Читать онлайн Проклятие Озерной Ведьмы

Книга не пропагандирует употребление алкоголя, наркотиков или любых других запрещенных веществ. По закону РФ приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств, а также культивирование психотропных растений является уголовным преступлением, кроме того, наркотики опасны для вашего здоровья.

Copyright © 2024 by Stephen Graham Jones

© Г. Крылов, перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Ради ребенка по имени Джейсон.

Я бы выплыл ради тебя, старина, мы все выплыли бы.

Никогда еще не было такой последней девушки.

Кэрол Кловер

А вот и Бугимен

Начало «Дикой истории Пруфрока, Айдахо» дает возможность смотреть на происходящее через два глазных отверстия в маске. Смотрящий тяжело и зловеще дышит, отчего атмосфера становится куда более зловещей.

Он прячется в кустах и смотрит сквозь отверстия на десятилетнего паренька. Уже наступила ночь, полночь осталась позади, и паренек сидит на почти неподвижных качелях в парке Основателей. Именно здесь восемь лет назад располагалась подсобная площадка Терра-Новы.

Голова парнишки опущена, поэтому его лица не видно. Возможно, его посадили туда уже мертвым, руки привязаны электрошнуром к оцинкованным цепям качелей, но вдруг слабое дыхание прорывается из его рта, белое и морозное, и он поднимает голову, сначала глаза.

Прежде чем его лицо обретает четкие черты, надпись «Дикая история Пруфрока, Айдахо» исчезает под… навесом?

Так оно и есть. Что-то вроде темной мастерской, похожей на комнату, в которой самое то кричать в преследуемом призраками доме в Айдахо-Фолс.

Маска с отверстиями снята. В кадре всего лишь нервное пространство между двумя досками стены.

Слова с шипением соскальзывают вниз экрана и тут же воспламеняются. Бензопила Мертв Вот Уже Много Лет. Некорректные прописные буквы призваны добавить страху, как записка с требованием о выкупе.

В этом сарае на грязном рабочем столе с цепной пилой работает человек в кожаном фартуке. Этот человек достаточно крупный – у него плечи лайнбекера[1], на предплечьях проступают вены. Руки белые и загорелые, и камера задерживается на них, документируя все, что он делает с бензопилой.

Внутри темно, и хотя угол съемки не самый удобный и неустойчивый, это все только улучшает.

– Это «Слипнот»?[2] – спрашивает Пол о музыке, грохочущей в сарае.

Хетти шикает на него:

– Он же старик, отдавай в этом себе отчет.

Старик снимает кожух с бензопилы. Или пытается снять. В конечном счете он приходит к выводу, что нужно отпустить тормоз пилы, что он и делает, после чего кожух соскальзывает сам. Немалое удивление вызывает то, что кожух с треском падает на пол, достаточно громко, чтобы за ним не слышно было визгливого крика, источник которого гораздо ближе к камере.

Почти достаточно громко, чтобы за ним не было слышно, но не совсем.

Вместо вызывающего ужас лица, наклоненного в кадр вслед сбежавшему кожуху бензопилы, после выключения песни наступает десять секунд тишины. Руки человека все еще на рабочем столе, кончики пальцев на грязном дереве, ладони вытянуты и чуть согнуты таким образом, что возникает впечатление о двух бледных пауках, которые заняты тем, чем обычно бывают заняты пауки, когда пучок их глаз и ножные щетинки информируют их о присутствии кого-то в комнате.

А потом этот грязный кожаный передник падает на эту камеру, и экран заполняет темнота.

Пол насмешливо фыркает, подносит сигарету ко рту, делает глубокую затяжку и держит ее в себе, держит, потом подается к губам Хетти, как ей это нравилось, когда им было по четырнадцать, и выдыхает дым в ее рот.

– Хочешь прикончить меня уже использованной затяжкой? – спрашивает она, довольно покашливая и держа видеокамеру высоко от всего этого и в стороне.

– Только после того, как сделаю перед этим что-то иное… – отвечает Пол, поглаживая рукой материю джинсов на ее бедре.

– Ну хоть страшно было? – спрашивает Хетти, контролируя движения его руки и потряхивая камерой, чтобы самодовольный Пол знал, о чем она говорит: о документалке.

Она выхватывает сигарету из его рта, чтобы затянуться самой и задержать дымок в себе.

Они сидят в дверном алькове библиотеки на Главной улице, ровно под местом возврата книг. Снаружи лежит мертвый Пруфрок. Кто-то должен его похоронить

– Твоя мать знает, что вы с Йеном тайно сбегаете по вечерам? – спрашивает Пол, зажмуриваясь после выдоха Хетти.

– Ее больше волнует, с кем встречается мой папаша на этой неделе в Аризоне, или Неваде, или бог знает где, – говорит Хетти из глубин своего собственного пузырька с лекарственным сиропом. – А малыш Йенни – хороший актер, разве нет? Я попросила его прикидываться призраком, когда сидит там.

– А что ты сделала со снегом? – спрашивает Пол, глаза у него уже покраснели.

Уже почти половина октября позади. Снег, который всегда ложился на землю к Хеллоуину, еще не выпал, но уже случилось несколько снегопадных потуг, которые пытались выдать себя за что-то настоящее.

– Вырежу при монтаже. – Хетти украдкой поглядывает на Пола – купится ли он на ее ответ, но его мозги все еще пытаются сложить ее слова в нечто цельное. Хэтти ударяет его плечом в грудь и говорит: – Мы снимали в июле, идиотина.

– Но его дыхание, – пытается собраться с мыслями Пол, изображая медленным движением пальцев белый пар, выдохнутый Йеном вчера вечером.

– Сигарет я ему не давала, если ты об этом.

– Значит, он и вправду призрак?

– Сахарная пудра.

– У него во рту? – спрашивает Пол.

Хетти пожимает плечами, отвечая:

– Ему понравилось.

– Призраки, качели и выпечка, – говорит Пол, поднимая камеру на уровень плеча и нацеливая на Хетти. – Скажите нам, герр директор, почему это маленькие мальчики-призраки со сладкими белыми губками повадились с наступлением темноты посещать парки?

– Потому что это место идеально подходит для моего выпускного проекта, – говорит Хетти, накрывая объектив ладонью и направляя камеру вниз.

Эту документалку проще было бы снимать на телефон, который при плохом освещении работает гораздо лучше камеры, но она поддалась ностальгии. Камера ее отца времен видеомагнитофонов хранилась на чердаке вместе со всем остальным барахлом, которое он оставил, когда смотал удочки, но за эти пустые кассеты Хетти платит сама, чтобы «продемонстрировать свою преданность делу», что это занятие у нее «никакое не временное увлечение».

Что это ее билет из этих краев.

Мир с распростертыми объятиями примет запись из сердца криминальной столицы Америки. Поначалу, с полвека назад, тут был Кровавый Лагерь, потом произошла Бойня в День независимости, она тогда училась в четвертом классе, а потом, уже в средней школе, здесь устроил резню Мрачный Мельник. Сорок убитых в городке с населением три тысячи – даже спустя несколько лет из расчета на душу населения настоящий кошмар.

А такой кошмар сулит немалые деньги.

Если бы ей только удалось заснять сегодня драную белую ночную рубашку Ангела озера Индиан, и волосы из японского ужастика, J-хоррор, как его называют, и, предположительно, босые ноги, нечеткие и вдалеке, «призрачные и вечные», то… тогда все, верно? Двери в будущее открыты для Хетти Йэнссон, и она идет с ухмылкой Джоан Джетт[3], щурится от тысяч вспышек, втайне мечтая, чтобы вспышки эти никогда не прекращались.

Проблема, однако, состоит в том, что на самом деле Ангел представляет собой шутку-мистификацию, которую прошлым летом придумали тупые качки. Шутка или нет, но Ангел – тот недостающий компонент «Дикой истории Пруфрока, Айдахо», который выведет ее запись в стратосферу фильмов ужасов. У них впереди целая ночь, чтобы привести Ангела в вид, пригодный для видоискателя, нажать кнопку записи и держать, не отпуская, пятьдесят девять с половиной секунд – именно столько длится знаменитая запись с Бигфутом, верно?

А если Ангел не появится сегодня, то до начала монтажа отснятого материала есть еще две недели ночей. Еще две недели и остаток заначки, спертой Полом из незапертого ярко-оранжевого «Субару» каких-то ночных туристов, приехавших для большой экспедиции с купанием голышом.

«Прости, Колорадо», – повторяет Пол каждый раз, набивая очередную самокрутку табачком из «Субару». На номерных знаках белые горы на зеленом фоне – как раз такую машину нужно вскрыть, если ищешь что-то в красном штате[4].

«Прости, средний выпускной балл», – всегда добавляет Хетти, глядя, как пальцы Пола сворачивают, набивают, уплотняют.

Но не сегодня.

Вскоре она оставит все это позади.

– Что ты использовала для этого… в начале? – спрашивает Пол, поднося к глазам пальцы, превращенные в окуляры.

Хетти решила назвать такой угол зрения маски слэшеркамерами.

Она выпускает затяжку медленно и томно, воображая себя кинозвездой тридцатых годов, и достает то, о чем спрашивает Пол, из переднего кармана ее джинсовой куртки, где оно лежало с самого начала семестра.

– Ни херасе… – протягивает Пол и подносит к глазам маленький кружок из черного картона, чтобы посмотреть сквозь него. Два отверстия для глаз для игрушечной фигурки героя, а не для взрослого балбеса.

– Секрет фирмы, – говорит Хетти, пожимая плечами и засовывая картонный кружок в объектив, чтобы Пол мог сам поглазеть в отверстие и увидеть это волшебство.

Левую руку он вытягивает перед собой, а правой подносит камеру к лицу.

– Внимание, внимание, я – убийца! – говорит он. – Пусть кто-нибудь сделает что-то этакое сексуальное, чтобы я мог тебя зарезать!

Чуть поодаль на Главной улице загорается одинокий огонек, держится несколько подрагивающих секунд, а потом умирает.

«И это тоже», – говорит себе Хетти.

Она собирается задокументировать все это, обнажить Пруфрок, рассказать миру о том месте, в котором выросла. Нет, в том месте, в котором выжила.

– Нажми «запись», – говорит она, подтаскивая Пола поближе к себе.

Потом, видя, что он не может сообразить, о чем идет речь – «Это все твои обкуренные мозги», – Хетти делает это за него.

Теперь на маленьком экране «Дикая история Пруфрока, Айдахо» двигается по кладбищу, как выпущенный на свободу воздушный шарик, из которого почти выдохся весь гелий, а потому плывущий всего в двух футах над землей.

– Нет, Хет, не надо… – говорит Пол, отталкивая камеру.

Хетти пододвигается к нему, но камеру не отключает.

Она догадывалась, что эта часть будет для него трудной. Мисти Кристи, чье надгробие в этой сцене возвышается над другими, была его тетей. Ее дочери, кузины Пола, маленькие сестренки (хотя родных у него не было), и есть та причина, по которой он никогда не покинет Пруфрок, Хетти это точно знает. Тогда всю неделю перед Четвертым числом Пол гонял своих маленьких сестренок всеми акульими реквизитами, какие у него были, – он был фанатом, жил ради «Челюстей», может быть, пересматривал это кино в то лето до раза в неделю и выучил фильм наизусть, все время повторяя оттуда реплики.

В ту ночь он был одним из десятилетних пареньков, у которого к спине был прикреплен плавник, над затылком торчала дыхательная трубка, на лице, по которому гуляла широкая плотоядная улыбка, были защитные очки.

В 2015 году никто так не радовался этому фильму, как Пол Демминг. Хетти по сей день помнит, как он стоял на каком-то дурацком плотике своих родителей и пел ту испанскую песенку, видно было, будто ему кажется, что он запевала в этой песенке, что он теперь часть этого взрослого мира, часть Пруфрока, часть озера Индиан.

А потом, полчаса спустя, он пытался вытащить на берег свою тетушку, а его отцу пришлось оттаскивать его, когда он пытался делать ей искусственное дыхание рот в рот, хотя у нее отсутствовала половина головы. Хетти не сомневалась, что тогда-то, с этого ужаса, и началась история ее любви к ужастикам – с того момента, когда она увидела десятилетнего Пола с окровавленным лицом, отбивающегося от своего отца.

– Это памятник всем им. – Хетти рассказывает Полу о кладбищенском мобильном «Стедикаме»[5] и передает ему самокрутку, ей приходится держать вытянутую руку секунд десять, прежде чем он наконец неаккуратно вырывает его из ее пальцев, отчего немного табачка рассыпается, а слабые искорки оставляют неторопливые оранжевые следы в темноте.

Пол глубоко затягивается, мучительно долго, словно наказывая себя. Словно может стереть прошлое, стать кем-то другим, пожалуйста. Кем-то нормальным. Пальцы его теперь дрожат. Хетти накладывает на них свою руку, успокаивает их.

– Я очень надеюсь, что настанет день – и ты выберешься отсюда, – говорит он ей, шмыгая носом.

– Смотри, – говорит Хетти.

«Дикая история Пруфрока, Айдахо» еще не кончилась. Она кладет камеру между ними, они пересаживаются, чтобы лучше видеть, и…

– Долбаный Фарма, – бормочет Пол.

Именно такие слова и должны быть написаны внизу экрана. Но Хетти уже потратила все выходные, чтобы расставить по местам все буквы записки с требованием выкупа.

Слава богу, с этого момента их будет меньше.

Технически они начнут принимать заявки только в январе, но если она хочет втиснуть свой фильм в какой-нибудь из весенних кинофестивалей, то ей нужно закончить гораздо раньше.

И? Это идет в зачет собеседования выпускника, специализирующегося на истории, и должно быть предъявлено до конца семестра. Без этого никакого выпускного в июне. Никакой высадки в мир за пределами Айдахо.

На маленьком экране размытый Фарма в дальнем конце длинного коридора начальной школы. Он сидит на табуретке механика, рядом с ним его сумка с инструментами, и он что-то делает со шкафчиком для огнетушителя.

– Устанавливает еще одну свою камеру извращенца? – спрашивает Пол, пододвигая экран поближе и поворачивая туда-сюда, словно это поможет ему поглубже заглянуть в кадр.

– Это тебе не женская раздевалка, – бормочет Хетти. У нее как-никак сделано с запасом записей – на телефоне – каждого квадратного дюйма шкафчика для огнетушителя. Хотя толку от этого мало. Она не нашла ничего, кроме «RX» на бирке осмотра огнетушителя.

На самом деле ей, наверное, следовало бы вырезать Фарму. А то будет считать себя звездой, связующим элементом, бьющимся сердцем Пруфрока. Тогда как на самом деле он отброс, всплывший на поверхность.

Хетти три или четыре раза нажимает на кнопку «увеличение скорости просмотра», пропускает среднюю школу.

– Ну да, этого с меня вполне хватит, – говорит в этот момент Пол.

На другом берегу сверкает Терра-Нова.

Когда Хетти училась на первом курсе, Терра-Нова все еще представляла собой обгоревшие руины, слишком замусоренные и стремные – даже бутылку пивка не выпить. Зато теперь Терра-Нова возвращается к жизни, бригады строителей работают днем и ночью без выходных.

Она до сих пор помнит, как они шли гуськом из начальной школы Голдинга, чтобы посмотреть на баржу, которая перевозит по озеру Индиан здоровенный бульдозер. Она в тот день была замыкающей, и мисс Тредуэй сказала ей, что это самое важное место в их шагающем вразвалочку строю гусят и Хетти должна следить, чтобы никто не отбился от стаи, ясно?

Хэтти так гордилась, что ее назначили замыкающей.

Как же жестоко ее обманули.

Но это не меняет того, что она испытала, когда смотрела на баржу, плывущую по поверхности воды. Она знает, что баржа должна была затонуть. Она должна была наклониться на один или другой борт настолько, чтобы большой желтый трактор свалился в воду и погрузился в Утонувший Город, в морозилку Иезекииля.

– Идиоты, – говорит Пол в адрес Терра-Новы.

Хетти разделяет с ним это отношение. Как и большинство Пруфрока, кто еще остался здесь.

Хотя никто ничего поделать с этим не может.

– Ты не должен так говорить, – раздается из темноты тихий голос, который так пугает Пола, что тот роняет окурок, но выставляет перед Хетти руку, словно чтобы не дать ей выпасть через лобовое стекло.

Но Ангел молчит. И этот неангел к тому же куда как меньше ростом.

– Йен? – говорит Хэтти, пытаясь встать и освободиться от безопасности, которую ей дает рука Пола.

Ее младший брат выходит на слабый свет из стеклянных дверей, исходящий от какого-то источника в библиотеке, она видит его длинные светлые волосы, закрывающие половину лица. Из-за волос его постоянно принимают за девочку.

– Видать, сегодня в ночи бродят призраки… – восторженно произносит Пол.

На сей раз Йен сам нанес на себя грим. А это значит, что он, вероятно, оставил кавардак в кухне. Там теперь повсюду сахарная пудра. Мать придет утром – ей только этого не хватало.

– Вероятно, он видел, как я с этим уходила, – говорит Хетти, приподнимая камеру.

– Я хочу еще немного посниматься в кино, – говорит Йен, и его нижняя губа начинает вытягиваться, а это значит, что не за горами и слезы.

Хетти подходит к нему, поднимает, сажает себе на коленку. Она знает, что весит он раза в два меньше, чем она, но еще она знает, что бедро женщины может выдержать любой вес. В особенности вес младшего брата.

– Чем это так смешно пахнет? – спрашивает Йен.

Пол размахивает руками, пытаясь разогнать дым, который заполняет альков.

– На свет слетаются мотыльки с грязными крылышками, – говорит Хетти, выводя эту парочку на траву.

У них за спиной звонит телефон Пола.

– Что там? – спрашивает Хетти, впиваясь в него взглядом.

– Уэйнбо, – отвечает Пол, пожимая плечами.

– И что – он нашел?

– Он носит телефон в заднем кармане. Наверное, это было жопный набор.

От этих слов Йена на руках Хэтти пробирает смех. «Жопный набор» – его любимое словосочетание. Как и все другие словосочетания, в которых присутствуют попы.

– Можем мы хотя бы… исключить из фильма имя моей покойной тети? – говорит Пол. – Я не хочу, чтобы кто-то прикалывался над этими делами.

Хетти замечает, что он каблуком своего армейского ботинка гасит их чинарик. Расточительство противно его убеждениям, но Хетти понимает, что сейчас он защищает Йена от их дурного влияния.

– Но я уже…

– Пересними, – говорит Пол. – Как это называется? У профи?

– Ты хоть понимаешь, как это трудно – редактировать запись на видеопленке, – спрашивает Хетти. – Мне нужно…

– Я помогу, – говорит ей Пол.

Они оба знают, что он лжет, что он просто рухнет на ее кровать и станет без конца бросать резиновый мячик в потолок, а Хетти будет конвертировать стандарт VHS в цифровой, просматривать запись на своем ноутбуке, потом копировать буквы или что там будет на экране и записывать начальные и конечные кадры в достаточном количестве – потому что скорости сканирования не совпадают, – чтобы добавить секунду или три в непрерывную запись.

– Чтобы я не сомневалась, что правильно тебя поняла, – говорит она, расставляя голосом точки, как это делает ее мать. – Ты хочешь, чтобы мы ночью в пятницу тринадцатого отправились на кладбище с?.. – Вместо последних слов она изображает курение только что раздавленного им окурка.

– Может, нам еще удастся искупаться голышом, пока мы там? – говорит Пол.

Хетти смотрит на Пруфрок и пожимает плечами – какая, к черту, разница.

– Может быть, и ее там увидим, да? – говорит она, имея в виду ангела и поворачиваясь в сторону кладбища.

– Наверняка, – подыгрывает ей Пол.

Десять минут спустя после поездки на мотоцикле вдоль берега – поездки, о которой Йен никогда никому не упомянет даже под угрозой порки, – они приезжают на кладбище.

– Я иду за тобой, Барбара… – Пол старается изо всех сил, но его голос то взлетает вверх, то спускается на басы – липовый призрак.

– Ее зовут Хетти! – кричит Йен с дрожью в голосе, он тоже хочет поучаствовать.

Пол ставит свой мотоцикл на откидную ножку, а Хетти снимает большой, не по размеру, шлем с головы Йена. Во время поездки он был зажат между ними двумя.

– Сиди здесь, – говорит ему Хетти, сажая его рядом с Полом, после чего перематывает пленку до чистой в конце «Дикой истории Пруфрока, Айдахо», чтобы иметь возможность снять свою версию «Стедикама». Она отстегивает ремешок от сумочки, продевает его в переднее и заднее отверстия наверху видеокамеры для ее крепления. Потом подвешивает камеру к своей ноге так, чтобы камера слегка выступала вперед, и идет в очередной раз мимо могил – сколько их было, этих разов с 2015 года, – только теперь могилу Мисти Кристи она обходит стороной, хотя при таком цензурировании сцена теряет часть своей привлекательности.

Но Пол остается Полом, верно? Пол, которому она вполне может доверить Йена. Пол, с которым она после окончания средней школы порывала отношения минимум раз десять. Но они все время снова сходятся, верно? Если ты отверженный в Пруфроке, если у тебя стрижка андеркат, пирсинг и замысловатые планы на широкие рукава, ты не можешь держаться подальше от единственного другого такого человека, который делает записи шариковой авторучкой у себя на предплечье.

Если бы только она могла забрать его с собой.

Не думай об этом сейчас. Ты – кинематографист, напоминает она себе. Ты делаешь документалки, ты делаешь документалки. И бог с ними, с этими умными мальчишками из фильмов ужасов, пусть они себе избегают по вечерам заходить на кладбища.

Впрочем, это для школьного проекта. Они не пьют пиво на настоящих надгробиях и не курят – они уважительны, соблюдают правила… Все будет хорошо, убеждает себя Хетти.

До того момента, когда она отрывает взгляд от своей ноги и камеры, которую так непросто удерживать в неподвижном состоянии, поворачивается и видит могилу за оградой.

Здесь округ хоронит тех, у кого не осталось никого, кто мог бы их похоронить.

И «могила» – некорректное слово. С недавних пор. Это скорее «нора». Кратер, оставшийся после извержения. Либо кто-нибудь откопает этого мертвеца, либо мертвец сам прокопается сквозь землю и уйдет прочь.

– Какого хрена? – говорит Хетти, поднося камеру к своему плечу, чтобы заснять этот живой ад.

Через видоискатель она видит имя: ГРЕЙСОН БРАСТ.

– Кто? – бормочет она, пытаясь вспомнить кого-нибудь в школе с фамилией Браст, но ее прерывает скрип снега у нее за спиной. Она быстро и испуганно разворачивается, готовая броситься наутек. Одну руку она выставила перед собой, чтобы помешать нападению.

Это Пол. На бедре у него сидит Йен.

– Что? – спрашивает он, удерживая Йена.

Может быть, Хетти все же не оставит его?

Может быть, она, как и ее мать, застрянет здесь, в Пруфроке, забудет о том, кем хотела стать, куда уехать. Как собиралась весь мир обвести вокруг пальца. Когда кто-то протягивает тебе руку, чтобы ты могла за нее держаться, кроме этого, ничто другое не имеет значения, верно? Этого уже достаточно.

– Посмотри, – говорит она, отходя в сторону.

Пол подходит к открытой могиле.

– Кто это? – спрашивает Пол об этом Грейсоне Брасте, потом достает камеру, наводит ее на светлый снег слева от нее, справа от него.

Следы.

Хетти опускает камеру, на ее лице недоумение.

– Это не мои, не мои, – бормочет она.

– Я карта, я карта! – говорит Йен, раскачиваясь в руках Пола.

Эти слова с компакт-диска Хетти «Дора-путешественница»[6]. Он на них помешался.

И он прав.

Если они пойдут по этим следам, то вскоре окажутся у… у… у чего? У плотины, судя по тому, куда направлены следы?

Вот только почему Пол разглядывает следы так, будто они лишены смысла?

Вибрирует его телефон, он перехватывает Йена, читает текст.

– Глазам своим не верю, – говорит Пол, повернув телефон экраном к ней, словно это что-то доказывает. – Он нашел-таки.

То, что Уэйнбо – Уэйн Селларс – искал все лето, представляет собой то, на что некоторые заблудившиеся охотники из других штатов, предположительно, должны уже были натолкнуться в лесу: половину белого «Форда Бронко». А может быть, три четверти «Бронко», если он сохранился в процессе долгого буксирования по земле от самого хайвея. Впрочем, поскольку они были традиционными охотниками, вооруженными луками и компасами, и даже при флягах с бахромой, они никак не могли показать кому-нибудь дорогу назад – туда, откуда они пришли. Все знали, что это только прикрытие для этой пары, чтобы охотиться там, где охотиться не положено – луки без колесиков стреляют тихо, – но это не облегчало поиски «Бронко».

Но «Бронко», в принципе, был последней тайной, оставшейся в Пруфроке: когда Мрачный Мельник привнес в городок свою собственную нотку насилия, какой-то дальнобойщик сообщил о «Форде Бронко», зарывшемся носом в сугроб с нагорной стороны хайвея – место, которое служило временной могилой предыдущего шерифа с помощницей. Поскольку в Пруфроке и без того было немало мертвецов, с которыми еще не разобрались, дорожный патруль оцепил «Бронко», поставил одного из новобранцев охранять его, а потом целую неделю не отправлял туда Лонни, чтобы его вытащить.

Как выяснилось, это был не целый грузовичок, а только его задняя часть. Его явно сбили на высокой скорости, въехав в бок снегоуборочной машиной, угнанной Мрачным Мельником. Задняя дверь и задний бампер «Бронко» приземлились в сугроб на нагорной стороне дороги, а что с остальной его частью? Вот в чем состоял вопрос: где? Если бы точно напротив задней двери и бампера, то в этом был бы какой-то смысл, но суть в том, что обломкам вовсе не обязательно иметь какой-то смысл. На нижней стороне хайвея, на стороне озера Индиан местность была неровной, ухабистой, с глубокими, как ад, ямами, она не прощала ошибок. И просто так она не отдает своих мертвецов, пока у нее не возникнет такого желания.

Каковое, по словам Уэйнбо, могло-таки появиться сегодня вечером.

Первую неделю лета он провел, вводя координаты округа Фремонт на своем компьютере, потом каким-то образом подключился к миниатюрному навигатору и с того дня объезжал эти воображаемые линии вдоль и поперек на своей лошади, утверждая, что у «Бронко» нет иного выхода, кроме как появиться. А теперь, когда это, возможно, уже произошло, он полагал, что заслужил вознаграждение в две тысячи пятьсот долларов, собранных каким-то образом Сетом Маллинсом, мужем помощницы, для того, кто найдет тело его жены.

Что ж, Уэйнбо должен будет получить свои две с половиной тысячи, а еще десятку, добавленных Ланой Синглтон, поскольку, как это было сказано в ее сообщении в «Стандарде», Пруфроку необходимо излечение, разве нет?

– Он хочет, чтобы ты взяла свою камеру, – говорит Пол, опуская телефон, который в связи с празднеством, затеянным Уэйнбо, без конца звякает.

– У него нет своего телефона?

– Он говорит, это нужно включить в твой фильм.

– Но следы, – возразила Хетти, имея в виду следы на снегу.

– Ах это… – говорит Пол, как будто… сожалея, что сказал эти слова?

– Что ты имеешь в виду? – Хетти подошла ближе.

Пол ждет, когда до нее дойдет. Да, тут есть следы, но почему бы им и не быть? Даже на таком легком снежке без следов не обойтись. Но беда в том, что след оставлен только передней частью модельных туфлей. И тут Хетти видит это, ей приходится тихонько охнуть: по обе стороны следов отпечатки пальцев, оставивших четкие впадинки, так что следы тут оставили не только ноги, но и руки.

– Вот так, – говорит Пол и забрасывает Йена себе на спину, словно шарф. Мальчик восторженно визжит.

Пол наклоняется над следом, и он прав: его ладони шире ступней, и только передняя часть его армейских ботинок оставляет след в снегу.

– Я не понима… это лишено всякого смысла, – говорит Хетти. – Ангел, она… она ходит, она ведь прямоходящая.

– Ангел? – возбужденно переспрашивает Йен.

– Она ведь не носит обуви, верно? – говорит Пол.

– И что это значит? – спрашивает Хетти.

– Это значит, что мы на кладбище в вечер пятницы тринадцатого, – говорит Пол, легко шагая с Йеном, сидящим у него на закорках. – Я что-то вовсе не уверен, что события должны иметь какой-то смысл. Зачем приходить сюда, чтобы откопать что-то? Зачем уходить на всех четырех?

– Может быть, они упали, плохо держатся на ногах. – Хетти пытается изо всех сил выдать это за правду.

– Может быть, – говорит Пол, но его такой вариант явно не убеждает.

– А где начинаются следы? – спрашивает Хетти, пытаясь найти какой-нибудь смысл в снеге, который они затоптали.

– Тут есть кое-что поважнее. – Пол начинает злиться, он снимает Йена, поворачивает его на бок. – Что бы ты предпочла: пойти по этим следам и снять для фильма какого-нибудь чокнутого грабителя могил или… ну, сама знаешь. Разгадать самую большую тайну городка?

– Это видеозапись, а никакой не фильм, – лепечет Хетти, она неуверенно покачивается на ногах, не зная, в какую сторону ей идти.

– Эти следы никуда не денутся и завтра… – говорит Пол, пожав плечами.

Йен на руках у Пола повторяет его движение.

Все это чертовски мило.

– Но мы попросим помощи? – уточняет Хетти, накидывая ремешок камеры себе на шею, словно это не камера, а сумочка.

– Мы можем быть героями, – поет Пол и ведет их назад к мотоциклу, напевая известные ему куплеты из остальной части песни, правда, запомнил он лишь малую часть.

Полчаса спустя эти трое снова на мотоцикле, они осторожно едут по рытвинам, можно даже сказать, идут на цыпочках под плотиной, перегораживающей речку Индиан на большой поляне, и возвращаются туда, куда ходят охотники. Хетти хочет снять несколько кадров отсюда – снять возвышающуюся над ними плотину. Может быть, ей даже удастся наложить постер «Челюстей» на этот бетон? Может получиться идеально – кадры, благодаря которым «Дикая история» станет вирусной, отправится в стратосферу.

Только этот одинокий пловец и акула, поднимающаяся за ней из глубин.

Шлем Йена подпрыгивает в сотый раз, опять ударив ее по подбородку.

Она держит телефон Пола, навигатор направляет их к координатам, которые скинул Уэйнбо; он настаивает, что это дело настолько засекречено, что его послание может самоуничтожить – прости-прощай, телефон Пола. Как только они остановятся, повторяет она себе, она достанет собственный телефон, чтобы сообщить о разграблении могилы.

Но они едут так быстро. Эта ночь напоминает водные горки. Хетти сделала один опасливый шажок, а теперь уже не может остановиться, потому движется все скорее и скорее. Разве они не Ангела искали? Как их поиски могли превратиться в экскурсию по кладбищу, а теперь в путешествие по лесу в поисках одного или двух трупов?

Впрочем, она знает, что Пруфрок в октябре именно такой.

Как только часы пробьют полночь, может случиться что угодно.

Еще две сотни ярдов вверх – и они видят пегую лошадь Уэйнбо, она стоит на дороге, у ее ног висят вожжи.

Пол сбрасывает скорость и упирается ногой о землю, чтобы мотоцикл не завалился набок.

– Приехали, – говорит Хетти, и Пол, чтобы не напугать лошадь Уэйнбо, увозит их в высокую траву, припорошенную снежком. Шлем Йена медленно поворачивается под подбородком Хетти. Мальчишка с восторгом наблюдает за лошадью. В ночном свете лошади выглядят просто необыкновенно, правда?

Хетти придется вернуться сюда, чтобы и это снять на пленку.

Эта документалка будет длиннее двадцати минут, пообещала она Училке. Гораздо длиннее.

Пруфрок раскрывается все больше и больше, ведь правда? И тут она решает, что не будет накладывать «Челюсти» на сухую сторону плотины, она возьмет двери лифта из «Сияния», когда из них хлещет кровь, заливая долину красным, – так и начинается «Дикая история». Иными словами, ей нужно всего лишь проецировать на плотину «Дикую историю». Это будет идеально.

– Вон там, – говорит Пол, потому что он – единственный, кто не смотрит на лошадь.

Это передок «Бронко» под густым налетом листьев, веток – всего, что падало сверху, наросший слой почвы образовал что-то вроде колыбели вокруг обломков, надежнее укрыв их. И Хетти видит, что именно сюда и закатилась разбитая машина, к тому же недавно, судя по тому, что снежная корочка усыпана сосновым иголками, попадавшим на нее при попытке вытащить обломки из их плена.

Пол замирает, ждет, когда Хетти снимет Йена с сиденья, чтобы можно было поставить мотоцикл на откидную подножку. В том, как он это делает, есть что-то от пятидесятых, как будто он вот-вот закатает обшлага джинсов и зачешет назад волосы а-ля Элвис Пресли.

Нет, Хетти не уедет из Пруфрока, она это знает. И теперь она догадывается, что всегда это знала, черт его задери, этот Пруфрок.

Но дом – это место, где твое сердце, разве не так?

А ее сердце сейчас паркует мотоцикл. Она сажает на него своего младшего брата, просит подождать здесь, не слезать с него, несмотря ни на что, договорились?

Йен отвечает ей коротким детским кивком, кивком под названием «рад угодить».

– Обещаешь? – спрашивает Хетти; он кивает быстрее, он в восторге уже от того, что его взяли в это восхитительное ночное путешествие.

– Глазам своим не верю… – говорит Пол, убедившись, что «Бронко» в конце концов нашелся.

– Они все еще там? – спрашивает Хетти, обходя обломки с включенной камерой, но сомневаясь, что ей хочется увидеть настоящих мертвецов.

Пол включил фонарик своего телефона и навел луч света на обломок красного катафота, каким-то образом вонзившегося в ствол дерева. Он осторожно делает шаг вперед, и Хетти видит, что пассажирская сторона «Бронко» не просто смята – она раздавлена.

– Черт, – ставит диагноз Пол.

Хетти, вынужденная согласиться, медленно кивает.

– Вероятно, она так и простояла капотом вверх четыре года, – снисходительным голосом замечает Пол, глядя на обломки. – Деревья, которые ее держали, в конечном счете замерзли настолько, что треснули и…

– И обломки скатились вниз, – заканчивает Хетти. А потом: – Но они все еще?..

Пол направляет луч фонарика внутрь кабины, и, как и в «Челюстях», свет выхватывает из тьмы истлевшую голову.

Хетти и Пол отскакивают, держась друг за друга.

Камера падает на заснеженную траву, срабатывают некоторые кнопки управления, часть миниатюрных считывающих головок приходит в неистовое движение. Когда из-под машины не появляется никаких зомби с намерением выесть у них мозги, Пол разражается смущенным нервным смехом. Хетти знает, что ей бы тоже следовало рассмеяться, потому что это настолько глупо, что даже смешно, вот только…

Видала она эти фильмы.

Это вполне мог быть кот в кладовке, но можно было увидеть и пускающего слюну членоголового инопланетного жука, выскакивающего с заднего сиденья.

– Что? – спрашивает Пол, он поднял руку, растопырил пальцы.

Своим телефоном он освещает все.

Кровь.

Он поворачивается на заднице, роняет телефон, ему приходится поднять его со снега и… и…

Это Уэйнбо.

– Нет, – говорит Хетти или только слышит, как говорит, даже не осознавая, что уже отошла от этого.

Уэйнбо распорот. Его кровь кажется такой красной, такой фальшивой.

Хетти отползает назад. Ее руки и движения неуклюжи, она не кричит – она знает, что не стоит вешать себе на спину эту мишень.

Тем более что она, возможно, и без того уже стала мишенью.

– Пол, Пол, Пол, – произносит она, все еще пытаясь отползти прочь, хотя это «прочь» оказывается к отсутствующей двери «Бронко».

Ей на плечо падает сгнившая рука скелета, а остатки машины проседают, издавая неожиданный звук, похожий на хлопок, и чуть не сминая ее.

Она откидывается в сторону, ее ноги уже бегут, даже не думая о том, готово ли к бегу ее тело.

– Пол, Пол! Нам нужно!..

Через шаг-другой она останавливается, потому что: Пол?

Хетти отчаянно вертится на месте, вглядываясь в каждый квадрант. Вот только все сразу увидеть нельзя. К чему-то ты непременно должна стоять спиной.

Она вращается, вращается, спотыкается, она готова заплакать, чувствует, как плач поднимается к ее горлу, набирает силу в ее груди, в ее душе.

– По-о-о-о-ол! – кричит она во весь голос, и кому теперь дело до мишени на спине.

Она качает головой, нет – она больше не хочет снимать документалки, она прекращает их снимать, она выкинет то, что уже отсняла, а для выпускного проекта придумает что-нибудь новое, нормальное.

Лес не отвечает.

Она обхватывает себя руками, все еще посматривает направо, налево, оглядывается назад.

– Пол? – произносит она тише.

Она падает на колени, качает головой: нет, пожалуйста, нет, и быстро ползет вперед, к видеокамере, ее мигающий красный огонек свидетельствует, что запись продолжается.

Хетти хватает камеру, она готова использовать ее как молоток, швырнуть ею в любого, кто подойдет к ней, и случайно нажимает «воспроизведение» и тут же бросает ее, потому что уверена, что кто-то подходит к ней со спины.

На маленьком экране ее видеокамеры, лежащей в снегу и на желтой траве, воспроизводятся отснятые кадры.

Камера шествует по кладбищу в сторону… пристани.

Камера снимает общий план сбоку и издалека, но она делает это, чтобы возникло впечатление, будто она шпионит, будто снимает что-то запрещенное.

Хотя на самом деле она знает шерифа.

Это он помог запустить бензопилу под музыку «Слипнот» – это был его выбор.

Для того ее и построили: теперь на экране в конце пристани шериф Томпкинс запускает бензопилу, ее голубой дымок улетает в ночное небо так, что сам Дэвид Линч вздохнул бы с удовлетворением, отчего даже Мартин Скорсезе смахнул бы со щеки скупую слезу.

Шериф Томпкинс один-два раза нажимает на рычажок газа, потом опускается на колено, словно собирается пропилить доски новой пристани, и вот Хетти стоит над его плечом – соучастник его подлой и громкой работы.

Но он не вонзает острые и быстрые зубы пилы в доски пристани. Он распиливает пополам каноэ, округлый конец направляющей шины с движущейся пильной цепью вспенивает озерную воду, светлые тягучие волокна корпуса скручиваются и бесятся в воде.

Это должно означать, что дни пруфрокского слэшера сочтены.

Пила со стрекотом прорезает зеленое стекловолокно, и каноэ наконец распадается на две части, и обе следуют курсом «Титаника» в темные глубины, а потом еще один панорамный кадр: шериф Томпкинс вздымает бензопилу к небесам и грозит ею богам.

Как и написала в сценарии Хетти.

Но сейчас в видоискателе ее камеры все идет не по сценарию. Или же этот сценарий был написан задолго до ее рождения. Хетти стоит на коленях, она снова крутится на месте, украдкой переводит взгляд камеру, словно чтобы снова взять ее в руки, но тут пугливый заяц ее органов восприятия говорит ей, что она… не одна.

Она прижимает ладонь ко рту, задерживает дыхание, заглушает то, что могло выйти криком.

Медленно, чтобы не привлекать к себе внимания, она поворачивается и, увидев то, что находится за пределами кадра, падает, потом перекатывается на бок, то есть прямо на камеру.

После этого целая буря эмоций, она ударяется лицом об объектив, снег налипает на ее кожу. Кровь из ее носа и рта такая яркая на белом снегу, и эта кровь либо вытекает из нее, либо пытается укрепить ее, и она все еще тянется вперед, словно камера достаточно тяжела, и если ей удастся ухватить ее, то она станет оружием, ее спасителем, который выведет ее отсюда, кем бы он ни был.

Но ей удается только чуточку оттолкнуть камеру от себя.

Ее лицо, чуть сдвинутое от середины, все еще заполняет этот видоискатель, а ее рука нащупывает кнопку «запись», чтобы сказать что-нибудь.

– Мам, – шепчет она прямо в камеру слабым голосом, и вдруг какая-то сила переворачивает ее на бок, как Крисси в «Челюстях», на объектив попадает снег, искажая левую часть кадра.

А в кадре от пузыря к пузырю движется что-то, оно… прямее, чем собака или медведь, оно бледно, как ночной халат, черный и свободный наверху, словно копна волос.

Столько волос.

Женщина.

Ангел озера Индиан.

Она бесплотная и неправильная, может быть, мертвая, вот только ее сопровождает что-то движущееся, и когда это существо начинает двигаться по следам, оставленным Хетти, хотя и чуть в стороне (это мужчина, он перемещается на четвереньках, светлокожий человек в лохмотьях, оставшихся от костюма, перепрыгивает через пузыри в объективе камеры), когда это существо, которое тоже мертво, приближается к ней, его голова покорно склоняется все ниже, словно оно знает, что поблизости находится его бог, а еще оно… тащит что-то?

Что-то крупное и уворачивающееся, он удерживает его зубами, как подношение.

И кладет свой дар перед ногами Ангела.

Мгновение спустя, видимо потраченное на размышления, Ангел наклоняется к подношению, потом поднимает голову и сурово смотрит на дарителя.

После этого вспышка движения, голова существа мечется в ее объективе, минуя пузыри, выходит на свободное пространство, где пауза выявит неподвижное человеческое лицо, рот в ободке крови, пустые глаза, волосы, по-прежнему аккуратно лежащие на своем месте благодаря тому клею или спрею, что использовал бальзамировщик.

А потом оно исчезает. А вместе с ним исчезает и Ангел.

Все, что остается в глазке камеры, – это верхушка высокой травы, и светлая корочка снега, и деревья, а еще дальше, в тридцати или сорока футах, расположенный в центре, как расположила бы его Хетти, если бы все еще продолжала съемку, мотоцикл.

Маленького мальчика на сиденье нет.

«Дикая история Пруфрока, Айдахо» не закончилась, ни в коей мере.

Она только начинается.

Фильм ужасов

Это не коридор средней школы Фредди, это не коридор средней школы Фредди.

Если бы это был тот коридор, то Тина лежала бы футах в двадцати впереди в своем непрозрачном полиэтиленовом мешке для трупов, который тащат за угол по луже ее собственной крови.

Вместо этого – опять, хотя каждый раз воспринимается как первый, – в этом мешке для трупов лежу я.

Я беспомощна, когда лежу на спине, и в мешке нет воздуха, мои ноги как ручки коляски, за которые меня тащат, и шкафчики, двери, образовательные постеры и приглашающие баннеры по обеим сторонам видятся мне как в тумане, и все это происходит в средней школе Хендерсона, в которой я давно не учусь.

С тех пор как Фредди вонзил в меня свои когти.

Я хочу кричать, но знаю: если я открою рот, то из него вырвется лишь блеяние умирающей овцы. Я душу крики ладонью, пытаюсь пережать свое горло, гашу панику, но мои локти скребут по полиэтиленовым стенкам мешка громче, чем следует, и…

Он оглядывается.

Его лицо покрыто шрамами и рытвинами, в глазах виднеется блеск насмешки, словно он набедокурил, но ему это сошло с рук, блеск, который распространяется на его губы, на одну сторону его искривленного рта, заостряющегося в ухмылку, прежде чем его голова повернется назад, как у дозатора конфеток «Пэц», потому что шея у него вспорота, и из этого окровавленного обрубка высовывается грязная ручонка маленькой мертвой девочки, пытающейся вернуться в мир. И…

И, если верить Шароне, так оно не должно быть.

Она – мой психотерапевт, с которой я встречаюсь два раза в месяц благодаря своему герою и главному выгодоприобретателю Лете Мондрагон.

Шарона научила меня постоянно твердить про себя: «Это всего лишь кино, всего лишь кино».

Чтобы справиться с панической атакой, я должна думать о своей жизни, разыгрывающейся в кинотеатре на свежем воздухе. Хотя я никогда не бывала в автокинотеатрах. Но, очевидно, припозднившись в своем развитии, в итоге на открытом воздухе появятся шесть или восемь кинотеатров, и все в этом претенциозном Стоунхенджском кружке, каждый со своим собственным парковочным местом. Если тебе не нравится, что показывают на одном экране, можешь набрать в рот попкорна, переехать в соседний кинотеатр, потом в другой, пока не найдешь тот, что тебе по вкусу, что поможет тебе пережить эту ночь, а не уловить себя в ней.

– Вы здесь потребитель, – так сказала мне Шарона во время нашей первой сессии. – А расплачиваетесь вы тревогой, страхом и паникой, понимаете?

Первая моя часть, та, которая набита попкорном, должна согласиться с тем, что все – только кино, ничего больше. Словно можно было не допустить, чтобы ужас «Последнего дома слева» затрагивал самые твои больные места.

Но Шарона не знает, что такое ужас. Только чувства, сожаления, стратегии, как преодолеть мои собственные рационализации и паранойю, мою дурную историю и прочие дерьмовые семейные проблемы.

Я часто говорю ей quid pro quo[7], но сомневаюсь, что до нее доходит тот смысл, который я вкладываю в эти слова.

Вот как она объясняет, что я чувствую в такие моменты («чувствую» на медицинском языке заменяет слова «чем я поглощена»): моя тревога есть смирительная рубашка, ограничивающая меня. Поначалу я воспринимаю ее слова как объятие, как нечто, куда я могу улечься, как в гнездышко, но спустя некоторое время… оно ведь не знает, когда остановиться, верно я говорю, Джейд?

«Смирительная рубашка» – это, конечно протослэшер 1964 года, вышедший после «Психо», но в немалой степени заложивший основу для «Психо 2», вышедшего почти двадцать лет спустя. Спасибо, Роберт Блох.

Шарона ошибалась в том, что касается смирительных рубашек. В смирительной рубашке ты можешь дышать. По собственному опыту знаю. Ты не сможешь вскрыть себе вены на берегу озера с помощью единственных инструментов, какие у тебя остались, – собственных ногтей и зубов.

А где ты не можешь дышать?

В полиэтиленовом мешке для покойников.

Когда Пруфрок и все, что я сделала и не сделала, хотя и должна была бы сделать, будь я поумнее, получше, посноровистее и поголосистее, обрушивается на меня и когда воздух заканчивается, то в одно мгновение материализуется палец-нож, нечеткий и реальный за полупрозрачным полиэтиленом, в котором я завернута, он материализуется, а потом проходится по мешку маленькой металлической открывашкой, словно бегунком застежки-молнии, и освобождает меня.

Извини, Шарона.

Единственный говеный инструмент, который ты мне дала, чтобы расстегивать эту застежку изнутри, – это писать письма кому-то, кого я уважаю, за кого переживаю, кто может протянуть и непременно протянет мне руку помощи, чтобы я могла выпутаться из этой ситуации.

И это всего лишь напоминание о том, что все, кого я люблю, мертвы, спасибо.

Шериф Харди. Мистер Холмс. Стрелковые Очки.

Не знаю, входит ли в эту группу моя мать или нет.

Отец не входит – я это точно знаю.

Памела Вурхиз – вот кому я должна написать, верно? Или, может быть, Эллен Рипли. Поместить ее в темный коридор вроде этого в моей голове, и она будет запирать и загружать, называть свои нервы сукой и говорить им, чтобы они отвязались от нее.

Но я не Рипли.

Вместо запирания и загрузки я после начала семестра уже в тысячный раз делаю вот что: спотыкаюсь на этих дурацких каблуках, отчего меня уводит влево, и я ударяюсь плечом в шкафчик.

И это как раз, когда ты стала думать, что ходить, как ходят взрослые, безопасно.

Очистите берега, мэр, Джейд возвращается.

Господи Иисусе.

Лета правильно про меня говорит: я постоянно прячусь в видеомагазине, ношу на себе все свои фильмы, как броню. И неважно, что пруфрокский видеомагазин вот уже три года как закрыт, он остается мемориалом для всех ребят, с которых там содрали кожу, они, вероятно, до сих пор туда заглядывают.

Но это все равно что иметь один экран.

Не останавливайся, Джейд, не останавливайся.

Но на одном из других экранов две бессонные ночи, в выходные тринадцатого числа, когда Пруфрок впал в панику в связи с исчезновением Йена Йэнссона. Потом прошел слух, что его отец, который к тому времени уже где-то скрылся, днем ранее арендовал красный «Мустанг» с откидным верхом. Машина достаточно быстрая, чтобы вернуться из Невады или другого штата, где он скрывался, и достаточно привлекательная, чтобы его единственный сын купился на «прокатиться». И потому со всех окон банка, «Дотса», аптеки объявления о розыске были сняты, и известный бывший заключенный женского пола смог, наконец, снова уснуть.

«Его найдут», – все убеждали себя. Он с отцом отправился в маленькое путешествие – верх у машины опущен, ветер треплет волосы, они не пропускают ни одного заведения с обслуживанием в машине.

Либо так, либо он стал предметом торга в набирающем обороты бракоразводном процессе.

Но главное, никаких угроз не поступало. Никаких прячущихся теней, никакого тяжелого дыхания, никаких пьяных личностей, внезапно появляющихся в дверях в два часа в самый разгар распоганой ночи.

Я выпрямляюсь, отлепляясь от шкафчика, в который врезалась, – кажется, когда-то это был шкафчик Ли Скэнлона, – быстро моргаю, словно пытаюсь вернуть свет в этот коридор, но… о’кей, теперь серьезно: где все, черт вас раздери?

Сегодня понедельник, не пятница, значит, никаких футбольных сборищ. Никто не включал пожарной тревоги. Сегодня не свободный день для выпускников, и Баннер не устанавливал никакого комендантского часа ради безопасности всех – для этого нет никаких оснований. Призрачное Лицо не кромсает и не режет. Синнамон Бейкер больше здесь не живет. Тут нет никаких снежных бурь, которые случаются раз в столетие: была одна, больше нет и не будет следующие девяносто шесть лет, спасибо.

Может быть, упражнения по стрельбе? Мы на высоте восемь тысяч футов в горах, а это значит, что оружие есть у всех, но… нет.

В Пруфроке много чего не так, но не настолько же.

Пока что.

Может быть, уже начался седьмой урок? И поэтому опустели все коридоры? Все ринулись в свои классы, чтобы занять место получше, потому что они так и горят желанием учиться?

Мечтай и дальше, девушка-слэшер.

Флуоресцентная трубка мигает в потолке впереди на расстоянии человеческого тела, а потом снова проливает неустойчивый свет. Тут дело не в нехватке денег – Лета субсидирует целый район, если бы захотела, могла бы начертать свою фамилию на входных дверях.

– Прошу прощения, – говорю я свету, прижимая книги к груди. Лампа в ответ гудит, но свет ровный.

– Чертов… – бормочу я себе под нос и продолжаю движение, мои цокающие шаги звучат вокруг меня, а проходя мимо огнетушителя, я на сто процентов утверждаюсь в мысли, что Фарма только что заснял меня на скрытую камеру, когда я «занималась богохульством на территории школы», и передаст материал директору Харрисону, которого только что повысили, переведя сюда из начальной школы.

Он уже недоволен моими татухами на всю руку. А вот с волосами у меня, в принципе, полный порядок – я отрастила их до талии, – но и они не полностью черные.

Да ладно тебе.

И я больше не ношу в школе пирсинга – ни тех, что для парных проколов, ни бычье кольцо, ни гвоздиков для бровей. Хотя кое-где они еще остались, но директора это точно не касается.

Шарона говорит, что я все еще пытаюсь надеть на себя броню, неужели я этого не понимаю?

Я ей возражаю, говорю, что ей просто нравится, какой я была прежде, а это вроде как строка из «Возвращения живых мертвецов 3», где фигурирует королева всех ширяльщиков с пирсингом – она к тому же знает толк в подводке для глаз.

Ну, ладно, может, оно все и не совсем так, как я говорю. Но я так думаю, черт побери.

И вот что еще я не произношу вслух: ты оступилась, моя Шарона. Эти разговоры о моей броне – это ж чистая Лета, а это значит, что вы с ней обсуждали меня, говорили о моем прогрессе… а это не совсем чтобы ключик к моей откровенности, да?

Но чего это я отвечаю вслух на все эти броневые выдумки? Иногда случайно, иногда нет?

«Завидки берут?»

Куда отправилась Шарона, потеряв свой титул королевы красоты в средней школе, после победы в соревновании «Белокурее Тебя»? В пансионат для взрослых, который называется колледж. Куда и я, два раза? Этот пансион благородных девиц для преступников, называемый «кутузка», «тюряга», «каталажка». Этот старый отель с зарешеченными окнами, который в конце любой дороги ждет недоумков вроде меня.

Если у тебя там не будет брони, Шарона, ты оттуда никогда не выйдешь.

Но, как и ты, я тоже подначиталась книг, спасибо. Все они должны были быть в мягком переплете, потому что книгой в твердом переплете можно размозжить девочке голову. Ее можно также заточить для одноразового использования, но в конечном счете полученные мной из книг знания помогли мне получить диплом. Это, конечно, совпадение, но Лете и этого хватило, чтобы твердой рукой угомонить школьный район, которым она теперь владеет для превращения в… это.

Строго на экспериментальной основе, никто не ждет, что оно продлится долго, но… я пытаюсь?

А школа и на самом деле не мрачная, теперь-то мне понятно. Это просто мои дурацкие глаза превращают ее в туннель. Тот, что с кошмарной бойлерной в конце, и стоит мне моргнуть, как все это возникает вокруг меня.

Я хочу сказать, что все еще пребываю в мешке для трупов а-ля Тина.

Несмотря на три сигареты, которые я только что выкурила у лесопилки, прикуривая одну от другой, молясь без всякой на то надежды, чтобы никотин отворил мои капилляры в достаточной мере, чтобы убрать эту тесноту из моей груди, из моей головы.

Ничто не происходит само, говорю я себе. Чтобы что-то случилось, нужно приложить к этому руки.

Это из книги Джона Ф. Кеннеди, мне пришлось прочесть ее дважды, чтобы она утвердилась во мне в достаточной мере для проведения теста.

ДФК этим хочет сказать, что я делаю это для себя. Я не впадала в очередную паническую атаку. И атака не поджидала меня в засаде. Нет, я приложила руки к тому, чтобы так оно и случалось, я сделала это, позволив дурным мыслям накопиться, вовлечь меня в свой смертный цикл вращения, моя рука с раздвинутыми пальцами выпростана вверх, как на обложке для видеокассеты фильма «Морг». Как только ваши мысли обращаются к хромовой решетке на сливном отверстии в душе, удача останавливает этот мыслительный процесс без всякого вреда для вас.

Это еще одна вещь, которой я больше не занимаюсь. Или к которой так или иначе не могу больше вернуться.

Но я все еще могу залезать в мешок для трупов.

Не с бритвой, но с чем-то не менее острым – с лекарственными средствами. Проверив на всякий случай, нет ли кого рядом со мной, я достаю две теплые таблетки из эластичного пояса моих мужских шортов под длинной черной юбкой-солнце, давлю их подушечками большого и указательного пальцев и быстро, пока не передумала, засовываю их себе в голову.

Моя теория стабилизаторов настроения, и бета-блокаторов, и прочих обычных подозреваемых, которые я не раз испытывала на собственной шкуре, состоит в том, что глупо позволять этим средствам добираться до желудка, чтобы оттуда медленно просочиться назад к мозгу. А потому я делаю это более прямым способом, сокращаю время проникновения и усиливаю удар по мозгам.

Я могу принять четыре штуки одновременно и все же оставаться, по большому счету, самой собой, насколько то может быть замечено, но я уже устроила себе один из моих сигаретных перерывов.

Касательно же того, что они хотят сделать меня послушнее? Этого я не знаю. Что касается владельцев яхт, золотого миллиарда, члены которого являются также родителями и, как я думаю, может быть, на самом деле хотят быть хорошими членами общества, несмотря на свои сраные богатства? Кучка приозерных людей, которых я знала чуть не с рождения, чьи внутренности я никогда не предполагала увидеть, а уж тем более плыть через них? Видеомагазин детей, которые вовсе не хотели, чтобы с них сдирали кожу на Рождество? Моя мать, стоящая перед хищником с лицом, исполосованным шрамами, и этот хищник собирается броситься на меня, хотя это дело безнадежное, запоздавшее на несколько лет? Мистер Холмс, погружающийся под поверхность воды, его пальцы медленно отпускают мои таким образом, что я понимаю: мне этого никогда не забыть? Шериф Харди и то, как он оглянулся на меня и кивнул один раз, прежде чем сойти в воду со своей дочерью?

И столько еще других – имя им легион.

Мне нравится думать, что каждой частички любой таблетки, которую я принимаю, достаточно, чтобы заблокировать память об одном из этих мертвецов по меньшей мере на день.

А это означает, что к вечеру они вновь приплывут. Сюрприз.

Но до этого еще несколько часов.

А сейчас – вот оно.

В холодном жару двух последних таблеток, просачивающихся через мои слизистые мембраны, мне приходится тянуться к стене с правой стороны, чтобы не упасть, пока не начнется стекание слизи из носоглотки, напоминающее медленнейший из маятников, с таким постоянством раскачивающийся туда-сюда, что если я допущу это, если буду придерживаться минимальной умственной дисциплины, то это может выровнять меня, даже может успокоить волнение, крики, может позволить мне пройти между этими порывами снежной бури в маленький кармашек безопасности.

Я кончиками пальцев отталкиваюсь от стены, а это подобно стоянию в каноэ, я знаю, что могу в любой момент выпасть в глубокую темную воду, но (это осуждающим тоном директора Харрисона) я и без того уже опаздываю, нет у меня времени, чтобы задерживаться на своих чувствах.

Вот я и не задерживаюсь.

Шарона этого никогда не поймет, но то, как я наконец выхожу из этого драного мешка для трупов, объясняется тем, что я старше Фредди на четырнадцать лет, которые ему еще предстоит прожить, чтобы стать ехидным учителем перед этим шикарным классом в «Городской легенде» и рассказывать про няню и человека наверху лестницы, о шипучке и взрывной карамели «Поп-рокс».

Он в полной мере контролирует ситуацию здесь, правда?

Правда.

Как и я, как и я.

По крайней мере, пока я не слышу бегущих шагов у себя за спиной.

В посещающем Нэнси ночном кошмаре дневных грез наяву она получает предостережение: бегством по коридору не спастись.

Но спасение есть, ведь есть?

Я разворачиваюсь, я вдруг оказываюсь в другом коридоре – коридоре 1996 года: по нему быстро идет Призрачное Лицо, с безукоризненной дуростью переваливаясь от одной стены к другой, раздавая направо и налево страшилкины рукопожатия.

Поначалу я ухожу в себя, крепко прижимаю к груди свои книги. Завтра Хеллоуин, а потому правила слегка откорректированы, хотя Хеллоуин в Пруфроке запретили, правилам все же приходится действовать, пусть и в измененном виде, разве нет?

Но ты ведь тоже хаживала этими коридорами, Джей, воображала, они те самые – из «Резни в школе».

И эти шаги, догоняющие тебя, они не из 1996 года?

Тогда этого Призрачного Лица еще и в помине не было.

Когда он пытается пронестись мимо меня, не представившись, я догоняю его и крепко хватаю длинный хвост натянутой на его лицо маски. В смысле, я знаю, что представляют собой эти маски. Они как плат на голове монахини. Подходящая вещь для резни в церкви.

Его несостоявшаяся маска откидывается назад, взмахи рук еще больше напоминают кукольные движения, но когда он падает на колени, начинает скользить и сдавать назад и это мунковское бледное лицо наконец слетает с него с громким хлопком, маска наматывается на мое запястье и повисает на нем.

– Дуайт, – говорю я этому малолетке на коленях.

Он, вероятно, думает, что вызывает у меня ассоциации с Дьюи, но я на самом деле имею в виду Брэда Питта из фильма «Сокращая класс». Потому что именно так он себя и ведет.

– Меня зовут Трент, мадам, – бормочет он, пытаясь вылезти из сверкающего одеяния Батюшки Смерти, в котором он теперь запутался.

Будто я не знаю, кто он такой: Трент Моррисон из тех Моррисонов, которые пришли сюда с Тобиасом Голдингом и Гленом Хендерсоном, чтобы поискать золотишко в речке Индиан. Этот пра-пра-неведомо-сколько-раз-правнук золотоискателей пережил два кровавых побоища, чтобы продвинуться столь далеко в своей академической карьере. К тому же после того, как его прадедам удалось пережить пожар шестьдесят четвертого и Кровавый Лагерь. После чего его родители решили больше никогда не садиться в машину с моим отцом, потому что он рано или поздно с переворотом скатывался с дороги, увеличивая число шрамов у себя на лице.

– И что же это такое? – спрашиваю я, показывая на маску.

– Это… да «Хеллоуин», – говорит он, вернее сказать, визжит, и я отворачиваюсь, словно придумываю основание не тащить его в офис Хендерсона.

А вдали коридора я воображаю себе девчонку-панка с кислым выражением на лице и сердцем гота, с тускло-оранжевыми волосами, такими сухими, что они даже хрустят, ее рука в перчатке держит пластмассовый нож, который она хотела бы превратить в настоящий, чтобы прорезаться через все эти дурацкие годы и вспороть себе путь в то, что следует за ними. Она с ненавистью смотрит на меня, она – раненое животное под крыльцом, она готова наброситься на любого, кто приблизится к ней. Через несколько минут она рядом, футболка, которая на ней, достаточный повод, чтобы отправить ее домой, но она собирается вернуться, попытается принести кровь на эти танцульки[8]. Когда-нибудь вместо появления в классе она собирается уничтожить слезами свою подводку для глаз, спрятавшись в кладовке музыкальной группы, и мне хочется взять ее за руку, увести ее от всего этого, сказать, что есть вещи и поважнее, гораздо важнее, а ты просто подожди, продержись – оно уже рядом, если только ты сумеешь пробиться.

– Катись на хер отсюда, Трент, – говорю я, а когда ты учитель, который сквернословит на территории школы, повторять дважды тебе не приходится.

Он убегает, но потом оборачивается и спрашивает:

– Но вы придете, да?

– Иди, – говорю я ему, показывая направление перед нами, и он спешит прочь, оборачиваясь только раз.

Всплеск адреналина, пронесшийся по моему позвоночнику, отменил по меньшей мере один из приступов пальцеверчения, которые у меня случаются по нескольку раз в день.

Зная, что этого не следует делать, я достаю еще дозу из-под пояса, растираю ее до порошкообразного состояния, запускаю в темную полость за моими глазами. Где-то здесь в конце второй части голова Памелы Вурхиз открывает глаза, как то изначально и задумывалось, и загораются все свечи, установленные Джейсоном вокруг нее.

Да. Да, да, да.

На дежурство заступает Джейд Дэниэлс.

Я секунд, может быть, двадцать стою, не входя в класс, прижавшись спиной к стене, прижимаю книги к груди, словно щит, мои губы двигаются в соответствии с формой слов – мне нужно убедиться, что я все еще могу устанавливать эту связь, что я не буду глотать звуки, ронять слюну и пытаться отмахнуться от этого смешком – чего, мол, не может случиться после встречи с двумя убийцами, от которых ты уходишь живая и на своих ногах.

Не то чтобы мои ноги не претерпели ущерба – имейте это в виду. Не все поросятки пережили заморозки. И не все мое лицо, если уж соблюдать формальности. Три пальца на правой руке даже не складываются в кулак, и на них все еще остаются следы зубов. Но, во всяком случае, они не чувствуют холода, так что жаловаться особо мне не приходится.

По крайней мере, мои челюсти все еще на месте, верно? В отличие от некоторых людей. Кое-кого из них я посещаю время от времени. На кладбище. С одним из них, с кем я пью кофе каждую неделю, мы встречаемся в обусловленный день. И очередное свидание с ней – сегодня что? суббота? – состоится сегодня, если она успеет вернуться.

Может быть, я отправлю ей эсэмэску с приглашением на срочный кофе.

Мы можем посидеть за нашим обычным столиком в «Дотс» под громадным медведем на постаменте; медведя этого давным-давно застрелили охотники за то, что он убил Дикона Сэмюэлса перед Кровавым Лагерем, который теперь называют Дикон-Пойнт.

Вот только какой-то неизвестный искатель справедливости постоянно пробирается туда по ночам, вывешивает это название ради того, чтобы утром его сбросили в озеро.

Первые знаки были из металла и просто тонули, но позднее стали делать деревянные, которые всплывали на поверхность.

Что-то я задержалась. Если Шарона и научила меня чему хорошему, так это умению чувствовать собственную ахинею: маленький защитный механизм, который я забросила, достигнув пубертатного возраста, чтобы как-то жить день за днем.

– Тебе уже далеко не семнадцать, – сочувственно говорит она мне эти очень лечебные слова.

На некоторых сессиях я даже вроде как верю ей.

По крайней мере, пока не пытаюсь удержать карандаш пальцами правой руки. Пока, нанося старую подводку для глаз, я вдруг не проникаюсь желанием продолжать и продолжать, сделать глаза еще темнее, чтобы у Харрисона были основания отправить меня домой, не продлевать мой контракт.

Мне нужно рассказать ему об одном из его предшественников, который гребет вдоль пристани в невидимом каноэ, как в лучшей из шуток. И как сын мертвого директора был выпотрошен под нашим большим неоновым озером Индиан, когда появился в последний раз.

Уточнение: в последний, после которого не бывает следующего.

«Челюсти» могут иметь кучу сиквелов, но для Пруфрока хватило и одного-единственного.

И я делаю всегда одно и то же и знаю об этом: пытаюсь залезть в этот мешок для трупов, застегнуть на нем застежку-молнию.

Я должна стать лучше.

В тюрьме, убивая время день за днем, год за годом, отбывая свой срок, я могла бы поразмышлять, поспорить сама с собой на какие угодно темы в своей камере или во дворе – печальная Джейд, Джейд-жертва.

Но таков мир. Здесь ты должен участвовать. У людей есть ожидания – их обязанности, их ответственность. Как бы то ни было, говорю я себе, ты и без того с августа занимаешься этим, разве нет? После почти девяти недель я могу просто включить автопилот и идти вдоль берега следующие пятьдесят минут.

Только мой долг перед ними больше.

Двое из их детей отсутствуют без всяких объяснений вот уже две недели – две недели и один день, если считать сегодня. В любом другом городе, когда пропадают двое подростков, когда они, вероятно, убегают вместе, их цель состоит в том, чтобы проверить, как далеко им удастся уйти.

В Пруфроке если кто-то опаздывает на десять минут, то вы вглядываетесь в тени, в окна, в двери, потому что это опоздание может означать, что все начинается сначала.

Только это невозможно. Я этого не допущу.

Несмотря на бормочущие голоса в коридоре, в фойе, в «Дотсе», несмотря на то что всем наплевать, в какой конкретно день они пропали, просто какой-то день, а какой – не имеет значения. Хетти и Пол были вынуждены отправиться на поиски Йена, младшего братишки Хетти, верно? Они получили какое-то известие от отца, который объезжал дорожку, на которой происходили все объятия-расставания, и сорвались с места так быстро, что их карандаши до сих пор стоят на их столах. Или? Или они воспользовались преимуществом паники, возникшей в конце недели, чтобы убежать в Бойс, куда они всегда собирались, если верить их словам. Или в Сиэтл, в Лос-Анджелес, Солт-Лейк-Сити, в Денвер. Если ты в семнадцать лет живешь в Пруфроке, тебя непременно зовут огни больших городов, разве не так?

И меня ничуть не задевает то, что она мне ничего не сказала.

Если ты собралась бежать, меньше всего тебе хочется, чтобы твоя старшая подруга, на которую ты равняешься, вцепилась в тебя, и обнимала, и обнимала, а потом засунула пятьдесят долларов тебе в карман.

Предполагается, что ты, разбитая, уедешь на этом мотоцикле со стреляющим двигателем, уедешь в куртке твоего бойфренда. Разбитая, но не сломленная, к чему ты можешь вскорости прийти, если задержишься здесь надолго. Наглядный пример: мои сессии с Шароной. «Сообщество психологического консультирования» – часть моего обещания, означающая, как я думаю, что силы, которые думают, что я стану Томми Джарвисом в конце «Последней главы» и учинить Мэнди Лейн и Синнамон Бейкер в одном флаконе на теле школьника.

Но вот чего они не знают: на самом деле я – Нэнси из «Воинов сна».

Я выжила, а теперь я вернулась, и на каблуках, черт побери, и спасибо.

Восемь лет назад в озере я видела, да, сыпавшиеся в воду имена и даты истории Айдахо. Но я нашла их в тюремной библиотеке и проглотила эти страницы, как Фрэнсис Долархайд, и теперь все эти имена и даты во мне.

Я унаследовала к тому же ваши старые тесты и загадки – вы это чувствуете на небесах? Да и слышите ли вы меня вообще за гудением маленького двигателя вашего сверхлегкого самолета? Все ваши записки по-прежнему написаны вашим аккуратным почерком даже с маленькими галочками и дополнениями из ваших доработок за несколько лет. Это ведь не говорит об изменении истории, верно? Иногда ближе к вечеру я даже откидываюсь к доске после дневных трудов, и оглядываюсь в далекое прошлое, и рассказываю классу об искрах, которые прежде обитали в темноте долины, и эти искры были либо мечтатели, которые пытались выкопать из горы свое будущее, либо убийцы, пытающиеся спрятать свои жертвы. Иногда я даже понижаю свой голос до «костра» и рассказываю им о безымянном мальчике, брошенном семьей, когда озеро стало подниматься, и о старой местной традиции изготовления бумажных корабликов для него – пусть играет, пусть направляет их в яркость дня. Я рассказываю им про шошонов, которые прискакали на своих пегих пони, чтобы посмотреть на это новое озеро на их старой земле, про то, как они смотрели и смотрели, и как это смотрение метафорически призывало к войне, верно? А когда у нас хватает времени, я даже рассказываю им о гигантском осетре, а может быть, соме с тусклыми понимающими глазами, предположительно обитающем там, в Утонувшем Городе, о том, как плот с молодыми пиратами в шестидесятые годы в один волшебный день увидел эту рыбу на мелководье, и их сердца в тот день увеличились в три раза, и никто из них с тех пор не мог оторваться от Пруфрока, потому что если ты раз почувствовал волшебство этого места, то это место уже не отпустит тебя.

И да, я позволила им, если возникнет нужда, писать для меня работы, за которые они получат дополнительные баллы.

Это было что-то вроде обещания, сэр.

Губы у меня, возможно, онемели от лекарств, мои пальцы, может быть, дрожат от страха, но я прочту эти работы, если им это нужно, хоть посреди ночи. А если я крепко прижимаю к себе эти книги, то вам даже незаметно, что я нервничаю, верно?

Нужно просто набрать глубоко в грудь воздуха и держать, держать его там… а потом выпустить.

И еще раз.

Ты уже и без того опоздала, девочка, больше мы не можем откладывать.

Я поворачиваюсь на каблуке, вхожу в открытую дверь, губы у меня сомкнуты, и я начинаю урок истории, у них это седьмой урок в этот день, а я демонстрирую свое раздражение тем, что задержало меня, привело к опозданию.

Как и в прежние времена, я вся пропахла дымом.

Но я не сдамся. Это еще одно обещание.

Я кладу книги на стол и оглядываю класс, наконец, киваю и, как и всегда, украдкой кидаю взгляд в окно, не стоит ли там Майкл Майерс с угнанным универсалом, не ждет ли меня.

Но я тут же заставляю себя вернуться в класс.

Я только здесь и никак не в семьдесят восьмом.

«Дорогой мистер Холмс, – потихоньку, втайне, говорю я. – Я больше уже не изгой в самом дальнем углу вашего класса».

Теперь я стою перед ним.

В мое время какая-либо презентация по истории – в любом классе – состояла в том, что ты подходила к учительскому столу и бубнила-бубнила, перебирая свои каталожные карточки, будучи на сто процентов уверена, что все слышат дрожь в твоем голосе, чувствуют, что ты вот-вот готова разрыдаться.

А теперь у учеников есть слайд-шоу и онлайн-видео. Поскольку меня предупредили, чтобы я не позволяла им логиниться на моем компьютере – у них ловкие пальцы, столько всего могут наделать всего за несколько ударов по клавишам, – большинство из них приносит собственные ноутбуки, или планшеты, или телефоны. Я жду дня, когда кто-нибудь из них воспользуется часами для соединения с проектором.

И еще теперь можно не задергивать шторы, как в прошлом, как не нужно и приглушать освещение – в этом никакой нужды. Так что нигде не спрятаться, стоишь себе, словно связанная, у всех на виду в свете их наводящих тоску фар, прекрасно понимая, что балл твоего курса зависит от твоего умения, хотя случаются минуты, когда ты горишь желанием поскорее закончить все это, бога ради, даже наплевав на показатели академической успеваемости.

Иными словами, ты считаешь это настолько, настолько важным, что вся твоя жизнь, социальное положение, репутация и будущее счастье зависят от того, сумеешь ли ты не слишком напортачить сейчас.

Да неужели?

Это такая мелочь, ничто.

Над тобой, конечно, могут насмехаться, ты можешь мямлить невнятно, запустить свои слайды не в том порядке, но большая часть класса даже не слушает, они мысленно просматривают собственные каталожные карточки, прокручивают их, как если бы делали это для своей матери или отца за завтраком.

Все это я объясняла им на прошлой неделе.

– А вы практиковали что-либо подобное за завтраком? – спросила Элли Дженнингс на свой обычный стеснительный манер, хотя при этом ставя все с ног на голову.

К тому же ее вопрос был таким честным, таким невинным. Он давал мне идеальную возможность завязать со всеми дружеские отношения. Я могла показать им, что когда-то была такой же, как они, и было это когда-то во времена, когда злополучный Пруфрок подходил к своему совершеннолетию.

Большинство из них знакомо с моей историей: завтрак в доме Дэниэлс и близко не был похож на «Предоставьте это Биверу». Уж тогда скорее «Предоставьте это отверженному», что обычно означало наскрести на колбасный сэндвич, показывая средний палец отцу через стену, а затем матери через весь городок, а потом тащиться в школу, держа палец всю дорогу, чтобы избавить себя от необходимости постоянно поднимать и опускать руку.

Такая вот жизнь в средней школе.

– Практика – вещь важная, – ответила я Элли, что вовсе не было никаким ответом. Потом очень торжественно, будто мы все вместе участники, я спросила, кто сам готов выйти первым. – Кто-нибудь хочет побыстрее покончить с этим?

В других моих классах обычно это будет что-то типа ну-так-кто-будет-первым-пингвином-спрыгнувшим-с-этой-плавучей-льдины, но это только по той причине, что ни в одном из этих классов нет Кристи Кристи.

Она немедленно взметнула вверх руку, и по тому, как ее корячило на ее стуле, я предположила, что ей невтерпеж помочиться.

А руку она подняла по вопросу этого дня, по вопросу седьмого урока.

После переклички, проверочного опроса и отклеивания липких бумажек от стульев Хетти и Пола – «Кейси» и «Стив» соответственно, в четвертый раз за две недели, – мы все же наконец приглушаем свет, Джей Ти опускает для нас жалюзи, и Кристи уверенно выходит вперед и встает перед классом, вставляет вилку проектора в розетку, поворачивается лицом к нам, моргает два раза, словно очищает свой разум.

Я стою между двумя окнами у шестидюймовой стены, крашеный кирпич которой такой прохладный и надежный, и кивком приглашаю ее начать и… знаете еще одно хорошее свойство этой мутной полутьмы, в которой мы завязли?

Зрачки училки не видны.

Моя голова все еще в целом работает неплохо для седьмого урока, но лицо как-то онемело, а это значит, что видок у меня опять тот еще.

Когда я наполняла стерильную чашечку для обязательной пробы, Лета заверила комиссию, что экзамены я сдам на «отлично», я не забыла уложить в сумочку все свои рецептурные лекарства, поскольку они могли кое о чем напомнить работникам лаборатории.

Но?

Если ты травмированная девушка, только что освобожденная из тюрьмы, и пытаешься найти свое место в мире, где нет охранников, в мире, где тебя пугают открытые пространства, то люди предполагают, что тебе, чтобы обрести душевное равновесие, чтобы пережить очередной день, требуются достижения фармакопеи.

Тестирование я прошла.

Проводилась конференция с новым доком Уилсоном, речь шла о сатурации и долгосрочных последствиях и о смеси этого и того, о том, что может и чего не может вынести печень, как работают и не работают почки, но это делалось только для меня и не имело никакого воздействия на результаты, которые Лета гордо огласила комиссии.

И это, должна сказать я: мое преподавательство, мое явление в роли нового и совершенно неправдоподобного мистера Холмса, – в большей степени путь искупления, изобретенный для меня Летой, чем что-либо, похожее на мои собственные планы. Когда я вышла с конвертом в руках и никому не нужными данными проверки, мой смутный план сводился к тому, что, может быть, устроиться посудомойкой в «Дотс», и я прекрасно при этом понимала, что на самом деле у меня нет ничего, кроме ожидавших меня моей прежней рабочей одежды и списка первоочередных дел, написанного дрожащей рукой Фармы, который не ставит точки над «i», но никогда не упускает возможности влепить точку между двумя «о» подряд, если таковые встречаются в слове.

Меня ждала судьба уборщицы, которая орудует шваброй в «Крике» и ждет, когда директор Химбри удивит меня.

Но эта судьба ждала меня только в моих снах.

Правда?

Я должна была стать Дорианом из «Крепкого орешка 2» или смотрителем из «Непристойного поведения».

Но Дориан не принимал моих лекарств. А они сравнимы с полной ложкой сахара, которая позволяет мне воспринять презентацию Кристи Кристи.

«История», которую выбрала она, технически представляет собой городскую легенду: Глен Хендерсон убивает Тобиаса Голдинга киркой, которую он потом покрывает золотом и бросает в речку. Золото он получает, переплавив драгоценности жены, а это целое состояние, пусть и небольшое. А в те времена, можно сказать, огромное.

Пропускаем несущественное: некоторое время спустя речка была перекрыта плотиной и отведена в озеро, и теперь эта золотая кирка навсегда похоронена в иле, стиральных машинах и рождественских елочках.

Если только не похоронена?

Теория Кристи Кристи основана на слухах, а не на фактах, и вы, мистер Холмс, вероятно, поморщились бы, узнав об этом, но я вполне могу донести эту мысль до Кристи. Ведь она же давала показания против меня на судебном процессе. Но, может быть, именно поэтому презентация и проходит так гладко, верно? Упавший рейтинг можно поднять, когда я перейду в атаку на нее, ведь ей придется защищаться, переиначить некоторые обвинения, касающиеся ее матушки, и… лучше ведь быть вежливой, правда?

Когда Харрисон обвинял меня на общем заседании школьного комитета, в этом состоял один из его главных пунктов: положенный срок я отсидела, но очистилась ли я по-настоящему – вот в чем вопрос? Что, если в один прекрасный день всплывет труп моего отца и у него на шее будет водонепроницаемая камера, на которой окажется запись того мгновения, когда я замахиваюсь на него тем мачете?

Ну, хорошо, это не он сказал, что это была я.

И все же: а если?

Лета отметила, что обвинения в преступлении против нравственности мне так и не предъявили, меня судили только на формально-юридическом основании за уничтожение собственности штата, которая на самом деле принадлежала Пруфроку.

Не совсем то, о чем я думала в тот момент, но все же.

И хотя мне никогда не светит печать государственного нотариуса или государственная должность, но двадцать пять учеников одновременно доверить мне можно. Но с оговоркой. До того случая, пока я не наворочу еще чего-нибудь.

Школьный комитет вроде как затаил дыхание, да.

И я тоже.

И что? А то, что я не опровергаю Кристи Кристи, не говорю, что она основывается на слухах, а не на фактах.

Что касается этого слуха, то он вот о чем: миссис Глен Хендерсон знала, куда ее муж упрятал золотую кирку, и хотела вернуть свои драгоценности, поскольку билеты в мир не бесплатные, и как-то вечером она вошла в речку, поискала-поискала и наконец нашла виновницу беды.

Но что она сделала с киркой… «Вот в чем вопрос», – заканчивает Кристи Кристи.

Предполагается, что ее вывод – точка, если не последнее слово, а ее все еще вскинутые брови, предположительно, должны быть весомыми доводами.

Я привожу класс к вежливым аплодисментам, пишу «F» в моем блокноте, потом соединяю две горизонтальные лини наверху и превращаю «F» в «P» – pass[9], а затем позволяю этой букве забеременеть, ее пузо выпячивается в неохотное «B» – первая буква в слове blackmail[10], как вы уже догадались.

Да будет так.

Как я им и сказала, это всего лишь одна презентация за все время их учебы в средней школе. Пустяк.

Следующей по моему списку должна быть Хетти с показом клипа из ее документалки, но выходит Мариса Сканлон. Младшая сестренка Ли.

– Спасибо, Мариса, – говорю я.

Я уже должна была разобраться с двумя ее отсутствующими одноклассниками в порядке очередности презентаций.

«Отсутствующий» не означает «пропавший».

– У меня сиквел, да? – говорит Мариса, и вот тебе хорошая сторона онемения твоего лица – ты можешь носить его как маску.

– Давай-давай, – подбадриваю я ее.

Если слайды Кристи все до одного были портретами Глена Хендерсона, и Тобиаса Голдинга, и миссис Хендерсон, дагерротипами и ферротипами[11] школы Хендерсона – Голдинга до того, как она стала частью Утонувшего Города, а первый слайд Марисы был сперт… из социальных медиа отца Баннера? Да, похоже. Может быть, из «Майспейс»? Динозаврический период интернета. Это мистер Томпкинс двадцати- или тридцатилетней давности позирует за огромными рогами застреленного им лося – фотография для книги рекордов. Это и его моржовые усы на пару, вот такая вот фигня.

На фотографии отец Баннера улыбается, его ружье лежит на зубцах вил, что попахивает дурновкусием, преклонение перед оружием больше не считается таким уж крутым делом. Но все помалкивают, и я с ними – привлечение внимания, вероятно, только еще больше все усугубит?

Скажи это себе, Джейд. Найди для себя способ выйти из этой ситуации – ты же умеешь.

– Это был тысяча девятьсот девяносто пятый год, – говорит Мариса печальным голосом, словно горюет о судьбе какого-нибудь лося. – В тот год О. Джей Симпсон[12] был признан невиновным. Руанду все еще сотрясал геноцид. Состоялась премьера «Истории игрушек». Майкл Джордан вернулся в баскетбол. Но это все внизу – не в горах. Здесь, наверху, как вам мог бы сказать Рокки, сезон охоты продлили на восемь дней, потому что снег выпал позже обычного.

– Вот те зуб, – раздается из темноты голос какого-то ученика.

Никто его не зашикивает.

– Продолжай, – говорю я Марисе.

– Разве Рокки не белка? – все же спрашивает Джей Ти.

Он не только мастерски владеет способностью закрывать жалюзи, а к тому же еще и фанат поп-культуры – может быть, изучает семидесятые и восьмидесятые, оттуда и почерпал знания, как обращаться с этими невероятными полосками.

Мариса стреляет глазами направо-налево.

– Этот лось был настоящий боец, правда, Мариса? – подсказываю я, поднимая кулаки, как заправский боксер. – Разве не все трофеи таковы – добывать их нелегко?

– Поэтому они и называются трофеи, – выдавливает из себя Мариса.

– И давайте позволим ей продолжать, не прерывая ее больше? – говорю я.

Это без вопросительной интонации.

Джей Ти опускается ниже на своем стуле и складывает руки на груди, внимательно вглядываясь в экран.

Я вовсе не бесчувственная. В прежние времена, если бы кто-нибудь за передними столами класса поставил Майкла Майерса в Хрустальном озере, ни одна сила в мире не смогла бы заткнуть мне рот.

Никто не входит в мой дом и не говорит мне, что к чему.

Как и в дом Джей Ти.

Но после этого у нас еще одна презентация.

– Мариса, – говорю я, снова давая ей слово.

– Да, да, – говорит она, словно пробуждаясь от сна и громко сглатывая. – Мы все знаем Рокки, этот бойцовский лось был подарен средней школе Хендерсона, когда оказалось, что в новом доме отца шерифа Томпкинса нет места для конюшни, верно? Верно.

«Нет, – молча говорю я Марисе. – Пожалуйста, нет».

– И мы все так или иначе знаем, что случилось в девятнадцатом году, – невзирая ни на что, говорит Мариса, выводя на экран фотографию Дженсена Джонса.

Я здесь единственная, кто своими глазами видел, как Дженсен Джонс висит на лобных отростках массивного, безразличного лося. Но теперь это городская легенда. Видеть все вживую своими глазами было уже вовсе не обязательно.

И нет, Мариса не в курсе, что в качестве суррогата Дженсена можно подсунуть Линни Куигли тех дней, когда ее тоже насадили на рога лося в фильме «Тихая ночь, смертельная ночь».

«Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый, Алекс», – хочу молча сказать я, чтобы смирить свои эмоции, чтобы не упасть с воем в тот вечный день в снегу, вот только у седьмого урока есть одна странная особенность, и состоит она в том, что во втором ряду за столом сидит Алекс.

Мариса в конечном счете все-таки чертит щепотью крест у себя на груди и на лице при упоминании Дженсена. Я думаю, она знает об этом из фильмов про гангстеров.

– Мариса, сомневаюсь, что… – начинаю было я, но она уже убирает фотографию Дженсена Джонса.

– Вы же сказали, что это может быть типа фотографического эссе? – спрашивает она.

На экране появилась стена, где прежде висел лось. Я прохожу мимо нее, вероятно, раз двадцать в день, пять дней в неделю. На том же самом гвозде теперь висит длинная табличка с именами учеников, которых, как все еще считает мир, убил Мрачный Мельник, тогда как на самом деле в их смерти виновна Синнамон Бейкер. Под табличкой была короткая полочка, набитая плюшевыми игрушками, розами, пивными бутылками, презервативами, резиновыми аллигаторами, которые все время обновлялись, а потом Фарме была дана команда полочку снять, бога ради и спасибо.

– Неужели я так сказала? – спрашиваю я типа безразлично, хотя и чуть громче необходимого, и я ненавижу, когда такое случается, а значит, в нем нет враждебности, от которой меня остерегала Лета.

– Изображения вполне могут выполнять функцию слов, – слышу я голос Алекса, который цитирует меня, даже не повернув головы, и да, у меня есть смутное воспоминание о том, что я говорила нечто подобное. Да, я рассуждала о вступительных кадрах «Хеллоуина», что и речью-то трудно назвать – двадцать четыре слова за четыре минуты, и из этих двадцати четырех – четыре раза «Майкл».

Но я сомневаюсь, что презентация Марисы Сканлон соответствует стандартам Джона Карпентера.

– Могут, вполне могут, – говорю я, подтверждая, что изображения могут заменять слова, при этом я отдаю себе отчет, что в ближайшие несколько дней мне не следует ожидать ничего, кроме «видеоэссе» – натаскать и записать видеообразы гораздо легче, чем написать предложение.

На следующий год я исправлю ситуацию, обещаю, мистер Холмс.

Я не буду говорить классу то, что они хотят услышать. Я буду говорить то, что им нужно услышать.

– Продолжай, – снова говорю я Марисе, а сама стреляю глазами в дверь – а вдруг там появился Харрисон, а вдруг придет в голову еще какое-нибудь импровизированное наблюдение.

Мариса сменяет длинную табличку с именами всех учеников, теперь на экране снимок «Стандарт Пруфрока» – статьи, которую я пропустила. Заголовок гласит: «Школьный вандализм остается безнаказанным».

Но мне не нужно читать нечеткий текст, чтобы знать, о чем эта статья: отец Дженсена вламывается в школу, срывает со стены лося – трофей, добытый отцом Баннера, идет с ним по Главной улице, бросает с пристани в озеро, как поступают с вещами, которые убили вашего сына.

Мариса перешла к демонстрации новых слайдов – это зернистые снимки, каждый из которых медленно переходит в следующий.

Голова лося покачивается в воде у Дьявольского ручья.

Некоторые зубцы торчат на поверхности, намекая на Кровавый Лагерь.

Близко на мраморном глазу каким-то образом отображается Терра-Нова.

– Что он видит там, как вы думаете? – почтительно вопрошает Мариса.

– Фотошоп… – бормочет Джей Ти.

И он не ошибается.

И все же?

Голова все еще на прежнем месте, она всегда появляется, когда ты ждешь этого меньше всего. Даже предположительно утонувший медведь пытается выплыть туда, где можно легко добыть еду.

– У него пенная набивка, – сообщает нам всем Алекс. – Пена не тонет.

– Как и призраки, – доносится чей-то голос сзади.

– Почему же вы его не вытащили, когда были так близко? – спрашивает Джей Ти. – Шериф мог его вернуть своему отцу.

– Это ничейный лось, – возражает Мариса, готовая дать отпор.

– И даже не Дженсена? – говорит низкий голос из глубины.

– Ладно, ладно, – говорю я. – Спасибо, Мариса. Очень содержательно. Следующий?

– Но… – говорит Мариса и выводит еще один слайд.

Это обновление снимка «зубцы, вскрывающие поверхность озера Индиан», но под углом, словно Мариса на мгновение утратила контроль над камерой или телефоном.

– Почему так мутно? – спрашивает Джен без всякой подначки.

– В «Ночи живых мертвецов» Ромеро использовал марлю – накладывал ее на объектив, чтобы конечные титры походили на документальные кадры, – сообщает Джей Ти, словно сбрасывает на всех нас самую унылую информационную бомбу и даже не останавливается, чтобы посмотреть на взрыв.

– Мариса, я не сомневаюсь… – начинаю было я, стараясь поддержать ее, не дать расплакаться, как это происходило с ней раньше, но тут…

– Это она! – говорит Алекс. Он встает, поднимая с собой и стол.

– Ой, бля, – добавляет кто-то еще.

– Что случилось? – спрашиваю я, делая шаг вперед.

– Да вон там, – говорит Элли, подходя к экрану, чтобы прикоснуться к V между двумя отростками на голове лося.

– Ангел, – нараспев говорит кто-то.

Я закрываю глаза, потом снова открываю их, чтобы быть уверенной, что это мне не снится.

В последнее время ходили слухи, что Ангел озера Индиан ходит по берегу, продирается между стволами деревьев в поисках потерянной сережки. Или, в свете презентации Кристи Кристи, это миссис Хендерсон, которая ищет не сережку, а золотую кирку.

Но это я выдаю желаемое за действительность.

– Фотошоп… – повторяет Джей Ти. – Разве у нее не должно быть тени?

– Нет, я даже… я ее вообще не видела, только сейчас… – бормочет Мариса, и я вижу, как слезы наворачиваются у нее на глаза.

– Можете верить, если так хочется, – говорит Джей Ти, обращаясь ко всем нам.

Я подхожу поближе, чтобы увидеть получше, и понимаю, что он прав. Что-то в этом Ангеле не так, будто Мариса или ее старшая сестра скопировали это в Сети с какой-нибудь страницы Ла Йороны[13], после чего фон размазали и всунули его на задний план этого лося, расхаживающего по озеру.

– Спасибо, Мариса, – говорю я, ставя точку в ее презентации. – Следующий?

Тот же низкий голос с задних столов класса говорит:

– Я, мадам.

За этим следуют один или два глотка тишины на тот случай, не заявит ли о себе кто другой. Класс нервничает – и это понятно. Пока еще никто не уверен в том, что случилось с Лемми Синглтоном. Включая и меня. Взять то же его обращение ко мне «мадам» – это что: насмешка или уважение?

Лемми Синглтон – это вопросительный знак, облеченный в сфинкса в очень темной комнате.

Но к тому же он и ученик, присутствующий на моем седьмом уроке истории.

Я делаю движение руками, словно разворачиваю перед ним красную дорожку, даю ему слово, что, возможно, гораздо показушнее необходимого минимума, но четыре таблетки за десять минут не способствуют принятию верных решений.

Лемми встает, встает, а потом встает еще немного.

В последний раз перед началом этого семестра я видела его… когда закончила школу? Он тогда был совсем еще мальчишкой лет десяти, а после побоища Лана Синглтон забрала его к чертям собачьим из этого склепа.

Но он вернулся, роста в нем теперь не меньше двух метров и такой же лохматый и заядлый байкер, как и его тезка. Я видела, как он крадется по парковке после школы, как опирается на крыло, его пальцы небрежно держат сигарету, а когда на нем черная ковбойская шляпа с загнутыми полями с тусклыми оловянными раковинами на ленте, я знаю, что Льюэллин и Лана называли его так, как назвали, потому что слушали «Туза пик», но вот Лемми – он опирается на свой мотоцикл, он им владеет. «Motörhead» гордился бы[14].

Что касается причин его возвращения, то ходит слух, что его выкинули из всех платных школ, куда его отдавала Лана, и в конце концов он заключил с ней сделку: если она разрешит ему вернуться сюда и закончить там, где он начал, то тогда он непременно закончит.

Лана Синглтон купила захудалый домишко на пути в Конифер, дом этот построила в свое время Донна Пангборн. Или купила его. Они там, в Терра-Нова, может, они дарят друг другу всякую ерунду вроде домов, этого я не знаю.

Дом, вообще-то, нужен только для физического адреса, таково требование школы. Ни она, ни Лемми там не живут. На озере опять появилась яхта – вот что я хочу сказать. Длина 235 футов, если в «Дотс» не преувеличивают, а это, если уж так хотелось утереть нос большому брату, все равно выход за грани разумного. Но деньги есть деньги. На сей раз она не пришвартована и не на якоре, в общем, никак не привязана, чтобы ее не унесло. Отдана на милость озера, двигается туда-сюда, от берега к берегу, как паук, плетущий паутину.

Яхта и Рокки – оба.

Не знаю, что об этом думают Харди и Мелани там, наверху над ними, как в надутом дирижабле. Но я особо не беру это в голову, потому что иначе мои размышления приведут меня на скамейку у озера, где буду выкуривать сигареты тысячами.

Ведь теперь чистоту на этой скамейке поддерживаю я.

Кто бы мог подумать.

– Джен? – говорю я, пока Лемми кряхтит, подключая свой компьютер.

Она наша неофициальная техническая поддержка.

Она проскальзывает под широкими плечами Лемми, ее ничуть не устрашает его угрожающее присутствие – Клариса Старлинг в этом лифте на мужской вечеринке.

– Все в порядке? – спрашиваю я у нее.

Она уже уходит.

– Спасибо, – говорит Лемми; даже когда он говорит тихо, его голос звучит как колокол, и я все время пытаюсь убедить себя, что это для него ужасное бремя.

Кого он напоминает мне даже больше, чем его тезку? Майкла Майерса в фильме Роба Зомби. Все, что нужно сделать Лемми, чтобы довести училку до сердечного приступа, – это завтра, в день Хеллоуина, прийти на занятия в маске из бумажной тарелки.

Я бы ничуть не удивилась, сделай он это. Я не думаю, что вещи, которые он находит смешными, считают забавными и другие люди, может быть, в этом и кроется причина его многочисленных исключений из школы.

Но – да: его презентация оживает на экране, повешенном на доску. В отличие от случаев Кристи Кристи и Марисы Сканлон, у него не слайд-шоу. Это запись. Видео.

– Дрон… – раздается голос Бенджи или Алекса, узнавшего предмет на экране.

Если Лемми отпустил противозаконные усы, это еще не значит, что у него нет кредитки его матери. Разрешение его видео настолько велико, что я не сомневаюсь – оно снималось чуть ли не на армейскую технику.

– Озеро, – слышу я собственный голос.

Меня слышит только Джен. Она вежливо смотрит на меня, потом переводит взгляд на экран.

Конечно же, это озеро. Как будто тут есть еще один гигантский водоем, над которым Лемми мог запускать свои дроны?

Большинство учеников едва слышно переговариваются, но их глаза устремлены на экран.

Не на Лемми.

Он поворачивается, сцепляет ладони перед собой, смотрит на нас, и, глядя на то, как его дрон взмывает над озером, я почти что слышу ваше суперлегкое жужжание, мистер Холмс.

Но я его, наверное, всегда слышу.

– Сейчас, – говорит он наконец за мгновение до того, как это случается: изображение мигает, переходит в другой режим – тепловидения.

Глаза хищника. Волчьи глаза.

Поверхность озера холодна, безлика, но… он, конечно, направляется к Терра-Нова.

Черт побери.

– Лемми? – говорю я.

Он оглядывает меня, будто я ему докучаю, потом переводит взгляд на экран.

Ну, что ж.

Я полагаю, мы делаем именно это, ведь так?

Когда дрон пересекает порог мостков – тех самых, на которых умерла Тиара Мондрагон, скорость воспроизведения замедляется. А это, я думаю, означает, что Лемми снимал на какой-то безумно высокой скорости, настолько высокой, что может показывать это здесь с замедлением для придания большего драматизма.

И не я одна чувствую это. Джен, которая сейчас ближе всех ко мне, тоже выпрямилась, чтобы приподняться за столом.

Поскольку главный дом, который прежде принадлежал Лете, не достроен, дрон Лемми может видеть сквозь него, и он видит рабочих, которые заняты своими делами.

Мое сердце чуточку подпрыгивает при виде этих работяг, которые обстукивают внутреннюю отделку, наносят штукатурку, устанавливают душевые кабины, подводят трубы.

– Лемми, скажи мне, в чем образовательная ценность этого видео? – спрашиваю я, и меня саму корежит от моего вопроса.

Я что имею в виду – ведь я та девушка, которая написала столько всего о слэшерах.

И все же.

Он смотрит на меня достаточно долго, чтобы я могла заметить его ухмылку, но он не произносит ни слова.

Его дрон высоко пролетает над Терра-Нова, снимает все новые дома, и воспроизведение переключается на нормальную скорость, больше никакого тепловидения, скорость неожиданно вырастает, отчего два или три тела в полутемном классе инстинктивно подаются вперед.

Лемми хмыкает.

Вдалеке слева, если повернуться лицом к Пруфроку, появляется новый остров, ненавидимый всеми, утопить который вы бы нашли способ, мистер Холмс, но Лемми… он же не направляется именно туда?

Он снова скользит чуть не по поверхности, набирает скорость – быстрее и быстрее приближаясь к… к самому себе, он стоит на плотине, в руке планшет, словно джойстик, на лице фирменная ухмылка.

Дрон летит прямо на него, еще немного – и он врежется в Лемми, скинет его с плотины… вот только в самый последний миг Лемми отходит в сторону, как это делают тореадоры, весь его вес приходится на каблук одного из истоптанных ботинок.

Дрон резко снижается с этой бетонной скалы, и несколько человек в классе вскрикивают, отчего другие смеются. Двое хлопают.

– Шшш, шшш, – призываю я их, потому что по глупости думаю, будто Лемми нужно сосредоточиться, чтобы его безумный нырок не погас.

Дрон спиралью опускается все ниже, и ниже, и еще ниже к большой поляне близ речки, потом резко уходит влево и летит вдоль избитой рытвинами и поросшей травой грунтовки.

– Лемми, у нас остается всего… – пытаюсь сказать я, но потом делаю шаг вперед, когда воспроизведение снова переходит на мучительно медленное, словно на миг перегрузки, чтобы потом лопнуть, взорваться.

На экране с высоким разрешением появилось нечто такое, что мы можем чуть ли не обонять. Это пегая лошадь. Она помахивает хвостом, смотрит вверх на дрон древними глазами. Седло с ее спины съехало и висит под животом, а на ее бедрах иней, который выбелил и ее ресницы.

– Нам нужно… – говорю я, будто я единственная вижу, что это животное нуждается в помощи.

Дрон готовится к спуску на высоту человеческого роста. Высоту обычного среднего человека.

– Подождите… – бормочет Лемми, чуть наклоняясь набок, словно все еще управляет дроном.

Вокруг лошади, но не настолько близко, чтобы ее напугать.

Успокойся, молча говорю я себе. Лане Синглтон придется прийти и поговорить со мной об этом. История? Где здесь история? А, мистер Холмс? Я не буду ничего спускать Лане, не буду относиться к ней по-особому.

Но тут Кристи Кристи, которая по вполне понятным причинам чувствительна к таким вещам, встает из-за своего стола, ее термос и ноутбук падают на пол.

– Нет! – вскрикивает она, накрыв рот руками.

Это белый «Бронко» Рекса Аллена, столько лет спустя.

В снегу перед ним и повыше, у корней упавшего дерева, я вижу Хетти Йэнссон, голова ее наклонена под невероятным углом, вокруг нее кровь, даже на ее массивной камере в снегу рядом с ней, и…

Я отступаю к жалюзи, прикрываю рот руками, вокруг меня вспыхивает свет.

У нее нет челюсти?

– Лемми, Лемми, ты?.. – начинаю было я, но на экране появляется Пол Демминг, в его шею вонзился корень гигантского дерева.

Пол, который просил посадить его у окна, потому что страдал клаустрофобией. Хетти, от которой всегда пахло дымом и которая всегда так дьявольски густо подводила глаза.

А в стороне еще один мертвый ребенок, его внутренности в немалой степени уже снаружи. Поначалу я не узнаю его, но вдруг…

– Уэйн Селларс, – говорит Элли Дженнингс всем нам.

– Лемми, Лемми… – умоляющим голосом говорю я и вдруг… понимаю, что единственная не заметила, что у нас гость.

В дверях стоит, прищурившись в темноте, директор Харрисон в одном из своих пяти костюмов.

– Мисс Дэниэлс? – говорит он, вероятно уже не в первый раз.

– Мы должны вызвать… это необходимо… – бормочу я, но он еще не увидел изображения на экране и уже на свой манер отступает в сторону, чтобы представить…

Баннера.

Баннер стреляет в меня глазами, потом переводит взгляд в коридор, в котором стоит.

Сердце падает у меня в груди.

Я покачиваю головой, но адресую это не ему, это просто крохотные, почти незаметные движения, но понятные для тех, кто вместе спасся при пожаре.

Баннер в ответ поводит одним плечом, может быть на сотую долю дюйма.

Он в последнее время носит жесткую ковбойскую шляпу коричневого цвета, приложение к его форменной рубашке, покрой которой не менялся с 1962 года. Теперь он держит шляпу за поля, словно выказывая уважение к этим… м-м-м… священным коридорам знания.

– Нет, – говорю я ему, внезапно чувствуя, как жжет у меня глаза. – Этого не… это невозможно…

– М-м-м, – говорит он, как бы кивая мне – приглашает поговорить не в столь многолюдном месте. Так как я уверена, он думает, что на сей раз это не кто-то из тех, кого мы знаем, а может быть, кто-то из тех, кто может слышать наши голоса.

Но это невозможно.

Я пытаюсь представить себе, как Джен крутит голову Хетти, пока та не отламывается. Джей Ти швыряет Пола с такой силой, что тот насаживается на тупой корень. Лемми стоит на плотине до или после и, кинув окурок с сухой стороны плотины, разворачивается, пока тот еще не долетел до воды.

– Вы любите страшные фильмы? – спрашивает кто-то у меня за спиной не через преобразователь голоса, а все с тем же убийственным смешком, который говорит о том, что игра здесь только начинается.

– Нет, мы не закончили, нам еще нужно… – Я все еще пытаюсь разглядеть в полутьме часы на стене, потому что если уж я вынуждена делать это и находиться здесь, если я могу просто длить и длить это, то… тогда мне не придется быть свидетелем того, ради чего здесь объявился Баннер.

Что бы тут ни затевалось на сей раз.

То, что уже обнаружил дрон Лемми.

– Я понял, мисс Дэниэлс, – говорит Харрисон, но, когда он пытается встать перед классом, Лемми не освобождает для него место.

– Эй, – говорит Баннер Лемми, и в его голосе слышится предупреждение. Напоминание о том, кто здесь ученик выпускного класса, а кто шериф.

Но Лемми наплевать. Впрочем, он переводит взгляд на меня.

Я киваю, мол, все в порядке, все хорошо, мы… мы в Пруфроке, ты разве забыл? Разве твоя мать не прятала тебя в кладовке с оборудованием для дайвинга на другой яхте, а потом разве она не наводила на Рекса Аллена ружье для подводной охоты, когда тот открыл дверь, потому что любому, кто посягал на ее прекрасного мальчика, предстояло сначала одолеть все ее сто шестьдесят сантиметров?

Но матерей мерят не ростом. Их измеряют яростью.

Лемми отступает в сторону, позволяя Харрисону перенять у меня мой класс.

Направляясь к двери, я оглядываюсь на класс, словно прощаюсь с ними, извиняюсь перед ними, делаю последний их снимок, который может стоить всего мира, а свет проектора запечатлевает на сетчатках моих глаз это изображение Хетти и Пола.

Я поднимаю руку, чтобы защитить глаза, и…

Я все еще держу в руке две те клейкие записочки, что взяла со стульев Хетти и Пола.

– Что? – говорит Баннер, и пальцы его правой руки раздвигаются, готовясь, если понадобится, схватить пистолет, потому что Джейд, неизменная девушка плача в слэшере, насторожилась, почувствовав какую-то угрозу.

– Нет, – отрицательно покачиваю головой я, – ничего, – и мну записочки, превращаю их в шарики для мусорного ведра.

На одной написано «Кейси», на другой – «Стив».

Кейси, которая была выпотрошена и повешена на детских качелях, Стив, которого привязали к стулу в школьной куртке и тоже выпотрошили.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает Харрисон у класса за моей спиной.

«На Пруфроке», – говорю я ему, мистер Холмс.

Пруфрок. За день до Хеллоуина.

Когда монстры выходят поиграть.

Юридические услуги от Бейкера

Отчет о результатах расследования

22 июля 2023 года

#01с22

Тема: Предварительные наблюдения по случаям вандализма на Дикон-Пойнт

В ответ на запрос: ежедневные занятия Дженнифер Элейн «Джейд» Дэниэлс в течение недель, когда имели место известные случаи вандализма:

А. Мисс Дэниэлс нерегулярно встречается с Летой Мондрагон-Томпкинс, владелицей «Мондрагон Энтерпрайзис». Эти встречи происходят либо в кофейне «Дотс» на Главной улице близ дома Леты Мондрагон-Томпкинс и шерифа Баннера Томпкинса, либо на веранде дома мисс Дэниэлс. Два раза (30 июня и 16 июля) мисс Дэниэлс выступала для мистера и миссис Томпкинс как лицо, оказывающее услугу по присмотру за детьми. В преддверии обоих этих случаев бебиситтинга мисс Дэниэлс оказывается почти в поле зрения из дома Томпкинсов, там она прячет мачете под грудой листьев. Потом она возвращается к этому месту с веранды (предположительно) дома Томпкинсов, чтобы убедиться, что мачете надежно спрятано. Причины, по которым она брала этот садовый инструмент, направляясь на бебиситтинг, не известны. Мачете сохраняет свою фабричную заточку, лезвие имеет скос в 35° – оптимальный вариант для рубки, не для резки. Примечание: на Дикон-Пойнт вандалы пользовались ножовкой, а не мачете.

Б. Раз в неделю мисс Дэниэлс участвует в назначенных судом терапевтических сессиях с доктором Шароной Уоттс, прежде проживавшей в Джексон-Хоуле, Вайоминг. Эти сессии проводятся и близ парка Основателей в Пруфроке, который на данной высоте летом вполне пригоден для них. Однако осадки и зимняя погода, безусловно, заставят их подыскать другое место для этих сессий. Стоит отметить, что и мисс Дэниэлс, и доктор Уоттс согласились на эти сессии надевать маски Призрачного Лица (без мантий), что способствует «честному разговору».

В. Два или три раза в неделю мисс Дэниэлс посещает местное кладбище. Именно там она выкуривает бóльшую часть тех сигарет, что покупает («Американ Спирит Ориджинал»). Надгробный камень, о который она гасит окурки, установлен на могиле Грейди «Медведя» Холмса (место 74m-199). Впрочем, на пути к этому надгробию мисс Дэниэлс нередко проходит кончиками пальцев и по другим надгробиям. В ближайшие дни близ могилы Холмса будет установлено подслушивающее устройство.

Г. В конце каждого дня (за три [3] недели наблюдений ею был пропущен только один [1] день) мисс Дэниэлс приходит на берег озера и садится на мемориальную скамью «Мелани Харди, 1981–1993». Здесь она выкуривает еще больше сигарет. Но, в отличие от кладбища, она никогда не оставляет окурков на галечнике вокруг скамьи. Напротив, она старательно собирает их в руку, но не бросает в урну у пристани, а несет домой и там бросает их в мусорный бачок. К настоящему времени она не сказала ничего ни на терапевтических сессиях, ни во время сотовых коммуникаций в связи с этими практиками, так что можно предположить, что это какой-то приватный ритуал или суеверие. Примечание: Местная жительница Джослин Кейтс использует эту мемориальную скамью подобным же образом, иногда это требует безмолвной координации между нею и мисс Дэниэлс.

Д. Мисс Дэниэлс всего раз, 4 июля, посетила среднюю школу Хендерсона. Она пробралась внутрь через окно, зафиксированное в открытом положении для проветривания смотрителем школы Реджини «Фармой» Бриджером. Мисс Дэниэлс предприняла две попытки проникнуть в школу, демонстрируя при этом свидетельства эмоционального и психологического срыва, что влияло на ее внимание и координацию. Поскольку в городе по случаю праздников тишина, все покорно подчиняются приказу оставаться дома, «никаких фейерверков, никаких прогулок на лодках» (из канцелярии шерифа, 934–11i), характер активности мисс Дэниэлс в школе был установлен опосредованно с помощью незаконных записей камерой наблюдения и их архивных копий, обнаруженных 27 апреля 2023 года (см. 12f в полном виде). На записи мы видим мисс Дэниэлс в женском туалете в восточном крыле у мужского спортзала. Она принесла с собой ломик, с помощью которого пытается расколоть плитки в стене над зеркалом. Однако ее сил для этого не хватает, поскольку ее продолжающиеся эмоциональные и психологические срывы постоянно роняют ее на пол. Наконец она прекращает эти вандальные действия, чтобы лучше преодолеть этап срыва. Она садится на пол спиной к мусорной корзинке и начинает разрушительные возвратно-поступательные движения ломиком в своем заджинсованном паху, возможно, это делается с суицидальными намерениями (самоубийства составляют 14 % смертей среди новых заключенных, см. https://www.ncbi.nlm.nih.gov/pmc/articles/PMC4520329/). Мисс Дэниэлс прорывает джинсовую материю и выходит на кожу под ней, когда дверь туалета открывается. Это Лета Мондрагон-Томпкинс, она бросается к мисс Дэниэлс, обнимает ее, прижимается к ней лбом. Когда они размыкают объятия, миссис Мондрагон-Томпкинс встает, держа в руках ломик на груди, словно взвешивая его на вес и эффективность. Она выше и сильнее мисс Дэниэлс, не страдает ни от каких эмоциональных или психологических проблем, она способна надлежащим образом завершить разрушение школы, начатое мисс Дэниэлс. На пути к двери мисс Дэниэлс останавливается, достает из заднего кармана, насколько об этом можно судить по записи, авторучку или карандаш и кладет его на зеркало, у нее, судя по всему, были весьма основательные причины обратиться к терапевту или к другим своим знакомым по сотовой связи или в Сети. Как бы там ни было, бессмысленный вандализм по отношению к школьной собственности согласуется с паттернами криминального поведения, а также ее сопротивление наречению Дикон-Пойнта.

Батарейки не прилагаются

– Ты вытащил меня из класса, чтобы узнать, как я поживаю? – говорю я Баннеру, когда мы останавливаемся перед школой. Ровно перед тем как отвесить ему пендаля по его шерифской заднице.

Чей-то отец в золотистой «Хонде» на полосе, где остановка разрешена только для посадки и высадки, вылезает из свой машины и смотрит на нас над ее крышей, во рту у него пышка в сахарной пудре, его телефон уже записывает то, что похоже на «происшествие», что переводится как «мы заработаем кучу лайков в онлайне».

Типа у меня их там маловато.

Я наступаю на тулью ковбойской шляпы Баннера и выставляю перед ним средний палец в сторону папаши с пышкой; папаша через некоторое время оглядывается, словно ищет помощи, потом наконец проглатывает пышку, как змея глотает яйцо, и складывается на свое сиденье за рулем, нажимает кнопку, чтобы поднять окно, хотя тут висит знак, который требует, чтобы родители не задерживались на парковке, не глушили двигатели.

Может, в обязанности учителя не входит изгнание родителей с парковки. Если так, то об этом следовало написать в пособии для преподавательского состава. Крупными буквами. В главе, написанной специально для меня.

– Джейд, ты не можешь просто… – говорит Баннер, вставая на ноги, возможно имея в виду, что я не имею права запугивать людей на парковке, а может быть, нападать на представителя власти. Когда вы – это я, то всякое говно просто типа накапливается.

Я поднимаю драгоценную ковбойскую шляпу Баннера с жесткой травы, выдавливаю тулью на ее место и швыряю ему, бросая вызов: ну-ка потребуй, чтобы я извинилась перед тобой.

– Это все… – стонет он, разглядывая сплющенную тулью, нанесенный шляпе ущерб.

– Теперь это индейская шляпа, – говорю я ему и бросаюсь к дверям, чтобы спасти свой класс от педагогики Харрисона.

Я на мгновение чувствую себя тобой, мистер Холмс.

У меня нет ваших поношенных лоферов и коричневых слаксов, нет классических мужских рубашек с короткими рукавами и галстуков, которые вышли из моды, насколько я в этом разбираюсь, десять, а то и двадцать лет назад, но, как и вы, эта девица устроит настоящий ад, прежде чем позволить кому-то другому рассказывать, что такое настоящая история штата Айдахо, а что такое ненастоящая.

Вот только Баннер ухватил меня под руку.

Мне хочется пихнуть его еще раз, но он сильнее меня.

– Не вынуждай меня надеть на тебя наручники, – говорит он, изображая ухмылку на «официальном лице».

– Неужели? Хочешь попробовать? – говорю я и, вывернув руки наизнанку, подношу их к его лицу.

– Джейд, я…

– Теперь это моя работа, – говорю я, взмахнув рукой в сторону школы. – Я больше не та девочка, которая на каждом углу кричала «Слэшер!», можете вы взять это, наконец, в голову – вы все: ты, Пруфрок и весь мир. Это не моя работа искать… искать Хетти. Пола. Я ее проделала уже дважды, разве нет? Неужели этого не доста-сука-точно?

– Нет такого слова, – бормочет Баннер, надевая свою ковбойскую шляпу и крутя ее на голове, чтобы села нужным местом, и ему приходится наклонять голову точно под тем углом, что у чувака на рекламе «Мальборо», когда на миг подгибается колено, будто тут есть кто-то, у кого колени могут ослабевать таким вот образом.

– Ты такой мудила, – говорю я ему, отвечая его же улыбкой для всех камер, направленных на меня с парковки. Все папаши с белыми от сахарной пудры губами жуют свои пышки и попивают кофе, наслаждаясь представлением.

– Я же не собираюсь на самом деле надевать на тебя наручники.

– Она на тебе хорошо смотрится, правда, – говорю я, постукивая тыльной стороной ладони снизу по полям его шляпы. – Только не носи ее дома. Пока не захочешь маленького братишку или сестренку для Эди.

– Ты когда-нибудь переключаешь передачи? – Баннер снова снимает с себя шляпу и устремляет взгляд в школьную стену с рядом окон.

У одного из них стоит Лемми, наблюдает за нами.

И что это значит? Может быть, это значит, что Харрисон не руководит там процессом, как ему хотелось бы.

Хорошо.

– Когда она возвращается? – спрашиваю я, поворачивая голову вслед Баннеру и указывая, чтобы шел за мной подальше от всех этих взглядов.

– Мы теперь говорим про Лит?

– Давай сюда, – говорю я, хватая его за рукав униформы, чтобы провести за собой через высокую изгородь ко второму из лучших моих местечек для курения.

– Она возвращается завтра, – говорит он про Лету. – Вот почему…

– Все получилось? – спрашиваю я.

Баннер пинает траву ковбойским сапогом и говорит:

– В прошлый раз тоже все получилось, ведь так?

Одна из точек крепления новых и в основном пластиковых челюстей Леты сдвинулась немного три дня назад, когда она набрала полный рот органически чистой морковки, а потому: самолетом до Солт-Лейка, срочный вызов лучших дантистов мира.

– Ты видел «Безумную поездочку»? – спрашиваю я, закурив сигарету и усевшись на моей перевернутой корзинке для мусора.

– Снова меняешь передачу, – говорит Баннер.

– Две тысячи первый год, первая часть трилогии, – говорю я ему этаким залихватским тоном. – Страшный серый волк отрывает человеческие челюсти… ну, ты знаешь. Вот чем он занимается. Но ни один из них не может сравниться с Летой. Вот что я хочу сказать.

– В том смысле, что она могла бы пережить это кино?

– Всю трилогию, даже связанными за спиной руками.

– Она даже обезболивающие не будет принимать.

– Хорошо. Я… в тюрьме я знала многих из этих тупоголовых. Это было… жутко. Ничего хорошего.

– Но она от этого плачет.

Вероятно, он этого не осознает, но, говоря это, потирает себе челюсть.

Я киваю, стряхиваю пепел, прищуриваюсь.

– Я туда с тобой не поеду, – говорю ему, указуя сигаретой на юг, в приблизительном направлении плотины, а потом разгоняю дым рукой. – Я что хочу сказать: я сочувствую Хетти, сочувствую Полу, но это больше не моя… не моя ответственность, понимаешь? Каждый раз, когда я втягиваюсь во что-то, передо мной открывается прямая дорога за решетку.

– Ты про Пола Демминга? – спрашивает Баннер. – Про Хетти Йэнссон?

– Да, ты не видел… там?

Запись, сделанную Лемми с дрона.

– Я сам хотел тебе об этом сказать, – говорит Баннер, в его манере появилась какая-то медлительность, словно он читает с запомненной записи. – Наконец-то объявился Рекс Аллен. И Фрэнси.

– Да, конечно, – мгновенно отвечаю я. – Но они мертвы вот уже четыре года как? Разве свежие мертвецы не важнее, ну, хоть чуть-чуть, может, даже какой подросток?

– Тут есть… – начинает Баннер, но и сам не знает, что сказать дальше. Он косит глаза, трет подбородок своими наждачными большим и указательным пальцами, словно от этого трения сама собой включится нужная передача. – Тебе придется объяснить мне, Джейд. Прошу. Давай не будем выходить за рамки здравого смысла. Я тебя умоляю.

– Давай сначала ты не будешь выходить за рамки здравого смысла. И вообще, почему ты здесь, шериф?

– Потому что Рекс и Фрэнси…

– Да, лес наконец-то изрыгнул «Бронко», отлично. Но как ты об этом узнал? Нельзя сказать, что эта новость на маршруте патрулирования. Или я ошибаюсь?

– Это еще не стало достоянием общественности, – шепчет Баннер, стреляя глазами на манер Дьюи.

– А я не общественность, – сообщаю ему я. – Ты меня вытащил из класса? Я не пришла с этим в твой офис.

– Фотография в электронной почте, – бормочет Баннер. – Анонимный источник. С координатами. Я говорю – долгота, минуты…

– Это не фотография, – возражаю ему я. – Это просто кадр из чьей-то съемки с дрона?

Он обдумывает мои слова, уставившись в какую-то точку рядом с моим левым плечом, потом говорит:

– У тебя есть дрон?

– У меня даже нет адреса твоей электронной почты, Баннер. Я тебе хоть раз в жизни отправляла мейлы?

– Я не хотел, чтобы ты узнала о Рексе Аллене и Фрэнси от… от кого-то другого, – говорит он сквозь пальцы, а все эти наждачные операции с подбородком ничего не пробуждают в его голове.

– Меня не волнует прежний шериф и его помощник, – приходится сказать мне. – Я что хочу сказать – большая трагедия, полный отстой, но мы все знали, что они не вернутся. А Хетти и Пол…

– Это из-за Йена, младшего братишки? – спрашивает Баннер. – Хетти взяла его с собой, когда они с Полом обратились в бегство? Если ты что-то знаешь, если Хетти сказала тебе что-то, то…

– Он у отца, да? Что такого ты знаешь об этом, чего не знаю я?

– Очевидно, что почти ничего.

– Тогда позволь я тебе расскажу, шериф. Йена Йэнссона там не было.

– Там – это где, Джейд?

– Там, – говорю я, кивая свой расстроенной головой в сторону плотины. – С Фармой и Фрэнси.

– С Фармой?

– Извини, ошиблась, выдаю желаемое за действительное.

Баннер достает телефон, переходит в почту, предъявляет преступный кадр: разбитый «Бронко», неясные очертания Фрэнси через лобовое стекло, за рулем тени слишком темные, их не разобрать. В самом низу этого изображения, словно субтитры, выжжены эти градусы и минуты, буквы желтые, будто светодиоидные, и какие-то отощавшие, большеберцовая кость гораздо более щуплая, чем коленный сустав.

– Ты ездил туда? – спрашиваю я.

– Это не фотошоп, – говорит мне Баннер, возвращая телефон в карман.

– Значит, ты видел Хетти и Пола?

– Нет… Пол Демминг и Хетти Йэнссон сбежали, Джейд. Это говорит даже сама миссис Йэнссон – они собирались бежать с самого лета. Ты знаешь про развод, срач из-за опеки, настоящая драма. Что же касается Уитте Йэнссона… какого черта?

Я перевожу глаза на то, что оборвало его посреди предложения, и он сам подается вперед, чтобы получше видеть живую изгородь, его правый локоть задран, потому что его пальцы сжимают рукоять пистолета у него на бедре.

– Ах да. – Мне приходится как бы извиняться. – Майкл, это Баннер Томпкинс, бывшая футбольная звезда, в настоящем шериф. Баннер, позволь представить… Майкла Майерса.

Я разговариваю с дешевенькой белой маской, которую засунула назад в кусты так, чтобы ее было видно лишь под определенным углом. Потому что на Хеллоуин 1978 года это было единственное место, где мог спрятаться Майкл, когда прибежала Энни, чтобы «поймать» его, после того как его заметила Лори – он мелькнул на тропинке перед ними. Я что хочу сказать, да, он мог бы броситься наутек, завернуть за дом? Но неужели он настолько лишен чувства собственного достоинства, чтобы убежать куда-то за эту девяносто одну минуту?

Не-а.

А это значит: он, вероятно, нырнул в эту высокую зеленую изгородь, а потом стоял там так… так близко к Лори. Достаточно близко, чтобы протянуть руку и положить ей на плечо.

Может быть, это мое лучшее укрытие для курения. Нет, правда.

– Ты так и осталась чудиком, ты ведь это знаешь, да? – говорит Баннер.

– Да, я все еще возвращаюсь в этот городок, – отвечаю я, но с этакой ухмылочкой и пожав плечами, потом делаю глубокий восхитительный вдох.

Я держу его, держу дымок внутри себя, мои глаза слезятся от никотина.

– Так что там насчет Пола Демминга и Хетти Йэнссон? – спрашивает наконец Баннер, прищуриваясь таким образом, что мне хочется ответить ему таким же прищуром.

– Я не… я всего лишь видела эту запись, – говорю я ему. – С ними что-то случилось.

– И руки к этому приложили Аллен и Фрэнси?

– Но сейчас их там нет – ты это хочешь сказать? А что насчет лошади Уэйнбо? И мотоцикла Пола?

Баннер отрицательно покачивает головой, но теперь медленнее.

– Интересно, Уэйн Селларс сегодня пришел в школу? – говорю я, украдкой взглянув на школу.

Баннер пожимает плечами:

– А при чем тут Уэйн?

– Он тоже был с ними.

– На этой… видеозаписи? – уточняет Баннер.

– С дрона Лемми, – бормочу я – меня эта часть не интересует. – Я думаю, он их случайно нашел, летал туда-сюда. Ты же знаешь, он помешан на дронах.

– С ними – имеется в виду Рекс Аллен и Фрэнси.

– А также Хетти, и Пол, и Уэйнбо. Но не Йен.

– Кажется, мне нужно поговорить с Лемми Синглтоном.

– Он не очень разговорчивый.

– Вы добровольно решили стать его адвокатом, мисс Дэниэлс?

– Я участвую в этом достаточно долго, чтобы стать учителем истории и тюремным адвокатом.

– Но ты за него ручаешься?

– Я даже за себя не ручаюсь.

– «Это может быть кто угодно», да, – бормочет Баннер. – Поверь мне, для Лит это Евангелие.

– Любые сведения, какие вы предоставите, могут быть использованы против вас, – как бы цитирую я. Из моего собственного символа веры.

– Давно ли Лемми сделал эту запись? – спрашивает Баннер.

– Презентация у него была сегодня, – говорю я. – Наверное… даже не знаю. Это имеет значение?

– Если он это обнаружил неделю назад, а показал только сейчас, то да, это имеет значение.

– У него презентация была назначена только на сегодня.

Вслух эта отговорка звучит так же беспомощно, как и в моей голове. Извини, Лемми.

– Значит, ты пришел сюда только для того, чтобы сообщить мне о шерифе Аллене и его помощнице, – говорю я громким голосом. – Потому что думал: если я услышу это в учительской, то такая новость может вызвать у меня шок. Но кто-то убрал эти три еще совсем свежих тела. Вместе с мотоциклами и лошадьми.

– Предположительно, свежими телами.

– Держу пари, там можно найти покрышки с высоким протектором, – говорю я. – Следы лошадиных копыт?

Баннер молчит.

– Ты там уже все следы затоптал, верно? – спрашиваю я, заранее зная ответ. – Слушай, челюсть Хетти… она… ну, ты знаешь. И шею Пола пронзил корень дерева. И Уэйнбо весь…

Я изображаю, что мой торс выпотрошен.

– Прямо как в кино, – говорит Баннер.

– А ты теперь здесь, командуешь – Джейд, быстро, поспеши, если мы успеем, то сможем положить наши головы на плаху! Давай же, на сей раз это будет здорово! Выжить мы не сможем ни в коем случае!

– И это будет допущение, с которым мне самому не справиться, если, конечно, будет с чем справляться, – добавляет Баннер. – Спасибо за оказанное доверие.

– Ты думаешь, я отдала свой голос за тебя?

– Бывшие заключенные не имеют права голоса.

– Спасибо за напоминание.

– Я здесь не потому, что Лемми притащил какой-то фейк на презентацию, – говорит Баннер, взмахнув рукой в сторону школы. – И я ничего не знаю ни про лошадей, ни про мотоциклы.

– Значит, ничего такого и не было, – говорю я ему.

– Нет трупа – нет и преступления, – произносит Баннер, понявший суть своих слов через мгновение после того, как он их произнес, и теперь набирает в грудь воздуха и сжимает губы, чтобы пресечь собственное словоизвержение. – Извини, – говорит он.

– Нет-нет, ты прав, – говорю я, и бог с ним, что он случайно достал из озера тело моего отца, если бы оно таки всплыло. – А если бы там были Хетти, и Пол, и Уэйнбо? Догадайся, что тогда. И все это больше уже не мое.

– Никогда не думал, что услышу эти слова из твоих уст.

– Ну да. И что? – Я показываю ему свои кусаные-перекусанные пальцы как экспонат номер один. В качестве экспоната номер два я указываю на свои потертые подошвы, где уже шевелю оставшимися семью пальцами в телесного цвета гольфах.

– Ты темнее этого, верно? – говорит Баннер про мою ногу, его ладонь раскрывается, словно его пальцы хотят прикоснуться, хотя голова и говорит им, что делать это не стоит.

– Кто теперь переключает передачи?

– Они не совпадают с твоими…

Остальная часть меня, моя кожа, черноногость, которую я унаследовала от отца.

– Теперь это ноги белой девушки, да. Ну, не останавливайся, шериф. Не останавливайся. Я куплю черные, когда они будут продаваться.

– Полки магазинов тут, кажется, не очень ими забиты, – признает Баннер.

– Не та высота, не те времена, – соглашаюсь я, выпуская дым на сей раз в кусты, – я словно делюсь сигаретой с Майклом.

– Значит, ты здесь не для того, чтобы стащить меня с плотины, заставить меня посмотреть на мертвецов. Тогда почему я здесь с тобой беседую об Орегонской тропе?

– Об этом и была презентация Лемми?

– Зачем ты здесь, Баннер?

– Эди, – говорит он и ловит мой взгляд на время, достаточное для того, чтобы я поняла: это серьезно.

Я мгновенно, сразу же прихожу в чувство.

– Где она? – спрашиваю я.

Из всех обещаний, что я давала, единственное, которое я никогда не смогу нарушить, что бы ни случилось, – это обещание защитить эту маленькую девочку, каждый раз идти к той стене вместо нее, не думая ни о чем.

– Постой-постой, она в полном порядке, крестная, – говорит Баннер, отступая к живой изгороди. Она не поддается, она никого к себе не пустит, как бы им ни хотелось спрятаться, какие бы профессиональные одеяния на них ни были.

– И что? – настаиваю я.

– Может, тебе стоит присесть, чтобы выслушать это.

– Может, тебе стоит поцеловать мою смуглую задницу, шериф.

Баннер поджимает губы, трет свой замызганный подбородок подушечками пальцев правой руки – он меня слишком хорошо знает, чтобы провоцировать.

Двигается он медленно, чтобы не было и намека на агрессивность, вытаскивает сигарету из моих пальцев. Я смотрю на это так же, как может смотреть в вонючую клетку ученый, который дал обезьяне ее первую чашку «Джелл-О».

– Разве твоя задница не становится, ну, типа белой, – очень осторожно говорит он, – когда на тебе эти?..

Он кивает головой, показывая на мои ноги, – речь идет о гольфах. Подозреваю, что он считает гольфы полноценными колготками. Неужели я когда-то падала столь низко? Харрисон может мною командовать вплоть до подола моей дурацкой юбки, но ни на дюйм выше.

– Хорошо, значит, можешь поцеловать мою задницу белой девушки, – говорю я ему. – Но для этого нужно хорошо прицелиться. Ты же знаешь, как мы следим за тем, что едим, и занимаемся йогой.

Баннер фыркает со смеху и, глядя мне в глаза, вставляет мою недокуренную сигарету себе в рот и сразу же затягивается, словно должен успеть сделать это, прежде чем остальная его часть успеет сообразить, чем это он тут занимается.

Он мгновенно начинает кашлять и кашлять. Спустя несколько секунд такого кашля, который, как я думаю, идет из самой его души, тонкая ниточка рвоты начинает тянуться из его рта все ниже и ниже, почти касается земли. А ведь это место обещало стать лучшей моей площадкой для курения.

– Прелестно, – говорю я ему.

– Думал, это… поможет, – говорит он, дыхание у него снова становится сухим.

Я забираю у него сигарету, подношу ко рту, делаю глубокую затяжку, холодный жар вихрится в моей груди, такой черный и замечательный.

– Вероятно, что-то по-настоящему плохое, – говорю я Баннеру.

Он кивает, фыркает, снова кашляет в руку, потом говорит:

– Эди с… она в офисе.

– Взял с собой дочь на работу?

– Устроил для дочери безопасный день, – говорит Баннер. – Но Джо Эллен и Баб должны выполнять работу помощников шерифа, ты знаешь – не…

– А не заниматься бебиситтингом.

Баннер кивает, его лицо – сплошные морщины, очевидный вопрос прямо в его умоляющих, страшащихся произнесения этих слов глазах.

– Ты хочешь попасть в «Убийцы-бебиситтеры», – говорю я, перехватывая инициативу. – Это первоначальное название для «Хеллоуина».

– Ты никогда не останавливаешься, да?

– Или «Когда звонит незнакомец», верно? Звонки делаются из того же дома, знаешь это? Тысяча девятьсот семьдесят девятый, спустя год после выхода «Хеллоуина». Но короткометражка, на которой он был основан, появилась даже раньше.

– Меня это не колышет, Джейд.

Это чуток добавляет серьезности в ситуацию.

– Значит, ты хочешь, чтобы я посидела с ребенком, и знаешь, что я соглашусь, – говорю я ему. – Но это что – не могло подождать еще двадцати минут?

Он поворачивается на гудок с полосы запрещенной стоянки, но здесь, где прежде было лучшее место в мире для курения, мы видим только листья и ветки. И Майкла Майерса.

– Просто… – говорит он, вытирая рот тыльной стороной ладони, а потом разглядывая ее, словно в неуверенности: что ему делать с остатками блевотины. – Баб и Джо Эллен, мне нужно, чтобы они были…

Вместо того чтобы закончить, он поднимает глаза.

Я поворачиваюсь в ту сторону, куда смотрит он.

– Держи свою сигарету там, – говорит он, отводя мою руку.

Дым над нашими головами остается неподвижным. Я закрываю глаза, чтобы хорошенько прочувствовать его.

– Древесный дым, – говорю я, мои слова – воздушный шарик, из которого сочится ледяной страх. – Ах нет. Нет, нет, нет. Только не говори мне, что в этом гребаном лесу новый пожар.

Когда национальный заповедник Карибу-Тарги горел или пытался гореть в последний раз, мне пришлось взломать пульт управления плотины, чтобы поднять уровень воды. А в тот раз, когда он горел в шестидесятые, мы до этого на занятиях не дошли.

А может быть, стоило.

– Туристы из лагеря или бойскауты? – спрашиваю я.

– Сет Маллинс, – мгновенно отвечает Баннер.

– Охотинспектор?

Баннер кивает:

– Он… плохо относится к этой истории. Про Фрэнси.

С декабря 2019 года, когда его жена спустилась с гор вместе с Рексом Алленом и начала поиски Мрачного Мельника, Сет Маллинс обследовал деревья вдоль хайвея, он искал белый «Бронко». Пока он нашел только «Гран-при» моего отца, полученный по окончании школы, это случилось на подъезде к плотине, он увидел там шестнадцатифутовый кемпер семидесятых годов выпуска «без удобств», как тогда говорили, еще он нашел две браконьерские стоянки, одна из которых оказалась лагерем торговцев в розницу, а еще – так он говорит – даже набрел на древний лесной домик Ремара Ланди на полпути в горы.

Но тела жены так и не нашел.

– Значит, он воспринимает это не очень хорошо, – говорю я очевидное.

– Нам пришлось по рации связаться с рейнджерами, попросить, чтобы они соединили нас с ним, – говорит Баннер. – Они сказали, что он поселился в одной из этих пожарных вышек, каждый день плавал в озере, жил как Джеремайя Джонсон или кто-то в этом роде. Башню, на которой случился пожар, он поджег, пока я с ним разговаривал по рации. Он мне сказал, что делает это, что он типа смотрит, как это делают его руки.

– Сжигать то сооружение, с которого ты должен сообщать о пожаре, – говорю я. – Мне нравится.

– Но только если не загорается лес.

– Это любовное письмо к Фрэнси.

– Это письмо ненависти к ней за то, что она мертва.

– Думаешь, он остался в этой башне?

Баннер пожимает плечами:

– Я его видел недели две назад. Он отрастил бороду… Я думаю, это борода скорби. А волосы у него пандемичные – сто лет не стрижены.

– Бороды ведь могут гореть, да? – говорю я, думая вслух. – Он может весь покрыться рубцами.

– Это не кино, Джейд.

– Если сегодня сходишь в лес, то тебя там ждет куча сюрпризов, – чеканю я, а потом, когда Баннер внимательно вглядывается в меня в ожидании, добавляю: – «Ритуалы», семьдесят седьмой год. Другое название: «Избавление 2». И черт меня побери, если это не кино.

– Ты все еще делаешь это?

– У чувака из фильма есть борода. И у него типа приступ буйства.

– Лета знает это кино?

– Куда важнее, знает ли она о Хетти и Поле?

– И Уэйне Селларсе. – Баннер не возражает, он готов к сотрудничеству. Судя по его тону, все три из этих упомянутых мертвых тел им уже списаны. – И ты до сих пор не сказала мне, как ты узнала про Терри.

– Терри?

– Это лошадь Уэйна Селларса.

– Никогда не слышала о лошади с такой кличкой.

– Это сокращенное от Терранс, – говорит Баннер. – Так ты говоришь, в этой записи с дрона есть и еще кое-что?

– Ты говоришь, как он.

– «Он»?

– Твой предшественник.

– Рекс Аллен?

– Харди. Он как-то раз задал мне точно такой же вопрос. Как я узнала о том, что случилось с этим голландским пареньком и его подружкой.

– С тем, которого Лета нашла на моей вечеринке в школе?

Вот так, я вернулась на прежнее место, костер готов вот-вот погаснуть. Лета на мелководье с телом, и ей кажется, что она может вернуть его к жизни.

Вроде оттуда все и начинается.

– Там была подружка? – спрашивает Баннер. – Я думал, что, кроме парня, там и не было никого.

– Морозилка Иезекииля, – говорю я, показывая губами на озеро.

А вот чего я не договариваю: эта блондинка теперь там, на глубине, рядом с моим отцом. Как и Стейси Грейвс, если большая бледная рука на ее щиколотке и в самом деле была рукой Иезекииля.

«Мне очень жаль, – говорю я голландской девушке и Стейси Грейвс. – Я надеюсь, что он гораздо мертвее вас обеих». Неужели так оно и есть? Мой отец в озере, все, чем он может там заниматься, – это искать бутылки из-под пива на дне – может, в них осталось еще хоть сколько-нибудь.

И его, я думаю, больше интересовали бы те, кто в возрасте Стейси Грейвс, а не той голландской девушки.

– Ты чего делаешь? – спрашивает Баннер.

«Смотрю на мир с закрытыми глазами», – не отвечаю я ему.

Я не знаю, буду ли я рассказывать об этом Шароне.

Вероятно, нет, не буду.

Я что говорю – я ведь с семнадцати лет разговариваю с психологами и психотерапевтами. И одно я четко усвоила: им нельзя говорить ничего такого, отчего они начинают постукивать авторучкой по нижней губе и говорить «интересно», после чего перед нами открывается пространство для «обсуждения» и «проработки».

Не могу ли я закупорить это в бочку, укатить ее в погреб и забыть о ней и ее содержимом? Бога ради? Пока ты говоришь о таких вещах, они остаются живыми и происходят, тогда как «мертвый и похороненный» есть то, чем он и должен быть.

Это из зомби-фильма 1981 года, Алекс.

Отчего мой ученик «Алекс» оглядывается, черт побери.

Тогда Алекс Требек. «Похоронены, но не мертвы» – зомби-фильм 1981 года, «Требек». Произносится ритмично, как ранний Джеймс Бонд.

– Нет, я не хочу, чтобы лес горел, – уныло сообщаю я Баннеру, будто он об этом и спрашивал, будто я закрыла глаза, чтобы помолиться об удачном тушении пожара. Не знаю. Наверняка случались вещи и поглупее.

– Этим делом сейчас заняты Джо Эллен и Баб, – говорит Баннер, подтягивая на себе брюки, будто на съемках вестерна. – Они и его найдут. Сета.

– Нет, если он не хочет, чтобы его нашли, они его не найдут.

– Он не может прятаться вечно.

Я пожимаю плечами, говорю:

– Джинджер Бейкер разве не пряталась?

Не вечно, но все же она прожила там четыре недели как-то после очередной резни. Если городская девочка из младшего класса средней школы может столько времени прожить на ягодах, на росе и еще бог знает на чем, то сколько может продержаться тот, кто хорошо знает лес, животных, сезоны?

Когда мы в следующий раз увидим Сета Маллинса, он может выглядеть как Дьюи из предпоследнего «Крика»: посеревший лицом, с проседью, кем-то вроде жалкого подобия себя самого.

Лета присылает мне кучу захватывающих фильмов, да. Я пытаюсь их просматривать в свободное время между просмотром фрагментов из «Мумии» 1999 года – фрагментов, в которых я и половины не понимала.

– Они и в самом деле сняли вторую серию «Избавления»? – спрашивает Баннер. – Но разве этот парень, что визжал, как свинья, не умер?

– Это не совсем вторая серия, – говорю я ему, глядя на дымок, ползущий по небу. – Это что-то типа… Ты знаешь, «Рассвет мертвецов» Ромеро был выпущен в Италии, как «Zombi» без «e»?[15] Потом «Остров кошмаров» Фулчи был переименован в «Zombi 2», чтобы побольше бабок заработать?

– Ну почему итальянцы ненавидят букву «е»? Хотя постой – этой буквы нет в слове Italians, да? Теперь я понимаю.

– Разговаривать с тобой всегда одно удовольствие. Нам нужно почаще встречаться.

– Ты первая начала.

– Да, что ж, я начала, я и кончаю.

В доказательство я растерла окурок подошвой моих туфель на высоких каблуках. Точнее, на «средних», я думаю, но для меня они все равно высокие.

Баннер смотрит на меня, ждет, когда я закончу.

– Ты не сказала «нет», – говорит он. – Касательно Эди.

– Это потому, что младший братик Хетти пропал? – говорю я. – Если один малыш исчезает, то могут и остальные следом за ним? Включая и твоих?

– Я…

– Нет, это хорошая мысль, – говорю я ему, кладя руку на его плечо. – Ты хороший отец, Баннер Томпкинс.

К моему удивлению, после этих моих слов он начинает быстро моргать.

Он достает свои хромированные солнцезащитные очки, надевает их, чтобы его эмоции оставались при нем.

– Если мужик, то на девяносто процентов идиот, – говорю я, снимая руку с его плеча так, словно опасаясь какого-то вируса. – Но ты хороший отец. Лета сделала хороший выбор.

– Извини… за урок, – говорит Баннер, снова выворачивая голову на гудок с неразрешенной парковки.

– Ради Эди я готова на все, ты это знаешь. Даже от работы отказаться.

– Дело не в…

– И если уж мы говорим о резне… – говорю я, подавляя желание закурить еще одну сигарету.

– Мы разве говорим о резне?

– А как же два убитых ребенка в лесу?

– Судя по тому, что ты говоришь, так даже три.

– И теперь у нас уже есть свой Леонард Мерч, – говорю я, поднимая голову вверх, к дыму, – лес почти горит.

– Этот чувак из… «Семейки монстров»?

– Ты имеешь в виду Лерча? Из «Семейки Аддамс»? Леонард Мерч – это ложный след для «Выпускного вечера». Где Джейми Ли Кертис играет.

– Типа первый зомби в «Ночи живых мертвецов»?

– Забудь об этом, я просто говорю, что ложный след у нас уже есть.

– «Уже»?.. Ты имеешь в виду Сета Маллинса?

– Гарри Уорден носил шахтерскую лампу. У Сета Маллинса форма охотинспектора, а его вполне можно принять за рейнджера из, ну, скажем, «Рейнджера».

– Но…

– Он злющий сукин сын, живущий в лесу… черт. Даже я не смогла бы придумать лучше.

– Но это не он, – говорит Баннер.

– Так и я о том же: он – ложный след.

Баннер надевает на лицо мучительное выражение, отворачивается.

– Что тебе известно? – спрашиваю я. – Ты ведь не все сказал, да?

– Если бы ты хоть ненадолго замолчала и позволила мне сказать все, я бы уже давно сказал.

Я делаю приглашающее движение рукой, уступаю ему трибуну, и когда он открывает рот, на парковке сигналит еще одна машина.

– Тут всегда так? – спрашивает он, имея в виду запрещенную парковку.

– По другую сторону озера пожар, – говорю я ему. – Родители хотят забрать своих детей и уносить ноги, успеть снять последний номер в отеле, пока все не разобрали. Но ты мне что-то хотел сказать?

– Почему это не может быть Сет Маллинс, – говорит Баннер, словно исполняет роль в драме, – вот почему: ты знаешь Салли… – Он достает блокнот из нагрудного кармана, раскрывает его, читает: – Чаламберт. Салли Чаламберт.

– Она что – жила здесь? Или что?

Это удар ножом в темноте. Это имя мне ничего не говорит.

Баннер отрицательно качает головой – нет, он опускает блокнот, его полицейские инстинкты зовут его к гудению в сорока ярдах от нас.

Все это становится своего рода избыточным.

– М-м-м, она, Салли Чаламберт, – переходит к делу Баннер. – Она из племени шошонов, живет в Лосиной Излучине, и она та женщина, которая…

– …поставила на место Мрачного Мельника в первый раз, – заканчиваю я, и мое лицо леденеет.

Баннер выразительно кивает.

– И? – добавляю я.

– Она убежала из своего… скажем, дома.

– И дом был в Айдахо?

– Один турист сообщил о женщине с безумной копной волос: эта женщина пряталась за автоприцепом, который направлялся по дороге вверх по горе.

– Черт.

– Вот уж черт так черт.

– Реальный случай бегства психически больного пациента.

– Разве сейчас позволительно формулировать это таким образом?

– Мы имеем дело с поджанром, – объясняю я. – Слэшеры могут развиваться по двум сценариям: на основе мести или на основе собачьего бешенства. Во втором случае мы обычно имеем дело с бежавшим психическим пациентом. «Кровавая вечеринка», «Страх сцены». – Майкл следит за нами из кустов. – Вот я и пришла к этому.

– К чему – к этому?

– Я отбывала срок в заведении, подобном тому, где отбывала свой срок она, верно? И я, ко всему прочему, собираюсь стать бебиситтером, верно? Да, черт побери, ты просто хочешь нарисовать на моей спине огромную красную мишень?

– Я просто хотел узнать, можешь ли ты помочь с Эди, пока Лит не вернется, но если ты считаешь, что эта Салли Чаламберт пришла за тобой, то…

– Почему это происходит все время? – спрашиваю я. Просто в общем смысле. Философски.

– Я полагаю, все дело в озере, – говорит Баннер, чуть раздвигая зеленую ограду рукой, словно чтобы посмотреть на воду. – Все дело… Не знаю. Я не думаю, что это как-то обязательно должно быть связано с озером. Может, все же с речкой.

– Может, все дело в золотой кирке? – бормочу я.

На это Баннер стреляет в меня глазами, но я не говорю ему про презентацию Кристи Кристи.

– Просто мне нужно послать Баба и Джо Эллен, чтобы помочь разобраться с Сетом Маллинсом, – говорит он.

– …а пожар требует внимания всех властных структур, – добавляю я. – И уже почти Хеллоуин, и у нас уже два-три мертвых ребенка, а наш герой даже еще не появлялся.

– Лета?

Я киваю.

– А что ты? – тихим голосом спрашивает Баннер.

Я отрицательно качаю головой – нет, неверно, не я.

– Я теперь учитель, ты не забыл? – говорю я. Потом, еще понизив голос: – К тому же еще и Кассандра.

– Она раньше жила здесь?

– Любая Кассандра – это персона, обреченная на знание истины, но ей никто не верит. Я подобна второй скрипке, тому самому Рэнди. Хорошо для маленького перерыва в комедии, громкого взрыва, который, по большому счету, не имеет никакого значения.

– Лит говорит мне другое.

– Она бы не стала тебе говорить то, что говорю я, – отвечаю ему. – Она хороша такая, как есть. Большинство последних девушек такие.

– Ведь это ты убила Мрачного Мельника.

– Ну да. А он даже не был настоящим убийцей.

– И Стейси Грейвс.

– Напомни мне, почему я твоя нянька? Не потому ли, что я люблю топить маленьких девочек?

– Лета говорит, что если… если с ней что-нибудь случится, то…

– Не надо, – обрываю я его. – Произносить такие слова вслух – к несчастью.

– Она говорит, что ты подходишь для этого… ты позаботишься об Эди. Ты поможешь.

А теперь уже я молочу ресницами с космической скоростью.

Я вижу, как вешаю стираное белье на веревку в мае, маленькая девочка цепляется за мои ноги, потому что снежинки падают здесь летом.

Но.

– Нет, никогда, – говорю я. – Но я буду приглядывать за ней, по крайней мере, пока Лета…

На сей раз прерывают меня. Ломается металл, трескается пластмасса, я вижу, что Баннер уже поднял пистолет, прицеливается, его драгоценная ковбойская шляпа висит в воздухе за его головой, она наверняка упадет, но пока держится.

За время между началом акробатического спуска шляпы на землю и касания тульей земли, которую я утрамбовала, приходя сюда бессчетное число раз, моя глупая голова проносит меня на скорости мимо всех лодок и тел, оставленных Стейси Грейс в озере, ударом о снег на Главной улице останавливает меня, и я вижу над собой Мрачного Мельника, вот только когда я отвожу от него глаза, то вижу, что на снегоходе стоит не моя мать, это Хетти, и Пол, и Уэйнбо – мертвые в лесу, и я клянусь, что мое сердце не может больше выносить этого, пожалуйста, я не могу это повторить.

Я сказала Баннеру, что исполнила свой долг, отслужила, что мне было положено, что этот свист в пять часов уже прозвучал для меня, что я могу прийти, моргая, забыв обо всех слэшер-раздорах и оставив позади всего эти кирки и маски.

Но истина состоит в том, что это никогда не должна была быть я.

На нашей второй сессии Шарона сказала что-то про синдром самозванца (мои мысли о том, что я не достойна, что все будут считать это простым везением, что я – неподходящий материал для последней девушки), но потом стала сдавать, когда ей пришло в голову, что она лишь усиливает мою «фантастическую» версию событий, которая является, видимо, плодом моего изощренного защитного механизма: как моя голова рационализирует все травмы.

Может быть, я не знаю.

Как бы то ни было, я не лгала Баннеру, когда сказала ему, что не могу повторить. Самозванка я или нет, у меня на повтор не хватит нервов. Я говорю о том, когда эта женщина закричала в темноте? Поначалу я решила, что это я кричу.

– Давай! – шипит Баннер, пистолет у него по-прежнему в руке, поднятой к лицу, его глаза готовы к любому развитию событий.

Я отрицательно качаю головой – нет, но он хватает мое запястье, штурмует живую изгородь, тянет меня за собой. Здесь дым от пожара Сета Маллинса еще гуще.

Баннер тащит меня за собой, одновременно целясь из пистолета во все стороны.

Кричащая женщина стоит на коленях, а рядом вроде бы ее внедорожник, и кричит она не криком страха, это я точно знаю. Это крик новорожденного. Такой крик извергается из тебя, хочешь ли ты этого или нет, когда тебя вытаскивают из места, где ты считала себя в безопасности, и ты оказываешься в месте, которое гораздо, гораздо хуже.

Я-то понимаю.

Две машины перед ней, одна за другой: пикап, который только что шарахнул сзади по золотистой «Хонде», теперь пытается вытащить свой передний бампер из помятого багажника «Хонды». Задние колеса пикапа поднимают белый дымок, словно проворачиваются в хлорном порошке. Когда этот запах доходит до нас, мне приходится прикрыть нос тыльной стороной ладони, что позволяет мне отсоединиться от Баннера.

Забывшись в этом мгновении, я не могу не думать, уж не галлюцинация ли все это. Может быть, все мои страхи и паранойи собрались во мне вместе с четырьмя таблетками, проникли в мою кровь и теперь проигрывают мой личный фильм ужасов в моей голове?

Вот только я люблю один-единственный тип ужастиков.

Когда пикапу удается наконец отсоединиться, он закидывает «Хонду Аккорд» на бортовой камень, и она катится дальше по мертвой траве.

Она останавливается в двадцати футах перед Баннером. В двадцати футах и восьми или десяти дюймах от меня, потому что я стою чуть позади него.

Покачивая головой – нет, нет, – я обхожу Баннера, чтобы быть уверенной в том, что я вижу то, что мне хочется видеть меньше всего. Папаша за рулем. Головы у него нет. Из пенька шеи все еще хлещет кровь. Его руки с волосатыми пальцами, точно такие как у Памелы Вурхиз, ухватились за обрубок шеи, словно чтобы остановить происходящее, вот только… одна из его дурацких пышек в белой пудре все еще надета на его большой палец.

Пышка – всего лишь незначительная деталь, которой я пытаюсь придать какой-то смысл, чтобы не нужно было вникать в целое, я все это знаю, Шарона. Я знаю, знаю, знаю.

– Нам пора… – начинаю я, не договаривая до конца: «ехать к Эди».

Стоит мне только вспомнить ее имя, как периферическим зрением замечаю какое-то движение слева, в самом углу моего левого глаза, оно движется и корчится, как червь, и исчезает из поля зрения.

Поначалу я думаю, что это Эди пробирается через изгородь, посаженную Харрисоном, чтобы школьники не выходили на оленью тропу. Но пруфрокские детишки десятилетиями приходили в школу именно таким путем. Перед первым звонком эта сеточная загородка раскрывалась, как клапан, как вход в индейскую палатку, описанную в иллюстрированном фолианте про коренных американцев.

А Баб и Джо Эллен – помощники шерифа, а не няньки, но все же если шериф попросит их взять его дочку в офис и приглядеть за ней, то она там и окажется.

А не здесь.

Но (я осмысляю то, что я только что типа видела, пытаюсь осмыслить его во что-нибудь, похожее на реальность) если через живую изгородь и вправду перебрался какой-то ребенок, то была ли у него, у нее, у них пышная копна волос на голове?

Я открываю рот, чтобы перекричать эту мать у внедорожника, чтобы наполнить Плезант-Вэлли моим голосом, моим страхом, таким громким, что он может перевалить через плотину и устремиться вниз, в Айдахо, но я накрываю рот ладонью. Не для того, чтобы пресечь звук, рвущийся наружу, а чтобы зафиксировать на месте мою челюсть.

Потому что я помню.

Но… она может выйти на берег, углубиться в сушу?

Но, может быть, это и не Стейси Грейвс.

Может быть, может быть. Это никакая не Стейси Грейвс. Она и не может быть Стейси.

– Ч… Ч… Чаки, – удается мне выдавить из себя, это о малой форме, потому что злобная куколка из фильма – это нечто такое, что я могу осмыслить, с кем я могу иметь дело, кого могу понять.

– Что, кто? – говорит Баннер, водя своим пистолетом во все стороны.

Но невозможно видеть все одновременно. Это одно из правил. Вот что так замечательно и так ужасно.

Еще одно правило: в один момент времени убийцу может видеть только один человек.

В этом случае происходящее еще недостаточно реально для того, чтобы вызывать артиллерию. В этом случае происходящее может быть продуктом страха одной девушки, который искажает реальность.

Пытаясь успокоиться и не привлекать к себе внимания, я отступаю в изгородь, чтобы исчезнуть из вида, но, нащупывая за своей спиной проход в изгороди, я чувствую – или мне кажется, что чувствую, – как Майкл берет меня за руку.

Юридические услуги от Бейкера

Отчет о результатах расследования

2 августа 2023 года

#01с26

Тема: Случаи вандализма

Всю ответственность за повторяющиеся случаи вандализма в месте, которое в дальнейшем будет именоваться Дикон-Пойнт, несет Дженнифер Элейн «Джейд» Дэниэлс. Названная точка располагается перед прежним лагерем Виннемукка на озере Индиан неподалеку от городка Пруфрок округа Фремонт, штата Айдахо. См. фотографии с 18a-17 включительно по 18a-34, являющиеся фотографическими подтверждениями событий 18 июня 2023 года и 11 июля 2023 года; фотографии от 11 июля, «снимки с ножовкой», безоговорочно подтверждают ее личность, поскольку ей приходится пилить недавно установленный знак восемь минут и пятьдесят семь секунд. По мере продолжения наших наблюдений и получения новых свидетельств последние будут включаться в наши следующие отчеты вместе с другими материалами, касающимися этих случаев вандализма.

Способы проникновения

Не установлены, хотя возможны только два варианта, если не считать безопасного спуска с небес: подход по суше или подход по воде. Поскольку фотокамера приводится в действие датчиком движения в пределах его максимальной чувствительности в сорок футов, прилагаемые фотографии документируют исключительно появление мисс Дэниэлс и ее деятельность, а не средства ее прихода или ухода. Однако, как это видно по фотографиям 18a-22 и 18a-26, на которых блузка [sic] и джинсы сухи, мы имеем все основания предположить, что появилась там мисс Дэниэлс не вплавь.

Кроме того, за три (3) месяца, прошедших со дня ее выхода из Исправительного заведения Южного Айдахо (ИзЮА), мисс Дэниэлс ни разу не была замечена за какими-либо тренировочными занятиями, укрепляющими сердечно-сосудистую систему, если не считать нерегулярных прогулок, обусловленных тем, что она за всю свою жизнь не озаботилась получением водительских прав. С учетом ее пристрастия к курению (в среднем треть пачки в день) вероятность того, что ее состояние, как и состояние ее легких, позволит ей плавать в водах озера, довольно низка (средняя температура воды в нем 52 °F / 11 °C). Кроме того, нет никаких свидетельств того, что плавание – как вид спорта или отдыха – когда-либо входило в круг интересов мисс Дэниэлс, не говоря уже о ее психологической и/или эмоциональной травме, которая, как свидетельствуют ее психотерапевтические сессии [см. отчеты ниже], связана с озером или какими-либо занятиями, имеющими отношение к озеру.

Все это оставляет возможным прибытие по воде на каком-либо водоплавающем средстве или по суше. Если ее путь в Дикон-Пойнт лежал по суше, то в этом случае она должна была многократно проходить по плотине по ночам и, предположительно, без фонарика, или же она выбирала то, что пруфрокцы называют «длинный путь». Отход этим путем можно осуществлять по заброшенным охотничьим/лесовозным дорогам к югу от плотины, через речку Индиан, потом по высокому утесу за Дикон-Пойнт на окраину жилого комплекса Терра-Нова, который разделяет берег с Дикон-Пойнт. На такой обходной путь уйдет не менее двух с половиной часов, если, конечно, на раннем этапе пути не использовалась машина, но маловероятно, что мисс Дэниэлс воспользовалась бы чьей-то машиной. Сейчас предпринимаются усилия определить местонахождение мисс Дэниэлс в течение трех часов на пути к совершению вандальных действий вечерами 18 июня 2023 года и 11 июля 2023 года. Если же мисс Дэниэлс добиралась до Дикон-Пойнт по воде, то, предположительно, у нее был пособник. В противном случае ее лодку или ялик пришлось бы затаскивать на песчаный берег до ее возвращения, и это было бы зафиксировано на заднем плане фотографий. Однако тесты, проводившиеся на месте, продемонстрировали, что существуют недоступные для камеры точки в непосредственной близости от Дикон-Пойнт, но за пределами ее чувствительности в этих точках можно подплывать к берегу, можно «прятать» лодку, если знать о камере и ее возможностях.

Что же касается типа плавательного средства, на котором мисс Дэниэлс пересекает озеро от Пруфрока до Дикон-Пойнт, то выбор здесь большой, поскольку Пруфрок – приозерное поселение. Так называемое городское каноэ до недавнего времени было вполне приемлемым вариантом, как и многочисленные каяки, причаленные близ сараев и гаражей. Годятся также различные ялики и плоскодонки, пришвартованные у причалов или в подтопляемых гаражах воль берега озера Индиан, многие из этих лодчонок оснащены электромоторами. Предположительно, любые гидроциклы или прочие прогулочные суденышки производят слишком много шума и не годятся для незаметного приближения, а местный шериф заявляет, что катерок с воздушным двигателем, доставшийся его департаменту от прежнего шерифа («Воздушный рейнджер» 1996 года), в настоящее время дожидается новой дроссельной заслонки.

Что же касается ультралегкого самолета, который, по слухам, собирают на дворе мисс Дэниэлс, и далекой возможности совершать воздушные полеты, то мы можем сообщить, что это ультралегкое средство далеко от завершения и не способно подниматься в воздух. См. 002-a17, где приводится список деталей, приобретенных ею для этого проекта, из которого следует, что перемещение по воздуху не является целью создателей. Скорее уж это ультралегкое (sic) средство будет подано как трофей или художественная инсталляция [см. 002-b01-b02]. Обратите внимание на покупку трех колес/покрышек для ручных тележек и изобилие латунных соединений с резьбой ¾ дюйма. Поскольку мисс Дэниэлс, предположительно, должна набрать достаточную высоту, чтобы парашютировать на Дикон-Пойнт, а потом построить новый ультралегкий аппарат, поскольку тот, из которого она парашютировалась, разбился бы, упав в национальный заповедник Карибу-Тарги, этот вариант можно назвать самым маловероятным из ее способов попадания на Дикон-Пойнт.

Продолжая тему способов попадания мисс Дэниэлс на Дикон-Пойнт, следует отметить тот примечательный факт, что на фотографии 18a-30 мисс Дэниэлс босая, из чего следует, что попала она туда не по суше. См. 45y-22, где эта босая нога представлена крупным планом, по этой фотографии можно сделать вывод, что мисс Дэниэлс «заимствовала» весельную лодку для своих ночных путешествий с целью осуществления актов вандализма.

Что же касается упомянутой выше ножовки, с помощью которой мисс Дэниэлс спиливала знак «Дикон-Пойнт» (каковой потом выкидывала в озеро), то она пыталась спрятать ее под половыми досками в одном из домиков. Пила, которая в настоящий момент лежит под этими досками, имеет тот же цвет и модель, что и пила, которой она пользовалась. Полотно все еще в рабочем состоянии.

Ночная бригада

Эди стоит, прижав руку к холодному стеклу окна в офисе Баннера. Она и есть то маленькое, крохотное существо, тянущее руку к громаде пустоты за стеклом, и я хочу одного: обложить ее шлакоблоками, чтобы она была в безопасности.

Но построй башню вокруг такой девочки, и прискачет вовсе не принц на белом коне. За ней придет дракон.

А поскольку речь идет о Пруфроке, то у этого дракона будет мачете.

Но тому, кто оставил ту голову на полосе с запрещенной парковкой, даже ножа не понадобилось. Когда я вижу Эди, которая в любых обстоятельствах остается самой собой, то есть маленькой умненькой девочкой, фонтан крови из пенька шеи ослабевает, хотя это зрелище снова и снова возникает перед моим мысленным взором.

Говоря точнее, фонтан превращается в слабенький ручеек.

– Мамочка? – говорит она, глядя на красный с белым самолет, пикирующий с небес, чтобы коснуться поверхности озера; на его брюхе открыт то ли люк, то ли ковш, что позволяет набрать еще несколько сотен галлонов воды, чтобы вылить ее на огонь. Жалкие капли на бушующий внизу огонь, но каждый делает то, что в его силах.

– Нет, детка, это не ее самолет, – говорю я Эди приятным и нейтральным голосом.

Я стою рядом с ней, вижу наше отражение в стекле, но рядом с нами стоит еще одна фигура, более крупная, может быть даже прозрачная, – шериф Харди. В мой выпускной год в средней школе мы стояли здесь точно так же, смотрели, как мистер Холмс на ультралегком планирует назад от Терра-Новы, а крыло его сверхлегкого пробито из гвоздемета.

– Но мамочка скоро вернется, – добавляю я, глядя на Эди, и подсаживаю ее себе на колено.

Это ведь не ложь?

Если только небо не закроют. И она ведь Лета Мондрагон, здесь ее ребенок и ее муж, и это ее город, ее дом. Она выкупит связку ключей зажигания у первого человека, какого увидит, а заплатит столько, что ему до конца жизни хватит, она посмотрит вверх вдоль склона горы, как Сара Коннор, взглядом подчинит себе будущее, а потом вдавит педаль газа в полик, за одну поездку сюда разобьет машину вдребезги.

Это не ложь, Эди. Мамочка и вправду будет здесь.

Если допустить, что это «здесь» еще будет существовать и будет куда вернуться.

За озером то ли в одной, то ли в десяти милях в глубине национального заповедника бушует пожар.

В настоящий момент это всего лишь оранжевое сияние и клубящийся дым, а еще серый пепел, накрывающий собой все, превращающий Пруфрок в город-призрак, словно нескончаемые Помпеи, на которые слой за слоем ложится копоть.

Но в сером тумане я все еще вижу задние габаритные огни машин. Все, кто имеет такую возможность, спешат прочь из Пруфрока, забыв о том, что на Хеллоуин им гарантировали снежную метель. Но много чего может сгореть за ночь.

– Папа? – говорит теперь Эди, имея в виду человека крупного сложения, наблюдающего за пожаром со скамейки Мелани.

– Нет, детка, – говорю я и разворачиваю Эди, прежде чем она успевает спросить, кто же это на скамье.

Фарма.

На нем бандана, которую он надевает после работы, два хвоста банданы ниспадают ему на лицо, словно брови велосипедного руля, а на скамье рядом с ним мощная стереомагнитола. Из офиса Баннера я ее не слышу, но это наверняка его любимый рэп девяностых. Он ставил эту музыку в спортзале, когда натирал пол и думал, что в здании никого, кроме него самого, нет.

И что? Получив по судебному постановлению отступные от Леты, которая выстрелила в него мелкой птичьей дробью, он вполне мог уехать из Пруфрока. И все же? Он завхоз начальной школы Голдинга и средней – Хендерсона, такой же, как всегда, ни дня не пропустит.

Насколько я знаю, он, несмотря на свалившиеся на него деньги, не купил себе ни пикапа, ни вообще ничего, даже стереомагнитолу получше не купил, просто припрятал эту четверть миллиона, поднял первую кружку пива в этот вечер за подлунный мир и опустился на свой хлипкий стул.

Но кое-что от своего подарка судьбы он все же потратил, я думаю. Если верить Баннеру, Фарма получил необходимые разрешения для пилотирования погружного дрона по озеру Индиан – маленькую субмарину с дистанционным управлением и камерой вместо глаза.

Я знаю, он искал своего лучшего друга.

Моего отца.

Когда Фарма в последний раз оставил свой погружной аппарат сохнуть в тележке рядом с домом, насколько мне известно, кто-то выпотрошил его подлодку до последней гайки.

Ничего себе народец, да?

А еще я побывала под потолком в факультетском туалете и медленно, но упорно продвигаюсь по всем туалетам и раздевалкам средней школы. Я оставляю маленькие, с булавочную головку, камеры на бессловесном коврике перед дверью Фармы, протягиваю тоненькие, как глазной стебелек, провода, растаптываю их стеклянные линзы, привожу их в негодность. Еще можно поспорить, спасла ли я Пруфрок уже дважды или почти убила два раза, но это мое истинное наследие.

И да, Баннер уже стучал в дверь Фармы в своем официальном положении, когда Навин Йэнссон заявила об исчезновении Йена. Когда в Пруфроке пропадает ребенок, вам, вероятно, следует отправиться к местному Честеру-Растлителю[16], потому что нужно проверить все камни, даже если вы на самом деле не хотите видеть, что под ними скрывается.

Фарма сидел на веранде, а Баннер обыскивал его дом с верхних полок кладовок до дна самых нижних ящиков, и Фарма даже оставил внутри только что вскрытую банку пива, чтобы никакой придирчивый полицейский не мог его привлечь к ответственности за публичное пьянство.

Ни тайных комнат, ни спрятанных детей, ни секретных компьютеров, ни средневековых казематов, никаких длинных списков жертв серийного убийцы у него дома не обнаружили. А Баннер говорит, что обстучал все стены, потом использовал приложение на своем смартфоне, чтобы услышать даже самое слабое дыхание, самое слабое постукивание пальцем, тихий скрип ботинка или заячье сердцебиение.

– Значит, вы его не видели? – воображаю я, как спрашивает Баннер, выходя из дома, вот он наклоняет голову, чтобы вернуть на нее свою ковбойскую шляпу.

– «Его»? – слышу я вместо ответа игривый вопрос Фармы, что вполне можно принять за признание: а какой интерес мог он вообще иметь к мальчику?

В следующем году Эди пойдет в детский садик при начальной школе Голдинга.

Плитка на потолке там в первой очереди моего списка неотложных дел.

– Хочешь еще порисовать? – спрашиваю я у Эди самым веселым из доступных мне голосов. Я присаживаюсь рядом с ней.

Она отрицательно качает головой – нет.

– Сок хочешь? – спрашиваю я.

Нет.

– Маму хочу, – говорит она тем самым тихим голосом, за которым в любое мгновение могут последовать слезы.

Она никак не может знать, что несколько часов назад чей-то отец на полосе запрещенной парковки потерял голову, но я абсолютно уверена, она прекрасно чувствует, что нынешние день и вечер были далеко не обычными. И, вероятно, в моем и Баннера голосе чувствуется некоторое напряжение. И наши глаза, вероятно, говорят все, о чем молчат наши рты. Дети совсем не глупые – вот что хочу я сказать. Когда ты маленький, ты еще не можешь дать отпор, ты учишься наблюдать за миром вокруг тебя, улавливаешь малейшие отклонения в нем, верно?

Эти отклонения можно наблюдать прямо сейчас. Красно-белые самолеты обычно не скользят вечерами по поверхности озера. Обычно Эди и тетя Джейд не сидят взаперти в кабинете папочки, пока он беседует с детективами штата, сидя за столом, который прежде был столом Мег и который я никогда не смогу назвать столом Тифф.

Но времена меняются, напоминаю я себе. Люди уезжают, уходят в отставку, передают ключи следующему поколению.

И мне не следует быть слишком строгой по отношению к Тифф, знаю. Баннер тоже прежде был идиотом, разве нет? Если Тиффани Кениг запереть в клетке той глупости, какая была свойственна ей в средней школе, то это означает, что и меня нужно там запереть, верно?

Но та я из прошлых времен никогда не заслужит доверия этой идеальной маленькой девочки. Та я из прошлых времен – ее теперь вовсе нет в офисе шерифа. Камеры временного содержания – да, конечно, они там были, нет вопросов.

Я теперь другая. Тифф тоже вполне могла измениться.

Но не Пруфрок. Резня в Кровавом Лагере, может быть, и случилась почти шестьдесят лет назад, но так с тех пор по-настоящему и не прекращалась. Где еще можно потерять голову только за то, что ты приехал забрать из школы своего ребенка?

Судя по показаниям нескольких свидетелей, которые не сразу запрыгнули на тротуар с полосы запрещенной стоянки, они, возможно, видели грязного маленького мальчика, который шел между машинами? Если видели, то это было круто. Может, чуточку рискованно – позволять второкласснику самому пересесть из машины матери в машину какой-то тети, но мы живем в одном из малых городов Америки, чуть ли не в деревне: все будут внимательно следить за этим мальчиком. Никто не проедет по нему колесом.

Но этот малыш с помощью своих маленьких умелых ручек и маленьких быстрых ножек забирается в снова открытое окно той золотистой «Хонды».

И миг спустя – рррраз – фонтан густой крови брызжет в стекло. Мгновение или два спустя голова Карла Дюшама вываливается из окна и катится под машину, стоящую рядом с его, так быстро и беззвучно, что даже те, кто находился рядом, не поняли, что они видели и видели ли что-то вообще. Баскетбольный пасс? Его коробку с пышками, посыпанными сахарной пудрой? В самом ли деле он выкинул сюда свой пакет от «Дотса», прямо перед школой?

Те немногие, кто видел это, пытались воспроизвести случившееся перед своим мысленным взором, чтобы понять, что же такое они видели, а у малыша было достаточно времени, чтобы вылезти из других дверей или из того же окна – этого никто не знал. Баннеру и другим родителями потребовалось не менее пяти минут, чтобы набраться мужества и подойти к «Хонде», потому что они были уверены, что какой-нибудь маленький барсук человеческой породы зарычит и оторвет голову им.

Ваша покорная слуга, конечно, держалась подальше. Ступишь не дай бог не в ту грязь – принесешь ее домой.

Что вовсе не означает, что я не стояла у пары двойных дверей и не провожала Сейди Дюшам обратно, когда она вместе со всей остальной школой помчалась посмотреть, что там такое случилось. Сделать это было непросто. Пока Баннер не вытащил бумажник из куртки цвета хаки Карла Дюшама, тот был просто неизвестным с телефоном с камерой, пытающимся заработать лайки в интернете. Но теперь он еще был и чьим-то отцом. Отцом Сейди, которая одновременно могла и не могла понять, почему все ее одноклассники могут выйти из школы и посмотреть, что там происходит, а она – нет.

– Что там такое? – спрашивала и спрашивала она у меня.

Мне не хватило мужества сказать ей, я просто отвела ее в кабинет заместителя директора и сказала дежурному у входа, что любой, кто выпустит ее из школы на полосу запрещенной парковки, будет иметь дело со мной, ясно?

Кристально.

После этого я могла идти домой, но меня ждал Баннер, он смотрел на меня глазами, которые говорили, что ему нужно поговорить со мной тет-а-тет, и лучше всего это сделать в машине на окружной дороге Пруфрока.

– Это она? – спросил он, глядя в нужную сторону с водительского сиденья, чтобы я понимала, кого он имеет в виду.

– Это невозможно, – пробормотала я ему в ответ, пытаясь найти кнопку, которая открывала бы мое окно. Главным образом потому, что на заднем сиденье его пикапа может спрятаться целая толпа Чаки.

Я не солгала, сказав, что это невозможно, но все равно старая песня Кристины Джилетт про скакалочку уже проигрывалась в моей голове:

Именно слова «И в грязи – ноги следы» не дают мне сейчас выкинуть из головы мысли об офисе Баннера.

Значит ли это, что Стейси Грейвс может ходить по земле? Разве Синнамон не говорила мне, что они с Джинджер как-то раз видели отпечаток босой ноги на берегу? Но я видела Стейси Грейвс достаточно близко и своими глазами, и хотя тот, одетый в какую-то рванину ребенок, который на моих глазах пролез под сеточной оградой, был грязный и злой, как кот, я все же не думаю, что это была она.

Но в то же время в 2019 году озеро вернуло Мелани Харди, верно? И она тоже сильно изменилась. Только отец ее и узнал.

Но хуже всего для таких, как я, кто знает, что ужас идет вразнос в юбилеи, тот факт, что Стейси Грейвс было восемь лет, когда те ребята выкинули ее в озеро, а она сообразила, кто она такая, убежала по поверхности воды и нашла свою мертвую мать, вцепилась в нее.

Восемь лет назад я держала Стейси Грейвс под той же водой, пока ее маленькое тело дергалось, а потом не замерло в моих руках.

Не было ли это перезагрузкой? Не выросла ли она еще раз за последние восемь лет, не из другого ли она теперь материала? Более озерного? Не провела ли она достаточно времени в подводной церкви Иезекииля в Утонувшем Городе, чтобы запомнить, кто она и что умеет? Не она ли тот Ангел озера Индиан, который, как настаивает малышня, не есть просто желаемое, выдаваемое за действительное?

Я не спрашивала об этом у Баннера вслух. Потому что, пока я молчу об этом, пока не превращу в реальность своим голосом, оно не сбудется. Это одно из правил.

Но Баннера беспокоит другой вопрос:

– Почему он?

Почему Карл Дюшам?

Хороший вопрос. Эксперту по слэшерам, каким я считаю себя, давно было пора задать этот вопрос.

Вот только теперь я – нянька.

Нянька, оставившая свою подопечную на диване, потому что маленькие дети не должны изучать содержимое папки, оставленной Баннером прямо на настольном календаре.

Это фотографии того, что Лемми уже показывал на проекторе, съемки, которые катастрофическим образом стерлись с его телефона как раз к тому времени, когда ими заинтересовался Баннер, потому что, как объяснил Лемми, память телефона переполнилась.

Ему всего семнадцать, а потому его телефон – его же главный компьютер. Дрон передает запись на телефон, а телефон хранит записи, пока… пока не перестает их хранить.

– Тифф была занята, – бормочу я касательно фотографий, перебирая их.

Разрешение снимков достаточно велико, чтобы создавать эффект присутствия.

Первый – Рекс Аллен. Его цинковая звезда по-прежнему на тех лохмотьях, в которые превратилась его рубашка, – вот почему звезда Баннера отполированная и новая: та звезда, которую он должен был получить, потерялась. Я заставляю себя разглядывать нашего прежнего шерифа, пока считаю до десяти, это что-то вроде епитимьи.

Следующая фотография – Фрэнси. Ее челюсть висит на одной петле, словно она все еще жует жевательную резинку, как всегда это делала, а левая рука прижата к груди, на пальце теперь слишком большое для нее обручальное кольцо.

Я не знаю, как поступить – передать это Сету Маллинсу или бросить в ящик и не навязывать ему.

Типа, ведь его все равно не посадят в камеру за пожар в лесу.

Не то чтобы, я думаю, у него серьезные планы остаться в живых в ближайшие несколько дней. Если я потеряю кого-то таким вот образом, то я, может, тоже подожгу мой дом, а потом буду просто сидеть там, довольная тем, что все, находящееся вне меня, соответствует наконец тому, что находится внутри меня.

«Что чувствует человек, когда его так вот любят?» – спрашиваю я у Фрэнси.

Когда я задала свой вопрос, она продолжала жевать, а потому ответа не последовало.

И зачем я вообще наказываю себя этим? Тут может быть где-то фолиант с иллюстрациями, который я вполне могла бы полистать вместо этого. Что-нибудь с птичками, или цветочками, или панорамными видами Америки. Или даже с каким-нибудь памфлетом о… не знаю… новых и улучшенных правилах зачитывать права задерживаемому.

Шарона наверняка нашла бы объяснение тому, что я заставляю себя изучать это. Лета тоже. «Ты думаешь, будто прежний шериф и его лучший помощник погибли по твоей вине. И если ты никогда не вернешься в Пруфрок, то убийства, возможно, никогда не возобновятся?»

Но Хетти, Пол и Уэйнбо не на моей совести, да? И не могут быть. И, может быть, они даже живы, сидели затаив дыхание, пока не смолк звук дрона, запущенного Лемми, потому что школьники выпускного класса любят подшучивать над уже выпустившимися учениками.

– Два человека… – все равно говорю я о них вслух, колеса поворачиваются. Два человека, личности которых можно подтвердить, я вот о чем. Так обычно открываются слэшеры: тонут некие Барри и Клодетта, некто Кейси и Стив мертвее мертвых. Шериф и его помощник минус биение их сердец.

– Два, – подтверждает Эди с дивана, не отрываясь от своего блокнота для рисунков, который, видимо, забрала себе в качестве утешительного приза.

– Раз-два, – весело подпеваю ей я, словно мы учим таблицу умножения.

Эди от переполняющей ее гордости сжимает губы и возвращается к своему рисунку.

Как понять, что я сейчас не в фильме ужасов? Когда я смотрю на то, что она нарисовала за две минуты, я не вижу ничего пугающего, что мне нужно попытаться списать на бессистемное детское ничего не значащее воображение.

Ну же, Эди, давай. Что-нибудь обычное. Нестрашную лошадь. Живую собаку. Твою маму на тренировочном велосипеде. Торт на день рождения.

Только, пожалуйста, без восьми свечек. И чтобы свечи на торте были самые настоящие, а не пальцами, на которых ярко горят фитили.

Я продолжаю просматривать фотографии Рекса Аллена и Фрэнси, а еще «Бронко», изучаю снег от зимних покрышек, следы копыт – ищу хоть что-нибудь, подтверждающее, что съемки Лемми – не фейк.

Ничего такого мне не попадается.

Рекс Аллен и Фрэнси определенно погибли при столкновении на шоссе. То, что оставалось от жесткого лица Аллена, было смято о дорожный гравий, а левая рука Фрэнси застыла под невозможным углом.

Интересно, кто теперь получит за них вознаграждение? Лемми? Но что несколько тысяч долларов могут значить для подростка из Терра-Новы?

Может быть, Лана Синглтон подарит эти деньги какому-нибудь пруфрокскому фонду – ведь должен же где-то быть офицер полиции, разве нет, мистер Холмс? Вроде вашего, внештатного? В общем, эту роль исполняет Лана. Так вы завоевываете симпатии жителей. А именно это и требуется, если вы построили искусственный остров посредине того, что было цельным озером, что-то типа точной копии острова в самом начале «Сияния». Я совершенно уверена, что это земля племени черноногих. Может быть, гордиться тут особо и нечем, но ближе к своей родной земле, которая у меня в крови, чем в начале «Сияния», я никогда не была.

Я хочу сказать, что раз за разом пересматриваю это место. Просмотрела – и снова, увидела – и кручу назад, увидела – и назад.

Что же касается острова в Монтане, то я не знаю, ни как он называется сейчас, ни как назывался во времена трапперов, и церкви, и Тедди Рузвельта, но я бьюсь об заклад, это никакой не «Остров сокровищ» вроде того, что есть у нас здесь и сейчас.

Технически, поскольку он на плаву, наш Остров сокровищ считается баржей, уплывшей от берега пристанью. Однако баржи не похожи на маленькие острова десяти ярдов в длину и в ширину. На баржах мало засыпанной земли, чтобы выращивать траву или дикие цветы или трансплантировать одно-единственное дерево – да и одно похищенное, заключенное в тюрьму дерево не сделает погоды.

Судя по пресс-релизу, Остров сокровищ – это всего лишь перевалочная база, созданная исходя из соображений удобства: когда научное оборудование, которое периодически завозится туда, позволяет нанести на карту Утонувший Город с достаточной точностью, чтобы воспроизвести его камень за камнем, доску за доской, тогда этот остров исчезнет или передастся школе для проведения экскурсий.

Но в настоящее время – как говорится в пресс-релизе – остров участвует в стирании с лица земли опасного Кровавого Лагеря для последующего возведения на его месте нового Хендерсона – Голдинга, чтобы эта неиспользуемая земля стала привлекательным для туристов местом. И никаких подделок. Настоящее надувательство, конечно, – это предпочтение при найме на работу, отдаваемое тем, кто с девяти до пяти каждый день готов делать вид, что за окном 1880 год: все местные, весь Пруфрок от внуков до бабушек-дедушек, переманенных из интерната для престарелых.

Вы, вероятно, часто вертитесь в гробу, мистер Холмс, потому что это затейливое оборудование на острове воспринимает сигналы сейсмической активности.

Словно весь город каждое утро на лодках или пешком отправляется в Кровавый Лагерь, чтобы целый день развлекать туристов? Ну да, у них надежная работа, они не питают такой ненависти к консорциуму Терра-Нова, в долине действует новая экономика. Но (еще раз) Пруфрок – это трущобы на пути к новой выдуманной стране чудес. Я говорю, что мы – бараки для рабочих. А Терра-Нова для нас – то же, что «компания» для шахтеров в книгах по истории, очень скоро нам выплатят магазинные кредиты, и мы будем заперты в цикле, который пожирает нас на протяжении поколений, пока мы не превращаемся в дроны, в зомби, которые мертвы настолько, что даже не помнят, что за окном не 1880 год.

Извините, мистер Холмс.

Я не раз пыталась остановить Плезант-Вэлли, не допустить ее превращения в то, чем она пытается стать, в то, что пытается сделать из нее консорциум Терра-Нова в качестве расплаты за то, что мы сделали с Основателями, но я, как и вы, всего лишь рассерженный учитель истории, верно?

Причем учитель с собственными тараканами и собственной историей.

Но если вы хотите знать, почему затейливое оборудование на Острове сокровищ теперь запирают после каждой ночи, то я вам скажу: возможная причина этого состоит в том, что уже в течение некоторого времени кое-кто сбрасывает остатки, как вы понимаете, в воду.

Озеро Индиан – место таинственное.

Тут постоянно происходят странные вещи.

Но мои усилия предотвратить новую застройку Терра-Новы были потрачены впустую.

На сей раз дома тут еще более роскошные и величественные, там теперь есть еще и площадка для посадки вертолетов, а этим летом несколько Новых Основателей (так я их называю) даже прибыли сюда, чтобы перерезать несколько ленточек, символически расчистить площадку, после чего они разделись и поплавали в озере, привязав к себе портфели из пенистого материала, словно собирались поработать.

Вот это идиотизм.

Но я была там с другими горожанами, и вся пресса пыталась протиснуться мимо нас, чтобы сделать еще более потрясающий снимок.

Я хочу сказать, что эти Новые Основатели устроили спектакль в виде большого заплыва, но на самом деле это было нечто совсем другое: кучка магнатов, помочившись в озеро, пометила то, на что они заявляли права, чтобы весь мир знал: это теперь принадлежит им, а мы таким образом поняли, что мальчики вернулись в город и теперь уже никуда отсюда не уйдут.

А все потому, что Дикон Сэмюэлс пропал как-то летом, увидев с заднего сиденья своего «Порше» идиллическую картинку нашего горного городка с площадкой для гольфа. Его обуяло то же чувство, что в свое время Христофора Колумба, – он словно совершил географическое открытие. Открытие чего-то такого, что могло целиком принадлежать ему.

Если бы я знала, я бы сама нашла эту чертову золотую кирку и взяла бы ее на хайвей, чтобы раздолбать асфальт, и ему пришлось бы выбирать другой маршрут.

Да, если бы да кабы.

Но в «Последних девушках» есть путешествие во времени, верно? И этот слэшер «Счастливого дня смерти», который я не поняла с первого раза? И «Задержание»? «Абсолютный убийца»?

Я молилась Крейвену и Карпентеру, просила их прислать мне одного из своих диких ангелов, чтобы те исправили мою жизнь. Теперь я знаю, насколько неразборчивыми могут быть эти призраки мести. Теперь я знаю, что «справедливость» для них понятие более широкое, что оно вполне может включать любого, кто попал в пределы их досягаемости или оказался между ними и их добычей.

Прости меня, Пруфрок.

Я раз за разом повторяю эти слова Шароне и на кладбище, но я даже не уверена, слышите ли вы их, мистер Холмс, или вы просто постукиваете резинкой своего карандаша по новой пачке экзаменационных вопросов в ожидании, когда я отойду от вашего стола, когда я, бога ради, закрою рот и перестану говорить о резне там, резне здесь. Мои слова спотыкаются друг о друга, глаза у меня горят, пальцы сжаты в кулаки, потому что все так важно, так важно.

Правда, сэр?

Я думаю, мне просто хотелось, чтобы кто-то меня выслушал.

Вот я и сказала, что хотела.

Ты довольна, Шарона?

По крайней мере, в своей голове я честна. Но стоит мне только открыть рот, как все становится сложнее.

– Два, – снова говорит Эди, словно все еще гордится своим знанием.

– Два, – говорю я, подтверждая, что ей есть чем гордиться.

И неважно, что мы считаем тела.

Я возвращаюсь к своему самонаказанию содержимым папки.

После фото Рекса Аллена и Фрэнси тут есть фотографии крупным планом обычно с приложенной линейкой, чтобы были ясны размеры. Номерной знак и идентификационный номер «Бронко», один бог знает зачем, может быть, для того, чтобы улики не вызывали ни малейшего сомнения, чтобы соответствовали каким-нибудь документам, я этого не знаю. Пряжка ремня безопасности Аллена все еще в защелке. Отвислая челюсть Фрэнси и кожа лица, на которой и висит челюсть. Полицейская рация. Счетчик пробега, рядом с ним все та же линейка. Пятна масла или черной краски на снегу и… обледенелый белый след… босой ноги?

Я извлекаю эту фотографию из папки, проверяю, не смотрит ли Эди в мою сторону, вглядываюсь в снимок.

Мороз далеко не лютый, но все же кто ходит босиком в октябре на высоте восемь тысяч футов?

Рядом с этим отпечатком тоже лежит линейка. Длина стопы около десяти дюймов.

Мне это почти ничего не говорит.

Я начинаю засовывать эту фотографию на ее место, но вдруг чувствую, что не могу с ней расстаться.

– В жопу! – говорю я и вытаскиваю верхний ящик из стола Баннера.

В нем лежит деревянная линейка – она лежит там, вероятно, со времен Дона Чэмберса. Но дюймы всегда остаются дюймами.

Я вытаскиваю ногу из тюрьмы ее туфли на высоких каблуках, опускаю линейку на сиденье и ставлю ногу рядом с ней.

Чуть-чуть не хватает до десяти дюймов. А большинство моих туфель имеет размер 8,5 дюйма.

Означает ли это, что на фотографии отпечаток женской стопы?

– Чьей? – говорю я, возвращаясь в начало отчета.

– Чьей, – повторяет Эди, маленькая совка, не отрываясь от своего занятия.

Я смотрю мимо нее в окно.

Огонь представляет собой длинного оранжевого червя, ползущего по вершинам деревьев.

Это может стать нашим концом, верно? Неплохо пожили, но времени прошло многовато – земле пора встряхнуться, освободиться от нас. Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг никогда не должны были заявляться сюда в поисках руды, плотину никогда не следовало строить. Никогда не следовало позволять речке Индиан затапливать долину.

Мой отец никогда не должен был смотреть над костром на мою мать, а потом брать ее за руку и уводить в один из домиков в Кровавом Лагере, чтобы зачать там сердитую маленькую девочку, которая уже к семнадцати годам успела израсходовать столько подводки для глаз, сколько другие не расходуют за всю жизнь.

Но Шарона говорит, что я не должна себе позволять думать о такой херне.

Что случилось, то случилось, а раздумья о том, что события могли бы развиваться иначе, только наводят на мысль, что все пошло не так, как должно было бы пойти. Нет никакого другого пути «лучше», настаивает она своим мягким, утешительным, сочувственным тоном.

Такие слова говорят те, кто вырастает в такой атмосфере, в какой выросла она.

– Должно быть мило, – говорю я ей, переводя глаза на Эди, потому что не хочу, чтобы она подражала моему тону, заражалась моей горечью.

Она вся погрузилась в рисование.

Я начинаю закрывать папку, чтобы положить ее туда, где она лежала, а могла бы делать вид, что ничего не знаю, вернуться к своим обязанностям учителя истории, но… я ведь еще просмотрела не все фотографии. Мое наказание еще не закончилось. И каким бы глупым это ни казалось, я чувствую себя так, будто я в долгу перед этими фотографиями. Словно я совершу несправедливость, если не просмотрю их. Оставлю какую-то их часть на морозе.

Будучи девочкой, которую и саму оставили на морозе и которая чуть не умерла от этого, я достаю фотографию с отпечатком стопы, будучи уверена, что под ней будет лежать фотография с отпечатком другой ноги.

Это тело номер три.

Я резко втягиваю в себя воздух.

Это тело было мертво задолго до Аллена и Фрэнси, это видно по тому, как оно отощало, как разложилось.

И все же как сочетается эта чернота с белым следом на другой фотографии? Ведь это след от него… от этого тела, верно? Не след, а чернота, которая, как я думаю, происходит из крови… или из испортившейся бальзамирующей жидкости?

Произнеси уже, наконец, это слово, Джейд: зомби.

Я захлопываю папку, отталкиваю ее от себя.

Но я понимаю, конечно, что должна броситься за ней, схватить ее, не дать ей упасть на пол, чтобы Эди не дай бог не увидела эти мертвые лица, вспоротые грудные клетки, обезглавленных зомби.

Я хватаю папку.

Эди и бровью не ведет. Тетя Джейд опять сходит с ума – дело привычное.

Я стою так, будто все мои движения не случайны, выравниваю папку на столе и аккуратно кладу ее на стопку справа от календаря, подальше от дивана.

И в этот момент я вижу, что написано на другой папке, которая была той самой папкой, пока по электронной почте не пришло анонимное письмо от Лемми.

На ярлычке этой папки одними массивными прописными буквами напечатано: Тифф хорошо ведет дела.

«Пятница 13-е».

Я с трудом сглатываю слюну, звук громко отдается в моих ушах.

Что скрывает от меня Баннер? Я вполне могу понять его – зачем ему обнародовать тот факт, что кто-то притащил из-под плотины мертвое тело, а потом открутил мертвецу голову – это же Пруфрок, – но… что-то случается в этот святейший из всех святых дней, и первый звонок не мне? Неужели персонажи «Пункта назначения» не отправляются к гробовщику Тони Тодду, когда им нужно побольше разузнать о смерти? Может быть, я больше и не играю в слэшеры, но последний раунд не выбил все знания из моей головы.

Но нет. Хорошо, что он не позвонил мне по этому поводу.

Иначе я бы оказалась вовлеченной в это дело.

Но это случилось две недели назад? Или, если точнее, семнадцать дней? Означает ли это, что если бы Баннер сказал мне об этой папке «Пятница 13-е», то Хетти, Пол и Уэйнбо остались бы живы?

Я ненавижу быть самой собой.

В особенности еще и потому, что знаю: я открою и эту папку.

Теперь Эди рисует, напевая что-то себе под нос, а это значит, что она будет занята еще минуту, не подкрадется на цыпочках, не заглянет мне через плечо.

Я снова усаживаюсь в офисное кресло, которое верещит под моим весом, беру папку «Пятница 13-е», словно это еще одно взрослое дело, как налоги и счета, которое мне нужно закончить.

Неужели начальная страница будет от родителей некой «Энни», сообщающей, что она приехала сюда, на Кристальное озеро, чтобы поработать поваром, но пока в отеле так и не объявилась? Неужели здесь Псих Ральф призывает кару небесную? Неужели Баннер специально оставил это мне. Как наживку? Нет ли тут волоска, приклеенного к папке скотчем, что сразу выдаст меня?

А не все ли мне равно?

Я покашливаю для прикрытия, быстро открываю папку, словно это упаковка лейкопластыря.

Это кладбище.

Обычно я бываю там два раза в неделю, но в последние две недели – зимняя сессия, прошу прощения, мистер Холмс.

– Какого черта? – вырывается у меня изо рта.

– Какого черта? – попугайничает Эди, воспроизводя звуки, но не осознавая их смысла.

Это же раскопанная могила.

Я перекладываю несколько листов, основная часть снимков места преступления – крупный план сторон этой новой дыры.

Записки на стикерах приклеены к фотографиям, подписи сделаны рукой Тифф – я помню ее почерк, потому что списывала у нее на уроках географии, и английского, и… Остальные из них тоже в полном порядке. Может, она и полная идиотка, но при этом еще и чертовски умная.

«Не лопатами», – пишет она Баннеру на клейкой бумажке, она младший детектив, вот кто она.

Имея в виду… экскаватор? Разве не экскаватором откапывают новые могилы?

Но не здесь, не у ограды, где надгробия стоят одно подле другого, они тут все будут поломаны, если колесо большого трактора не то что наедет, а просто коснется их.

Но такую яму в земле вручную не откопать.

Верно ведь?

И я ведь не детектив штата, какого Баннер вызвал по телефону тут, в коридоре, но это никакое не открытие – связать труп с плотины с этой пустой могилой. Это не объясняет, зачем оно кому-то понадобилось, но тут «кому» гораздо важнее, чем «зачем». По крайней мере в настоящий момент.

Мне нужно разложить все фотографии одну рядом с другой, чтобы получить представление, кто где, и тогда я смогу…

– Нет, – говорю я, отпрянув от следующей фотографии, которую собиралась положить в верхний угол стола, как часть пазла, пока для нее не найдется подходящего места.

Кресло Баннера отскакивает к стене от моего резкого движения, сотрясает стену исторического пруфрокского материала – Глен Хендерсон и Тобиас Голдинг, гигантская форель, мертвые волки выше, чем персона, которая держит их, мускусные крысы на некой старомодной бельевой веревке перед аптекой.

Эди поднимает голову, ее карандаш замирает. Рамочки у меня за спиной покачиваются на своих гвоздях, ничто не падает, не сотрясается.

Кроме всего того, что я знала.

– Паук, – лгу я.

Эди подтягивает ноги на диван, оглядывает комнату, снова обращает свой взгляд на меня, потом возвращается к своей Очень Важной Картине.

Сердце бьется у меня в горле, я заставляю себя опять взглянуть на фото.

Вот крупный план надгробия над пустой могилой.

ГРЕЙСОН БРАСТ.

Хорошее имя.

Я стою там, постукиваю носком об пол, пока Тифф не замечает меня и не поднимает подбородок в сторону Баннера, как бы сообщая ему о том, кто стоит рядом с ним.

Эди сидит у меня на бедре, в ее ушах наушники, мой телефон она прижимает к своей груди.

Переходить на «Фугази» никогда не рано.

Но еще важнее то, что я не хочу, чтобы она слышала поток сквернословия изо рта тети Джейд.

– Какого хера? – говорю я Баннеру, произнося нецензурщину, но заостряя ее моими глазами.

Чтобы уточнить, что я имею в виду, хлопаю ладонью по папке «Пятница 13-е» на столе Тифф.

Тифф облизывает губы, потом плотно сжимает их.

Напряжение между ею и мной – это пережитки еще со времен средней школы, она была вечной тусовщицей, а я всегда стояла в сторонке, но то, что случилось в воде восемь лет назад, что уничтожило следующие четыре года моей жизни и в немалой мере сбросило меня с рельсов, было записано ее рукой. Этим летом она отвела меня в сторону, когда Баннер и Лета вели меня в его кабинет, заверяла, что никогда не имела в виду ничего плохого, что она была вынуждена выложить записи, что она понятия не имела…

– Была вынуждена? – спросила я, глядя ей прямо в глаза, пока она не отвернулась.

Больше мы к этому не возвращались.

И все равно ведь все же это я рубанула мачете по шее моего отца. Просто я не знала, что это он.

Хотя это ничего бы не изменило.

По крайней мере, так я говорю себе.

Легко быть крутой в своей голове, в своем тайном сердце.

– Значит, теперь ты проверяешь содержимое моего стола? – говорит Баннер, глядя на папку.

– Прекрати ты эту срань, – говорю я, пересаживая Эди на мое другое колено.

Тифф выходит вперед, выпростав перед собой руки, ладони раскрыты, типа «дай-ка мне». Баннер кивает, и я передаю ей Эди, и Тифф тут же начинает муси-пуси прямо в личико Эди, будто она уже не взрослая девочка и ей никогда не придется бороться с собственными монстрами.

– Посмотрим, сможешь ли ты противиться желанию выложить ее в «Инстаграм»[17], – говорю я, моргая два раза, чтобы она могла уловить, что я ей подкидываю.

Тифф очень предумышленно не встречается со мной взглядом, она отходит на шаг и кружится вместе с Эди.

Возвращаясь к Баннеру, я медлю мгновение перед дверью, чтобы быть уверенной, что следующее явление не ждет нас уже там, вздымая грудь от нетерпения, от того, что наша кровь все еще течет внутри нас.

– Грейсон Браст, – говорю я, имея в виду папку.

– Сегодня случилось кое-что похуже, чем ограбление могилы, – замечает Баннер, подходя к кулеру. Он достает стаканчик, сужающийся к донышку, протягивает мне. Я отрицательно качаю головой, и он набирает в стаканчик воду, выпивает залпом. Это всего лишь отвлекающий маневр. Он рассматривает донышко бумажного стаканчика, словно ищет в нем объяснения.

– Это взаимосвязано, – твержу все же я. – Или твои полицейские инстинкты говорят тебе, что тело, выкопанное из могилы и вытащенное с кладбища, в сравнении с мертвым телом прежнего шерифа – это так, ерунда какая-то?

– Нет, не ерунда, – говорит Баннер, тоже останавливаясь перед дверью, что заставляет меня помедлить, задуматься.

И тут я понимаю: нынешний шериф испытывает неприятные чувства, видя мертвого прежнего шерифа.

– Что? – спрашиваю я, присаживаясь на стол Тифф так, что календарь переворачивается, разрушая великолепный порядок на столе.

– Я не знаю что, – говорит Баннер, складывая руки на груди, бумажный стаканчик сминается в его левой руке, как у настоящего крутого парня. – Я знаю другое: новое убийство в средней школе важнее, чем… чем все, что происходит здесь, что бы оно ни было.

– Но ты мог сообщить мне об этом две недели назад, – говорю я ему, имея в виду папку «Пятница 13-е».

Баннер поживает плечами, бормочет:

– Лета мне не позволяла.

– Что вы сказали, шериф?

– Она сказала мне, что ты ушла, что ты покончила со всем этим, что тебя нет, – говорит Баннер, вкладывая в свои слова чуть больше давления. – Что с моей стороны было бы неправильно снова втягивать тебя во все это.

– Ты хочешь сказать, что она знала?

– Теперь ты злишься на нас обоих.

– Я злюсь на весь мир, – говорю я ему, распахиваю дверь и иду, то разочарованно сжимая, то разжимая руки.

Я сама набираю себе воду, что, как мне кажется, можно в некотором роде считать небольшой победой, не знаю. Вкус у воды, как у лейкопластыря, словно она из льда, расплавленного на дне кулера. Но было так приятно смять бумажный стаканчик. Я бросаю его в корзинку для мусора, а Баннер швыряет свой, тот со свистом рассекает воздух и ударяется о стену.

Он поднимает руки, словно через «не хочу» принимает аплодисменты толпы, что для него дело самое обычное.

Он по-прежнему очень даже вызывает отвращение.

– Что сказало мудачье из полиции штата? – спрашиваю я.

– Сомневаюсь, что им бы понравилось такое название, – говорит Баннер, на его лице появляется полуухмылка. – Но они… они говорят, такое случается.

– «Такое»?

– Зная дурную славу Пруфрока, мы не должны удивляться ограблению могилы. Они сталкивались с такими делами и прежде. Люди хотят иметь артефакты.

– Я спрашиваю, что они говорят о…

– О дорожной полосе для родителей, да. Они хотят прислать кого-то.

– И когда ждать?

Баннер складывает губы, давая таким образом понять: он надеялся, что я не задам этого вопроса.

– Говорят… что это не отвечает почерку или стилю…

– Кого – Мрачного Мельника? Или Стейси Грейвс? Только не врать.

– Про Стейси они точно не знают.

– Только я.

Баннер пожимает плечами, добавляет:

– Они говорят, что убийства при свете дня…

– Конечно, не соответствует, – возражаю я. – Но оно и не значит, что это следует игнорировать.

– Они говорят, это, возможно, единичный случай.

– Возможно.

– Можешь мне не верить, но я сказал то же самое, – говорит Баннер. – И почему, по-твоему, на это ушло столько времени?

– И?

– Я уже сказал, они отправят кого-то.

– Серьезно?

– Серьезно. А ты это к чему?

– К тому, что копы, учителя, родители никогда не верят детям, которые говорят, что кто-то убивает их во сне.

– И в этом случае дети – мы?

Я пожимаю плечами, по правде говоря, я об этом не думала.

Но все же…

– Когда? – спрашиваю я.

Баннер бормочет что-то так, чтобы я не разобрала, я уж не говорю о том, что он трет нос тыльной стороной ладони, отводит глаза и вообще пытается стать незаметным.

– Не расслышала, – говорю я и подхожу поближе, чтобы лучше слышать, если он не оставит своего бормотания.

Баннер едва заметно пожимает плечами, говорит:

– Как только, как у них кто-нибудь освободится.

– А завтра праздник, – говорю я, мой тон – сама очевидность.

– Не для нас, – говорит Баннер.

Он имеет в виду запреты, введенные в Пруфроке в день Хеллоуина. Запрет не в буквальном смысле, а например, свечки в тыкве и украшения дворов, посещаемых привидениями, считаются дурновкусием в городе, где на улицах лилась кровь, где стены были в крови… и вообще повсюду и в изобилии. Есть какой-то старый, томимый жаждой крови вестерн такого типа, в нем весь город выкрашен в красное. Я помню, как бродила по одной из комнат в нашем доме в первый год после перехода в среднюю школу, я всюду видела красный цвет и хотела остановиться. Вот только если я останавливалась, то мне приходилось смотреть фильм вместе с моим отцом, а я обещала себе никогда не пересекать определенные линии.

– Значит, они приедут к нам, только когда съедят свои конфетки, – говорю я. – То есть раньше среды ждать их не следует, да и в среду тоже только в том случае, если звезды сложатся в нашу пользу. Так что на самом деле они хотят помочь нам в уборке, верно? Ты это включил в план работ, шериф? Поручить кому-то составление отчета?

Баннер снова смотрит на входную дверь.

– Никакой уборки не будет, – говорит он. – Я уже отменил… ну, ты сама знаешь.

– Фильм по дурной придумке Ланы, – дополняю я.

Да. Юбилейный показ, который должен был излечить нас всех, например, просмотр «Легенды Богги-Крик» был бы полезен для сообщества, все еще бурлящего после бойни на озере.

– Спасибо, – говорю я ему. – Дурной вкус я бы назвала плохим именем. Но… в среду?

– До среды меньше сорока восьми часов, – говорит Баннер. – А все уже расходятся. Что может случиться?

– Ты знаешь, что может случиться, – говорю я, хотя нужды в этом нет.

Мы оба смотрим на Тифф и Эди. Тифф поднесла ее к ксероксу и позволяет нажать на зеленую кнопочку, может быть, чтобы за шумом аппарата Эди не услышала, о чем я спорю с ее отцом.

– Значит, все решения опять на нас, – приходится в конце концов громко, чтобы он наверняка услышал, сказать мне.

– Нет, – говорит Баннер. – Все решения на мне, Джейд. Лета вышвырнет меня отсюда на воскресенье, если…

– С твоей женой я договорюсь.

– Но ты же уходишь, – возражает Баннер, кося глаза, будто и в самом деле пытается меня увидеть.

– Я уж молчу о том, что беру с собой мачете, – говорю я. – Просто… я могу помочь и отсюда, верно? Как Карл, не помню фамилии. Ты об этом уже спрашивал.

– Ну да, Карл Дюшам.

– И?

Баннер обходит высокий стол, проводя пальцами по столешнице, отполированной тысячью локтей.

– Если б знать, я мог бы уже привезти Большого Папочку, – говорит он.

– Большого кого?

– Лося моего отца, – говорит Баннер, пожав плечами.

– Рокки, – говорю я.

– Что? Нет – Большого Папочку. Так мой отец всегда…

– Ладно, это не имеет значения.

– Он плыл точно на пристань.

– Так почему не принес?

Баннер еще несколько секунд смотрит на Эди и Тифф. Словно пытается держаться за добро? Этот импульс я понимаю, можно не сомневаться. Рука Эди теперь лежит на сканере, Тифф закрывает ладонью ее пятилетние глаза, как это и следует делать, по крайней мере, когда тетя Джейд стоит тут рядом в комнате.

– Наверное, я… я не знал, – говорит Баннер. – Я боялся, что если стану форсировать дело, то, может… ты скажешь, что это глупо.

– Это ты так говоришь.

– Глядя, как он сидит в воде, можно было подумать… что у него сейчас есть тело?

– Тело?

– А я не знал, какое у него могло быть тело.

– Это голова мертвого лося, – говорю я ему, подходя к высокому столу, чтобы мой голос не достигал ксерокса. – Это пенопласт или что-то внутри, верно?

– Я всегда его побаивался, когда был маленький, – говорит Баннер.

– Это не имеет значения, – говорю я. – Отец Сейди?

– Карл Дюшам, – вставляет Баннер. – Пруфрокец во втором поколении. Кажется, он учился в одном классе с твоей матушкой, нет?

– Не могу ее об этом спросить, но спасибо, что напомнил.

– Я спрашивал мою мать, – говорит Баннер. – Ничего примечательного. Просто хороший парень. В чужие дела не лез. Ничего плохого за ним не числится, никаких трупов в его кильватере.

– Он, вероятно, сделал что-то, – говорю я ему. – Он был единственный, кто получил… – я продолжаю, исправляясь на лету, потому что у маленькой кружки большое ушко, – который перенес то, что перенес. Именно он, а не кто-то другой.

Баннер пожимает плечами так, как он пожимал, когда вы вызывали его к доске, мистер Холмс. Это такое пожатие плечами, которое означало, что он знает: не имеет никакого значения, каким будет его ответ на этот голосовой вопрос на засыпку – правильным или совершенно невпопад, ничто не может помешать ему принять участие в его большой игре в пятницу.

Просто ставки сейчас значительно важнее, чем футбол.

– Может быть, стекло было опущено только у него? – предпринимает попытку Баннер, провожая взглядом Тифф и Эди, которые, держась за руки удаляются от нас по коридору – то ли в его кабинет, то ли в женский туалет.

Спасибо, Тифф.

– Только у него, да? – спрашиваю я.

– Многие свидетели разъехались, показаний не давали, – признает Баннер. – Но теперь твоя очередь. Ты что-то видела. Перед тем как испугаться.

Как раз перед тем, как я чуть из кожи не выскочила, когда мизинец моей левой руки прикоснулся к ветке изгороди, к которой я прижалась спиной, и я подумала, что Майкл собирается затащить меня во тьму.

– Может быть, какой-то малыш со здоровым инстинктом выживания, – говорю я. Но Баннер слишком хорошо знает меня, он на меня уставился, ждет продолжения. Истины. Я выпячиваю губы, разворачиваюсь, провожу пальцами по волосам. – Это была не она, – говорю я наконец. Опять.

– Потому что ты не хочешь, чтобы это была она?

– Ты считаешь, мне нужна твоя чушь, шериф?

– Нет, у тебя своей хватает.

– Включая и моего собеседника.

– Просто ты не хочешь это говорить.

– Что говорить?

– Что это Стейси Грейвс.

– Потому что это не Стейси, – говорю я и оглядываюсь, чтобы быть уверенной в том, что в комнате нет никого, кроме нас. – Я уже сказала твоей жене – Иезекииль взял ее с собой.

– Ее утащил под воду мертвый проповедник, лежащий на дне озера? – проясняет Баннер, чтобы я могла услышать себя.

– Я видела его руку, – мямлю я в ответ.

– Я не сомневаюсь, что ты что-то видела.

– Значит, ты веришь, что маленькая умершая девочка может ходить по воде, но никак не можешь принять, что Иезекииль может все еще находиться там на дне и петь со своим злобным хором?

– Они не были злобными, с чего ты взяла? – говорит Баннер. – Обычные… христиане, верно?

– Для индейцев «зло» и «христианин» взаимозаменяемы, – отвечаю я ему, бросая вызов: только посмей поспорить.

– Ах да, – говорит Баннер. – Лета сказала, что ты в тюрьме обратилась в другую религию.

– Это она так сказала – «обратилась»?

Баннер сдает назад, поднимает руки и говорит:

– Нет-нет, она… она сказала, что ты нашла себя, так кажется?

– О да, в тюремной камере. Но ты ведь знаешь, что это на мне не загар? Я всегда была черноногой, шериф.

– Как и твой отец.

– Ничуть не как мой отец.

– Мы отклонились от темы… Карл Дюшам.

– А как насчет Хетти, и Пола, и Уэйна Селларса?

– Лемми пытается восстановить файл.

– Селларса в классе не было, – сказала я. – Я проверила в администрации.

– Никто не сообщал о его исчезновении.

– Но это не означает, что он не исчез, – говорю я. – Это означает, что его отец дальнобойщик и его никогда нет дома.

– А мать?

– Две тысячи пятнадцатый, – говорю я тем тихим голосом, которым говорят все жители Пруфрока, и это означает, что она утонула, пока наверху показывали «Челюсти».

– Что ты видела, Джейд?

– Ты мне нравился больше, когда не думал, как коп.

– Что на твоем языке означает «хороший вопрос, слуга закона».

Я закидываю голову, разглядываю потолок, пытаясь переместить себя в какие-нибудь другие обстоятельства.

– Это был ребенок, – говорю я наконец. – К тому же весь грязный.

– Грязный? – переспрашивает Баннер и начинает размышлять вслух: – Значит… может, Йен? Он не ушел с Хетти? Он… он убежал, жил на деревьях, верно?

– Я не знаю, понял? Да, я допускаю, что малыш, которого я видела, был такого же роста, что и Йен Йэнссон. И у обоих были длинные волосы. Но если уж говорить о волосах… Как насчет Эми Брошмеир?

– Я не…

– Кровавый Лагерь, тысяча девятьсот шестьдесят четвертый, – говорю я. – Шериф Харди видел ее или на самом деле он видел Стейси, а Дон Чемберс убедил его, что он видел Эми.

– Да-да, малышка Ланди, – говорит Баннер. – Племянница Ремара Ланди. Или дочка. Или кто?

– Теперь это уже не имеет значения, – говорю я. – Она съела одеяло, которым должна была укрываться, умерла в известном заведении.

– А Грейсон Браст умер в своей постели в доме престарелых.

– Кто-то его откопал, – гну свое я. – Не сам же он выбрался из этой могилы и отправился прогуляться.

– Потому что мертвые здесь всегда остаются мертвыми.

– Когда вернется твоя красотка жена?

– Ну и кто тут хитрит?

Я закрываю глаза, заставляю себя дышать размеренно и глубоко.

– Значит, на настоящий момент у нас есть четыре установленных тела, – говорю я, не открывая глаз. В какой-то момент я открываю их, проверяю, не появился ли кто в дверях. – Три из них мертвы уже давно, одно – новое, свежее, обезглавленное, а еще трое человек, технически пропавших, – четверо, если считать Йена.

– К тому же бушует пожар и на пороге Хеллоуин, – добавляет Баннер.

– А настоящие копы не объявятся, пока тут все не закончится.

– Ну-ну, – возражает Баннер.

– Ты знаешь, о чем я. Но это не имеет значения. Полиция в таких ситуациях бесполезна.

– И все же я здесь…

– Твоя задача в том, чтобы обеспечить безопасность одного-единственного человека – Эди.

– Согласно твоим и Леты представлениям, – говорит Баннер. – Согласно этому (он показывает на свой значок) моя ответственность распространяется на всю долину и на всех, кто в ней проживает.

– А я должна позаботиться о том, чтобы ты остался жив, – бормочу я главным образом для себя.

– А не наоборот? – пытается переломить ситуацию Баннер.

Я пожимаю плечами – пусть себе верит в то, что говорит.

– Но… – начинает было он, но в этот момент в дверях вдруг появляется Тифф, смотрит то на меня, то на Баннера.

– Тебе не обязательно спрашивать, – говорю я ей. – Ты можешь пойти пописать, когда тебе заблагорассудится, Тифф, ты ведь это знаешь, да?

На ее лице появляется извиняющаяся ухмылка, она приподнимается на цыпочках, опускается, она готова взорваться тем, что принесла сюда.

– Что? – спрашивает Баннер, снова закрыв дверь.

Тифф поднимает свой телефон экраном от себя.

Мы оба вглядываемся в то, что она показывает.

– «Инстаграм»? – говорю я, не веря, что она показывает это мне.

Тифф прокручивает, или ищет, или увеличивает, снова поворачивает телефон экраном к нам.

– Хендерсон Хокс, выпускник школы, – опознает Баннер.

– Вот, – говорит Тифф и показывает нам что-то еще.

Баннер берет телефон, а я беру телефон у него.

– Что за чертовщина? – говорю я.

Это фотография – с какой вдруг стати? – бензопилы.

В качестве комментария под фотографией что-то вроде «8 вечера»?

Я оглядываю стену в поисках часов, наконец, останавливаю на них взгляд.

Ровно восемь часов.

– Что происходит? – говорю я.

– Тифф? – присоединяет свой голос к моему Баннер.

Тифф поворачивает голову подбородком к двери и делает это так, что все мы мигом оказываемся там.

– Оставайся здесь… – говорит Баннер и, оставив меня в дверях, выходит на хрустящую траву и на тот снег, что лежит на ней.

Мои глаза еще не приспособились к полутьме, но я уже вижу точки света на пристани и… дальше, на воде озера? Первая моя мысль о том, как старики из Дома немощных Плезант-Вэлли выходят раз в год, чтобы запустить в озеро бумажные кораблики в память о том малыше, который утонул во время наводнения.

Нет, это настоящие лодки. И каноэ. И каяки.

– Что за чертовщина? – говорю я.

– Нет! – взвизгивает Тифф, она резко подается назад и ударяется о меня.

Кто-то появляется из темноты, в его руках бензопила, она чуть не касается земли.

Это Джослин Кейтс.

Ее губы плотно сжаты, глаза смотрят беспощадно.

Ее муж утонул в 2015 году, а сын задохнулся в мешке из химчистки четыре года спустя.

А теперь в руках у нее бензопила.

– Джосс, Джосс, – говорит Баннер, двигаясь навстречу ей, подальше от Тифф и меня.

Но когда его рука касается плеча Джослин, она стряхивает ее, у нее и в мыслях нет остановиться.

– Отпусти ее, отпусти! – говорит Тифф у меня за спиной.

Баннер поворачивается к нам.

– «Отпусти ее»? – повторяю я.

Баннер отпускает ее, возвращается к нам. К телефону Тифф.

– Они все теперь, м-м-м… в помощниках шерифа? – говорит Тифф, пожимая плечами, словно говоря, что это не ее идея. – Дело рук Уолта.

Уолтер Мейсон, шеф добровольной пожарной команды.

– В помощниках? – говорит Баннер.

– Чтобы остановить это, – говорит Тифф, раскрывая руку, представляя нам пожар, словно мы сами о нем не знаем.

– С бензопилами? – спрашивает Баннер.

– КТН дал денег, – говорит Тифф. – Они, я не знаю – спилены ли уже все деревья вокруг Терра-Новы, если так, то домá на сей раз, может быть, не сгорят.

– «Консорциум Терра-Нова»? – спрашиваю я. – Ты говоришь о Лане Синглтон?

Тифф пожимает плечами.

– Но это же национальный заповедник! – говорю я. – Он им не принадлежит! – Я смотрю на Тифф, на Баннера, потом добавляю: – Разве нет?

– И что из этого получится? – бормочет Баннер, на него эта история, кажется, произвела впечатление.

– Сколько? – спрашиваю я Тифф.

– Три тысячи на бензопилы, тысяча пятьсот на топоры, – отвечает она.

– Черт, – говорю я и качаю головой. – Настоящая сцена из «Челюстей», правда? Там все эти глупые рыболовы собираются поймать большую рыбу-убийцу?

– Они не хотят, чтобы все снова сгорело, – говорит Тифф, словно убеждая меня в правильности этого плана.

– А как насчет домов, которые стоят здесь? – спрашиваю я, выкидывая руку в сторону Пруфрока.

– Кто-то пострадает, – говорит Баннер.

– Думаешь? – говорю я, и на мгновение просыпается мое прежнее «я» девочки из средней школы.

– Мне нужно… – говорит Баннер, собираясь выйти навстречу и быть по-шерифски официозным.

– С ней все будет в порядке, – говорю я об Эди, но потом поворачиваюсь и спрашиваю у Тифф: – Да?

– Она в кабинете, – говорит Тифф, провожая взглядом уходящего в темноту Баннера. – Он даже своей шерифской куртки не надел.

– Ты его секретарь, а не жена, – напоминаю я ей.

– А ты его няня? – отвечает мне Тифф.

Мне в ответ остается только покачать головой, это она мощно. Либо так, либо затеять с ней драку прямо здесь, перед офисом шерифа.

– Нам нужно… – говорю я, распахивая дверь.

Тифф всматривается в темноту, в огонь, словно допрашивает его, потом ныряет у меня под рукой в дверь, чтобы заняться своим делом.

Я еще несколько мгновений стою на месте. Достаточно долго, чтобы услышать, как заработала над водой бензопила.

Это будет здорово, да.

Тифф останавливается у своего стола. Я кратчайшим путем направляюсь в кабинет.

Эди опять рисует. Все еще.

Я не спешу, стараюсь беречь нервы хотя бы внешне, но мои пальцы – опять – лезут в сумочку на ремне за очередной таблеткой.

Но я рано научилась брать с собой не больше определенного количества. Потому что ты можешь забыть, насколько зависима от них, а поймешь, только когда ты, как Самара на дне фармацевтического колодца, смотришь вверх на далекий кружок света.