво обидел, прощенья просю».

А кот вдруг сообразил, в кого вцепился, и от ужаса по стволу взлетел. Волка будто здесь и не было. А кот хочет выше спрятаться, головой что-то мягкое пихает, а выше не получается. Он возьми да со страху и укуси это мягкое. Дёрнулся медведь, полдерева обломал, вниз рухнул.

– Держи его, лохматого! – верещит вослед медведю лиса, подпрыгивает, лапами размахивает. Как утихло всё, подходит лиса к дереву, а там, где медведь обломал, кот в мундире своём.

– Слазьте, Котофей Иваныч, вы тута теперича наиглавнейший!

Молчит кот. И так, и сяк зовёт лиса – ничего. Долго лиса палкой била по дереву, пока кот на землю не свалился. Домой понесла лиса муженька, там помыла, расчесала, на печь уложила.

– Покушайте, Котофей Иваныч, ослабли вы. Вам чего, курятинки, гусятинки? Может, желаете баранинки аль мяска бычьего?

Так и уснул Котофей Иваныч с куском мяса в пасти.

Битый небитого везёт

– Ах, премиленькая какая вещица, душегреечка эта. А как мне идёт. А что за шёрстка! Ничего не скажешь, удалась я на славу. И откуда только такая краса берётся! А хвостик, хвостик-то, кисточкой так плáви и выводит по снежку. Как обо всём этом задумаешься, аж головка заболит.

Так приговаривала лиса, вертясь над своим отражением во льду замёрзшей речки.

– Ой, чегой-то рыбки так нынче хочется! Вот хочется и хочется, ничего с собой поделать не могу. Вон она, негодная, под ледком прям-таки так и ходит. С ума сойду, если рыбки не покушаю.

Трусит лиса вдоль берега, хвостом следы заметает. Глядь, мужик в лунке рыбу удит, вокруг много уж пойманной рыбы валяется. У лисы сердце защемило от вида окушков, пескариков сладких, плотиц. Спряталась лиса за дерево, за мужиком подглядывает, ждёт, когда тот удить закончит.

– Ну будет, будет тебе на морозе торчать, мужичок. Мне так много не надо, – приговаривает лиса.

И правда, мужик вытянул последнего окуня и стал удочки сматывать. Собрал улов в берестяной короб и пошёл к берегу.

«Ага, – видит лиса, – у него там лошадка. Так, скидываем душегреечку, припрячем пока, без душегреечки ловчее».

Припустила лиса по сугробам, сделала большой крюк и выбежала к дороге. Сидит, ждёт. Вот голос послышался:

– Ну…у! Давай ходу, Савраска! Поди, застоялась на морозе!

Лиса прыг на дорогу, глаза закатила, на цыпочки приподнялась и растянулась поперёк дороги. Показалась лошадка, а из-за неё мужик выглядывает.

– Ой, чего это? Стой, Савраска! Никак лиса?

Слышит лиса, мужик из саней прыгает, валенками заскрипел по снегу, у самой морды затих. Тронул мужик лису кнутовищем, та ни гу-гу. За хвост мужик лису потянул – стерпела лиса.

– Чегой-то она? – удивляется мужик. – Вроде целая вся, ни царапинки. Неужто мне подфартило ноне? У бабе моей воротник будет, что у твоей купчихи.

Поднял мужик лису, у той и лапы, и хвост что тряпка болтаются. Положил мужик лису рядом с коробом, соломкой закидал.

– Ну…у, Савраска! Щас приедем с гостинцем, за то нас винцом попотчуют.

«Не подавись угощеньем-то», – думает лиса. Тихо-тихо повернулась, спиной в короб, а лапами в дно саней упёрлась, поднатужилась, короб и поехал. Пару раз перебрала лапами лиса, короб с саней на дорогу упал. Рыжая скатилась вслед коробу, подобрала рыбу, что от удара рассыпалась, короб в охапку и в чащу, только хвост мелькнул.

В это время шёл по лесу волк. В драном-предраном зипунишке, худющий, голоднющий. Идёт, остановился – кашель его бьёт. Выходит на опушку, глядь, под ёлкой лиса в душегрейке сидит, перед нею полный короб рыбы. Берёт рыбку лиса и – хрусть, хрусть. У волка всё перед глазами поплыло.

– Што те хотю сказать, здорово ли живёшь, кума? – сипит волк.

– Живу, не жалуюсь, – скосила на волка глаза лиса.

– Ай рыбой питаешься? – заходит издалека волк.

– Питаюсь, – щурится лиса.

– Не тухла рыба-то? – крутит волк.

– Не тухла. Далее чего? – облизывает лапу лиса, другую рыбку достаёт и – хрусть, хрусть.

Волк слюни проглотил, тявкнул:

– Где стянула?

– Не стянула, куманёк, а наловила.

– Это как так?

– Очень просто. Опускаешь хвост в прорубь, рыбка и цепляется.

– Будя врать-то!

– Не смей со мной так говорить!

– Што так-то?

– С красавицами так не говорят!

– Подумаешь, фря какая тут нашлася.

– Скушно мне с тобой, пень лесной, – отвернулась лиса.

Волк тоже отвернулся, чтобы рыбу не видеть.

– Ну, будешь ловить-то? Так и быть, научу.

– Да ну, нябось рыба-то твоя не вкусна.

– На, попробуй! – кинула рыбку лиса. Волк только зубами щёлк, проглотил – не заметил.

– Ну как? – спрашивает лиса.

– Што те хотю сказать, не распробовал я.

– Ишь хитрец. Ну, шут с тобой, лови ещё!

Волк опять проглотил, не заметил.

– Ты, куманёк, жуй, не глотай сразу.

Веселится лиса, рыбок самых мелких волку кидает, да норовит в разные стороны. Волк мечется, на лету рыбу ловит.

– Ну? – спрашивает лиса.

– Чаво там, сладка твоя рыба. Ты это, кума, пошли на реку, учить меня давай.

Лиса короб припрятала, и отправились они к реке. Привела лиса волка к деревне, туда, где бабы воду черпают, проткнула сучком ледок в проруби и говорит:

– Я тебе своё место даю, так ты гляди, меня своими грубостями боле не тревожь. Вишь, как я те потрафляю?

– А я-то, слышь, кума, давно хотю те сказать… Да ить я, кума, который год по тебе сохну, – совсем смутился волк. – Во сне тя видю.

У лисы в голосе слеза:

– А я, кум, жалезная, что ли? Да заместо ласки одне хамски грубости от вас имеём.

Волк от стыда покраснел:

– Да ладно, чего там, кума. Я твою ласку чую и прежню свою позицию сдаю навеки. А ежели кто тя обидит – загрызу, вот те хрест!

– То-то же, куманёк. Давай садись на краешек, хвост в воду. Сиди тихо, рыба шуму не любит. Долго посидишь, много рыбы прицепится. Мало посидишь, шиш с маслом поймаешь.

Страшно чего-то волку, сердце беду чует.

– Садись, куманёк, садись. Давай я те хвост-то сучочком притоплю. Ну, способно?

– Вроде способно. Да вот што те хотю сказать, как это рыба-то прицепится к хвосту?

– Чего спрашиваешь, кум, не пойму я?

– Как, говорю, рыба прицепится? Не рак ведь рыба-то.

– Как прицепится. Обыкновенно, зубками.

– А не больно это, кума?

– Мне ж не больно было. Гляди, какой у меня хвостик.

– Да, кума, хвост цельный, не кусаный.

– Ну, вот и всё. Побегла я. Луна вон взошла. Умаялась я с тобой. Утром вынай рыбу, да не забудь меня на угощенье кликнуть.

– Што ты, кума, как забыть! Век добро твоё помнить буду.

Остался волк один. Сидит, глазищами ворочает. Час проходит, другой. Потянул волк хвост, не тянется. «Это скока ж там уже рыбов-то понасело!» – радуется волк, и разные приятные мысли стали его одолевать. «Вот наловлю рыбы воз. Съем. Потом ещё воз. Съем. Потом ещё. Продам. Потом ещё. Опять продам. Разбогатею. Шубу купецкую справлю. Старую ведьму свою покину, на лисе женюся. В городу жить станем. Деток народим. Пяток. Не, десяток. Патент выправлю, рыбную лавку открою. А там глядишь, в какие не то начальники выйду. А што, к примеру, в городничие, али там, в энтого, как он у них прозывается…»

Сидит волк, носом клюёт. Вот уж заря занимается, над крышами дымы из печных труб поднялись. И слышит волк, бабы по воду идут, перекрикиваются, пересмеиваются. «Надоть рыбу вынать и убираться», – решил волк. Дёргает хвост – ни туда, ни сюда. А на берегу визг поднялся, это бабы волка увидели. Переполох в деревне поднялся, мужики со сна из домов повыпрыгивали, к реке припустились.

– Ах ты, горе-то какая! – взвыл волк. – Вот оно, всё жадность наша! На кой мне, старому дураку, столько рыбы? Не вынается хвост, и вся арихметика! Стало быть, пропадаем!

Мужики уж с берега скатываются, кто в исподнем, кто даже босиком. В руках слеги, оглобли, вилы. Взвыл волк медведем, тянет хвост, лапами скребёт, по льду скользит. А из-за сугроба лиса морду высунула, уши прижала, смотрит. Вся деревня на берег к волку спешит, лиса и смекает: «Все тут, в избах пусто. Надо слетать, пошарить чего не то».

Сиганула лиса к деревне. В первую избу нырнула, скок на лавку, с лавки на стол. Тут блины пекли. Смотрит лиса, вот сметана, вот плошка с мёдом. Сколько лапа ухватила, лиса цап стопку блинов, трубочкой скатала, в сметану сунула, потом в мёд и в рот. Давится лиса, избу оглядывает, чего бы такого с собой прихватить. А это там чего, на шестке в чугунке? Лиса со стола, подковырнула крышку на чугунке, поварёшкой в чугунке покрутила, курицу выудила. Откусила, бросила. Отомкнула ларь с припасами: «Ага, тут конфетки розовеньки, пряники мятные. Всё моё!» Вдруг слышит лиса голоса, это толпа с реки возвращается. Уже близко. Душа у лисы в пятки, и она шасть к двери. Да лапы сами ухватили горшок со сметаной. Лиса по сугробам к лесу на трёх лапах скачет, четвёртой горшок придерживает. И слышит лиса вопль истошный:

– Фроська…а! Глянь, кто твою душегрею спёр! А ты на меня грешишь!

Но лиса уж на опушке, и вот уж нет её. Долго петляла лиса по лесу, наконец присела, горшок перед собой поставила. Дышала, дышала – отдышалась. Вдруг за спиной сучья затрещали. Припала к земле рыжая, тихонько оглянулась, видит, волк ковыляет, на дубину опирается, кашляет, плюётся, ругает всё на свете последними словами. И хвоста нет у волка. Стало быть, остался хвост в проруби.

«Ой, щас порешит меня серый за всё! – испугалась лиса. – Надо что-то придумать. Думай, думай, думай!» – твердит себе лиса. И, будто само придумалось, лиса хвать горшок и опрокинула себе на голову. Потекло по морде. Лизнула лиса – кисло. Вместо, значит, сметаны горшок с тестом впопыхах стянула. «И это очень хорошо!» – обрадовалась лиса. Швырнула горшок в сугроб, сама же красиво улеглась на снегу и стонет:

– Ох, жизня моя на кончике держится. Помирать мне, девушке, неохота. Дивный маков цвет ноне увянет. Ох!

Волк остановился, глядит. Подходит к лисе, и та сквозь щёлки глядит, волка не узнаёт: вся башка у волка седая стала.

– Ты что ль, кума? – наклонился к лисе волк.

– Ох, дайте мне, бедной, спокойно помереть.

– Годи, годи, кума! Чой-то у тебя по глазам текёт?

– Мозги, чего! – огрызнулась лиса.

– Кто эт тебя?

– Кто, кто! Добрые люди, вот кто!

– Што я те хотю сказать-то, обоприся ты давай на меня.

– Нет мочи, здеся помру.

– Надоть итить, кума! Надоть жить. Шабашить нам с тобой ещё рано. Ты вот што, залазь ко мне на закорки, тут до твоей норы рукой подать.

Тянет волк лису, та встала, шатается, коленки подгибаются.

– Вы кто? – ощупывает лиса волка. – Не вижу я вас. Ослепла, видно, я во цвете лет. Всё в глазоньках черным-черно. Ты что ли, куманёк?

– Я, я, кума! Живы мы. А живы, не помрём.

Держит волк лису, упасть не даёт.

– За что мне такое? – заплакала лиса и полезла волку на спину.

Идёт волк, в сугробах проваливается. На спине лиса едет.

– Кума, што те хотю сказать, хвост-то я утерял, – повернул голову к лисе волк. – А всё чего? А всё жадность наша, а кума? Немного поймал и сытой. А то всё златые горы нам подай. По грехам, по грехам всё нам, а кума?

– Ты кум, што те хотю сказать, вперёд бы глядел. Так и завалиться недолго. А мне жить, может, самую малость осталося.

– Да…а, кума, привалило те горюшка! Но ништо, мы с тобой живучие. Ещё рыбки потрескаем, а, кума?

Лень и Отеть

Нынешние люди Отеть уж позабыли, а она ещё ленивее Лени слыла.

На краю села избушка стояла. Ничья. Бросил, видно, кто-то. Так туда Отеть с Ленью забрались и стали жить. День-деньской, пока все от рассвета до заката работали, они в теньке где-нибудь бездельничали, дремали. Вот их из села и погнали. Погнали их из села, вот они в ничью избушку и забрались. Улеглись на печи – дремлют. Есть хочется. Лень Отети и говорит:

– Эй!

– Ы-ы, – мычит Отеть.

– Слязай, стряпать будем.

Отеть помычала, помычала и к Лени спиной повернулась.

– Дров, говорю, принеси! Я кашу сварю.

В ответ Отеть захрапела, а Лень ноги с печи, лавку пошарила, не нашла, на пол шлёпнулась. Сидит, оглядывается.

«Надоть мало-мальски прибрать. Глядеть тошно», – думает Лень.

И правда, углы во мхах, между брёвен белые поганки кустятся, через дыры в потолке небо видать. Пол провалился, из подполья гнилью тянет. Паутины столько, как муха увязнешь. В одном окне бычий пузырь вместо стекла, другое окно вовсе без рамы.

«Мышей не слыхать, – прислушалась Лень. – Кусать-то неча, вот и убралися. А энти, как их, тараканы разные у нас тут имеются, ай тоже передохли?»

– Ой, чаво это я хотела-то? – спохватилась Лень. – Кашу варить надоть.

Поднялась Лень на ножки, за печку держится, бредёт к шестку. Открыла заслонку, а оттуда паучище глазами на неё хлоп-хлоп.

– Ну, чаво? – ругнула паука Лень. Паук развернулся и вмиг скрылся в своём тёмном царстве. Вздохнула Лень и заслонку на место пристроила. Взяла Лень чугунок, перевернула, сор вытряхнула. На полке в коробе горсти три крупы какой-то оказалось. Высыпала Лень крупу в чугунок, поплелась на двор воду искать. Горстями из лужи начерпала, крупу замочила. Села на землю, до вечера с открытым ртом сидела. Как стемнело, поднялась, пошла в избу спать. Приставила к печи лавку, кряхтела, кряхтела – забралась.

– Фу ты пропасть, горшок-то забыла! – вспомнила Лень и, засыпая, всё бормотала: – Это ж надо ж, горшок-то я и забыла. Помнила, помнила, и вот те на – забыла. Горшок-то на дворе поставила, как бы, думаю, тово, не забыть бы горшок-то…

Ночью дождь шёл, на Лень и Отеть капало. На полу лужи налило. Проснулась Лень, тычет Отеть пальцем:

– Чаво всё спишь-то? Давай, что ли, разговоры говорить.

Не отвечает Отеть, только пяткой Лень лягнула.

– Ба, да у меня там, на воле, горшок с кашей! – спохватилась Лень, скатилась с печи, об лавку боком ударилась, похромала на двор. Горшок на месте, и в нём большая лягушка сидит, на Лень круглые глаза таращит.

– Кыш, нечистая сила! – схватила лягушку за лапу, в лопухи закинула. Смотрит, за ночь в горшок дождя налилось почти до краёв. «Дура я дура, – совсем огорчилась Лень, – пошто я вечор воду-то старалася черпала? Надоть было так поставить, само бы и налилось». Села Лень перед горшком, давай пальцем кашу мешать. Лизнула палец Лень, почавкала.

– Вот, не было забот, теперь вари её, кашу-то. Э, и так сойдёт. Вещество съедобное, и ладно.

Кое-как на печку вскарабкалась Лень, горшок с собой пристроила. Пихает Лень локтем Отеть:

– Эй, фефёла, повертайся, кашу трескать будем!

Заворочалась Отеть, кряхтит, на спину улеглась.

– Кашу, говорю, будешь, ай нет?

– Мне… мне… мне… эта… – бормочет Отеть.

– Мне, мне, мне, – передразнивает Лень. – Лень што ли тебе? Эвто и без меканья твово всем знамо. Лучше умылась бы, чумичка. Рожа-то, что сковорода копчёна. На-ко каши-то, а то гляди, помрёшь с голодухи, а мне с тобой тады чаво?

Навертела на палец каши Лень, шлёпнула на губу Отети, палец облизала. Почмокала Отеть, облизалась, затянула:

– Эта… бы… бы… бы… соль бы…

– И лидянцов в придачу! – рассердилась Лень. – На ещё каши и давай дрыхни!

К вечеру обложило тучами небеса. Лежат во тьме Лень с Отетью, спинами прижались, дрожат под тряпьём. Снежинки в дыры на потолке стали падать. Хлопают глазами Отеть и Лень, слушают, как в трубе ветер, а в лесу волк воет.

– Печь топить надоть. До смерти застудимся, – говорит Лень.

– Дрова-а, – скулит Отеть.

– То-то, дрова. А где взять?

– Брявно-о, – тянет Отеть.

– Како брявно? – злится Лень.

– Там, – говорит Отеть и куда-то пальцем показывает.

– Под оконьем что ли? Так то брявно, дурья твоя башка, пилить надобно. Опосля колоть топором. Што, я пальцем пилить стану? А топор где? Уродит же Господь таку дуришшу!

– Не-е… так…

– Как так?

– В окно. Опосля в печь. Пушшай там горит. Греться… а…

– Ты гляди, разговорилася, – оживилась Лень. – Говорунья кака тут нашлася. А што, попробовать можна. Я думала, у тя в башке давно уж одне мухи дохлые.

Спустила Лень ноги с печи, лавку не нашарила, об пол шлёпнулась. Покряхтела, поохала, подалась на двор. Обошла избу, глядит, точно, под окном длинное бревно лежит. Приподняла, кое-как в окно втолкнула. Упёрлась и давай проталкивать помаленьку. Протолкнула. В избу вернулась, в темноте лавку опрокинула. Изругала всё на свете, но бревно нашарила. Стала бревно тянуть к устью печи. Получилось. Давай на загнётке[6] шарить. Нашарила кресало[7], камушек с фитильком. Ударила кресалом по камушку – искры посыпались.

– На холодну печь боле не полезу! – вдохновилась Лень, высекла искру – фитилёк зачадил. Раздула Лень фитилёк, от бревна берестинку отодрала, подпалила. Вкусным дымком потянуло. Огонёк берестинку лижет и разгорелся. Сунула Лень огонёк в печь, занялось и бревно. Через небольшое время теплом из печи потянуло. Сидит Лень, улыбается.

– Эй, дурында, тяпло уже! – кричит Отети Лень.

– Спа…а…ть, – мычит Отеть и захрапела.

– И то, – согласилась Лень. Подтащила лавку, вскарабкалась на печь, под тряпьё забралась. Лежат Отеть с Ленью тёплые, млеют во сне. И снится им один на двоих сон. Лежат они вроде не на печи, а под большим дубом, сытые, гладкие, морды поперёк себя шире. Между ними пузатый, ведра на три, чугун с кашей, а та каша с салом, и соли в самый аккурат. На дубу вместо листьев леденцы, а вместо желудей маковые кренделёчки и жамки[8] мёдовые.

– Лопай, лопай давай! – приказывает толстая Лень.

– Помира-а-а-ю, – стонет Отеть.

– Што, ненасыть, объелася? Не помрёшь, просписси. Опять за ложку схватисси. В тебе, прорва, дна нету, прости Господи. Ох, что-то жарко ноне, – утирается подолом Лень. – Пот, словно вода, так и бегит. А чаю-то вроде ноне не пили.

Открыла вдруг глаза Лень, а в избе светло, печь так горяча, что и лежать мочи не стало. Подхватилась Лень, ноги с печи спустила, лавку шарила, шарила, не нашарила, об пол шлёпнулась. Батюшки-светы, вся изба в огне! Вот-вот кровля рухнет.

– Эй, толстопятая, горим! – завопила Лень. Подтащила лавку к печи, забралась на неё, дотянулась до Отети, дёргает за ногу. – Горим, говорю те, чума болотна!

Тянет за ногу Лень Отеть, а на той уж тряпьё дымится.

– Сплю я… я! Спа… а… ть! – хнычет Отеть да как лягнёт Лень, и та вместе с лавкой бух на пол, а пол уж в огне. Обожглась, взвыла Лень:

– Ну и пропадай пропадом, злыдня бешена!

Едва успела выскочить Лень, крыша и обрушилась.

Не стало Отети. Лень долго не горевала, вернулась к людям. От испуга быстро оправилась, отъелась, отоспалась. Посейчас среди людей живёт. Живёт хорошо.

Сестрица Алёнушка и братец Иванушка

Давным-давно жили-были Алёнушка с братцем Иванушкой. Жили они с матушкой и батюшкой. Был у них дом с весёлыми наличниками и ставенками, с утицей резной под коньком крыши. На огороде чучело стояло с дырявым чугунком вместо головы, с метёлкой в руках. Коровка за огородом травку щипала. Лошадка стреноженная гуляла.

Дорога к их избе по холмам пролегла. Вдоль дороги берёзки молоденькие, ёлочки, осинки. Как пробежит полосою грибной дождичек да изогнётся над Божьим миром радуга, так прямо при дороге грибы вылезут: и беленькие, и подосиновики, и берёзовики. Пойдут дети, наберут полные лукошки, остановятся и смотрят, как высоко-высоко долгий клин журавлей к югу тянется. Алёнушка и скажет:

– Иванушка, вот бы и нам с ними.

А у самой слёзы.

Дети росли красивые, да какие-то печальные. Которые любят накликать на других злосчастие, видят эту печаль и каркают, мол, не жильцы они на белом свете. Ан нет, жизнь положена им была долгая, да на роду написано много терпеть, много слёз пролить.

Ну вот, жили они хорошо, дружно. А коли где ладно да сердечно, лихо тут как тут. И давай лютовать. И хоть известно лиху, что чем глубже пашет оно, тем вернее само сгинет, да уж остыть никак не может. Прошёл по тем местам мор и в одночасье унёс матушку с батюшкой. Остались дети сиротами. Соседи помогли на могилке родительской крест дубовый сладить и отстали. Поплакали дети, да делать нечего – жить дальше надобно. И вот с утра до ночи, как умели, хозяйство вели: в доме чисто, скотинка выгуляна и доена, дровец припасено. Подрастали. Алёнушка статной девушкой стала, Иванушка отроком работящим, смышлёным. И жить бы им так и жить, но всё сложилось по-иному.

Землями теми владел молодой князь-воевода. Вот он из похода вернулся, а дома за доблесть самим царём был отмечен. И в придачу царь сосватал ему дочку своего набольшего, самого богатого боярина. Так что князь-воевода получал за невестой чуть не полцарства.

Был князь роста невеликого, но статен и очень собою пригож. Суженая была ему под стать: стройна, черноброва, зеленоока, румяна. Да беда была в том, что у красавицы первой утехой была ворожба. Под красою её хоронилась лютая колдунья, и не полюбила она жениха своего, а захотелось ей дотянуться до его душеньки, сцапать её и погубить. Почуял что-то молодой князь, сердце шепнуло: «Берегись».

Тошно сделалось князю-воеводе, да царёвым усердием поди пренебреги. И вот жених в тоске-печали всё по полям скачет, тетиву лука натягивает. А полевать скучно стало. В терем свой возвращаться нет сил, там наряжайся, к наречённой отправляйся. Выехал он однажды из леса, видит сельцо с церковкой и по дороге девица коровку прутиком погоняет.

– Здравствуй, красавица! Как зовут тебя?

Поклонилась в пояс девушка, отвечает:

– Алёной крещёна, боярин.

Словно проснулся князь. Всё будто дождичком омыло, солнышком осветило. И видит князь посреди этой широкой безгрешной новой земли синие Алёнушкины глаза, без опаски и хитрости глядящие на него…

– Прости ослушника, государь! – пал на колени перед царём князь. – Полюбилась мне другая. Позволь её в жёны.

– Вон осина растёт, женись хоть на ней. Мне-то что? – обиделся царь и скрылся в покоях.

Как вызнала колдунья об измене князя, так обрадовалась, сил нет: ага, теперь можно всех скопом губить! И так сладко ей стало, аж расплакалась колдунья. Перекинулась она в волчицу и давай ночью кружить близ Алёнушкиной избушки. Долго кружила, страшные заклинания бормотала. Проснулась Алёнушка, будто кто её за горло схватил. Выбежала на крылечко, не узнаёт двора своего: напиталось всё вокруг тьмой ядовитой, стало неприветливым, холодным. И чувствует Алёнушка, поднимается по ногам озноб, ровно из могилы потянуло. Она к Иванушке, а тот в жару мечется, испить просит. Хвать, а воды нет. Взяла Алёнушка коромысло, а Иванушка ей:

– И я, и я, сестрица!

– Господь с тобой, лежи, я мигом.

– Нет, сестрица, я один не останусь!

Вот идут они к омутку, а на пути стадо, вся дорога в следках коровьих, и в них водица.

– Не могу, пить охота. Напьюсь из следка, а, сестрица?

– Что ты, Иванушка, грязна водица. Вот ужо чистой зачерпнём.

Дальше табун лошадей при дороге траву щиплет. Иванушка опять:

– Ой, сестрица, всё пышет в груди. Напьюсь из лошадиного следка.

– Ну, потерпи маленько. Скоро уж.

Близ омутка козочки пасутся, козлятки играют, бодаются.

– Сестрица, позволь испить хоть из козочкина следка. Ну, хоть глоточек!

– Что ты, Иванушка! Напьёшься из козочкина следка, вон таким же козлёночком станешь.

– Не шути, сестрица, у меня головка болит.

Стала черпать Алёнушка воду, а моченьки нет. «Что же это со мною?» – удивляется Алёнушка, а об Иванушке и позабыла вовсе. А тот над следочком остановился, и ему чей-то ласковый голос говорит:

– Пей, пей, касатик. Вкусна водица.

А это из кустов волчица морду высунула и всё повторяет:

– Пей, пей, касатик.

Опустился на четвереньки Иванушка, русую головку к следку приклонил, испил и уж на ноги не встал. Ищет, ищет Алёнушка – нет братца. А подбежал к ней козлёночек и кричит:

– Это я, сестрица, твой братец!

Уронила наземь бадейки с водой Алёнушка и горько заплакала:

– Господи, за что нам такое!

Сняла с головы платок и повязала им шейку братца. Вернулись они в избу, и слегла Алёнушка. День, другой встать не может, только пить просит, да козлёнок ей воды поднести не умеет. День-деньской не то блеет, не то слезами заливается. И вот сквозь туман видит Алёнушка князя. Он берёт её за руку и говорит:

– Потерпи, голубка, пришлю за тобою возок и отвезу в терем мой. Вылечим тебя и, Бог даст, всё наладится.

Ускакал князь за возком, а дома его Алёнушка встречает. Это ведьма из волчицы в Алёнушку превратилась. Но что-то страшное в этой Алёнушке.

– Что ж, хворь прошла? – спрашивает князь.

– Оклемалась я, – смеётся ведьма и ну обнимать, целовать князя.

Хочет обо всём выспросить князь, да не может: холодом могильным потянуло – ни рукой, ни ногой шевельнуть мочи нет. И вот всё перед глазами его перекосилось, поплыло.

– Приляг, приляг, касатик, – хлопочет ведьма, укладывает князя на лежанку, белой попоной накрывает.

– Не пойму я, – хочет спросить князь.

– Тут и понимать неча! Я твоя Алёнушка, и весь сказ. На-ко, касатик, попей-ка моего взварцу, хворь и отлипнет.

Стучат зубы у князя по краю ковшика: что-то не то горячее, не то ледяное, словно полынь-трава горькое, влила ему в рот ведьма. И туман, туман всё заволок, тяжкий сон опустился на князя, что-то горло давит.

– А где же твой братец-козлёночек? – хрипит князь.

Сверкнули глаза у ведьмы, стали жёлты, изогнулась шея, шерстью покрылась: опять ведьма – волчица. Бросилась волчица вон, через двор, в поля, и загудела земля под крепкими лапами с когтями. Перед избушкой Алёнушки высоко подпрыгнула она, в воздухе перевернулась, ударилась о землю и стала старухой. Огляделась и в избу:

– Здорово, девонька. Ну-тко, подымайся давай. Сейчас хворь-то твою мы сообча и одолеем.

– Нет моченьки, бабушка, – шепчет Алёнушка и удивительно ей, откуда эта добрая старушка объявилась.

– Как это нет моченьки! Берись, обоприся на меня. Пошли-ка со двора, я, чай, все бока, небось, отлежала.

А козлёночек скачет вокруг, копытцами стучит, блеет, будто о чём-то молит.

– А ну, пошёл отсель вонючий козлище! – лягнула ногою Иванушку ведьма.

– Кто ты, бабушка? – через силу спрашивает Алёнушка.

А старуха молчит, пыхтит, волочёт Алёнушку к омуту. Приволокла, на траву опустила. Поискала вокруг, большой камень нашла. Распоясалась и верёвкой камень обвязала. На другом конце петлю сладила и надевает на шею Алёнушке. А козлёнок рядом бьётся, ничем сестрице помочь не может.

– Что это ты делаешь со мною, бабушка? – лепечет в страхе Алёнушка, а воспротивиться сил нет.

– Давай, давай, касатка, подымайся, вот сюды ступай. Вот так, золотая ты моя.

Подвела к краю Алёнушку и столкнула в омут.

– Вот так-то оно вернее будет! Вона где твоё место. Стало быть, прощевай, касатка!

Подпрыгнула старуха, перевернулась, ударилась о берег, и вот снова она волчица. Прыгнула к Иванушке, сшибла, придушила и ходу в княжий терем.

Очнулся князь, видит, Алёнушка козлёнка на верёвке тянет. Тот плачет, упирается.

– Эвот он, братец мой, – смеётся ведьма. – Да уж больно козлятиной от него разит. Прикажи-ка его зарезать.

«Ты ведьма!» – хочет крикнуть князь, а не может.

– Эй! – кричит в сени ведьма. – На-ко, холоп, козла да к вечеру зарежь! Князю козлятинки захотелося!

Привязали Иванушку шёлковым шнурком к столбу, и слышит он, как слуга на точиле ножик вострит. Попятился Иванушка, разбежался да как дёрнет шнурок, он и оборвался. Иванушка в кусты и стремглав к омуту. Стал не берегу и видит: лежит на дне Алёнушка, волосы её русые в струях колышутся, рыбки серебряные у лица поблёскивают. Закрыты глаза у Алёнушки, но Иванушка видит – жива сестрица. И как закричит:

Алёнушка ему в ответ:

Умолк Иванушка и отправился восвояси. А на дворе у князя огонь под большим котлом уж догорает, и слуги с ног сбились – потеряли козлёнка. Вдруг видят слуги – козлёнок сам возвращается. Схватили Иванушку, накинули на ногу крепкую петлю и привязали к воротам. Выходит тут князь на крылечко в лисьем тулупчике, сам бледный, что твоя смерть. Подошёл к Иванушке, развязал на его шейке платочек и глядит, глядит на него…

Всему обязательно бывает предел. И злу тоже. Видно, сроки добра пришли. Вдруг чувствует князь, хворь с него, словно непосильная ноша, свалилась. Щёки порозовели, повёл он плечами и осмотрелся: всё вокруг точно впервые видит. Развязал путы на козлёночке, спрашивает:

– Где ж твоя сестрица-то, Иванушка?

Закричал в ответ Иванушка и прочь со двора. Еле поспевает за козлёночком князь. И вот уж омут. Увидел князь Алёнушку и головой в воду. Вынырнул с Алёнушкой в руках, развязал узлы, камень в воду бросил. Обнимает Алёнушку, согревает. Девушка улыбнулась. И не видят князь с Алёнушкой, что за спиною у них мальчик стоит белобрысенький, глядит на них и смеётся.

А с ведьмою вот что содеялось. Вдруг почуяла она, как злые силы оставляют её, истекают из неё, как вода сквозь дырявое корыто. Из последних сил подскочила она и с визгом о землю ударилась. «Дай-ка, – думает, – волчицею в лесах схоронюся». Крутится клубком по траве, бормочет свои заклятья, и вот уж наполовину волчицей стала. А больше сил не осталось. Поползла она со двора, наполовину колдунья, наполовину волк. Увидали это чудище люди, перепугались сначала, а потом кто вилы схватил, кто слегу, кто посильнее – оглоблю…

Алёнушка княгинею стала. Полон терем детишек у них с князем, а после внучат. Иванушка военным человеком жизнь прожил, от басурман землю свою оборонял. Жили они долго и счастливо. Всё бы слава Богу, да осталась в них троих неизбывная печаль после пережитого в молодые годы. Сказать тебе правду, эта печаль не портила, только красила их. Так всегда с добрыми да красивыми. Но ведь известно – большая красота печальна.

Цыган и змей

В одну деревню повадился змей летать. И всех съел. Одного мужика только на закуску оставил. Вот пришёл тут цыган с серьгой в ухе, в одну хату зашёл – никого. В другие зашёл – тоже никого. А в последней мужик на лавке лежит, из-под кожуха босые ноги торчат. Смотрит цыган, в избе не метено, мыши по столу бегают, в лампаде перед иконой паук сидит. Цыган мужику:

– Здорово! Чо народу-то нет?

Повернул мужик голову, отвечает:

– Дык к нам змий повадился. Всех и пожрал.

– Будешь лежмя лежать – и тебя сожрёт.

– А как же.

– А ты бы убёг.

– Да ну-у…

– Вы б с мужиками собрались бы гуртом и змея-то и порешили.

– Да ну-у…

Вдруг змей прилетел, в избу еле втиснулся.

– Ух ты, – пышет жаром змей, – одного оставил, а тута два! Эй, чумазый, знашь, какой я сильнющий?

Смотрит цыган, змей-то не из умных, и говорит ему:

– А я посильней тебя буду.

Змей развеселился:

– Ух ты, посильней! Ладно, пускай. Давай тады мериться.

– Только на двор айда, – говорит цыган, – жарко от тебя.

Вышли на двор. Змей вокруг глазищами позыркал, камень нашёл, цыгану под нос суёт:

– Это што?

– Ну, камень.

– То-то, камень! Теперь гляди, чернявый, – положил змей камень на землю, как лапой топнет.

– Ну и чего? – спрашивает цыган, а самому ох как боязно.

– А тово, что с тобой будет сейчас то же самое. Стало быть, мокрое место останется, – веселится змей и лапу убирает. А там вместо камня пыль.

– Какое ж оно мокрое? – нахально спрашивает цыган. – Вот от тебя точно мокрое будет. Погоди маленько.

Кружит по двору цыган, будто камень подходящий отыскать хочет. А сам уж картофелину приметил, поднял, змею показывает:

– Видал?

– Ну видал, – говорит змей.

– Тогда гляди сюда, – говорит цыган, картофелину кладёт перед змеем и как топнет.

– Ну и чего? – таращится на цыгана змей.

Ногу поднял цыган, а там одна жижа от картофелины.

– Давай дружиться, – суёт змей лапу цыгану.

– Мне што, давай, – соглашается цыган.

– Пошли мужика есть, – тянет змей цыгана за рубаху.

– Да ну его к шуту! Какой в ём вкус, в мужике-то лядащем? Ты бы, слышь, в лесок слетал, какого-нибудь кабанчика изловил. А я тем часом костерок тут налажу.

– Сей момент! – обрадовался змей, снялся и к лесу полетел.

Цыган по селу прошёлся, там сям пошарил, две бадейки хлебного вина приволок. Костёр во дворе развёл, ждёт. Явился змей с матёрым кабаном в лапах.

– Не мал будет? – спрашивает змей.

– Сойдёт, – отвечает цыган, нож из-за голенища достаёт и кабана разделывает. Разделал, опалил, на углях испёк.

– Ну, давай со знакомствием, что ли! – поднимает стаканчик цыган, а змею ведро подаёт.

– Будь здоров, лохматый! – схватил ведро змей и вмиг высосал.

Голову кабанью оторвал, в пасть кинул и давай костями хрустеть.

«Тикать надо», – думает цыган.

Змей приказывает:

– Ещё давай!

– На, – подносит цыган вторую бадью.

Змей выпил, в бадье вылизал и пошёл куролесить. По двору мотается, на всё натыкается.

– Знашь, кучерявый, какой я бядовый? Во, гляди!

Вцепился в ворота змей, натужился, так вместе с забором и выдрал. Бросил ворота, на крышу взлетел, трубу развалил, орёт: