Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

Читать онлайн Одним словом

Автор: Станислав Козырецкий
Жанр: Стихи и поэзия

Размер шрифта: 15

И скорее справа, чем правый,
Я был более слово, чем слева.
Велимир Хлебников

Туда, во мглу Небытия,
Ты безвременным, мёртвым комом
Катилась, мертвая земля,
Над собирающимся громом.
И словно облак обволок
Порядок строя мирового,
И презирающий зрачок,
И прорастающее слово…
Андрей Белый

[Часть 1. Яйцо]

Слово
(пролог)

Слоёного солнца солёной слюной
Стекают лучи в чернозёмную плоть.
И льют свои слёзы застывшей слюдой
Гранитные духи у племени водь.

Поёт соловей лишь во славу свою,
И слёткам наследство – лишь соло его.
В силок я изломанный смыслы ловлю,
Невольник, молясь (о неволе ль?) и вот:

Раскатами! Гром – в неземном руднике,
Раскованы! Тучи – и буря грядёт;
Раскатывал СЛОВО я на языке,
В раскованной длани вместив небосвод.

Череп
(отражение пролога)

Мой череп – путестан, где сложены слова…
Велимир Хлебников

Пустых глазниц темны пещеры,
Опал мой грим, иссох язык;
Внезапно обнажился череп —
Мой подлинный явился лик.

Мой череп, полон что пьянящим
Хрустальным семенем богов,
Я опрокинул в настоящем,
В пустыне снов и мёртвых слов.

Опустошённый череп этот
Подобен выцветшим стихам,
Столь старомодным, неприметным —
Пустой, ненужный миру хлам.

Расколотый на сто кусочков,
Подобен свод земной коре;
И чешуя кости височной —
Пчелиным крыльям в янтаре;

Каналы в костном мавзолее —
Ожоги от текущих слёз…
Куски головоломки клею
Экстрактом ласточкиных гнёзд.

Дым

Ах!
Эта нежная ореховая сладость
С кислинкой металла, что щиплет язык,
В горле что першит мечтою – лишь осталось
Мне по ветру выдохнуть дым, как привык.

Мне тюрьмою стала бытность обстоятельств —
Но их окрыляет пусть каждый мой вздох,
Выдох, вдох. Кем нарисованная святость
Мне губы сожжёт, как проклятый Молох?

Всех пожаров, войн, молитв слепых и плача
Удерживать дым так устал я во рту…
Пепел? С пеплом как же быть? Пожалуй, спрячу
В своих же слезах, так похожих на ртуть.

Но – роняю лишь на собственную плаху
Я собственной тлеющей жизни щепоть.
Как сражаются хорей и амфибрахий,
С пространством сражается дольная плоть.

Соль

Я рисую солью слёз, что наша
Общая подушка сохранила
Со следами щёк (я ошарашен
Странностями собственного стиля).

Я рисую солью слёз на стенах —
Флизелиновых обоях – руны,
Карты снов своих, поломок в генах.
(Будто я романтик, что ли, юный?)

Я рисую солью слёз спирали
Млечного Пути, и так искрится
Каждый из кристаллов, так играет
Светом… (Я – фотон, я лишь частица.)

Я рисую солью слёз изгибы
Тела твоего в минувшей ночи.
Я не в силах произнесть что-либо
(Скуп я на слова любви, короче).

Я рисую… Но, дождавшись бури,
Я открою настежь в келье окна —
Хлынет ливень кровью буйной, бурой,
Смоет соль. (Да будь навек он проклят!)

Память

Воспоминания подобны
Молчащим листьям в сентябре —
Тишайший люд на месте Лобном,
Их мысль: забыть, забыть скорей.

Историю не пишут те, кто
Казнён, отвержен, заклеймён.
Мы спим – надежд и планов вектор
Утрачен (cuz the past is gone).

Уносит прахом поколенья
За поколеньем вихрь времён.
Мы забываемся в сомненьях,
Запутавшись среди знамён.

О, нам бы знать не то, что ближе,
А то, что скрыто от очей!
Быть может, память – это мы же,
Цветок, засохший в книге (чьей?).

Но если так, то, взяв time-out,
Сорвав пьянящих истин гроздь,
Пусть наши дети воссияют
Ярчайшей из несметных звёзд!

Домой

Домой. Зовёт тоска бродяжья —
Туда, где кофе пьёшь ты утром,
Где в беспримерном эпатаже
Мне пасть бы чистым перламутром
В окружность полной жара чаши.

А может, дом мой там, где мама
Моя меня ходить учила?
Но свежевырытая яма —
Мой ум, и память – лишь лучина…
Куда ж идти сынам Адама?

Но, может, «дома» – это грядки
И столик под ветвями вишен?
Зимой весёлые колядки?
В закат погост с его затишьем?..
Я не свихнулся, я в порядке,

И есть предел моим программам:
Бездомность – первый знак свободы.
Так пусть в финале этой драмы
В согласии с самой Природой
Я в прах уйду – к отцу Адаму.

Плачу

Не стенания под стенами,
Не страданья стародавние —
Лишь растаяли растения,
На ура в слезах уравнены.

А растения – на подоконнике…
А растения – на обоях…
Их любовники-поклонники
Завернут в букет – изгоев.

И плывут не половинками,
Незнакомки, будто скомканы.
Вот исслезли горько – инками.
Словно смоквы, скромно сомкнуты

Человеки – веки – синеокие,
Что растеряны, рассеяны,
Все поблёкли вы, далёкие.
И растаяли… растения.

Молоко

Он мёртвый. Он мёртвый. Ушедший он сеятель будто,
Исполнивший святый, назначенный предками долг.
До времени матерью-почвой любовно укутан
Я в тонкий и влажный и пульсом алеющий шёлк.

Молочным. Молочным и сладким казалось пространство,
Его целовал я. В неведомых сферах мой взгляд
Блуждал. Но однажды воззренье моё стало ясным,
И я усомнился: родившись, не пил ли я яд.

Я помню. Я помню во мраке открытую рану —
Она ослепляла мерцавшей своей синевой.
Среди же ревущих и рвущих меня ураганов
Искать ли сияние это? Любой ли ценой?

Пришелец. Пришелец из дальнего тёмного мира,
Явившийся здесь, в перепутье бескрайних дорог,
Я должен, с рожденья лишившийся ориентиров,
Занять, захватить столь поруганный ныне чертог.

Исчезнуть. Исчезнуть и мне предначертано вскоре,
От всходов своих предстоит пребывать далеко.
Дистанция эта – не знаю – ни счастье, ни горе.
Виною всему – тот дурман, дикий хмель – молоко.

Элегия

Слепцы напрасно ищут, где дорога,
Доверясь чувств слепым поводырям;
Но если жизнь – базар крикливый бога,
То только смерть – его бессмертный храм.
Афанасий Фет

Поэтов былых выцветают портреты, и
Мои письмена вдохновит угасанье.
Их выдох последний исполнен ответами
На наши мольбы, что, возможно, и сами

Не в силах облечь в словозвучье кристальное,
Но всходы восславив прощанием с плодом,
Поют бронхиальные флейты печальную
Элегию жизни = погибели оду.

Ночными кошмарами в солнечный полдень я
Опоен, как сладким вином горькой тризны:
Атлантов нелепые сны о прародине
Развеяны пеплом = пыльцою душистой.

Я смерть утверждаю опять как единственный
Критерий всей жизни, её самый признак.
И я уповаю на смерть – словно к пристани
Стремится туманами парусник-призрак.

Рим

Над землями, водами тенью распахнутый,
Парящий орёл, солнцем неопалим,
Багровые крови в очах твоих – яхонтах,
Рим.

Ты – в поисках жертвы извечных отечеству —
Молящийся богу войны пилигрим,
Светильники жгут твои жир человеческий,
Рим.

III

Ты – обетованной земли царь помазанный,
И что ни тиран, то лишь твой псевдоним.
Врагов ты лишаешь и воли, и разума,
Рим.

Мы прокляты душами мёртвых безвинными,
О вечный мой град. И однажды сгорим
В пожаре всемирном, остынем руинами,
Рим.

Вино

Искрящийся кубок, наполненный светом
Извечного солнца и маревом гор,
Теплом винодельческих рук, до сих пор
Наполненный ливнями жаркого лета,

Хочу я поднять ещё твёрдой десницей.
Покуда мой ум ещё держит форпост,
Хочу произнесть я свой пламенный тост,
Смотря в ваши светлые юные лица.

Я пью за любовь. От затворника вроде
Меня это слышать дано вам впервой.
Творящая жизнь своей тайной игрой,
Сердечная кровь пусть в вино перебродит!

За мудрость я пью – со звериной тоскою:
Мы стали ревущим животным под стать.
Хотите ль священные тексты писать?
Пишите вином их – не кровью людскою.

Я пью за отвагу. Отвага порою —
Не в подвигах ратных: в смиренье она.
Эй, мальчик! Налей-ка ты всем дополна!
Вино да не будет нам горькой виною!

Я тост завершаю, как чёртов пьянчуга
(И пьяным на ложе усну, как мертвец):
Я пью за вино, за вино, наконец!
Воспойте друг друга, испейте друг друга!

Скажи!

– Мама! Ах, мама! Чудесное поле.
Только не слышно уж многоголосья.
Что же, скажи: от грозы ли недоля?
Молнии ли опалили колосья?
Чёрной воронки не вижу я дна.
– Доченька, просто была здесь война.

– Папа! Ах, папа! Скажи мне скорее!
Был ли когда-то там город огромный —
Может, Гераклион или Помпеи?
Птицы, гляди, кружат, будто над домом.
Люди глядели ль на птиц из окна?
– Доченька, просто была здесь война.

– Мама! Ах, мама! Скажи мне, родная!
Красная роза та, что над могилой,
Мясо гниющее, кровь забирая,
Как могла вырасти нежной и милой?
Тайна какая здесь сохранена?
– Доченька, просто была здесь война.

– Папа! Ах, папа! В огне, что не гаснет,
Облик твой стал будто образом в храме.
Мама! Ах, мама! Цвети ярко красным,
Стань, как всегда, между небом и нами…

В поле золой – я осталась одна,
Смрадным болотом – стоят времена.
Но отчего, скажи, вдруг тишина?
– Доченька, просто была здесь война.

Идиллия

Проходит сеятель по ровным бороздам…
Владислав Ходасевич

Проросшее семя осмысленной речи
в поту трудовом – это слово в поэзии.
Созрел урожай на полях Междуречья,
созрели слова мои сочно-трапезные.

Шумерские боги забыли о людях,
и средь зиккуратов лишь ветер хозяином
зову, призывая к свершению чудо, —
но стоит ли ждать возвращения Каина?

О Каин, принесший бескровную жертву
молочным и чистым незрелым лишь семенем!
Пусть те, кто воскреснут однажды из мертвых,
взойдут, будто полем, тобою засеянным.

И Нил разливается, спеют колосья
хлебов. Возжигая богам восхваления,
мы высечем солнце вселенскою осью —
тела фараонов да будут нетленными.

Рассеявшись, звёздная пыль застывает
в зерне из железа. И жизнь в изобилии,
что мной созерцаемо, как ключевая
вода, сокрушает каменья. Идиллия.

Преследование

Иной пиит, завидев деву
Парящей словно в белом платье,
Тотчас в бесхитростных напевах
Хвалу скорей спешит воздать ей.

Иной узрит ей лик печальный
Иль в нём укрытое блаженство —
Своё он сердце вдруг причалом
Зовёт забытым и безвестным.

Иной к фигуре воспылает
Пустейшей страстью пубертатной,
Иль, вспомнив о родимом крае,
Вдруг гимн споёт про путь он ратный.

И поэт(есса) осознает
Всю тщетность бытия мирского
И пронесёт по жизни знамя,
Хоругвь поэзии иного.

И кто-то, боле прозорливый,
Узрит пейзаж на белой ткани:
Увидит в платье лес и нивы,
Осенних листьев колыханье.

А я за девушкою следом
Иду закатной долгой тенью.
Я – не поэт во власти бреда,
Я – лёгкий привкус наважденья.

Кадавр

Единством формы человека
И хаоса ты, как кентавр,
Даруешь мудрость век от века,
Ты, достославнейший кадавр.

В моём почёте лишь один ты,
Твоё чело украсил лавр.
Покинул мглу всех лабиринтов
Ты, достославнейший кадавр.

Ты глух к стенаньям ойкумены.
Окаменевший динозавр —
И состраданье, и сомненья,
Когда ты вечно спишь. Кадавр,

Пусть не пугает твоё имя
Тех, кто дыханьем опьянён;
Восстал ты истинно над ними,
Ты – образ будущих времён:

Ты напитаешь землю плотью,
Напоишь корни – дикий мавр,
Срывая плод в своих угодьях,
Дождётся сумерек… Кадавр…

Stilleben

Молитвенник закрыт, поверх лежат
Очки. Забытый скит ушедших иноков,
Ухоженный и светлый в прошлом сад
Давным-давно зарос густым малинником.

И тени исчезают, век прожив, —
Закатному светилу подношение.
В краях уже чужих – морской отлив
И сладкий запах зелени и тления.

Успели сливы, одичав, отцвесть;
Лежат плоды, упавшие неспелыми.
И некому услышать горьку весть:
Природа своё празднует успение.

Забелены в далёком далеке
Скалистые вершины – снежно белые.
Забелены в молчанье и тоске
Воспоминанья о былом – забвение.

Бессонница

Кап… Кап… Кап…

Опять волны мыслей, чудовищные вихри чудовищных
образов.
Стали противны мне руки и ноги,
их у меня слишком много,
я как чёртова многоножка.
И песок в глазах…
А правда, что пауки плетут свои сети по спирали?
Я видел по телеку картину с ликом Христа по той же
технологии…

Кап… Кап… Кап…

Сердце-кукушонок. Голодное и неуместное.
Впрочем, не так уж всё и плохо. Помнится
раздавленная бабочка на полу сортира в столовой —
не лучшее место для смерти.

Кап… Кап… Кап…

Монотонность. Монотонность. Монотонность.
Дактиль, анапест, амфибрахий… Так просто, почему же
я не мог это выучить в школе?
Сочинить что ли стишок?

Кап… Кап… Кап…

Тону и словно захлёбываюсь своей блевотой.
Остаётся ждать рассвета или внезапной эрекции —
третьего варианта проснуться нет.
И мерещатся сиреневые сферы,
Излучающие чистый-чистый свет.
Если каждому достанется по вере…
…

Так, теперь надо в ритм загнать историю про бабочку и
туалет…

Царапины

Утром, в рассвет, выходил из подъезда я —
Вдруг мне асфальт померещился раненым:
Это – явление, мне неизвестное,
Это – ползущие кругом царапины.

Может быть, зря задаюсь я вопросами
(Спрашивать мир – будто спорить с покойником):
Просто следы, что оставить колёсами
Зимними мог внедорожник какой-нибудь?

Правда, похоже? А вдруг заблуждение?
Мимо пройти и забыть не готов ещё
Я – точно знаю: клыками толстенными
Землю ночами терзают чудовища.

Смех. Я смеюсь над собою, но голосом
Я не своим надрываюсь от хохота:
Ливень шумит, высекающий полосы
В глиняной плоти – царапины похоти.

Да, это бред, в рассуждения вкрапленный —
Чистого много безумства на свете ли?
Живы потомки каньонов – царапины,
Живы в отверстых глазницах. Заметили?

Вырежет лезвие имя – и сможет ли
Дерево сопротивляться? Наверное,
Царство царапин – пространство подкожное,
Скрытое, но – лишь до нужного времени.

Дать бы зарок себе, договориться бы
С этим бесплотным пустым привидением:
Ждать, как в царапинах зеленолицая
Жизнь зародится неведомым гением.

Лебедем

Он здесь часто бывал —
И рыгал, и блевал,
Всех вокруг проклинал в пьяном лепете.
Но сегодня, сейчас,
Средь блуждающих масс
Он взлетел к небесам белым лебедем.

Он бродяга, алкаш,
Лишний он персонаж —
Из дерьма вы конфеты не слепите.
Но не верю глазам,
Хоть и вижу я сам:
Он летит к небесам белым лебедем.

Он на улице в дождь
Ночевал, он худож —
ником был. И картин вы нелепее
Не найдёте нигде.
Но, противясь дожде —
вым плевкам, он летит белым лебедем.

В этом диком стихе
На пределе трахе —
и кричу я: воистину слепы те,
Кто не видит сейчас,
Что, о нас помолясь,
Он летит в небесах белым лебедем.

Диптих

Я в ванной. В зеркале. В овале
Двойник до ужаса назойлив.
Он образ мой – провал в провале,
Но образ мой – он мой ли, мой ли?

Он смотрит, вынырнув из мира
Непознанного, сам не пойман.
И я взываю к чёрным дырам,
И я взвываю в паранойе:

«Гляди! Стою я обнажённым,
И ты нагой. Кто нас рассудит?
Мы – два Нарцисса, два пижона,
И оба – лишние мы всюду.

Ты – клякса солнечного света,
Что растеклась по амальгаме!
Услышь меня – апологета
Телесности зудящих шрамов!

Сойди скорее с пьедестала,
Оставь двумерное ты ложе.
Каким безумным ритуалом
Тебя внедрить под эту кожу?

Моею жизнью – власяницей —
Своё ли обернёшь сверканье?
О как я жажду очутиться
В твоём чудесном зазеркалье!»

Что зеркало? Пустой папирус —
В веках исчерчен слой за слоем.
И множится сомнений вирус:
Реальны ль мы – поэм герои?

Двойник молчит. Я понимаю,
Что он фантом, он призрак, пустынь.
О разум! Разум, что обманет
Того, кто предан буйным чувствам.

Средь сотен врат я вновь потерян
И вновь мне суждена дорога.
Я недолюбливаю двери,
Их очень много, слишком много.

От пара (или слёз? – не верю)
Зеркальная поверхность мокнет.
Я недолюбливаю двери,
Но обожаю настежь окна!

А вдруг иначе (неужели?),
И окровавленная глина —
Я сам – лишь чьё-то отраженье?
Чей я осколок? Чья руина?

Ах да, окно… Оно открыто:
Сегодня утром птиц кормил я.
Приветствую асфальт в зените!
Прощай, обман зеркальный! Или?..

Торквемада

Исторгнут ты бездонным адом,
Как раковина аммонита,
Ты – рог трубящий дьявола.
Святейшая, о Торквемада,
Твоя бесчисленная свита
Тебя всенощно славила.

В костры слагая наши кости,
Ты их читал, как иероглиф,
Как ереси лишь символы,
И раздувал пожар – норд-остом,
В веках потомство наше проклял,
Увядшее, бессильное.

В каком неистовом маразме
Мы шли вперёд – в огне пропасть,
Как свиньи – легионами!
Во рту твоём открыты язвы,
Их сотни, каждая – как пасть,
Клыками обрамлённая.

Молился ты Отцу и Сыну,
Но шли на гибель сыновья,
Отцы лишались разума —
Людей извечная путина.
И нет среди слепых царя,
Помимо одноглазого.

Воров, убийц, прелюбодеев
Прощал и умножал печали —
Ценой порой немалою,
Но как давно, мёртвых мертвее,
Ты причащался из Грааля —
Моею кровью алою?

Лисовин

Попытайся представить хотя бы
На единственный миг дивный лес
Из одних только клёнов, октябрь
Красит листья им кровью небес.

Попытайся представить всё сам, и
Быть помощником я не смогу:
Я захвачен иными лесами,
Я исчез на другом берегу.

Воспалившийся разум рисует
Чей-то образ – и плечи и лик,
Чьи-то волосы-рожь – в своей сумме
Идеальный, но призрачный блик.

Чудный лес, аромат увяданья
И покоя, смиренья тайник…
Я кричу! Разрывает гортань мне
Мой же крик, мой отчаянный крик!

Но услышит ль его наблюдатель,
Отзовётся ли горная падь?
Онемею ли я так некстати
Иль кого-то смогу испугать?

Убегает в осенние клёны,
Пропадая в листве, как рубин,
Но подобный матёрым шпионам,
В моём сердце дремучем взращённый,
В мою память навеки вплетённый,
Но не понятый, зверь лисовин.

Сердце

И быть над землёй закатам,
и быть над землёй рассветам…
Бродский

Сменил он доспехи на плащ пилигрима,
Взял посох походный, ружьё закопав.
Судьбиной скитальца по миру гонимый,
Попрал он ногами прах многих держав.

Подобно монаху, он лишь подаянным
Питался. Как зверь, пил он капли дождя.
Блуждая среди позабытых курганов,
Пришёл он к болотам, где я его ждал.

Он знал, что я здесь, только виду не подал —
Лишь молча разжёг чуть поодаль костёр.
Над нами, на чёрном, как боль, небосводе,
Сияли Плеяды – семь вечных Сестёр.

«Я знаю, ты здесь, в заповеднике смрада, —
Сказал он, смотря на чадивший огонь, —
Плевать, серафим ты иль демон из ада,
Тебе лишь свою я раскрою ладонь.

Сюда возвращаешься снова и снова
Ты, словно оставив здесь сердце своё.
О сердце тебе я поведаю слово,
Ведь должен поэт быть солдату судьёй.

В стране, что затоплена кровью и гноем,
В стране, что себя сожрала целиком,
Ещё до последнего адова боя,
Стоял (ныне пеплом развеянный) дом.

Я вскормлен был в нём, в нём всегда мог согреться,
Семьёю своею ласкаем, любим.
Вернул я любовь эту каплями сердца,
Сосуды и клапаны – всё раздал им.

Я всё без остатка по ветру рассыпал,
Но знаком зловещим взошли семь Сестёр.
И каждый решил, что отсутствует выбор.
Границы? Их демон войны уже стёр.

Я помню: в войну мы не люди, а волки.

Продолжить чтение