Читать онлайн Змейские чары

Информация от издательства

Осояну, Наталия

Змейские чары / Наталия Осояну. – Москва: МИФ, 2025. – (Red Violet. Темные миры).

ISBN 978–5–00250–461–9

Все права защищены.

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

© Осояну Н., 2025

© Оформление. ООО «МИФ», 2025

…я расскажу тебе сказку.

Тринадцатая ночь

Так уж вышло, что в поисках пропавшей невесты заблудился наш герой в чащобе. Наступила ночь, и он долго брел в густой

На поляне у костра сидели трое: немой Мурджилэ, слепой Зорилэ и стоглазая Миазэноапте.

Ты меня слушаешь, сердце мое?

Мурджилэ заглянул в окно спальни на втором этаже, раздвинув тускнеющие лучи Солнца, будто натянутые на ткацком станке нити основы, и посмотрел на Киру с нескрываемым сочувствием. Перед его лицом неторопливо проплыла рыба длиной в локоть, сияя золотой чешуей и помахивая растопыренными колючими плавниками, словно крыльями. Мурджилэ оказался огненно-рыжим, кудрявым и веснушчатым, с глазами василькового цвета. Слушая мамины – и не только – сказки, она представляла его себе совсем не таким. Хорошо бы по-свойски поболтать с необыкновенным гостем и узнать, как он своим великанским ростом не перепугал весь город, но три дня назад голос перестал ей повиноваться.

А вот тело по-прежнему слушается. Кира сумела бы даже встать и подойти к окну – к большой и круглой, словно Cолнце, физиономии Мурджилэ. Она не боится, и ей бы хватило сил…

Чего не хватает, так это воли.

– Там не страшно, – сказал Мурджилэ.

Как же он говорит? У него нет рта – ниже крупного носа с широкими ноздрями только гладкая кожа. Но Кира все слышит совершенно отчетливо. С другой стороны, она теперь частенько слышит и видит то, чего не замечает никто другой, – взять хотя бы ту же парящую в воздухе златоперую рыбу, что впервые появилась позавчера.

– Там нет ни страха, ни боли, ни воспоминаний.

«Не только люди умеют врать из жалости».

Мысль – вялая, как сорванный и брошенный цветок.

Она сомкнула воспаленные веки.

Все началось двенадцать ночей назад – через неделю после того, как родители Киры отправились в паломничество в Белый монастырь на Змеином острове. Они долго сомневались, прежде чем собраться в дорогу: неблизкий путь лежал через горы и леса, где так просто столкнуться с лихими людьми, а на море осенью особенно часто случались волнения и настоящие бури. Но Иштван с каждым днем таял, с трудом дышал и все сильнее кашлял кровью. Он сделался тоненьким и желтым, как церковная свечка, и Эва приняла решение за двоих.

Кира была уже достаточно взрослой, и все-таки ей и в голову не приходило, что она так скоро окажется полноправной хозяйкой семейного дела, включающего три большие лавки со всевозможными тканями, которые последние полтора года Иштвану доставляли закупщики, странствующие далеко за пределами обширного Эрдея, Лесной страны; также на нее оставили склад, где товара было еще больше, мастерскую со всеми пряхами, ткачихами, швеями, вышивальщицами и прочими мастерами, мастерицами и подмастерьями; старших и младших приказчиков, счетоводов, охранников и возчиков с лошадьми в придачу… Она ужасно боялась, хотя вот уже лет пять, будучи единственной наследницей, неустанно помогала родителям и была знакома со всеми тонкостями торгового ремесла – по меньшей мере на словах. К тому же дома оставались главные отцовские помощники – Томаш и Казимир, надежные, как два сторожевых пса, и тетка Делия, двоюродная сестра матери, вдовая и бездетная, управляющая слугами. Кире следовало лишь держать ухо востро и считать дни до возвращения родителей, которое должно было состояться через полтора-два месяца.

Теперь-то она понимала, что не доживет.

Итак, двенадцать ночей. Кира помнила, как навестила склад, – скорее из искреннего интереса, чем по какой-то явной надобности, и, разумеется, не догадываясь, что делает это в последний раз. Там молодой хозяйке показали только что привезенные ткани: дамаст из-за Срединного моря, с блистающим золотистым узором в виде цветов и ползучих гадов на матовом черном фоне; темно-синий шелк из невообразимых восточных далей; нежный зеленый бархат. Казимир принес письма от постоянных покупателей из Фынтыны и Дробеты, которые желали сделать новые заказы, а Томаш отправился на поиски знакомого умельца, чтобы тот починил сломанную повозку. Все это были совершенно заурядные хлопоты. Приближалась осенняя ярмарка в Думбравице, и разговоры шли только о ней. Потом наступил вечер.

Кира легла спать, но сон ускользал. Чем старательнее она пыталась погрузиться в мир ночных грез, тем явственнее эти самые грезы отдалялись. Девушка лежала с закрытыми глазами в своей мягкой и теплой постели, слушала, как шуршит мышь в углу, с тоской думала о родителях – может, и они про нее думают, тщетно пытаясь заснуть под крышей какого-нибудь постоялого двора, а то и у костра, под открытым небом. Стоило вообразить этот самый костер, как Кира увидела пламя во 

Ни потрескивания, ни запаха дыма. Это был не настоящий огонь. Неужели к ней прилетел збурэтор? Но она тосковала о родителях, а не… о ком-то другом. Не нашлось другого способа узнать правду, кроме как открыть глаза и посмотреть, проверить. Только вот увидела Кира совсем не то, что ожидала.

А еще в тот самый миг она навсегда утратила способность засыпать.

– Тебе пора, – сказал Мурджилэ. – Ты так устала. Я тебя провожу.

– Куда? – прошептала Кира и удивилась внезапно вернувшемуся дару речи.

– На край света. На запад.

– И что же я там увижу?

– Субботнюю Воду. Великую реку-океан, которая огибает весь мир. Она совсем не такая, как море. Ее невозможно описать словами. Там, на последнем берегу, растет ель – до того высокая, что ее верхушка почти касается Первого неба. Той ели надо поклониться и попросить, чтобы она указала путь.

– А потом?

– Потом она согнется дугой и станет мостом. Но что именно ты увидишь по другую сторону реки, я не знаю. Туда мне путь заказан – я не из глины сотворен, и нет во мне бессмертной души, дарованной дыханием Фыртата.

– Бессмертной… – повторила Кира, и уголки ее рта дрогнули в невеселой улыбке, – …души.

– М-да, слабое утешение, – сказал кто-то. Вслух, приятным мужским голосом, с тем же акцентом, с каким говорил отец Киры, родившийся в Аквинке – в Соколиной империи. – Жизнь после смерти. Жизнь без смерти была бы куда интереснее. Но увы, таков удел всех или почти всех сынов и дщерей человеческих. Прошу прощения, иногда без банальностей не обойтись.

Мурджилэ тряхнул буйной шевелюрой и устремил взгляд мимо Киры, на что-то – или кого-то – по другую сторону ее кровати. В васильковых глазах отразилось безграничное изумление, к которому примешивался легкий страх. Он моргнул, взмахнул рукой, коснулся лба, будто кого-то приветствуя, и растаял в промозглых осенних сумерках, почти мгновенно сгустившихся в ночную 

Кира медленно повернула голову.

В кресле у очага, где едва теплился огонь, сидел незнакомец. Сидел спокойно и расслабленно, как у себя дома: вытянув ноги в потертых сапогах и положив руки в темных перчатках на деревянные подлокотники. На вид ему лет тридцать; худощавый, с черными, зачесанными назад волосами, в мешковатом черном кафтане со следами дорожной грязи и ночевок то ли под открытым небом, то ли в сарае или хлеву. Озаренный лишь тусклыми отблесками очага, незваный гость выглядел странно отчетливым, как узор, вытканный или вышитый на блеклом фоне сверкающей нитью. На миг Кире показалось, что в его глазах – тоже темных, загадочных – пляшут колдовские язычки изумрудного пламени, и она болезненно содрогнулась всем телом. На вора вроде не похож. А вот на змея…

Она тряхнула головой. В мыслях появилось не то черное пятно, не то дыра, за которой простиралась опять-таки чернота. И в черноте клубились неописуемые формы и смыслы, грозя прорваться сквозь хрупкую пелену разума. Чей-то голос шипел-шептал ей на ухо, что-то обещал, о чем-то рассказывал, задавал вопросы и притворялся, что ждет ответ. Язвительно смеялся. Она не понимала ни слова, будто говоривший изъяснялся на чужеземном языке. Да и не было рядом никого, кроме незнакомца, который молча сидел и ждал.

– Ты… кто?

Томаш, Казимир и Делия трижды приводили к ней лекарей и один раз – ведуна. Что холеные горожане в чистеньких кафтанах, что отшельник в лохмотьях, с лицом, похожим на кору столетнего дерева, – все они оказались одинаково бессильны, и Кира, вспомнив о своих хозяйских правах, запретила таскать в дом чужаков.

Наверное, не стоит удивляться, что ее не послушались.

– Хватит с м-меня… докторов.

– Разумеется. – Незнакомец еще немного помолчал, устремив на нее немигающий, как у балаура, взгляд. – Вам, госпожа Адерка, не нужен ни доктор, ни знахарь, потому что от медицины в вашем случае не будет ровным счетом никакого толка. Возможно, помогла бы ворожея, но они не любят городских и прячутся так, что до Второго потопа не найдешь. Однако чародей гораздо лучше ворожеи, и чародей… точнее, граманциаш… теперь к вашим услугам.

Кира с трудом приподнялась на локтях. Одеяло соскользнуло, ключицы обдало холодом. Месяц назад она бы провалилась к самым корням Мирового древа всего лишь от мысли о том, чтобы принимать незнакомого мужчину в одиночку, в таком виде – простоволосой, неумытой, в несвежей сорочке. Но змеи, целители и замаячившее на горизонте место-без-воспоминаний навеки покончили с ее стыдливостью.

Граманциаш… Сквозь тоску и тупую боль в груди пробился росток любопытства. Слово было колючим и опасным, как застрявшая в горле рыбья кость. Мысли заметались стайкой перепуганных птиц над камышами; чтобы успокоить бешено колотящееся сердце, пришлось закрыть глаза и перевести дух. Нет, сказок про странников в черном ей мама не рассказывала. Эва Адерка не любила жуткие истории, которые закапывались в ил на самом дне памяти, а потом время от времени выбирались оттуда, заставляя с криком просыпаться по ночам. Она о таком предпочитала умалчивать.

Но нашелся другой сказочник.

– Ч-ч… чернокнижник, – проговорила Кира, пристально глядя на гостя.

Он вежливо улыбнулся и кивнул. В темных глазах вновь мелькнули изумрудные блики. Нет, не померещилось. Кира вдруг поняла, что лицо у него очень странное: красивое… да, красивое, взгляд не оторвать… но стремящееся прочь от любых других слов и определений, то и дело исчезающее, как ныряющий под нити основы челнок. Она видела удлиненные очертания, чуть впалые щеки, резко очерченный подбородок. А какой у гостя нос? Прямой или с горбинкой? Есть ли у него борода? Жесткий ли рот или с пухлыми, женственными губами? Морщины на лбу, оспины или шрамы на щеках? Ничего. Лишь намеки, очертания. Незаконченный узор.

Но… узор красивый.

Кира села ровнее.

– Граманциаш, – сказала она, неотрывно глядя на чернокнижника. – Выпускник Тринадцатой школы, ученик… той, кого не принято упоминать ночью. Чародей, для которого не существует правил. А вы действительно умеете летать верхом на балаурах?

– Действительно, – бесстрастно подтвердил гость. – И не только летать. И не только на балаурах. Что же до правил, они все-таки существуют: например, я всегда выполняю то, о чем меня просят. И, по правде сказать, если упомянуть мою наставницу – хоть ночью, хоть днем, – не случится ровным счетом ничего ни плохого, ни хорошего. Она точно не появится – делать ей больше нечего, отвечать на каждый призыв. Ну, если вам так удобнее, пусть остается Той-Кого-Нельзя-Называть. Вижу я, госпожа Адерка, вы неплохо осведомлены.

Последние слова прозвучали с нескрываемой иронией. Кира набрала было воздуха в грудь, чтобы съязвить в ответ, но не успела – увидела краем глаза знакомый золотисто-оранжевый отблеск над изголовьем кровати. Всхлипнула, зажмурилась и тихонько заскулила-застонала, зная, что будет дальше.

Голос граманциаша, волоча за собой целый хор причудливых отголосков, сопроводил ее во 

– Впрочем, это все ерунда. Мое имя Дьюла, Дьюла Мольнар. Я пришел, чтобы вместе с вами спуститься к змеям, госпожа Адерка. – Он опять замолчал, явно выдерживая паузу, как подобает хорошему повествователю. – Видите ли, только мне известна природа вашего проклятия и только я могу вас спасти. Вы этого хотите?

– Да, – чуть слышно прошептала она.

Мальчик, который выжил

Как взошла над горами полная Луна, восстала стригойка из неглубокой могилы и тайком вернулась в городок, чьи жители всей душой хотели от нее избавиться, да позабыли, что для этого нужно. Тенью тени, отголоском шепота прошлась дочь 

В каждый колодец, в каждую кадку с водой дождевой плюнула стригойка.

А к утру ее и след простыл.

– Ш-ш-ш…

Мальчик, забывший собственное имя, стоял на краю обрыва. У подножия утеса плескались волны. Море было черным, и камни с беззвездным, бескрайним небом – тоже. Мальчика со всех сторон окружала 

– Давай я их тоже заберу? – предложила 

Мальчик нахмурился. В опустевших чертогах памяти гуляли сквозняки. Если судить по воспоминаниям, его жизнь началась только что, у этой пропасти, над этим морем, во 

Он и так отдал слишком многое.

– Нет так нет. Чего же ты хочешь?

Однажды – об этом безымянный мальчик тоже забыл – мама поведала ему сказку о принце, который отправился на поиски страны Вечного Лета и после долгих странствий ее действительно нашел. Устав с дороги, прилег под раскидистым деревом и задремал, разинув рот. Тогда-то и заползла в него змея по имени Тоска. До поры до времени она не тревожила принца – знай себе росла в потаенных пещерах души. И все же настал день, когда змея сделалась слишком большой и стиснула сердце так, что он отчаянно возжелал увидеть родные места еще раз, хоть издали, на мгновение, краешком глаза. Принц отправился в обратный путь, чтобы в конце концов – или в начале начал – сгинуть бесследно, ибо тот, кто выпал из Текста, обречен утонуть в океане чернил.

Мальчик об этом позабыл и пожелал вернуться – сам не зная куда.

Но 

Исчез утес, исчезли черное море и беззвездное небо; мир обернулся ветошью, расползающейся даже от самого осторожного прикосновения. За нею, как за занавеской, притаилась 

Сперва он услышал тишину, зловещую и тяжкую, как кладбищенская земля; потом ощутил гнилостный сладковатый запах, от которого при каждом вдохе сводило судорогой горло и ныло в груди; а еще почувствовал боль. Из-за нее вспомнил, что у него есть тело, и в этом теле болело все без исключения – от почерневших пальцев рук и ног до корней тех волос, какие еще остались. Мальчик медленно поднялся, хрустя суставами, как старик, и постанывая от мучительного жжения в тех местах, где пузырящаяся кожа сошла лохмотьями, прикипев к каменному полу. Наверное, окажись пол земляным, бедолага и сам бы к нему прирос – врос бы в него, запустив глубокие-преглубокие корни, вознес гордый ствол через пролом в крыше и раскинул руки-ветви над руинами, укрыв их своей широкой кроной. Куда приятнее шелестеть листвой, чем ковылять, держась за стены, к приоткрытой двери, за которой поджидает неизвестность.

Он то падал по-настоящему, то проваливался в беспамятство; иногда это происходило одновременно. Сквозняки в чертогах памяти выметали из потаенных углов пыль, а еще какие-то обрывки, щепки, осколки. Из фрагментов складывались бессмысленные картины; стрела времени отказывалась лететь положенным курсом, то петляла, то замирала в нездешнем пространстве.

– Ш-ш-ш…

Вот безымянный мальчик бредет по узкой улице, под небом синюшного цвета, с которого смотрит не Солнце и не Луна, а огромный драконий глаз зеленовато-желтого, желчного цвета, рассеченный узким зрачком; навстречу ковыляет закутанное в тряпки нечто, прижимая к себе сверток и тихо подвывая.

Свернуть? Но справа в переулке белеет груда костей, а слева простирается огромная – такая, что не обойти, – черная лужа, в которой что-то копошится, булькает, кашляет, подхихикивает… Нечто со свертком ковыляет дальше, ничего вокруг не замечая.

Из недр очередного пустого дома доносится чавканье, сменяемое приглушенным рычанием, и мальчик, заглянув туда, видит огоньки глаз: поначалу они витают у самого пола, а потом взмывают выше его собственного роста, примерно там, где и должны быть глаза рослого мужчины. Мальчик пятится, спотыкается о камень, падает на спину, и взгляд упирается в пролом в крыше – там колышутся на холодном ветру ветви того самого древа, в которое он мечтал превратиться.

На одной из ветвей болтается нечто темное, длинное; стоит приблизиться, как свесившаяся набок голова висельника резко поднимается, блестят в полумраке зубы длиной в палец, из-за которых нижняя челюсть не смыкается с верхней, и тянутся когтистые лапы – им не хватает совсем чуть-чуть…

И опять мир становится то ли ветошью, то ли вуалью, под которой смутно виднеются очертания текучего, мощного чешуйчатого тела, похожего на замысловатый узел, на лабиринт без начала и конца, на реку, огибающую весь мир.

Безымянный мальчик встает. Идет.

Снова и снова, не имея ни малейшего представления куда и зачем.

– Ш-ш-ш…

На центральной площади – он понимает, что это «площадь» и она «центральная», но ни за что не смог бы объяснить, в чем суть этих слов, даже если бы вспомнил, как пользоваться голосовыми связками, – вопреки ожиданиям, оказалось многолюдно и совсем тихо. Люди сидят, лежат, некоторые даже стоят – и все сохраняют наводящую ужас неподвижность, словно обугленные деревянные статуи. Их очертания размыты, и он не знает, в сумерках ли дело или в том, что тупая боль на дне глаз искажает увиденное.

Он подошел к ближайшей «статуе» – согбенному старцу в просторном одеянии вроде монашеского, с торбой через плечо и посохом. Коснулся посоха кончиком пальца – быть может, ткнул чуть сильнее, чем хотел, потому что мышцы измученного тела повели себя своенравно, – и старец осел бесформенной кучей, рассыпавшись на куски, большей частью оставшиеся внутри рясы, как в мешке. Куски не горелого дерева, не черного камня, а зеленовато-лиловой плоти, изъеденной червями.

Как будто он был сшит гнилыми нитками, которые наконец-то лопнули.

Увиденное скорее озадачило мальчика, чем испугало. Он неуклюже отпрянул, споткнулся и опять упал, стукнувшись затылком о мостовую. В голове стало очень светло, и сквозь звон в ушах прорезался сперва невнятный ропот, похожий на бормотание взволнованной толпы, а потом – череда хлюпающих звуков, как в лавке мясника, где отрезают от огромной туши кусок за куском и швыряют на прилавок.

Он поднес к лицу собственные руки с растопыренными пальцами, черными и кривыми, обломанными, как тонкие побеги на двух ветках покрупнее. Ладони и предплечья испещрены кривыми бороздами: кто-то процарапал на его коже кривую сеть с ячейками размером от рыбьей чешуйки до серебряного талера. Борозды сочатся жидкостью – наверное, это густая кровь; под сумеречным небом, в свете драконьего глаза она выглядит черной. И безымянный мальчик понял, что, если просунуть ноготь в одну из борозд, да поглубже, можно дотянуться до кости, и тогда…

– Так-так, – проговорила 

Мальчик с огромным трудом приподнял голову, которая внезапно сделалась тяжелой, словно камень, и увидел, что мертвецов – или того, что от них осталось, – на площади больше нет. Драконий глаз озарял брусчатку и высившиеся со всех сторон дома, непостижимо темные и непоправимо мертвые.

Посередине опустевшего пространства стояла высокая женщина в черном платье. Ее темные волосы уложены в высокую прическу и заколоты золотыми гребнями и шпильками, тускло поблескивающими в лучах странного светила; густая вуаль скрывает лицо. Женщина подняла руку – мальчик увидел изящные пальцы с черными ногтями – и поманила к себе.

Все вокруг застыло.

Он поднялся, разрываясь между стремлением как можно скорее ответить на зов незнакомки и трусливым желанием двигаться очень медленно, потому что на этот раз чувствовал не только боль. К ней добавилось еле уловимое потрескивание нитей, скрепляющих тело и душу. Они были изъедены той же хворью, что убила город, оставив в живых лишь его одного, но отняв имя, память и лицо.

Вуаль дрогнула; незнакомка вздохнула, шагнула вперед. Каким-то образом она в один миг преодолела разделяющее их расстояние. Мальчик узрел перед собой женщину, четкую, как узор на парче. В этом узоре притаились письмена, но безымянный, беспамятный ребенок не мог прочитать ни слова – он не знал такого языка. Символы гудели от переполняющей их мощи, грозные и красивые. Где-то во 

Длинный и острый ноготь – коготь? – коснулся его щеки.

По коже потекла вязкая струйка.

– Не бойся Пагубы, – донеслось из-под вуали. – Она сестра моя, но тебя больше не тронет. Теперь ты мой.

Теперь ты принадлежишь Дракайне.

Подземье

Пришли медведи домой и увидели помятые кусты, с которых кто-то обтрусил больше спелой малины, чем сумел съесть, а еще объедки-огрызки на столе и чью-то лохматую голову под пуховым одеялом. Все трое они рассердились. Тотчас схватили малышку, разорвали на части да и съели.

Непослушных детей, забредших куда не следовало, наказывают.

Но это не про тебя.

Ты же у нас хорошая девочка…

Кира открыла глаза.

Переход из мира людей в Подземье всегда происходил внезапно – как будто она становилась иглой, которую проталкивали сквозь ткань. В самый первый раз Кира упала на колени от потрясения и ужаса. 

На этот раз она всего лишь пошатнулась.

– Вы в порядке, госпожа Адерка?

Стоило ли удивляться, что странный гость, Дьюла Мольнар, тоже очутился в Подземье? Наверное, для граманциаша это отнюдь не подвиг. Кира приложила руку к груди, пытаясь унять вновь разволновавшееся сердце, и увидела белопенное кружево на запястье. Колдовское преображение свершилось, вернулись ясность мыслей, здоровье и сила; с каждым разом это все больше походило на издевательство. И платье… белое, нежное, из тончайшего шелка и паутинного кружева, с изящной темно-красной вышивкой на подоле, напоминающей тонкую вязь змейского письма. Венец сдавил чело. Позвякивали золотые монеты, вплетенные в распущенные волосы, вновь ставшие густыми и блестящими; тяжелое ожерелье слегка натирало шею. Невеста змеев, всех троих. Кира смутилась, но почему-то гораздо сильнее, чем совсем недавно, когда была в одной грязной сорочке. Было неприятно, что незнакомец – а Дьюла Мольнар оставался таковым, хоть она знала теперь не только его род занятий, но и имя, – узрел ее в роли добычи, игрушки, безвольной куклы из механических часов, обреченной каждую ночь повторять один и тот же танец.

Но… что он сказал перед тем, как они перенеслись?

– Ты заберешь меня отсюда?! – вырвалось у Киры, и она едва узнала собственный охрипший голос. На глаза навернулись слезы. – Ты сказал, что можешь меня спасти. З-забери… умоляю, забери…

Она отвернулась и судорожным жестом прижала ладонь ко рту, понимая, что вот-вот разрыдается.

Граманциаш приблизился – осторожно, как к раненому зверю, – и коснулся волос Киры, вынуждая встретиться с ним взглядом. Его лицо перестало расплываться и забываться; оно и впрямь оказалось очень красивым, с тонкими, благородными чертами, которые теперь выглядели вполне отчетливо и оказались совершенно человеческими. Лишь глаза сияли изумрудным светом, чьи отблески, выходит, ей не привиделись.

– Скоро все закончится, – проговорил господин Мольнар (почему-то даже мысленно не получалось назвать его по имени) тихим, успокаивающим тоном. – Но не прямо сейчас. Закончится, обещаю. Не сомневайся, сегодня последняя ночь. То, что ты вытерпела, не повторится.

Кира всхлипнула, и это была ошибка: иногда, чтобы рухнула плотина, достаточно одной трещины.

Остатков самообладания хватило лишь на то, чтобы не броситься граманциашу на грудь. Ноги подкосились, и она рухнула на ближайший камень, теплый и шершавый, словно лошадиный бок. Живой черно-золотой коридор ее уже давно не пугал, сам по себе он был наименьшей угрозой в царстве змеев. Тем не менее вся боль двенадцати жестоких ночей вырвалась на свободу, превратившись в один мучительный стон, а потом в голове все окончательно смешалось, и на некоторое время Кира перестала различать мысли и слова. Она что-то говорила… она пыталась ему все рассказать, умолкала от стыда и опять говорила, потому что больше не могла терпеть… Граманциаш стоял рядом, не пытаясь вновь к ней прикоснуться; просто смотрел и слушал, чуть нахмурив безупречные брови. Он был совершенно чужим, но с каждой секундой казался роднее и ближе любого, кого Кира знала. Включая родителей, которые ничем ей не помогли, потому что оказались слишком далеко, когда она повстречалась с бедой.

– Скоро все закончится, – повторил он, когда Кира наконец-то затихла.

«…но не прямо сейчас», – подсказала услужливая память.

Она сжала кулаки до побелевших костяшек и вмятин от воткнувшихся в ладони ногтей. Где-то под сводами из живого камня проснулось эхо: змеи смеялись, все трое. Они знали, что отсюда нет другой дороги, и, чтобы вернуться домой, ей придется снова спуститься в их логово.

Кира встала, шмыгнула носом и отвернулась, чтобы высморкаться. Лицо вытерла рукавом, не жалея дорогую ткань, которая была иллюзией, существующей лишь в Подземье. Как и ее пока что здоровое, нетронутое тело.

– Врешь?

– Нет.

В коротком ответе чувствовалось нечто большее. Кира бросила косой взгляд на граманциаша: не проскользнет ли по красивому лицу тень насмешки? Не проступит ли змейский третий глаз? Нет… Чернокнижник смотрел на нее с жалостью и словно чего-то ждал.

– Почему ты мне помогаешь? Что потребуешь взамен? В чем твоя выгода?

Уголки красивого рта дрогнули. Отголоски змейского смеха растворились во мраке.

– В том, что мне необходимо попасть в место, дорога к которому лежит через логово змеев, – с готовностью ответил господин Мольнар, ничуть не удивившись и не рассердившись из-за шквала вопросов. – Нам, если можно так выразиться, по пути. Я проскользнул через первую дверь, превратившись в твою тень, и ты поможешь мне открыть вторую. Не бойся, от тебя потребуется лишь сказать одно-два слова. Потом ты вернешься в свою постель, а я отправлюсь дальше.

Кира сглотнула.

– И где же эта… вторая дверь?

Он как будто уже ответил на этот вопрос, но нужное слово провалилось в дыру.

– У змеев. Там, куда ты попадаешь каждую ночь.

Как же все случилось в первый раз?

На ней было другое платье – красное, непривычного фасона, очень узкое в талии. Тяжелый подол путался в ногах, заставляя спотыкаться на каждом шагу. Кира брела по туннелю, чьи стены подрагивали, и гадала, что ждет впереди; золотистый свет понемногу делался ярче, но лишь настолько, чтобы плотный мрак перестал давить со всех сторон. Иногда сзади налетал теплый ветер с таким звуком, словно кто-то тяжело вздыхает. Дыхание незримого существа колыхало волосы Киры и пахло землей.

Потом Кира достигла места, которое позже стала называть Перекрестком, – просторной пещеры с высоким, как в храме, потолком. Пол усеивали каменные шипы в два-три человеческих роста, неохватно толстые и покрытые каплями густой влаги. Им навстречу с потолка тянулись другие шипы, словно отражения в немыслимом зеркале, но шипы не соприкасались – острые кончики разделяло пространство, чью протяженность Кира не могла определить даже на глазок. Все в Подземье выглядело странным – плотным и зыбким одновременно; все сбивало с толку и кружило голову.

С высоты – откуда-то издалека – раздался писк потревоженных летучих мышей, и огромный невидимка опять вздохнул, как в туннеле. На этот раз его вздох прозвучал очень громко и породил эхо, от которого Кира невольно пригнулась и обхватила себя за плечи, дрожа.

Она понятия не имела, сколько времени понадобилось, чтобы обойти всю пещеру, каким-то чудом не заблудившись в лесу каменных шипов; намного позже осознала, что в Подземье не испытывает усталости. Только безмерный, неуемный страх. Усталость накатывала после возвращения домой и с каждым разом становилась все сильнее.

Выходов было три, они были расположены примерно на одинаковом расстоянии друг от друга. Правый через полсотни шагов привел ее к обвалу из камней, которые выглядели, в отличие от стен, мертвыми. Прикасаться к ним было неприятно, все равно что к падали – хоть они в действительности ничем не пахли, ощущение мертвечины нахлынуло с такой силой, что ее едва не стошнило. Под самым потолком нашлась узенькая щель, из которой тянуло ледяным холодом. На четвертую ночь Кира попыталась пролезть через нее, но застряла и была вынуждена беспомощно ждать, пока не придут змеи. Явившись долгое время спустя, они вытаскивали ее так небрежно и грубо, что повредили бедро об острый камень – кровь хлынула рекой. Все трое по очереди окунули в нее ладони, измазали друг другу лица, урча от удовольствия, и ушли, бросив Киру умирать.

Туннель, уводящий вперед, оказался затянут паутиной. Плотные, крепкие нити гудели от прикосновений, как струны. На третью ночь она попыталась рассечь их острым мертвым камнем из правого туннеля. Она забыла, что, если потревожить паутину, рано или поздно объявится паук…

Но все это было потом. В первую ночь Кира выбрала левый туннель, довольно длинный и извилистый; в конце концов он завершился двустворчатыми дверями, которые распахнулись сами собой и разбудили гулкое, беспокойное эхо под сводами еще одной пещеры.

В ней было светлее, однако это лишь подчеркивало воистину колоссальные размеры: утыканный каменными наростами потолок простирался так высоко, что Кира с трудом его разглядела, запрокинув голову и прищурив глаза. А внизу раскинулся… сад?

Да, там были деревья. Или статуи в виде деревьев. Высокие, с черными стволами и раскидистыми ветвями без листьев. В ветвях запутался молочно-белый мерцающий туман, местами довольно густой. В неровном туманном свете Кира заметила, что кое-где на деревьях висят привязанные веревочками странные предметы неопределенных – и разнообразных – форм, то совсем маленькие и короткие, то длинные и толстые, то неописуемо кривые, неправильные.

Она подошла ближе, протянула руку к одному из них.

Желтовато-белому.

Совсем как кость…

…точнее, половина человечьей нижней челюсти.

В ту же секунду что-то коснулось ее затылка – что-то холодное, как сама зима. Как смерть. Кира и испугаться не успела. Ее сознание угасло, будто пламя свечи, которую безжалостно задули; она провалилась в небытие. А потом так же внезапно вынырнула из него и первое, что поняла: она лежит на огромной белоснежной кровати, стоящей на поляне посреди черных деревьев, под сводами… все той же пещеры? Не совсем. За ближайшими деревьями угадывались тончайшие линии в местах соединения высоких зеркал, расположенных таким замысловатым образом, что пространство, огороженное и умноженное ими, выглядит частью бесконечного леса или сада. Неподалеку от кровати стоял низенький деревянный позолоченный столик с кривыми ножками, изукрашенными резьбой, а на столике – хрустальный графин, два пустых кубка, блюдо с неведомыми шипастыми орехами, темно-красными фруктами и фиолетовыми ягодами. Возле столика расположились два столь же низких мягких кресла со спинками, которые целиком закрывали и как будто пытались обнять сидящих; обивка была меховая, черная с проседью, напоминающая роскошную шкуру какого-то зверя. А чуть поодаль виднелся настоящий камин, в котором потрескивал огонь – без стены это особенно ошеломляло, – и на каминной полке высились большие, замысловатые часы, явно механические, похожие на дворец. На балконе замерла игрушечная танцовщица, словно в ожидании полуночи, до которой оставалось пять минут. Кровать, столик, камин и кресла стояли не на земле, а на чем-то вроде черно-золотого ковра, который плавно струился, когда Кира смотрела куда-то еще, и застывал непостижимо сложным узором, стоило ей обратить на него внимание. Это была комната, самая настоящая комната – спальня с зеркальными стенами, растущими из пола деревьями, с черно-золотым потолком, где среди каменных шипов с писком метались летучие мыши.

Слева за деревьями что-то затрепетало, и Кира, резко повернувшись, увидела в зеркале – или не в зеркале?.. – зыбкое отражение высокого юноши с узким бледным лицом и вьющимися темными волосами, в свободном черном одеянии. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз, и на его губах блуждала странная, тихая улыбка.

Кира невольно перевела взгляд на себя и с ужасом осознала, что лежит в этой огромной кровати нагая, прикрытая лишь тонкой белой простыней. В смятении она опять посмотрела на чужака, который стоял на прежнем месте. Он поднял руку – как будто вымазанную сажей или копотью от запястья до кончиков длиннейших черных когтей – и приложил палец к губам.

– Ш-ш-ш-ш…

Отражение исчезло; из-за дальнего края кровати показалась треугольная черная голова огромного аспида, который заструился по белой ткани всем своим мощным чешуйчатым телом, сияя тремя рубиновыми очами. Онемевшая Кира попыталась отползти, уткнулась спиной в изголовье кровати и застыла. Простыню сдернули одним бескомпромиссным рывком. Змей коснулся ее ступни раздвоенным жалом – нежным, как крыло бабочки, и поразительно холодным.

А потом пополз дальше…

Граманциаш стоял и смотрел на Киру своими изумрудными глазами, как будто ждал ответа на незаданный вопрос – как будто она могла ему отказать и в гордом одиночестве отправиться навстречу змеям с их кровавыми утехами.

Как будто у нее был выбор…

– Ладно, – пробормотала Кира, с трудом унимая разбушевавшиеся чувства. Надежда боролась в ней с тысячью разнообразных подозрений. Как этот человек ее нашел? Почему не пробрался к змеям иначе, раз уж ему понадобилась их… комната? Что у него за дела в месте за второй, неведомой дверью? – Что ж, пойдем…те, господин Мольнар. Чем дольше здесь просидим, тем дольше продлится ночь. Я знаю, я проверяла.

Она знала: что бы ни случилось, на часах всегда будет пять минут до полуночи.

Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…

Змеиный источник

Когда первая капля дождя падает Дафине на щеку, царевна вздрагивает и приходит в себя. Сперва она видит площадь родной Сандавы. Здесь собрались, похоже, все жители. Они молчат, и лишь по слабому колыханию шапок, платков и непокрытых макушек можно понять, что время не остановилось. Потом Дафина смотрит в небо: тучи напоминают паутину под потолком царской сокровищницы. Как жестоко судьба над ними подшутила – что стоило трехмесячной засухе закончиться вчера?..

Впрочем, дождь ненадолго, и он бы ничего не изменил.

Чувствуя, как поворачивается в груди кинжал из стекла, царевна наконец смотрит налево – там стоит бан Влайку и что-то говорит, но она не слышит ни единого слова. «Будет эта девочка неуязвима для всякой лжи», – сказали семнадцать лет назад урситоареле, и слова их должны были остаться тайной, но повитуха, так уж вышло, не спала и все услышала.

Иногда Дафине кажется, что разговорчивость наны Динки добавила в полотно ее жизни нити, которые урситоареле, эти бессмертные служанки древнего царя Искандара, не выпрядали. Или наоборот, выдернула какую-то важную нить раньше срока. Не зря же люди говорят, что с иеле шутки плохи. Нана Динка поплатилась за разглашенный секрет; она всегда говорила, что была к этому готова и ни о чем не жалеет, – и все-таки вдруг сказанные слова что-то изменили самым роковым образом в судьбе той, кого она хотела защитить?..

Дафине стыдно за такие мысли, но она не знает, как иначе объяснить случившееся.

В правой руке царевны зажат лоскут, с которым она не расстается со вчерашнего полудня. Все изменилось так стремительно, что иногда ей трудно поверить в реальность происходящего – этого пасмурного дня, забитой народом площади, капель долгожданного дождя, что текут по щекам, словно слезы, которые она старательно прятала все это время, – ведь все это могло быть мороком, наведенным Балауром-из-колодца.

Вчера утром она была готова умереть.

Нет, неправда.

К такому нельзя подготовиться. Она мысленно твердила самой себе, снова и снова, что спасает ценой своей жизни родителей, младшего брата и сестру, всю Сандаву, а может, и окрестные царства с княжествами. Она повторяла эти слова, а потом – тексты из священных книг, и отрывки сказок, которые когда-то рассказывала нана, и даже какие-то запомнившиеся фрагменты разговоров с родными, боярами, слугами, случайными горожанами… Мешала сладкую ложь с бессмыслицей, лишь бы не думать о том, что балаурам нельзя верить.

Балаурам нельзя верить, это все знают, но доведенный до отчаяния засухой, пожарами и подступающим голодом народ был готов ухватиться за соломинку, и царь уже не мог ему перечить. Поэтому вчера утром Дафина, одетая в белое, шла на холм Розы впереди большой и мрачной свиты, ступая немного неуклюже, будто ноги ее были сделаны из дерева. В голове звучали отзвуки рыданий; заглушить их никак не получалось. Ей казалось, рядом идет еще кто-то: девушка того же роста, с такой же фигурой, но в черном платье и под черным покрывалом; идет в ногу, хотя чувствуется, что ее-то страх не сковывает, – будь на то причина, пошла бы быстрее, побежала…

«Интересно, – проговорила Черная, – он сперва сломает тебе шею или вспорет живот, а потом уж надругается, или наоборот?»

Царевна опять вздрагивает и прижимает к груди кулак с зажатым лоскутом.

Усилием воли заставляет себя услышать, что же говорит народу бан Влайку.

– …доблестный этот витязь, избавив нас от мерзкой твари, помолился в дворцовой часовне, возблагодарил Фыртата за то, что тот его не оставил в бою, и продолжил путь в Святые земли за Срединным морем…

Голос бана звучит громко и властно, его наверняка слышат даже на противоположной стороне большой площади. Дафине нередко приходило в голову, что Влайку хранит под богато украшенными одеждами соломонарскую волшебную книгу. Но будь оно так, за минувшие три месяца он пустил бы в ход магию, чтобы не дать Балауру-из-колодца обрести столь ужасающую силу. Бан был обычным человеком, наделенным неимоверной властью, – и собирался стать еще могущественнее.

– …в это же самое время случилась беда. Последним всплеском своей поганой магии Балаур отравил воду, которую пили наш славный государь с супругой, и они оба слегли. Тяжкий недуг сковал их члены, замкнул уста…

«Надо же, – наигранно удивляется Черная. Она стоит за спиной, ободряющим жестом положив ладонь на левое плечо царевны. – Бан стал глуховат и подслеповат. Не слышал, как они кричали, пока не охрипли… и не видел, как бились в конвульсиях. Это все возраст. Время его не пощадило».

Бан совсем не стар – на пять лет моложе отца Дафины.

– Каждому жителю Сандавы от мала до велика известно, что в Пепельном краю по ту сторону Железных гор есть озеро, а на его дальнем берегу – статуя прекрасной безымянной зыны, чьи ноги обвивает змея. Вода этого источника исцеляет любые болезни, избавляет от любого яда! Призываю вас доказать свою любовь и преданность…

Дафина вновь перестает его слушать и слышать. Сердцем она с отцом и матерью, которые страдают от ужасных мук и будут страдать еще неизвестно сколько дней; но при этом не перестает думать про лоскут, оторванный как будто от ветхой рубахи, на котором вчера до поздней ночи не было пятен, если не считать древних желтоватых разводов.

А потом появились они: три капли крови.

Что-что-что это значит, думает Дафина, и Черная шепчет ей на ухо: «Да, что?»

Обеим известно, что витязь – он так и не назвал свое имя – вовсе не продолжил путь в Святые земли. Он отправился к тому самому Змеиному источнику, о котором повествовал бан, заранее зная, что жители Сандавы слишком мудры, чтобы сунуться в гиблые края. Сколько Дафина себя помнит, туда уходили исключительно чужеземцы, чтобы не вернуться.

Бан заканчивает речь, поворачивается к царевне и берет ее за руку. Его улыбка предназначена для толпы, которая должна поверить, что этот статный мужчина с наполовину седыми, но все еще густыми волосами, с льдистыми глазами и сломанным в давнем бою носом позаботится об осиротевших царевичах, как о собственных детях. В первую очередь о ней, о Дафине позаботится. Мысль о том, что про его отеческие интонации и гримасы никто даже не вспомнит, когда объявят о свадьбе, заставляет Черную хохотать.