Читать онлайн Камертон тишины

Глава первая: Хозяин молчания.

Это началось с тишины. Но не с той привычной, бытовой тишины, что наступает, когда выключаешь телевизор или заканчивается песня в наушниках. Эта тишина была иного качества. Она пришла изнутри однажды вечером, когда обычный житель японского мегаполиса по имени Кэйта разбирал почту, стоя у окна своей небольшой квартиры на втором этаже.

Он только что вскрыл конверт из городской управы, что-то про налоги, и вдруг всё звуковое наполнение мира – гул машин с кольцевой дороги, голоса соседей за стеной, даже собственное дыхание – разом исчезло. Нет, технически звуки остались, но они больше не достигали некоего внутреннего ядра, некоего центра, который вдруг оказался пустым и безразличным. Он почувствовал себя похожим на раковину, выброшенную на берег: снаружи – форма, внутри – лишь глухой шум не принадлежащего тебе океана.

Это состояние длилось, возможно, минуту, а может, десять. Время тоже сжалось и расплылось, как масляное пятно на бумаге. Когда звуки вернулись, они показались Кэйте плоскими и искусственными, как декорации в парке развлечений. Он потрогал стол, потом свою щеку. Кожа чувствовала прикосновение, но сигнал куда-то исчезал по пути, не вызывая никакой эмоции. Он был бесчувственным приемником.

С того дня Кэйта стал замечать за собой странности. Он мог смотреть на закат, который прежде заставлял его сердце сжиматься от сладкой тоски, и просто констатировать: «Ага, солнце садится. В спектре преобладают оранжевые и красные тона». Он слушал любимого Баха, но слышал лишь грамотно выстроенную математическую последовательность нот. Еда потеряла вкус, превратившись в топливо. Он ходил на работу в дизайн-студию, выполнял задачи механически и возвращался домой, чтобы лечь на татами и смотреть в потолок, пока не наступал сон без сновидений.

Он чувствовал, что утратил нечто фундаментальное. Не эмоции – их можно симулировать, не память – она была в порядке. Он утратил связь с невидимым оператором, который управлял всей этой сложной биологической машиной. Машина работала исправно, но пилота в кабине не было.

Врач, к которому он сходил, развел руками, прописал витамины и посоветовал взять отпуск. «Переутомление, – сказал он. – Стресс мегаполиса. У всех так».

Но Кэйта знал, что это – не «так». Это было куда радикальнее.

Однажды ночью его разбудил странный звук. Не громкий, но настойчивый, похожий на тиканье старых настенных часов, которых у него не было. Он встал и обошел всю квартиру, прислушиваясь. Звук везде был одинаково тихим и везде одинаково удаленным. Казалось, его источником была не какая-то точка в пространстве, а сама тишина. Он лег обратно и слушал это тиканье до самого утра. Оно не раздражало. Оно было… знакомым.

На следующую ночь тиканье повторилось. И на следующую. Кэйта привык. Это стал своего рода саундтрек его внутренней пустоты.

А потом, в среду, случилось нечто еще более странное. Возвращаясь из конбини с пакетом безвкусных готовых обедов, он увидел на лестничной клетке кота. Огромного, рыжего, с ободранным ухом и невозмутимым взглядом старого бухгалтера, подводящего годовой баланс. Кот сидел прямо перед его дверью и смотрел на Кэйту, словно ждал его.

– Кис-кис, – автоматически сказал Кэйта.

Кот не шелохнулся. Он не выразил ни страха, ни интереса. Он просто был. Кэйта потянулся к двери, и кот медленно, с достоинством, отступил ровно настолько, чтобы дать ему пройти. Войдя в квартиру, Кэйта оставил дверь приоткрытой. «Зачем?» – спросил он себя и не нашел ответа.

Он разложил еду на столе, сел есть. Через минуту в дверной проем вписался рыжий силуэт. Кот вошел в квартиру, обошел ее по периметру, тщательно обнюхал ножку стула, прыгнул на подоконник и уставился в ночное окно, повернувшись к Кэйте спиной. Нарушение личного пространства было тотальным, но протестовать Кэйте не хотелось. Присутствие животного было столь же необъяснимым, сколь и комфортным.

С тех пор кот стал ежевечерним гостем. Он приходил, молча осматривал квартиру, иногда пил воду из керамической миски, которую Кэйта, опять-таки безотчетно, поставил для него, потом сидел на подоконнике ровно час, а затем так же молча удалялся. Они не общались. Они просто делили молчание.

Однажды ночью, когда кот, как обычно, сидел на своем посту, а Кэйта лежал на татами, тиканье внутри него вдруг изменилось. Оно стало громче и четче. Это уже не было просто звуком. Это был ритм. Глубокий, ровный, мерный.

Раз-два. Пауза. Раз-два.

И тут Кэйта осознал. Это было сердцебиение. Но не его собственное, которое было чаще и легче. Это было сердцебиение чего-то большего, чего-то старого и спокойного, что было всегда, но его заглушал шум повседневности.

Кот обернулся с подоконника. Его зеленые глаза в полумраке светились неярким, как у далекой звезды, светом. Он смотрел на Кэйту не как животное, а как одинокий страж чего-то важного.

– Так вот ты где, – сказал Кэйта вслух, и его собственный голос прозвучал чужим.

Тиканье-сердцебиение отозвалось ему, наполнив комнату вибрацией. Кот медленно моргнул, как бы подтверждая очевидный факт.

Кэйта закрыл глаза. Он не думал, а просто следил за ритмом. Раз-два. Пауза. Раз-два. Он почувствовал, как что-то внутри него, долгое время находившееся в состоянии криозаморозки, начало оттаивать. Это было болезненно. По его щеке скатилась слеза. Он не плакал от горя или радости. Это была слеза самого факта существования, соляной раствор жизни, вытекающий наружу из переполненного сосуда.

Он увидел себя ребенком, бегущим по пляжу с ракушкой в руке. Он почувствовал вкус арбуза, который ел на фестивале с девушкой, лицо которой уже стерлось из памяти, но не ощущение ее прохладной руки. Он услышал, как его отец напевает старую песню, чиня велосипед. Воспоминания не возвращались картинками. Они возвращались целыми мирами, со своим запахом, тактильностью и звуком. Они были живыми.

Он понял, что пустота внутри была не отсутствием. Это была комната, которую он принял за пустую лишь потому, что в ней выключили свет. А ритм, это тиканье – был выключателем.

Он открыл глаза. Кот уже ушел. На подоконнике остался лишь отблеск уличного фонаря на стекле. Тишина в квартире была прежней, но теперь она была наполнена. Она гудела, как раковина, приложенная к уху, – гулом далекого, но настоящего океана.

Кэйта подошел к зеркалу в прихожей. Его отражение было обычным: уставшее лицо двадцатисемилетнего молодого человека, ничем не примечательные черты. Но сейчас он смотрел не на форму носа или размер ушей. Он смотрел сквозь все это. И в глубине собственных зрачков он увидел не тьму, а мерцание. Тусклый, но устойчивый свет, как у той далекой звезды в кошачьих глазах. Он пульсировал в такт тому самому ритму. Раз-два. Пауза. Раз-два.

Это не было озарением. Не было хоров ангелов или вспышек ослепительного света. Это было тихое, ясное, неопровержимое знание, пришедшее из самого нутра, как знание о том, что твоя печень или почки – это часть тебя, даже если ты их не видишь и не чувствуешь.

У него была душа. Она не была метафизической абстракцией или религиозным догматом. Она была самой настоящей реальностью, такой же реальной, как стук его собственного сердца, которую он по какой-то причине забыл, отчего потерял себя. Она была старым, вечным механизмом, тикающим в глубине тишины, хозяином молчания, которое вдруг заговорило на забытом языке.

Он не стал счастливее или лучше от этого открытия. Груз налоговых уведомлений никуда не делся. Еда в конбини не стала вкуснее. Но мир обрел глубину. Краски остались тусклыми, но у них появилось измерение, которого раньше не было.

Кэйта подошел к окну, с которого исчез рыжий кот. Город сверкал миллионами огней, каждый из которых был чьей-то жизнью, чьим-то одиночеством, чьей-то любовью.

«Интересно, – подумал он, – у этого всего тоже есть душа?»

В ответ внутри него тикнуло: «Раз-два». И было достаточно.

Глава вторая: Беседа с хранителем ритма

Рыжий кот не появлялся три дня. И тишина, которая после его ухода и странного ночного откровения вновь наполнилась смыслом, снова начала медленно вытекать, как воздух из проколотого шарика. Тот самый ритм, сердцебиение чего-то огромного и вечного, затих, растворившись в гуле кондиционеров и грохоте поездов. Кэйта уже начал думать, что все это ему померещилось – нервный срыв, галлюцинации от переутомления. Возможно, врач был прав.

Но на четвертую ночь, ровно в полночь, раздался тихий, но отчетливый скребущий звук в дверь. Не стук когтей, а скорее вежливое приглашение, как стук карандаша по столу, когда хотят привлечь внимание.

Кэйта открыл. На пороге, в полосе желтого света из прихожей, сидел Он. Все тот же, с ободранным ухом и взглядом, видевшим крах империй.

– Впустишь? – прозвучал в голове Кэйты голос. Он был низким, немного хрипловатым, как скрип старого дерева. В нем не было ни кошачьего мурлыканья, ни человеческой интонации. Это был голос самой тишины, обретший слова.

Кэйта не удивился. После всего случившегося разговаривающий кот казался логичным завершением цепи событий, как дважды два – четыре. Он молча отступил, пропуская гостя.

Кот прошел в комнату, запрыгнул на свой привычный подоконник, свернулся калачиком и уставился на Кэйту. Его глаза в темноте светились ровным, немигающим светом.

– Ты слышал, – сказал голос в голове Кэйты. Это был не вопрос, а констатация.

– Слышал, – тихо ответил Кэйта. Он сел на пол, спиной к стене, чувствуя себя студентом на лекции у старого, немного уставшего от всего профессора.

– И что ты об этом думаешь? – поинтересовался кот.

– Я не знаю, что думать. Я лишь понял, что это есть. Как закон тяготения. Его не нужно обсуждать, он просто работает.

Кот медленно повел кончиком хвоста, и это движение было исполнено одобрения.

– Правильный ответ. Большинство начинает сразу спрашивать: «Почему? Зачем? Что это значит?». Словно смысл – это конфета, которую можно достать из кармана и съесть. Ты хотя бы понял, что смысл – это не конфета. Это сам процесс жевания.

Кэйта помолчал, прислушиваясь к себе. Внутри было тихо.

– И куда оно пропало? То чувство? И этот… ритм?

– Никуда не пропало, – отозвался кот. – Ты просто снова начал слушать ушами, а не тем, что внутри. Ты включил свет в комнате и перестал видеть звезды за окном. Это нормально. Вы, люди, устроены не очень удобно. Ваше сознание – очень шумный и беспокойный сосед. Он постоянно кричит, суетится, включает телевизор, лишь бы не оставаться в тишине. Он заглушает тихий голос хозяина квартиры.

– Души? – рискнул произнести Кэйта.

Кот фыркнул, и это фырканье отозвалось в голове Кэйты легким презрительным шипением.

– Слово «душа» слишком заезжено. Оно пахнет церковным ладаном и дешевой философией. Назовем это… ритмом. Основной частотой. Музыкой, которая играет в самом основании мироздания. Все остальное – лишь обертоны и гармоники. Ваша жизнь, моя жизнь, этот город, звезды над ним – все это обертоны. А ты на мгновение услышал основной тон. Поздравляю.

– Но зачем? – не удержался Кэйта. – Если все мы лишь обертоны, эхо какой-то главной мелодии, то в чем смысл моего существования? Платить налоги и слушать Баха, который тоже всего лишь шум?

Кот прикрыл глаза, словно размышляя, стоит ли тратить время на такие банальности.

– Спроси ноту «ля» в середине фортепианной сонаты, в чем смысл ее существования. Она тебе ответит: «Вибрация с частотой 440 Гц». И будет по-своему права. Но это не вся правда. Ее смысл в том, чтобы быть именно здесь и сейчас, создавать напряжение или разрешение, готовить почву для следующей ноты или быть кульминацией предыдущих. Ее смысл – в ее уникальном месте в общей гармонии. Без нее музыка будет неполной, ущербной. Пусть на долю секунды, но будет.

Он помолчал, давая Кэйте впитать это.

– Ты – нота. Твоя жизнь – ее длительность. Твой смысл – звучать чисто и в нужный момент. Не искажать общую мелодию. А общая мелодия… – Кот облизнулся. – Она прекрасна. Ужасна. Трагична. Непостижима. Всё сразу. Ты не поймешь её, слушая одну ноту. Ты можешь лишь довериться тому, кто дирижирует.

– И кто дирижирует? Бог?

– Опять ты за слова, – вздохнул кот. – Назовем его… Композитором. Или Слушателем. Или просто Тишиной, которая была до первой ноты и будет после последней. Неважно. Ты не поймешь его замысла. Твоя задача – быть честной нотой.

– А если нота фальшивит? – спросил Кэйта, глядя на свои руки. Руки, которые дни напролет кликали компьютерной мышью, создавая никому не нужные логотипы.

– Тогда ее поправляют, – безжалостно ответил кот. – Или заглушают другими нотами. Или всю партитуру отправляют в корзину. Бывает по-разному. Мироздание не сентиментально. Оно следует гармонии. Диссонанс либо разрешается, либо уничтожается.

В комнате воцарилась тишина. Не пустая, а напряженная, наполненная смыслом только что сказанного.

– А ты кто? – наконец спросил Кэйта. – Ты тоже нота?

Кот впервые за весь вечер посмотрел на него прямо, и его зеленые глаза стали расширяться, став бездонными.

– Я – камертон. Мое дело – напоминать нотам об основном тоне, когда они начинают сбиваться. Я хожу и слегка постукиваю по ним. Одним достаточно одного тихого «тинь» . Других приходится бить со всей дури по башке, – он кивнул в сторону своего ободранного уха. – Это работа. Неблагодарная.

Он спрыгнул с подоконника и потянулся, выгибая спину в совершенной дуге.

– Я пойду. Ты сегодня достаточно услышал. Пережёвывай.

– Подожди, – почти взмолился Кэйта. – Как мне теперь жить? Что делать?

Кот остановился в дверном проеме и обернулся. В его взгляде читалась бесконечная усталость от этого вечного вопроса.

– Живи. Чисто звучи. Слушай тишину. И помни, что твое существование – это не вопрос жизни и смерти. Это вопрос музыки и диссонанса. Умирают все. А звучать или нет – это выбор.

Он вышел, не оглядываясь. Кэйта не стал его провожать. Он сидел на полу, в центре своей тихой, залитой лунным светом квартиры, и пытался услышать в себе ту самую ноту. Ту самую частоту.

Он не слышал ни ритма, ни музыки. Но он чувствовал нечто новое – легкую вибрацию. Едва уловимое дрожание струны, которую только что задели, и она еще не затихла, а лишь начала свое звучание, которое продлится до конца его дней.

Он подошел к холодильнику, достал бутылку минеральной воды. Он отпил глоток. И вода не была уже просто топливом. Она была слегка солоноватой, прохладной, с пузырьками, лопающимися на языке. Это был сложный вкус, со своей историей и характером. Это была нота в его личной симфонии.

Кэйта сел на пол и заплакал. Не от горя или счастья. Он плакал, потому что его нота, долгое время глухая и плоская, наконец-то обрела тембр. И это было больно. И невыразимо прекрасно.

Глава третья: Ноты повседневности

С того вечера жизнь Кэйты не перевернулась с ног на голову. Не было громких уходов с работы, бросания всего и переезда на Бали. Это было бы слишком громко, слишком диссонирующе. Вместо этого началась тонкая, почти ювелирная работа по перенастройке инструмента. Его собственного «я».

Кот стал появляться регулярно, раз в два-три дня. Он никогда не звал Кэйту «в путешествие» и не показывал ему скрытые порталы в иные миры. Вместо этого он учил его видеть порталы в мире обыденном.

Однажды утром, в субботу, кот, сидя на подоконнике, сказал: «Сегодня мы будем слушать дождь».

Кэйта, который уже собирался включить ноутбук, чтобы доделать отложенный проект, замер.

«Но дождь уже кончился», – возразил он, глядя на мокрый асфальт и капли, медленно стекающие с крыши.

«Глупец, – мысленно фыркнул кот. – Дождь никогда не кончается. Он просто меняет форму. Сейчас мы будем слушать дождь, который помнит, что он был облаком».

Он спрыгнул и направился к двери. Кэйта, покоренный неопровержимой логикой этого заявления, последовал за ним.

Они вышли на улицу. Воздух пах озоном и влажной землей из крошечных клумб у подъезда. Кот шел впереди неторопливой, уверенной походкой, его рыжая шерсть ярко выделялась на фоне серого бетона. Он не вел Кэйту в парк или к реке. Он привел его на задний двор их же дома, к старой бетонной стене, по которой был пущен плющ.

«Слушай», – приказал кот.

Кэйта прислонился к холодной стене и закрыл глаза. Сначала он слышал только гул города. Потом различил щебет воробьев. Потом – отдельные капли, падающие с листьев плюща. Пластичные, звонкие. И тогда он услышал это. Тихий, непрерывный шепот. Это звучала сама вода, сочащаяся по стеблям, впитывающаяся в почву, испаряющаяся обратно в небо. Это была симфония превращений. Он стоял так, может быть, десять минут, может, полчаса, и слушал, как Вселенная переливает воду из одного стакана в другой.

Когда он открыл глаза, мир казался более насыщенным, более влажным и настоящим. Кот сидел рядом и вылизывал лапу.

«Неплохо, – прозвучал в голове вердмкт. – Для первого раза».

Следующим уроком была еда.

«Вы, люди, жрете, как в топку дрова подбрасываете, – заметил кот, наблюдая, как Кэйта на бегу заглатывает сэндвич из конбини. – Вы не чувствуете историю булки».

Кэйта остановился с полным ртом.

«Историю… булки?»

«Зерно, которое росло под солнцем где-то в Хоккайдо, впитывало в себя свет и дождь. Мельник, который смолол его. Дрожжи, которые дышали и пузырились. Пекарь, который замешивал тесто в пять утра. Вся эта вселенная – в твоем рту. А ты просто жуешь, думая о квартальном отчете».

В тот вечер Кэйта пошел не в конбини, а в маленькую пекарню, до которой нужно было ехать две остановки на метро. Он купил свежеиспеченный теплый багет. Дома он отломил от него кусок. Он не жевал, а дал хлебу растаять на языке. Он почувствовал хруст корочки, упругую мягкость мякоти, сложный, кисловато-сладкий вкус закваски. Это был не просто хлеб. Это было произведение искусства, созданное из солнечного света, дождя и человеческого труда. Он почти плакал от восхищения.

Кот одобрительно мурлыкал в углу.

Работа тоже начала меняться. Кэйта по-прежнему делал логотипы и верстал буклеты. Но теперь он видел в этом не просто пиксели на экране. Он видел, как шрифт, который он выбирал, влиял на «звучание» сообщения. Жирный гротеск был громкой, уверенной нотой. Легкий курсив – тихим, задумчивым шепотом. Подбор цвета превратился в алхимию. Он не просто комбинировал хекс-коды, он искал гармонию, чтобы синий не кричал на красном, а пел с ним дуэтом.

Клиенты, не понимая, в чем причина, начали говорить: «Ваш вариант чувствуется… правильным». Его начальник, сухой прагматик, пожал ему руку и сказал: «Кэйта-сан, в ваших работах в последнее время появилась… глубина».

Он даже начал слышать людей иначе. Раньше диалог для него был просто обменом информацией. Теперь он слышал за словами их личную музыку. Нервозный, отрывистый ритм начальника. Плавная, печальная мелодия старой женщины, продающей цветы у входа в метро. Громкий, диссонирующий аккорд пьяного бродяги, оравшего ночью в парке. Все они были нотами. И даже самая неприятная из них была частью чего-то большего.

Как-то раз, лунной ночью, Кэйта сидел на полу, а кот лежал у него на коленях, издавая блаженное мурлыканье, которое было похоже на звук работающего маленького, но исправного механизма.

«Я все думаю, – сказал Кэйта, гладя его по теплой спине. – О той музыке. О том, чтобы звучать чисто. Но разве можно прожить жизнь, ни разу не фальшивив?»

Кот перестал мурлыкать и приоткрыл один глаз.

«Нет. Фальшь – тоже часть музыки. Иногда композитору нужен диссонанс, чтобы оттенить гармонию. Ошибка, вовремя исправленная, может сделать мелодию еще более пронзительной. Главное – не играть фальшивую ноту громче всех, выдавая ее за истину. Признать ее. Услышать. И найти путь назад к тональности».

«Это сложно».

«А кто говорил, что будет легко? – Кот потянулся и перевернулся на спину, подставляя живот. – Быть человеком – это самый сложный инструмент во всей вселенной. Слишком много клавиш, слишком много педалей. И почти у всех он расстроен с самого начала. Моя задача – просто изредка постучать по нужной клавише камертоном. А играть – тебе».

Кэйта смотрел на лунную дорожку на полу, на тени от оконной рамы. Его жизнь все еще была жизнью одинокого дизайнера в огромном городе. У него все так же болела спина от сидячей работы, и он все так же иногда чувствовал одиночество. Но теперь это одиночество было наполненным. Как тишина в концертном зале перед началом симфонии. В нем был смысл ожидания.

Он не обрел великой цели. Он не нашел ответов на главные вопросы мироздания. Но он научился слышать музыку в падении капли воды, видеть вселенную в крошке хлеба и чувствовать вечность в ритме мурлыканья на своих коленях.

И это было куда ценнее.

Глава четвертая: Романтичное звучание

Встреча с Юри произошла в одном из отделов большого книжного магазина. Кэйта искал альбом с репродукциями Кандинского – ему вдруг страстно захотелось изучить, как звучат цвета у мастера. Она стояла рядом, листая томик японской поэзии, и что-то напевала себе под нос. Тихо, почти неслышно. Но Кэйта, чей слух был уже настроен на улавливание тихих частот, услышал.

Это была не мелодия известной песни. Это было что-то простое, импровизированное, легкое, как полет пушинки одуванчика. И это было идеально чисто.

Он замер, словно заяц, заслышавший шаги хищника, только наоборот – он услышал не угрозу, а что-то настолько прекрасное, что боялся спугнуть. Он смотрел на нее: темные волосы, собранные в небрежный пучок, с торчащими прядями, большие серьезные глаза, внимательно вглядывающиеся в строки старинного хайку, и легкая улыбка, трогавшая уголки губ, будто она знала какую-то чудесную тайну, скрытую в тексте.

Она заметила его взгляд, подняла глаза и не смутилась. Улыбка стала чуть шире.

«Что-то не так?» – спросила она. Ее голос звучал так же, как ее напев – светло и чисто.

«Вы… напеваете в тональности си-минор», – выдавил из себя Кэйта и тут же готов был провалиться сквозь землю. Это был, вероятно, самый идиотский и нелепый способ познакомиться в истории человечества.

Но ее глаза не выразили насмешки. В них вспыхнул интерес.

«Правда? – она наклонила голову. – А я всегда думала, что мои мысли звучат в до-мажоре. Должно быть, сегодня они немного грустные».

Она представилась. Юри. Она работала реставратором в городском музее, возвращала к жизни старые гравюры и свитки. Они простояли среди стеллажей с книгами еще с полчаса, разговаривая о Кандинском, о музыке, о том, как хайку Басё пахнет влажной землей после дождя. Кэйта не пытался произвести впечатление. Он просто говорил то, что чувствовал, и слушал ее. Ее слова были не просто словами – они были нотами, и вместе они складывались в новую, незнакомую и ошеломляюще красивую музыку.