Читать онлайн Бессмертный цветок империи

Пролог

Тусклые огни под снеговой шалью дымкой виднелись издали: зеленые, красные, желтые, синие мигающие фонари шумели между огромных хвоинок ели, предупреждая о приближающемся празднестве. В воздухе витала зимняя стужа.

На тонкой, дворцовой улице, что огибала главную площадь, в ряд устроились церковные певцы, ожидавшие свою очередь; слышалось ровное детское пение «Vive le vent»1:

Vive le vent, vive le vent

Vive le vent d'hiver

Qui s'en va sifflant, soufflant

Dans les grands sapins verts… 2

Дирижер с длинным носом руководил детским хором, резко вертя в руках стройную деревянную палочку (явно подобранная или грубо выкраденная у дерева); откуда-то слева слышалось ровное звучание больших бубенцов, которые будто сняли с шеи шотландского коня, – пожилые музыканты развлекались, устроившись чуть дальше от скудной сцены.

Хор стоял в центре. Небольшой педжент, явно одолженный у местных циркачей, слегка прогнулся: доски кое-где подгнили, выдавая прожитые годы зашарканных деревянных плит. Из окон таверн выглядывали мужчины, выкуривающие с жадностью дорогие папиросы; женщины, вывешивающие белое постельное белье, с неподдельным интересом глядели на ребятишек, зовя своих к окну. Многие смотрели на детей в больших меховых шапках, толстых шинелях, которые точно еле застегнулись на нескольких слоях колючих свитеров, шерстяных варежках, что явно больше их ладоней, и дивились представленному виду – они такие нарумяненные, беззащитные и хрупкие, но, вместе с тем, сильные: что есть мочи терпели колкий мороз, вытягивая ровную ноту. Они широко раскрывали буковкой «о» рот, и, скромно прижав к груди нотные тетради, обернутые в пестрые красные обложки, выстраивали вверх ровный, мягкий всплеск голосов. Из их ртов тянулись клубы стынущего в воздухе пара, что кутал потаенностью всю преддворцовую площадь. Каждый изогнул бесцветные брови в домики, все не бросая сложный высокий тон; их голоса аккуратно выскальзывали из гортани, ударившись о язычок, отчего слившееся друг в друга звучание напоминало звон маленьких колокольчиков, которые еле доносятся от улицы к улице, слабо выделяясь за топотом тяжелых копыт.

Вся главная площадь купалась в жизни: где-то неизвестный шут жонглирует разноцветными шарами, пока второй, проскальзывая мимо толпы, выкрадывает у зазнавшегося зеваки увесистый кошель, наполненный медными, старыми монетами. В самом центре мим, выстроив невидимую стену, отвлекает народ от фокусника, приклеивающего пиковую карту к ладони. Под песню, выбежавшие дети тех матерей, водили радостный хоровод, громко ступая по скрипящему снегу русскими валенками, носы которых заметно взмокли. Над людьми кружил хлопок, аккуратно приземляющийся на пол при свете уходящего солнца. День потихоньку утопал в тишину зимних вечеров – пунцовый цветок сургучом повис в небе, мягко стекая пенистой волной.

– Салют! – радостно воскликнули дети, взглянув в небо.

Разноцветные вспышки сопровождались оглушающими хлопками. Стоящие вблизи пушек люди заметно жмурились, прикрывая ладонями уши, что скрыты за шерстяными варежками, и безынтересно перекидывались друг с другом парой фраз, вновь наполняя пушки.

Небо пестрилось, люди счастливо кричали, хор незаметной нотой повис в воздухе. Беззаботный день постепенно утекал.

Звезды рассыпались, словно сахар на кухне: они также переливались сластью, твердо засев в небесах. Облака молочной пеной вмешались в полутьму, редкой росписью выбившись наружу – они походили на выбившиеся волосы седеющей дамы, аккуратно перебирающей на волокна в кресле невесомую пряжу. Дневная суета исчезла бесследно или же во владения дворца просто не мог впасть ни единый звук горожанина, даже стража, кажется, застыла на морозе, сонно уткнувшись карликовыми носами в мягкий ворот зеленого толстого пальто, и только магическая струя пара одиноко вздымалась ввысь, походя на танцующую индийскую кобру. А бурный снег, рассердившись на королевскую семью, пышными хлопьями падал и падал вниз, запорошив собою все дворцовые окна.

За шелестом штормящего флага слышались крики мученицы, что долетали вплоть до часовни, скромно устроившейся на центральной дворцовой площади. Они залетали внутрь вслед за вихрящимся ветром, проскальзывая в медный купол, томно звенящий и трескающийся из-за слоя льда, по которому мелкой росписью умельца воссоздалась каминная лепнина песчаных звуков, касаясь заледеневшего язычка, хрупким сталактитом повисший рукоятью вниз. Еще немного и тот бы, словно хрусталь, раскололся на множество осколков.

Рождение пришлось на Рождество.

Под ночь глупые снежинки стеной рушились на пол, поднимая сугробы все выше и выше. За какие-то секунды пришла пурга, на которую смотришь обычно сквозь найденный в хламе снежный шар, удобно устроившийся в ладони руки. Кое-где темной точкой встречались люди, шатающиеся на снежном ветру. Они насторожено, вытянув перед лицом дрожащую руку, нырнули подбородком в откинутый воротник шинели, натянув русскую ушанку на голый лоб. Снежная вата еле ощутимым лезвием изрезала иногда открывающуюся людскую кожу, скрывала в себе очертания дворца, блеск которого не пробивался сквозь толщу налипшей халепы, или же мутной уличной дымки, и, белилом, как в толще воды, висела в воздухе, красивыми перлами снисходя с небес на землю. Луна упавшим серпом повисла где-то за лужей облака, песчаным фонарем пытаясь осветить темные улицы.

Эта зима казалась суровей: можно было заметить заледеневших намертво собак, уже запорошенных свежим снегом, клубки примерзших к ветвям птиц, некоторые из которых камнем попадали на землю (казалось, вот-вот и разобьются подобно изысканному фарфору). Стихия буйствовала. Она протестовала. Свежесть дневной человеческой рассады, казалось, была зимним миражем, продержавшаяся до полуночи. Свет дворцовых окон еле просачивался сквозь ледяную паутину, ведь свечи слишком слабы по своей натуре.

И за этим свистящим ветром потянулся очередной глухой женский визг, берущий начало из башни главного дворца, которая заметно слилась с белизной округи.

По винтовой лестнице капал звериный рев роженицы, будто фокусник, тянущий из уха длинную нить.

– Сильтесь, мадам! – тонкий голос взволнованной помощницы акушерки пробился сквозь пробковую тяжелую дверь, вонзившись уколом в грудной рык мученицы.

Ледяные стены, скрытые под снегом окна и каменная, сохранившаяся с тогдашних времен, лестница бездушно отталкивали вскипевший галдеж, буревестником вырывающийся сквозь ляду. Холод прокрадывался через щели, скрытую замочную скважину за ржавой заслонкой, но голосу не нужно хитрить, извращаться, чтобы вылиться; ему нужна только мощь. Только вслушайтесь, и вы точно сможете тонкой кистью вычертить гравюру комнаты, скрытая от ненасытного зрения.

В какое-то время крики стихли. Лишь тонко улавливается пытливое и весьма неглубокое глотание ртом воздуха, слышится посторонний шепот, аккуратный лязг острой стали о посудину, капе́ль. Миниатюрная девушка в черной неприглядной косынке то и дело, что смачивала именной платок в прохладной воде, и промакивала им влажный от пота лоб роженицы, мягко гладя свободной рукой ее волосы, сочувственно улыбаясь. Акушерка же, устроившись грубо у полноватых раскрытых ног женщины, выглядывала головку ребенка, сжав сильнее ягодицы большими пальцами, твердо голося:

– Тужьтесь-тужьтесь!

Пожилая монашка, что устроилась в стороне около стопки уже отсыревших полотенец, устремила карий взгляд вверх, в мольбе сложив морщинистые руки на груди, где тяжелил ее шею искрящийся золотой Фир3, бесполезным украшением поблескивающий от старой-старой люстры, паутиной свесившаяся с самого конуса башни. Она старательно не хотела замечать происходящее перед собой, потому, даже с вымученным острым криком будущей матери, отвращала от себя столь, казалось, чудное появление новой жизни на этот свет: до чего же смешно она отвергала столь примитивное и до боли непорочное происшествие. Эта роба ей не шла – слишком дерзко сидела на привратнице.

И все же развернувшаяся картина походила на очередную фреску этих старых монастырях. Каждое лицо исказилось в знакомые гримасы: прошение, сочувствие, безразличие и мучение. Последнее же прорезается не только охрипшим криком, да настолько оборванным, точно на последнем издыхании выдернулся, но и вогнутыми бровями-дугами, от которых пунктирным дождиком посыпались неестественные морщинки, сморщившие молодое лицо до старой мандариновой кожуры, уже затвердевшей на следующий день до крошек. Роженица измяла посеревшую простынь, кое-где виднеются проплешины от обглоданных ногтей. Редкие капельки крови показывались глазу, когда акушерка поднимала согнутую в колене ногу женщины, больно схватив ее за щиколотку; ее помощница же, завидев капли крови, плотно прикрывала кругленькие синие глаза, понурив голову, заметно сморщив молодое личико.

– Держи ее, чертовка! – старуха спряталась из виду. Юная монахиня испуганно схватила кожаные ремешки и обездвижила ноги женщины, тут же схватив ее за руку, показывая, как нужно дышать. – Головка. Ну же, мамаша! – она басисто поперхнулась и вновь извращенно согнулась березой, длинными костлявыми пальцами откинув подол сорочки к наливной груди новоиспеченной матери.

Ее кожа покрылась рельефными мурашками, бесцветные волоски редкой пылью открылись даже невнимательному взору, а проявившиеся связки на шее гористой местностью струились к открытым влажным ключицам, под которыми неотрывно вздымается пышная грудь. Женщина пыталась вытолкать внутриутробным мычанием собственное чадо, неудобно извиваясь поясницей, но сестра, мягко положившая свою ладонь на живот роженицы, приводила ее в чувство, невесомо поглаживая подушечками пальцев ребристую влажную кожу. Она чувствовала рукой дрожь голоса, проталкивающийся сквозь кожный покров, обрывистое дыхание грудью, которое срывалось раньше, чем женщина успела бы ощутить глоток спертого ледяного воздуха, напряженность мышц, которые ныли третий час. Голос сорвался, будто сошел грязный оползень на деревню, будто пробковая дверь слетела с ржавых многовековых петель. Ее горло зарябило.

Все остановилось. Комнату прорезал детский плач.

Слизистое тело младенца с длинной неприглядной пуповиной заставило ужаснуться молодую монахиню, стыдливо подающая чистые тряпки акушерке, которая, как опытная грубая мамаша, укачивала на руках малютку, чей голос эхом поднимался в медный купол, заливая всю темницу неизвестного цвета криком. Роженица болезненно свела колени, чувствуя около щиколоток до сих пор хлад утяжек. Собственная рука казалась легче в несколько раз и почти не ощущалась на влажном лбу, слезы из изумрудных глаз полились горячими ручейками, из правой ноздри изредка образовывались пузыри от обильного дыхания, белоснежная сорочка стала серой от пота, а ныне не касающийся ее холод теперь приводил тело к ознобу, из-за чего она безудержно дрожала, как от ежесекундного пореза осокой.

Старая монахиня, все это время стоящая в стороне, с криком младенца упала в очередной мольбе на голые колени, скрытые за тонким ситцевым одеянием, поднося к скукоженным морщинистым губам золотую птицу: несколько раз коснувшись ее своими ссохшимися губами, она приложила металлическое изваяние ко лбу, медленно примкнув к ледяному каменному полу, быстро-быстро бубня длинную молитву. Юная сестра, спешно подавшись к акушерке, приняла в свои тонкие-тонкие ручки младенца, неуверенно, мягко, ласково прижав его к своей груди, чувствуя расплывшееся тепло новорожденного, которого все так долго ждали. Он, явно почувствовав прикосновение более осторожных, нежных рук, сам прижался к ее груди ухом, слышно засопев.

– … кто… – охрипший, сровнявшийся с мужским басом, голос прорезал неуютную комнату грозовым раскатом. Она хрипло дышала, ощущала легкость и одновременно тяжесть в измученном теле, и чувствовала долгожданное счастье, песчаным теплым бризом расплывшееся в низу живота.

Акушерка почувствовала, как заныла старая спина, и послышался скрип суставов, потому измученно оперлась на полусогнутое колено дряблой водянистой рукой, и из-под белой косынки взглянула на скрытое за рукой лицо роженицы. Она не видела, но тонкие струйки ее мутных слез текли кипяченой водой из уголков глаз, омывая собой пунцовые мягкие щеки, на которых рассыпались нежные плоды сухого винограда.

Медленно, неторопливо старуха подошла к мягко упавшей руке женщины и взяла ее в свою, в такую особенно неприятную, ледяную, грубую руку, которая с каждой секундой все сильнее и сильнее сжимала молодую ладонь в своей мозолистой старой руке; молившаяся монахиня бесшумно подползла цепной собакой на коленях к неприятной кровати, от которой еще и дурно пахло, и, достав из-под юбки обрывок грязной материи, привязала запястье новоиспеченной матери к ручке старой кровати, все бубня, бубня и бубня новые молитвы, перебирая их, кажется, невпопад. Юная сестра опасливо прижала к себе младенца. Тот еле слышно захныкал, ощутив опасность.

– Девочка, – морщинистый голос прорезал воздух.

Старуха рассмеялась. Ядовито, напористо, грудным басом. Вдруг старческий голос слетел с петель, угаснув. Она закашляла, явно подавившись.

– К-как… – лицо роженицы застыло в небывалом удивлении. Ужас в изумрудных глазах разгорелся новыми слезами, ледяным пламенем выбивающийся за борт.

Молящаяся монахиня уже стояла у раскрытой пробковой двери, тяжко удерживая ее слабыми руками. Акушерка грубо толкнула к ней юную сестру. Та чуть не упала на каменный пол вместе с ребенком, мысом обуви врезавшись в выпирающую плитку. Стук ее глухих каблуков почти не слышался, она редко ступала на пятку, стараясь бесследно покинуть комнату. Краем глаза девушка видела воспаленные глаза мученицы, безумно глядящая в обвисшее лицо старухи. От всей картины защипало в глазах от слез.

– Верните моего ребенка!!

Девушка замерла, пальцы заледенели, младенец заревел.

Стягивающие ступни роженицы утяжки тонким лязгом просачивались сквозь дикий визг. Эхо сильно охрипшего голоса стало стекать с потолка вниз по стенам, залетая в дверной проем, там и скончавшись. Глухой стук старой постели, скрип пыльного матраса, режущий слух взвизг. Дай волю матери, на чьих глазах отбирают ребенка, кажется, пало бы ни одно королевство. На связанной руке, шее вздулись зеленые вены, которые, спустя время, кажется, топнут. Она всем своим видом напоминала безумную кошку, на глазах которой бестолковые дети придушили котят – безжалостно, жестоко, намеренно. Казалось, вот-вот и она кинется, выпустит свои поломанные когти и вцепится сначала в треклятую старуху, выдирая из глазниц ее кареглазые хрусталики, чтобы насытиться ими, громко причмокивая для душегубства, а потом на позади стоящих, смакуя безжалостно их плоть. Сердце заныло, женщина прочувствовала дикое волнение и стала лихорадочно дышать.

– Что ты встала? – акушерка толкнула послушницу в лопатки широкой ладонью. – Пошла, паршивка. Пошла! – и она, словно дитя малое, зарыдала, выбежав за порог темницы, шумно пробегая вниз по ступеням. – Ты что окаменела, идиотка? За ней!

От перенапряжения голос старой акушерки сорвался как басистая струна гитары, лопнувшая в одночасье. Ей пришлось какое-то время отхаркиваться на пол, вытирая рот использованным окровавленным полотенцем. Молящейся и след простыл, только дверь глухо ударилась, язвительно похлопав несколько раз в пустоту.

– Верните! Верните мне мою дочь!!

Костлявая рука ссохшейся, дряблой акушерки скользнула в карман фартука, из которого, с минуту порыскав, она вынула наполненный мутной сывороткой шприц, неуютно блестящий даже при тусклом освещении старой люстры. Старуха, наигранно хромая, подошла к бедной матери, бормочущая в беспамятстве слова мольбы: по ее шее стекали капли ледяного пота, пришедшая горячка вызывала редкие галлюцинации – акушерка ястребом нависла над нею, когтями вонзившись в обездвиженную руку. Свободной женщина в животной панике пыталась скинуть с себя напавшую птицу, но та оказалась в разы сильнее. Ее сознание постепенно мутнело, тошнота подступила к корню языка, а температура будто сворачивала в жилах кровь. Ястреб в лице акушерки отступил, галлюцинация померкла.

Старуха отпрянула от постели, и из ее фартука выпал пузырек снотворного, шумно рассыпавшийся на множество осколков. Окровавленный шприц она сунула в тот же карман, опасливо озираясь, и прижала к груди руки, невинно всмотревшись в безжизненное лицо женщины: сальные пряди красивых пшеничных волос тонко обрамляли мокрое лицо, на котором горели щеки, веки будто навечно застыли, скрыв в себе искрящийся взгляд изумрудов, ее набухшие злостью руки крестом легли на груди благодаря акушерке, и только изредка вздымающаяся грудь говорила о жизни, текущей в крови убитой горем матери. Костлявыми руками она разрезала упряжки ножницами, которыми ранее перерезали пуповину, и глухо вышла, слышно заперев за собой дверь.

Снег на улице тоскливо падал с небес.

– Ваше величество, – старуха неохотно пала на колени перед сиятельным троном, на котором, в расслабленной и непринужденной манере, восседал дощатый монарх, терпеливо поглаживающий колючую белую бороду, – мадам Жизель родила девочку.

Стража, ранее стоящая в каменной готовности, заметно ослабила хватку, переглянувшись друг с другом, в удивлении округлив впалые глаза. И хоть они стояли в тени, по трое с каждой стороны на границе с троном, их красная форма особенно читалась: кто-то в разговорной манере приложил руку ко рту и еле слышно наклонился к собеседнику, насмешливо нахмурив брови; кто-то жестами перекидывался парой слов, выглядывая, будто дети, за трон, открыто посмеиваясь.

Пылающие по обе стороны свечи в канделябрах запачкали собой скрипящий начищенный пол. Воск остывшей каплей слетал вниз в необъятную пятисантиметровую гору. Какие-то свечи погасли, и только танцующая нить дыма взмывала вверх. Какие-то же бесследно уносил пожилой мужчина, заменяя затлевшие новыми. Живой свет, обычно тепливший собой комнату, напротив, холодил ее. Треск тонкого пламени неровно падал на силуэт скукоженной старухи, еле захватывая ее целиком, а сам пьедестал, на котором восседал безучастный монарх, купался в ледяной тени, никак не раскрывая в полной мере людей, влившихся в нее с головой. Лишь правая сторона худого лица другого мужчины купалась в тепле света, дав в полной мере рассмотреть его неприятный лик.

То был стоящий рядом писарь, с грозным тяжелым зеленым взглядом, морщинистыми впалыми глазами и темной треугольной бородой, сравнимая с жесткой щеткой. На рубцах его неровной кожи игрался льющийся свет, от которого он неприятно морщился, но, тотчас выпрямив спину, будто от редкого укола, ехидно скалил тонкие губы в улыбке, громко открывая кожаную сумку. Привлекая внимание, он остро откашлялся, выудив из сумки весомую книгу с богатым переплетом.

На уровне носа он поднес к глазам нужные страницы исписанной книги, успев натянуть пенсе, потихоньку спадающие вниз по орлиному носу.

– От двадцать четвертого декабря нынешнего года говорится, – прочистив горло, он вновь заголосил высоким тенором, – рождение наследника, – это слово он особо подчеркнул, обведя вычурным взглядом всех присутствующих, – значит-с – помиловать! Явись на свет наследница в канун Рождества, при всем уважении к мадам Жизель, некогда любимой фаворитке его величества, – казнить! – драматично повысив голос как певчая птица, он попутно закрыл громким хлопком книгу, реликвией прижав ее к своей груди. – Прошу задуматься над вашими же словами, ваше величество, – он лукаво улыбнулся, подавшись корпусом к королю.

Мужчина средних лет озадаченно нахмурил бесцветные брови, понурив голову. Тяжелая корона медленно съезжала вниз, спустив к глазам длинную челку правителя, за которой он пытался заметно скрыться.

– Р-разве нельзя отдать младенца на попеченье в храм? – грудной бас акушерки прорезал звенящую тишину как заточенные кинжалы, режущие кожу.

– Вы соизволили потревожить его величество ради столь вздорного предложения?

Писарь насмешливо взглянул на старуху поверх пенсе. Тонкая улыбка, глухо скрывающаяся за темной бородой, прорезалась на свету: мужчина победно улыбался, сощурив глаза.

– Если меня не подводит память, – он потихоньку стал спускаться с пьедестала. Шумно, размеренно, неприветливо, – вопрос о наследнике вам был известен, – он остановился возле ее худого тела, в страхе лежащего на полу.

Она видела мысы его обуви: начищенные до блеска коричневые туфли еле скрывались за спадающей вниз болотной мантией, подол которой обшит золотым переливающимся шелком. Чувствовала запах ваксы, пробуждающий головную боль. Откидываемая от его тела тень непозволительного гиганта устрашала. Старуха, в нос которой забилась пыль и душный запах обувного крема, напряглась. Напряжение в глазах ощущалось пуще прежнего – они и так болели от темени, сквозь которую приходилось нащупывать силуэт правителя, но теперь, от растущего фантома писаря, на желтоватых белках старухи проявлялись наливные красные капилляры, витиевато лопнувшие вплоть до мутной карей радужки, окружив ее в своих тонких объятиях.

– Не говорите мне, что вы уже распорядились местом служения этого… отродья?.. – он демонстративно скривил губы в отвращении.

Она нервно замотала в разные стороны и без того покачивающейся головой, спрятав ее к хилым коленям.

Мужчина в призрении приподнял вверх подол мантии, полностью оголив обувь. Неприглядная палочная рука старухи, лежащая ближе всего к его ноге, в одночасье раздавилась каблуком, словно какое-то насекомое, пробежавшее по блестящему глянцу мрамора. Безумный писарь, округлив в интересе глаза и оскалив верхний ряд зубов, крутил вправо-влево набойкой каблука, слабо чувствуя трение тонких костей друг о друга. Только слышалось шарканье мыса по мрамору, больное движение длинных пальцев, которые неровными ногтями, скрипя, царапали пол, и сдавленный вопль, заставивший умолкнуть стражу, и насладиться видом писаря, чувствующий толщу плоти под своей грязной обувью.

Тяжелый лязг чего-то металлического вонзился прямо в ушную раковину. Сумасшествие писаря смолкло – он еле заметно подпрыгнул, устремив пару склизких глаз на тень правителя.

– Я благодарен тебе за службу, – монарх, неуютно поднявшись на ноги и опершись на усыпанный самоцветами посох, долгожданно выдохнул, бесцветно, никак не показывая сострадание, подал голос. Нога служителя замерла на руке старухи, – но в моих владениях который год стынет брошенный дворец отца. – Мужчина сентиментально бросил взгляд за запорошенное снегом окно, вычерчивая в памяти его усопшие очертания. – Мсье Грегуар…

– Вы хорошо все обдумали, ваше величество?

Монарх, неуверенно взглянувший в сторону писаря, еле заметно кивнул, сопровождая сие действие томным вздохом. Нога мсье Грегуара изящно взмыла вверх, скрывшись за неровностями мантии, оставив чернеть и ныть от ломящей боли костлявую руку старухи.

– Я бы советовал Вам бежать в купальню, мадам Жаклин, – и он, в заметном отвращении, покинул палату правителя. О его присутствии теперь напоминал только запах душного парфюма, забивший ноздри стражи болотной тиной.

Глянец белоснежных плит слепил взгляд. Теплая вода шумела как водопад, выскальзывая сильным напором из начищенного золоченного крана огромными пузырями в собственную толщу, делая очередные бреши в водной глади. Мрамор ванны одновременно пленял и отторгал; она одиноко восседала на вершине помещения, из которой хорошо видно раскинувшиеся озера царской купальни.

Теплые пары воздуха от воды усыпляли. Юная монахиня, словно собственную дочь, держала в дрожащих руках младенца над поднимающейся водой, стремящаяся за секунды дойти до краев ванны. Ребенок неуверенно хныкал, чувствуя пятами обволакивающее тепло, что исходило от кристальной воды, несущее верную гибель. Он мистически принимал свою участь, не срываясь на дикий рев, будто зная, что оно не поможет.

Пылкие секунды тянулись тяжелыми часами. Шум воды казался монахине намного дальше; будто кто-то полоскал белье, пока она, заспанная, стояла за дверью.

Мягкое тело в ее руках только страшило.

– Я клялась Фиром, – она медленно опускала ребенка в толщу воды: его ступни уже обволакивала теплая вода. – Я клялась Фиром, – ей казалось, что руки по локоть забурились в горячую кровь, будто она отсекла маленькую головку младенца карманным ножичком, принося его в жертву, и в грязный ихор погружает неуклюжее тельце, попутно молясь, должно быть, Ироду. – Я клялась…

Ножки ребенка трепались в воде, будто лягушачьи лапы в масле; фигура детских ног изломалась в карикатуре под многослойным движением бурлящих волн, отчего в глазах сестры все мутнело как от морской болезни. Округлое личико младенца исказилось в немой гримасе боли, нижняя губа с верхней будто бы поменялась местами. Нежную кожу омывали соленые мутные слезы, несущиеся редким градом вниз по круглым щекам. Девочка не издавала ни звука. Она только быстро-быстро перебирала ногами, будто пытаясь убежать на них далеко, вглубь неизвестной ей тишины, и бесшумно, будто голос застрял где-то в гландах, рыдала, жмуря зареванные глаза в полумесяцы.

То ли горячий пот струился вниз по лбу, то ли слезы сестры крупными горошинами выходили из глаз – она не понимала. Дрожащие руки никак не могли совершить последнее: нырнуть вместе с еще дышащим телом ребенка в гладь чистой воды, дожидаясь конца ее небольшой тирады. Подушечками ледяных пальцев чувствовалось взволнованное биение сердца младенца, его мягкое, ни на что не похожее тепло тела и вздымающаяся в робости грудь. Она не могла согрешить. Служительница Фира не могла даже представить, что через секунду будет держать в руках бездыханный труп младенца, обмякшей бумагой повисший на ее дрожащих руках. Вода, казалось, заполонила собой всю купальню, забив уши. Ком в горле не давал вздохнуть. Девушка дышала обрывками, хлюпая носом, заглатывая клубы воздуха ртом, дабы прийти в себя.

Шли минуты. Маленькие ножки до сих пор бултыхались в воде, так и не сдвинувшись с места. Казалось, пройдет вечность, пока окаменевшая фигура сестры шелохнется, решившись на грехопадение.

Наконец, дрогнул мускул на ее лице, руки вновь заработали, будто под чьим-то давлением, будто кто-то вылил в суставы целую масленку. Она неуверенно подняла над уровнем воды ребенка, перехватив его удобнее, чтобы можно было развернуть лицом к себе. Аккуратно подложив небольшую ладонь под шею, придерживая голову, девушка взглянула в ее глаза, занимающие почти все лицо.

На нее смотрела пара блестящих иловых глаз: «Так походят на материнские изумруды», – сестра еле заметно улыбнулась. Надкусанная губа треснула, будто струна старого инструмента, и тонкая струя крови аккуратно разлилась по обветренным рельефам ее сухих уст. Ребенок в ее руках вязко хныкнул, в удивлении раскрыв огромные глаза. Монахиня, промокнув влажные губы об собственное плечо, облаченное в темное одеяние, наклонилась лицом к лику ребенка, неловко, робко, аккуратно проведя своим носом по кнопке носа чада. От щекотки девочка встрепенулась, поджав в причмоке губы. Ее светлый волос серебрился на неярком свету, напоминая волнующиеся поля ковыля, подвластные тонкому суховею; она неумело заулыбалась на действия юной монахини, глаза которой до сих пор стыли в тумане слез.

– Как я только могла пытаться…

Женский, материнский, отчаянный писк слегка выбился сквозь шум воды. Сестра тепло прижала к себе ребенка, сжимая его в слабых тисках.

– Мы сбежим… слышишь? сбежим…

Вода лилась через края: тонкий водоскат струился за борт ванны, широким ручьем выливаясь на каменные ступени, впадая в невеликий бассейн. Стоявшие на полу свечи мягко рябели в отражении воды, показывая танец своего искаженного пламени.

Пальцы ног сестры хлюпали из-за влажной ткани туфель. Она пеленала ребенка в еще один слой пледа при выходе из купальни, хорошенько закутав маленькое тело в толщу шерстяной ткани. Кажется, она спала: маленькие ноздри жадно поглощали спертый воздух, шумно вдыхая его, и также шумно он выходил.

Свечи все тлели. Темнота сгущалась. Посторонний шум не пробивался сквозь барабан воды, выходящий из крана и льющийся за свои пределы, затапливая округу, – несколько подсвечников снесло потоком воды на дно купальни, но блеск золота все еще слабо виднелся, хотя утопился как морские судна. Духота поднималась вслед за водой.

Водяной пожар охватил комнату, потихоньку дурманя присутствующих: девочка, казалось, задохнулась, находясь на суше, а монахиня потихоньку сходила с ума, сняв с себя серую шаль – единственное, что хоть как-то грело бы ее в пургу.

Взяв малышку на руки, она в очередной раз взглянула на детское лицо: не тронутая морщиной и румяная от жары кожа, спокойные бесцветные брови, близко прилегшие к глазам, закрытые в смертном упокоении. Только колыхались круглые ноздри, и редко слышался слабый причмок округлых губ. Девушка, повернув лицом к своей груди ребенка, пошла к очередной пробковой двери. Она успела облезть, какие-то волокна дерева поднялись круглой тонкой опилкой в спираль, замохнатив неопрятную дверь. Как только рука девушки потянулась к дверной ручке, кусок гниющего дерева со свистом раскрылся, ударившись о холодную каменную стену, на которой засел тонкий слой искрящегося инея, паутиной прилегший вверх к потолку.

Костлявая запыхавшаяся акушерка, повязав голову шалью, стояла на пороге; позади копошился бесполезный конвой, выглядывающий из-за ее спины. Сердце юной монахини глухо билось в пятках, волнение прилегло к корню языка резкой тошнотой. Ее налитые стынущим страхом глаза, казалось, лопнут от напряжения; зрачки нервно бежали, высматривая брешь в человеческой преграде.

– «Поймали!!», – в ужасе думает юная монахиня.

Девушка с опаской попятилась назад. Вода уже заливалась в обувь, образовывая грязную лужу. В спину ударял теплый бриз.

– Чертовка, слинять надумала? – она держала в руке отсыревшие розги и, прихрамывая, входила в купальню, пропустив вперед несколько гвардейцев. – Передай младенца стражникам, немедленно!

Девушка походила на промерзшего воробья, которого окружили бездомные коты, жадно шипящие, показывая острые клыки. Намертво вцепившись в многослойный кокон, она замотала из стороны в сторону головой, продолжая маленькими шажками пятиться назад.

Удар розог о плиты. Один, второй… с каждым ударом теснее становилось в груди, с каждым ударом все сильнее билось в тисках сердце, с каждым ударом звук становился оглушительнее предыдущего. Сестра прикрыла глаза и наклонила голову к ребенку. В ушах болезненно зазвенело, тело зашатало из стороны в сторону. Колючий удар прутьев об икры пронзил жгучей болью плоть. Девушка, разбив коленные чашечки, упала, закрыв собой тело ребенка. Ее спина все продолжала, продолжала и продолжала принимать свистящие в воздухе удары палок, ситцевое одеяние неприятно намокло.

Рождество за окном все продолжалось. Свет в окнах горожан приятно манил к себе. А свистящий ветер, до сих пор поющий игривую песню о самом себе, скрывал ужас, который таил в себе дворец.

К сожалению, рождение пришлось на Рождество.

Глава 1. Названная принцесса

Залитая охрой кухня напоминала подтаявшее масло, которое забыли на столе. Оно уже успело вылиться наружу из неглубокой плошки и зловонием обдать всю комнату, навивая тошноту. Оно было подобно воску.

В последний раз здесь убирались в прошлом столетии, потому что померкшая на стенах вощина вновь стала тянуться книзу отвратительной слизью, проваливаясь в самую гущу. Жара стояла немыслимая. Доказательство тому – прислуга, с не самым огромным желанием вышедшая наружу. Слышно было только довольно работавшую где-то на балконе прачку, по локоть плещущейся белье в прохладной водичке. Остальным оставалось лишь с завистью махать метлой, точно забыв, как ею пользоваться, да пыхтеть на кухне, чтобы вновь угодить обедом королевской чете.

Мясистая кухарка, которую, к удивлению, не сразу вышло заметить, перекатывалась с ноги на ногу из-за угловатого проема кладовой, в руках держа увесистый мешок со сластью. И хоть это считалось истинной роскошью даже для их небольшого королевства, все же, королева Элиза никогда не скупилась на свой комфорт. Совершенно новый пятикилограммовый мешок был заказан этим утром и вот уже к обеду он был доставлен в угоду королеве Элизе. Держа в собственных руках столь драгоценный товар, повариха умудрялась ехидно вдавливать пальцы в окаменелые куски сахарного песка, разрушая их словно песчаные замки на берегу морского побережья. Она знала, что бо́льшая часть достанется главной палате, когда два небольших стакана сюда, во всеми забытую палату незаконнорожденного ребенка его величества. Именно это позволяло ей относиться к своей работе халатно, хотя на ней и лежала ответственность за разделение порций между двумя дворцами. Кухарка просто была рада знать, что сегодня ей перепадет замечательный десерт, который никогда не доставался незаконнорожденной принцессе. В этом и причина столь несерьезного отношения и пренебрежения своими обязанностями.

Пытаясь идти, кое-как пританцовывая, повариха Гризельда совершенно забыла, что кухня была разделена еле заметной взору ступенькой, в которую как раз и вошел мыс ее дырявой обуви. Она, словно взбухшее тесто, насупилась, пытаясь своими квадратными ладонями в воздухе словить летящий мешок, но струя блестящего сахарного песка взмыла ввысь, тут же волной разбившись об пол с характерным отзвуком. «Еще не все потеряно!», – думается ей, пока ее громоздкое и неуклюжее тело не ныряет в когда-то упругий мешок, расплескав вокруг себя целый млечный путь из дорогостоящей сласти. Оглядевшись вокруг себя, Гризельда пустила слезу. Не от того, что ей придется столкнуться с мсье Грегуаром за свою оплошность, и не от того, что экономка Мари станет упрекать ее каждый раз при встрече, а от того, что сегодняшний долгожданный тарт, рецепт которого она упрашивала несколько месяцев у главного повара, сегодня она никак не сможет испробовать. Она буквально была раздавлена тем, что все так обернулось.

Вновь взглянув на беспорядок, она тяжело вздохнула. Ей еще ни разу не приходилось сталкиваться с подобным, потому пришлось мириться с тем, что половина сахара была испорчена. Но тут ее взгляд натыкается на туалетное ведро, притащенное ею часом ранее, на трехлитровую стеклянную банку в углу и деревянную плошку с характерным выгнутым носом. «Вот оно!», – раздается в ее голове. Остается только подняться.

Она копошилась словно шмель, опьяневший от сахарной водички, но встать ей так и не свезло. Песок под ее огромной тушей уже весь закарамелился, потому что пот с ее кожи точно градом скатывался вниз, заминировав все вокруг. И все же ей как-то удалось подцепить пальцами ног и плошку, и туалетное ведро, и банку, а самой слегка отодвинуться назад, лишь бы смочь спасти сласть, чтобы не словить затрещину от экономки. Да, ей так и не удастся попробовать тарт, но вот всеми забытой принцессе…

Из пакостной работы ее вывел посторонний шум. «Это чертова Мари!!», – кричит ее нутро, ускоряя пульс до предела. Кухарка пыталась спрятаться за большим округлым столом, но к ее досаде он не был столь большим, как она сама. И все же Гризельда не теряла надежду. Она попыталась сгорбиться, вогнуть внутрь свою пышную грудь, лишь бы влиться в себя, лишь бы стать схожей с тестом, отдыхавшее на столешнице. Но ничего не вышло. Кто-то подходил все ближе и ближе, пока не навис над ней горгульей, как бы насмехаясь над увиденным.

– Бог ты мой!.. – ахнул до слез узнаваемый голос Жоржин.

Ее старая (в прямом смысле этого слова) подруга прижала к губам руки, громко ахнув. Гризельда вновь пустила слезу, взяв в свои огромные ладони тощую ручку Жоржин, по виду напоминавшая куриную лапку.

– Сам Фир благоволит мне! – завыла она, губами воткнувшись в морщинистую кожу старухи, принявшись зацеловывать ее.

Старая горничная откашлялась, брезгливо вырвав свою руку из липких ладоней кухарки.

– Ну и натворила ты делов, – со своеобразным старческим манером высказалась она, оглядывая вокруг себя скромную душную комнатерку. А после ей точно поплохело. – Это чего-сь?.. сласть?.. – ослаблено поинтересовалась Жоржин, точно не доверяя собственным глазам.

Старуха прекрасно знала, что за такие убытки не смогут расплатиться даже личные служанки королевы, не говоря уже о простых пешках старого дворца. Попятившись назад, она надеялась, что ей удастся скрыться, уйти куда угодно, лишь бы ее никак не связали с этим происшествием.

– Она, она. – Снисходительно выдала Гризельда, продолжив собирать песочек.

– Бог ты мой… – вновь ахнула Жоржин.

– Ты всегда была такой! – брезгливо наморщилась повариха, толкнув к подруге наполовину заполненную банку. – Помогай давай. – А после добавила: – Эту банку во дворец пустим, а это… – кухарка потрясла смердящим содержимым, кивая к столу, – здеся будет.

Жоржин не нужно было наклоняться для того, чтобы увидеть переполненное ведрышко со зловонным запахом, ведь ее наслоенный горб постоянно держал ее в крючковатом положении. Она только слегка углубила туда свое птичье лицо, понурым носом почти войдя в полость ведра, а после с ярким стоном отвращения выпрямилась с хрустом в позвонке, выдавив стон уже от боли.

– Это?..

Повариха кивнула с такой гордостью, будто нашла реликвию в этом богом забытом месте.

– Оно самое. – Гордо выпалила она и, завидев неодобрительный взгляд старухи, нахмурилась. – И вообще не для морали подозвали, ишь! – возмутилась Гризельда.

Действительно, мораль! какое тонкое словцо для столь пышной дамочки. Лицо Жоржин скривилось в раздражении, но даже так она не отпрянула, пытаясь прикинуть, сколько еще им осталось собрать в главный дворец.

– И все же, – кряхтит старая горничная, унося банку в сторону, – скажи мне вот что, – продолжает она, – тебе ж либо увольнительную выпишут, либо вовсе и медяка не увишь, как Мари, горбатясь за так. – Это имя она произнесла с особой брезгливостью, как бы показывая, что она не питает особенных чувств к экономке.

Гризельда запыхтела, разразившись тяжелым смехом на всю кухню. Ее ржач, подобный неугомонной кобыле, понур спустя минуту, когда та подавилась слюной, начав громко откашливаться. Сие сравнение вызывало только заливистый приступ смеха, но никак не страх оказаться в столь неприглядном положении во дворце.

– Скажешь тоже. – Саркастично отозвалась она, махнув потной ладошкой.

И все же, что бы она не говорила, но как только ей послышалась знакомая хромая поступь вдалеке, то с и без того вонючей и липкой Гризельды пот сошел градом вниз, залив все белоснежное пространство желтоватой жидкостью. Жоржин показалось, что кухарка обмочилась, при этом свалившись в остатки когда-то не тронутого грязью песка.

По ту сторону коридора действительно вышагивала Мари. Та самая экономка Мари, сравнение с которой вызывает только смех. Но не при встрече.

При встрече каждый молится, лишь бы увиденное ею происшествие не дошло до чужих глаз, лишь бы она не заперла никого в комнате, отбивая сотню ударов плетью, лишь бы она просто прошла мимо, чтобы даже взгляд не метнулся ни к чему, что могло показаться для нее подозрительным. Гризельда надеялась на авось, пытаясь зарыться глубже в остатках песка, уронив впопыхах колпак, заскользивший к выходу. Жоржин же вовсе отлетела от места как ошпаренная, прикладывая к губам руку: «Нужно спасаться», – рассуждала она, ища взглядом хоть что-то, что могло бы подарить ей помилование. Ничего не придумав более, старуха ахнула, что есть мочи, приложив к губам костлявые руки. Казалось, только это она и умела – ухать, подобно пернатой.

– Ах, Гризельда!.. – в полуобморочном состоянии провопила горничная, боковым зрением заметив, что Мари замерла у входа.

Предательство, которое ощутила повариха, полностью отразилось в ее глазах в виде слезной пелены. Из них двоих, хоть Гризельда и не отличалась умом, все же она была куда отважнее Жоржин, которая, как кажется поварихе, еще в молодости была крысой, бегущей с тонущего корабля. И все же ей действительно хотелось встать на колени, моля о пощаде, лишь бы случившееся так и осталось тайной.

Во что бы каждая не верила, но искать виноватых – падшее дело. Мари бы и без подачки Жоржин зашла в эту злополучную кухню, чтобы в привычной манере осуществить обход. И они знали это, но даже этих знаний им не хватило, чтобы предотвратить столкновение с экономкой.

– Как?! – застонала старуха, оглядывая под ногами ведро. – Как ты только додумалась отсылать это ее величеству королеве, вынашивающей первенца?! – невозмутимо поинтересовалась она.

Послышался несправедливый вопль Гризельды. Слезы были крупнее тех, что она проронила над несбывшимися мечтами испробовать новый рецепт долгожданного тарта. Она буквально ощутила все краски печали, которые только могли на нее обрушиться, и завыла, не зная, куда податься дальше.

Но вот Мари знала, за какие ниточки тянуть. Хромой поступью, слегка помогая себе облезлой палкой, она элегантно прошла через кухню, замерев прямо возле зловонного места, откуда помоями несло бы даже без переполненного туалетного ведра. Скривив свое молодое лицо до неузнаваемости, Мари оскалилась, замахнувшись выдуманной тростью. Пригнулась и без того напуганная Гизельда, содрогнулась и без того щуплая Жоржин, и каждая из них думала, кто же первый словит затрещину. Но сильный, по истине, желанный удар сначала словила стеклянная банка, тотчас лопнувшая, а после и ведро, содержимое которого высыпалось прямо в лицо разлегшейся на полу кухарки.

Никто даже не мог вспомнить, когда только Мари в последний раз так сильно злилась. Ее и без того всегда румяное лицо побагровело, будто кожу обмазали свеклой, а совсем юные черты лица исчезли с глаз. Им показался озлобленный старческий лик женщины сорока лет, а не юной двадцатитрехлетней дамы, которая удостоилась своего звания экономки. Мари действительно постарела в несколько раз, а ее выбившиеся седые пряди теперь шли ей как никогда. Этот озлобленный вид девушки вселил и в Гризельду и в Жоржин неподдельного вида ужас, о котором вскоре будет судачить весь старый дворец. А все потому, что Мари прекрасно знала, кому предназначалось туалетное ведро.

– М-мад-демуа… – прогудела Гризельда, подавшись вперед, но Мари гневно ударила по ее рукам палкой, прорычав:

– Молчать!

Ее голос разлился по всей кухне, заставив жмуриться. За окном послышался гомон. Вся уличная прислуга, которая крутилась рядом с пристройкой, столпилась возле раскрытых ставней. Одна за другой пыталась вытиснуть каждую, которая пробиралась ближе к раме, но даже в этой неугомонной толпе все было прекрасно видно, а главное – слышно.

Завидев, что и без того ленивая толпа зевак в лице подчиненных Мари накинулась на представление так, словно дотошные мухи на конный навоз, она невозмутимо развернулась, обдав каждую безумным взглядом.

– За работу. – Твердо сказала экономка, сильнее выпучив зеленые глаза.

Когда женщины покосились друг на друга, то Мари рявкнула, ударив по полу:

– За работу, бесстыжие! Вечером всех буду ждать в зале, и только попробуйте ослушаться!

После чего вся толпа, точно задрожав, ринулась врассыпную. Меньше всего им хотелось провести вечер за нотациями, но теперь это ненавистное время они сами для себя и уготовили.

Наконец, послышался шелест работы. Лицо Мари пришло в покой ровно до тех пор, пока она не завидела Гризельду, свиньей разлегшейся у нее в ногах с мольбами.

Она ныла, завывая при этом, иногда хрюкала, проглатывая сопли через глотку. Взору все же отрылся свежий желтый след, который в себя напитал сахар, а в россыпи лучей сей вид искрился, словно свежая карамель.

До чего же омерзительно.

– П-пр-ош-у-у-у, – воет кухарка, издав жалостливый стон, – н-не ув-вол-лн-няй-йт-те…

– Замолчи. – Требует Мари, брезгливо сморщив рот.

А после она взглянула на Жоржин.

– Ты. – Указала она на нее. Та безобидно улыбнулась, прислонив к своей груди палец. – Сюда.

Старая горничная похромала, показав, что она совершенно не способна на пакость, которую совершила Гризельда. Гордо вскинув подбородок, она замерла возле поварихи, скрестив впереди руки.

– Приберитесь здесь. – Скомандовала женщина.

– Как прикажете, мадемуазель, – замолвила Жоржин.

Развернувшись, Мари засеменила к выходу. И без того идя слишком медленно, она все же оступилась, тростью зацепив злостный колпак, который должен находиться на голове кухарки. Приглядевшись, она завидела посеревшую резинку, на которой шевелились белесые личинки, и жирные пятна по всей ткани. Кое-как удержав приступ тошноты, Мари развернулась в левый профиль, еле окинув взглядом корчащуюся прислугу на полу.

– Ты уволена, Гризельда, – констатировала женщина, завидев ликующий вид горничной, – и ты, Жоржин. – А после к ее удивлению добавила: – Тебе недавно перевалило за шестой десяток, верно ведь? – на выдохе проговорила Мари. – Прислуга давно не жалует твоей работы. Говорят, мол, Жоржин так стара, что и пыли не замечает. – С досадой протянула экономка.

– П-постойт!.. – загудела Гризельда, пока ее не оттолкнула Жоржин, взвалившись вперед и рухнув на колени.

Оказывается, она вполне себе могла наклоняться, подумала Мари, снисходительно поведя бровью.

– Мне нужно это место, прошу вас! – завопила она.

Мари только покачала головой. Хоть Грегуар никогда не позволял ей такое своеволье, но за четыре года она ни разу не уволила ни единой прислуги. Ей кажется, что он даже ничего не заметит. Пора преображать этот старый дворец в достойное место.

Несколько раз ударив палкой по полу, экономка будто бы провозглашала приговор павшей.

– С глаз моих за вещами. Чтоб к обеду я вас не видела.

И Мари ушла. Ушла дальше осматривать порядок и подчиненных, половину из которых давно следовало бы закрыть в темнице.

Скоро наступит обед.

К часу дня жара только усилилась, но работа в старом дворце кипела. Сюда перебиралась вся прислуга главной палаты лишь для того, чтобы не потревожить покой королевской семьи. Здесь слышна вся грязь и отборная брань с кухни, с комнат и с улицы. Казалось, что было тяжело дышать лишь из-за их смердящих слов, а не многовековой пыли. И только довольную прачку перенесли ближе к конюшням, чтобы трель воды сильно не нервировала королеву Элизу.

И старую аллею, раскинувшуюся под несовременным поместьем, тоже лениво приводили в порядок.

– Кстати! – воскликнула юная горничная, приложив ко рту палец.

Две ее подружки, имен которых она даже не вспомнит, с редким нежеланием развернулись к ней, уткнувшись в черенок подбородком. И только одна Дениз, подметавшая песчаные выбоины аллеи, не поинтересовалась сборищем в нескольких шагах от нее. Болтливая Поль даже причмокнула губами и прокашлялась перед рассказом, но та и носом не повела. Вот дурнушка, думается ей.

Нахмурившись, глупышка задала вопрос:

– Какой срок у королевы Элизы?

А Поль совершенно не боялась, что за кляузничество, даже безобидное, ее могут повесить. Она только в надежде поглядывала в сторону Дениз, которая продолжала корпеть над каменной кладкой.

Те, к кому обратилась веснушчатая Поль, с откровенным непониманием почесали затылок.

– А нам-то почем знать? – возмутилась толстушка, более высокая копия Гризельды.

Азиатка лишь зевнула, совершенно не предвещая, что разговор выйдет занятным.

– Но живот огромен! – изумилась дурнушка, чуть не закричав. – Думаю, носит целую двойню! – и для большего эффекта вскинула два пальца с поломанными длинными ногтями.

– Смеешься? – кареглазая азиатка брезгливо сморщила рожу и, сняв с себя косынку, ударила ею по руке Поль.

– Да говорю вам! – завыла она, – тетка моя с таким же пузом ходила и двойню родила!

– Живую?! – удивленно воскликнули женщины, подавшись ближе к служанке.

Дениз как раз проходила мимо, из-за чего Поль открыто засуетилась, вот только, столкнувшись с гневным взглядом темноволосой девушки, она быстро отвела свой в сторону. Когда Поль вновь решила посмотреть на Дениз, то той и след простыл.

– К-конечно, живую!.. м… в-вот, – она взволнованно закопошилась под одеждой, сильнее оттянув и без того открытое платье. Нащупав цепочку, она вынула наружу проржавевший медальон, ослепивший ей карие глаза, и раскрыла его одним нажатием пальца. – Это вот в центре моя тетка, а это вот ее дочурки.

На них смотрела уставшая молодая женщина с вытянутым лицом как у туповатой собаки, напоминавшее чем-то отдаленно яйцо. В ее руках, прямо на уровне пышной груди, лежали необычайной красоты младенцы, брезгливо отодвинутые дальше от матери. Сухое семейное фото, вот только, откуда оно у простой горничной Поль?..

Обе служанки, изумленно ахнув, потянулись к медальону, намереваясь схватить его и рассмотреть поближе, но Поль быстро захлопнула диковинку, спрятав под одеждой.

– Чудеса какие!

– Вот-вот! – довольно протянула Поль, с хрустом выпрямившись.

– Только вот, – задумчиво проговорила азиатка, – откуда у такой, как ты, быть такой диковинке в руках?

До Поль не сразу дошла суть вопроса. Она насупилась, а после вмешалась копия Гризельды, усевшись на траву.

– Правда. – Устало добавила она. – Ты ведь не аристократка, насколько мне известно. – А после она брезгливо стрельнула взглядом в Дениз, которая взяла в руки жесткую щетку и налила ведро воды.

– А, – она почесала затылок, – это… как их звали-то… м…

– Ладно, – махнула азиатка, – проехали.

Усевшись по-турецки на газоне, который был прохладен от откинутой тени здания, она накрутила по панталоны ситцевое тряпье, оглядывая нездоровый оттенок кожи. На левой ноге красовалась кружевная бандалетка, доставшаяся ей трофеем от прошлого места работы. В ней же запрятаны игральные карты, рубашка которых вся исполосована.

Запустив пальчик под кружево, она вынула наружу целую колоду, виртуозно покрутив в руках. Гризельда младшая заинтересовано устроилась рядом, с львиной долей наслаждения ощутив прохладу на влажных висках, а после она похлопала рядом с собой, призывая Поль оставить скучную работу и отдохнуть. Та даже не стала думать, тут же выпустив из рук черенок метелки. И вот теперь все трое наслаждались тенью, занимаясь любимым делом: Гризельда младшая пыталась обыграть азиатку, когда Поль, пустив по подбородку слюни, засопела, щекой прилипнув к пыльной траве. От такого вида Дениз не удержалась от усмешки, проходя мимо с ведром воды и грубой щеткой в руках.

Чуть ли не бросив деревянное ведро на тротуар, вода внутри вся заштормилась, и пара капель брызнула на зевак, распластавшихся подле дорожки. Им должна быть по нраву прохлада даже из грязной лужицы, потому Дениз искренне удивилась сморщенным лицам своих напарниц.

Азиатка смахивала указательным пальцем грязь с щеки, когда Гризельда младшая лишь покрутила пальцем у виска.

– Смотри поясницу раньше своих лет не надорви! – Саркастичным тоном провыла азиаточка, обтерев тыльную сторону ладони об тряпье.

Дениз даже не удостоила ее своим взглядом, приступив начищать пыльную каменную кладку.

– Эй, я с кем разговариваю, по-твоему? – злобно протянула она вновь, ощутив тяжелую руку своей подруги.

– Не тебе с ней тягаться. – Замотала головой Гризельда младшая.

– Нет уж. За свои делишки грязные она ответит! – рявкнула она, подорвавшись на ноги.

Вырвав из рук белолички щетку, она бросила ее на неровный газон, заставив приковать так внимание Дениз к себе. Та только усмехнулась, элегантно спрятав оскал за аккуратной ручкой, облаченная качественной перчаткой.

– Что смешного? – непонимающе возразила азиатка.

Мягко наклонившись, будто упав в реверанс, девушка подобрала с земли щетку.

– Подумать не могла, что работа вам так ненавистна, Роза! – а после она театрально поджала губы, будто бы совершив помарку, – или же Ирис4? – Дениз прижала к груди черенок. – Ох, прошу простить мою бестактность. Так какое имя ваше? – она приложила к губам палец. – К сожалению, я так плохо запоминанию имена.

– Что ты только что?..

Брови Дениз взмыли на лоб, и она хотела было схватить собеседницу за руки, но тут же замерла с наигранной досадой.

– Вы выглядите нездорово. – Констатирует она, оглядывая свою напарницу с заметным прищуром. – Быть может, тиф? аль поясницу свело, стоило только заговорить о работе? – перечисляет девушка, украдкой осматриваясь. – Известен мне хороший доктор, только вот, по карману ли он вам бу?..

Затрясшаяся от ужаса и гнева азиатка уже не слушала, вспоминая, что весь бордель до ее ухода переболел сомнительной лихорадкой. «А ведь когда я обслуживала тамашнего клиента, готова поклясться, что был он заразный!», – вспоминает она, закусив губу.

– Не слушай ее, Роза! – рявкнула Гризельда младшая, одернув напарницу к себе. – Ишь как завопила, что зубы тебе все заговорила!

– Но-но…

Толстушка замотала головой, нахмурившись.

– Сказочница она, вот и все.

– Розы, что сад украшают, бесспорно, – прекрасны, но нынче все стали они заразны. – Протянула Дениз, с некоторой жалостью взглянув на азиатку. Переведя взгляд, она завидела, как Гризельда младшая замахнулась на нее своей толстой рукой. – В моей семье простолюдинов за такое вешают. – Отчеканила она. В эту же секунду потная рука замерла рядом с ее лицом, так и не коснувшись кожи.

– Ты начала это первая, змеюка подколодная! – завопила Гризельда младшая.

Сузив глаза, Дениз проходит мимо, окунув высохшую щетку в ведро.

– Все вы, аристократишки, такие: чуть что – сразу сбегаете! – злобно процедила толстушка, снова усаживаясь на траву. – Хоть бы один руку позолотил! Нет же! – и глядит раздраженным взглядом в белоличку. – Работай! Или не разумеешь толком, для чего щетина не метле нужна?

Не сдержав смеха, Дениз прикрыла оскал за плечом.

– Смешно тебе? – не унималась Гризельда младшая. – Что смешного?!

– Мотив вам будет ясен, скажи его я вслух? – украдкой бросив взгляд в толстушку, девушка разглядела в нем непонимание, что еще сильнее рассмешило ее. – От глупости смеюсь. – С улыбкой проговорила Дениз.

– От чьей глупости? – непонимающе возмутилась Гризельда младшая, отчего девушка вновь прыснула в ладонь, удалившись, чтобы сменить воду.

Напарницы же так и остались в смятении, посчитав белоличку сошедшей с ума за столь долгое пребывание в служанках. Что говорить! такая работа не для аристократишек.

Солнце в Зените даже не думало прекращать жалить. Чтобы немного освежиться, Дениз позволила себе смочить кружево, которое она повязала под деревенской шляпкой, доставшаяся ей от покойной гувернантки. Суховей лишь измывался над возникшей испариной над губой, тотчас нагревая пот, который молодая леди только и успевала, что обмакивать об носовой платочек. Ей как никогда хотелось вернуться в графство, закрыться в собственных покоях и очутиться в беззаботном детстве. В то время, когда была только единственная забота – академия, учителя и медицина. Быть может, отец ее был прав, что место придворного доктора – завидное, а образование гувернантки под стать свинье. «Стоило отправиться в Литу. Их король хотя бы не стыдится бастарда», – с презрением рассуждает Дениз, мельком взглянув на затхлую пристройку, внутри которой ютился известный, благодаря слухам, ребенок.

Должно быть, Дениз дома де Даммартен однажды удалось увидеть краешек платья не безызвестного бастарда их королевства, но это было единственным, что посчастливилось запечатлеть. И пускай дом де Даммартен славился целителями и врачевателями, королевская чета еще ни разу не приглашала ни одного его представителя для лечения детей. И так, разразившаяся громом сплетня о бастарде когда-то величественного королевства разбилась вдребезги, сохранив лишь красивую быль о призраке старого дворца. Никто ведь доподлинно не знает, действительно ли это королевский отпрыск, ведь так?..

Поль причмокнула настолько громко, что Дениз невольно вздрогнула, обнаружив, что смутьянки не прекращали резвиться, шумя под ставнями. Но их веселье продолжалось не долго: вдалеке показалась экономка, стремительно шедшая прямиком к ним. Тогда Даммартен взяла ведро, чтобы сменить воду, и только лишь кивнула подоспевшей Мари, которая уже замахнулась старой палкой на лентяек.

Как только Гризельда младшая ощутила приятный ветерок, тут же решила поделиться этим с Розой, вот только та с ужасом на глазах поднялась на ноги, выронив из рук старые карты. Толстушка сглотнула и только после спазма в спине встала, в полной мере осознав, кто находился за ней. Пнув в ногу Поль, та не сразу пришла в себя, умывшись слюной, словно кошка, а после, завидев полное отвращения лицо, замельтешила, подорвавшись на ноги. Теперь они, словно, пойманные за пакостью, дети, стыдливо заклевали носом, не зная, чего ждать от Мари.

– Вас только и нужно, что высекать? – нетерпеливо поинтересовалась она, проследив за их грязными лицами.

Грубо схватив Гризельду младшую за подбородок, Мари повертела ее лицо из стороны в сторону, с отвращением разглядев грязные разводы вокруг рта и яркий запах гниющей пищи. Не стоило гадать, что и остальные также не заботились о гигиене.

– Что за срамота средь бела дня? – цедит Мари, выпустив подбородок толстушки из рук.

Аккуратно вынув из кармана платок, она протерла руки, тут же сложив его вдвое влажной стороной внутрь. Какое невежество, думается ей.

– Почему за работой я наблюдаю леди дома де Даммартен? – с заметным раздражением интересуется она. – Мне стоит послать письмо графу дома де Даммартен, чтобы он лично навестил королевские угодья? – ответа не последовало, потому Мари нетерпеливо стукнула по кладке палкой. – Где видано, чтобы благородная дама выполняла работу прислуги?

– Но ведь!.. – возмутилась было Роза, за что получила палкой по колену.

– Я задала вопрос. – Строго сказала экономка, выгнув спину.

Пока Роза переминалась с ноги на ногу, Поль почесывала рыжий затылок с глуповатым выражением лица, чем раздражала Гризельду младшую. Та ткнула ее в бок локтем, а после подкралась вперед с намерением схватить тощую ручку Мари.

– Я не терплю лукавство. – С отвращением выпалила молодая экономка, отпрянув. – Тебе хочется закончить как сестра: с увольнительной без рекомендательного письма?

Брови Гризельды младшей округлились, и она тут же заохала, схватившись за сердце. Должно быть, бродячий цирк будет рад новым работникам, когда они покинут свою никудышную дворцовую сцену.

«Как же так! моя старательная сестра, кормилица дома нашего, лишилась работы?». По лицу толстушки можно было подумать, что ей наказали проглотить целую дольку лимона вместо мандарина. Но эта эмоция длилась мгновение, сменившись горькими слезами. Гризельда младшая упала в ноги экономки, разбив пышные колени, и завыла, подобно скотине на бойне.

– Не будьте так жестоки! – ревет она. – Мы с нею только вдвоем и никого у нас нет!

Мари отчеканила несколько раз по каменной кладке наконечником примитивной трости, заставив замолкнуть верещащую сестру поварихи.

– Если ты не поднимешься, то последуешь за ней.

Уняв кое-как слезы грязной ладонью, Гризельда поднялась на хромающие ноги, почти не имея сил удержаться на них. От бывалого веселья не осталось и следа.

– Я буду следить за вами всю следующую неделю, – Мари оглядела каждую поверх головы, – и только попробуйте выйти из комнат не опрятными – выпорю.

Слабое согласие выскользнуло с их уст так, будто требования были слишком высоки. Но на деле так ведь и было: униформа была в разводах и неприятно попахивала кислятиной, волосы сочились жиром, а из ногтей можно было наскрести на еще одну клумбу для старой пристройки. Глядеть на них было сущим наказанием, потому без тошноты наблюдать за этой картиной было невозможно.

Откашлявшись, экономка обогнула служанок, встав против ветра. Подумать только, с хлева несло свежестью. А после она обернулась в левый профиль, забрал за спину руки.

– Вы, обе!

Роза с притупившимся взглядом оглядела себя и Гризельду младшую, а после кивка сделала шаг вперед, оказавшись рядом с толстушкой.

– К конюху. – А после она перевела взгляд на рыжую девицу. – Поль на кухню, наводить порядок. И нечего слоняться без дела, невежи!

Как только Роза с Гризельдой затерялись в горизонте, Мари завидела мнущуюся Поль, точно не знавшей, куда деть оставленную Дениз щетку.

– Она пригодится на кухне. – Говорит экономка, сдерживая раздражение. – Позови леди Даммартен прежде, чем…

Возникшая из ниоткуда Дениз замерла перед Мари, брезгливо очертив рядом стоящую Поль. Та вся сжалась, ладонями приросла к черенку и тут же засеменила к кухне. Вот только завидев, что экономка не провожает ее взглядом, тут же шмыгнула под старую лестницу, притаившись.

Сейчас Мари в полной мере казалась жалкой. В ее руках Дениз видела старую палку, облезшая стружкой, которую приспособили к трости. Пускай у девушки перед ней было завидное положение среди служанок – управленческое дело доверяется не каждому. Но все же выглядела она прискорбно.

Ожесточенное дворцовыми переживаниями лицо готово было разрезаться выпирающей скулой, а красивое строгое платье, кажется, для Мари было бессменным. Она действительно подходила этому затхлому месту – такая же забитая и разбитая, подобная рассыпавшейся кладке в конце тротуара. Но было в ее взгляде что-то еще. Что-то теплое и печальное, разящее тоской и скорбью. Возможно, не окажись Дениз здесь, то никогда бы не увидела эту сторону молодой экономки.

– Мадемуазель.

Было заметно, что Дениз в идеале владела куртси5. Ей было известно, перед кем следует склонить голову, а кому не стоит даровать даже взгляда. И сейчас, показав уважение легким приседом, леди завоевала одобряющий кивок экономки, пригласившей ее осуществить недолгий променад.

И впрямь, находиться под пеклом сравнимо с самоубийством. Потому леди дома де Даммартен аккуратно сняла с себя плетеную шляпку, забрав с волос уже высохший ажурный платок. Теперь Мари открылся ровный лоб Дениз, не тронутый ни единой морщиной, и иссиня-черные вьющиеся волосы, забранные в объемную прическу. Выглядела она прелестно, а в тени необыкновенно притягательно.

– У вас какое-то поручение для меня?

По этой леди уже было заметно, что ума ей не занимать. Мари лишь искоса взглянула на нее, замерев возле лестницы.

– Как я смею давать указы леди.

И Мари была не проста, как могло казаться.

Поднялся суховей, шмыгнувший под подолы их юбок, а после, точно стыдливо, ринулся наутек, желая попытать удачу с ветвями деревьев. Запищали птенцы, успевшие проголодаться, что заметно не нравилось рядом стоящей леди.

– Работа в главной палате нелегка. – Бросила Мари, пригладив юбку.

Сменив перчатки, Дениз приложила к губам палец, состроив невинное выражение лица.

– Неспроста ведь она главная. – С легкой улыбкой отвечает Даммартен, спрятав за спиной шляпку.

А после, будто что-то заподозрив, Мари слегка наклоняется вперед, будто бы снимая что-то с волос собеседницы, и до Дениз едва слышно долетает:

– Не желаете ли удостоиться чести быть гувернанткой?

Нельзя сказать, что леди не соблазнилась подобным предложением экономки. Напротив, ради этого она посвятила себя учебе, чтобы лично убедиться в существовании первой принцессы их королевства. Только вот, сие предложение так и сочилось сомнениями.

Бастард, не почитаемый указами и слугами, и престолонаследник, пожирающий королеву в чреве. Вне всяких сомнений, чтобы обезопасить свое положение и не стать неугодной королеве Элизе, Дениз следует принять сторону королевы, только вот… была ли эта цель ее? Она уже пережила унижения, ползая на четвереньках под покоями алчной королевы, оказавшись здесь. Верно! она уже здесь и этого не изменить. Пускай изначально ей пришло письмо с приглашением в качестве будущей гувернантки принца, только еще ни разу, с момента приезда, Дениз не удостоилась этого звания воочию. Отчего-то про нее забыли, а после и вовсе сместили, приравнивая к прислуге.

Драматично сощурив глаза, Даммартен глядит на виднеющийся за живой изгородью дворец. Подняв свой взгляд по удивительно гладкому камню, она останавливается на плиточных окнах королевы, ощутив жалящее чувство тревоги. Быть может, будет лучшим решением – не связываться с первой женщиной королевства во благо семейного благополучия.

Еще не время возвращаться в графство, рассуждает она, припомнив письмо матушки, прочтенное накануне. Но есть еще время перенять знания отца и обучаться врачевательству в академии. Графство де Даммартен не падет, если Дениз решит выбрать другой путь.

Но выбор никогда не будет легок.

Поправив платье и выпрямив спину, Дениз взглянула за плечо экономки. Кто находится по ту сторону коридора и, какой будет ее история, когда она ступит в этот затхлый особняк, брошенный всеми?

– Мадемуазель, как считаете, – обращается к Мари молодая девушка, продолжая смотреть ей за спину, – благоволит ли Фир этим землям?

Мари разворачивается к входу, повернувшись в левый профиль.

– Если и благоволит, то лишь невежам, отрекшихся от истины.

И, ступив на шаткий каркас лестницы, она гордой поступью ринулась вверх, заведомо зная, что Дениз последует за ней. Одна только Поль, скатившаяся вниз по ледяной стене, проползла коленями по земле в сторону кухни, сгорая от желания рассказать всем заставшую ею сцену. В это время служанка леди, наблюдавшая из тени, двинулась вслед за глупой Поль, доверив свою хозяйку достойной женщине.

А внутри поместья все было так, как себе представляла леди Даммартен: пыльно, тускло и затхло. Только лишь мраморные колонны напоминали ей о главной палате, которые, видимо, проектировались одним и тем же архитектором. Но эти же выглядели запущенными и бесцветными, в них не было того шарма и превосходства, ведь колонны главной палаты начищали с утра до вечера, потому что королева Элиза терпеть не могла осевшую пыль на сверкающих поверхностях. А если кто-то вдруг будет неугоден первой леди королевства, то случится несчастье.

Королева Элиза очень любила свое помолвочное кольцо, усеянное дорогостоящими бриллиантами. Любила настолько, что оно годилось в качестве орудия – достаточно было перевернуть его вниз, чтобы острыми камушками дать хорошую затрещину смутьянам. Говорят, что в светских кругах образовалась фраза «королевская ручка», применяемая исключительно к тем, чье положение было ниже среди знати. Нельзя сказать, что королева Элиза не являлась основоположником дворянской моды, напротив, – она ее задавала.

Вдруг Дениз предалась воспоминаниям, пока оглядывала скромное убранство ветхого имения. Таким давним и трепетным, совсем детским, когда впервые услышала слух, берущий начало из дворцовой палаты. Принцесса! рождена невероятной красоты девочка, напоминавшая пшеничные поля, в жилах которой течет голубая кровь. Когда Дениз было всего шестнадцать, этот слух поработил весь высший свет. В светских кругах только о нем и перешептывались, но никто так никогда и не видел этой неземной красоты принцессу.

Спина Мари уже стремительно удалялась, заставляя Дениз прибавить шаг, как вдруг, не ожидая от себя, она обратилась к ней:

– Мадемуазель.

Экономка все же замедлилась, но голос не подала, взглянув в левый профиль. В знак внимания она кивнула, украдкой поглядывая на леди.

– Давно вы приняли столь дерзкое решение?

Леди дома де Даммартен не отличалась мягкостью и скромностью. Это в ней и нравилось Мари, ведь чем-то она напоминала ее саму. И предлагая подобную медвежью услугу для нее, экономка шла на определенные риски – она уже шла наперекор желаниям Грегуара, самопровозгласивший себя канцлером сего королевства.

Поступь Мари стала еще медленнее, и Дениз предвещала долгий разговор.

– Вы умны, блистательны, образованны, – не проникшись похвалой, она только устремила свой глубокий взор в экономку, едва слышно перейдя на шаг, – насколько мне известно, обучались с раннего детства. Поправьте, если я не права, леди Даммартен.

И вновь левый профиль Мари открылся для нее, только теперь он был резкий и будто фарфоровый. Должно быть, это заставило ее ответить мгновенно:

– Все так.

Она усмехнулась своей правоте, вновь отвернувшись:

– Потому только вы способны дать юной принцессе самое главное: грамотность жизни.

Экономка замерла в пролете, глядя сверху вниз на Дениз, так и не повернувшись к ней полностью. Солнце заливало пространство через ягодный витраж, показав взору танцующие пылинки от их появления. Сейчас Мари будто бы помолодела, будто бы вовсе никогда не была калекой. Скользнув взглядом вниз, Дениз только осознала, что воображаемую трость экономка оставила при входе в старый дворец, будто бы желая не показываться пред бастардом изувеченной.

И все же, леди Даммартен хотелось уличить в чем-то Мари. Ей казалось это немыслимым – сделать все ради ребенка, загубленного самой судьбой.

Убедившись, что ни одна душа не затаилась в тени имения, слившись с плесенью окружения, она сощурила глаза, позволив себе то, о чем знали только ее близкие, оставшиеся далеко в графстве, граничащее с королевством Литови.

– Уверены, что ее словно кошку выбросят из этого богом забытого места? – Дениз очертила ладонью пространство вокруг себя, указывая на то, как все забавно складывается. – Король слишком жалок для столь дерзких издевок.

Не у всех стен есть уши, думается Даммартен, и оказывается права, ведь Мари не скрывалась за лукавством, которое ей так не мило:

– Разве не Грегуар наш король, леди дома де Даммартен?

Им обеим ответ был доподлинно известен, потому Мари не ожидала от Дениз никаких слов. Достаточно было завидеть блеск в ее глазах от сказанного экономкой, чтобы убедиться в их схожести.

Услышь хоть кто-то этот откровенный разговор, то их бы точно задержали за склонение к революции. И пусть Дениз не знакома с королевскими страстями, одно ей известно точно – утаенный от всех ребенок, бастард, родившийся от девственной крестьянки, – прямо здесь, а это само по себе революционно. Только вот, действительно это была какая-то потаенность?..

А ведь в дни ее обучения процветала замечательная легенда, приведшая сюда Дениз де Даммартен.

– И все же вы живете в иллюзии, если убеждены в ее безызвестности.

Рука экономки дрогнула, так и замерев на дверной ручке.

Оторванная от внешнего мира Мари понятия не имела, какие краски сгущались вокруг королевской четы, ведь эта быль донеслась вплоть до границы. Было заметно, как занервничала экономка, когда дело коснулось так названной принцессы.

– Пускай это всего лишь чьи-то пустые домыслы, – продолжает она, – но история о призраке старого дворца по сей день сеет раздоры среди высшего света. – А после добавила: – Даже в мою юность они не были столь знамениты, как сейчас.

Экономка томно вздохнула, протянув:

– Мне ли не знать, что о ней снуют легенды?..

– Вы и понятия не имеете, о чем они. – Настаивает Дениз. – Их вскользь озвучивают на приеме королевы Элизы, которая, скрипя зубами, отводит взгляд, кладя руку на свой живот.

– О, – протянула Мари, стараясь выглядеть безучастно.

И Дениз решает воспользоваться материнским инстинктом экономки, только бы она прозрела в действительности. Ей было достаточно пары фраз, чтобы признать в Мари женщину, готовая отдать руку на отсечение ради жалкого бастарда.

– Нет такого писания, запрещающего занять трон принцессе. – Припоминает благородная дама, с вызовом сделав шаг к экономке. – В нем нет даже уточнения о чистоте крови.

Мари заметно напряглась, желая пресечь тему на корню.

– Не могла предположить, что наивность – ваш порок.

Усмехнувшись в ладонь, Дениз сощуривается, откровенно наслаждаясь удивительной беседой. Подобную дерзость не позволяли даже герцогини в ее присутствии, ведь знали об остром язычке единственной дочери дома де Даммартен. И даже их высокое семейное положение никогда не позволяло им вещать о дерзости юной леди – всем известно, что графство Даммартен лишь на словах графство, но вот для Литы оно являлось целым герцогством, способное сотворить целую вражду между королевствами.

– Наивность ли действительность? – изрекает леди. – Действительность ведь так неугодна Грегуару в его нынешнем положении.

А сказанное ею будто бы слетало с губ самой Мари, только вот признаться не хватало духа. Ей настолько осточертело это место, что единственное, чего она могла бы желать этому ребенку – свободы, находящаяся далеко за стенами этого дворца.

– Известно ли вам, какая быль засела на устах народа?

Мари опасливо развернулась в левый профиль. Быть может, Дениз была еще опаснее нее самой. А человеческие уста хмельнее винодельни, ведь выдуманный образ погребенного при жизни ребенка боготворят, мечтая хотя бы мельком взглянуть на его непомерной красоты лик.

Даже в ее юности храмы не были столь настоятельны, как народ, сохранивший память о великом Фире.

– Говорят, что этот ребенок столь же прекрасен, как кадупул, ни разу никем не сорванный. – И добавила: – Но поскольку он нелюдим, люди терзаются в сомненьях: «А не кала ли он случаем?». – Дениз сужает глаза, изрекая: – Притягательна настолько, что токсична, незаметно отравляя изо дня в день.

– Народ, не получивший должного образования, не должен иметь даже задатки к рассуждениям. – Отчеканила Мари, все же попавшись на резкие речи леди.

Дениз подошла еще ближе к экономке, затаив дыхание. Казалось, еще немного и ее вышвырнут за пределы дворца. Только вот будь на ее месте королева Элиза, то семья Даммартен была бы приговорена к повешению. Поэтому едва ли она могла чего-то бояться.

– Вы столь недальновидны. – Изрекает Дениз, сбавив тон голоса. – Вам ли не знать, кто основоположник столь щепетильной темы.

Мари все прекрасно знала. Знала, но не признавалась себе в этом.

Каждый час, проведенный в покоях так названной принцессы, экономка ощущала, насколько тонок под ней лед. Один только неверный шаг и он вдребезги разрушится, навечно запечатав ее на глубине.

Попытавшись сровнять дыхание, Мари поднимает руку на уровне груди. И прежде, чем постучаться, обращается к Дениз:

– Чужое незнание порождает немыслимое, так почему бы не взглянуть правде в глаза?

И, как только экономка постучалась, весь остальной мир для Дениз погрузился во мрак.

Прежде, чем пройти внутрь, Мари удивительно строго протянула:

– Ваше высочество Атанасия, это Мари.

Только сейчас леди смогла заметить, насколько экономка помолодела.

Заскрипела кладезь звуков, из-за чего в ушах девушки моментально зазвенело; неприятная какофония отстала от слуха лишь в тот момент, когда Дениз оказалась внутри скромного убранства, шириной в пять широких взрослых шага. А после взгляд упал на ту, о ком снуют легенды.

Атанасия казалась безучастной, будто олицетворение сего места. Всеми забытая принцесса была удивительно маленькой и малокровной. Казалось, она даже не дышала. Она фарфоровой куклой устроилась на старом диване, который был популярен еще в прошлом столетии, и вдыхала пары черной плесени поутру каждый раз, когда раскрывала глаза. А каждый новый день был схож с предыдущим.

Но вдруг что-то в ней переменилось. Будто бы рутина сменилась на что-то иное, на что-то, что не было частью постоянства Атанасии. И Дениз смогла разглядеть ее.

Вьющиеся прекрасные волосы цвета пшеничных полей, ластящихся под солнцем мягким блеском, а ниспадающие пряди на ее плечах напоминали льющийся водопад. Пышные пресные ресницы, отливающие золотом, и изумрудные глаза, блестящие даже в тени. Настоящий кадупул неземной красоты, думается Дениз, так и замершей в проеме.

Но вся обстановка за Атанасией, кажется, была только лишь декорацией в крестьянском театре. Настолько убранство комнаты не шло этому прекрасному лику.

Малое количество запыленных старинных игрушек – вот что бросилось в глаза Дениз. С ними ни разу никто не играл, потому что седой ворс смешался с клубами пыли, обосновавшись в темном углу комнаты. А перед Атанасией, на деревянном скромном столике, сиротливо устроилось несколько книжек. Одна с расписной хрустальной туфелькой, другая со строгими буквами, последняя же была слишком стара, чтобы разглядеть хотя бы потертый рисунок обложки.

Дениз поднимает взгляд к потолку, на котором виднелись подтеки. Удивительно, что он не обвалился вовсе. А мягкая на вид кровать не внушала доверия, ведь под накрытым покрывалом скрывались намятые жесткие матрасы, тройкой накинувшиеся друг на друга. Напоминает ту же, что стояла в ее комнате по приезде, вспоминает леди, наткнувшись на софу. Она была удивительно похожа на нынешнее убранство ее комнаты и Даммартен осознала, чем было обставлено это захудалое местечко – старой гарнитурой прислуг.

Но было здесь и нечто поразительное – нежное зеленое платье, обвитое шелком. Каково жить в конуре, нося столь дорогостоящее одеяние? но потертая обувь на ногах названной принцессы вновь возвращала к действительности – должно быть, это вещи прошлого короля, из года в год желавший единственного: прекрасную дочь на свет. Только его мечта так и осталась несбыточной. Хотя бы после его смерти пригодилась и оставленная пристройка и горы нетронутой одежды, точно хранящиеся за тем платяным шкафом. Потертый и облезлый, сравним только лишь с выдуманной тростью Мари, он также некрасиво оголился стружкой от сырости. За раскрытой дверцей, которая, должно быть, уже никогда больше не захлопнется, виднелось, до смешного, всего три наряда. Должно быть, остальное продали, дабы имелось финансирование дворца павшей принцессы. Но внутри шифоньера играла приятная цветовая гамма: от зеленого к светло-зеленому и темненькая шелковистая тесемка, обрамившая подол, манжеты и воротничок, сравнимая с украшением. А это только одно из тех, которое удалось разглядеть Дениз.

Ощутив чужой аккуратный взгляд, Даммартен осознала, что приковала внимание Атанасии. Та смотрела с неверием, выказывая откровенное непонимание от происходящего.

Как только их взгляды встретились, Дениз сделала глубокий реверанс, выказывая тем самым глубокое уважение к отпрыску короны, достигнув самого пола. Еще немного и она бы села, только бы передать всю кладезь собственных эмоций от роковой встречи.

– Кто это, Мари? – сухо поинтересовалась принцесса.

Голос Атанасии был совершенно не таким, каким представлялся леди. Властным, резким и сильным. Еще ни один ребенок, который встречался Дениз, не способен был так уверенно управлять тембром и речью. Перед ней будто бы находился равный ей человек и это, подумать только, устрашало лучше самой Элизы.

Прочистив горло, экономка сомкнула перед собой руки, мягко кивнув в ответ.

– Гувернантка ее высочества Атанасии. – Строго осведомила ее женщина.

Принцесса причмокнула и, сузив большие глаза, поднялась на ноги, вскинув подбородок. Обойдя вокруг замершей в куртси Дениз, Атанасия с некоторой дотошностью оглядывала пришедшую сюда леди, не найдя в ней изъянов. Или она в чем-то убеждалась.

Быть может, она в отчаянии, думается Атанасии, замершей против названной гувернантки.

– Тогда мне стоит представиться, как подобает принцессе.

И устремилась взглядом в Дениз, которая так и не шелохнулась.

– Можешь поднять голову, – говорит принцесса, – и обучить меня реверансу, как только представишься.

Движения Дениз были филигранными, мягкими, будто бы шелковистыми. Аккуратно выпрямившись, леди слегка наклонилась вперед, не смея боле поднимать взгляда.

– Я леди дома де Даммартен. Зовите меня просто Дениз, ваше высочество.

Атанасия кивнула так, будто бы давно знала эту леди, а после сделала несколько шагов к ней, точно сгорая от нетерпения.

На самом же деле юная принцесса разглядывала человека перед собой, с кивком встретив васильковые глаза, под которыми разлились голубые венки. Эта леди для нее точно осталась все той же, отчего чувствовался трепет волнения. Атанасия не могла отвязаться от возникших в голове воспоминаний, заставивших загудеть сердце.

Как только принцесса вновь замерла против Дениз, то сразу повернулась к Мари, держащейся в стороне. Она всегда была такой, раздается в голове Атанасии, и я прекрасно понимаю причину.

– Я начну учиться? – интересуется принцесса.

Экономка кивает, прикрыв глаза.

– Верно, ваше высочество.

– Я уже умею писать и читать.

Мари со строгостью взглянула на Атанасию.

– Этого недостаточно, ваше высочество.

Обогнув тусклую софу, принцесса взяла в руки книгу, прижав к себе.

– Для того, чтобы уйти – более чем.

Послышался длинный вздох экономки. Кажется, эта сцена повторялась между ними неслыханное множество раз. Точно названная принцесса всегда заканчивала их разговор лишь так на любые изречения Мари, из-за чего безысходность от долгожданной встречи с героиней всех льющихся песен менестрелей только подпитывала знатную леди к неизвестным подвигам.

Потому Дениз раскрыла губы, чтобы повысить свою значимость в глазах малолетнего бастарда:

– Позвольте сказать, ваше высочество.

Атанасия кивнула, даже не взглянув на Дениз.

– Помимо грамоты я обучу вас арифметике, азам этикета и истории.

А следующее точно сорвалось с губ принцессы, из-за чего она тут же нахмурилась:

– А языкам?

Мягко улыбнувшись, леди глубоко кивнула, вытянув вперед руку. Несколько замявшись, Атанасия все же показывает обложку гувернантке, не давая ей книгу.

Теперь в потертостях древних рукописей можно было разглядеть золотистых орнамент виноградных лоз, прекрасных белокрылых голубей, парящих на корешке книги, и даже «косноязычное» название, которое в их дни считалось возмутительным. Но Дениз знала этот язык как свой собственный.

– Зарождение Литы. История создания короны.

Глаза принцессы сверкнули, и она повернула к себе сказочную обложку, проведя по буквам подушечками пальцев. Казалось, что ей открылся клад, в котором скрывались от нее все драгоценности этого мира.

Отвернувшись к деревянному столику, Атанасия разложила на нем две книжки. Одна из них являлась словарем. А после девочка прочла вслух:

– «Иродж зе Литови. Созид зе крона. Ристопи».

Скрыв удивление на лице, Дениз похвалила принцессу, на что та лишь с безразличием раскрыла том. Теперь Атанасия делала вид, что поглощена изучением книги, вскользь прислушиваясь к внешней обстановке.

Дениз не сразу отметила, в какой момент Мари оказалась за ее спиной. Та точно выжидала, что скажет о принцессе леди. И спустя минуту она прошептала:

– Своенравное дитя.

Прикусив губу, экономка кивает.

– Премного надеюсь на ваше благоразумие, леди Даммартен.

А Дениз все думала, разглядывая затылок принцессы. Было в ней что-то особенное. Ее взгляд, речь и даже движения.

– Сколько принцессе лет? – интересуется леди.

– В рождество исполнится пять.

Вновь очертив силуэт Атанасии, Дениз отказывалась верить словам экономки, посчитав это дурной шуткой, а после она вспомнила, что примерно четыре года назад появились дурманящая слух молва. Оказывается, и ее шестнадцать лет были не так давно.

Устремившись взглядом на циферблат, леди в откровенном скепсисе оглядывала перекатывающую стрелку, вновь обратившись к Мари:

– В котором часу обедает принцесса?

– В четвертом. – Сухо отвечает она.

Решив не заострять на этом особое внимание, Дениз только слабо кивает, подойдя ближе к Атанасии, которая уже что-то отмечала в тексте пером. Ее лишь на долю секунду оторвала от присмотра Мари, сказав:

– Сегодня принцессу обслужит повар главной палаты, потому передайте ему, что ее высочество особенно желает десерт.

Стремительно направившись к двери, Мари хотела было покинуть комнату, но Дениз вовремя успела ее окликнуть:

– Имеется ли у ее высочества какая-либо непереносимость пищи?

Экономка замерла, сжав дверной косяк до боли в пальцах, и развернулась в левый профиль. Атанасия замерла с первом в руке, а это значило, что она прекрасно слышит их разговор.

– Только лишь непереносимость сладкого. – Сухо отвечает она.

И Мари стремительно покинула покои названной принцессы.

– Я не буду есть эту дрянь!!

Фарфоровая тарелка, напоминавшая лопух красивой формы, вдребезги раскололась, со свистом разлетевшись по блистающему паркету, и только визг королевы Элизы смог заглушить столь кричащее падение дорогой утвари.

Она тяжело дышала. Нет, даже нервно. Ноздри ее колыхались с особенной скоростью, отчего даже приподнимался кончик красивого носа. Тонкие-тонкие тесемки брови строгой формой накрыли глаза, словно блюдца поверх чашки – также склонились над верхним веком, заметно сморщив его. Кричал не только ее голос, вылетающий из широко раскрытого рта с грубой аркой купидона, но и весь ее внешний вид с причудливым красный пером в волосах белого парика. Она даже сжала пальцы в кулаки и затряслась как избалованный ребенок на месте, ломая каблуки о пол. Фальшивая мушка взмыла вверх, подтершись, но только раздутый живот не был фальшью – этот червовый плод, как говорит королева Элиза, вечно хочет еды, потому-то сама она так нервозна и невыносима все эти месяцы. Прислуге лишь приходилось соглашаться с этой нелепицей, в тайне осуждая – но только в тайне, ведь каждый второй может быть ее ушами, ее глазами.

Перепуганная горничная, прижав поднос к груди, судорожно упала на колени, прямо в осколки фарфоровой тары, и, еле бубня под нос, залилась в пустых извинениях, как тот соловей, поющий только под окнами королевы Элизы. Лакей увидел, как королева, явно занервничав, что вновь устроила переполох, вгрызлась острыми передними зубами в свои ногти, которые постоянно подпиливает прислуга, отчего неохотно сморщил губы, отвернувшись от женщины, и прикрыл веки, дожидаясь окончания этого дня. Но даже отголоски угрызения совести от нее отстали – ей хотелось куда больше, чем битая посуда под ногами.

– Чертовка!

Она в сердцах поднялась на ноги, но, встав одной ступней на ребро туфли, чуть не упала, заметно для всех первым делом схватившись за пузо, – падение же не увенчалось успехом – потому, взяв со стола высокие сетчатые перчатки, без конца начала избивать лицо прислуги, изредка подпрыгивая и взвизгивая.

Насмешливо и до чего же карикатурно подскакивал ее парик, оголяя коричневые собранные волосы, пряди которых уже показались на взмокшем лбу. Не будь ее лакей человечным, он бы смеялся хотя бы над внешним видом хозяйки, но звуки битья, больно изрезавшие чужую кожу, все же выше, чем смехотворный облик сумасшедшей королевы.

– Твоя королева чуть не испустила дух на глазах твоих, а ты пластом улеглась на полу, мерзавка!

Удары на слух казались все сильнее и сильнее, да и сама женщина замахивалась намного дальше от лица, целясь в ненавистные глаза прислуги: все равно не нужны. Лакей ничего не мог сделать, – перечить своей госпоже – значит тут же лишиться работы, но в случае с королевой Элизой – головы. Он, закусив язык, наблюдал за вечной сценой очередной перепалки, повторяющаяся несколько раз на дню.

Неожиданно для него удары стихли. Королева, неприглядно выглядящая в глазах челяди, редкой жаждой глотала ртом воздух, опираясь кистями рук на собственные колени. Ее парик съехал, и если она сделает еще движение, то тот напрочь упадет, только ее это совсем не волновало. Если она решит прекратить, только из-за съехавшего парика, то бесполезное наказание пройдет даром – ее разве будут тогда бояться? потому Элиза напоследок швырнула перчатку в горничную и сдула свои пряди волос с лица, в горделивом смирении пальцем указав в сторону двери.

– Видеть тебя не могу! Убирайся с глаз!

Девушка мигом вскочила на ноги. Она мельком склонила голову перед избившей ее женщиной и, моментально развернувшись к ней затылком, побежала к дверям, явно скрывая от королевы свои слезы, за которые она тоже может отхватить сполна. Лакей с маской ужаса замер у дверей, украдкой поймав расцарапанное лицо, успевшее набухнуть. Он видел эту служанку несколько раз за обедом, и даже тогда она выглядела изнеможенно. Юноша заволновался, и хотел было подать ей свою руку, но тут же опешил, вновь взглянув на свою госпожу. Горничная тут же исчезла из этой комнаты, будто ее вовсе и не существовало, только вот в коридоре слышались обреченные вопли, точно поднявшиеся по всему королевству.

Как только неуклюжая для нее девчонка скрылась, королева Элиза, смахнув рукой белый парик, разогнулась и, кинув оставшуюся в руке перчатку на пол, сама же упала в мягонькую софу, сильнее вжавшись ягодицами в невесомую обивку. Она драматично распустила собранные русые волосы, едва притрагивающиеся к лопаткам, и принялась чесаться, как вшивые бродяжки, клянчащие кость у мясников. Она так же закатывала глаза в наслаждении и изредка морщила лоб, когда тонкий волос врезался в короткий ноготь. Как только перхоть с затылка обсыпала все платье и лицо, она довольно обмякла и, намочив слюной палец, стерла с кожи мушку, сразу же брезгливо вытеревшись о ткань юбки. Так, как всегда делала в своих личных покоях, где не было чужих глаз.

Только вот она знала, что не одна. И знала, что юный прислужник, хотя и трясется как жалкий щенок у двери, с интересным отвращением поглядывает в ее сторону. Элиза любит внимание, даже такое, потому, без заметного кокетства, напротив, показывая полное безразличие, она решила избавиться от мешающего ей пышного платья. Схватившись за пуговки на груди, женщина начала выталкивать их из петель одну за другой, пока не дошла до последней, которая полностью оголила верх ее бельевого платья. И лакей, смотревший какое-то время на нее взглядом умалишенного, сейчас с дурманом в глазах и с редкими красными ушами отвернулся, завидев ее спавшую сорочку, и смущенно прочистил горло, точно ради того, чтобы привлечь внимание своей госпожи.

Элиза не сразу взглянула на него. Она продолжала теребить рукава платья, чтобы оголить и плечи, но у нее это отчаянно не выходило.

– Премного надеюсь, что ты осведомил горничных о разрухе? – на редкость игриво проговорила она, продолжая раздеваться за спиной молодого мужчины.

– Д-да, то есть… нет, – он резко дернул на себя громоздкую дверь и выбежал из комнаты, впопыхах стараясь забыть увиденное им ранее.

– Пустоголовый.

Элиза с презрением взглянула на место, где он стоял. Ее голубые глаза неприветливо поблескивали при свете солнца, а ягодные губы, помада на которых уже сошла в центре, брезгливо натянулись в зверской улыбке.

Она ненавидела и одновременно обожала прислугу, которая кружила вокруг нее нескончаемый хоровод ежечасно. С беременностью даже горничные спали у нее на коврике, потому что никто не знал, в котором часу прозвенит адский звон ее колокольчика, ведь каждый считал, что вынашивание нежеланного ребенка только подпортило ее самочувствие, дескать, бывалая распущенность спускала больше благосклонности им как прислуге.

Но самой же Элизе на редкость нравилось просыпаться в плохом настроении, ведь именно тогда челядь была необыкновенно чутка к ее величеству. Сидя на этой мягкой софе полураздетой и поедая плоды наливного винограда из хрустальной чаши, она вспоминала свою жизнь вне дворца без всякой нежности. Тогда она не могла позволить себе и лишнего платья, потому что ее отец был скупердяем, а вот уроков было предостаточно, – еще бы! – претендентка на роль королевы. На нее возлагались большие надежды, хотя маленькой тогдашней Элизе все уже было безразлично. Власть и богатство – единственное, что вызволяло ее из постели после утомительных занятий этикетом, где вместо легкого чая она распивала лошадиную дозу валерианы.

Усмехаясь на проблески прошлого, она обернулась через плечо – старый дворец, напоминающий по размерам ее бывшее скромное поместье, без старания смешило. Потерявший бывалое богатство цвет стен и блеск крыши, старые пятнистые окна и подгнильные оконные рамы вызволяли редкую неприглядную отраду из души Элизы. Безымянный фасад напоминал ее несчастную жизнь, но даже с этим никакого сострадания к этому месту она никогда не испытывала. И хотя незаконнорожденную принцессу ей еще не довелось наблюдать хотя бы за пыльными окнами нищего дворца, она уже плевалась о предстоящей участи юной девицы, – только восемнадцать при восходе луны ей исполнится, – думает женщина, – нога ее боле не ступит ни в этот дворец, ни в грязное стойло подле него.

Громкий смех растекся по комнате очень неопрятно. Хотелось закрыть уши, ведь смеяться изысканно королева точно не умела. Сквозь него был слышан чужой шаг. Элиза имела дивный слух, чтобы сквозь шум поймать даже жужжащую плечу, по ошибке залетевшая в дворцовые стены, и, подумав, что это ее красивый лакей, она задрала пышную юбку до начала чулок и, отцепив один от подтяжек, мягко начала стаскивать его вниз по коже. Дверь приоткрылась, тут же, на удивление, тонкая струя кокетливого смеха охватила воздух, и она проговорила:

– Ты позвал горничную?

Ее вопрос так и повис в воздухе.

Перед ней стоял Грегуар – весь сердитый, взмокший и непривлекательный. Она отметила его новый фрак, в котором ему сегодня заметно жарко, и завидела толстую тетрадь, где он со дня ее визита отмечал разбитую утварь, чаще записанная под ее девичьей фамилией. Так, чтобы обозначить, насколько неприглядно он к ней относился, чтобы всякий раз, когда она подписывалась под его словом, ее охватывала непомерной силы ярость. Он никогда не признавал в ней полноправную королеву, но и это было совсем не важно, зная его невыигрышную позицию на шахматной доске. Короли ходят на одну клетку, но только королевы пересекают целое поле.

Но вместе с этим Элиза просто терпеть его не могла, хотя и выгнула губы уголками вверх. Ради чего только не пойдешь, чтобы завладеть всеми дарами целой Фирении.

– О, достопочтенный Грегуар. – Женщина скромно улыбнулась и спрятала обнаженную ногу за юбкой. Ее голос понизился до редкой сладости, с которой она чаще лепетала королю.

– Что ты устроила? – он сделал несколько шагов к ней, слепо огибая обломки посуды на полу.

– Это все та горничная! как же ее звали… – обгрызанный палец припал к красивым губам, несколько раз похлопавший по ним. – Имечко еще какое-то сладенькое… а! Точно… Парфе. – Вновь подцепив виноградину, она аккуратно затолкала ее в рот, слышно прожевав.

Конечно, имя было издевкой, никого из слуг не звали «парфе».

– Прошу тебя, смилуйся же! – он ударил по разные стороны столика руками, бешенными соколиными глазами уставившись на Элизу. – Прекрати все крушить, умоляю. Казна не может уходить только на одну умалишенную беременную женщину, крушащей все на своем пути! – И добавил: – Одни только пособия выписываются в несколько золотых! А это только за молчание.

Она перестала жевать и злобно взглянула в лицо мужчины.

Желваки на ее скулах заиграли сильнее, а вместо кокетливой мимики с мягкой протяжной улыбкой на лице выступила гримаса раздражения. И без того немного нарумяненные щеки сильнее раскраснелись, брови еще жестче угрубились, а зубы захватили внутреннюю сторону нижней губы, больно закусив ее. Грегуар же, завидев это лицо перед собой, восхвалялся, сильнее глумясь над каждым произнесенным ею словом:

– Или ты запамятовала?

Все произошло за секунду. Громкий хлопок от пощечины тотчас оглушил эту комнату. Пощечины королева Элиза раздавать умела, и умела она это делать порой больнее собственных рыцарей. Щека Грегуара вздулась, напомнив спелый персик, а пенсе слетело с носа, разбившись так же, как и вся фарфоровая утварь. Он, разинув рот, разгневано посмотрел на нее, тогда она поднялась на ноги и схватила его за подбородок, сильно сжав его пальцами.

– Внимай внимательно, а лучше – запиши. – Сквозь зубы процедила эта женщина, и он от неожиданности выронил расписанную вдоль и поперек тетрадку. – Заливать, подобно соловью, ты способен только королю, а не мне, жалкий писарь. – И, оттолкнув его лицо в сторону, она направилась к дверям. – Дам тебе дружеский совет: займись переписыванием, как в прежние времена, и не мельтеши передо мною своей казенной тетрадкой. – На выходе пролепетала: – Худо будет.

Ее шаг все сильнее удалялся от слуха мужчины, пока вовсе не стих. Только дверной хлопок отвлек его от каких-то дальних переживаний, которые ему были явно отрадней нынешних. Он тут же встрепенулся, коснулся пульсирующей щеки тыльной стороной ладони и, недолго думая, швырнул со стола чашу с виноградом, влетевшая прямо в светлую стену.

Еще одна посуда раскрошилась, как крупицы льда, а виноградные плоды неприглядно вмялись в стену, потихоньку скатываясь вниз по собственному соку.

– Алчная сука! – Гневно прорычал Грегуар, ударив кулаком по столу.

Он редко мог пользоваться ее положением как хотел, а подобное неповиновение только сильнее злило его. Непреодолимое желание растоптать ее, растерзать и прилюдно унизить взращивало в нем все большую неприязнь к образу этой женщины. Теперь просто он терпеть не мог высоких, бледных и русоволосых женщин, моментально вызывавших в нем мигрень от одного только вида.

Какое-то время, быть может, даже считанные секунды, он смотрел в одну точку, сверля взглядом раму французских окон, пытаясь успокоиться. Сбившееся дыхание только усиливалось из-за давящего горло воротника, потому пришлось отстегнуть фамильный галстук, вложив его небрежно в передний карман. Дышать заметно стало легче и от гнева вовсе не пекло в легких, хотя раскрасневшееся лицо, даже под густой щетиной, передавало опасливое настроение мужчины. Несколько раз повернув головой из стороны в сторону, он раскрыл папку и достал перо с чернилами из кармана, чтобы чиркнуть на ее фамилию разбитое пенсе, но резкий крик в коридоре не дал ему сделать хотя бы кляксу. Он сразу понял, что кричала Элиза.

Она кричала невыносимо высоко и, возможно, поднеси он к ее крылатым губам бокал, тот без труда бы разбился, вонзившись осколками в ее розовую кожу. Выбросив из руки перо, напрочь измазавшее весь стол в чернилах, он немедля покинул комнату, пытаясь определить источник китового крика.

Из-за редкой силы голоса мужчина безошибочно двигался по витражному коридору прямиком к главной лестнице, откуда растекался мучительной тональности крик, приводящий его одновременно в усладу для ушей. Он невольно представлял ее растекшееся неприглядное тело на красном ковре, извивающееся в припадке, потому сильно не спешил, явно замедлив шаг. Но как только его завидела испуганная горничная, медленная поступь тут же сменилась на непрерывный бег.

– Господин писарь! – она неуклюже замерла, схватившись за плечики его фрака кровоточащими пальчиками.

– Имейте уважение! – он брезгливо отодвинул ее от себя, еле касаясь ее дрожащих рук.

– Господин Грегуар! – тут же поправила себя девушка, сильнее заволновавшись. – Мнится мне, что королева силится!

Писарь на мгновение впал в смятение. Ринувшись к сорвавшей голос Элизе, он попутно сбросил мешавший ему фрак на пол. Голос безумной женщины был все ближе и ближе, а горничная все не в силах бежала вслед за ним, жадно заглатывая ртом воздух. В какой-то момент он завидел, что она держала в руках его тяжелый фрак – когда только успела? – подумал он.

– Тебе следовало бежать сюда уже с акушеркой под руку! – гневно выпалил мужчина, отчего голос сорвался до редкого хрипа.

– П-прошу простить мне мою недальновидность. Мне разумелось, что стоило…

– Умолкни! – рявкнул он, когда увидел Элизу, припавшей спиной к белым перилам с сильной отдышкой. – Не заставляй меня вторить вновь!

Горничная, подпрыгнув на месте, ринулась по лестнице вниз в разы быстрее, чем бежала ранее. Ее нога больно заворачивалась на ребро, отчего явно ломило суставы, но это никого не волновало. Она провинилась, и королева точно найдет ей очередное наказание в ближайшие дни.

Грегуар же был напуган. Королева то заметно дышала, раскрывая губы как болтающие в воде рыбы, то вовсе замолкала, чуть ли не скатываясь вниз по ступеням. Когда же мужчина упал рядом с Элизой, то первым делом, завидев ее закатывающиеся в обморочном припадке глаза, проверил еле льющийся пульс на шее, а после стал с силой ударять ее по щекам, приводя в сознание. Женщина бессильно растекалась по мраморной плитке, потихоньку падая в нее лицом, но Грегуар не сдавался, отчаянно держа ее в своих трясущихся руках.

– Ну же… – он взволнованно совершил очередной удар по щеке, который сопроводился знакомым ему визгом.

Она угрюмо взглянула в его глаза, тяжело выдыхая горячий пар. Казалось, горячка подоспела совершенно внезапно.

– Если… если еще хоть раз ты позволишь себе подобное, – она говорила на заметном выдохе, проглатывая некоторые буквы от тяжести шевеления губ, – я самолично распоряжусь твоей незамедлительной отставкой. – Она явно подумала, что тот дал ей, бесчестной, сдачи.

– Т-с…

Мужчина аккуратно приподнял ее, поддержав за поясницу. К тому времени старая акушерка уже взмывала вверх по лестнице, взволновано взглянув на обмякшую Элизу.