Читать онлайн Очерки культурной истории обуви в России

© М. Терехова, 2025

© С. Тихонов, дизайн обложки, 2025

© ООО «Новое литературное обозрение», 2025

Саше. Спасибо. Люблю

Предисловие

Почему появилась и как написана эта книга

Эта книга появилась благодаря каталогу «Женская обувь XIX–XX веков в собрании ГМИ СПб» – первому в России полному научному описанию музейной коллекции обуви (Женская обувь XIX–XX веков 2022). Работая над каталогом, я стремилась не просто механически подробно описать каждый ботинок, определив его в нужную категорию, но осмыслить вещь культурно-исторически. Я хотела не просто узнать, где, когда и кто изготовил предмет и откуда он попал в музейную коллекцию. Меня интересовали культурные смыслы вот этой пары атласных башмачков 1820-х годов на боковой шнуровке и абсолютно плоской тонкой подошве или вот тех белых парусиновых туфель с чересподъемным ремешком 1930-х – точно таких как на картинах Александра Самохвалова и фотографиях физкультурных парадов Ивана Шагина. Мне хотелось понять, почему носили эти вещи и что по этому поводу думали их обладатели. В конце концов, что значила эта обувь и какова ее, в терминологии антрополога Игоря Копытова, «культурная биография».

Казалось бы, у меня все для этого было: музейное собрание обуви городского типа – не самое большое, но и не маленькое, не исчерпывающее по полноте и разнообразию видов обуви, но и не столь узкопрофилированное, как другие коллекции. Но тут начались сложности. Вещи, вместо того чтобы давать простые и ясные ответы, задавали вопросы – неочевидные и сбивающие с толку. Вместо того чтобы собой подтверждать мои заранее готовые умозаключения, они их если не опровергали полностью, то ставили под сомнение, требовали уточнить, додумать, узнать лучше, пересмотреть. Например, есть устоявшееся мнение, что советская фабричная обувь была груба и однообразна. Как гласил анекдот, «скорее нога примет форму „скороходовского“ ботинка, чем ботинок растянется под форму ноги». Но вот я держу в руках туфельку на шпильке из алого и нежно-лилового шевро, конструкция обуви изящна и актуальна для времени изготовления, материалы и качество работы – на высоте. И эта туфелька советского фабричного производства – вот и клеймо на стельке, и серийная маркировка на подкладке, и сопроводительные фабричные документы. Как с этим быть? Значит ли это, что массовые представления (и коллективная память) неверны, что все было совсем наоборот? Забегая вперед, скажу: не значит. Но есть детали, в которые надо погружаться, изучать их, осмыслять, чтобы получить более-менее непротиворечивую и насколько возможно полную картину. Музейный предмет задает импульс для более глубокого изучения проблемного поля с разных сторон, меняя привычные траектории исследования. Но главное, не получится просто игнорировать неудобное свидетельство – как часто бывает, к сожалению, в теоретических исследованиях, когда автор вольно или невольно закрывает глаза на факты, не вписывающиеся в уже готовые стройные концептуальные построения, и отбирает только те из них, которые заведомо подтверждают исследовательскую теорию. С вещью так не получится – вот она лежит пред тобой на столе немым укором и прямым свидетельством. И спасибо ей за это. Безусловно, не стоит абсолютизировать «власть» предмета, наделяя его самостоятельной волей. В конечном счете вопросы формулирует исследователь, и то, какими они будут, и по какой траектории пойдет поиск ответов, зависит от него. Вещь – источник, важный, но только один среди прочих. Я так подробно останавливаюсь на этом вопросе, потому что «предметоцентричный» подход (в английском оригинале – object-oriented study; Taylor 2002), как ни странно и к сожалению, часто игнорируется в российских исследованиях моды и костюма, что приводит порой к выводам «умозрительным» – концептуально эффектным, но оторванным от реальной фактуры вещей, от самого объекта изучения…

Обложка альбома-каталога «Женская обувь XIX–XX веков в собрании ГМИ СПб» (СПб.: ГМИ СПб, 2022)

Прежде чем погрузиться в исследование культурной истории обуви в России, нужно было выяснить, что уже сделано в этом поле. Оказалось – немного. Среди пионеров исследований обуви городского типа в историко-культурном ключе была сотрудница ГИМа Татьяна Алешина (Алешина 1997). Но, во-первых, ее работы написаны во второй половине XX века – с тех пор прошло немало времени, а во-вторых, они имели скорее прикладной характер и создавались прежде всего как информационная база для музейной атрибуции предметов. К тому же основное сочинение Алешиной – кандидатская диссертация, написанная в 1990-х годах, – не было опубликовано. Советские учебные пособия для студентов текстильно-кожевенных специальностей касались истории обуви лишь вскользь. Даже в книге «Обувь и костюм» профессора Московского текстильного института Татьяны Козловой историко-культурным аспектам уделяется пара станиц, основное внимание сконцентрировано на принципах композиции и моделирования (Козлова 1967).

Из современных опубликованных работ интригующе звучит заголовок книги Виктории Семеновой «Российская индустрия моды, XX век. Обувь и аксессуары» (Семенова 2016). Но на деле это также учебно-прикладное исследование, ориентированное на студентов и специалистов легкой промышленности, о чем и сказано в аннотации. Существует ряд других прикладных публикаций на тему обувного дизайна и технологии – все они фактически не касаются вопроса культурной семантики обуви и костюма. Отдельную группу составляют написанные в советский период книги по истории крупнейших обувных предприятий – «Скорохода», «Парижской коммуны», «Треугольника», но сегодня эти солидные тома представляют интерес сугубо исторический и фактологический. В этих книгах действительно можно найти некоторые имена, цифры, даты – и этим они полезны, но искать там актуальную и непредвзятую аналитику точно не стоит. К тому же стиль и риторика письма в основном таковы, что читать их довольно тягостно. Типичная цитата: «Вместе с фабрикой рос и преображался, усваивая передовые традиции, коллектив обувщиков. Под руководством коммунистов на фабрике сложилась дружная семья современных рабочих, обладающая большим опытом совершенствования своего труда…» (Имени Парижской коммуны 1977: 2). Существует группа исследований этнографической обуви, зачастую основанных на богатом вещественном материале (например, публикации Российского этнографического музея), но тематика этих работ почти не пересекается с нашим проблемным полем. Есть немногочисленные исследования конкретного исторического периода, где обувь анализируется наряду с другими предметами и практиками в контексте исследований повседневности. В этой группе работ, прежде всего, отмечу книги историка Наталии Лебиной (Лебина 2014, Лебина 2015 и др.). Особняком стоят труды Раисы Кирсановой – замечательной исследовательницы, которая первой в стране стала последовательно разрабатывать тему костюма и моды в художественной культуре (Кирсанова 1995, Кирсанова 2017 и др.). Нельзя не сказать также о публикационной работе Назима Мустафаева – владельца крупнейшего частного обувного собрания в России Shoe Icons. Но его коллекция состоит в основном из вещей европейского и американского происхождения, что определяет и профиль публикаций, сделанных на основе собрания.

Итак, книга про культурную историю обуви в России нужна и, хочется верить, может быть интересна не только ее автору, но и читателю. Моя книга – первый опыт подобного рода, не претендующий ни в коей мере на всеохватность, потому и названа она «очерками». Почему я ограничилась временными рамками XIX–XX веков? Я могла бы назвать какую-то обстоятельную причину, но скажу честно: решила писать о том, в чем лучше разбираюсь и что мне самой кажется интересным. По этой же причине в книге почти не идет речь об этнографической и национальной обуви, а также о военной форме, спортивной и специальной экипировке (тем, кому интересна тема спортивной обуви в советском и постсоветском контексте, рекомендую книгу Екатерины Кулиничевой «Кроссовки. Культурная биография спортивной обуви»; Кулиничева 2018).

Не претендует книга и на полную непредвзятость: я, безусловно, стараюсь ориентироваться на факты и соблюдать академические критерии качества отбора источников и корректности цитирования, поскольку считаю это критически важным. Но в конечном счете согласна с мнением историка культуры Игоря Нарского, что исследование и «эффекты реальности» рождаются не из фактов и документов, а «из связывающей их авторской интерпретативной логики, содержащейся не в источниках, а в авторском воображении» (Нарский, Нарская 2023: 49).

В центре внимания книги, прежде всего, культурные смыслы обуви, поэтому методологической основой стала культурно-семиотическая оптика – такой ракурс взгляда и терминология кажутся мне наиболее подходящими. Культурные смыслы материальных вещей – сложный, комплексный предмет исследования. Поэтому в поиске ключей к интерпретации обуви как культурного текста[1] приходится обращаться и к понятиям из области социологии, культурной антропологии, искусствознания, и к приемам дискурс-анализа.

Главы выстроены по тематико-хронологическому принципу: от более ранних периодов (начало XIX века) к поздним (1990-е), с отдельными вкраплениями тематических отступлений (например, глава 4). В рамках глав, посвященных соответствующему периоду, я не стремлюсь охватить все аспекты обувной истории, выделяя лишь те из них, которые кажутся мне наиболее значимыми, показательными и интересными. Каждая глава начинается с преамбулы историко-культурного, социально-экономического или даже технологического плана, чтобы по возможности контекстуализировать сведения об обуви. Полагаю, что без такого введения и культурно-исторической контекстуализации книга превратится в сухое и малоинформативное перечисление смены форм и фасонов в духе «сначала носили красное и длинное, а потом – зеленое и гладкое». По-моему, это было бы скучно.

Помимо вещественных музейных предметов[2] в качестве источников я использую визуальные материалы, научную литературу, периодику, публицистику и документы, неопубликованные архивные материалы, а также произведения художественной литературы, изобразительного искусства и кино. Отдельно хочу остановиться на источниках личного происхождения – «эго-документах»: мемуарах, дневниках, рукописных альбомах и материалах устной истории. Я старалась широко использовать этот корпус материалов, поскольку считаю, что именно прямая речь и свидетельства личного опыта – при всей своей предвзятости, фрагментарности, субъективности и местами даже недостоверности – придают исследованию то бесценное, без чего история превращается в набор дат, цифр и букв, – человеческое измерение[3].

Текст оживает вместе с прямой речью людей, каждый из которых независимо от возраста, пола/гендера, национальности и профессии – носитель уникального опыта. Так история перестает быть нагромождением статистических данных, фактов, событий, абстрактных категорий и умозрительных концепций, но обретает лицо, вернее, множество разных лиц. Она очеловечивается. Можно ли это назвать гуманистической исследовательской оптикой? Хотелось бы верить. В конечном итоге эта книга не про обувь, а про людей. Разве есть что-то важнее человека и его уникального жизненного опыта? По-моему, в тяжелые времена ответ на этот вопрос и нужнее, и очевиднее, чем когда-либо.

Хочу искренне поблагодарить всех, кто на каждом этапе работы помогал советом, материалами, оказывал организационную и эмоциональную поддержку. Спасибо сотрудникам архивов, музеев и частных собраний, которые познакомили меня со своими материалами. Спасибо всем информантам, поделившимся своими воспоминаниями, – многие из них не захотели называть свои имена, и я с уважением отношусь к этому желанию. Не буду перечислять всех поименно, боясь упустить чью-то фамилию. Сделаю несколько исключений: благодарю Людмилу Алябьеву – за терпение и неизменный профессионализм, Павла Герасименко – за вдохновляющий сюжет из семейной истории, Юлию Демиденко – за идею обувного каталога, Назима Мустафаева – за фотографии предметов из коллекции виртуального музея обуви Shoe Icons, Ольгу Щербакову, хранителя фонда костюма и тканей ГМИ СПб, за содействие и профессионализм.

Глава 1

Мода, статус, гендер и (не)мобильность: обувь на пороге индустриальной эпохи

История обуви – особая тема в рамках общей истории костюма и моды. В целом подчиняясь магистральным модным течениям, обувной дизайн эволюционировал в своем специфическом темпе. Как правило, стилистические изменения в обуви происходили медленнее, чем в области одежды или аксессуаров. В сущности, если силуэт модного дамского платья или требования к гарнировке[4] шляпки могли радикально измениться за пару сезонов, то фасоны обуви сохранялись без существенных изменений на протяжении многих лет. Вплоть до последней трети XIX века сроки изменения доминирующих обувных фасонов измерялись десятилетиями. Так, например, мода на женскую обувь без каблука держалась с начала XIX века до 1840-х годов, и только к середине столетия каблук, сначала невысокий, стал возвращаться в обувной гардероб. Важно и то, что долгое время каждый новый модный фасон, утвердившись, фактически вытеснял предыдущий. Такая стилистическая стабильность была одновременно и следствием, и причиной того, что обувь транслировала более глубокую социокультурную семантику, чем какое-нибудь эфемерное новшество в гарнировке туалета. На пороге XIX века обувь однозначно сообщала о социальном статусе, достатке и гендере хозяина (хозяйки).

Рубеж столетий – время фундаментальных изменений в области костюма, в частности едва ли не противоположными путями пошло развитие фасонов мужской и женской обуви. В мужскую моду эпохи наполеоновских войн на смену туфлям на каблуке вошли сапоги, и далее развитие форм обуви шло по пути функционализма и удобства. Напротив, женская мода предписывала носить обувь из тончайших материалов и столь открытую, что ее приходилось буквально привязывать в ногам, чтобы не терять на ходу.

Обувь без каблука, имитирующая древнегреческие сандалии, отражала увлечение просвещенной европейской публики эстетикой античности – игры в опрощение и естественность. Невесомые дамские туфли на завязках вокруг щиколотки (иногда их просто рисовали на ноге на манер визуальных обманок trompe-l'œil) следовало дополнять столь же невесомым нарядом – платьем свободного покроя на греческий манер, сшитым из муслина. Мода à la grecque пришла из Франции и захватила умы элегантной публики во всей Европе, за океаном и в России – прежде всего в Санкт-Петербурге.

Французская революция, как и другие социально-политические катаклизмы сопоставимого масштаба – войны и перевороты, существенно повлияла на костюм. В частности, в первые годы после революции носить старорежимную обувь на каблуках, украшенную роскошными пряжками, порой стоившими целое состояние, стало просто опасно[5]. Тем не менее нельзя утверждать, что переворот в истории костюма случился на пустом месте и лишь по социально-политическим причинам, – скорее, Французская революция заострила и радикально ускорила те эстетические тенденции, которые зародились в европейской культуре уже к 1770–1780-м годам. Что касается обуви, то, по справедливому замечанию кураторов лондонского музея Виктории и Альберта, «обувная мода постепенно упрощалась с 1780-х годов, но события во Франции послужили катализатором перемен» (Accessories: Shoes 2017: 55). Модная форма носка постепенно расширялась: от заостренной в начале века до почти квадратной к середине 1820-х годов – и в таком виде сохранялась фактически до 1860-х годов. Туфли с самым остроконечным вариантом носка, популярным в 1800-х годах, в России остроумно назывались «стерлядками» – из-за сходства по форме с одноименной рыбой.

Балетные туфли из атласа с завязками. Мастерская S. C. Torn, США, первая треть XIX века. Из коллекции Н. Мустафаева (виртуальный музей обуви Shoe Icons)

Мужские домашние туфли, декорированные вышивкой крестиком и бисером. Европа (?), 1840–1870-е. Из коллекции Н. Мустафаева (виртуальный музей обуви Shoe Icons)

В эпоху бидермейера (1830–1840-е), с ее тягой к домашнему уюту и приватности, с одной стороны, и к экзотике и ориентализму – с другой, домашнюю обувь обильно украшали вышивкой, бисером. Такие вышитые пестрым узором тапочки (пантофли) были, наряду с другими изделиями из бисера, очень распространенным предметом женского рукоделия[6]. Примечательно, что обильно расшитые цветами и фруктами домашние пантофли носили как женщины, так и мужчины, при том что предназначенная для публичного пространства мужская обувь на протяжении всего XIX века была лаконична по форме и сдержанна по цвету. Судя по мемуарным источникам, такая домашняя обувь служила универсальным подарком родственникам. Модному мужчине в расшитых пантофлях следовало вальяжно полулежать на кушетке в персидском архалуке[7], курить трубку (также в расшитом бисером чехле) и предаваться мечтам о дальних странствиях (или, на худой конец, о скором обеде). Персонаж романа «Чудаки» Алексея Толстого, провинциальный отставной генерал, проводил свое время так: «Алексей Алексеевич, довольный миром, сидел дома в вышитых бисером туфлях и курил трубки» (Толстой 1911). Ручная вышивка оставалась основным украшением домашней обуви вплоть до начала XX века, женские журналы в изобилии публиковали схемы для рукодельниц, но можно было легко купить уже расшитые заготовки.

Иллюстрация из журнала «Гирлянда». 1831. № 3

К исходу первого десятилетия XIX века уместной повседневной обувью для модной дамы стали ботинки (башмаки) – сделанные из тонкой лайковой кожи или ткани, они все так же не имели ранта и каблука, как правило, шнуровались сбоку и по-прежнему не отличались ни удобством, ни надежностью. В начале 1810-х годов такие ботинки, пошитые из атласа, стали модной обувью для приемов и балов (Brooke 1972: 84–86). И хотя белый или кремовый цвет доминировал, встречались другие расцветки – или в тон платью, или контрастно ему. В частности, были популярны ботинки из темно-зеленого и черного атласа, составлявшие контраст светлому бальному платью. Так, корреспондент петербургского журнала «Гирлянда» в 1831 году описывал увиденные – конечно, в Париже – свежие дамские моды: «Платье из светло-голубой волнистой материи: корсаж с отложным воротничком; косынка из газа satinée, обшитая в два ряда блондою; шляпка из белого крепа с букетом белых перьев; башмаки из черного атласа; перчатки белые; цепь и браслеты золотые» (Моды Парижские 1931: 187).

Действительно, маленькой ножкой в такой туго обтянутой черным атласом ботинке[8] можно сделать очень эффектный ретруссе[9]. А дамской ножке по канонам времени надлежало быть только маленькой, что считалось непременным признаком благородного происхождения и соответствовало представлениям того времени о красоте. Восторженные и отчетливо эротизированные упоминания маленькой ножки в башмачке нередко встречаются в литературных текстах эпохи. Вспомним, например, неоднократные упоминания маленькой ножки у Александра Пушкина (литературовед Борис Томашевский даже скажет: «В эпоху создания „Евгения Онегина“ мы замечаем у Пушкина нечто в роде культа маленькой ножки, женской, разумеется»; Томашевский 1930: 76). Или в гоголевском «Невском проспекте» читаем: «…миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу» (Гоголь 1835). Безусловно, культ маленькой женской ножки не был изобретением начала XIX века. Уже в сказке «Золушка», которая появилась в редакции Шарля Перро в XVIII веке (а до этого была, как известно, одним из популярных «бродячих сюжетов» в фольклоре разных народов), маленькая ножка служит признаком врожденного благородства и – в таком качестве – фактически залогом восхождения по социальной лестнице. Тем не менее именно к эпохе романтизма мода на маленькую женскую ножку достигла апогея, а критерием искусности башмачника стало его умение шить обувь, в которой ступня казалась как можно миниатюрнее. «В этих туфлях большие ступни кажутся всего лишь обычными, а обычные ступни – поразительно изящными и крошечными», – гордо гласила реклама обувщика начала XIX века (цит. по: Макнил, Риелло 2013: 93).

Женские ботинки из бархата и кожи на боковой шнуровке. Великобритания, 1830–1840-е. Из коллекции Н. Мустафаева (виртуальный музей обуви Shoe Icons)

Чтобы добиться визуального эффекта маленькой ступни и соответствовать каноническому представлению о красоте, женщины в России, Европе и Америке стремились носить как можно более узкие ботинки. Американка Мэри Мэрифилд в сочинении «Искусство одеваться» (1854) сетовала на то, что поэты и писатели романтизма поощряют женщин «втискивать свои ноги в крошечные ботинки» (Merrifield 1854).

Учитывая, что такая тесная обувь из тонкого материала делалась на тугой шнуровке и на абсолютно плоской и тонкой подошве без ранта, позволявшей обладательнице чувствовать мельчайшие неровности рельефа, можно представить, насколько неудобной и нефункциональной она была. К тому же обувь из атласа, конечно, недолговечна, а значит, она требовала постоянных и довольно значительных трат. О ее недолговечности свидетельствует, например, такой факт: в специальных туалетных комнатах в домах московской аристократии среди мелочей, которые могут пригодиться гостям во время бала, была и запасная обувь (Руденко 2015: 61). У элегантной американской публики в порядке вещей была покупка 6–12 пар обуви за раз, причем этого запаса могло хватить всего на несколько дней (цит. по: Макнил, Риелло 2013: 88). А вот воспоминания русской аристократки Александры Смирновой-Россет: «Утром рано я к ней приезжала заказывать белье, Пецольду – несколько дюжин черных, белых, красных, голубых башмаков, тогда мода была, чтобы обувь была того же цвета, как платье» (Смирнова-Россет 1989: 174).

Таким образом, подчеркнуто нефункциональная, неудобная и к тому же дорогая женская обувь служила индикатором высокого социального положения («благородства») – с одной стороны, и достатка – с другой, потому что позволить себе носить такую обувь – и следовать моде в принципе – в начале XIX века могла только представительница привилегированного класса[10]. Вопрос комфорта в этом случае не имел значения – noblesse oblige[11], как гласит известный французский фразеологизм. Более того, неудобная, дорогая и недолговечная обувь была статусной и желанной вещью (в том числе в глазах тех, кто с трудом мог себе это позволить) в соответствии и с тардовскими «законами подражания» (Тард 2011), и с вебленовским принципом демонстративного потребления (Веблен 1984), то есть для всех, кто так хотел приобщиться к модам высших классов. Рискуя злоупотребить отсылками к классическим теориям, подчеркнем, что пример с атласной обувью вполне укладывается в парадигму модного поведения, по Георгу Зиммелю: желание индивида в классовом обществе символически примкнуть к одним и отделиться от других (Зиммель 1996). Когда дело касалось мод, тем более самых желанных – французских, соображения рациональности и бытовой уместности имели мало значения. Как бы ни сокрушались гигиенисты и ни язвили морализаторы, ситуации это не меняло: «Париж носит открытые туфли? Значит, они должны стать „правилом“ в каждом американском поселке от Джорджии до штата Мэн» (цит. по: Рексфорд 2013: 120).

Не менее важно, что атласная недолговечная обувь служит ярким примером не только социально-статусной природы модного костюма, но и гендерным маркером: жертвовать удобством и мобильностью приходилось только женщинам. Туфли на плоском ходу носили и мужчины, но в основном во время бала, и главное – им мода предлагала и другие, куда более комфортные варианты – сапоги. А выбрать по фасонам было из чего: помимо повсеместно популярных с наполеоновских времен «веллингтонов»[12], существовали и российские разновидности – сапоги «а ля Суворов», или фасон «гусарский» – с щеголеватым вырезом в форме сердечка и кисточкой на голенище[13].

По точному наблюдению Джорджио Риелло и Питера Макнила, «модная обувь – материальное воплощение отношения к пешему передвижению в публичном пространстве и эволюция этого отношения с течением времени» (Макнил, Риелло 2013: 79). Так, XIX век начался с показательного воплощения идеи гендерного неравенства в обувных фасонах: местом обитания женщины оказался преимущественно дом, в то время как мужчине были доступны активная деятельность и свободное перемещение в пространстве города.

То, насколько по-разному мужчины и женщины воспринимали окружающий мир из-за разной обуви, прекрасно иллюстрирует эпизод из жизни писательницы Жорж Санд. В автобиографии она вспоминает, как в 1831 году начиналась ее парижская жизнь, когда доходов не хватало на содержание экипажа:

На парижских мостовых я чувствовала себя словно лодка, оказавшаяся на льду. Мои изящные туфли износились до дыр за два дня, деревянные башмаки заставляли меня ходить спотыкаясь (речь идет, скорее всего, о клогах. – М. Т.), к тому же я постоянно забывала приподнимать подол платья. Я была грязная, усталая, у меня текло из носа, и я видела, что мои туфли и одежда… с пугающей быстротой превращаются в прах…

В целях экономии Жорж Санд стала одеваться как молодой мужчина, и вот как изменились ее самоощущение и самочувствие:

Не могу передать, в какой восторг привели меня ботинки: я была готова спать в них, как делал мой брат, когда, еще мальчишкой, получил свою первую пару. Благодаря каблукам со стальными набойками я наконец-то почувствовала себя уверенно на тротуаре. Я носилась по всему Парижу и чувствовала себя так, словно совершаю кругосветное путешествие (цит. по: Рексфорд 2013: 123).

А вот любопытный фрагмент из романа Ивана Киреевского «Две жизни» (1834) – иллюстрация уже не к парижской, а к московской городской повседневности:

Всего реже встречал Бронский хорошо обутую ножку, и с грустным чувством заметил он, что если московские барыни вообще одеваться не умеют, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изредка, правда, случалось ему встретить обувь красивую и стройную; но башмак, складный снаружи, почти всегда был так узок, что мешал ходить, или платье так коротко, что ножка из-под него казалась будто на выставке; и по тонким прозрачным чулкам толстыми нитками была вышита вывеска: здесь показывают красивые ножки (цит. по: Кирсанова 2019: 82).

Цитата интересна тем, что герой, с одной стороны, разделяет современные ему эстетические представления о женской красоте – любуется «хорошо обутой ножкой», очевидно, маленького размера. Но с другой – морализаторски осуждает женскую готовность идти на жертвы и терпеть неудобства ради привлекательности.

Обращаясь к вопросу об удобстве обуви, скажем о разделении колодок на левую и правую. Традиционно обувь делали без такого разделения, несмотря на то что в Европе асимметричные экземпляры встречались уже в XVII веке (Мустафаев 2021: 92). В начале XIX века французские обувщики стали помечать туфли маркировкой «левая» и «правая», впрочем, в то время она была не более чем маркетинговой уловкой – обувь оставалась одинаковой для обеих ног. Только в 1830-х годах появились первые пары обуви, сделанные по специальным зеркальным колодкам (Два века британской моды 2008: 116). Но и тогда это технологическое усовершенствование не было подхвачено быстро и всеми – одинаковая для двух ног обувь производилась вплоть до конца XIX века (о чем мы можем судить непосредственно по сохранившимся предметам). Примечательно, что и здесь удобство оказалось мужской прерогативой: в обуви для мужчин переход на технологию пошива на двух колодках, а значит, и к большему комфорту обладателя пары, происходил быстрее, чем в женской.

Глава 2

Сапожник, башмачник и «волчок»: кустарь-обувщик в дореволюционной России

Хотя европейский костюм, вопреки распространенному заблуждению, вовсе не был завезен в Россию Петром I, а существовал в ограниченном обиходе задолго до него, «все же именно Петру принадлежит заслуга знакомства русского общества с модой» (Демиденко 2009: 25). А Петербург, новая столица, стал центром распространения европейских мод в России – касалось это и обувных фасонов.

Квалифицированные ремесленники из Европы массово селились в Петербурге с момента основания города. Среди сапожников, то есть мастеров, специализировавшихся на мужской обуви, доминировали немцы; среди модных башмачников, обувавших женщин из привилегированных слоев общества, тон задавали, конечно, французы.

Здесь сделаем важное терминологическое пояснение. До XIX века всякую низкую обувь на каблуке или без него из кожи или ткани называли башмаками, но ориентировочно с 1820-х годов – только женскую. В свою очередь у «чистой публики» сапоги были принадлежностью мужского гардероба; нечасто встречающуюся высокую дамскую обувь без застежек именовали в основном «черевичками» (Пономарев 2017: 82). Отсюда и разделение обувщиков на две группы – сапожников и башмачников – в зависимости от того, кого, мужчин или женщин, они обслуживали. В связи с этой семантикой стоит обратить внимание на оттенки смысла фамилии Акакия Акакиевича в повести Гоголя «Шинель» (Кирсанова 2017: 275). «Башмачкин» звучало уничижительно, как «бабья» фамилия. Неочевидный современному читателю оттенок смысла человеку XIX века был вполне ясен. Прямой намек содержится в гоголевском тексте: «Надобно знать, что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновников; от нее отнимали даже благородное имя шинели и называли ее „капотом“», то есть женской одеждой. Еще одна явная отсылка к этой семантике – фамилия главного героя романа Достоевского «Бедные люди» маленького чиновника Девушкина, предтеча которого – гоголевский Башмачкин. Связь двух классических произведений проявляется не только в перекличке имен, но и в обувной семантике. Важнейшим предметом в художественном мире «Бедных людей» и в жизненном пространстве главного героя были сапоги. Филолог Татьяна Печерская отмечает, что сапоги и связанные с ними сюжеты часто фигурировали в русской литературе 1840–1870-х годов «в качестве маркера социальной и бытовой предметности», знака имущественно-социальной принадлежности своего владельца, но «Достоевскому, вслед за Гоголем, удалось перевести сапоги своего героя из буквального, натуралистического, плана в символический и металитературный» (Печерская 2014: 38, 48).

Рекламное объявление магазина С. П. Каролькевича. Санкт-Петербург, 1900-е

И жители российской столицы, и провинциалы были падки на французские моды. По свидетельству современника, «московские щеголихи любили все парижское. Стоило только сказать, что вещь из Парижа, как они готовы были втрое за нее заплатить» (Матвеев 1912: 65). В свою очередь, следившие за модой провинциалы старались по возможности не отставать от петербуржцев и москвичей. Корреспондент «Северной пчелы» в 1828 году проницательно заметил: «В Париже и Лондоне модницы и модники гоняются за турецкими, индейскими, китайскими и японскими вещами. В Петербурге и Москве предпочитают вещи английской и французской работы, а в наших провинциях хвастают петербургскими и московскими вещами. Все хорошо, что только не свое!» (Северная пчела 1828). Впрочем, в своей галломании русские модники были не слишком дотошны: за французов вполне могли сойти любые франкоговорящие мастера – будь то швейцарцы или бельгийцы.

В 1820–1830-х годах особой славой среди модной публики пользовался башмачник Брюно – бельгийский подданный, владевший мастерской и магазином сначала в Петербурге, а затем в Москве. Особенно хвалили современники брюновские полусапожки, заполучить которые могли и обеспеченные провинциалки: иногородние покупательницы высылали в мастерскую Брюно свои башмаки, по которым им выполняли заказы (Руденко 2015: 19).

С 1850-х годов славился своим умением столичный башмачник и владелец собственной мастерской Леон Оклер. Впервые в справочных книгах по Санкт-Петербургу он упоминается в 1854 году как «мастер из Парижа», что, конечно, рекомендовало его с лучшей стороны (Путеводитель 1853: 169). Проживал Оклер по адресу Большая Морская улица, 21, и в том же доме содержал башмачный магазин. Уже сам адрес указывал на привилегированное положение Леона Ивановича среди мастеров: Большая Морская улица славилась своими модными мастерскими и магазинами наравне с Невским проспектом – и Кузнецким Мостом в Москве. Фирма «Леон Оклер» продолжила работать на прежнем месте и после того, как в 1880-х годах Леон Иванович отошел от дел. В собрании ГМИ СПб есть две примечательные пары обуви с маркой Leon Auclaire – черные и красные дамские ботинки на каблучке, с загнутыми вверх остроконечными носками, стилизованные под сапожки а-ля рюсс. Особенно примечательна красная пара, на волне очередного всплеска популярности «русского стиля»[14] явно отсылающая к боярской обуви XVI века[15].

Особым шиком считалась обувь «прямо из Парижа», но она была очень дорога, особенно после введения в 1822 году государственной пошлины на ввозимые товары почти на тридцать лет: «Прежде чем попасть в Россию, французские наряды проходили через руки нескольких коммерческих агентов, и каждый из них взимал за свои услуги комиссию. Получалось, что к моменту прибытия в Россию стоимость вещей удваивалась» (Руан 2011: 105). Меры ограничительного протекционизма оказались неэффективными, зато они стимулировали многих не слишком щепетильных местных обувщиков выдавать свою работу за «парижскую». Поскольку эпитет «французский» прочно ассоциировался в массовом сознании с модой вообще[16], грань между прямым обманом покупателя и рекламными приемами была довольно тонка. Называя туфли своего производства «французскими», башмачник часто имел в виду, что делает модную обувь по парижским фасонам, – и современница его понимала. Характеристика «французский» или «парижский» в значении «модный» использовалась и в начале XX века. Доходило до курьезов. Например, объявление одной из торговых фирм гласило: «Кто желает купить поразительно дешево обувь, прошу зайти во вновь открытый Парижский магазин обуви Братьев Молчановых». Располагался «Парижский магазин обуви» по адресу «1-я Тверская-Ямская, дом Орловых» в Москве (цит. по: След в истории 2002: 31).

Открытое письмо с лозунгом «Вперед, дети России! День славы пришел». Франция, 1914. В костюме девушки, аллегорически изображающей Россию, несколько стереотипных деталей à la russe: папаха, казачья черкеска с газырями и красные сапожки à la cosaque

Со временем в сфере модной торговли с иностранцами стали вполне успешно конкурировать и некоторые русские купцы. «Была сегодня в башмачном магазине, купила себе белые туфли, магазин великолепный. Миллионы пар сделаны на все фасоны и всех цветов. Фасоны очень хороши и не так уже дорого. <..> Мне доставило большое удовольствие в этом магазине видеть русского купца с бородой – его хозяина, и все мальчики тоже одеты там по-русски», – делилась в 1825 году в письме впечатлениями о столичных покупках провинциалка Варвара Шереметьева (цит. по: Руденко 2015: 11). В Москве лучшие магазины модной обуви находились на Кузнецком Мосту и в его окрестностях, а кроме того – на Петровке, Тверской улице, Большой Дмитровке. В Петербурге, помимо Невского проспекта и Большой Морской улицы, к середине XIX века все бо́льшую роль в модной торговле стал играть Гостиный Двор.

Конечно, обуваться в первоклассных магазинах среди зеркал могла позволить себе лишь небольшая часть горожан. Историк и краевед Иван Пушкарев в сочинении «Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии» (1839–1842) делит всех столичных сапожников на три группы. Первая – «сапожники превосходнейшие. Которые исключительно работают для записных щеголей и богачей» – это, очевидно, иностранные владельцы модных мастерских на центральных улицах. За ними, по Пушкареву, следуют сапожники «хорошие, нанимают скромные квартиры подалее от Невского проспекта, работают для небогатых чиновников усердно, честно и дешево». И наконец, самая многочисленная группа – «принадлежащие исключительно толкучему рынку», работали они «наскоро и чрезвычайно дешево» (Пушкарев 2000). Бо́льшую часть сапожников второй и третьей группы составляли не иностранцы, а русские, часто крестьяне, приехавшие в столицу в весенне-зимний сезон на заработки. Правом открыть собственную мастерскую обладали только лица, приписанные к сапожно-башмачному ремесленному цеху, причем обувщикам дозволялось там же, при мастерской, торговать обувью собственного производства без необходимости записываться в купеческую гильдию. Но возможность открыть собственную мастерскую была не у всех, и большинство обувщиков работали по найму либо брали заказы на дом, и в этом случае к работе часто привлекали жен и детей. Жили и трудились такие обувщики в тяжелых условиях, в тесноте, часто по съемным углам или, объединившись в артели, в квартирах. Помимо мастера и членов его семьи, в одном помещении с ними, как правило, жили и работали подмастерья и ученики. Как ни сурова была жизнь сапожника – а выражения «пьян как сапожник» или «ругаться как сапожник» возникли не на пустом месте, – положение мальчика-подмастерья оказывалось еще тяжелее. Часто бедные крестьяне отдавали детей в подмастерья в город. Жанровая сцена с плачущим чумазым мальчиком, которого отчитывает вдребезги пьяный сапожник с обязательной бутылкой водки на столе, – один из характерных сюжетов в живописи передвижников, узнаваемая картина тягот народной жизни (И. Богданов «Новичок», 1893; М. Ватутин «Воспитатель», 1892, и др.).

Вынужденные работать быстро, чтобы прокормить себя и семью, простые сапожники и башмачники не особенно заботились об изяществе своих изделий. По словам современников, обувь для простонародья «уродлива, также смотрит угловатым футляром и требует обильной набивки тряпья, чтобы пригнать ногу простолюдина к этому футляру и защитить ее от мозолей» (Киттары 1861: 330). Такое положение дел сохранялось до начала машинного производства обуви.

Сдельный труд на дому оставался распространенной практикой. Работой обувщиков-надомников пользовались и владельцы известных, рассчитанных на состоятельную публику мастерских и магазинов. Так, у купца Федора Целибеева, хозяина нескольких лавок в Гостином Дворе, пять человек работали в мастерской и еще двести – вне заведения «под наблюдением» владельца (Керзум Шундалов 2005: 657). Кустарей-обувщиков высокого класса называли «волчками» – они «совершенствовали свое мастерство до художества» (Пришвин 1925: 6). Противоположностью волчков были так называемые погонщики – те, кто заботился прежде всего о количестве, а не о качестве.

Среди приехавших на заработки в Петербург и Москву было очень много выходцев из Тверской губернии, прежде всего из крупного села Кимры: к началу XX века до десяти тысяч кимрских сапожников «жили постоянно на стороне, главным образом в обеих столицах» (Столяров 1899: 35). Кимры и его окрестности – один из старейших центров обувного производства в России, а сапожничество – традиционный промысел местного населения. По словам Алексея Столярова, краеведа и выходца из кимрской династии обувных торговцев, достоверно известно, что местные сапожники снабжали русскую армию обувью уже в 1807 году. И в дальнейшем, по утверждению Столярова, военные обувные заказы способствовали развитию обувного производства в этом краю, что надолго сохранялось в памяти его жителей (Там же: 34).

Бо́льшая часть кимрского населения занималась сапожным делом, но купить готовую обувь в селе было трудно. Как правило, кустарь брал кожевенный материал в «раздаточной конторе» и сдавал оптовику готовую обувь. Оптовые торговцы развозили кимрскую обувь по всей России – в основном так называемый «черный сапог», или дешевую обувь для простонародья. Оплата труда мастера была сдельной и крайне низкой, потому что «с каждой пары кормятся в меньшем случае 5 человек» посредников (Столяров 1908: 28). Поставленные в такие условия, сапожники не хотели и не могли делать обувь качественно и уж тем более изящно. Столяров сочувственно описывает тяжелый труд кимрских обувщиков, отмечая при этом и свойственную всему местному мужскому населению «страсть к чрезмерному поклонению Бахусу» (Столяров 1899: 30).

Лист с изображением сценки «Разносчик сапог и башмаков» и диалогом персонажей. «Волшебный фонарь». 1818. № 12. Альманах «Волшебный фонарь, или Зрелище С.-Петербургских расхожих продавцов, мастеров и других простонародных промышленников…» издавался в 1817–1818 годах, следуя европейской моде на изображение «народных типов». На его страницах портреты простонародных персонажей сопровождались характерными монологами или диалогами, знакомя читателя, в том числе иностранного (текст печатался на русском, французском и немецком языках), с непарадной повседневностью петербургских улиц

Качество кимрской (а зачастую и всей российской) обуви современники в большинстве своем ругали, особенно отмечая частоту случаев обмана, связанных с заменой материала. Так, в целях экономии обувщики нередко использовали дешевые заменители кожевенного сырья: например, на подошву использовали так называемую сдирку – прессованные с клеем обрезки кожи, стружку и прочие отходы. Трудоемким и грязным производством сдирки – самым низкооплачиваемым трудом в отрасли – занимались в основном женщины и девочки (Иванова 2006: 365). Распространенным способом обмана покупателя были картонные подошвы, которые ставили вместо кожаных. Тем не менее несправедливо было бы винить в жульничестве только кустаря-обувщика, смастерившего картонные подошвы, – и оптовый торговец, и владелец лавки прекрасно знали о качестве своего товара. Известный публицист Владимир Гиляровский так писал об этом в сборнике «Москва и москвичи»:

…практиковались бумажные подметки, несмотря на то, что кожа сравнительно была недорога, но уж таковы были девизы и у купца и у мастера: «на грош пятаков» и «не обманешь – не продашь». Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду – глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали, зачем, и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…

– Ну, ну, в какой лавке купил?

Стоит несчастный покупатель, растерявшись, глядит – лавок много, у всех вывески и выходы похожи и у каждой толпа «зазывал»… Заплачет и уйдет под улюлюканье и насмешки… (Гиляровский 1926).

Помимо Кимр, крупным центром кустарного обувного производства считался город Талдом в Московской области, жители которого специализировались на башмачном ремесле. А валяной обувью славился Нижний Новгород (Пономарев 2017: 33). Валенки и ботики из шерсти разных сортов – в зависимости от предпочтений и кошелька покупателей – свозили на знаменитую Нижегородскую ярмарку. Также в пределах Российской империи обувное производство успешно развивалось в западных губерниях, особенно в Царстве Польском, что было связано как с местными ремесленными традициями обувщиков, так и с большей доступностью зарубежного кожевенного и дубильного сырья.

Автор учебного пособия «Кустарные промыслы в России» характеризует положение дел с обувным производством в стране по состоянию на 1900 год следующим образом:

Производство кожаной обуви – сапог и отчасти женской обуви – встречается во многих местностях России, но более всего в Тверской, Вятской, Курской, Нижегородской и Пермской губ.: немало сапог изготовляется также в Черниговской, Полтавской, Новгородской и Московской губ. Без особого преувеличения число кустарей-сапожников (и отчасти башмачников) можно определить в 10–12 тыс. дворов (Пономарев 2017: 81).

Город Торжок – еще один старинный центр обувного производства в Тверской губернии, и тоже со своей специализацией – здесь шили сафьяновые сапожки «в русском вкусе» и украшенные золотным шитьем дамские туфли. По свидетельству местных краеведов, во время визита императрицы Екатерины II в Торжок ей подарили «кожаные кисы (то есть утепленные мехом сапоги. – А. М.) и туфли, шитые золотом» (Митрофанов 2022). А в Тверской губернии в ходу была частушка:

Картина обувного производства в первой половине – середине XIX века будет неполной без упоминания труда многочисленных крепостных сапожников и башмачников. «Трудно было бы определить число всех сапожников в Петербурге, потому что этим ремеслом занимаются не одни только цеховые, но и солдаты, и дворовые люди, в господских домах на досуге», – писал Иван Пушкарев о николаевской России (Пушкарев 2000). И действительно, использование бесплатного труда крепостных, шивших обувь для господ, по выражению Пушкарева, «на досуге», было повсеместной практикой до 1861 года. Значительная часть и мужской и женской обуви дворянского сословия изготавливалась именно таким образом, хотя обувь для особых случаев, например для бала, предпочитали доверить цеховому мастеру, лучше – столичному, еще лучше – иностранцу.

Документальных свидетельств о труде крепостных обувщиков сохранилось немного. Но упоминания об этом историческом явлении можно найти в публицистике и художественной литературе. Печальный и красочный эпизод приводит в повести «Бабушкина внучка» писательница Нина Анненкова-Бернар:

И многое узнала Ненси. Она узнала, что Россия вовсе не неистощимый большой сундук, откуда можно черпать, сколько угодно, денег, чтобы беспечно проживать их за-границей, а очень, очень бедная страна; она узнала, что ее очаровательная прабабушка не только умела пленительно улыбаться кавалерам, но, одеваясь в изящные наряды, пребольно била по щекам своих несчастных горничных; если атласные башмаки были сделаны неудачно, она тыкала домашней башмачнице ножкою в лицо и разбивала в кровь ее физиономию… (Анненкова-Бернар 1903: 56).

Эпизод особенно примечателен тем, что в нем среди прочих крепостных мастериц упоминается и башмачница. Если женский труд в сфере шитья и рукоделия привлекает внимание современных исследователей (см., например: Руан 2011), то о женщинах, изготавливавших обувь, достоверных сведений очень мало. Обувное дело вообще традиционно считалось мужским занятием в отличие от упомянутых рукоделия и шитья одежды (хотя изготовление мужской одежды находилось в значительной степени в ведении мужчин-портных). А между тем, судя по упоминаниям в художественных текстах, башмачным ремеслом промышляло немало женщин, причем не только крепостных. Например, в «Письмах провинциалки из столицы» (1830) героиня Фаддея Булгарина любуется своим нарядом: «Платье из белого крепа <..>. Башмаки от мадам Катрин, милой ловкой француженки, которая работает совершенно в парижском вкусе» (Булгарин 1830). Здесь упоминается башмачница-француженка – персонаж, определенно схожий с французскими модистками того времени. Поскольку значительная часть модной обуви первой половины XIX века шилась из текстиля, то в этой работе можно было обойтись, за исключением отдельных деталей, например подошвы, без сложных сапожных инструментов, и освоить такое ремесло могла женщина, обладающая навыками шитья.

Глава 3

«Механический башмак» и муки выбора: демократизация обувной моды, производства и торговли