Читать онлайн Детские сказки на ночь 3

Ночник-шептун

Вечером дом становился мягким. На кухне остывало молоко в кружке, в прихожей тихо пахло мокрыми ботинками и корицей, а в комнате у Милы занавески рисовали на стене большие, неторопливые волны. На розетке у двери жил ночник – маленький домик с круглым окошком. Днём он притворялся просто пластмассовой игрушкой, а в сумерках просыпался, чтобы быть светом.

Целый день ночник собирал лучики света. Немного взял со столовой ложки, когда в неё заглянуло солнце, чуточку – с чайника, где плеснулось отражение, и совсем чуть-чуть – из стеклянной банки с вареньем. Эти лучики он складывал в своё круглое окошко, чтобы к вечеру зажечь самый тёплый огонёк – светлячок.

Сегодня Мила долго не могла уснуть. Она лежала, слушала как в доме тихо и думала: «Похоже, тени стали больше». Часы на стене тикали не громко, но как-то уж очень серьёзно: тик… так… Скрипнула дверца шкафа – будто кто-то вежливо попросил: «Позвольте пройти?» В замочной скважине шептал ветер, а на потолок заползли два светлых прямоугольника – это машина проехала по улице и оставила бегущие полоски.

«– Это просто дом», – сказал ночник и тихо загорелся. Его свет был не ярким, таким как если ладонь прикрыла свечу, чтобы она не испугала темноту.

– Ты слышишь, как всё разговаривает? – спросила Мила.

– Слышу, – ответил ночник. – И сейчас мы договоримся.

Он шевельнул своим тёплым окошком – и подошёл к часам. Часы переставили ногу и зашагали мягче: тик-так превратилось в дыхание, будто кто-то гладит кошку по спине. Шкаф вздохнул и подтянул петлю – скрип стал похож на старую колыбельную, ту, в которой самое главное – не слова, а качание. Ветер смутился, покрутился у двери и затих, словно вспомнил, что у него есть другие дела – гонять облака.

– Это просто дом, – повторил ночник, и от этих слов тени на стене стали светлее, как если бы их кто-то разукрасил их мягким карандашом.

Но прямоугольники света на потолке всё равно бегали – раз, два, и нет их. Миле казалось, что это чьи-то быстрые шаги.

– Смотри, – сказал ночник. – Это не шаги. Это дорога.

И он нарисовал своим светом узкую реку. Полоски машин превратились в лодочки, которые тихо скользили по потолку. Лодочки шли без спешки, и каждая – с маленьким фонариком на носу. Там, где лодочка проходила, оставалась тонкая светлая дорожка, а потом исчезала, как улыбка во сне.

– Так лучше, – шепнула Мила и подтянула одеяло к подбородку. – Но мне всё равно кажется, что тени сегодня большие.

– Потому что день был большой, – объяснил ночник. – Ты сегодня много играла, много смеялась, много бегала. Большие дни всегда оставляют большие тени. Мы их сложим.

Он шагнул своим светом к книжной полке: подсветил корешки так, чтобы буквы перестали быть строгими и вспомнили, что тоже любят спать. Заглянул под кровать – там, где тёмный угол, оказалось, лежит мячик. Ночник погладил мячик светом, и тот перестал казаться кометой, а снова стал круглым, домашним. В углу возле стула сидела тень‑кит: это от халата, что повесили на спинку. Ночник аккуратно перевернул «кита» – и он оказался просто складкой ткани.

– Это просто дом, – повторил он. – Дом умеет быть большим, а ночью – маленьким. Сейчас сделаем его маленьким.

Он сбирал звуки, как рассыпанный горох. Щёлк – один; чик – другой. Самые громкие складывал в карман – до утра. Самые тихие оставлял, потому что без них ночь была бы слишком пустой. Оставил дыхание мамы в соседней комнате, оставил какофонию кошачьего мурчания у батареи, оставил далёкий, как тёплая мысль, шорох лифта.

И вдруг ночник почувствовал, что его огонёк дрогнул. Крошки света, собранные за день, почти закончились. Он хотел дожечь ещё чуть-чуть – ровно столько, чтобы у Мили закрылись глаза, – но свет внутри стал прозрачным, как вода на дне стакана.

– Ой, – сказал он тихо. – Мне бы ещё один лучик. Совсем маленький.

– Где его взять? – спросила Мила, приподнимаясь на локте.

– В небе, – улыбнулся ночник. – Но только не открывай окно – ночи в комнате и так достаточно. Посмотри на занавеску: вижу, как за ней ходит светлая полоска. Кажется, это Луна ищет щёлочку.

Мила потрогала край занавески, нашла крошечный просвет и чуть‑чуть – совсем немножко – отодвинула ткань. В комнату заглянула тонкая, как волосок, лунная ниточка. Ночник поймал её своим круглым окошком. Ниточка растворилась в тёплом стекле, и свет снова задышал.

– Спасибо, – сказал ночник. – Теперь всё получится.

Он сел рядом с плюшевым зайцем, который устал держать ухо торчком, и начал шептать. Это была не песня – больше похоже на то, как говорят ручьи в апреле: не торопясь, уверенно, всегда одинаково и каждый раз по‑новому. «Это просто дом. Здесь тихо. Здесь тепло. Спать пора».

Мила слушала и повторяла шёпотом: «Здесь тихо. Здесь тепло». Слова ложились на подушку, как лёгкие перышки. Ресницы становились тяжёлыми – не потому что кто-то тянул их вниз, а потому что они устали смотреть на чудеса. На потолке лодочки по реке стали редкими, как редеют снежинки в конце метели. Часы тикали, как сердце в рукавичке. Кот перестал мурчать и превратился в тёплую запятую.

«– Если я проснусь», – шёпотом спросила Мила, – ты не пропадешь?

– Нет, – ответил ночник. – Я здесь, пока в комнате есть дыхание. Если понадобится, позови меня тремя тихими вдохами: вдох, выдох, вдох…, и я стану чуточку ярче.

– Это просто дом, – повторила Мила в последний раз и улыбнулась во сне.

Ночник посидел ещё немного, проверил углы: все тени сложены, все звуки уложены. Он пригасил свой огонёк до самого мягкого света – такого, что не будит, а охраняет. За окном прошёл автобус, и его свет не нашёл дороги в комнату – ночник аккуратно поставил невидимую завесу. Луна покатилась дальше, оставив на стене тонкую дорожку, похожую на белую нитку.

Дом стал маленьким. Он поместился в одну комнату, в одну кровать, в одну ладонь. И спал.

А если когда-нибудь перед сном в твоей комнате станут слишком большими тени – посмотри, загорелся ли маленький ночник у двери. Это он шепчет: «Это просто дом. Здесь тихо. Здесь тепло. Спать пора». И всё действительно становится простым.

Музыкальное облачко

Высоко-высоко, там, где ветер гладит шапки деревьев, жило маленькое музыкальное облачко. Днём оно собирало звуки – не абы какие, а самые тёплые, которые умеют тихо светиться в темноте.

С утра облачко слушало звуки во дворе: как звенит ложка о бок кружки, как велосипед цепляет камушек и звякает, как качели, уставшие, потягиваются и еле слышно поскрипывают. Оно ловило капельки дождя, если тот вдруг забредал в город, и складывало их в крошечный кармашек из тумана. Ещё были в его сумочке две ноты, принесённые от реки, – одна длинная, как мост, другая круглая, как бублик.

К обеду облачко улетало к парку. Там пахло горячей корой и яблоками. Пчёлка, торопясь, пролетала мимо и оставляла облачку короткое «з-з», похожее на ниточку, которая умеет связывать слова. Где-то хлопала дверь подъезда – не сердито, а по‑домашнему. А один воробей однажды подарил облачку целую горсть «чириков», и облачко долго перебирало их лапками, как бусинки, выбирая самые мягкие.

К вечеру в городе включались окна. В одном пахло гречкой и сливочным маслом. В другом катались по столу карандаши. В третьем кто-то репетировал гаммы на пианино – осторожно, будто боялся разбудить тень. Облачко любило этот час. Оно опускалось ниже и подставляло спинку под закат солнца, чтобы оно положило на него последний тёплый луч.

В той квартире, где на подоконнике стояла чашка с сухими маргаритками, жила девочка Соня. Её зовут так не потому, что она всё время спит, а потому что мама любит вечерние имена – те, что звучат мягко и тепло. Сегодня у Сони был длинный день. Она смастерила на кухне кораблик из фольги, дважды раскрасила хвост кита фиолетовым и поднимала кота на руках так высоко, как можно поднимать только любимых. А теперь лежала в кровати, смотрела на тени, которые от занавесок падали на потолок, и никак не могла уснуть.

– Я стараюсь, – шепнула Соня тишине, – а глаза всё равно не закрываются. Может, у сна сломалась дверца?

Облачко заглянуло в окно. Оно очень хотело спеть Соне песню. Но вдруг почувствовало, что его сумочка тяжёлая и звуки внутри перемешались. Как если бы кто-то задумчиво встряхнул коробку с пуговицами – и теперь там всё тонет в мягком перестуке.

– Ой, – обиженно подумало облачко. – У меня получатся скорее горошки, чем колыбельная.

Оно попробовало вытряхнуть дождик – простучать тихий-тёплый «кап-кап». Но из карманчика выкатилось сразу три звука: дождь, далёкий поезд и книжная страница. Получилось: «кап‑чух‑шуррр», и облачко перепугалось – не громко ли? Соня накрыла уши ладошками.

«– Я здесь», – сказала она тихо. – Только это пока не песня.

Облачко смутилось. Оно ведь привыкло петь без ошибок. Оно даже разок было дирижёром радуги весной и знало, на какой полоске цвета лучше лежит тишина. Но сегодня – вот так. Звуки были как дети во дворе: каждый хотел сказать первым.

– Ладно, – решила Соня и повернулась на бок. – Давай начнём не со звуков, а с сердца. Сердце всегда знает, как правильно.

Она положила ладошку на одеяло и нарисовала на нём мягкую дорожку – ту, по которой идёт сон: тук… тук… тук… Облачко прислушалось. Ритм был похож на качели, которые не спешат. На лодочку, что стоит у берега и не торопится отплывать.

– Хорошо, – прошептало облачко. – Тогда я возьму самый прозрачный звук и положу его на твой ритм.

Первым пришёл шёпот страницы. Он не шуршал – он дышал: «ш‑ш». За ним присел дождик – совсем не мокрый, бумажный, как если бы капли были не водой, а светом. Далёкий поезд не стал греметь – он растянулся в низкую, тёплую ноту и притворился котом на батарее: «ммм».

– Тихо-тихо, – повторила Соня. Её слова стали шёпотом, будто мягкой ленточкой, которой перевязывают подарок.

Облачко выпустило в комнату две птичьи ноты – воробьиные, самые ласковые. Они кругом-по-кругу облетели лампу, заглянули в плюшевого ежа, тюкнули его в нос и сели на край подушки. Комната чуть‑чуть качнулась, как вагончик на станции, – не уезжая, не приходя, а просто клюнув носом в сон.

«– А теперь давай добавим дальний свет», – сказала Соня, – как у машиниста. Не слепящий, а уверенный.

И облачко положило в музыку один тонкий луч. Он прошёл по шкафу, где висели платья, нырнул в полоску под дверью, погладил кошачий хвост и исчез в щёлочке между занавеской и окном. Луч стал ниткой, на которой держатся самые сладкие сны, чтобы не улететь.

– Тихо-тихо, – повторила Соня и зевнула.

Облачко заметило, как тяжелеют ресницы. Оно аккуратно собралось в мягкий комочек и стало чуть плотнее – чтобы песня могла лечь поверху, как дополнительное одеяло. С балкона донеслось негромкое «дин» – кто-то случайно тронул стакан. Этот «дин» оказался как раз на месте. Он закрыл фразу, как ставят точку в письме.