Читать онлайн Ветер Айко

Это не просто маленькая история одной девочки, потерявшей многое, а скромное путешествие по закоулкам души и чувств, где воспоминания становятся такими же важными, как и окружающая реальность, что перевоплощается в осязаемый голос ветра, шум сливовых ветвей и запах морской соли.

Автор погружает читателя в тот мир, где важны не сами события, а то, как они откликаются в сердце. Здесь персонажей раскроют не только размышления, но и слова, и абсолютно каждая часть маленькой вселенной – кусочек идеально подобранного пазла, что нашёл своё место в картине, описывающей тяжесть утраты, хрупкость памяти и неожиданную силу любви, не исчезающую, но лишь меняющую форму.

Эта небольшая история о том, что даже в самой тёмной и ледяной пустоте есть место теплу, стоит только научиться слышать шёпот тех, кого любил, чувствовать тех, кто однажды был рядом, и обращать внимание на самые одинокие звёзды, из темноты подмигивающие смотрящим.

Воздух в маленьком доме у подножия гор пах японским кипарисом, старостью и рисовой кашей. Саори лежала на футоне, прижимая к груди свёрток из индиго-синей ткани. Внутри шевелилось что-то тёплое, хрупкое, пахнущее молоком и будущим. Новорожденная дочь спала, а Саори смотрела в крошечное личико, словно читала судьбу по ве́домым только ей знакам.

– Айко Танака… – прошептала она, и имя гулом растворилось в полумраке комнаты, смешавшись с тиканьем старых настенных часов. – Айко, значит – Дитя любви… Теперь это твоё имя.

За окном, в саду, где цвела белая слива, шелестел ветер, лаская стволы деревьев, перебирал листья, словно страницы Священного Писания, он просачивался в щели старых ставень. Природа пела о великой грусти, зная: у женщины на футоне осталось не так много времени. Болезнь точила её изнутри, как червь точит спелую муху.

«Ты растворишься в звёздном небе, но я останусь…» – прошелестел Ветер, и ставня тихо ахнула. «Останусь в трепете листвы. В дыхании твоей дочери».

Дверь скрипнула. В комнату вошёл Хирото, неся запах дождя и жжёной сосны. Его руки, шершавые от работы на верфи, неловко коснулись одеяльца.

– Как она? – спросил он, глухим от усталости голосом.

– Спит. Но когда открывает глаза… – Саори провела пальцем по бархатистой щеке младенца. – …Её глаза, как небо перед бурей. Чистые. Бездонные. Голубые. Я никогда не видела таких…

Хирото наклонился и Айко приоткрыла веки. В радужках дочери, голубых и влажных, отразилось его растерянное лицо, дымчатые горы за окном, весь этот хрупкий мир. Ветер, тёплый и настойчивый, снова ударился о ставни.

Хирото вздрогнул.

– Опять сквозняк. Пора заделывать щели…

– Не сегодня, – мягко остановила его Саори. – Пусть дышит дом. И я хочу ещё немного подышать.

Она знала. Знакомый шелест, лёгкая дрожь воздуха на лице ребёнка – это Ветер передаёт своё благословение. И прощается.

Айко проснулась под утро. Первое, что она ощутила – движение. Над ней колыхался синий полог кроватки, будто небо опустилось, чтобы поближе разглядеть её. Потом пришёл запах: сладковатый дым, влажная земля, что-то горьковато-приторное и… Родительская нежность. Не рука матери. Не прикосновение отца. Но что-то невесомое, невидимое, что обвивало её, как шелковое покрывало.

«Я всегда буду рядом…» – прошелестел Ветер за окном.

Младенец агукнул в ответ. Её широко открытые голубые глаза ловили свет из окна. Там, за бумажными створками сёдзи, танцевали тени веток сливы. Они рисовали на полу причудливые иероглифы. Жизнь… Смерть… Ветер…

Саори подошла к кроватке, едва переставляя ноги. Боль в груди была тупой, не сильной, но била в такт старым настенным часам. Она взяла дочь на руки.

Айко уткнулась личиком в шёлк кимоно, пахнущее солью и материнской печалью.

– Смотри, – прошептала Саори, поднося её к окну. Она раздвинула сёдзи. – Это мир, Айко. Горы-стражи. Шумное море Таканада. Дождь. И Ветер… Господин Ветер – твой верный спутник.

Над ранними рисовыми полями, серебристыми от утренней росы, летел бумажный змей. Алый карп, раздуваемый ветром, рвался в небо, будто хотел прикоснуться к самому солнцу. Айко протянула крошечную ручку. И в этот миг, порыв воздуха – тёплый, внезапный – ворвался в комнату. Он обвил девочку, закружил её чёрный пушок волос, коснулся ресниц.

«Я здесь…» – замерцали тени на татами. – «С тобой».

Саори прижала дочь крепче. Глаза её блестели. Но не от слёз. Она благословляла, подобно ритуалу ветра.

– Ты видишь его, да? – прошептала она, целуя макушку Айко. – Он будет с тобой, когда меня не станет. Когда боль уйдёт, а память превратится в одну из миллиардов ночных звёзд… Он станет твоим дыханием. Твоим счастьем. Твоей грустью.

Ветер подхватил её слова и понёс над ещё спящей деревней Такамацу – над черепичными крышами, над храмовой горой, над синей гладью бездонного моря. Он нёс обетование: любовь не умирает. Она лишь меняет форму. Становится шёпотом, переходящим в неистовый крик бескрайней родительской тоски. Синевой бесконечного неба в глазах ребёнка, который ещё не знает, как больно терять…

Айко засмеялась. Звонко и невесомо, как колокольчики Фурин, что в тот же миг отозвались эхом издалека. Её голубые глаза ловили невидимые нити, плетущие над колыбелью нежную, незримую защиту.

Первая утрата ещё спала за горизонтом. Пока было только это: девочка, Ветер и бесконечное небо, запечатлённое в её взгляде.

Начало.

Дом дышал тишиной. Но не тем предсонным уютом, а гнетущим осознанием непостоянства, притаившимся в углах детскими кошмарами.

Пять лет – возраст, когда слова ещё неуклюжи, а их истинная тяжесть неведома.

«Умерла – это как? Навсегда – это далеко?» – Небесно-голубые глаза Айко искали ответ во всём – в пустых комнатах, вмиг ставших чужими, в поникшей спине отца, в алом закате, что так любила её мама.

Порой непонимание пугает куда сильнее самой страшной правды. Айко сидела у окна, поджав колени, и смотрела, как Юто, её старший брат, с сосредоточенным видом складывает журавлика из тонкой, почти прозрачной бумаги. Ему было восемь, и в его черно-карих, обычно озорных глазах, теперь плавала тень осознания – слишком взрослая и непомерно тяжёлая для его лет. Он знал больше Айко. Возможно, куда больше, чем хотел бы сам.

– Смотри, Айко, – голос его дрогнул от кома в горле, когда он аккуратно расправил бумажное крыло. – Почти как настоящий. Мама учила… – И слово «мама» повисло в воздухе острым лезвием. Он резко отодвинул журавлика. Даже самые тёплые воспоминания ранят, когда всё, что с ними связано, уходит в вечную тьму.

Хирото молча сидел у остывшего очага ирори. Огонь давно погас, превратившись в холодный пепел, похожий на истлевший прах. Он смотрел на серую золу, словно пытался найти в ней ответы на режущие сердце вопросы.

Его сильные, жилистые руки, привыкшие к тяжёлой работе с лодками на верфи, теперь беспомощно лежали на коленях, словно сломанные вёсла.

«Спи спокойно, Саори,» – прошептал он, думая лишь о том, что теперь, болезнь, изгрызающая её изнутри, наконец утихла. Айко сжала кулачки. За окном, в сливовом саду, тихий ветер шелестел листвой. Он был здесь. А мамы… не было. Где же она?

Детские вопросы падали осенними листьями, закручивались вихрем и разбивались о старые стены.

«Если смерть – это направление, то куда уходят люди? В конце пути они становятся дождём и плачут от тоски по дому? Или оборачиваются игривыми лучами солнца?».

– Утренний солнечный зайчик будил её ласково, словно мамина рука. – «Но луч всегда исчезал. Мама не должна исчезать!».

«Или их уносят птицы и учат быть птенцами?» – Но тогда мама прилетела бы домой! – «А может… они засыпают так крепко, что забывают, как проснуться? И растворяются в собственной постели… Страшно…».

– Папа, – тишину разорвал голос Айко, заставив Хирото вздрогнуть. – Где мама? Её унесли птицы? Я видела целую стаю в саду… Они её вернут?

Отец медленно поднял голову. Его влажные глаза казались уставшими, но, как и всегда, были добрыми. Он встал, кости скрипнули от долгой неподвижности, – подошёл к старому тансу в углу, куда не заглядывал ни свет, ни ветер, и открыв его, достал что-то большое, свёрнутое в рулон. Бумага зашуршала обещанием чуда, хранящего запах прошлого.

– Помогай, Юто, – тихо сказал отец, и в его голосе, впервые за эти, казалось, бесконечные дни, пробилась жизнь. – Покажем Айко?

Юто мгновенно оживился, забыв про журавлика. Он бросился помогать отцу разворачивать ослепительно красивого огромного бумажного карпа. Чешуя его сияла золотом и киноварью с лаковой росписью. Глаз был выведен тушью – добрый, глубокий и бесконечно печальный.

– Это ками нашего рода Танака, – пояснил Хирото, привязывая к нему длинную, прочную бечёвку из пеньки. Голос его, будто обрёл опору – Дух этого карпа застал детство моего деда. Он парил выше облаков, касаясь края красного солнца. Пойдём? Проверим, не утратил ли он силы?

Они вышли на задний двор. Вечернее небо было чистым, как слеза. Ветер дышал приветливой прохладой. Хирото дал деревянную катушку Айко, его большие руки надёжно прикрыли её маленькие пальчики. Юто встал рядом, готовый подхватить бумажного исполина.

– Крепче, солнышко! – предупредил отец. – Беги!

И Айко побежала. За спиной захлопали могучие плавники-крылья, зашелестела священная бумага – и ками ожил! Могучий Ветер подхватил его, мощный и уверенный, как поток горной реки. Змей рванул ввысь, словно стремился стать драконом, взмывающим к небесам. Его золотая чешуя вспыхнула в лучах заходящего солнца, как тысяча маленьких хино мару. Айко засмеялась – звонко, невесомо, от восторга и внезапной свободы полёта, которую дарил старинный бумажный змей. Юто прыгал рядом, показывая пальцем:

– Смотри, Айко! Вот он! Хочет проглотить само Великое Солнце!

– Видишь? – Голос Хирото звучал сзади, мягко и задумчиво. Отец смотрел в небо, следя за полётом змея – Он поймал дыхание ветра и летит. Видит всю Такамацу, от священной горы Огура до самого края моря Таканада. Он свободен. Как душа, нашедшая путь.

Айко запрокинула голову. Сердце колотилось праздничным барабаном. Змей парил так высоко, что казался лишь сверкающей искоркой, готовой слиться с еле заметными звёздами. И вдруг мысль, тяжёлая, яркая, внезапная, пронзила её, на одно мгновение она ощутила на себе материнский взгляд. И тут Ветер невидимым ураганом рванул с новой силой, словно подхватывая её догадку. Катушка вырвалась из рук Айко. Деревяшка гулко стукнула о камень. Бечёвка взметнулась в небо, увлекаемая отдаляющимся карпом. Змей дёрнулся, рванул вверх – невесомый, неудержимый – и стал быстро уменьшаться, растворяясь в вечерней синеве. Белая нить последней искрой мелькнула и исчезла.

– Ками! Нет! – вскрикнула Айко. Горячие слёзы хлынули солёным ручьём – Верни! Он улетел! Совсем! – Она упала на колени, маленькие кулачки вцепились в прохладную траву сада, и пустота вдруг обожгла сильнее прежней. Боль новой потери, невыносимо острой, заполнила крошечное сердце. Юто бросился к сестре. Не говоря ни слова, он крепко обнял её дрожащие плечики, прижал к своей ещё детской, но уже такой надёжной груди. Его щека прильнула к её мокрым волосам.

– Не плачь, Айко… – сказал он, гладя её по спине так нежно, как когда-то делала мама. – Не плачь…

Хирото опустился рядом на корточки. Его большие, твёрдые руки легли на головы обоих детей, словно крылья большого мифического защитника.

– Он не исчез, солнышко, не пропал, – его голос стал тише, но твёрже. Он смотрел туда, где ещё мерцал последний отблеск золотой чешуи в бездонном небе – Улетая, змей навсегда становится частью неба. Как мама. Сейчас она там, где-то далеко, летает среди таких же сбежавших ками и смеётся так звонко, что порой, если хорошо прислушаться, мы можем услышать её смех в шелесте листвы или в крике чайки. И мы можем чувствовать её. Вот здесь. – Он прижал руку к груди, туда, где билось его горячее уставшее сердце.

Айко всхлипнула, прижимаясь к брату. Его объятия казались крепостью. Она подняла заплаканное личико к темнеющему небу, где уже загорались первые огоньки. Ветер ласково обдувал её щёки, унося слёзы, как горный дух уносит печали. Он был здесь. Тёплый. Живой. Утешающий. Будто само небо опустилось, чтобы смахнуть солёное горе. Красивые глаза не должны плакать. Слова отца растворялись в шёпоте ветра, играющего сливовыми ветвями. Боль не ушла. Пустота зияла, ледяной прорубью. Но было и это… ощущение. Что мама не рядом. Но в то же время везде – в небе. В птицах. В свободе улетевшего бумажного карпа с печальным глазом. В тихом дыхании Ветра у щеки.

Позже, когда Хирото ушёл в дом, а луна поднялась над спящими горами, Юто привёл Айко к открытому окну их комнаты. Ночь была тихой, звёздной, наполненной ночной прохладой. Порыв ветра слегка пробивался в щели, принося запах полевых цветов. Юто усадил сестру на подоконник и сел рядом, обняв её за плечи.

– Смотри, – прошептал он, указывая на ослепительно сияющую звезду прямо над священной горой Огура, обителью духов-хранителей – Видишь ту, самую красивую? Она появилась недавно, я заметил. И думаю… это мама. – Он сделал паузу, его лицо в лунном свете было серьёзным и не по-детски мудрым – Самые светлые души, самые добрые… Они становятся не просто частью неба. Они сияют ослепительными звёздами, что всегда смотрят на тех, кто по ним скучает. Особенно ночью, когда одиноко или страшно. – Он крепче обнял сестру. – Видишь, как она светит? Она говорит нам: «Я здесь. Я люблю вас».

Ветер шумно прокатился по спящим рисовым полям вдалеке и с силой ворвался через приоткрытую ставню, будто именно сейчас ему нужно было быть здесь, рядом с детьми. Он поцелуем коснулся лица Айко – прохладным, нежным. Она смотрела на звезду, такую яркую и почти одинокую в ночной бездне, и вдруг… Звезда сверкнула. Тепло. Знакомо. Где-то высоко, в небе, летел бумажный карп. Где-то далеко светила мамина звезда. А здесь, у её щеки, дышал невидимый друг. Боль была ещё острой, всепоглощающей. Но мир больше не казался таким пустым и безнадёжным. Он был наполнен знаками. Обещаниями. Маминой любовью, которая нашла сто способов остаться.

Айко тихо вздохнула и прижалась к брату. Яркая звезда-мама светила прямо в окно. А Ветер тихо напевал колыбельную в деревьях сада. Начиналась ночь. Долгая. Но больше не одинокая.

«Мамы всегда живут в детских сердцах», – пронеслось в тишине. Знакомое. Тёплое. В ту ночь. В пять лет. Снова. Айко узнала этот голос. Голос Ветра.

Ветер с моря в тот день дул особенно беспокойно. Он нёс особую горечь, солёную, как слёзы, с привкусом глубочайшего сожаления и бессилия. Шестнадцать лет Айко училась читать его нрав, запах, настроение. Сегодня же, по пути из школы, он вёл себя, словно дух бури. Он не просто трепал её длинные чёрные волосы – он хлестал ими по лицу, будто траурными шнурами мидзухики, толкал в спину, сдувал с ног, выл в уши свистом опасной стрелы. Казалось, сама природа надрывала связки, пытаясь кричать о том, что словами выразить невозможно. Ветер рвал с кустов последние осенние листья клёна, швыряя их под ноги Айко, как печальные предзнаменования.

«Отстань!» – крикнула она, прижимая к груди новую тетрадь со стихами. О любви. О весне. О том, что когда-то казалось наивным и глупым. Ветер ответил яростным порывом, вырвав тетрадь. Листы взметнулись, запорхали белыми цуру и шлёпнулись в грязную лужу у канавы. Айко ахнула, бросилась спасать, но бумага моментально размокла, а чернила расплылись синими слезами. Ветер завыл сильнее, оттаскивая её от лужи, гнал прочь, словно умолял забыть о девичьих грёзах. Будто сейчас в мире происходило нечто куда более важное. Она споткнулась, наклонилась, чтобы не упасть, и её голубые глаза наткнулись на газету. Мокрую, грязную, прилипшую к наступившему на неё ботинку. Кричащий заголовок вонзился в сердце ледяным кинжалом:

«ШТОРМ НА МОРЕ ТАКАНАДА! Рыбацкая лодка перевёрнута волнами. Двое пропали без вести».

Ниже – фотография. Маленькая, нечёткая, но… синяя полоса на борту. У самого носа. Та самая, которую она случайно нанесла не той краской прошлым летом, помогая отцу. Кисть выскользнула, синяя капля упала на новый кроссовок Юто. «Айко, ты и меня решила покрасить?» – засмеялся он, вытирая тряпкой пятно, которое так навсегда и осталось призрачным напоминанием. «Что-то тебе не везёт, держи» – он сунул ей в руку гладкий камешек с небольшой дырочкой посередине, найденный на берегу утром. – «Смотри, сквозь него можно увидеть солнце! И нас с папой. Это – камень удачи. Носи всегда с собой, ладно?» С того дня камешек, подвязанный шнурком, висел у неё на шее, и жизнь, казалось, и правда стала чуть ярче.

– Отец… Юто… – горько прошептала Айко, и мир поплыл. Буквы прыгали перед глазами: «Хирото Танака (42 года) и его сын Юто (19 лет) утром вышли в море… не вернулись… поиски продолжаются…»

– Поиски… Значит, надежда есть? Их найдут! – Ветер с силой выхватил газету из её онемевших пальцев, понёс над дорогой, неистово рвал на клочья, смешивая с грязью и размокшими девичьими стихами. Но ледяные слова заголовка уже покалечили душу.

Она помчалась к морю. Туда, где пахло солью, рыбой и надеждой. Где смеялся Юто, прыгая по тёплым камням. Где стояла их фамильная лодка, которую они с отцом часто вместе чинили.

Верфь была пуста. Напряжённая тишина висела над причалом, нарушаемая только криками чаек и настойчивым, тревожным гулом ветра. Мужчины в спасательных жилетах хмуро смотрели на штормовую зыбь. Ветер бил Айко в лицо. Опять. Пытался развернуть, не пустить к краю пирса, где стоял Като, друг отца. Его лицо было бледным, как бумага сёдзи и бесконечно уставшим.

– Айко… – начал он, но она перебила дрожащим голосом:

– Они… их ищут? Найдут? В газете писали… Пропали…

Като потупил взгляд. Ветер застонал громче, подгоняя синие голодные волны.

– Обломки нашли. Утром прибило к скалам у мыса… – его голос сорвался, стал тише. Синяя полоса на борту… и… – он обеспокоенно мотнул головой в сторону груды покорёженного дерева и тряпок на берегу. – Всё здесь. Уже…

Айко подошла ближе, ноги подкосились. Её взгляд ухватился за знакомый кусок доски. В голове пронёсся ураган паники. Глухая боль сковала скулы. Одно неловкое движение кистью… И вот – след синей случайности превратился в жуткий опознавательный знак. Мокрый, изломанный, пахнущий смертью и солью. Рядом – мятая жестяная коробочка из-под рамона, что Юто вечно таскал с собой, гремя монетами. Пустая. Промытая. Море забрало даже память.

Надежда лопнула как мыльный пузырь. Весь мир схлопнулся до небольшого обломка в руке. До воя хищных волн и солёного вкуса собственных слёз на губах. Звёздное небо, рисовые поля, и все улетевшие бумажные ками в мире, вдруг показались бесконечно далёкими и пустыми. Ветер выл теперь по-иному. Надрывным гулом он оплакивал великое горе в сердце Айко, где уже не осталось места для глупых стихов. Он утешающе обнимал её, холодный и мокрый, пытаясь удержать от пропасти отчаяния, бьющей током.

Дом теперь казался опустошённым и чужим. В гэнкан больше не пахло свежим тунцом, которого отец часто принести. На столе лежал недописанный список дел: «гвозди 10 см». «Инструменты для верфи. Новые». «Торт шоколадный!!! Для Айко». Юто подчеркнул «шоколадный» три раза. Рядом – его любимая деревянная игрушечная машинка, ещё в детстве подаренная Саори. Разобранная. Он вечно что-то чинил. «Смотри, Айко, сейчас как новенькая будет!» – вспышкой пронеслось в её памяти. Она взяла машинку. Дерево было слегка тёплым, будто брат только что выпустил её из рук.