Читать онлайн Браконьеры, Чары зеленого мира

1

Всю зиму Барс провел в далекой и безводной местности, откуда вернулся с добычей: с тюком невыделанных шкур пушного зверя. В хакодатском порту он появился неожиданно, словно вынырнул из густого тумана, окутавшего пролив. Быстрым и легким шагом он прошел по закоулкам к дому Ториичи и скрылся за дверями его прихожей.

– А-а, Барс, пришел-таки. Небось, знал, к кому идти. Будь на месте Ториичи какой другой пушнинник, наплакался бы ты со своей добычей.

Ториичи встретил одетого в рваное пальтишко охотника с величаво-снисходительной улыбкой, какая подобает торговцу контрабандной пушниной, имеющему дела даже с заграницей. Он сидел возле изящной печки, занимавшей середину чистенькой гостиной и горевшей с едва слышным гудением. Грузная фигура Ториичи ничуть не изменилась с прошлого года.

Барс выслушал его приветствие стоя. Не меняя выражения на отвыкшем смеяться лице, он вытащил из-под полы своего пальто грязный узел и бросил его перед Ториичи. Затем он сел на пол, поджав под себя ноги, и опустил голову: яркий электрический свет нестерпимо резал ему глаза, привыкшие к свету, излучаемому снегом.

Ториичи развязал брошенный узел и принялся тщательно рассматривать при электрическом свете соболиные шкурки.

– Смотри, Барс, чтобы без изъяна были, слышишь? В голосе его прозвучала жалобная просьба. В самом деле, шкурки с прорехами от ран величиной даже в два-три дюйма легко поддавались починке при просушке. Стоило только наложить на прореху заплатку из тонкой пленки потрохов зверька, как товар получался первосортный, без малейшего изъяна. Впрочем, от острого взгляда пушнинника Лисенко, наезжавшего каждый год из Шанхая, ничто не могло укрыться. Обман обнаруживался им моментально, а страдал от этого, и страдал крупно, не кто иной, как Ториичи. Заставить, однако, Барса сознаться в чем-нибудь путем угроз было делом бесполезным.

Правду сказать, беспокойство Ториичи имело основание: при сделках с ним Барс прибегал к подобным махинациям. Поэтому теперь Барсу оставалось только делать вид, что он ничего не слышит: не отвечая ни слова на обращение Ториичи, он только поскреб щетинистую проседь на щеке.

Лицо Ториичи искривилось усмешкой. Проворно вытаскивая из нательного пояса пачку ассигнаций, он игриво произнес:

Это задело Барса за живое. Не дав кончить Ториичи, он заерзал коленями и подался вперед.

– Ты что хаешь, Ториичи! Что хаешь, говорю! Кому кому, а не тебе бы разбираться. Крикну только: кому товару, налетай! – сразу с трех с четырех мостов: пожалуйте, с нашим почтением. А к тебе в другой раз, хочешь?

Голос был монотонный. Тек более жутко прозвучал он для Ториичи. Ему показалось, будто вой лесного зверя вдруг раздался под самым его ухом. Он вытаращил было глаза, но тотчас же спохватился:

– Ну, чего там, Барс. Вижу, товар хороший. А труда сколько положено, я понимаю.

Эй, кто там, О-Кими! Истопи-ка баньку, да винца бутылочку согрей. А то насчет женского полу Барс того, не любитель. В горах-то, небось, не сладко было. Располагайся, брат, как дома, косточки свои расправь, косточки…

Ториичи отдавал распоряжения девочке, а сам продолжал обшаривать худую фигуру Барса взглядом, совсем не вязавшимся с его гостеприимным тоном. От щек Барса, обветренных и огрубевших за долгое время охотничьей жизни в горах, от его бледной, анемичной кожи, от его высохшего, как щепка, тела от всей его фигуры веяло суровым холодом снежных буранов.

Уходя от Ториичи, Барс уже знал, что в хакодатский рейд тайком пробралась шхуна американца Арнольда, промышлявшего незаконной охотой на медведей в полярных водах. Арнольд вербовал себе стрелков-охотников. Ториичи горячо советовал Барсу предложить свои услуги.

Хорошие условия работы привлекли охотничью братию. Желающих набралось много. Прием производился после испытания в стрельбе. Для тех, у кого была тверда рука и меткий глаз, в новой работе было много заманчивого. Для Барса же, когда-то водившего знакомство с русскими и орочонами в глухих местах Приморья и Сахалина, самое слово американец звучало чем-то культурным. Его заинтересовало это американское судно, промышляющее браконьерством.

Спустя немного Барс уже поднимался на палубу судна, стоявшего на якоре в открытом море и окутанного туманом. На палубе топились охотники, галдевшие в ожидании начала испытания. Одеты они были всяк по-своему, кто в жокейские бриджи, кто в мешковатый жакет, кто в куцый жилет из тюленьей кожи, как одевается легкий на подъем рабочий люд, бродящий по всему острову Хоккайдо. Но их лица не лоснились жиром, как у рыбаков, и не светились жизнерадостностью, свойственной чернорабочим. Если от жителей морского берега веет ароматом соленого прибоя, то от этих людей веяло духом настороженности и неослабного внимания, устремленного на врага из-за густой листвы деревьев. Этим духом была пропитана до кончиков ногтей фигура каждого охотника.

Все они знали друг друга в лицо. Но от встречи до встречи где-нибудь в распадке или на вершине горы протекало иногда по три, по четыре года. Бывало так, что, совсем того не подозревая, иные вместе гнали одного зверя и лишь к концу лета узнавали о своей неудаче, когда следы звериных лап оканчивались лужей крови. Злоба к счастливому сопернику отбивала у них охоту даже приглядеться к его фигуре они торопились только поскорей покинуть гору.

Такие случаи повторялись нередко. Подобно тому, как живут медведи, одиноко охраняя каждый область своих владений, так жили и они, изредка встречаясь друг с другом в этом царстве личной ловкости и удачи.

Если существовало для них на свете что-нибудь еще, кроме охотничьей добычи, то это была только их собственная ловкость. Только одна она служила предметом разговоров: ни о дружбе, ни о желаниях, ни о радостях, ни о развлечениях – ни о чем другом говорить у них не было потребности.

Появление Барса заставило всех прекратить беспорядочный гомон и повернуть к нему головы. Это было их приветствием.

Все они продолжали держаться как ни в чем не бывало, но не в одной груди екнуло сердце от мысли: «вот принесла нелегкая», мелькнувшей при виде Барса, охотничья ловкость которого была всем хорошо известна.

Через несколько минут из трюмного люка высыпали на палубу американцы. Началось испытание в стрельбе. Каждый охотник экзаменовался поодиночке. Мишенью служил маленький флажок, развевавшийся на верхушке мачты. Не было ни одного стрелка, который дал бы промах по этой мишени: недаром каждый мечтал попасть в число вербуемых. Второе испытание заключалось в том, чтобы сбить флажок с мачты. На каждого было положено не больше трех выстрелов. Мишенью на этот раз служил тоненький шнур, едва заметный невооруженному глазу. У одних пули щелкали, отскакивая от мачты, у других раздавался только выстрел, не производя никакого иного эффекта. Каждый раз стрелок бессильным смехом отмечал свою не удачную попытку. Стрельбе мешали еще густой туман и сильная волна, из-за которой было нелегко принять устойчивое положение.

Первым сбил флажок охотник, носивший прозвище Молния, дюжий мужчина с острыми глазами. Флажок медленно поплыл было в тумане, но затем, как щепка, быстро замелькал в воздухе, увлекаемый вниз тяжестью отсыревшей материи. Выстрел был встречен гулом одобрений. За спинами стрелков о чем-то громко и оживленно переговаривались матросы. Маленького роста китаец, проворно перебирая руками, вздел на мачту новый флажок.

Молния обернулся в сторону матросов и с непринужденной улыбкой вобрал все взгляды их голубых глаз. Но в его улыбке светилась не гордость, а скорее какая-то уверенность, уверенность в том, что в пределах той области, которой он владел ошибки быть не может.

Если в отношении к нему других охотников проглядывала некоторая робость, то вызывалась она не ружьем Молнии и не его охотничьей ловкостью, а именно этой всесокрушающей, не знающей преград уверенностью, рекомендовавшей его характер. После Молнии сбили флажок еще шесть человек. Одним из них был Барс. Ружьишко у Барса было старое, притом с расщепленным ложем, скрепленным дощечкой и проволокой. На первый взгляд оно казалось неуклюжей воронкой, поставленной вверх ногами, и производило странное впечатление. Когда пришла очередь стрелять ему, Барс сунул в рот запасный патрон, как делал это, преследуя зверя, и легким движением вздел к плечу свое ружьецо. В то же мгновение он нажал собачку.

Командира судна Арнольда привела в восхищение не столько безукоризненная точность выстрела, сколько этот запасный патрон, оставшийся торчать во рту Барса в момент, когда была сбита мишень. Тут приходилось говорить уже не только о точности прицела.

Арнольд приказал отметить Барса как первого стрелка и выдать ему премию. Когда слова Арнольда были переведены Франком американцем, происходившим из японцев, то они были встречены довольным смехом. Молния смеялся даже громче Барса:

– Молодец, Барс, знай наших! На деле докажи теперь, на деле!

Голос был смеющийся, но в каждом слове звучали натянутые нотки, неприятно поразившие слух Барса. Меткость, приобретаемая долгими годами лишений и опасностей для жизни, именно она, а не что иное, составляет гордость охотника, надежду его жизни. В сердце Молнии внезапно закипела ненависть к неожиданному похитителю его гордости. Возглас Молнии в свою очередь заставил засверкать глаза Барса. Во всей его бесцветной фигуре только одни глаза под тяжелыми, сонными веками умели загораться холодным, как зрачки у дикого зверя, блеском. Когда он принимал что-нибудь близко к сердцу, его холодные глаза оживлялись и приходили в движение. Только они и выражали чувства Барса.

Слова Молнии, помимо всего прочего, разбудили в груди Барса одно волнующее воспоминание.

2

Когда Барс был еще учеником у одного охотника, ему пришлось испытать чувство, похожее на то, какое испытывал теперь к нему Молния.

Впрочем, учитель Барса не был охотником-профессионалом. В Хоккайдо он был послан для обследования пригодности ореховых деревьев в качестве оружейного материала; перед тем же, как начать свои скитания по лесам и горам Хоккайдо, он слыл в провинции Муцу за первоклассного мастера фехтования.

Барс поступил к нему в ученики шестнадцатилетним мальчуганом. Время было тревожное, в памяти у всех были свежи перипетии реставрации Мэйдзи. Восемнадцати лет Барс вместе с учителем пробрался в Хоккайдо. С этого времени, собственно, и началась его многолетняя жизнь браконьера.

По лицу учителя никогда нельзя было узнать, какие чувства им владеют, но было в нем что-то такое, что иногда приводило Барса в трепет: Барс ощущал в своем учителе ту внутреннюю силу, непоколебимую и цепкую, которая выковывается японским фехтованием.

Как-то осенью, когда они бродили в горах, тянущихся цепью от Хиратори к Ниикаппу, Барс убил медведя. Глядя на мертвого зверя, учитель вдруг спросил Барса:

– Сколько раз стрелял – один, два?

Медведь был убит со второго выстрела.

– Два раза, – ответил Барс.

– Что делал медведь, когда ты заряжал ружье второй раз?

Вопросы учителя были острыми, как стрелы. Барс замялся, не зная, что ответить.

– Первая рана была не смертельная: медведь поднялся на задние лапы.

Этот момент действительно Барс помнил хорошо, но дальше он не помнил ничего. Не помнил даже, как во второй раз спустил курок. Правда, выстрел оказался точным, но не хватало еще чего-то, без чего в другой раз Барс рисковал промахнуться. На его счастье, на этот раз медведь был убит наповал, но только благодаря точности прицела. Как и ожидал Барс, учитель накричал на него:

– Дурак, болван! Медведь поднялся на задние лапы Скажи, пожалуйста! Что это за мужество видеть во время заряжания, что делает медведь! Оставь бродить по горам, это дело тебе не по плечу. Оставь, слышишь!

Учитель несколько раз ударил прикладом винтовки по телу зверя, из которого сочилась кровь. Потом сказал тихим, глухим голосом:

– Когда пуля попадает в медведя, то там, где она засела, шерсть раскрывается. Нужно научиться видеть это. А пока не научился, ты еще не охотник. Понял?

Эти тихие слова целительным бальзамом пролились в молодую горячую грудь юноши. Что-то защипало в глазах у Барса. Ему показалось, что он сейчас утонет в чувстве любви к учителю, волной захлестнувшем его.

Через некоторое время после этого случая учитель покончил самоубийством. Барс получил полную самостоятельность и продолжал уже один скитаться по лесным дебрям. Постепенно он до конца осознал свое новое положение и с этого времени почувствовал, как в груди его зашевелилась ненависть.

Прежде Барсу не раз доводилось быть свидетелем необыкновенной сцены: разъяренный медведь с ревом несется, перейдя в наступление, учитель, не обращая на него внимания и продолжая тщательно заряжать ружье, мерным шагом идет к нему навстречу, подойдя к противнику вплотную, впервые поднимает голову и прицеливается. Эта изумительная выдержка всегда приводила Барса в восхищение. Вместе с тем он всякий раз испытывал какое-то раздражение, мучившее его.

Пока человек не знает ничего, он ничего и не испытывает. Но стоит ему приблизиться на расстояние шага от какого-то познания, как блаженство неведения сменяется бездной терзаний. Перед Барсом раскрылся мир, дразнивший и мучивший его своей недосягаемостью. Барс делал нечеловеческие усилия, чтобы хоть на шаг приблизиться к учителю, но усилия его были бесплодны. Всякий раз, как поднимал голову, образ покойного маячил далеко впереди. Иногда ему казалось, что он уже дотянуться рукой до своего идеала, но расстояние последнего шага всё-таки не сокращалось. Восхищенное преклонение перед учителем, сопровождаемое раздражением постепенно переходило в ненависть. Учитель умер, ненависть к нему осталась.

Иногда образ покойного, как живой, вставал перед глазами, в памяти воскресала совместная жизнь с ним в полях и в горах. Сердце Барса переполняюсь нежностью, от которой он не находил себе места. Он бродил как зачарованный по траве, уминая ее ногами. Он ходил в этом состоянии до галлюцинации: ему ясно слышался голос учителя, что-то говорящий ему на ухо. Барс тогда бросался на поваленные и гниющие деревья и иступленно бился о них.

Но когда проходило это состояние, ненависть с удвоенной силой овладевала сердцем Барса, он делался словно окаменелый, внутренний мир учителя оставался для него по-прежнему не досягаемым.

Случай наконец помог ему овладеть этим миром. У Барса была жена. Обрел он ее в одной глухой деревне, заброшенной где-то среди равнины Токачи, где он одно время осел после бродячей жизни. Это была женщина замкнутая, молчаливая, с необычайно светлым цветом кожи. Контраст в наружности супругов был столь разителен, что вчуже становилось неловко за каждого. Никто не знал, откуда была родом жена Барса и что у нее был за характер, но несомненно было одно: она крепко любила Барса и имела над ним великую силу такую, что после смерти жены Барс изменился до неузнаваемости.

Жена Барса умерла весной. В эту весну Барс ушел туда, где еще ни разу не ступала его нога к заливу Уда в Якутской области. Здесь он пробыл два-три года, не выходя из тайги и не давая о себе вестей.

Смерть учителя была для него ударом. Смерть жены опустошила все достояние души. Человек не может прожить жизнь без дарований, но сколь труднее ему жить без телесной любви. Барс утратил всякое желание жить дальше. Все чаще стала посещать его навязчивая мысль о самоубийстве. Ему, однако, претили все известные способы самоубийства, ибо они оскорбляли святую память покойной жены. Было и еще нечто важнейшее, что владело подсознанием Барса и всякий раз удерживало его руку, – это смерть учителя. Учитель покончил с собой в состоянии полной отрешенности от мира. Перед смертью он часто повторял: «Зажился я на свете». Это выражение вошло у него в привычку. Вспоминая учителя, Барс чувствовал в груди нечто такое, что не позволяло ему покончить с собой из-за любви к женщине.

Блуждая по тайге, Барс однажды вышел к тунгусскому стойбищу. Здесь узнал, что в окрестностях бродит медведь, наводящий ужас на туземцев. Это был сибирский медведь, которому человеческая рука уже не раз в течение многих лет наносила тяжкие раны. Зверь свирепел с каждым новым ранением, превращаясь в демона злобы. Узнав о нем, Барс словно воспрянул: вот он наконец этот случай! Пришла-таки пора сыграть свою последнюю роль!

Барс привязал к осине тучного оленя, сам весь обмазался оленьей кровью и встал с наветренной стороны.

Сумерки сгущались над пустынной тундрой. Вместе с легким ветерком постепенно надвигалась тьма. Керлл! Керлл! – раздавался крик какой-то ночной птицы, водившейся в одной лишь Якутской области. Олень, привязанный к ловушке, вдруг отчаянно забился. Еще немного, и, учуяв запах крови, бесшумно, словно привидение, вырос из сумрака медведь.

Вздернув высоко свой влажный нос, он долго принюхивался к подозрительному запаху. Наконец он стал приближаться к отчаянно ревущему оленю. Кривой глаз, поврежденный вражеской стрелой, делал его морду еще свирепее, как бы оправдывая страшную славу зверя.

Медведь приближался. В его походке чувствовалась сама жизнь – полная, переливающаяся за край. Это была дерзкая походка существа, абсолютно уверенного в своей мощи. Барс стоял, испытывая невыразимое напряжение, чувствуя, как вся кровь поднимается со дна его сердца. Это был чудесный миг, все его существо захолонуло от щекочущей волны восторга.

Не чувствуя ни малейшего страха, Барс сделал два-три шага вперед и вырос перед носом врага. Его неожиданное появление ошеломило медведя. Зверь остановился и стал присматриваться, пытаясь разобрать, что за ловушка ему готовится. Вдруг ярость разом вспыхнула из всех старых ран на его теле. Медведь угрожающе рявкнул и медленно поднял на задние лапы верхнюю часть туловища, где таилась его огромная сила – он готовился перейти в атаку.

Перед тем как приступить к решительным действиям, зверь ждет момента, когда горячая кровь по кровеносным сосудам прихлынет ко всем порам его кожи и запылает единым костром. Плохо, если ненавистью не напитался хотя бы один уголок тела: бой может быть проигран. Инстинкт, двигающий зверем, беспримесен, ревнив, не знает компромиссов.

Медведь рявкнул еще раз. Его рев, словно подземный гул, отдался эхом по затихшим и стемневшим окрестностям и замер где-то вдали.

По его отзвуку медведь проверил свою силу и остался ею доволен. Но в тот момент, когда он уже весь собрался для сокрушительного удара, он вдруг почувствовал в упорно надвигавшемся на него человеке нечто такое, что заставило его поколебаться. Он почуял какие-то знакомые флюиды, плававшие в воздухе вокруг этого человека. Раньше он никогда еще этого не испытывал. Он остро ощутил на себе какую-то гнетущую силу, которую инстинктом воспринимают друг от друга одни звери.

В памяти Барса мелькнули слова покойного учителя. «В последнюю минуту попробую» – подумал он. Теперь это уже казалось ему делом ничего не стоящим. Чувствуя перед собой пульсирующее тело зверя, Барс продолжал подвигаться вперед тихо, заряжая на ходу винтовку. Вот он наконец поднял глаза и открыто навел винтовку на медведя. Дыхание врага стало слышнее, глаза охотника различали каждый волосок шерсти, поднявшейся дыбом на его груди.

Человек и зверь на миг остановились друг против друга в жутком ожидании. В замершей тишине громко раздавался один лишь стук копыт бесновавшегося оленя. Крика ночной птицы уже не было слышно.

В это время Барс готовился покончить счеты с жизнью. Вместе со жгучей болью от тоски по умершей жене в его груди звенел ликующий вопль: «Вот здесь, в этом глухом месте где-то на севере, отдать жизнь этому страшилищу разве это не радость для мужчины!» Сколько раз уже он думал о смерти, а цепкая жизнь не отпускала его. «Вот он, конец!» Решение созрело, вместе с ним пришла какая-то особенная зоркость, завет учителя исполнялся со всей точностью: Барс ясно различал каждый волосок шести на груди звери!

Но в самый критический момент смерть и на сей раз прошла мимо Барса Спустя немного он сидел, поджав ноги, на медвежьей туше и бормотал, мучительно сжимая руки:

– Оставила-таки, оставила!

Бездонная тоска зубами рвала его грудь на части. Потом что-то легкое и прозрачное пролилось в его душу. Барс перестал плакать. Он вскочил на ноги и на минуту задумался над чем-то, затем пошатываясь зашагал к стойбищу.

После этого случая ненависть к учителю прошла у Барса совершенно. Тот непереходимый барьер, который когда-то вызывал у Барса раздражение, исчез бесследно, лишь только Барс через него перешагнул. Но вместе с раздражением исчезли и тоска, и надежды, и любовь, на смену этим человеческим чувствам явилось нечто похожее на чутье благородного матерого зверя.

3

Фигуры охотников, не выдержавших испытания, скрылись в густом тумане гавани, постепенно поглотившем прощальные крики. Браконьерская шхуна с остальными охотниками, среди которых был и Барс, отплыла без единого гудка, словно спасаясь бегством.

Несколько суток рассекала она приполярные воды. Море было синее, волны с белыми гребнями, соленый аромат стихии бодрил свежестью сердца охотников.

Волны плескались о борта с одной и той же песенкой: «а вот еще, ну, как? ну, что?», но холодный эфир продолжал оставаться прозрачным и голубым, и мотив этой песенки ничуть не надоедал. Мелодия была монотонная, но мир был так широк и приволен, что навевала она только здоровые и бодрые мысли. Но вот шхуна достигла наконец полярного пояса. Здесь во время штиля даже днем крутились на поверхности моря темные водовороты, словно кто-то размешивал в глубине жидкую тушь. А когда со стоном налетал норд-ост и на море опрокидывались горы волн, то они с воплями неслись за судном, угрожающе замахиваясь на него белыми клинками. Небо висело мутным пологом, края его дымились и разлетались в клочья. Впрочем, даже без холодного ветра и без этих волн было ясно, что шхуна вошла в полярные воды.

Судно прошло Командорские острова и нырнуло во впадину Анадырского залива.

Течение сразу же остановилось, показались плавучие льды. Ранней весной льды в заливе стоят скованные и не позволяют двигаться судам. В середине лета на юге они тают, и по мере таяния с них уходят прочь белые медведи. Этот промежуток времени не может быть упущен: он совпадает с охотничьим сезоном.

На мрачном фоне стихии льды блистали изумительной белизной. Охотники, собравшись у бортов, с острым любопытством взирали на их жуткую красоту и провожали взорами их холодный ход со смешанным чувством тревоги и возбуждения. Первым заметил такую льдину Осьминог. Вдали стали показываться льдины с сидящими на них белыми медведями.