Читать онлайн Васино вмешательство или Хроно-лэптоп для задней парты

Пролог Пыль времени

Осень в городе всегда наступала внезапно, будто невидимый режиссер щелкал пальцами, меняя декорации. Еще вчера листья на бульварах были лишь слегка позолочены по краям, словно опаленные краешки страниц старой книги, а сегодня они уже хрустели под ногами тысяч студентов, спешащих на пары, – громко, отчаянно, словно гигантская хрустальная упаковка, в которую завернули увядающий мир. Воздух, резкий и прозрачный до слез, пах мокрым асфальтом, горьковатым дымом из труб котельной и сладковатым гниением – сложный, многослойный аромат неизбежного конца и своеобразного, меланхоличного уюта. Университетские корпуса, величественные и обветшавшие, как старые, зачитанные до дыр тома, погружались в это время года в особое состояние задумчивости. Их стены, помнившие еще дореволюционных гимназистов, шепот запрещенных кружков и гул комсомольских собраний, казалось, впитывали в себя тишину опустевших скверов, эхо прошедших эпох, застревавшее в вентиляционных решетках и запыленных карнизах.

Сам университет жил своей, особой, вневременной жизнью. По длинным, похожим на тоннели коридорам, вымощенным плиткой цвета советского маргарина, катились звуковые волны: гул голосов, скрип дверей, отголоски музыки из актового зала, где репетировал какой-нибудь кружок самодеятельности, взрывы смеха из открытых аудиторий и сдавленный шепот в укромных уголках под лестницами. Здесь пахло старыми книгами, веявшими на читателя грибковым дыханием веков, дешевым кофе из автоматов, гуталином, вечной сыростью из подвала, где располагалось бомбоубежище, давно превращенное в склад старых парт и сломанных проекторов, и едва уловимым, но стойким духом юности, пота и надежд. Это был целый мир, микрокосм, со своими законами, героями и изгоями, королями задних парт и прилежными отличницами с первого ряда. И одним из таких вечных, почти незаметных обитателей царства последних столов был Вася Петухов.

Его путь в филологи был не зовом сердца, а скорее тактическим отступлением. После провала на журфак он метался, как муха в стекле, между менеджментом и политологией, пока уставший от его метаний отец не сказал с укором: «Ну иди уж на какой-нибудь гуманитарный, где хоть писать научишься. Ты же в школе сочинения неплохо строчил». Так он и стал филологом по стечению обстоятельств, лентяем по призванию и вечным мечтателем по своей натуре, предпочитающим миры, рожденные в его воображении, скучной и непредсказуемой реальности.

Глава 1 Квантовая скука и цифровая пыль

Аудитория № 314 на третьем этаже была его тихой гаванью, ковчегом, уносящим его от бурь студенческой жизни. Высокие потолки с осыпающейся лепниной в виде дубовых листьев, пожелтевшая карта мира, на которой СССР все еще занимал шестую часть суши, грозясь вот-вот поглотить Европу, и гигантские окна, в которые смотрели голые, мокрые от дождя ветки старых кленов, стучавшие по стеклу, словно просясь в тепло. Пыль в луче низкого осеннего солнца, пробивавшегося сквозь запыленное стекло с паутиной в углу, плясала не то вальс, не то хаотичную джигу – Вася Петухов склонялся к последней. Каждая частица, купаясь в золотом свете, кружилась в своем немом, бессмысленном балете, попадая в луч и исчезая из него, словно микроскопическая модель той самой квантовой неопределенности, о которой как раз и вещал лектор.

Профессор Игорь Станиславович, седовласый мудрец с лицом, изборожденным не морщинами, а скорее глубокими канавами сложнейших формул, которые он провел мелом за всю свою жизнь, стоял у доски, отгородившись от аудитории невидимой стеной научной сосредоточенности. Мелок в его тонких, почти аристократических пальцах скрипел, выводя заклинания из греческих букв, интегралов и стрелочек. Он говорил о принципе неопределенности Гейзенберга, о том, что сам акт наблюдения неизбежно меняет систему, внося в нее возмущение.

– Представьте, – голос его был глуховатым, будто доносился из-за толщи лет и слоев пыльных фолиантов, – вы пытаетесь измерить положение электрона. Но чтобы его увидеть, вам нужно осветить его фотоном. И этот фотон, этот вестник вашего любопытства, уже меняет его импульс! Мы не объективные наблюдатели, коллеги, мы всегда соучастники, всегда вносим свою лепту, хотим мы того или нет!

Для Васи эти слова были не просто китайской грамотой, а китайской грамотой, написанной на задней стенке черной дыры невидимыми чернилами. Его мозг, настроенный на размеренный ямб хлебниковских поэм и хитросплетения сюжетов Достоевского, отказывался воспринимать эту математическую мистику. Он чувствовал себя палеонтологом, забредшим на лекцию по квантовой хромодинамике – смутно догадывался, что это что-то важное и фундаментальное для устройства Вселенной, но абсолютно бесполезное для поиска костей трицератопса.

Его взгляд, остекленевший от производных и волновых функций, блуждал по аудитории, выхватывая знакомые детали. Он скользил по затылкам сокурсников: Лена из группы усердно конспектировала, ее ручка быстро скользила по бумаге; кто-то под партой листал ленту в соцсетях, лицо, озаренное синим светом экрана; а двое на последней парте, прикрывшись раскинутым учебником по квантовой механике, мирно спали, их дыхание было ровным и беззаботным, а один даже посапывал. Рука Васи сама потянулась к карману, к спасительному смартфону, экраном которого можно было заменить всю Вселенную, уйти в цифровой нирвану… но в кармане была пустота, холодная и зияющая. Сегодня в университете объявили день борьбы с цифровой зависимостью. Ирония, горькая, как полынь, щемила где-то под ложечкой. Бороться с зависимостью, отнимая костыль, не предлагая взамен ничего, кроме скучной, оторванной от жизни лекции, – это было так по-нашему, по-университетски, по-человечески.

От безысходности его пальцы, ища хоть какую-то точку опоры в этом уплывающем мире, нащупали холодную металлическую ручку старой деревянной тумбочки, вмурованной в парту. Она была холодной и шершавой от времени. Скрипнув, ящик поддался с неохотным, скрипучим звуком, будто протестуя против вторжения в его вековую спячку. Внутри, на толстом слое мягкой, почти бархатистой пыли, похожей на серый вельвет, покоился предмет, явно видевший лучшие дни и, возможно, лучшие времена. Лэптоп. Допотопный монолит толщиной с хороший кирпич, облезлый, с потрескавшимися уголками пластика, пожелтевшими от времени и прикосновений тысяч таких же, как он, скучающих студентов. Он напоминал артефакт из забытой цивилизации, чьи технологии были навсегда утрачены, а назначение – забыто. От него пахло остывшим паяльником, старым пластиком и чем-то неуловимо библиотечным.

Вася огляделся по сторонам, чувствуя себя расхитителем гробниц. Профессор, увлеченный своей схемой, превращал доску в подобие загадочной звездной карты, населенной призраками частиц. Соседи по парте пребывали в царстве Морфея. Судьба. Судьба, которая вручает скучающему мальчику не яблоко раздора, а целый ящик Пандоры, приправленный квантовой неопределенностью. Он извлек реликвию, ощутив приятную, основательную тяжесть устройства в руках. Кнопка питания поддалась с трудом, с глухим, удовлетворяющим щелчком, словно печать на древнем договоре.

Экран моргнул, помедлил несколько секунд, задумавшись, и вспыхнул не ярко-синим, как у современных машин, а больным, зеленовато-желтым светом, словно подсвечивая саму пыль времени, витавшую в воздухе. Свет был призрачным, мертвенным, он не освещал, а скорее обнажал мрак, скрывавшийся в углах аудитории, тени прошлого. И через несколько секунд, с тихим пищащим звуком, на нем застыл интерфейс, который мог бы вызвать приступ ностальгии у бухгалтера эпохи дефицита или у старого лаборанта. Он казался не просто старым, а вневременным, выпавшим из потока лет, застрявшим в моменте между прошлым и будущим.

Кривые, квадратные пиксельные буквы складывались в шапку: «АСУ-Время. Версия 1.0». Ниже – строка: «Студенты. Курс 1993-2023». И таблица. Простая, как правда, таблица с фамилиями, предметами и оценками. Слева – древовидный список факультетов, похожий на генеалогическое древо какого-то цифрового демона. Сердце Васи учащенно забилось, в висках застучало. Он, хихикая про себя, словно школьник, собирающийся подложить кнопку на стул учителю, дрожащим курсором нашел филфак, свой курс, свою фамилию. «Петухов В.А.». И вот она – та самая «параша» по физре за проспанный кросс. Красненькая, укоряющая, жирная «Неуд». Пятно позора в идеально чистом, с точки зрения деканата, личном деле. Символ его несостоятельности.

Искушение было непреодолимым, животным. Это было проще, чем списать на экзамене. Проще, чем попросить у вечно занятого отца денег. Пальцы сами, будто помимо его воли, поползли по шершавым, провалившимся клавишам, каждая из которых издавала громкий, судьбоносный щелчок в тишине аудитории. Скрип-скрип. Курсор дрогнул, замигал на злополучной оценке. Щелчок. «Неуд» сменился на «Отл». Еще щелчок – «Сохранить». Экран мигнул, будто делая глоток, втягивая в себя новую, исправленную реальность, и застыл, снова став просто куском стекла и пластика, безжизненным артефактом.

Вася фыркнул, чувствуя прилив ребяческого восторга, и закрыл крышку с глухим, финальным щелчком. Он посмотрел на доску. Профессор Игорь Станиславович как раз с чувством, с толком, с расстановкой выводил заключительное уравнение: «…и поэтому, коллеги, любое наблюдение неизбежно меняет наблюдаемую систему. Мы не можем оставаться в стороне. Мы всегда вносим свой вклад, хотим мы того или нет. Помните об этом». Вася зевнул во весь рот, почувствовав внезапную усталость пионера, в одиночку освоившего новую землю. Какая чушь, подумал он, с наслаждением потягиваясь. Посмотрел – и что изменилось? Абсолютно ничего. Мир остался прежним, твердым и надежным.