Читать онлайн Журнальный век. Русская литературная периодика. 1917–2024

Заметки соучастника

Толстые журналы, они же литературно-художественные и общественно-политические ежемесячники, принято считать нашим специалитетом, особенностью российского культурного ландшафта.

Это и так, и не так.

Не так, потому что периодические литературные издания и появились в Европе значительно раньше, чем в России, и сейчас выходят, слава богу, во всем мире.

И так, потому что только в нашей стране они составили сердцевину того, что раньше называлось литературным процессом, а теперь чаще называют литературным пространством.

Именно журналы у нас создавали внятные писательские репутации. Они продуцировали атмосферу диалога, а нередко и ожесточенной борьбы между различными литературными партиями. С ними связали свою судьбу едва ли не все заметные отечественные авторы. По ним судили, да и судят о достижениях и провалах словесности того или иного исторического периода. И входить в литературу по-прежнему принято прежде всего с журнальных страниц.

Это в России норма, начатая карамзинским «Вестником Европы» (1802–1918), продолженная пушкинским и некрасовским «Современниками», «Отечественными записками», «Русским вестником», «Божьим миром», «Русским богатством», иными многими журналами – вплоть до модернистских «Золотого руна», «Весов» и «Аполлона».

И судьба общая, так что в 1918 году новая власть закрыла все издания с дореволюционным стажем. А спустя малый срок открыла уже свои, советские. В 1921 году появилась «Красная новь», в 1922-м возникли «Молодая гвардия» и «Сибирские огни», в 1924-м – «Звезда» и «Октябрь», в 1925-м – «Новый мир», в 1931-м – ЛОКАФ, то есть будущее «Знамя», в 1933-м – «Интернациональная литература», в 1939-м – «Дружба народов».

Жизнь поначалу еще пестрела, и по своему, как сейчас говорят, контенту журналы различались. Однако модель была унаследована карамзинская, и принципы журнального устройства держались (впрочем, и посейчас держатся) те же.

Что это за принципы, выделяющие наши ежемесячники в общемировом контексте?

Во-первых, журналами у нас и в XIX, и в XX веке очень часто руководили харизматики – либо писатели действительно крупные, либо, в советскую уже эпоху, те, кого крупными назначила власть. Во-вторых, по русской традиции журналы всегда двуглавы, то есть лишь часть своего пространства отдают стихам, прозе, вообще изящной словесности, а оставшуюся часть посвящают аналитике, разговору о жизни – и собственно литературной, и общественной. Еще и поэтому, в-третьих, они воспринимаются не только как «библиотека для чтения», где есть и ситец, и парча, но как целостное высказывание о вызовах времени. Высказывание почти непременно конфликтное, и в этом смысле (я говорю о четвертом принципе) журналы у нас – это журналы с направлением, с солидарной позицией – и эстетической, и политической. Что обычно материализуется, подведем наконец черту, в стихии спора, в полемике журналов друг с другом.

Двести двадцать лет жизни – срок немалый, и естественно, что исключений из этих пяти правил хватало. Однако традиция есть традиция, и, расширяя журнальное пространство в дни Оттепели, власть ориентировалась именно на классические нормы. В согласии с ними толстые литературные ежемесячники были открыты или возобновлены во всех национальных республиках, во многих крупных краевых и областных центрах: «Север» в Петрозаводске, «Подъем» в Воронеже, «Волга» в Саратове, «Дон» в Ростове-на-Дону, «Урал» в Свердловске, «Ангара» в Иркутске, «Дальний Восток» в Хабаровске, и это не считая «Литературной Армении», «Литературной Грузии», «Литературного Азербайджана», рижской «Даугавы», кишиневских «Кодр», киевской «Радуги», алма-атинского «Простора», ташкентской «Звезды Востока»…

Оборвем перечень. У каждого из журналов, будто сеть наброшенных на всю шестую часть суши, свой облик, свой путь и своя история, которая еще будет написана.

Но пока что ее нет, даже применительно к выходившим в Москве и Ленинграде/Петербурге изданиям, которые принято было называть центральными и которые поступали подписчикам от Мурманска до Кушки, от Львова до Владивостока.

В годы войны были закрыты «Красная новь», «Интернациональная литература» и «Литературная учеба», приостановлены «Молодая гвардия» и «Дружба народов», в 1946 году погиб «Ленинград», так что на все мрачное послевоенное семилетие приходились только 4 полноценных журнала – «Новый мир», «Знамя», «Октябрь» и питерская «Звезда».

Чуть ли не та же картина, что с пресловутым «малокартиньем» в кинематографе. Скажем прямо, совсем не густо. Но тут Оттепель – и словно плотину прорвало.

Хотели будто бы возобновить «Красную новь», даже прочили А. Твардовского на пост главного редактора, но отчего-то не стали. Зато вернулись к «Интернациональной литературе», переназвав ее «Иностранной» (1955), вновь запустили «Дружбу народов» (1955) и «Молодую гвардию» (1956), «Ленинград» сменили «Невой» (1955), альманах «Год…» преобразовали в «Наш современник» (1956). И появились совсем уж новички – «Юность» (1955), «Москва» (1957), «Вопросы литературы» (1957).

Вослед власти разохотилась было и общественность: так, группа писателей во главе с Э. Казакевичем, главным редактором сборников «Литературная Москва» (1956), строила планы затеять кооперативный журнал «Современник» под руководством все того же А. Твардовского, но им быстро дали укорот.

Нет уж, кормиться будете только из наших рук и под нашим контролем, – как обычно, скомандовала власть, и вплоть до августа 1990 года1 все ежемесячники были чьими-нибудь «органами», то есть кому-нибудь принадлежали – Союзу писателей СССР («Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Иностранная литература», «Новый мир», «Юность», позднее еще и «Литературное обозрение»), Союзу писателей РСФСР («Октябрь», «Наш современник», «Москва», «Нева», «Детская литература») или делили хозяина с ЦК комсомола, как «Молодая гвардия», с академическим Институтом мировой литературы, как «Вопросы литературы».

Оттуда, от начальства, шло все – и комфортное размещение редакций непременно в центре столицы, и бюджеты, зарплаты, гонорары, всякое такое прочее, и тиражные квоты, и назначения-увольнения членов редакционных коллегий во главе, естественно, с главным редактором, так что моему, например, появлению в «Знамени» в качестве первого заместителя у Григория Яковлевича Бакланова (1989) предшествовали три документа – выписка из протокола заседания Секретариата ЦК КПСС, постановление секретариата правления СП СССР и приказ по издательству «Правда», которое тогда выпускало журнал.

Все ли, впрочем, зависело только от начальства?

Хоть и жили все журналы под его неусыпным взором, хоть и вели себя применительно к окружающей подлости, но в единую серую (или, если угодно, кумачовую) ленту их спектр, однако же, никогда не сливался. Было и остается, слава богу, такое понятие, как редакционная политика: что печатать, а чему давать от ворот поворот, на что в жизни и в литературе откликаться и как откликаться, служить власти с самозабвенным усердием или исподтишка показывать ей кукиш.

Вот по этой тонкой – вслед Андрею Синявскому назовем ее стилистической – разнице мы журналы и различали, понимая, на какой из них стоит подписываться, в какой стоит отдавать свои сочинения, а в какой нет и никогда.

Да разве и сейчас – по принципу избирательного родства – мы ведем себя не так же?

Благо и в наши дни классические, то есть возникшие более полувека назад, журналы так же – стилистически! – разнообразны, как разнообразны их исторические судьбы.

О том и пойдет речь в этих заметках включенного наблюдателя, впервые выступившего с рецензией в одном из провинциальных изданий в далеком 1966 году и ставшего после перехода в «Знамя» летом 1989 года скорее все-таки соучастником.

Мы наш, мы «Новый мир» построим

И начать стоит, пожалуй, с «Нового мира» – уже потому хотя бы, что сколько он существует, столько и передается в литературной среде лестное присловье: «Фрукт? Яблоко. Поэт? Пушкин. Журнал? „Новый мир“».

В двадцатые годы прошлого века он, конечно, делил славу первого с «Красной новью», возникшей четырьмя годами раньше. Там в главных редакторах состоял харизматичный Александр Воронский – а здесь Вячеслав Полонский, тоже харизматик. Там было программным стремление объединить «стариков» М. Горького, Ал. Толстого, А. Серафимовича, В. Брюсова с молодыми и почти сплошь беспартийными, зато многообещающими «попутчиками» от Есенина до Бабеля, Пильняка и Олеши – но и в «Новом мире» прибыток сопоставимый: «Черный человек» (1926, № 1), «Лейтенант Шмидт» (1926, № 8/9; 1927, № 2–5) и «Спекторский» (1930, № 12), «Жизнь Клима Самгина» (вторая часть – 1928, № 5–9), «Поднятая целина» (первая книга – 1932, № 1–9), «Оптимистическая трагедия» (1933, № 2), «Тихий Дон» (1937, № 11–12; 1938, № 1–3; 1940, № 2/3).

И это не считая «Золотой цепи» А. Грина (1925, № 8–10), «Разговора с фининспектором о поэзии» В. Маяковского (1926, № 10), «Хождения по мукам» (1927, № 7–12; 1928, 1–2, 5–7; 1940, № 4–5, 8; 1941, № 1–2, 5, 7/8) и «Петра Первого» (1929, № 7–12; 1930, № 1–7; 1933, № 2–3, 5–8, 11–12; 1934, № 1–4; 1944, № 3, 6, 8; 1945, № 1) А. Толстого, стихов О. Мандельштама (1927, № 6; 1929, № 4; 1931, № 3; 1932, № 4, 6), пьесы «Закат» (1928, № 2) и рассказов (1931, № 10) И. Бабеля, «Соти» (1930, № 1–5), «Скутаревского» (1932, № 5–8) и «Дороги на океан» (1935, № 9–12) Л. Леонова, неисчислимого множества других, в том числе достойных, текстов, о которых сейчас помнят, пожалуй, только историки литературы.

Что важно сразу же отметить?

Что и «Красная новь», и «Новый мир» возникли, конечно, по распоряжению большевистской власти как издания, где вполне было прилично печататься вождям в диапазоне от Ленина до Молотова и Радека, но позиционировали себя эти журналы – на первых, во всяком случае, порах – как издания подчеркнуто внегрупповые, то есть не являющиеся органами какой-либо агрессивно влиятельной литературной «партии». На них можно было нападать – и нападали, естественно, со всех флангов. Да и власть бдила, так что именно с «Новым миром» случился первый в истории советской литературы журнальный скандал.

В майском номере за 1926 год новомирцы опубликовали «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка, где не впрямую, конечно, но весьма прозрачно давалось понять, что наркомвоенмора Фрунзе умертвили по личному распоряжению Сталина. И гром грянул сразу: уже 13 мая Политбюро ЦК ВКП(б) постановило, что повесть является «злостным, контрреволюционным и клеветническим выпадом против ЦК и партии»; главному редактору журнала В. П. Полонскому объявили строжайший выговор, а сам номер, который побыл в продаже всего два дня, конфисковали2. На место запрещенной повести в спешном порядке было вставлено другое произведение. И более того, в следующем номере А. К. Воронский, которому повесть была посвящена, от посвящения отказался, а редакция принесла читателям извинения, признав эту публикацию ошибкой. Не сразу сдался Пильняк, но и он был вынужден опубликовать покаянное письмо в первом номере «Нового мира» за 1927 год.

Конечно, спустя десятилетие всех причастных к этой выходке наверняка бы расстреляли3, но и тех мер, что были приняты властью, оказалось достаточно, чтобы цензура стала лютовать еще круче, а редакторы приучились вести журналы куда осмотрительнее.

Так они, «Красная новь» и «Новый мир», продержались все тридцатые – врозь, всегда под подозрением4, но вровень. Однако в 1942 году конкурента прикрыли, «Новому миру» под водительством тусклого В. Щербины в годы войны гордиться было особо нечем – как по гамбургскому счету, так и с точки зрения Сталина, на заседании в ЦК назвавшего «Новый мир» худшим из толстых журналов5. Не помогло даже назначение начальника цековского Управления пропаганды и агитации Г. Александрова персональным куратором журнала в декабре 1943 года. «Новый мир» явственно загнивал и, вероятно, должен был бы стать объектом нападения в постановлении ЦК, что готовилось еще в дни войны. Однако – у власти свои резоны – в 1946 году центральной мишенью были выбраны питерские «Звезда» и «Ленинград», а «Новый мир» гроза обошла стороною. Лишь только осенью того же года главным редактором назначили Константина Симонова, и при нем журнал уже едва ли не в одиночку стал держать Большой стиль литературы социалистического реализма, который постоянный симоновский заместитель Александр Кривицкий определил как «сплав идейности с интеллигентностью».

Получалось, разумеется, не всегда, и пьесы охотнорядцев А. Софронова и А. Сурова, стихи автоматчиков партии А. Суркова и Н. Грибачева, колхозные поэмы А. Недогонова «Флаг над сельсоветом» (1947, № 1) и А. Яшина «Алена Фомина» (1949, № 11) журнал не красили, а романы «При взятии Берлина» Вс. Иванова (1946, № 1–6), «Весенний шум» А. Караваевой (1946, № 9), «Далеко от Москвы» В. Ажаева (1948, № 7–9), да хоть бы даже «Буря» И. Эренбурга (1947, № 4–8) или «За власть Советов» В. Катаева (1949, № 6–8) ушли в отвал, будто их и не было вовсе.

Однако случалось ведь и другое. Именно «Новый мир» отправил в свет платоновскую «Семью Ивановых» (1946, № 10/11), вернул в литературу Н. Заболоцкого (1947, № 1, 5, 10). Здесь – с особого, правда, сталинского разрешения – опубликовали рассказы М. Зощенко «Никогда не забудем» (1947, № 9), в короткие перерывы между лагерными отсидками печатался Я. Смеляков (1947, № 7, 11; 1948, № 2, 3, 7, 9; 1949, № 6), на журнальных страницах мелькнули А. Межиров (1946, № 3; 1947, № 2), С. Гудзенко (1947, № 2, 7), Л. Мартынов (1947, № 2), К. Некрасова (1947, № 2)…

Список не то чтобы безусловных удач, но того, что задержалось в истории литературы, подрос после замены К. Симонова на А. Твардовского в 1950 году. Как свидетельствует Б. Закс, эти первые четыре года его редакторства, в сущности говоря, были его редакторским университетом, потому что он пришел совершенно неопытным человеком, ничего не зная о технике издания журнала и т. д. У него было одно только желание: не печатать плохое и печатать как можно больше хорошего6.

Этому желанию всяко мешали – и власть, и коллеги по редколлегии, доставшейся Твардовскому. Так, сталинский фаворит М. Бубеннов мало того что сопротивлялся появлению на журнальных страницах всего «хорошего», так, вопреки добрым нравам литературы, еще и громил вдогонку в «Правде» сначала катаевский роман «За власть Советов» (16 и 17 января 1950 года), затем роман В. Гроссмана «За правое дело» (10 февраля 1953 года).

Резко выступил он и против публикации трифоновских «Студентов», отмеченных на следующий год Сталинской премией. Поэтому удивительно ли, что, – как вспоминает Ю. Трифонов, – при крутом Твардовском Бубеннов продержится в журнале недолго, опираться ему было не на кого, Шолохов далеко, остальные члены редколлегии – Федин, Катаев, Смирнов и Тарасенков – стояли, конечно, за Твардовского. Заседания заканчивались руганью Твардовского с Бубенновым. Александр Трифонович умел людей, которые ему были неприятны или которых он мало уважал, подавлять и третировать безжалостно: и ехидством, и холодным презрением, а то и просто бранью7.

Стоит внимания и то, что в феврале 1954 года Твардовский внешне вроде бы доброжелательным, но неуступчивым письмом8 отказал в публикации глав из «Поднятой целины» самому Шолохову. Так что, – говорит шолоховский биограф, – «горяч вешенец – вышел из редколлегии в знак протеста»9, больше в «Новом мире» никогда не печатался и – как рассказывают – своего обидчика до конца его дней на дух не переносил, а вторую книгу «Поднятой целины» в нарушение всех общепринятых правил позднее распечатал одновременно в журналах «Нева» (1959, № 7; 1960, № 2), «Дон» (1959, № 7; 1960, № 2), «Октябрь» (1960, № 2–4).

Совсем другие книги тронулись в путь с новомирских страниц: «Студенты» Ю. Трифонова (1950, № 10–11), «За правое дело» В. Гроссмана (1952, № 7–10), «Районные будни» В. Овечкина (1952, № 9), «Сердце друга» Э. Казакевича (1953, № 1), «Падение Ивана Чупрова» (1953, № 11) и «Не ко двору» (1954, № 6) В. Тендрякова, «Времена года» В. Пановой (1953, № 11–12)… А главное – ближе уже к концу своего первого срока А. Твардовский понял, что в эпоху начавшихся перемен наиболее впечатляюще на умы и сердца действуют не поэзия и проза, а критика, сродненная с публицистикой. Так что после страстного монолога В. Померанцева «Об искренности в литературе» (1953, № 12) привычный бубнеж типа «Партия и вопросы литературного языка», «Партия – руководитель советской печати и литературы» был не то чтобы отменен, но изрядно потеснен воинственными статьями М. Лифшица (1954, № 2), Ф. Абрамова (1954, № 4) и М. Щеглова (1954, № 5), с веселой злостью подрывающими основы и весь субординационный строй социалистического реализма.

За эти филиппики, равно как и за попытку протащить в печать зловредную поэму «Теркин на том свете», Твардовского из «Нового мира» удалили, вернув Симонова к руководству редакцией. И все бы ладно, так как новый/старый главный редактор своенравную критику, конечно, усмирил и публиковать «Доктора Живаго» поостерегся, но рискнул напечатать дудинцевский роман «Не хлебом единым» (1956, № 8–10), был показательно выпорот в ЦК, на партийных собраниях, на писательских пленумах и… Не сразу, совсем не сразу, но почел за благо удалиться от журнальных хлопот в добровольную ташкентскую ссылку.

Вполне ли, впрочем, добровольную? Заявление об уходе в отставку Симонов после беседы с Хрущевым подал 19 июня 1958 года, а двумя месяцами ранее, в апреле, секретарь ЦК КПСС по идеологии Е. А. Фурцева уже предложила Твардовскому вновь возглавить «Новый мир».

Он, в свое время отказавшийся от чести поруководить «Октябрем»10, на этот раз согласился – но на своих условиях: «первое из них – редколлегия (из старой оставить одного Федина); второе – полгода, а лучше год – не производить экзекуций в закрытом помещении»11. И…

Редакция, – вспоминает Владимир Лакшин, – гудела, как улей. В прихожей у стола с графином стояли и сидели, но более всего ходили люди. Все двери из отделов были распахнуты. Встречи, поцелуи, рукопожатья. Во всем какой-то праздник. Жора Владимов сказал мне, что последние дни у них в редакции было полное запустение, никто даже не заходил – и вдруг, с первого же дня, как Твардовский взял журнал, все переменилось. Прежде всего он сам, в отличие от Симонова, появляется ежедневно в час дня и не дает никому лениться, сам читает материалы отделов и проч. Весело, празднично12.

Начало славных дел омрачено было, правда, нобелевским скандалом и необходимостью с кратким предуведомлением распечатывать в «Литературной газете» (25 октября), в «Литературе и жизни» (26 октября) старое, еще 1956 года, развернутое послание симоновской редколлегии с отказом в публикации «Доктора Живаго». Обязанность хоть и вынужденная, но неприятная, и, – по словам Лакшина, – Твардовский впоследствии всегда сокрушался, что принял участие в травле Пастернака тем, что опубликовал письмо симоновской редколлегии о «Докторе Живаго» и публично, хоть и чисто формально, к нему присоединился13.

На работе над очередными журнальными книжками этот эпизод, впрочем, никак не сказался. Благо, задел от прежнего состава редакции оказался неплохим: для 7-го номера при Симонове уже были подготовлены путевые заметки В. Некрасова «Первое знакомство: Из зарубежных впечатлений», очерк Е. Дороша «Два дня в Райгороде: Из деревенского дневника», в 8-м номере прогремит «Джамиля» Ч. Айтматова. А в авторском активе, кроме недавних сидельцев В. Бокова, Н. Коржавина, Л. Копелева, состояли и А. Рыбаков, Н. Дубов, Б. Слуцкий, Д. Самойлов, даже Б. Окуджава и Е. Евтушенко…

Со стихами и стихотворцами Твардовский, впрочем, скоро разберется сообразно своему личному вкусу и эстетическим пристрастиям14. И если в ноябрьском номере за 1958 год еще появятся два стихотворения А. Вознесенского с выразительными названиями «Ленин» и «На открытие Куйбышевской ГЭС имени Ленина», то в публикации программного «Гойи»15 ему уже откажут, да и в дальнейшем ни Вознесенскому, ни другим «трюкачам» ходу на новомирские страницы при Твардовском уже не будет.

И только ли «трюкачам»? К. Паустовский, напечатавший при Симонове повесть «Беспокойная юность» (1955, № 6), предложил Твардовскому ее продолжение «Время больших ожиданий» – и получил от нового главного редактора резкое письмо, датированное 26 ноября 1958 года, где говорилось и о необходимости приблизить «бедный» – по его словам – автобиографический сюжет к реалиям «большого времени, больших народных судеб», и о сокращении, в частности, «апологетического рассказа о Бабеле, который, поверьте, не является для всех тем „божеством“, каким он был для литературного кружка одесситов»16.

Паустовский, разумеется, оскорбился, напечатал «Время больших ожиданий» у Ф. Панферова в журнале «Октябрь» (1959, № 3–5) и в частных беседах не раз с тех пор заявлял об «антиинтеллигентском» духе новомирской стратегии.

Придется признать, что известная правота в этих высказываниях, позднее повторенных В. Шаламовым17, была. Верный своим демократическим, по сути скорее даже народническим установкам, Твардовский не без предубеждения относился к произведениям, где действуют не простолюдины, а избалованные, как ему казалось, горожане с вузовскими дипломами, пусть даже и попавшие под жернова сталинских репрессий. Например, А. Берзер вспоминает, что к «Хранителю древностей» Ю. Домбровского он отнесся без большого энтузиазма, просил сместить акценты с частной истории частного человека в сторону истории народной. Роман однако же напечатал (1964, № 7–8), тогда как отклонил и «Софью Петровну» Л. Чуковской, и «Свежо предание…» И. Грековой, и – с особенным негодованием – «Крутой маршрут» Е. Гинзбург.

Его, – рассказывает Б. Закс, – коробило то, что в этой героине так сильно сидит советская элитность, что она как бы чувствует себя противопоставленной всей другой арестантской среде, что как бы им так и надо, а меня за что?18

Конечно, и цензура вгрызалась в тексты, представленные редакцией, с особой свирепостью, поэтому ни «Синяя тетрадь» («Ленин в Разливе») Э. Казакевича, ни «Сшибка» («Новое назначение») А. Бека, ни «Исход» Ю. Трифонова, ни «Сто суток войны» К. Симонова, ни «Степан Сергеич» А. Азольского19, ни переводы романов «Чума» А. Камю или «По ком звонит колокол» Э. Хемингуэя новомирских страниц так и не достигли, либо появившись в других журналах, либо десятилетиями ожидая своего часа. О чем-то – о «Воспоминаниях» Н. Мандельштам, первой версии «Детей Арбата» А. Рыбакова, «Очерках по истории генетики» Ж. Медведева – разумеется, и помыслить было нельзя. Однако во многих случаях срабатывали и капризы редакторского вкуса Твардовского либо его ближайших помощников, не допуская, например, к печати стихи и «Колымские рассказы» В. Шаламова, «Июль 1941 года» Г. Бакланова20, «Маленького принца» А. Сент-Экзюпери, «Трудно быть богом» братьев Стругацких, «Чонкина» В. Войновича, «Зиму 53-го года» Ф. Горенштейна, рассказы Л. Петрушевской или «Затоваренную бочкотару» В. Аксенова.

Однажды, – вспоминает А. Гладилин, – мы пришли к Твардовскому втроем – Юра Казаков, Аксенов и я, – пришли, естественно, не с пустыми руками. Твардовский с ходу опубликовал два рассказа Аксенова – «На полпути к Луне» и «Завтраки 43-го года»21. Почему меня отбросил – это я прекрасно понимал, но почему он не взял рассказы Казакова, вот этого я не понимаю до сих пор22.

«Случай Казакова» действительно наиболее выразителен. Ведь Твардовский еще в отзыве 1958 года вроде бы признал, что «автор явно талантлив», что «он уже писатель», однако ни единой его строки в «Новом мире» так и не напечатал23, советуя браться «за дело посерьезнее, с чувством большей ответственности перед читателем, с ясным осознанием того, что в искусстве на одних „росах“, „дымах“ и т. п. далеко не уедешь»24.

Просчет великого редактора? Как знать, поскольку и единомышленники Твардовского были решительно того же мнения. Вот и А. Яшин, с восхищением читая казаковскую прозу, 26 февраля 1964 года записал в дневник, что все-таки «нет в его живописных рассказах ощущения эпохи, ее трагизма. Должно быть, он сознательно уходит от всего». Вот и А. Солженицын в ноябре 1967 года с сожалением вздохнул: «И какой же сильный и добротный был бы Юрий Казаков, если бы не прятался от главной правды»25.

Это и в самом деле понималось в годы Оттепели как ключевое, определяющее: «ощущение эпохи, ее трагизма», «главная правда». Поэтому «Новый мир» Твардовского вернее называть не антологией лучшего, что было в литературе 1950–1960-х годов, а журналом с направлением, не только политически, но и эстетически ориентированным на нормы социального обличительства, разгребания грязи и на традиции критического реализма XIX века.

Границы этого направления были широки, но они были. Скажем, монументальные и сугубо «интеллигентские» мемуары И. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», публикация которых началась еще в 1960 году (№ 8–10), или «мовистские» повести В. Катаева «Святой колодец» (1966, № 5)26, «Трава забвения» (1967, № 3), «Кубик» (1969, № 2) помещались в них с трудом, и Твардовский, случалось, не скрывал своего редакторского неудовольствия27. Тогда как готов был горою стоять за «Большую руду» (1961, № 7) и «Три минуты молчания» (1969, № 7–9) Г. Владимова, «Тишину» Ю. Бондарева (1962, № 3–5)28, «Вологодскую свадьбу» А. Яшина (1962, № 12), «Убиты под Москвой» (1963, № 2) К. Воробьева, «На Иртыше» (1964, № 2) и «Соленую падь» (1967, № 4–6) С. Залыгина, «Семерых в одном доме» В. Семина (1965, № 6), «Мертвым не больно» (1966, № 1–2), «Атаку с хода» (1968, № 5) и «Круглянский мост» (1969, № 3) В. Быкова, «Живой» («Из жизни Федора Кузькина») Б. Можаева (1966, № 7), «Созвездие Козлотура» Ф. Искандера (1966, № 8), «Две зимы и три лета» Ф. Абрамова (1968, № 1–3), «Плотницкие рассказы» (1968, № 7) и «Бухтины вологодские, завиральные» (1969, № 8) В. Белова, «Юность в Железнодольске» Н. Воронова (1968, № 11–12), наконец за «Обмен» Ю. Трифонова (1969, 12)…29

Впечатляющий, что и говорить, перечень, но как центральную для журнала фигуру Твардовский, едва прочтя анонимный рассказ «Щ-854», осознал Солженицына. Ждать, правда, пришлось целый год – с 10 ноября 1961-го, когда Р. Орлова передала рукопись редактору А. Берзер, а та Твардовскому, до 16 ноября 1962-го, когда этот рассказ, став повестью «Один день Ивана Денисовича», после личного одобрения Хрущевым наконец увидел свет.

О том, как в «Новом мире» печатались «Матренин двор» и «Случай на станции Кречетовка» (1963, № 1), «Для пользы дела» (1963, № 7) и «Захар Калита» (1966, № 1), о том, как новомирцы во главе с главным редактором безуспешно сражались за публикацию «Ракового корпуса», и о том, как они вынуждены были отступиться от желания «пробить» роман «В круге первом», подробно рассказано в дневниках Твардовского, в солженицынских «очерках литературной жизни», в памфлете В. Лакшина «Солженицын, Твардовский и „Новый мир“», в воспоминаниях других участников этого легендарного сюжета. И остается лишь сказать, что упорство, проявленное редакцией, стало одним из главных триггеров в облаве на «Новый мир» и в его разгроме.

Причин, впрочем, и без того хватало. Лютость цензуры, агрессивное недоброжелательство партийного аппарата и писательского начальства раз за разом обрушивались не только на прозу новомирских авторов, но и на их статьи, вплоть до рецензий-коротышек. И небезосновательно – протест против бесчеловечного режима и казенной фальши надо было в прозе еще извлечь из художественной ткани, тогда как у критиков и публицистов этот протест проступал со всей наглядностью. Настолько шокирующей, что, например, программная статья И. Виноградова «Деревенские очерки В. Овечкина» (1964, № 6) напугала не только начальство, но и самого Овечкина, хотя, – вспоминает И. Виноградов, – там не было критики, обидной для него, но там было как бы обнажение его кардинального фундаментального противостояния всей нашей сельскохозяйственной политике. Очевидно, такая откровенность, такая прямолинейность ему показались опасными30.

А статья В. Кардина «Легенды и факты» (1966, № 2), где с точки зрения исторической истины были разоблачены самые красивые вымыслы коммунистической пропаганды – о залпе «Авроры» в октябре 1917-го и Дне Советской армии в феврале 1918-го, о подвиге Александра Матросова и 28 героев-панфиловцев, – стала, что беспрецедентно, предметом особого разбирательства на заседании Политбюро ЦК КПСС, и лично Брежнев раздраженно заметил:

Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа «Авроры», что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочкова и не было его призыва, что «за нами Москва и отступать нам некуда»31.

Конечно, прорывы «умственных плотин» случались и в других журналах. Но только «Новый мир» вел атаку на идеологическую твердыню столь сосредоточенно, столь целенаправленно, что это выглядело, да и было системой, или, как тогда выражались, линией. При Хрущеве, у которого с Твардовским были личные отношения, это еще как-то сходило с рук. Но после «малой октябрьской революции» 1964 года режим посуровел и войну со строптивыми новомирцами развернул уже на уничтожение: бодания с цензурой приводят к тому, что очередные номера выходят с задержкой на несколько месяцев; журнальную стратегию поносят уже не только в печати, но и на партийных пленумах и съездах; в воинских частях и учебных заведениях распространяется директива ГлавПУРа об исключении «Нового мира» из бюджетной подписки32; из редколлегии в декабре 1966 года для острастки удаляют А. Дементьева, первого заместителя главного редактора, и Б. Закса, ответственного секретаря, а в 1968-м и самого Твардовского планируют заменить В. Кожевниковым…33

«Дела плохи, журнал как в блокаде», – еще 19 июня 1965 года записал в дневник Твардовский34. И – продолжал бороться теми возможностями, какие у него были: бомбардировал ЦК протестующими письмами, минимум дважды (в сентябре 1965-го и в марте 1966 года) подавал туда же заявления об отставке, просил Брежнева о личной встрече.

Но его больше не принимают. И унижают по-всякому: кандидатом в члены ЦК уже не избирают (1966), место депутата Верховного Совета РСФСР отдают «чутконосому», по солженицынскому выражению, А. Чаковскому (1967), в Герои Социалистического Труда, как других бесспорных классиков, не производят (1967), годом спустя прокатывают на выборах в Академию наук, и наконец из февральского номера за 1969 год цензура снимает стихи самого Твардовского, объединенные позднее в поэму «По праву памяти»35.

Это означает, что журнал становится все более беззащитным, враги Твардовского смелеют, и в мае 1969 года оргсекретарь правления СП СССР К. Воронков настоятельно рекомендует ему перейти из «Нового мира» на штатную работу в Союз писателей. Твардовский отказывается наотрез, и тогда из-под него выдергивают редколлегию: 9 февраля 1970 года В. Лакшин, А. Кондратович, И. Виноградов, И. Сац освобождены от обязанностей, которые, хуже того, переданы совсем уж чужакам, если не заклятым врагам Д. Большову, О. Смирнову, А. Рекемчуку и А. Овчаренко36.

Твардовскому оставалось только хлопнуть дверью37 в надежде, что за ним последуют и другие сотрудники и авторы «Нового мира». Однако добровольно из редакции вместе с ним ушел только Ю. Буртин, ведавший рецензиями в отделе публицистики38. Членов редколлегии М. Хитрова, А. Марьямова, Е. Дороша в порядке партийной дисциплины на несколько месяцев задержали на рабочих местах и уволили только после того, как А. Марьямов и Е. Дорош отказались появляться в редакции и получать зарплату. Что же до рядовых редакторов, то им податься было некуда, и грела к тому же надежда на «продолжение „миссии“», на то, что можно будет, – как язвительно заметил В. Лакшин, – «сохранить прежний журнал без Твардовского и с новой редколлегией»39.

Большого публичного скандала, в общем, не вышло. Да и авторы, поначалу убитые… или казалось, что убитые этой новостью…

Вот Ф. Абрамов.

Нет, мы еще не отдаем себе отчета в том, что произошло, – записывает он в дневник 15 февраля 1970 года. – Катастрофа! Землетрясение. Растоптана последняя духовная вышка… Нет, все не то.

А если бы провести референдум… 97 % наверняка одобрят закрытие «Нового мира». Вот что ужасно. Акция эта, по существу, – выражение воли народа. Вот и говори после этого, что у нас нет демократии.

Да, из литературы изгоняют Твардовского, первого нашего поэта, и вместо него ставят Косолапова, даже не члена СП. Значит, талант нам не нужен. Талант нам враждебен. Да и вообще нам не нужна литература. Нужна только видимость, суррогат40.

Оно так, конечно, однако и рассказ «Деревянные кони» (1970, № 11), и роман «Пути-перепутья» (1973, № 1–2) Абрамов принес все-таки в обновленный «Новый мир». Как и В. Быков: «Сотников» (1970, № 5), «Обелиск» (1972, № 1), «Волчья стая» (1974, № 7). Как и Ф. Искандер: рассказ «Богатый Портной и другие» (1970, № 6), главы из романа «Сандро из Чегема» (1973, № 8–11). Как и В. Некрасов: «В жизни и в письмах» (1970, № 6). Как и Ю. Трифонов: «Предварительные итоги» (1970, № 12), «Долгое прощание» (1971, № 8), «Нетерпение» (1973, № 3–5). Конечно, эти первоклассные публикации были теперь изрядно разбавлены романами О. Смирнова «Эшелон» (1971, № 2–3)41, А. Ананьева «Версты любви» (1971, № 8–11), пьесами С. Михалкова (1971, № 11) или А. Софронова (1972, № 9), что при Твардовском было бы немыслимо. Однако и В. Катаев, и В. Семин, и В. Шукшин, и Б. Можаев, и В. Тендряков, и практически все фирменные новомирские авторы с журналом остались. А раздел поэзии так и вовсе заиграл непривычными красками: после долгой эстетической опалы на эти страницы вернулся А. Вознесенский (1970, № 10; 1971, № 9; 1974, № 8), поэму «Казанский университет» напечатал Е. Евтушенко (1970, № 4), среди новых для журнала авторов появились О. Чухонцев (1970, № 6; 1971, № 6), И. Шкляревский (1971, № 5; 1972, № 6; 1974, № 7), Б. Ахмадулина (1972, № 5; 1974, № 6), Н. Матвеева (1973, № 3), совсем юная О. Николаева (1970, № 11).

Почему бы и нет? Во-первых, сменивший великого поэта литературный функционер В. Косолапов был, по характеристике А. Вознесенского, «человек номенклатурный, но глубоко порядочный». А во-вторых, как передавалось из уст в уста, и инструкции он получил будто бы соответствующие: «Нам не нужен второй „Октябрь“, нам нужен „Новый мир“, только без крайностей прежней редакции».

Без крайностей – это значит без обличительства, без жесткой полемики с коммуно-патриотическим «Октябрем» и коммуно-националистической «Молодой гвардией», то есть прежде всего без критики и публицистики в лакшинско-виноградовском духе. И не в том даже беда, что заметную долю журнальных страниц при В. Косолапове и его преемниках заняли чиновные В. Озеров, Ю. Барабаш, Л. Новиченко, А. Овчаренко, Ю. Кузьменко, Ф. Кузнецов, Л. Якименко, даже А. Дымшиц, ведь с редакцией продолжили сотрудничать и староновомирцы Ст. Рассадин, В. Кардин, Ю. Карякин, И. Соловьева, И. Борисова, Б. Сарнов, иные многие. Беда – или, возможно, новизна? – в том, что уже не цензорами, а редакторами из всех статей и рецензий беспощадно удалялись не только кукиши в кармане, но и вообще социальный нерв, стремление срастить эстетический анализ с публицистически значимыми выводами.

В отсутствие социальности ключевым понятием вынужденно стала художественность. В особенности после того, как Косолапова в 1974 году сменил поэт Сергей Наровчатов. Рассказывают, что его звали на это место еще в 1970 году, но тогда, блюдя приличия, он отказался42. А теперь согласился и…

Упор, – наставлял он Д. Тевекелян, приглашая ее на работу в редакцию, – стоит делать на качество литературы. На художественность. И главным в журнале должна стать не публицистика, а проза. И это будет отличать наш журнал от прошлого43.

Так что, действительно, журнал при Наровчатове стал максимально широк по эстетическому спектру: от романа В. Богомолова «В августе сорок четвертого…» (1974, № 10–12) и «Блокадной книги» А. Адамовича и Д. Гранина (1977, № 12; 1981, № 11) до «Круглых суток нон-стоп» (1976, № 8) и «Поисков жанра» (1978, № 1) В. Аксенова, от В. Катаева44, Ч. Айтматова45, Г. Бакланова46, Ю. Трифонова47 до цветаевской «Повести о Сонечке» (1979, № 12) и орловского «Альтиста Данилова» (1980, № 2–4).

Программа журнала? – сказал, по воспоминаниям Л. Левицкого, Наровчатов на банкете в день своего 60-летия. – Верность партийной программе в литературе. Это навсегда. Это последовательно. Это четко. Внутри этого – разнообразие стилей, почерков, талантов48.

Утратив нажитую А. Твардовским славу форпоста общественной мысли49 и не сумев «вернуть свой былой блеск и мощь подлинного властителя дум»50, «Новый мир» и в эти годы сохранил репутацию самого респектабельного советского литературного журнала. Вероятно, поэтому именно туда «фельдсвязью, в красном пакете, серия „К“ „Совершенно секретно“ из ЦК привезли трилогию Л. И. Брежнева»51 – «Малую землю» (1978. № 2), «Возрождение» (№ 5) и «Целину» (№ 11)52.

Что ж, noblesse oblige, как в таких случаях говорится. И этот перворазрядный статус сохранялся вплоть до смерти Наровчатова в 1981 году. Тут обеспокоился было 84-летний Катаев и 15 сентября того же года обратился к Суслову со смиренной просьбой:

У меня еще хватит энергии на года два посвятить себя редакционной работе по примеру того, как я некогда создавал «Юность». Если бы мне предложили быть главным редактором «Нового мира», я бы не отказался и отдал бы всю свою энергию для сохранения его авторитета и подготовил бы себе хорошего преемника. Я думаю, это было бы хорошо для журнала. Каково на этот счет Ваше мнение?53

Однако власти выбрали на эту роль бесцветного Героя Советского Союза Владимира Карпова, и жизнь журнала покатилась по инерции, заданной Косолаповым и Наровчатовым. Так что, конечно, Ф. Абрамов, Д. Гранин, В. Каверин, Ю. Нагибин там по-прежнему печатались, и А. Вознесенскому дали блеснуть хулиганским сочинением в прозе «О» (1982), а В. Маканину – художественно безупречной повестью «Где сходилось небо с холмами» (1984, № 1). Однако же шло все это на фоне безразмерных романов А. Ананьева и Ю. Бондарева, пьесы Г. Маркова, кампучийской хроники набиравшего силу А. Проханова, кондовой публицистики – поэтому какое уж там направление, скорее вселенская смазь, эклектика, как и в других предперестроечных ежемесячниках.

Но тут 1986 год. Последний по счету съезд советских писателей, где должность первого секретаря правления передали В. Карпову, а на освободившееся место главного редактора «Нового мира» вскоре пригласили Сергея Залыгина. Мало того что хорошего писателя, так еще и беспартийного, и это – как равным образом назначение Григория Бакланова в «Знамя» – становится событием, меняющим весь журнальный рельеф.

Разница лишь в том, что Бакланов взялся за революционные преобразования тотчас же: на роль своего первого заместителя позвал В. Лакшина и в первом же, какой подписал, номере напечатал «Новое назначение» А. Бека (1986, № 10), то есть заявил, что «Знамя» станет и продолжателем традиций Твардовского, и флагманом перестройки. Тогда как Залыгин вначале мешкал: редколлегию долго не менял, хотел вроде бы взять к себе первым заместителем И. Дедкова, но, столкнувшись с сопротивлением писательской бюрократии, от этого намерения быстро отступился54, и публикации, маркированные как перестроечные, на новомирских страницах появились, зато густо, только в 1987 году: «Зубр» Д. Гранина (№ 1–2), «Утрата» В. Маканина (№ 2), «Последняя пастораль» А. Адамовича (№ 3), «Человек в пейзаже» (№ 3) и «Пушкинский дом» (№ 8–12) А. Битова, «Смиренное кладбище» С. Каледина (№ 5), «Мореплаватель» О. Базунова (№ 6–7), «Степан Сергеич» А. Азольского (№ 7–9). Ну и конечно платоновский «Котлован» в одном июньском номере с прогремевшей статьей Н. Шмелева «Авансы и долги». Ну и конечно под занавес года первая в России развернутая публикация стихотворной подборки «Ниоткуда с любовью» недавнего нобелевского лауреата И. Бродского (№ 12)…55

Как знак перемен в редакционной политике было литературной общественностью расценено и приглашение О. Чухонцева на отдел поэзии, И. Виноградова на отдел прозы, А. Стреляного на отдел публицистики, чуть позднее И. Роднянской на отдел критики. Однако И. Виноградов и А. Стреляный продержались в «Новом мире» совсем недолго: в выходных данных февральского номера их фамилии обозначены впервые, а уже в ноябрьском исчезли.

О причинах еще будут спорить историки журнального дела. То ли сыграло свою роль несовпадение во взглядах осторожничавшего Залыгина, тяготевшего к консервативно-почвенническому вектору в литературной политике, и взглядах Стреляного и Виноградова, настроенных гораздо более радикально, – они, как рассказывает С. Яковлев, работавший тогда в редакции, – «торопили события, предлагали каждым очередным журналом „выстреливать“, делать его как последний». То ли дали о себе знать амбиции Виноградова и Стреляного, надеявшихся быть не всего лишь помощниками Залыгина в общем деле, но соредакторами «Нового мира».

В любом случае, как вспоминает Виноградов, – «очень быстро стало ясно, что Залыгин хочет из „Нового мира“ сделать такой академический „Наш современник“». Поэтому как только мы с Толей Стреляным поняли, что здесь идет сильный наклон в правую, такую русофильскую, «патриотическую» сторону (в кавычках), у нас вышел на одном из собраний довольно сильный конфликт по поводу того, как нам вести дела дальше, и какая структура управления должна быть. Мы предлагали несколько более демократический, что ли, так сказать, формат принятия решений по публикациям и так далее. Короче говоря, мы подали заявление вместе с Толей и ушли из «Нового мира», что было довольно скандально в то время56.

Для прояснения событийного ряда уместно привести еще и свидетельство С. Яковлева о том, как 17 сентября 1987 года Залыгин на редакционном сборе рассказывал, какие наставления дал в ЦК Лигачев главным редакторам, <…> советовал не трогать в печати 30–40-е годы – грядет юбилей Октября, к празднику готовится исчерпывающий политический доклад. <…>

– Перестройку нельзя занести в план, это дело не на год и не на пятилетку, – подытожил Залыгин (то ли от себя, то ли словами Лигачева). <…>

И тут выступил Стреляный (весь красный, на крепкой шее вздулись жилы). О важности демократической процедуры и необходимости введения таковой в «Новом мире». Творческие вопросы решать голосованием, главному редактору – два голоса. Оставить одного зама, уравнять зарплаты. Номера журнала выпускать всем членам редколлегии по очереди, чтобы была конкуренция. Выработать позицию! <…>

Виноградов поддержал Стреляного и добавил кое-что от себя.

Залыгин, судя по моим тогдашним записям, ответил так:

– Лавры журнального реформатора меня не прельщают. Мы – не кооператив. Если мне однажды не хватит моих двух голосов, вам на другой день придется искать нового главного редактора. У меня мало времени, чтобы экспериментировать: годик поработать так, потом этак… Я отвечаю за журнал перед Союзом писателей. <…>

На другой день они с Виноградовым подали заявления об уходе57.

А возвращения «Нового мира» к направленческим нормам, заповеданным Твардовским, не произошло. Конечно, в сражениях с командно-административной системой, в реформаторской риторике журнал Залыгина не отставал от других флагманов перестройки, и нельзя, листая подшивку за один только 1987 год, забыть темпераментные публикации В. Селюнина и Г. Ханина «Лукавая цифра» (№ 2), Л. Попковой (Пияшевой) «Где пышнее пироги?» (№ 5) или уже упомянутую статью Н. Шмелева «Авансы и долги» (№ 6). Однако в разгоряченных спорах между либералами-западниками и национал-патриотами журнал попытался выбрать промежуточную и умиротворяющую, «центристскую» позицию. Держался ориентации на христианскую демократию и норм либерального консерватизма, ни в чем, по завету о. Сергия (Булгакова), не сливаясь «ни с красной, ни с белой сотней», так что скорая на правеж радикально перестроечная критика «Новый мир» даже назвала «Нашим современником» для интеллигенции. Сгоряча, хотя, возможно, небезосновательно – реагируя не столько на публикации «Доктора Живаго» (1988, № 1–4), «Факультета ненужных вещей» (1988, № 8–11) и «Архипелага ГУЛАГа» (1989, № 8–11), сколько на антилиберальную риторику Солженицына, на написанные здесь и сейчас беловские «Кануны» (1987, № 8) и «Год великого перелома» (1989, № 3; 1991, № 3–4), прочтенные как книги о навязанном инородцами геноциде крестьянства, и в особенности на статью И. Шафаревича «Две дороги – к одному обрыву» (1989, № 7), уравнивающую коммунизм с либерализмом.

Если же говорить суммарно, то в выборе между ориентацией на традиции Твардовского в стратегии «Новом мире» победила ориентация на практику Косолапова – Наровчатова или, как с тех пор и до нынешних времен предпочитают говорить руководители издания, на уроки Полонского: с властями не враждовать, в оппозицию к ним не становиться, держась вот именно что художественности с ампутированным по возможности или, по крайней мере, не акцентированным социальным нервом.

И, естественно, держась духовности, прежде всего православной. Конечно, не с таким рвением, как журнал «Москва», где в это же время завели раздел «Домашняя церковь». Но следуя заветам русской религиозной философии начала XX века. И следуя принципам того, что будет названо просвещенным консерватизмом.

В том числе и в плане эстетики, что на первых порах вызывало внутриредакционные конфликты, выплескивавшиеся, случалось, и на журнальные страницы. Один лишь, зато выразительный и в своем роде исключительный пример: в третьем и четвертом номерах за 1993 год был опубликован постмодернистский роман Владимира Шарова «До и во время», который уже в следующем, пятом, номере сотрудники отдела критики Сергей Костырко и Ирина Роднянская разнесли в пух и прах как идейную и художественную провокацию, неуместную в «Новом мире» и для «Нового мира» неприемлемую.

В дальнейшем сор из избы тут уже не выносили. Но – как при Залыгине, так и при Андрее Василевском, сменившем его в 1998 году, – никогда не печатали того, что могло бы расколоть «ядерный электорат» подписчиков и стать предметом общественных дискуссий. «Новый мир», – говорится на официальном сайте журнала, – и сейчас «видит достоинство в определенном живом, не коснеющем, консерватизме, однако открыт новому, яркому, глубокому и талантливому».

«Октябрь» уж облетел…

Жизнь журнала «Октябрь» пресеклась в 2018 году. Сначала казалось, что ненадолго. Однако редакция, к тому времени оставшаяся совсем без денег и вынужденная покинуть просторное помещение по улице «Правды», подписку на следующий год уже не объявляла, очередных номеров не готовила и в 2019-м лишь издала коллекционным тиражом прощальный 12-й выпуск, вынеся на его обложку слова «Сто лет минус пять».

На том надежды на возрождение и выдохлись. Так что «Октябрь» в корпоративном «Журнальном зале» переместился в рубрику «Архив», став ныне достоянием скорее историков.

Им найдется что исследовать, отметив для начала, что, в отличие от «Красной нови», «Звезды» и «Нового мира», программно сориентированных на приручение властью писателей-«попутчиков», «Октябрь» уже первым своим номером, появившимся в мае 1924-го, заявил о себе как о боевом органе МАППа, то есть Московской ассоциации пролетарских писателей, а затем и пресловутого РАППа.

В революционном энтузиазме и классовой беспощадности редакции, где на старте правили Л. Авербах, А. Безыменский, Г. Лелевич, Ю. Либединский, С. Родов, А. Соколов, А. Тарасов-Родионов, сомневаться не приходится. По так называемым попутчикам и внеоктябрьским писателям – воспользуемся терминами Л. Троцкого – били на уничтожение, и едва ли не ориентиром стала статья конноводца Семена Буденного «Бабизм Бабеля из „Красной нови“», где рассказы из будущей «Конармии» интерпретировались как «вонючие бабье-бабелевские пикантности», «безответственные небылицы», написанные «художественной слюной классовой ненависти», а сам Бабель именовался «дегенератом от литературы» (1924, № 7. С. 197).

Одна лишь беда: теоретические выкладки и агрессивные призывы октябристов никак не подтверждались пролетарской художественной практикой, и читать сочинения, заполнявшие журнальные страницы, охотников было совсем немного. Настолько немного, что в конце 1927 года В. Васильевский, Ф. Раскольников и В. Фриче даже направили докладную записку в ЦК ВКП(б) с предложением закрыть «Октябрь», так как он имеет всего 800 подписчиков и дает 60 000 рублей убытка в год58.

Журнал, истощившийся в борьбе «за гегемонию пролетарской культуры», однако же, не закрыли, и ближе к концу 1920-х годов, когда главным редактором был А. Серафимович, а роль комиссара играл А. Фадеев, в «Октябре» наконец-то появились публикации, расцененные как событийные, – первая книга шолоховского «Тихого Дона» (1928, № 1–4), вторая книга панферовских «Брусков» (1929, № 7)…

Тогда же, впрочем, случился и первый скандал: в сентябрьском номере за 1929 год, подписанном в печать А. Фадеевым, был напечатан рассказ А. Платонова «Усомнившийся Макар», и «наверху» он категорически не понравился.

Я, – покаялся Фадеев в письме Р. Землячке, – прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова «Усомнившийся Макар», за что мне поделом попало от Сталина, – рассказ анархический; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня…

Каяться пришлось, впрочем, и публично – уже в ноябрьский номер «Октября» заверстали (одновременно с публикацией в журнале «На литературном посту») бичующую Платонова статью генерального секретаря РАППа Л. Авербаха «О целостных масштабах и частных Макарах», сопроводив ее примечанием за подписью Фадеева, Серафимовича и Шолохова, где сказано, что «редакция разделяет точку зрения т. Авербаха на рассказ „Усомнившийся Макар“ А. Платонова и напечатание рассказа считает ошибкой»59.

Ожидавшихся оргвыводов сделано, однако же, не было. И более того, сия наука Фадееву впрок пока еще не пошла. Исполняя в 1931 году обязанности главного редактора на этот раз не «Октября», а «Красной нови», он в третьем номере этого журнала пропустил в печать отвергнутую ранее «Новым миром» «бедняцкую хронику» Платонова, которая так и называлась – «Впрок»60. Этот номер незамедлительно изъяли из продажи, а сам Фадеев мало того что был вызван на ковер к Сталину, так еще и принужден реагировать на негодующую сталинскую записку:

и  с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту. И. Сталин. P. S. Надо бы и головотяпов так, чтобы наказание 61.

Как Фадееву было реагировать? Естественно, обрушившейся на «литературного подкулачника» собственной статьей о том, что в повести дышит звериная, кулацкая злоба, тем более яростная, чем более она бессильна и бесплодна. <…> Коммунисты, не умеющие разобраться в кулацкой сущности таких «художников», как Платонов, обнаруживают классовую слепоту, непростительную для пролетарского революционера62.

Оставим, впрочем, этот сюжет, сломавший жизнь Платонову, но, однако же, не Фадееву, который был спустя некоторое время лишь отставлен от редактирования «Красной нови». И скажем, что радикальные перемены в «Октябре», как и во всей советской литературной печати, произошли после постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года. Ассоциации пролетарских писателей в один момент были ликвидированы, их претензии на роль «гегемона» отвергнуты, и должность главного редактора «Октября» на долгие (хотя и с перерывами) десятилетия занял Федор Панферов, а в первый состав редколлегии вошли проверенные А. Афиногенов, А. Безыменский, А. Жаров, В. Ильенков, М. Огнев, А. Сурков, М. Шолохов, И. Нович.

Их не бог весть какой уровень ясен – учитывая, что Шолохов, продолжая печатать «Тихий Дон» в журнале, деятельного участия ни в каких редколлегиях сроду не принимал. Ясно и то, что власти, одобряя забытую ныне классику соцреализма – «Ведущую ось» В. Ильенкова, «Большой конвейер» Я. Ильина, «Ненависть» И. Шухова, «На Востоке» П. Павленко, «Станицу» В. Ставского, «Кочубей» А. Первенцева (1937), «Горячий цех» Б. Полевого (1939, № 8–11), – за журналом продолжали послеживать. Так, например, 4 августа 1939 года Оргбюро ЦК приняло даже специальное постановление в связи с тем, что на страницах журнала «Октябрь» поэт И. Сельвинский под видом «лирики» протащил своеобразную арцыбашевщину – пошлые и циничные, насквозь буржуазные взгляды по вопросу об отношении к женщине.

За эту «грубую политическую ошибку», допущенную в № 5/6, влетело и члену редколлегии В. Ильенкову, подписавшему номер к печати, и Главлиту, проявившему вдруг «гнилой либерализм»63.

Но особенно грозно громыхнуло в годы войны, когда Панферов эвакуировался в Челябинск и все дела в журнале вела ответственный секретарь редакции Минна Юнович. Вот эта-то, – по оценке С. Боровикова, – «представительница „социологической школы“, автор серых предисловий к массовым изданиям классики и таковых же статей о М. Горьком»64 и приняла на себя вину за публикацию в № 6/7–8/9 за 1943 год «аморальной», «пошлой антихудожественной» и «вредной» повести Михаила Зощенко «Перед восходом солнца», которая – процитируем постановление Президиума ССП от 22 декабря 1943 года65 – претендуя на, якобы, «научные» изыскания, на деле уводит читателя в область узко-личных, мелких обывательских переживаний, далеких от жизни советского народа, в особенности в дни войны66.

Инициатором всех этих фиоритур стал А. Жданов, главный на то время партийный идеолог, который, санкционировав появление в журнале «Большевик» письма «ленинградских читателей» против Зощенко, сопроводил рекомендацию к печати указанием: «Еще усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось»67.

Уже подготовленные к печати завершающие части книги «Перед восходом солнца» были остановлены68 – несмотря на безуспешные попытки ошельмованного (и ошеломленного) автора объясниться в письмах к Сталину. Что же касается совсем уж крутых репрессий, то они были временно отложены. Применительно к Зощенко на 3 года – до уничтожающего постановления «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Применительно к Юнович69 – до июля 1945 года, когда руководители Союза писателей Н. Тихонов и Д. Поликарпов в письме Маленкову и Жданову предложили Юнович из редакции убрать, а руководителем вновь утвердить Панферова с редколлегией в составе: Б. Полевой (зам. отв. редактора), В. Ильенков, Ю. Лукин, П. Павленко, А. Первенцев, С. Щипачев70.

Так начались годы, самые мрачные в истории советской литературы, но для Панферова и его помощников счастливые.

Антисемитом он не был и в самый разгар травли евреев-космополитов, преодолевая сопротивление редколлегии, предложил самому безродному из безродных и отовсюду выброшенному Ю. Юзовскому печататься именно в «Октябре», то есть, – пишет рассказавший эту историю С. Алешин, – «в решительные и трудные минуты умел вести себя достойно. Не каждому дано»71. Однако присяжные критики «Октября» знали дело туго и в бесчисленных статьях почем зря крошили низкопоклонников и наймитов империализма или после затравочной статьи А. Фадеева «Задачи литературной критики» (1947, № 7) в течение полутора лет относительно мирно судили-рядили о несравненных достоинствах социалистического реализма. Стихи начальственного неудовольствия тоже не вызывали, а центральные прозаические публикации той поры – «Белая береза» М. Бубеннова (1946), «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого (1946, № 7–11), «Алитет уходит в горы» Т. Семушкина (1947, № 1–3; 1948, № 10–11), «Кавалер Золотой Звезды» (1947–1948) и «Свет над землей» (1949) С. Бабаевского, «Водители» А. Рыбакова (1950, № 1–3), равно как романы «Борьба за мир» (первая часть – 1945, № 1–2, 4), «В стране поверженных» самого Панферова (1948) и роман «Иван Иванович» его жены А. Коптяевой (1946, № 3–6) – раз за разом получали Сталинские премии и, соответственно, статус образцовых.

Вот и шло все ладно, пока уже после смерти Сталина редакция не допустила грубую политическую ошибку, напечатав в № 4 за 1954 год примечание П. Вершигоры к его статье «Братья по оружию», огульно опорачивающее научный труд Академии Наук УССР «История Украинской ССР» и являющееся недостойным выпадом против целого коллектива ученых, работавших над книгой72.

Сейчас трудно судить, не была ли эта промашка всего лишь поводом к незамедлительному увольнению из редакции Панферова и его заместителя И. Падерина. Возможно, прав В. Огрызко, и подлинной причиной было гомерическое пьянство Панферова, который только что так накуролесил во время депутатской поездки в Татарстан, что 12 апреля вынужден был оправдываться в письме к Маленкову: мол, «года три назад я дал Вам слово – не пить. Я выполнил свое слово, и все это время не пил», однако же от «неимоверной усталости» неожиданно для себя «сорвался – выпил», а теперь вину свою осознал и «хочу, чтобы Вы знали о том, что независимо от решения, которое будет принято в связи с этим, я никогда больше не прикоснусь к водке. Хватит!»73

Эти же аргументы он, выждав положенный срок опалы, повторит и в письме к Хрущеву от 25 мая 1956 года, когда вновь запросится в насиженное кресло главного редактора: «За это время я не только бросил пить, но даже и не выпиваю, что могут подтвердить сотни товарищей, знающих меня», а поэтому «не пора ли нам вернуть журнал „Октябрь“, дабы восстановить его традиции, заложенные еще когда-то Дм. Фурмановым»74.

На то она, впрочем, и власть, чтобы принимать решения не сразу. К посту главного редактора «Октября» сначала примеряли Бориса Сучкова, который, вернувшись из ГУЛАГа, хорошо зарекомендовал себя в роли первого заместителя В. Кожевникова по журналу «Знамя», затем взять бразды правления уговаривали Твардовского. И лишь в августе 1957-го вернули на место все-таки Панферова.

А в течение трехлетнего интервала между его отставкой и очередным пришествием в «Октябрь» редакцией управлял Михаил Храпченко, и это время для журнала было никак не худшим. Центральное место в нем, конечно, отводилось тому, что тут же рассматривалось как соцреалистическая классика: новая редакция пьесы Л. Леонова «Золотая карета» (1955, № 4), главы из второй книги шолоховской «Поднятой целины» (1955, № 5–6), очередные части эпопеи В. Закруткина «Сотворение мира» (1955, № 9–12), романы Г. Николаевой «Битва в пути» (1957, № 3–7) и М. Бубеннова «Орлиная степь» (1959, № 7–10)… Однако не забудем, что тут же печатался и К. Паустовский с «Золотой розой» (1955, № 9–10), весьма далекой от предписываемого канона.

Особенно, впрочем, выразительными были перемены в разделе поэзии, который в то время вел Е. Винокуров: поэмы 23-летнего Р. Рождественского «Моя любовь» (1955, № 1) и 24-летнего Е. Евтушенко «Станция Зима» (1956, № 10), стихи 18-летней Б. Ахмадулиной (1955, № 5), Б. Слуцкого (1955, № 2, 8; 1956, № 1) и Л. Мартынова, других первых звезд Оттепели. Даже журнал «Юность», инкубатор задиристой молодежи, еще мешкал, так что, по свидетельству Н. Коржавина, отдел поэзии, «благодаря тому же Винокурову – был лучшим в стране…»75

Что раздражало, конечно, «гужеедов» – почвенников и сталинистов, увидевших в «Октябре» при Храпченко рассадник формализма и вообще еврейского засилья. Поэтому и радость такая у них была, когда Храпченко, получив должность заместителя академика-секретаря в Академии наук, был в августе 1957-го снова заменен Панферовым. «Панферов опять стал во главе „Октября“ – это положительно: хоть один русский журнал будет», – 17 августа прокомментировал эту новость И. Шевцов в письме С. Сергееву-Ценскому76.

Эти ожидания отчасти оправдались. Из редколлегии журнала демонстративно вышел эстет Л. Леонов, сам вроде бы склонявшийся к зарождавшейся тогда «русской партии», но на дух не переносивший малограмотного автора «Брусков». Зато вошли С. Бабаевский, А. Первенцев, И. Падерин, С. Васильев, и душевно, и по литературным убеждениям близкие новому/старому главному редактору.

Тем не менее надеждам, что обновленный «Октябрь» станет трибуной национал-большевизма, сбыться не удалось. То ли встревоженный, то ли вдохновленный оттепельными настроениями и читателей, и власти Панферов, который считал, что «Храпченко сам – весь сплошная ошибка»77, став к рулю, повел себя абсолютно по-храпченковски, то есть попытался превратить журнал в орган консолидации всех литературных сил – от унылых последышей социалистического реализма до фрондеров-прогрессистов. Так что и «Время больших ожиданий» Паустовского, отвергнутое Твардовским, опубликовал (1959, № 3–5), и пробивал сквозь цензуру напечатанную уже после смерти Панферова повесть Э. Казакевича «Синяя тетрадь» (1961, № 4), чего не удалось Твардовскому.

В конце концов, – говорит М. И. Твардовская, – автору надоело ждать появления своей вещи в печати; он забрал повесть из «Нового мира» и почти сразу опубликовал ее в «Октябре». <…> «Несчастному Поликарпову» А. Т. не преминул высказать негодование по поводу правовых порядков, позволивших Ф. Панферову («Октябрь») сделать то, что не позволялось Твардовскому78.

Да и стихи печатались в журнале все тех же «детей XX съезда» и все так же к неудовольствию записных патриотов и начальства. То из подборки Вознесенского (1959, № 10) цензура вынет стихотворение «Последняя электричка», в котором, по мнению начальника Главлита П. Романова, «извращается советская действительность, содержится оскорбительный выпад против всей нашей молодежи»79. То анонимный критик заявит, что стихотворение Евтушенко «Ты спрашивала шепотом…» (1959, № 4) есть «пример беззастенчивой пошлости»80, а Отдел культуры ЦК в связи с этим сочтет «необходимым указать редакции журнала „Октябрь“ на ее неразборчивость в отборе материала для печатания»81.

Но до смертного боя все-таки не доходило, Панферов чувствовал себя и был на месте, и после его кончины в сентябре 1960 года замену нашли только через три месяца. Зато какую! – Всеволод Кочетов, в начале 1950-х до белого каления доведший ленинградских писателей, а потом превративший «Литературную газету» в форменное пугало.

На первых порах и он, впрочем, редакционную политику «Октября» через колено не ломал. Выполняя прямое распоряжение Хрущева, пропустил в печать одобренную еще Панферовым «Синюю тетрадь» Э. Казакевича (1961, № 4), опубликовал «Ни дня без строчки» Ю. Олеши (1961, № 7–8), бесперебойно печатал стихи И. Сельвинского, П. Антокольского, Вл. Соколова, открыл широкой публике В. Шукшина (1961, № 3; 1962, № 1, 5), Н. Рубцова (1964, № 8, 10), И. Волгина и (в том же номере – 1962, № 9) В. Соснору. Во всяком случае, готов был прибрать к рукам бесхозные, как ему казалось, таланты.

И часто ошибался в выборе фаворитов. Вот Шукшин, которого Кочетов мало того что расхвалил в интервью «Комсомольской правде» (16 ноября 1962 года), так еще и рекомендовал к изданию его первую книгу «Сельские жители» (1963) и даже пробил молодому писателю, бездомному после института, московскую прописку. Но тут В. Некрасов, подружившийся с Шукшиным, передал папку с его рассказами в редакцию «Нового мира»82, и, – вспоминает А. Берзер, ведавшая там прозой, – «кто-то сказал, увидев у меня эту папку: – Знаете, он напечатался в „Октябре“. Я стала читать рассказы. Они не имели никакого отношения к этим словам»83. И пусть Шукшин не стал таким истым новомирцем, как сам Некрасов, но последовавшие одна за другою 6 публикаций у Твардовского автоматически исключили для него возможность и дальше печататься у Кочетова.

Еще круче сюжет с Владимиром Максимовым. Его повесть «Мы обживаем землю» на страницы альманаха «Тарусские страницы» (1961) все-таки прорвалась, а вот следующую вещь не брал никто – ни «Новый мир», ни «Юность», ни «Москва», и тогда раздосадованный автор отнес рукопись «мракобесам». «Ваши либералы, – встретил его Кочетов, – в штаны наклали, боятся вас печатать, а я не боюсь»84. И действительно – в ситуации перехватывания, переманивания талантов – повесть «Жив человек» в «Октябре» опубликовали мгновенно (1962, № 10)85. Да и дальше баловали: напечатали пьесу «Позывные твоих параллелей» (1964, № 2), рассказ «Искушение» (1964, № 9), повесть «Стань за черту» (1967, № 2), а то, что Максимову в 1964 году пришлось подписать коллективное письмо с осуждением «фрондирующих литмальчиков вкупе с группой эстетствующих старичков» – беда невелика; ведь в конце концов и сами «литмальчики» после похода Хрущева в Манеж вынуждены были каяться и благодарить начальство за науку.

Роман «Двор посреди неба», планировавшийся во второй номер 1964 года, однако, все-таки и Кочетов не напечатал, в последний момент заменив его максимовской же проходной пьесой. Зато в октябре 1967-го Максимова торжественно ввели в редколлегию – рядом со сталинскими лауреатами М. Бубенновым, С. Бабаевским и А. Первенцевым.

Ненадолго, впрочем, так как Максимов к этому времени уже сдвинулся к противостоянию с режимом, стал составлять и подписывать самые яростные диссидентские воззвания – и уже в следующем году из журнальной редколлегии был выброшен. Что же касается Рубцова, Волгина, Сосноры, других достойных авторов, неосторожно отметившихся в «Октябре», то и они, набрав силу, предпочли иных публикаторов.

И причина в скверной репутации этого журнала, обеспеченной кровожадными выступлениями самого Кочетова с партийных и писательских трибун, его собственными «антинигилистическими» романами и тем, что каждый номер «Октября», как и «Нового мира» при Твардовском, начинали читать с разделов критики и публицистики, где прицельно били по всему, что воспринималось как приметы Оттепели. И здесь никаких авторитетов для октябристов не было. Даже благословленная лично Хрущевым повесть «Один день Ивана Денисовича» в статье Н. Сергованцева храбро критиковалась как «идейно порочная, рассчитанная на сенсацию», а герой повести представал тупым и ограниченным существом, «жизненная программа которого не простирается дальше лишней миски баланды и жажды тепла»86.

Дальше – больше. В «Известиях» (15 августа 1963 года) и в «Новом мире» (1963, № 8) опять-таки с личного одобрения главы партии печатается сатирическая поэма Твардовского, и тут же «Октябрь» отвечает жесткой статьей Д. Старикова «Теркин против Теркина»:

Ну нет, куда уж этому новому «Теркину с того света» против прежнего! Произведение, вроде бы самым непосредственным образом связанное с его прежним творчеством <…> в наибольшей степени, чем что-либо иное, сделанное Твардовским, противоречит живому направлению и сущности его таланта, оспаривает неоспоримое в нем и, прежде всего, конечно, «Книгу про бойца» (1963, № 9).

Здесь все изумительно. И храбрость, с какою на произведения, казалось бы, защищенные либо властью, либо консолидированным общественным мнением, нападали Д. Стариков, Н. Сергованцев, Ю. Назаренко, П. Строков, Ю. Идашкин, которого А. Вознесенский назвал Букашкиным, а в редакции «Нового мира» высмеивали не иначе как Иудашкиным. И то, что, несмотря на публичные протесты, им ничего за это оппонирование не было.

Вот и бил «Октябрь», как тогда выражались, по площадям. Прилетало композиторам, художникам-«дегтемазам» и «абстрактистам». Доставалось киношникам – за «идейно порочные» фильмы «Летят журавли», «Чистое небо», «А если это любовь?», «Неотправленное письмо», «Девять дней одного года», «Обыкновенный фашизм». Защищенным от сокрушительной критики октябристов не чувствовал себя никто – ни Эренбург, ни Паустовский, ни Розов, ни Федор Абрамов, ни, естественно, Аксенов и Евтушенко, другие остро ненавидимые Кочетовым «гении в коротких штанишках».

Но с особенной настойчивостью, с особой яростью били по «Новому миру». Пытаясь списать это противостояние на личную неприязнь главных редакторов, начальство взывало к их партийной дисциплине, увещевало в газетных передовицах, даже устраивало на Старой площади очную ставку Твардовского, кандидата в члены ЦК, и Кочетова, члена Центральной ревизионной комиссии КПСС. Разумеется, без толку. В войне сталинистского «Октября» и антисталинистского «Нового мира» не было и не могло быть ни перемирий, ни передышек. И дело отнюдь не только в эстетических расхождениях, дело в идеологической несовместимости журнальных позиций.

Полушутя-полусерьезно, – вспоминает И. Волгин, – мы говорили, что «Новый мир» – это орган крестьянской демократии, а «Октябрь» – выразитель заветных чаяний аппарата87.

И тут нельзя не заметить, что эти «заветные чаяния» отнюдь не всегда и не во всем совпадали с державной волей высшей власти. Чувствуя себя правовернее и Политбюро, и папы римского, как аппаратчики, так и октябристы не могли простить Хрущеву ни антикультовой риторики, ни вот именно что «волюнтаризма» и непредсказуемости, а сменившему его Брежневу ставили в вину дряблое администрирование. В этом смысле редакционная политика «Октября», как и новомирская, по отношению к власти была отчетливо оппозиционной, только что «справа», а не «слева», как тогда говорили.

С трудом, но все-таки терпимая при Хрущеве, эта располюсованность журнального мира стала все усиливающимся источником начальственного беспокойства в годы после «малой октябрьской революции» 1964 года, когда восторжествовал трамвайный закон «Не высовываться!». Теперь удары стали наноситься по обоим журналам вместе, в рамках одного партийного постановления и одной газетной передовицы. Да и в наказании главных редакторов старались держаться паритета. Весной 1966-го на XXIII съезде КПСС обоих вывели из правящих органов, так что Твардовский перестал быть кандидатом в члены ЦК, а Кочетов членом Центральной ревизионной комиссии. В 1967 году Твардовского уже не избрали депутатом Верховного Совета РСФСР, а его злейшего врага и раньше обносили этой честью. В 1969 году не разрешили печатать антисталинистскую поэму «По праву памяти», но и яростно сталинистский последний кочетовский роман «Чего же ты хочешь?» (1969, № 9–11) запретили издавать в Москве отдельной книгой, а его обсуждение в печати заблокировали.

Дело шло к отставкам, возможно, почти одновременным. Однако Твардовский хлопнул дверью в феврале 1970-го, главного редактора «Молодой гвардии» А. Никонова, тоже постоянно нарушавшего трамвайный закон, в декабре того же года сдвинули в мирный журнал «Вокруг света». Что же касается Кочетова, который все чаще руководил «Октябрем» с больничной постели, то «наверху» осведомились у кремлевских врачей о диагнозе и, получив ответ, что долго он не протянет, видимо, решили оставить главного редактора «Октября» в покое88.

Ненадолго, так как 4 ноября 1973 года Кочетов застрелился, и с его уходом из жизни гражданская война в литературе завершилась. Новому времени стали уже соответствовать не харизматичные журнальные полководцы, а заведомо компромиссные фигуры, для которых законопослушность и привычка ловить руководящие веяния была нормой жизни.

Такие, как Валерий Косолапов и последовательно сменявшие его Сергей Наровчатов и Владимир Карпов в «Новом мире». И такие, как Анатолий Ананьев, к своему назначению в «Октябрь» прошедший отличную школу у Вадима Кожевникова в должности первого заместителя главного редактора журнала «Знамя».

Получив повышение, вел он себя осмотрительно, и чуть ли не единственным исключением стала публикация романа Анатолия Рыбакова «Тяжелый песок», посвященного трагической судьбе еврейского народа в XX веке (1978, № 7–9).

Никакой особой идеологической крамолы в этом романе, собственно говоря, не было. Однако нарушался запрет на упоминания о сталинских репрессиях, а самое главное – в условиях советского этнического ханжества само слово «евреи» предпочитали публично не произносить. Поэтому рукопись была без обсуждения отвергнута и «Новым миром», и «Дружбой народов»:

Мы этого печатать не будем. Тут – тридцать седьмой год. И война показана односторонне – в ней пострадали ведь не только евреи, но и другие национальности89.

Поэтому и лег бы «Тяжелый песок» на долгие годы в стол, кабы не Ананьев, которому, как предполагает Рыбаков, очень хотелось избавить свой журнал от кочетовской еще репутации «реакционного». Вот и прочел он рукопись мгновенно, и напечатал ее почти мгновенно – не без многочисленных купюр, конечно, и с еще более многочисленными поправками, но все-таки напечатал90.

Так опасный роман стал бестселлером в Советской России, а своему автору принес истинно мировую славу. И даже административные небеса не разверзлись – подвергать «Тяжелый песок» критике в печати было не велено, роман через год выпустили отдельным изданием, и только главный партийный идеолог Суслов через помощников передал Рыбакову свои замечания; впрочем, говорится в позднейшем рыбаковском «Романе-воспоминании», «замечания его были мелочные, никакого значения для романа не имели, ничего не меняли»91.

И жизнь «Октября» вновь потекла мирно: в журнальные распри он не вступал, начальство не беспокоил, достойные публикации еще почти десятилетие чередовались, например, с рутинной производственной прозой. Самых матерых сталинофилов от журнала, впрочем, отвадили, так что Иван Стаднюк, напечатавший первую книгу своей «Войны» при Кочетове (1970, № 12), продолжение вынужден был размещать в «Молодой гвардии» (1974, № 5–7; 1980, № 9). Да и оставшиеся в черновиках главы предсмертного кочетовского романа «Молнии бьют по вершинам» появились – причем «со значительными цензурными купюрами»92 – не у Ананьева, а у Михаила Алексеева в журнале «Москва» (1979, № 9).

Словом, один из всех, «Октябрь» если чем и выделялся в 1980-е, то тем, что первым обратил внимание на так называемых «сорокалетних» прозаиков, стал их изредка печатать, даже ввел в редколлегию Руслана Киреева и Анатолия Курчаткина – вместе, впрочем, с Александром Прохановым, чья публикация – повесть «Дерево в центре Кабула» (1982, № 1–2) – отвечала сразу двум задачам – и лидера «сорокалетних» приветили, и советскую интервенцию в Афганистан одобрили.

Но тут перестройка, открывшая шлюзы «утаенной классике», и, – рассказывает Александр Михайлов-младший, в ту пору заместитель главного редактора, – все сотрудники редакции, кто где мог, добывали ранее не печатавшиеся в СССР произведения запрещенных авторов и наперебой предлагали их опубликовать. Было что-то типа игры: кто быстрее успеет – мы или «Новый мир» или, не дай Бог, еще какая-нибудь «Волга»93.

Конечно, в этом истинно магеллановом переоткрытии новых (для массового читателя) индий и америк тогда участвовали все практически ежемесячники – от традиционных «Знамени» и «Москвы» до кишиневских «Кодр» и только что возникшего рижского «Родника», – но «Октябрь» с разбросанностью своих публикационных интересов явно претендовал на первое место: «Реквием» Ахматовой (1987, № 3)94, «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана (1988, № 1–4), подборка стихов и песен Александра Галича (1988, № 4), фрагменты книги Нины Берберовой «Курсив мой» (1988, № 10–12), «Школа для дураков» Саши Соколова (1989, № 3)…

И, – вспоминает Ирина Винокурова, работавшая в отделе критики, – «ни одна из этих публикаций не повлекла за собой для Ананьева никаких неприятностей». Пока (причем без санкции главного редактора) в апрельском номере за 1989 год не напечатали короткий отрывок из «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца, то есть Андрея Синявского.

Всего 4 странички, но во фразе «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох» углядели не только стилистическую непочтительность, но и злонамеренную русофобию. Так что хляби разверзлись мгновенно: придумавший термин «русофобия» математик Игорь Шафаревич вместе с публицистом Михаилом Антоновым и скульптором Вячеславом Клыковым в открытом письме секретариату правления СП РСФСР потребовали клеветника осудить, а Героя Социалистического Труда Ананьева лишить должности (Литературная Россия, 1989, № 31). Эти обвинения Шафаревич развернул и в размещенном там же памфлете «Феномен эмиграции» (№ 36), а редакция еженедельника поддержала их перепечаткой давней статьи Романа Гуля «Прогулки хама с Пушкиным» из «Нового журнала» (1976, № 124) и масштабной публикацией читательских писем с выразительными названиями типа «Сладострастие ненависти?» и, конечно же, «Мы не позволим!» (№ 37). Выяснилось, что «грязное хихиканье по адресу самого светлого имени русской культуры» – прием, с помощью которого некая «сплоченная группа» русофобов проверяет «жизнеспособность нашего народа», и что знаменитые «Сатанинские стихи» Соломона Рушди – это, по-видимому, нечто вроде исламского варианта «Прогулок с Пушкиным». И исламский мир своей реакцией на это «прощупывание» еще раз доказал свою большую жизненную силу, а тем самым, вероятно, заметно ослабил давление, которому мог бы подвергнуться в ближайшее время.

Но наш-то ответ – «еще впереди»!

Накат был таков, что Ананьев попытался отделаться увольнением из редакции своего заместителя, однако в ближайших же номерах напечатал роман Василия Гроссмана «Все течет», и вакханалия в защиту священных имен и скреп перешла в антисемитскую и антикосмополитскую плоскость, столь привычную для патриотической печати. «Я не о евреях говорю, есть еще хуже евреев, понимаете, космополиты!..» – крикнул сибиряк Анатолий Буйлов, обращаясь к специально созванному 14 ноября VI пленуму Союза писателей РСФСР, где позицию «Октября» дружно предали анафеме, а русофоба Ананьева постановили заменить патриотом Владимиром Личутиным.

И он, рассказывают, даже приезжал в редакцию, чтобы вступить в должность, но там едва ли не забаррикадировались, варяга не впустили, так что и главный редактор, и курс журнала остались прежние, а в августе 1990 года «Октябрь» был зарегистрирован как независимое издание № 195. Среди самых заметных публикаций ананьевской поры – «Наследство» Владимира Кормера (1990, № 5–8), «Семь дней творения» Владимира Максимова (1990, № 6–9), «Революция! Революция! Революция!» Владимира Тендрякова (1990, № 9), «Псалом» Фридриха Горенштейна (1991, № 10–12; 1992, № 1–2)…

Что же касается произведений, написанных здесь и сейчас, то они между этих глыб сначала лишь просачивались, а с естественным умалением публикационного бума пошли и полным потоком – как при Ананьеве, так и при сменившей его в 2001 году Ирине Барметовой. Особостью журнала стала ориентация на издание, условно говоря, клубного типа, когда режимом максимального благоприятствования пользовался круг авторов, наиболее близких редакции: Юнна Мориц (1991, № 1; 1993, № 2; 1994, № 12; 1996, № 5; 1997, № 7; 1998, № 5, 10), Анатолий Найман (1994, № 9; 1995, № 11; 1996, № 11; 1997, № 1, 8, 11; 1998, № 1; 1999, № 1, 9; 2000, № 1, 11–12; 2002, № 1, 3; 2003, № 1–2; 2004, № 1, 8–9; 2005, № 1; 2006, № 9; 2007, № 1, 6, 8, 9, 10, 11, 12; 2008, № 1, 2, 6, 7; 2009, № 9–10; 2010, № 5, 8, 10; 2011, № 2, 8; 2012, № 8–9; 2013, № 1, 3; 2014, № 9; 2015, № 2), Василий Аксенов (2004, № 1–2; 2006, № 1–2; 2007, № 2–3; 2010, № 9; 2012, № 8), Людмила Петрушевская (1993, № 1; 1996, № 1, 4, 9; 1998, № 1; 2000, № 3; 2002, № 4, 5; 2003, № 4; 2004, № 4, 11; 2007, № 1), Алексей Варламов (1995, № 2; 1997, № 3–4, 12; 2002, № 1–2, 4; 2004, № 7; 2008, № 3; 2014, № 4–6), Олег Павлов (1997, № 1–2; 1998, № 2, 9; 2001, № 8; 2008, № 1, 8; 2010, № 3), Игорь Волгин (1998, № 1–3, 5; 2000, № 3; 2006, № 11; 2009, № 1–2; 2010, № 10), Евгений Попов (2000, № 9; 2002, № 4; 2004, № 10; 2005, № 11; 2008, № 1), еще несколько уже популярных имен, среди которых Юрий Буйда, Андрей Волос, Андрей Геласимов, Олег Зайончковский, Игорь Иртеньев, Николай Климонтович, Михаил Левитин, Вячеслав Пьецух, Владимир Салимон, Асар Эппель.

Именно они в первую очередь получали ежегодные премии «Октября», случалось, что и безотносительно к реальной художественной ценности их произведений. И они – не все, конечно, но многие из них – принимали участие в акциях, на которые горазда была редакция во главе с Ириной Барметовой. Жилось, видимо, нескучно: авторы журнала то по редакционному заданию писали ультракороткие «рассказы с ладонь», то под рубрикой «12+» пробовали себя в сочинениях для самых маленьких, а то и вовсе во время Волошинских фестивалей в Коктебеле соревновались, кто дальше заплывет в море, с тем чтобы стихи победителей появились на печатных страницах в экстравагантном разделе «Заплыв».

При поддержке Роспечати, других властных и высокобюджетных институций «Октябрь» активнее, чем остальные ежемесячники, участвовал в литературных событиях, выпускал специальные номера и целевые блоки материалов, посвященные совместным литературным проектам как внутри страны (фестиваль «Аксенов-фест» в Казани, Литературное собрание в Петрозаводске), так и в сотрудничестве с другими странами (российско-французский «Литературный экспресс», Фестиваль российской литературы в Сен-Мало, Российско-китайский литературный форум и др.). Случалось и самой редакции быть организатором такого рода проектов – то «Шелковый путь поэзии», то Международные одесские фестивали, то Международная конференция по актуальным проблемам литературной критики.

Тогда, в нулевое десятилетие, многие надеялись, что именно такая кипучая внетекстовая, литературтрегерская активность вернет слабеющее общественное внимание и к самому журналу, сдержит, во всяком случае, падение тиражей. Но они тем не менее падали, дойдя к 2016 году до отметки в одну тысячу экземпляров, и держаться на этой кромке становилось все труднее, пока, надо полагать, терпение и силы у руководителей «Октября» окончательно не иссякли.

Издание журнала со столетней историей и теперь официально не прекращено, лишь приостановлено. Однако о нем напоминает лишь волонтерская затея молодых писателей, которые на улице «Правды» в Москве, где дислоцировалась редакция, в 2023 году проводили литературные чтения и хэппенинги под слоганом «Здесь был „Октябрь“».

«Молодая гвардия»: всего один в поле воин

Согласно легенде, документально не подтвержденной, литературно-художественный и научно-популярный журнал ЦК РКП и ЦК РКСМ возник по инициативе Троцкого, который мало того что опекал комсомольское руководство, так еще и призывал во всем равняться на молодежь, поскольку она «вернейший барометр партии». И действительно, первый (вернее, сдвоенный первый/второй) номер «Молодой гвардии» вышел в свет 5 мая 1922 года, а в июне 1923-го газета «Правда» опубликовала открытое письмо Троцкого сотрудникам и читателям журнала, подводя по случаю первой его годовщины уже кое-какие итоги:

Журнал «Молодая Гвардия» занимает исключительное по своей важности место: он встречает у порога пробужденного к сознательной жизни представителя молодого поколения и вводит его в царство коммунистической мысли.

Троцким намечены были и задачи: повышать литературное мастерство «вчера полуграмотных пролетариев», «считаться с молодыми читателями разных уровней развития. Не принижать вопросы до ступени отсталого, а соответственным подбором и группировкой статей помогать отсталому подниматься со ступени на ступень», ибо «молодые должны писать лучше стариков. Научиться и научить этому – тоже немаловажная задача „Молодой Гвардии“».

Намерения, может быть, и благие, вот только не реализовавшиеся, да вряд ли и осуществимые. Гениев из полуграмотной среды рабселькоров не выросло, выдающихся произведений не появилось тоже, поэтому из журнальных публикаций первого десятилетия запомнились не они, а песня «Вперед, заре навстречу!», переведенная А. Безыменским с немецкого языка (1922, № 1/2), повести «Епифанские шлюзы» (1927, № 6), «Ямская слобода» (1927, № 11) А. Платонова, «Клоп» В. Маяковского (1929, № 3–4), а по преимуществу же отрывки – из «Улялаевщины» И. Сельвинского и «Лейтенанта Шмидта» Б. Пастернака, «Разгрома» А. Фадеева и «Цусимы» А. Новикова-Прибоя, наконец из романа «На Западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка.

Случались и беды: рассказ (вернее, «полурассказ», как сказано в журнальной публикации) Артема Веселого «Босая правда» (1929, № 5) вызвал специальное постановление Секретариата ЦК ВКП(б), где квалифицировался как «однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам». Понятно, что «Босая правда» при жизни автора больше никогда не переиздавалась, а «состав редакции» был пересмотрен «в направлении, гарантирующем партию и комсомол от таких нежелательных случаев»96.

Так что редакторы менялись. За неукротимым Львом Авербахом (1922–1924) на этот пост поочередно заступали партийные функционеры Федор Раскольников (1924–1926), Сергей Гусев (1926–1928), Тарас Костров (1928–1929), Борис Ольховый (1929–1930), но успех, высоко оцененный властью и, соответственно, читателями, пришел только при Анне Караваевой (1931–1938).

Это был частью написанный, а в основном надиктованный парализованным и по сути потерявшим зрение Николаем Островским роман «Как закалялась сталь», который после многоступенчатой редактуры А. Серафимовича, самой А. Караваевой и ее заместителя М. Колосова стал печататься в апрельском номере «Молодой гвардии» за 1932 год и сразу же сделался едва ли не главным советским бестселлером. Островский был награжден орденом Ленина, получил звание бригадного комиссара, дом в Сочи и квартиру на улице Горького в Москве, а его роман к январю 1991 года издали на 75 языках народов СССР 773 раза суммарным тиражом 53 854 000 экземпляров.

Такого успеха в истории «Молодой гвардии», напечатавший незадолго перед кончиной писателя еще и фрагменты из романа «Рожденные бурей» (1936, № 5), больше не случалось. 1930-е годы прошли, как у всех, в пароксизме классовой ненависти и предсмертного страха, когда и приличные вроде бы авторы печатали в журнале либо, как Алексей Толстой (1937, № 10–12), главы из угодливо сталинистского романа «Хлеб», либо, как Владимир Луговской, стихи, обращенные к врагам народа: «Душно стало? Дрогнули коленки? / Ничего не видно впереди? / К стенке подлецов, к последней стенке! / Пусть слова замрут у них в груди!..» (1937, № 2)97.

А дальше война. В 1942 году издание журнала приостановили, в 1948-м вроде бы возобновили, но в форме альманаха, так что вышло 17 выпусков, о содержании которых и сказать, собственно, нечего. Поэтому новой датой рождения «Молодой гвардии» стал 1956 год, когда журнал, дотоле исключительно комсомольский, преобразовали в орган, то есть в слугу двух господ – ЦК ВЛКСМ и Союза писателей СССР.

Главным редактором назначили многоопытного критика Александра Макарова, и он, вообще-то славившийся своей осторожностью, неожиданно для всех зажегся: как рассказывает В. Астафьев, «взял разгон в работе»98. Во всяком случае, первый же номер, датированный июлем – августом 1956 года, открыл подборкой из пяти политически заостренных стихотворений Е. Евтушенко – и почти тут же, 26 сентября, получил увесистую плюху от Отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС. Мол, весь номер почти целиком заполнен пустыми, бессодержательными и пошлыми вещами, а в ряде случаев политически вредными. В этом отношении особенно показательны стихи молодого поэта Е. Евтушенко – студента Литературного института им. А. М. Горького. В стихотворении «Празднуйте Первое мая» Е. Евтушенко призывает советских людей вернуть «первородное звучание» таким словам, как «коммунизм», «советская власть», «революция», «Первое мая». В стихотворении «В пальто незимнем…» он пытается уверить, что в нашей стране во всем торжествует несправедливость, большая правда подменяется «игрой постыдною в нее». В стихотворении «И другие» Е. Евтушенко противопоставляет советский народ и его руководителей, изображая руководителей людьми, у которых нет общих интересов с народом99.

Удивительно ли, что новым молодогвардейцам с самого начала стало житься как на вулкане?

Собрались, – в письме В. Астафьеву вспоминает А. Макаров, – однажды обсуждать номера журнала, вышедшего за год, ну, не бог весть что в них было, но было, и вместо обсуждения прозы, поэзии, публицистики давай чихвостить редактора. Из ЦК комсомола мальчики орут: «Он такой разэтакий!», из секретариата Союза им поддакивают: «Да, да, рассякой и разэтакий», – и кто-то из ораторов подает здоровую мысль: «Снять его, выгнать в шею, а Шолохова попросить возглавить журнал…» – «Вот э-то да-а! Вот это здорово! Как раньше-то не додумались?!» «Шолохова! Шолохова!» И все это в моем присутствии, – рассказывал Александр Николаевич. – Не посоветовавшись ни с кем, в том числе и с самим Михаилом Александровичем100. А они ведь поорут, подергаются, заранее зная, что Шолохов не пойдет, не поедет в Москву добивать последнее здоровье на этом журналишке, и уйдут, разбредутся по своим уютным кабинетам, а мне ведь завтра в котле кипеть, журнал выпускать, с людьми, в присутствии которых меня с г…м смешали, работать101.

Но ведь работали же. Напечатали казавшийся тогда прорывным роман Ю. Бондарева «Батальоны просят огня» (1957, № 5–6)102, стихи Н. Асеева, Б. Слуцкого, а отдел критики, который вел А. Турков, так и вовсе развернулся: попытался защитить В. Дудинцева, привлек свежие силы, дав, в том числе, возможность с разгромной рецензией на стихи А. Маркова дебютировать великому в будущем филологу М. Гаспарову.

По критике и ударили. «Так ли надо воспитывать молодежь?» – риторически вопрошал Б. Соловьев в «Литературной газете» (23 июля 1957 года), зорко отметив, что статьях молодогвардейцев В. Кардина, Л. Жуховицкого, Вад. Соколова, С. Львова, М. Гаспарова под знаком борьбы с «догматизмом» и «ханжеством» ставились под сомнение многие положения нашей литературы, многие наши принципы объявлялись «тривиальными словосочетаниями». <…> Случайно ли это? Думается, нет, ибо дело здесь зависит от позиции редакции и в первую очередь от члена редколлегии по отделу критики А. Туркова, который прежде всего отвечает за состояние и направление критического отдела. <…> Неужели главный редактор журнала А. Макаров не замечает, в каком запущенном состоянии находится этот отдел?

Веревочка обвинений в «нигилизме» вилась недолго. И уже 17 декабря того же года секретариат правления СП СССР не только освободил А. Макарова от занимаемой должности, но и всю редакцию раскассировал. В роли главного редактора стали сменять друг друга бесцветные Илья Котенко (1958–1960), Андрей Пришвин (1961–1962), Олег Смирнов (1962–1963). И хотя что-то заметное иногда все-таки проскакивало сквозь комсомольское сито – первый роман В. Тендрякова «За бегущим днем» (1959, № 10–12), первый рассказ Е. Евтушенко «Куриный бог» (1963, № 1), в том же номере рассказ Р. Грачева, – журнал держался во втором, если не в третьем эшелоне литературных изданий: и тиражи ничтожные, распространявшиеся едва не по разнарядке, и честь в нем печататься невелика.

Пока в марте 1963 года туда не направили бывалого комсомольского журналиста Анатолия Никонова, и он в качестве главного редактора неожиданно оказался амбициозным: в уже развернувшуюся распрю «Нового мира» и «Октября» предусмотрительно не вступал, зато обновил редколлегию и авторский состав, в частности первым среди журнальных редакторов завел постоянного обозревателя-колумниста, пригласив на эту роль Владимира Турбина, уже успевшего прославиться скандальной книгой «Товарищ время и товарищ искусство» (1961).

И, – вспоминает Турбин, – первые два года это был журнал-умница, яркий и пестрый, как… весенний букет. Уж иного сравнения не подберу, пусть: букет. Не парадный букет и не ритуальный, а как бы сам собой сложившийся. Позиция журнала была по-хорошему вызывающей: противостояла она всякой литературной предвзятости, доктринерству. Не было «наших» и каких-то «не наших», было братство молодых литераторов, поглощенных делом. И пусть даже это было какой-то игрой в братство, хорошо и то, что играли именно в литературное братство…

Под комсомольскую обязаловку, рапорты с колхозных полей и великих строек коммунизма отдали журнал в журнале «Товарищ». Зато всеобщее внимание привлекли и турбинская карнавализация действительности, когда разговор о текущей литературе оказался вдруг не только умным, но и занимательным, тормошащим воображение, и проза-поэзия, разумеется. Уже в первых номерах, подписанных Никоновым, появился роман В. Аксенова «Пора, мой друг, пора» (1963, № 4, 5), в мартовском номере 1964 года – стихи Б. Ахмадулиной, в октябрьском – «Оза» А. Вознесенского и киноповесть «Берегись автомобиля» Э. Брагинского и Э. Рязанова, затем первый роман Ю. Семенова об Исаеве – Штирлице «Пароль не нужен» (1965, № 2–3)…

Всяко-разно? Да, конечно. Или, если перевести просторечное выражение на казенный язык, вполне удавшийся опыт консолидации литературных сил, попытка ориентироваться на то, чего от журнала ждали молодые читатели.

Начальство, в особенности после малой октябрьской революции 1964 года, ждало, впрочем, другого. Никонова уже не спросишь, но Валерий Ганичев, бывший в то время его заместителем, вспоминает, как в начале 1965-го их вызвал первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов: «Можем мы сделать так, чтобы молодежь снова гордилась своими отцами? Ведь при Никите мы их заплевали»103.

Что ж, партия сказала: надо! комсомол ответил: есть!104 И уже к пятому номеру за 1965 год В. Ганичев105, собрав подписи С. Коненкова, П. Корина и Л. Леонова106, подготовил громозвучное обращение «Берегите святыню нашу!», где сказано, что в последние годы довольно усердно производится разгром памятников нашей национальной старины. <…> Мы должны встать на борьбу с ханжеским мнением ограниченных людей: будто церкви и другие культовые здания – объекты только религиозного значения, что под золотыми куполами содержится лишь «опиум народа», потому что <…> в этих зданиях высочайшее для каждой эпохи проявление художественного творчества нации. <…> Наша гордость и святыня должна быть спасена.

Поистине, – десятилетия спустя говорил Ганичев, – это была программа, воссоединяющая героическое прошлое и сегодняшнюю жизнь молодого поколения на фоне «молодежной субкультуры», утверждении о «коренном отличии молодого поколения от отцов», как якобы революционного постулата. На фоне революционаризма, развернувшейся культурной революции хунвейбинов мы соединяли руки поколений, говорили об общих духовных, исторических, культурных ценностях древней дореволюционной Руси и Советского Союза. Все наше! А не как у псевдоисториков Покровского и Минца, втаптывавших в грязь всю дореволюционную эпоху как недостойную. Конечно, это был исторический прорыв к обществу, ибо оно чутко откликнулось на обращение, распечатанное в сотнях тысячах, письмо расклеивалось в библиотеках, клубах, перепечатывалось в книгах, местных газетах107.

Слова «Берегите святыню нашу!» стали названием постоянного раздела в журнале, а рубрика «Комментирует Владимир Турбин», разумеется, исчезла, будто ее и не было. Редколлегию в апреле 1966 года еще раз радикально обновили, убрав из нее «ненадежных» Артема Анфиногенова, Владимира Амлинского, Юрия Казакова, Веру Кетлинскую, Анатолия Приставкина, Александра Рекемчука, и эти перемены, – по словам М. Лобанова, – в какой-то мере были, можно сказать, маленьким идеологическим 1937 годом, когда журналу с его новым, русским направлением предстояло очиститься от чуждых ему элементов в преддверии решающих событий «холодной войны», которая на этот раз окончилась для нас поражением108.

Пришли иные времена, и на журнальных страницах взошли иные имена: Илья Глазунов с записками художника «Дорога к себе» (1965, № 10–12), Владимир Солоухин с «Письмами из Русского музея» (1966, № 9–10)109, Дмитрий Балашов с историческим романом «Господин Великий Новгород» (1967, № 6–7). Что же касается самой редакции, то вес в кругу советчиков Никонова набрали критик Виктор Чалмаев, ставший в 1966-м заместителем главного редактора после ухода Ганичева на пост заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК ВЛКСМ, поэт Сергей Викулов, а с 1968-го в роли первого заместителя заявил о себе еще и романист Анатолий Иванов. А главным идеологом стал Михаил Лобанов.

Он еще 20 августа 1964 года напечатал в «Литературной газете» статью «О „веселых эскападах“ на критической арене», где в пух и прах разнес молодогвардейские колонки В. Турбина (Литературная газета. 1964. 20 августа). Ему не возразили, но, против ожидания, «позвонили из „Молодой гвардии“ и по поручению главного редактора Анатолия Никонова попросили что-нибудь написать для журнала»110.

Выждав год, Лобанов написал, и в ответ на его пламенный фельетон «Нахватанность пророчеств не сулит…» (1965, № 9) о поэме Е. Евтушенко «Братская ГЭС», – как он сам вспоминает, – «в редакцию журнала хлынули письма в защиту Евтушенко, с яростными нападками и руганью в мой адрес»111, а сам суровый зоил проснулся знаменитым.

Еще бы! Конечно, Евтушенко в ту пору не одними молодогвардейцами воспринимался как мальчик для битья, но впервые строй мысли шестидесятников был оспорен не с позиций классической литературы или ортодоксального марксизма советской выделки, а с точки зрения, которую назовут «почвеннической» или «неославянофильской». Слова «русофобия» в ходу еще не было, но автор поэмы был уже обрисован как ненавистник России и всего русского, национального:

Евтушенко разговаривает с историей, как с какой-нибудь поклонницей стихов на читательской конференции… Один из авторов в восторге от главки «Стенька Разин», тут сплошные восклицания: «этого Стеньку забыть нельзя», «это зрело» и проч… А чем восхищаться? Один выдавливает прыщ, другой прет, «треща с гороху», девки под хмельком «шпарят рысью – в ляжках зуд» и т. д. Автору кажется, что это хорошо, а ведь это отвратительно!..

Отныне программные статьи Лобанова пошли одна за другою: «Чтобы победило живое» (1965, № 12), «Внутренний и внешний человек» (1966, № 5), «Творческое и мертвое» (1967, № 4), «Просвещенное мещанство» (1968, № 4), «Боль творчества и словесное самодовольство» (1969, № 11) – и в каждой из них все настойчивее доказывалось, что «нет более лютого врага для народа, чем искус буржуазного благополучия» и что «не только высшие, образованные сословия, так называемая интеллигенция, но и народ в целом подвержен разлагающему влиянию…»112

Чьему?

Про «образованщину», как и про «русофобию», тогда еще и слуху не было, о «малом народе» и «пятой колонне» речи тоже пока не шло, так что в соответствии с лексиконом тех лет Лобанов рассуждал о «просвещенном мещанстве», давая понять, что врагом (своим и народа) он считает городскую интеллигенцию, пораженную «американизмом духа»113, и что фамилии у этих «разлагателей народного духа»114, «у этой ядовитой, поистине инородной публики»115 по большей части еврейские.

Так – выступлениями Лобанова и следовавших в его кильватере В. Чалмаева, А. Ланщикова, С. Котенко, В. Петелина, О. Михайлова, других молодогвардейцев – обнаружила себя третья, помимо «Нового мира» и «Октября», идеологическая, и, по сути, тоже оппозиционная, сила в литературе, да только ли в литературе? И, естественно, встретила решительный отпор: как со стороны октябристов (см., например, статью заместителя главного редактора П. Строкова «О „народе-Саврасушке“, о „загадках“ русского характера и исканиях „при свете совести“» в декабрьском номере «Октября» за 1968 год), так и со стороны новомирцев (см. статьи И. Дедкова «Страницы деревенской жизни» в мартовском и А. Дементьева «О традициях и народности» в апрельском номере «Нового мира» за 1969 год).

Удар со стороны классово близкого «Октября» молодогвардейцы пропустили, а вот И. Дедкову и Дементьеву ответили предельно резко – открытым письмом «Против чего выступает „Новый мир“?» («Огонек». 1969. № 30. С. 26–27), которое было подписано тремя главными журнальными редакторами М. Алексеевым («Москва»), С. Викуловым («Наш современник»), Н. Шундиком («Волга»)116, первым секретарем Ленинградской писательской организации А. Прокофьевым, авторитетными у власти литераторами П. Проскуриным, В. Закруткиным, А. Ивановым, С. Ворониным, В. Чивилихиным, С. В. Смирновым, С. Малашкиным117.

Конечно, эта полемика – как со стороны новомирцев, так и со стороны молодогвардейцев – была, будто битым стеклом, пересыпана цитатами из основоположников и партийных постановлений, клятвами в преданности единственно верному курсу начальства. О многом приходилось говорить обиняками, однако читать между строк все тогда были обучены. Так что власть, свято блюдущая правила «не колыхай» и «не высовывайся», забеспокоилась, и над спорщиками нависла тень скорой расправы.

«Новому миру» дали пожить всего несколько месяцев – до февраля 1970 года, но не поздоровилось и «Молодой гвардии». Причем, – вспоминает М. Лобанов, – «травили нас, русских патриотов, не столько КГБ, сколько литературная сионистская банда, засевшие в ЦК русофобы, агенты влияния»118. Попытки ведущих молодогвардейских авторов заступиться за своего главного редактора перед секретарем ЦК КПСС П. Демичевым и Е. Тяжельниковым, сменившим С. Павлова на посту первого секретаря ЦК ВЛКСМ, к успеху не привели. Журналу вменили в вину отступление от ленинских принципов партийности, внеклассовое толкование народности, идеализацию дореволюционной России, прочие прегрешения, и в декабре 1970 года Секретариат ЦК КПСС отрешил Никонова от должности. Вернее, перевел его главным редактором в тихий журнал «Вокруг света», где он и прослужил, ничем заметным себя более не проявив, до самой своей смерти.

А руководить «Молодой гвардией» направили инструктора ЦК КПСС Феликса Овчаренко, и он не то чтобы навел в журнале идеологический порядок, но самых дерзких «крикунов» все-таки присмирил. На время, впрочем, потому что спустя полтора года скончался от тяжелой болезни, и сменивший его в конце 1971 года Анатолий Иванов тотчас же вернул ультрапатриотическую и ксенофобскую риторику на молодогвардейские страницы. К той поре она успела вдобавок расползтись и по другим изданиям – еженедельникам «Огонек» и «Литературная Россия», журналам «Дон», «Север», «Сибирские огни» и, в особенности, «Наш современник», где еще в 1969-м на многолетнюю вахту заступил Сергей Викулов.

Так что угроза националистического реванша сохранялась, и чрезвычайно своевременно прозвучала публикация статьи «Против антиисторизма» исполняющего обязанности заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Яковлева. Разверстанная 15 ноября 1972 года на две полосы в «Литературной газете», эта статья, – как вспоминает ее автор, – тоже, разумеется, была выдержана в стиле марксистской идеологии. Я обильно ссылался на Маркса и Ленина, и все ради одной цели – в острой форме предупреждал общество о нарастающей опасности великодержавного шовинизма, местного национализма и антисемитизма119.

И эта риторика, и высокая должность автора должны были вроде бы гарантировать прочтение статьи «Против антиисторизма» как установочной. Тем более что Яковлев еще и советовался, показывал, – по его словам, – статью академику Иноземцеву, помощнику Брежнева Александрову, заведующему сектором литературы ЦК Черноуцану, главному редактору «Комсомолки» Панкину, давал почитать и секретарю ЦК Демичеву! И обкатал текст, еще 6 ноября, – как рассказывает В. Ганичев, – «выступая с ним перед всем комсомольским активом страны»!120 И, – прибавляет первый заместитель главного редактора В. Сырокомский, – «мы в „ЛГ“ трижды ставили ее в номер и трижды снимали. Вел статью я – в порядке исключения, старался что-то отшлифовать, обезопасить автора»!121

Не помогло. Гром все равно грянул, «народ, – если верить Г. Ганичеву, – поднялся в стране, тысячи писем пришло…»122, и в том числе самое раздраженное от М. Шолохова, заступившегося за своих заединщиков – «честных патриотов»123. Своевольную статью, нарушившую непреложное аппаратное правило поперед батьки не высовываться, обсудили на Секретариате, на Политбюро ЦК, и Брежнев будто бы сказал: «Убрать этого засранца!»124

Его и убрали – в конечном счете, не очень унизительно: послом в Канаду. Тогда как Анатолий Иванов на своем месте остался125, и государственно-почвеннический дискурс сохранился тоже. Правда, – вспоминает Лобанов, – в журнале стало больше осторожности по части «русскости», и когда моя статья попадала к новому главному редактору, он тяжеловатым, испытующим взглядом уставлялся на меня и спрашивал: «О чем статья? Вонять не будут?» От каждой моей статьи, вызывавшей всегда нападки в печати, он ждал для себя, как главного редактора, неприятностей и, называя нападки вонью, все-таки остерегался вызывать ее126.

Однако спустя еще десятилетие грянула перестройка, скрепы распались, и молодогвардейцы перестали чего-либо остерегаться. Помню, как Анатолий Степанович Иванов неистовствовал на совещании в уже горбачевском Центральном комитете, требуя немедленно закрыть «Московские новости», «Огонек» и «Знамя», обуздать клеветников России, положить конец оплевыванию славной советской истории и, прежде всего, лично генералиссимуса Победы. О том же, впрочем, шла речь и буквально в каждом номере вверенного его попечению журнала, так что «Молодая гвардия» даже и на фоне расплодившихся антиперестроечных изданий отличалась особой упертостью и особой черносотенностью.

Спрос на такой строй мысли в обществе, разумеется, держался, и в 1990-м, когда журнальный бум достиг своего максимума, тираж «Молодой гвардии» взлетел до 750 тысяч экземпляров, а в 1991-м хоть и упал, но все же до внушительной цифры в 410 тысяч. Было, словом, кому читать сталинистские стихи Вал. Сорокина, Ф. Чуева, В. Фирсова, статьи М. Любомудрова, И. Шевцова, А. Кузьмича, Ст. Куняева, В. Бушина, А. Севостьянова, направленные против «жидов», «масонов» и попыток демократического реформирования страны, или антисемитский роман Александра Байгушева «Хазары» (1989) и, наконец, впервые легально напечатанные в Москве приснопамятные «Протоколы сионских мудрецов» (1993, № 10)127.

Вполне понятно, что в дни августовского путча ГКЧП, – как рассказывает Валерий Хатюшин, – в редакции «Молодой гвардии» сотрудники пребывали в приподнятом настроении и ожидали ареста Ельцина. Однако ничего не происходило, толпы ельциноидов полезли на танки и бэтээры, бесцельно стоявшие в центре столицы, стали собираться у Белого дома и перед ними развязно и самоуверенно выступил пьяный Ельцин. Вечером 21-го все гэкачеписты были арестованы. Жулики, подонки, русофобы и все аферисты, объединенные одним названием «демократы», праздновали свою пиррову победу. Журналу со всех сторон посыпались угрозы, в том числе и с экрана ТВ128.

В. Хатюшин, заведовавший тогда в редакции отделами критики и публицистики, по поручению главного редактора откликнулся на это событие громокипящей статьей «Ответ погромщикам» (1991, № 9), а на следующий политический кризис уже в октябре 1993-го еще более неистовыми памфлетами «Москва, кровью умытая» и «Ритмы расстрела», а в журнале на целый год утвердилась специальная рубрика «Черный октябрь», где слов для обличения антинародного режима уже не выбирали.

В этой позиции «Молодая гвардия» и окаменела – как при Анатолии Иванове, с начала 1990-х годов постепенно уходившем от редакторских обязанностей и полномочий, так и при его сменщиках – прозаике Александре Кротове (1995–1999)129 и поэте Евгении Юшине (1999–2009).

И от других литературных изданий, даже таких им вроде бы идейно близких, как «Наш современник», решительно отстранились: в совместных акциях не участвовали, за финансовой и какой-либо иной поддержкой к «оккупационным» властям не обращались, не были представлены ни в корпоративных сетевых агрегаторах типа «Журнального зала» или «Читального зала», ни в работе Форума молодых писателей, ни в деятельности АСПИР, то есть возникшей в 2020 году Ассоциации союзов писателей и издателей России.

Такой выбор – сознательное одиночество в журнальном мире, так что и с падением тиражей, и с обрушившимся на все редакции безденежьем, и с бюрократическим произволом руководителям «Молодой гвардии» пришлось справляться без чьей-либо помощи. В итоге, – рассказывает В. Хатюшин, – в 2009 году бывший главный редактор (и одновременно генеральный директор ЗАО) испугался больших неприятностей на свою голову и решил журнал ликвидировать. Но я ему прямо сказал: закрыть старейший в стране журнал с такой литературной историей – не позволю. «Если решил уходить – уходи»130.

Так и порешили: Юшин ушел, а журнал стал безраздельной собственностью Хатюшина, который, за исключением технических сотрудников – бухгалтера, верстальщика, корректора, его теперь в одиночку, собственно говоря, и выпускает, горделиво замечая, что, мол, моя «миссия звучит так: один в поле воин»131. Стоит заметить, что «Молодая гвардия», в отличие от других толстяков, не обзавелась даже официальным сайтом: и свежие номера, и архив за 2008–2024 годы размещены на персональном сайте главного редактора hatushin.ru.

Заслуживает внимания и личность самого Хатюшина. Он как стихотворец стал членом Союза писателей СССР в 1986 году по рекомендациям О. Чухонцева, Вал. Сорокина и И. Шкляревского, окончил Высшие литературные курсы и с 1990 года служит в «Молодой гвардии». Автор более 30 книг стихов, прозы и публицистики. Был уличен в плагиате, дважды перепечатав под своим именем стихотворения петрозаводской поэтессы Елены Сойни, и когда ее брат критик Владимир Бондаренко рассказал об этом на страницах газеты «Завтра», Хатюшин в ответном письме, разумеется, назвал все обвинения политическим заказом и попыткой оклеветать русского патриота за бескомпромиссность его убеждений.

Что же до убеждений, то они, отраженные в бесчисленных публикациях, наиболее, может быть, ярко переданы появившимся в газете «Московский литератор» стихотворным откликом на крупнейшие в истории теракты 11 сентября 2001 года, когда в небоскребы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке врезались самолеты, управляемые пилотами-камикадзе:

Того же строя мыслей придерживаются в новом веке и авторы «Молодой гвардии», которая ныне выходит восемью, включая сдвоенные, номерами в год не разглашаемым тиражом. Поэтов и прозаиков с опознаваемыми именами в годовых комплектах совсем не много, поэтому центральное место во всех выпусках занимают публицисты, особенно оживившиеся после начала специальной военной операции в Украине.

Чтобы в этом убедиться, достаточно, не комментируя, перечислить названия некоторых статейных публикаций 2023 года: «В противостоянии с извечным врагом», «Миссия русских», «Провал Украины», «Тупики мирового правительства», «Сталин показал выход из тупика», «Иноагенты „Литгазеты“», «Им не место на российском телевидении», «От Куликова поля до Бахмута», «Украина как химера», «Что высветил мятеж» и, конечно же, «Капкан хазарского каганата»…

Так журнал, уже отметивший свой столетний юбилей, сейчас и живет. Изгоем, будто Северная Корея в современном мире.

Путеводная «Звезда»

Став первенцем советской литературной периодики, журнал «Красная новь» был запущен в январе 1921 года, а уже весной 1923-го в Петроград с заданием и там открыть на государственные деньги аналогичное издание командировали Ивана Михайловича Майского, на ту пору заведовавшего отделом печати в Наркомате иностранных дел.

И дело пошло споро. В декабре того же года первый номер «Звезды», датированный, правда, уже январем 1924-го, увидел свет.

Там есть чему изумиться – например, тому, что рядом со статьями В. Ленина, Г. Зиновьева, Л. Рейснер еще вполне себе мирно соседствовали рассказ Ал. Толстого, только что вернувшегося из эмиграции, и стихи В. Ходасевича, в эту эмиграцию уже убывшего. Так оно и дальше пойдет – и при И. Майском, который в начале 1924 года был, впрочем, отозван на дипломатическую работу, и при его преемниках – безупречных, казалось бы, большевиках Г. Горбачеве (1925–1926) и П. Петровском (1926–1928)132.

В разделе критики, разумеется, крошили попутчиков и эмигрантов, грозно заявляли, что «Эренбурги же, Серапионы, Пильняки и т. д. – это враги, хотя бы и легальные» (1928, № 3), зато в художественном разделе давали этой самой недобитой контре едва ли не полную волю.

Среди авторов – Федор Сологуб (1924, № 2), Андрей Белый (1924, № 3), Николай Клюев (1926, № 2; 1927, № 1, 5), Сергей Есенин с «Песнью о великом походе» (1924, № 5)133, да только ли они? Вот Борис Пастернак – стихи (1926, № 2; 1927, № 9, 11; 1928, № 4, 8, 9) и «Охранная грамота» (1929, № 8)134. Вот Николай Заболоцкий – стихи (1927, № 12; 1929, № 2, 8, 10; 1933, № 2/3) и «Торжество земледелия» (1933, № 5). Наконец Осип Мандельштам – переводы из О. Барбье (1924, № 2, 3), стихи (1927, № 8; 1931, № 4), «Египетская марка» (1928, № 5), «Путешествие в Армению» (1933, № 5).

Так с поэтами. Но и с прозаиками не слабее: «Сорок первый» Бориса Лавренева (1924, № 6), «Смерть Вазир-Мухтара» (1927, № 1–6, 11–12; 1928, № 1–6) и «Восковая персона» (1931, № 1–2) Юрия Тынянова, «Братья» Константина Федина (1927, № 3–9, 11–12; 1928, № 3), «Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» Вениамина Каверина (1928, № 2–7), «Сумасшедший корабль» Ольги Форш (1930, № 2–4, 6, 12), третья книга горьковской «Жизни Клима Самгина» (1930, № 1–4; 1931, № 4), «Возвращенная молодость» Михаила Зощенко (1933, № 6–8, 10) – вплоть до данной в отрывках «Козлиной песни» Константина Вагинова (1927, № 10), его же «Трудов и дней Свистонова» (1929, № 5)…

Что ни публикация, то строка, если не глава в истории русской литературы XX века. И можно либо восхититься отвагой редакторов «Звезды», либо действительно изумиться шизофрении, царившей в их головах. Но лучше этот когнитивный диссонанс объяснить свойствами времени, еще гибридного.

Однако же оно, время, постепенно суровело, щадящий термин «попутничество» из советского словаря был изъят, и в годы, когда редакций управлял Юрий Либединский (1933–1937), а затем и его сменщики, художественный раздел «Звезды» стал заметно выцветать. Да, что-то нетривиальное еще проникало в печать – статья А. Ахматовой «Последняя сказка Пушкина» (1933, № 1), переводы из «Илиады», предложенные М. Кузминым (1933, № 6). Но в целом хвастаться было уже почти нечем. И признанный классик М. Зощенко, не считая малоудачных пьес, печатал теперь по преимуществу «Рассказы о Ленине» (1940, № 1, 7, 8/9). И начинавший тогда Ю. Герман пропуск в литературу получил четырьмя рассказами о Дзержинском (1940, № 12).

А на первый план вышли парадные номера к 150-летию со дня смерти Пушкина (1937, № 1), к смерти Горького, признанной его убийством (1937, № 6), к принятию сталинской конституции (1937, № 11, 12). Господствующим же трендом стали статьи – то подписные, то редакционные, – уже одни названия которых дышат классовой злобой: «Презренные враги народа» (1937, № 2), «От эстетизма к лженародности» (там же), «Тщетны происки врага» (1937, № 7), «Троцкистская агентура в литературе» (там же), «Враждебная повесть» (1937, № 9), «Нет и не будет жизни фашистским изуверам на советской земле» (1938, № 3), «Книги, мешающие работать» (1938, № 4) и т. п.

Разумеется, в дни Большого террора и другие журналы спешили доложить о своей наклонности к палачеству, но возникает впечатление, что редакторы «Звезды» делали это с особым усердием. Как с особым усердием и до войны, и в годы войны выпалывали с журнальных страниц все подающее признаки жизни, и в этом смысле редкие стихотворные публикации А. Ахматовой (1940, № 3/4; 1944, № 7/8; 1945, № 2; 1946, № 1) или пастернаковский перевод «Короля Генриха Четвертого» (1946, № 2/3) выглядят диковинными заплатами на форменном мундире советской литературы.

Жизнь между тем продолжалась: за Ю. Либединским последовали Г. Холопов и И. Груздев, затем должность главного редактора перешла к В. Саянову, и тот, отставленный 25 июня 1946 года, еще только-только собрался передавать дела П. Капице, как вдруг все оборвалось.

Весь ход событий, предшествовавших постановлению Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года и соответствующим докладам А. Жданова (15 и 16 августа) в Ленинграде, превосходно изучен. Установлено, что мысль о наведении идеологического порядка в мире советской литературной периодики вызревала у властей уже давно, и еще в конце 1943 года как крик «Бойся!» прозвучали вышедшие подряд постановления Секретариата ЦК ВКП(б) «О контроле над литературно-художественными журналами» (2 декабря) и «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» (3 декабря).

Однако «Звезда» в обоих постановлениях даже не упомянута, так что персональные контролеры-кураторы из Управления пропаганды и агитации ЦК были приставлены к другим особо провинившимся журналам: т. Александров к «Новому миру», т. Пузин к «Знамени», т. Федосеев к «Октябрю». Молнии руководящего гнева и потом сверкали – но опять-таки над «Октябрем» (22 декабря 1943 года), над «Знаменем» (23 августа 1944 года). Вот ведь и Сталин, 13 апреля 1946-го выступая на заседании Оргбюро ЦК, худшим советским журналом назовет отнюдь не «Звезду», а «Новый мир», и руководителей всех ежемесячников сменят в эти годы без шумовых эффектов, втихую: Минну Юнович в «Октябре» на Федора Панферова, Е. Михайлову в «Знамени» на Всеволода Вишневского, Владимира Щербину в «Новом мире» на Константина Симонова. В конце концов, и Виссариона Саянова из «Звезды» в июне 1946-го уберут тоже без публичной порки, да и потом особо преследовать не будут.

Похоже, словом, что вовсе не редакционная практика «Звезды» стала причиной столь зловещего августовского приговора. Тогда что же? Подковерная борьба сталинских бульдогов за власть, как единодушно говорят исследователи, и в этом смысле литературный сюжет 1946 года действительно можно рассматривать как пролог к кровавому «ленинградскому делу» 1949 года. Но была, рискну предположить, и еще одна причина – застарелая личная ненависть Жданова, главного идеолога тех лет, к Ахматовой и Зощенко.

Напомню, что еще 29 сентября 1940 года в связи с изданием книги избранных стихотворений Ахматовой Жданов оставил резолюцию на поступившей к нему докладной записке:

Просто позор, когда появляются в свет, с позволения сказать, сборники. Как этот Ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения. Жданов135.

Предложения тут же отлились в форму распоряжения Секретариата ЦК ВКП(б): «Книгу стихов Ахматовой изъять»136.

То же и с Зощенко, впервые попавшим под бой после того, как в «Октябре» была обнаружена «аморальная», «пошлая антихудожественная» и «вредная» повесть «Перед восходом солнца» (№ 6/7–8/9 за 1943 год). От редакторов «Октября» потребовали объяснений, а публикацию повести тотчас же оборвали. Казалось бы, достаточно. Однако Жданову показалось мало, и, направляя в журнал «Большевик» письмо разгневанных «ленинградских читателей», он счел нужным сопроводить его раздраженным указанием: «Еще усилить нападение на Зощенко, которого нужно расклевать, чтобы от него мокрого места не осталось»137.

В годы войны положение Ахматовой и Зощенко вроде бы выправилось. Стихотворение Ахматовой «Мужество» появилось в «Правде» (8 марта 1942 года)138, и это можно было расценить как акт ее политической реабилитации, стихи изредка печатались не только в «Звезде», но и в «Красной нови» (1942, № 3/4), в «Ленинграде» (1943, № 5, 8; 1944, № 10/11; 1945, № 3; 1946, № 1/2, 3/4), в «Знамени» (1945, № 4), даже в «Огоньке» (1945, № 36), были изданы отдельной книгой в Ташкенте (1943), готовились к выходу еще двумя высокотиражными сборниками в Москве, да и у Зощенко вышел ворох новых книжек, а в июне 1946 года его даже ввели в обновленную редколлегию «Звезды». Но если враг не сдается, его уничтожают, и для гражданской казни нужен был только предлог, каким и стали вполне рядовые публикации обоих личных ждановских врагов в журнале, по тем временам чуть ли не заштатном, едва набиравшем десятитысячный тираж – в сравнении с тогдашним тиражом «Нового мира» в 64 тысячи экземпляров.

Здесь нет смысла ни цитировать чудовищно оскорбительные пассажи постановления и ждановских докладов, ни говорить о том, что оба писателя были буквально выброшены из жизни, по крайней мере литературной. Достаточно сказать, что головы полетели всюду – и в Ленинграде, где своих постов лишились тамошние партийные надсмотрщики, и в Москве, где вяло либеральничавший Тихонов139 уступил должность руководителя Союза советских писателей послушно рассвирепевшему Фадееву.

А командовать «Звездой» был назначен Александр Еголин «с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП(б)», и он, – по словам Андрея Арьева, – «катался еженедельно из Москвы в Ленинград и обратно в течение четырех месяцев»140, пока не передал бразды правления проверенному питерскому критику Валерию Друзину (1947–1957).

И они с поставленными задачами справились отлично. Уже в тот же сдвоенный № 7/8, который открывался публикацией постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», успели поставить статью Л. Плоткина «Проповедник безыдейности – М. Зощенко»141, в следующий 9-й номер заверстали перепечатанную из газеты «Культура и жизнь» (30 августа) статью И. Сергиевского «Об антинародной поэзии А. Ахматовой»… И за короткое время бичующих опусов набралось столько, что они были собраны даже в отдельную книгу «Против безидейности в литературе: Сб. статей журнала „Звезда“» (Л.: Сов. писатель, 1947).

Дули на воду, и отмываясь от прежних грехов, и чуть позже без паузы включившись в борьбу со злокозненными космополитами, буржуазными националистами, прочими «знаменосцами безыдейности». Хотя, конечно, без промашек, без неприятностей и тут не обходилось.

То начнут в 1-м номере за 1949 год, когда вовсю уже шла охота на людей с еврейскими фамилиями, печатать повесть «Подполковник медицинской службы» Юрия Германа, заведовавшего, кстати, в это время журнальным отделом прозы. Но во 2-м номере обещанного продолжения не последует, а в 3-м появится покаянное письмо автора, которому, мол, «было указано, что главный герой повести доктор Левин живет замкнувшимся в своем ограниченном мирке, целиком погружен в свои страдания, что такой человек не имеет права называться положительным героем». А раз так, – сказано в письме, – то, осознав эти ошибки, я не считаю возможным печатать продолжение повести в журнале «Звезда», так как она нуждается в коренной переработке с первой главы до последней.

То в 1950 году власть распорядится изъять из библиотек142 и уничтожить мартовский номер журнала за 1947 год и сдвоенный октябрьский-ноябрьский за 1948-й, где был упомянут расстрелянный вождь ленинградских большевиков А. Кузнецов.

То «Правда» уже 2 июля 1951 года редакционной статьей «Против идеологических извращений в литературе» ударит по переведенному А. Прокофьевым и напечатанному в «Звезде» (№ 5) стихотворению Владимира Сосюры «Люби Украину» – мол, под ним «подпишется любой недруг украинского народа из националистического лагеря, скажем Петлюра, Бандера и т. п.».

В общем, как ни старались, а жили все одно будто на вулкане. Хотя, право слово, старались отчаянно – уже зловещий 1946 год закрыв (№ 12) антиамериканской пьесой Константина Симонова (или, как сам автор говорил, «памфлетом публицистического порядка») «Русский вопрос», – и власть одарила его Сталинской премией. На следующий год появился роман Веры Кетлинской «В осаде» (№ 6–10) – и опять удача: Сталинская премия третьей уже, правда, степени. А писателем номер один на все мрачное семилетие стал для «Звезды» входивший в силу Всеволод Кочетов: повести «На невских равнинах» (1946, № 1–2/3), «Предместье» (1947, № 3), «Нево-озеро» (1948, № 11), романы «Под небом Родины» (1950, № 10–11), «Журбины» (1952, № 1–2), «Молодость с нами» (1954, № 9–11).

Этим романам тоже бы, конечно, по Сталинской премии, но она со смертью кормчего всех искусств была прикрыта, а сам Кочетов, возглавляя городскую писательскую организацию, своей идейной упертостью и дурным нравом настолько осточертел подопечным литераторам, что со временем вынужден был перебраться в Москву и в «Звезде» спустя годы напечатался лишь единожды, зато хлестко – романом «Секретарь обкома» (1961, № 7–9). Свято место пусто, однако, не бывает – его на журнальных страницах заполнили Н. Вирта, С. Воронин, Б. Папаригопуло, Ю. Лаптев, В. Дружинин, Ю. Помозов, Н. Асанов, Д. Еремин и тутти кванти.

Хотя не они одни, впрочем, так как едва ли не в параллель кочетовской на питерский небосклон всходила еще одна крупная литературная величина – Даниил Гранин, появившийся в «Звезде» с рассказом «Вариант второй» (1949, № 1), а громкую всесоюзную славу обретший с романом «Искатели» (1954, № 7–8).

За него схватились, и как было не схватиться: пристойный литературный уровень, отсутствие наглядного конъюнктурного сервилизма, интерес к теме научно-технического прогресса и – главное – умение вести повествование по самой грани между безусловно приемлемым и в идеологическом плане рискованным.

Так и прожил журнал все дальнейшие советские десятилетия – будто на грани, а еще вернее – будто на качелях между унылой казенной серостью и публикациями, держащими честь литературы, но не пересекающими пресловутую красную линию. Такова была и тактика, и стратегия Георгия Холопова, который – надо думать, неожиданно для себя – еще 25-летним побывал главным редактором «Звезды» в 1939–1940 годах, а в 1957-м пришел руководить ею на добрые тридцать с лишком лет.

Политически, – рассказывает Геннадий Николаев, – он всегда был в высшей степени благонадежным, верил, как и многие в ту пору, в торжество коммунизма, в правильность и незыблемость партийного руководства. Диссидентов и критиков режима считал антисоветчиками, без сомнений и колебаний подписывал коллективные письма против них143.

Однако вкус к литературе имел, хорошее от притворявшегося хорошим и откровенно дурного отличал. Поэтому, едва придя в редакцию, реабилитировал Юрия Германа, опубликовав роман «Дело, которому ты служишь» (1957, № 11–12). Вернул в жизнь после почти тридцатилетней опалы зощенковскую «Повесть о разуме» (1972, № 3), что должна была завершить книгу «Перед восходом солнца». Печатал Федора Абрамова, Александра Володина, Даниила Гранина, Вениамина Каверина, Виктора Конецкого, Александра Кушнера, Виктора Соснору, Вадима Шефнера – вплоть до явного маргинала Рида Грачева, чей рассказ «Ничей брат» нечаянно проскочил в декабрьском номере за 1965 год.

Неприятности и при Холопове случались, конечно, причем неожиданные. Заверстали, например, в первый номер 1964 года повесть идейно проверенного Михаила Алексеева «Хлеб – имя существительное» и даже предварили публикацию бравурным анонсом:

Отлично написанные характеры, выразительный язык, идейная глубина и целеустремленность повести – все это, по мнению редакции журнала «Звезда», делает повесть М. Алексеева достойной высокой награды – Ленинской премии.

А цензура бац – и тормознула: «Во многих новеллах этой повести содержится критика на колхозное строительство в прошлом и настоящем, на мероприятия властей и партийных органов, описывается в мрачных тонах жизнь крестьянина», поэтому, каким бы автоматчиком партии ни был М. Алексеев, его повесть «ни в какой мере не способствует укреплению колхозного строя. Наоборот, она может сыграть роль „ушата холодной воды“, обрушенного на головы людей, воодушевленных решениями декабрьского пленума ЦК»144.

Потребовалось, понятное дело, «перекосы» срочно выправлять и с тех пор на все хоть сколько-нибудь рискованное смотреть с особым бдением. Уже не только надеясь на Ленгорглавлит, но и напрямую запрашивая санкцию товарищей из ленинградского УКГБ, и те неизменно приходили на помощь. Так, после запроса Холопова – процитируем цензорскую справку, – серьезной переработке были подвергнуты главы романа Германа «Я отвечаю за все» (№ 5–6, 1965 г.), в которых речь шла о деятельности органов КГБ в годы культа личности Сталина, о многочисленных репрессиях, о тех зверствах и истязаниях, которым подвергались заключенные старые большевики со стороны работников КГБ. Эти главы были посланы в органы КГБ, по указанию которых текст был переработан.

Вот и вышло, – еще раз сошлемся на мнение Г. Николаева, не один год проработавшего в редакции, – что «Звезда» при Холопове «приобрела репутацию журнала хотя и интеллигентного, в целом прогрессивного, но крайне робкого, противоречивого, уклончивого, без своего ярко выраженного лица»145.

И, едва развернулась перестройка, эта межеумочность стала для сотрудников редакции нестерпимой. Холопова и его первого заместителя Петра Жура146 вынудили уйти в отставку, а в мае 1988 года по моде тех лет общее собрание ленинградских писателей выбрало из трех кандидатов на пост главного редактора «Звезды» Геннадия Николаева. В ноябре он был утвержден решением бюро секретариата правления СП СССР, да и как не утвердить: перестройка ведь, демократия на марше. К тому же месяцем ранее в «Правде» появилась красноречиво скупая информация:

…Политбюро рассмотрело обращения в ЦК КПСС Союза писателей СССР и Ленинградского обкома КПСС об отмене постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Отмечено, что в указанном постановлении ЦК ВКП(б) были искажены ленинские принципы работы с художественной интеллигенцией, необоснованной, грубой проработке подверглись видные советские писатели. Проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя видных писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю. Политбюро отменило постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» как ошибочное147.

Зловещий морок, десятилетиями висевший над журналом, рассеялся, «28 ноября, в понедельник, я появился в „Звезде“ в новом качестве», – рассказывает Г. Николаев, и новая редколлегия, в которую вошли Андрей Арьев, Яков Гордин, Юрий Карякин, Александр Кушнер, Валерий Попов, Борис Стругацкий, Сергей Тхоржевский и Адольф Урбан, взялась за работу.

К такой «Звезде» потянулись, и первым среди многих Николаев называет будущего главу правительства Егора Гайдара с концептуальной статьей «Соблазн простых решений». Полумертвый Ленинградский обком и полумертвая цензура еще вставляли или пытались вставить палки в колеса. Но процесс уже пошел: обширные главы из «Красного колеса» Александра Солженицына, книга «Мир, прогресс, права человека» Андрея Сахарова и его интервью иностранным корреспондентам, романы «Над потаенной строкой» Вениамина Каверина, «Семейный календарь, или Жизнь от начала до конца» Леонида Лиходеева, воспоминания генерала Петра Григоренко и былых узников ГУЛАГа, публицистика Антона Антонова-Овсеенко и Роя Медведева, публикации из архива Анны Ахматовой, Евгения Шварца, Александра Галича, Владимира Тендрякова…

И, конечно, Бродский. Конечно, Довлатов. Конечно, выбравшиеся из андеграунда Виктор Кривулин, Елена Шварц, Петр Кожевников, Владимир Уфлянд, иные многие.

Принципиально значимые традиции «Звезды» закладывались уже тогда, и выделить стоило бы, во-первых, подготовку целевых номеров, начатую еще ахматовским выпуском в июне 1989 года, а во-вторых, преимущественный интерес к истории Отечества и отечественной литературы, взгляд с классических (в том числе потаенно классических) позиций и на то, что творится в сегодняшней словесности. Появились новые рубрики, и вели их первые перья: «Философский комментарий» – Борис Парамонов, «Книжный угол» – Иван Толстой, «Уроки изящной словесности» – их читателям давали сначала Петр Вайль и Александр Генис*148, затем Самуил Лурье.

При редакции, на манер Московской, стала действовать «Ленинградская трибуна», собирающая прорабов перестройки. Возникли многообещающие планы собственного книгоиздания. Мало ли!..

Однако, – в последний раз сошлемся на воспоминания Николаева, – по официальным итогам подписки на 1992 год тираж «Звезды» со 140 тысяч экземпляров упал до 62-х. Более чем в два раза! Такая же картина наблюдалась и по другим «толстым» журналам. Обвальное падение тиражей продолжалось и далее. Вздорожала бумага, полезли вверх цены на услуги по хранению, пересылке, перевозке. Над журналом нависла угроза банкротства…

И Николаев, решив, что его миссия выполнена, свой пост покинул, а коллектив «Звезды», ставшей к тому времени независимым изданием, летом 1992-го избрал соредакторами Андрея Арьева и Якова Гордина.

Сама идея соредакторства, нигде более не повторенная, на первых порах многих изумила. Тем не менее годы идут, сменяются десятилетиями, но Арьев и Гордин все так же сражаются с безденежьем и прочими угрозами, все так же держат репутацию журнала, может быть, и не самого «продвинутого» в эстетическом отношении, зато, возможно, самого интеллигентного, филологически грамотного из всех существующих. И проза, в том числе яркая, и стихи тоже, и актуальная эссеистика, разумеется, на месте, но есть отчетливое впечатление, что здесь прежде всего заботятся о наполнении журнальных книжек архивными публикациями, новонайденными историческими документами и выразительными мемуарами. Они-то и определяют сейчас необщее выражение лица журнала, только что отметившего свое столетие.

«Дружба народов»: от вчера к сегодня

Крестным отцом журнала «Дружба народов» обычно называют Горького, который еще 22 августа 1934 года в заключительной речи на Первом съезде писателей заявил, что «необходимо издавать на русском языке сборники текущей прозы и поэзии национальных республик и областей в хороших переводах».

И, конечно, Сталина – это его словами в марте 1939 года открылся первый номер пока еще альманаха:

Дружба между народами СССР – большое и серьезное завоевание. Ибо пока эта дружба существует, народы нашей страны будут свободны и непобедимы. Никто не страшен нам, ни внешние, ни внутренние враги, пока эта дружба живет и здравствует.

Предназначение и стартовые установки нового издания, таким образом, понятны.

Не очень, правда, понятно, почему с введением в строй постоянно действующей трибуны (и витрины!) многонациональной советской литературы мешкали так долго: до двадцать второго года Октябрьской революции как-никак. Попытки заглянуть на иноязычные окраины державы если и предпринимались раньше, то очень какие-то неуверенные, робкие, во всяком случае, без большевистского фанатизма и большевистской последовательности. То в 1927 году затеют альманах художественной литературы и искусства народов СССР «Советская страна» – и на третьем же номере это начинание бросят. То вознамерятся заменить его серией переводных книг в Госиздате, выпуском, как тогда выражались, «братских могил» типа «Дагестанской антологии» и «Таджикского сборника», «Узбекистана» и «Казахстана», «Антологии грузинской прозы» и «Поэзии горцев Кавказа» – но и тут без особого азарта и должной систематичности. Что говорить, если даже с одобренным на Первом съезде писателей планом издавать альманах, а еще лучше журнал «Творчество народов СССР» валандались добрых 5 лет: нет классных переводчиков, нет толковых организаторов-энтузиастов, нет, наконец, неотступного хозяйского догляда со стороны директивных органов149.

Прошли, однако же, и эти годы, первый номер альманаха с названием «Дружба народов» на обложке увидел-таки свет, заявив своей главной темой всенародное празднование 125-летия Тараса Шевченко: его стихи в новых переводах, стихи, новеллы и статьи, ему посвященные, повесть М. Зощенко «Тарас Шевченко». Однако то ли материала, связанного с украинским классиком, на весь выпуск не хватило, то ли демонстрация национального многоцветья с самого начала входила в число задач, но тут же были представлены и другие культуры: стихами Г. Леонидзе, С. Чиковани, П. Маркиша, С. Вургуна, главами из романа С. Зорьяна, армянским, грузинским, туркменским и таджикским фольклором.

И все бы ладно, но где же набрать переводчиков, не просто владеющих языками, но еще и талантливых? И в начале 1940-го Президиум ССП принимает постановление, фактически легализующее переводы по подстрочникам:

Так как подготовка кадров, владеющих языками, <…> потребует известного (и немалого) времени, а потребность советского читателя в художественных переводах с языков народов СССР должна удовлетворяться безотлагательно, может допускаться как временная мера практика художественного перевода путем организации предварительного подстрочного перевода.

Само собой разумеется, что эта временная мера на все последующие десятилетия становится нормой, и в оглавлениях дружбинских номеров уже к 1941 году появились имена Б. Пастернака, М. Цветаевой, Н. Тихонова, С. Липкина, П. Антокольского, В. Державина.

Дела тем не менее шли ни шатко ни валко. И с периодичностью, и с тиражом, и с кандидатурой главного редактора власть никак не могла определиться. Планировались сначала шесть, потом 4 номера в год, но в 1939-м появилось всего 3 номера, первый из которых был подписан заместителем главного редактора Гослитиздата Георгием Ржановым, а еще два вышли под редакцией Петра Павленко. В мае 1941-го выходит 8-й номер альманаха. Затем на два с половиной года пауза. С октября 1943 по 1946 год ежегодно выходит по одному номеру, который фактически готовил редактор Гослитиздата Аркадий Деев, так как официально числившийся главным редактором П. Павленко в это время безвылазно лечился в Крыму.

Очередной рывок был предпринят уже при амбициозных редакторах Петре Скосыреве (1947–1949), и Викторе Гольцеве (1949–1955): альманах стал выходить 6 раз в год, тираж поднялся до 20 тысяч, в составе редколлегии появились значимые писательские имена, да и напечатанные в «Дружбе народов» романы туркмена Берды Кербабаева «Решающий шаг», адыгейца Тембота Керашева «Дорога к счастью», казаха Мухтара Ауэзова «Абай», повесть украинца Ивана Рябоклича «Золототысячник», отмеченные Сталинскими премиями в 1948–1949 годах, привлекли благосклонное внимание начальства.

Тем не менее до преобразования альманаха в регулярный журнал было пока что далече. И только в 1955-м Виктор Гольцев успел увидеть свое детище в статусе литературно-художественного и общественно-политического ежемесячника, но в конце того же года скончался, а сменивший его на этом посту Борис Лавренев, оставаясь, что ему льстило, членом редколлегии «Нового мира», своей должностью в «Дружбе народов» явно манкировал. Тираж то поднимался, то снова падал до минимального, и начинанием, себя оправдавшим, явился, вероятно, только выпуск многотомного книжного приложения «Библиотека классиков литератур народов СССР»150.

Что же касается самого журнала, то он не то чтобы хирел, но никак не мог выбиться в высшую лигу отечественной литературной периодики. Тогда Лавренева «по состоянию здоровья» все-таки отправили в отставку, создали редакционный совет числом аж в сорок литературных генералов, а его председателем и, соответственно, главным редактором в ноябре 1957 года был, – как вспоминает Лариса Лебедева, – назначен «человек „выше критики“ – А. А. Сурков. В редакции он появлялся редко, в самых необходимых случаях, но „крыша“, как говорят теперь, была надежная»151.

Пробыл Сурков в этой роли всего два с небольшим года. Но за это время – по его ли инициативе, его ли попечением – журнал заметно обновился. Возникли постоянные рубрики – и, например, «Новые переводы» открылись главами из «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели в переложении Николая Заболоцкого. Раздел критики и библиографии стал впечатляюще обширным. Журнал даже попытался зайти на смежную территорию «Иностранной литературы», печатая стихотворные переводы не только с грузинского, татарского, литовского и казахского, но и с арабского, китайского, корейского, хинди, французского, испанского, шведского языков.

Сколько-нибудь устойчивой эта практика, впрочем, не стала. Зато истинно счастливым стало решение представлять русских авторов не только их переводческой деятельностью, но и их оригинальными произведениями. А что, ведь русская литература – такая же неотъемлемая часть многонациональной, и внимания она требует соответственного. Так что «своими» в «Дружбе» стали поэты Николай Асеев, Александр Яшин, Евгений Евтушенко, тогдашние дебютанты Иван Лысцов, Дмитрий Сухарев, Олег Чухонцев, а постепенно начала подтягиваться и русская проза.

У Василия Смирнова, который в феврале 1960 года сменил Суркова на посту главного редактора, представление о русской литературе было, однако же, своеобразным. Писателей-евреев и полукровок, равно как и тех, кто отметился публикациями в «Новом мире» и «Юности», он, мягко говоря, не жаловал. Поэтому если многонациональный ландшафт при нем был вполне достойным – романы Алеся Адамовича «Война под крышами», Юозаса Балтушиса «Проданные годы», пьесы Мухтара Ауэзова «Зарницы», Иона Друцэ «Каса-маре», то за русскую прозу отвечал унылый роман Николая Вирты «Степь да степь кругом», а за переводы с чужеземного – контрпропагандистский роман Карло Марзани «Уцелевший» о «разгуле ФБР и ему подобных реакционных организаций в США».

А в январе 1964 года главный редактор и вовсе отличился, напечатав в «Дружбе народов» письмо «Атака в одиночку», подписанное врачом из Пензы Б. Механовым, где оскорбительно резко были оценены и поэма Твардовского «Теркин на том свете», и литературная позиция «Нового мира», который Смирнов и раньше прилюдно называл «сточной трубой нечистот».

Поскольку это письмо появилось на журнальных страницах без ведома не только членов редколлегии, но и большинства сотрудников редакции, заявивших о своем протесте, то было назначено следствие. И выяснилось, что читательское письмо пришло, на самом деле, в журнал «Октябрь», оттуда было передано в «Дружбу народов», где его основательно переписали и идеологически заострили. С этой целью в Пензу был даже командирован сотрудник редакции А. Богданов, который получил половину гонорара, причитавшегося за публикацию, хотя свою подпись под нею не поставил.

В разборе этого инцидента на писательском секретариате Твардовский принимать участие отказался. Тогда как Смирнов, для порядка признав «допущенное им отступление от принципов коллегиальности», тут же перешел в атаку на поэму, которая, напомним, была опубликована лишь по личному распоряжению Н. С. Хрущева. И более того, заявил:

Неужели потому, что тов. Хрущеву понравилась эта вещь, то нельзя ее и покритиковать? <…> Я не понимаю Твардовского как редактора и считаю, что он ведет ошибочную и вредную для советской литературы линию в журнале152.

Будь Хрущев по-прежнему силен, смельчаку не сносить бы головы. Однако до «малой октябрьской революции» оставалось всего 7 месяцев, так что Смирнова лишь по-товарищески пожурили и оставили у журнального кормила еще на год. Пока в феврале 1965-го на эту должность не пришел детский писатель Сергей Баруздин, и пришел на добрую четверть века.

Срок, что и говорить, изрядный, случалось всякое, и поэтому воспоминания о редакторской стратегии Сергея Алексеевича существенно разнятся. Кто-то считает, что он во всем полагался на проверенных первых заместителей Акопа Салахяна, затем Леонарда Лавлинского (с 1970), Леонида Теракопяна (с 1977) или – сошлемся на небесспорное мнение Геннадия Красухина – вел журнал строго по советам своей либеральничавшей жены Розы Сафаровой153. Тогда как Лев Аннинский утверждает, что лучшего редактора я до того не знал… а после – все другие варианты редакторства неизменно сопоставлял с его стилем. Благотворный, щедрый, неиссякаемый строй ценностей, вынашиваемый в уникально-многонациональной стране. Для меня это великое время, и оно неотделимо от памяти о Сергее Алексеевиче Баруздине154.

Все, кто печатался в баруздинской «Дружбе народов», вспоминают, что откликом даже на самую пустяковую публикацию было благодарственное письмо главного редактора, самолично отстуканное дома на пишущей машинке и непременно завершавшееся просьбой прислать свои книги в дар библиотеке Нурекской ГЭС, над которой шефствовала редакция155.

Вот вроде и пустяк, но единственный в своем роде и оттого значимый, передающий личное отношение к делу, которое Баруздин понимал как главное в собственной жизни.

Не всё, разумеется, из появившегося в те годы на журнальных страницах выдержало испытание временем. Но связанные с журналом имена Нодара Думбадзе, Абдижамила Нурпеисова, Гранта Матевосяна, Яана Кросса, Максуда и Рустама Ибрагимбековых, Миколаса Слуцкиса, Чабуа Амирэджиби, Светланы Алексиевич, Отара и Тамаза Чиладзе, Анара, Мустая Карима, других национальных классиков и сейчас многое говорят русскому читателю. Особенно в силу того, что их произведения публиковались в одном ряду, в едином контексте с «Уроками Армении» (1969, № 9) Андрея Битова, «Бедным Авросимовым» (1969, № 4–6), «Мерси, или Похождениями Шипова» (1971, № 12), «Путешествием дилетантов» (1978, № 9–10), «Свиданием с Бонапартом» (1983, № 7–9) Булата Окуджавы, «Разными днями войны» (1973, № 1, 2; 1974, № 4, 5, 6, 11, 12; 1975, № 1) Константина Симонова, «Домом на набережной» (1976, № 1), «Стариком» (1978, № 3), «Временем и местом» (1981, № 9) Юрия Трифонова, «Полутора квадратными метрами» Бориса Можаева (1982, № 4).

И со стихами картина не менее выразительна. Сменявшие друг друга редакторы поэтического раздела Ярослав Смеляков, Анатолий Жигулин, Наталья Иванова и Татьяна Бек выбирали лучшее у Андрея Вознесенского, Расула Гамзатова, Владимира Соколова, Юстинаса Марцинкявичюса, а когда цензура помягчела и жить стало попросторнее, в печать пошли и Геннадий Айги, Всеволод Некрасов, иные нарушители эстетического спокойствия.

Роскошный, как видим, набор. Журнал, оставаясь витриной литератур народов СССР, при Баруздине стал еще и одним из перворазрядных представительств русской словесности.

В результате к 1973 году тираж журнала впервые превысил стотысячную отметку.

И понятно, что победы давались редакции совсем не просто. Решение о публикации военных дневников Симонова принималось, как известно, брежневским Политбюро. И сражений с цензурой хватало. Вот, например, автобиографический роман Виталия Семина «Нагрудный знак ОСТ». Как рассказывает вдова писателя Виктория Кононыхина-Семина, его набор дважды рассыпали в «Новом мире» (объяснение: роман о каторге вызывает нежелательные аллюзии). И годы проползли, прежде чем он появился, наконец, в «Дружбе народов» (1976, № 4–5)156.

Да и то, – добавляет Лев Левицкий, – «не будь Лавлинского, который питал слабость к земляку и однокашнику и не пожалел сил, добиваясь публикации его рукописи, неизвестно еще, увидел бы роман свет в „Дружбе народов“»157.

А вот к пуганому-перепуганному Василию Ажаеву судьба отнеслась жестче. Вдохновленный идеями антикультового XXII съезда партии, он еще раз переписал прославивший его роман «Далеко от Москвы», вот только на великую стройку коммунизма отправил уже не вольных энтузиастов, а подневольных зеков. Правда, – как сказано в докладной записке и. о. начальника Главлита А. Охотникова, – в отличие от повести А. Солженицына, случайно сложившийся коллектив «зеков» возглавляют бывшие крупные партийные и хозяйственные работники, коммунисты, негласная партийная ячейка. Они наводят порядок и защищают заключенных от террора уголовников в пути, а по прибытии в лагерь становятся организаторами трудового процесса на самых важных участках (инженерная, проектная, научно-исследовательская, организаторская работа).

Замысел, что и говорить, впору эпохе позднего хрущевского реабилитанса. Одна лишь беда: роман «Вагон» был завершен и принят «Дружбой народов» к публикации уже в 1966 году, когда время переменилось, и… Продолжим цитировать и. о. начальника Главлита:

На наш взгляд, опубликование романа В. Ажаева на лагерную тему в канун 50-летия Советской власти не принесет пользы идеологической работе партии. <…> Редакции рекомендовано временно отложить опубликование романа «Вагон», в связи с чем главный редактор тов. Баруздин С. А. снял его из сентябрьского номера158.

И снял надолго: «Вагон» в «Дружбе народов» появится только в 1988 году (№ 6–8), выйдет вскоре и книжными изданиями, но этого в горячке перестройки не заметит уже никто.

Да и как заметить, если «Дружба народов» в конце 1980-х годов буквально ослепляет вспышками ударных публикаций: «Исчезновение» Юрия Трифонова (1987, № 1), вторая книга «Любавиных» Василия Шукшина (1987, № 1–4), «Багровый остров» Михаила Булгакова (1987, № 8), «Чевенгур» Андрея Платонова (1988, № 3–4), «Другие берега» Владимира Набокова (1988, № 4).

Но центральным событием, вне всяких сомнений, стала публикация романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» (1987, № 4–6). Толки об этом романе ходили с 1958 года, журналом «Новый мир» он был анонсирован на 1967-й, журналом «Октябрь» на 1979 год, с рукописью успели познакомиться все, кому ее автор давал на прочтение с условием откликнуться письменным отзывом, и этот отзыв практически всегда был восторженным. Причем Рыбаков, что тоже важно отметить, тщательно следил за тем, чтобы рукопись раньше времени не попала за границу:

Я думал: если я этот роман напечатаю у нас, то этим буду участвовать в преобразовании страны. А на Западе он прошел бы как еще один эмигрантский роман. Резонанс был бы совсем не тот159.

И потребовалась перестройка всей идеологической жизни в стране, потребовалось личное вмешательство А. Н. Яковлева, по слухам даже М. С. Горбачева160, прежде чем роман прочли уже миллионы. Тираж журнала, и без того высокий, взлетел в самое поднебесье, и это ощущение собственной востребованности поддерживало дружбинцев в годы, когда он, этот тираж, стал мало-помалу опадать, редакция столкнулась с первыми экономическими трудностями, и ее стали все настойчивее изгонять из обжитого флигелька во дворе Дома Ростовых.

Надежды, естественно, были на уникальную, никем не восполнимую роль «Дружбы народов» как медиатора в культурных взаимосвязях развалившейся державы. И действительно, щедроты со стороны межгосударственных институций над журналом все-таки проливались, пусть и нерегулярно, а позднее, когда редакцию окончательно выдавили с Поварской, ее приютил фонд «Русский мир».

Тем не менее после смерти Баруздина в марте 1991 года для журнала наступило время турбулентности, осложненное, возможно, еще и тем, что его преемники – переводчик и критик Александр Руденко-Десняк (1991–1992), прозаик Вячеслав Пьецух (1993–1995) – сменяли друг друга слишком быстро, так что в рабочий ритм жизнь редакции вошла только с приглашением Александра Эбаноидзе на пост главного редактора.

Рабочий, впрочем, не значит безмятежно спокойный. И трудности с финансированием только нарастали, и давали о себе знать проблемы, связанные с непростыми отношениями между бывшими советскими республиками и их отношением к России. Целевые номера или блоки, посвященные национальным литературам, стало составлять все труднее. Согласие напечататься в Москве требовало от авторов уже изрядного мужества. «Помню, позвонил в Грузию кому-то из известных в конце 90-х. „Вы хотите, чтобы меня распяли на глазах у публики?“ – получил ответ», – рассказывает Леонид Бахнов, руководивший в журнале отделом прозы. И понятно, что первыми от соучастия в принудительной дружбе народов отказались писатели стран Балтии. Единственным значимым исключением стала публикация романа Марюса Ивашкявичюса «Зеленые» в переводе и с предисловием Георгия Ефремова, где речь шла о послевоенной борьбе литовских «лесных братьев» с советскими карателями (2006, № 9–10). Как подвиг писателя, чье имя и чьи книги запрещены в современной Туркмении, был расценен не появившийся на родине, но переведенный Сергеем Баймухамедовым роман Тиркиша Джумагельдыева «Энергия страха, или Голова желтого кота», передающий трагический опыт сопротивления тираническому режиму Туркменбаши (2011, № 4). Да и с Украиной многим ли легче? Например, – вспоминает Сергей Надеев, – «пришлось снять из номера роман украинского писателя о событиях в Донбассе, он шел на Шевченковскую премию и испугался, что публикация у нас ему повредит»161. И уж совсем травматичной стала история с романом Акрама Айлисли «Каменные сны» (2012, № 12).

Принимая решение о публикации, редакция не сомневалась: и у автора репутация азербайджанского классика, и роман по нравственному посылу глубоко гуманистичен. Однако в книге рассказывается об армянских погромах в Баку, о кровавых событиях в Сумгаите, где главный герой спасает армянского мальчика, получает ранение, уходит в кому и говорит в бреду: братья, одумайтесь и покайтесь, а его рука силится перекреститься. И этого оказалось достаточно, чтобы писателя на родине подвергли настоящей травле. Его книги стали сжигать на площадях и возить по улицам в гробах, исключили из школьной программы, объявили награду в 10 тысяч манат тому, кто отрежет ему ухо, пытались лишить его азербайджанского гражданства, отобрали персональную президентскую пенсию и звание народного писателя Азербайджана.

Случай в постсоветской истории, конечно, беспрецедентный, но войдите в положение публикаторов: обжегшись на кипятке, поневоле станешь дуть на родниковую воду, соизмеряя достоинства прочитанной рукописи с возможной реакцией на нее. В нынешнем мире исполнять миссию медиатора, посредника в межнациональных литературных отношениях совсем не просто: где-то мешает политика, где-то – писательские амбиции и фобии, но часто и элементарное отсутствие квалифицированных переводчиков.

Тем не менее и после ухода Александра Эбаноидзе в 2016 году на творческую работу, когда редакцию возглавил Сергей Надеев, журналу есть чем гордиться. Бреши и пробелы в создаваемой совместными авторскими усилиями национальной мозаике, конечно, заметны. Да и как не заметить, если переводы в журнале стали редкостью и бывшие советские республики теперь чаще представлены не теми, кто пишет на национальных языках, а русскими и русскоязычными литераторами, живущими в этих ныне независимых государствах.

Журнал теперь вообще берет не традиционной специфичностью, а преимущественным вниманием к фигурам и событиям в сегодняшней русской поэзии, прозе, эссеистике, литературной критике, составляя достойную конкуренцию тому, что печатают «Звезда», «Знамя», «Новый мир» и «Юность». «Дружбе народов» по-прежнему верна нобелевский лауреат Светлана Алексиевич, его публикациями обеспечили себе высокую репутацию Сухбат Афлатуни, Андрей Волос, Александр Снегирев, Дмитрий Стахов, Афанасий Мамедов, Денис Гуцко, и не бывает, наверное, номера, где не появились бы многообещающие новые имена. Привлекательную же для читателей пестроту обеспечивает множество рубрик, как постоянных, так и ситуативных: «Нация и мир», «Проза. doc», «Тонкости ремесла», «Дружба на вырост», «Золотые страницы „ДН“», «Просто жизнь», «Правила игры», «Культурный слой», «Библионавтика», иные прочие.

Читают ли журнал по-прежнему в странах, которые некогда составляли Советский Союз? Подозреваю, что спорадически, от случая к случаю, в зависимости от перемен в государственной политике этих стран. Но то, что российский литературный ландшафт без «Дружбы народов», безусловно, опустел бы, это точно.

(Ничей) «Наш современник»

К собственной предыстории в «Нашем современнике» обращаются редко. Да, собственно говоря, и незачем.

Альманах, в 1933 году придуманный, как многое тогда, Горьким под пафосным названием «Год… такой-то от Октябрьской революции», оказался если не мертворожденным, то смирным и уже поэтому полузаметным. Удачи, конечно, случались: «Колхида» и еще две повести Константина Паустовского, «Педагогическая поэма» Антона Макаренко, нашумевший в свое время роман «Я люблю» Александра Авдеенко… Однако ни боевитости, ни своего лица альманах не приобрел, начальственной ласки и начальственной таски, соответственно, не удостоился, так что и его погружение в анабиоз в 1939 году, и его воскрешение в 1948-м прошли бесследно, и разве лишь историки литературы помнят, что здесь появились «Среди лесов» Владимира Тендрякова (1953), «В Снегирях» Григория Бакланова (1955), очерки и рассказы других недавних фронтовиков.

В дни Оттепели альманах переназвали «Нашим современником», превратили сначала в ежеквартальный, затем в ежемесячный журнал, бесцветного Виктора Полторацкого (1956–1958) на посту главного редактора сменили на Бориса Зубавина (1958–1968), столь же, впрочем, бесцветного, а страницы запестрели никак не согласующимися друг с другом именами – от Эммануила Казакевича и Юрия Нагибина до Владимира Солоухина и только-только начинавшего свой путь Василия Белова.

Дули, впрочем, как и прежде, на воду. Вот уже на излете зубавинского правления записывает в дневник Всеволод Иванов, член редколлегии:

Заседание в альманахе «Н. С.» <«Наш современник»>. Секр<етарь> редакции, мотивируя то, что не напечатали очерки Солоухина, сказал, что редакция убоялась печатать, т. к. сам автор «распространял слухи», что его очерки «мрачные». – К. Львова жаловалась, что плохие статьи на ее роман «организовали» евреи; говорила завуалированно, конечно. – А когда кто-то предложил напечатать статью об очерках К. Паустовского, редактор воскликнул:

– Паустовский еще не признал своих ошибок, а мы будем печатать о нем статью!162

С таким отсутствием позиции выбиться в первый разряд, разумеется, никак не удавалось, тираж держался на скромной по тем временам отметке, и в коридорах власти стали поговаривать, что «Наш современник» надо бы закрыть: «малюсенький журналишко до сих пор ничем себя не проявил ни с точки зрения политики, ни с точки зрения литературы»163.

Могли бы, наверное, и закрыть, но положение спас Леонид Соболев – ему, руководившему тогда Союзом писателей РСФСР, остро требовался свой журнал, который противостоял бы либеральному, а попросту говоря, еврейскому засилью в «Литературной газете», «Новом мире», «Юности» и даже в «Знамени».

Выбор пал на Сергея Викулова – русский, фронтовик, коммунист, в недавнем прошлом провинциал, вологжанин, только что прошедший школу (и проверку!) в должности заместителя главного редактора славянофильствующей «Молодой гвардии».

И Викулов развернулся, набрав команду единомышленников, «одержимую», – как он вспоминает, – целью: пробуждать в народе национальное сознание, угнетенное тяжелым прессом «пролетарского интернационализма», а через него – и патриотизм (причем не только советский, как требовали от нас идеологи партии), воспитывать в русских чувство человеческого достоинства, готовность немедленно дать сдачу тем, кто это достоинство унизит или оскорбит164.

Что же касается журнальной программы, то и она определилась сразу – «окликнуть провинциальную Россию»165. И первой стратегической удачей стало появление в редакции мало пока известного иркутянина Валентина Распутина – началось с дежурной повести о строительстве Усть-Илимской ГЭС «Нечаянные хлопоты», написанной совместно с Вячеславом Шугаевым (1969, № 5), продолжилось совсем другими повестями – «Последний срок» (1970, № 7–8), «Живи и помни» (1974, № 10–11), «Прощание с Матерой» (1976, № 10–11). А массовый читательский успех обрушился на журнал с публикацией трогательной повести воронежского прозаика Гавриила Троепольского «Белый Бим Черное ухо» (1971, № 1–2).

Эта повесть вышла с посвящением Александру Твардовскому. Однако он к тому времени от «Нового мира» был уже отставлен, в декабре того же 1970 года удалили Анатолия Никонова из «Молодой гвардии» – и в «Наш современник» неслиянными потоками хлынули их авторы – идеологи-«молодогвардейцы» и прозаики-«новомирцы», вплоть до Василия Шукшина (1971, № 9)166, Владимира Тендрякова с «Тремя мешками сорной пшеницы» (1973, № 2) и – вы не поверите – Фазиля Искандера с повестью «Морской скорпион» (1976, № 7–8). Не было бы, словом, своего счастья, так несчастье других помогло.

Наиболее горячие головы тогда даже говорили, что «Наш современник» наследует журналу Твардовского, на что Викулов, уже прощаясь с жизнью, решительно заявил:

«НС» знамени «Нового мира» не подхватывал и делать этого не собирался. И если бы даже кто-то попытался вложить его в наши руки, мы бы не взяли его. У «НС» было свое знамя, притом совсем другого цвета167.

Однако авторский прибыток был столь значительным, что тираж стал расти, дойдя от 103 тысяч в 1971 году до – на пике – 480 тысяч в 1990-м. А публикации Белова, Распутина, Шукшина, Виктора Астафьева, Сергея Залыгина, Евгения Носова, Виктора Лихоносова сложились в то, что называют «деревенской прозой» и что, вместе с вершинными рассказами Юрия Казакова «Свечечка» (1974, № 6) и «Во сне ты горько плакал» (1977, № 7), стало, собственно, главным, если не единственным, как полагают многие, «патентом на благородство» этого журнала.

Страна тогда потихоньку обуржуазивалась, очень по-советски, конечно, но обуржуазивалась, и намеченный деревенской прозой крен в сторону праотеческих ценностей и патриархальных устоев, плач о судьбе уходящей под воду крестьянской Атлантиды, жесткая критика городского мещанства и накопительства были поначалу на ура встречены не всею, конечно, но заметной частью интеллигентского сословия. Да и власть к этому крену относилась, скажем так, снисходительно: и цензура не так уж распоясывалась, и хвалебным статьям не было счету, и награды родины одна за другою начинали деревенщикам идти.

Неприятности, разумеется, случались, как без них. Но настоящий гром грянул лишь тогда, когда Валентин Пикуль принес в «Наш современник» 4 года кочевавший по редакциям и издательствам объемистый роман «Нечистая сила» об антихристе Григории Распутине и его (будто бы) жидомасонском окружении, сыгравших (будто бы) роковую роль в крушении вековечной империи.

В «Нашем современнике» за роман схватились сразу же, хотя и с опаской. Непомерно обширную рукопись урезали, изъяв самые опасные места, дали ей новое название «У последней черты» – и отправили в печать. Только тут, уже после выхода в свет первой части романа, то ли цензура спохватилась, то ли читатели на Старой площади и на улице Воровского были зорки, но скандал докатился до Суслова, и за оставшиеся главы взялись уже как следует.

Полетело тридцать тысяч курьеров с докладными записками, зашумели заседания и большого, и малого писательских секретариатов, совещания в ЦК: мол, «роман вызвал озабоченность читателей и литературной общественности», и это нетерпимо, ибо говоря о сионистском влиянии на правящую верхушку буржуазно-помещичьей России, автор нарочито обостряет ситуацию, допускает в ряде случаев отступления от принципов классового анализа, что может лишь осложнить работу по разоблачению происков сионизма168.

Ужасное слово «антисемитизм» вслух не произносилось, но оно угадывалось, поэтому всерьез советовали даже прервать публикацию. Однако было сочтено, что это вызовет еще больший ажиотаж, и за дело взялись сами цекисты.