Читать онлайн Книга отца и сына. Последние битники

Смерть телевизорам

Сейчас много треплются о моем отце, показывают по телевизору его фото, называют садистом и наркоманом. В новостных промежутках мелькает какая-то карлица, чуть младше меня, которая вытягивает шею к людям как издыхающая черепаха и кричит «вы украли у меня детство». Нефтяные компании украли у неё детство, лесорубы вырубили ее леса, астронавты пробили у неё над головой озоновую дыру. Она даже в школу не ходит, пока эту дыру не заштопают. Люди давно не убивали друг друга в больших количествах и забыли, что такое трагедия. Кто-то украл у них детство, и они теперь превратили в него всю оставшуюся жизнь.

Пусть моего папашу обсирают на каждом углу, а в приюте каждая набожная сволочь пытается погладить меня по голове, я не перестану повторять, что мой отец мне мое детство подарил. Вам, говноеды, такое детство и не снилось. Существование, лишенное опасности, лишено смысла. Ты должен ожидать смерти в любой момент. Только тогда у тебя появляется вкус к жизни.

Не знаю будут ли у меня дети – отец отшиб мне детородные органы – но, если дети будут, я стану для них таким же, как он. Хорошего человека может воспитать только сволочь. Не могу себе представить противоположного. У нормальных людей всегда вырастают подонки. Ненормальным – везёт.

Нужно жить, не думая. Не надо париться, размышляя, какой бутерброд купить. Какой фасон стрижки выбрать. Отец брал все, что попадётся под руку: жратву, деньги, янтарь, украшения, хорошую обувь. Если он что-то любил, то хорошую обувь. Такую в которой можно ходить и по дерьму, и по паркету, если почистить.

Еще он любил брать билеты на самолеты или поезда.

В зависимости от того, сколько у него на тот момент было денег. Он чувствовал, что место обитания нужно менять и тут же переезжал, куда заблагорассудится.

Это происходило мгновенно. Случалось, среди ночи.

Он собирал чемодан и пытался свалить, пытаясь оставить меня одного в какой-нибудь общаге или притоне, где мы часто с ним ночевали. Я с детства привык быть начеку. Я научился читать его мысли. Он не хотел убежать от меня. Я не был ему в тягость. Он просто забывал о моем существовании, когда, как он говорил, «дорога позвала меня в путь». Я слышал щелчок у него в голове. Ловил его за сборами и садился рядом. И мы выходили на улицу, пахнущую весенними почками и недавним дождем, и шли на вокзал. Я – на костылях.

Он – в свеженачищенных сапогах.

Ангелы-хранители

То, что с ним не соскучишься, это – хорошо. Но меня не надо веселить. Я не нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь занимался мною. Отец покупал мне какой-нибудь конструктор или лего, а сам напивался до нужного ему состояния. Я увлеченно собирал модели кораблей, автомобилей, храмов, небоскребов. Мне было достаточно этого для счастья. Особенно, когда задание получалось. Не понимаю смысла дружбы, общения. Вынести вчетвером с приятелями несгораемый шкаф из квартиры – нужное, понятное дело. Помочь товарищу в драке, особенно если у тебя есть свинчатка или нож, благородный поступок. Пилить дрова двуручной пилой удобнее. Но остальное то, что? Чувства?

Папаша был нужен мне не потому, что постоянно наполнял мою жизнь риском, а потому что рядом с ним я чувствовал себя в безопасности. Как за каменной стеной. Большую часть времени он был пьян, вел антиобщественную жизнь, в любой момент был готов попасть в тюрьму или под поезд. Но мне с ним было спокойно. Алкогольное самоубийство, которое от тщательно практиковал, меня не смущало. Я не изменил бы своего мнения, если бы он вскрывал себе каждый день вены. Что бы он ни делал – с ним ничего не могло случиться. Он был волшебным, заговоренным. Я ощущал животным образом, что рядом со мной находится иной человеческий вид. Быть может, инопланетянин.

Постороннее люди говорили, что он заключил сделку с дьяволом, но большей глупости не придумать. К выгоде, даже самой примитивной, он относился с брезгливостью. В сбербанке или у нотариуса ни разу не был. О существовании биржи или лотереи не знал. В азартные игры играл редко, а если играл, всегда выигрывал. В жизни ему что-то помогало, факт. Сверхъестественная или ещё неизвестная науке сила. Сила помогала папаше. А папаша невольно помогал этой силой мне.

Он часто попадал в ситуации, в которых другой человек отдал бы концы. Прыгал с поезда на полном ходу, лазал по крышам, воруя постельное белье, переворачивался на автомобиле, но при этом необъяснимым образом оставался цел. Один раз машину занесло на ледяной дороге, она ударилась о столб электропередачи, потом о скалу по другую сторону серпантина. Встала на бок и вернулась в первоначальное положение – на колеса. Папаша даже не вылез из салона. Вдавил клюшку и поехал дальше, посетовав на плохую погоду. Как-то отобрал кинжал у декоративного черкеса. Выхватил оружие из ножен. Горец был вдвое крупнее папаши, а пьяный отец едва стоял на ногах. У черкеса было при себе и другое оружие: он весь был увешан тесаками. Черная папаха придавала ему еще более зловещий вид. А отец схватил нож и побежал вдоль набережной. Татарин не стал ускоряться. Дождался, когда отец устанет и сядет на лавочку. Он подошел к нему и молча протянул руку. Отец вернул клинок. Я поначалу думал, что папаше сейчас отрежут голову. Но абрек неожиданно оказался тихим и интеллигентным.

Особая история у отца была с бродячими собаками. Пьяный он лез к ним обниматься, какой бы угрожающий вид они не имели. Он обнимал и бешеных собак, из пасти которых лились ядовитые слюни. Прохожие замирали, ожидая увидеть смертоубийство. Но собаки неожиданно успокаивались, доверчиво смотрели папаше в глаза. Он мог бы стать укротителем львов или акул.

В его решительности было что-то завораживающее.

Алкоголь придавал ему сил и вдохновения. Но отец чувствовал, что ему можно, а что нельзя. Он экономил внимание своих ангелов-хранителей. В его поведении была своя логика и смысл. Он испытывал себя и других то ли ради развлечения, то ли для перехода на иной уровень бытия. Состояние бытового сознания презирал. Как поэт или рок-музыкант постоянно пытался выпрыгнуть из кожи, быть на взводе. Мне было уютно быть рядом с таким шальным человеком. На порядочных людей я не мог положиться. Предсказуемость – прямая дорога в смерть.

Папиросочка, гири и книга

Папаша забавно брился. Это запоминалось. Мужчины бреются по-разному. В подходе к этому делу проявляется их темперамент, жизненный опыт, менталитет. Отец не пользовался пеной для бритья, кисточкой для намыливания и опасной бритвой. Старомодные и новомодные штучки прошли мимо него стороной. Подходя к умывальнику, он прежде всего закуривал. Потом тщательно намыливал руки мылом, чтобы перенести пену на шею и щеки. Брился многоразовой бритвой «Жиллет», обыкновенной. Идея заключалась в том, чтобы закончить процедуру до того, как прогорит сигарета. Не испортить ее водой, не выронить изо рта. Ну и самое главное – хорошо пробриться. Без остатков щетины и царапин. Папаша выполнял все это бессознательно. Привык когда-то и – более не изменял привычке. Если с водными процедурами что-то не удавалась – день был испорчен. Трудно сказать, что являлось для него испорченным днём. Он сознательно превращал каждый божий день в руины, чтобы утром тяжело вздыхать. Я спросил его как-то, раскаивается ли он за вчерашнюю драку в аптеке (виноват в ней был он сам), но он дернул головой в мою сторону и отчеканил словно девиз жизни:

– Я никогда не раскаиваюсь.

Утренняя зарядка его была необычной. В домах, где нам приходилось ночевать, часто попадались спортивные тренажеры, гантели, гири. Отец, с похмелья любил уставиться на какую-нибудь из гирь и о чем-то напряжённо думать. О чем можно думать, глядя на кусок чугуна, я не знаю. Отец знал, и подолгу глядел на гири каждое утро, о чем-то размышляя. Иногда он брал гирю себе в кровать, клал на колени как домашнее животное и гладил по чёрным округлым бокам. Он разговаривал с этим железом, корил его за что-то, давал напутствия. Поднимал несколько раз над головой, чтобы проверить сколько сил в нем ещё осталось. Сил оставалось немного. Человек может прожить очень долго, если у него даже совсем мало сил. Просто нужно ничего не делать, экономить энергию. Папаша так и поступал. Он не делал ничего общественно полезного, но и общественно бесполезного тоже не делал. Если бы не необходимость иногда двигаться и маниакальная склонность к перемещениям, он мог бы лежать на кровати всю жизнь и прожить до ста лет. Жизнь предполагала действие, что папаше казалось слишком хлопотливым. Спать летаргическим сном, что практически равнозначно смерти. Лежать пьяным на кровати и делать вид, что погружён в счастливые воспоминания.

Однажды глядя на гирю, он неожиданно растопырил пятерню, посмотрел ее на просвет лампы и сказал:

– Это все истлеет. Сначала сгниет кожа, потом начнут разлагаться кости и вскоре останется какая-то дрянь, слякоть. Я балдею от этого. Вот это по-настоящему мне нравится. А гиря будет стоять у кровати и сто и двести лет, и ничего с ней не будет. И это тоже мне нравится.

Меня его умозаключение не впечатлило. Такое любой дурак скажет. Стоило ли из-за этого часами пялиться на гири?

Книг он не читал. Если читал, то очень давно и сейчас к этому занятию относился с недоумением. Он говорил – я сам книга. Обыденно, без пафоса, хотя имел в виду, что он главная книга мира. Типа Библии или Корана. Эти выходки могли считаться в его мозгу смешными. Он обладал странным чувством юмора.

После занятия физкультурой и чтения книг, он шёл чистить сапоги. Он возил с собою специальную коробку, полную кремов, масел, кисточек и щёток. Сапоги из кожи буйвола он чистил кокосовым маслом, используя бархотку. Вычищенную обувь было не стыдно поставить на стол вместе с чайным сервизом. Наши мимолетные соседи часто посмеивались над ним. «Алкаш, потерянный человек, а прихорашивается».

Камушки в окошко

Однажды дети во дворе не без злорадства сообщили мне, что мой отец подох, и сейчас находится в морге. Родители настраивали их против него, говорили, что батя – чудовище, способное изнасиловать и убить младенца. Мне об этой склонности его натуры ничего известно не было – я не прислушивался к их разговорам. Если он и пытался кого-то убить, то только себя.

Детям я не поверил и направился к зданию судмедэкспертизы, куда доставляют неопознанные трупы. Было воскресенье. Железная, окрашенная зеленой краской дверь, в учреждение была закрыта. На крыше старой кирпичной пристройки росли подсолнухи. С карнизов свисали обрывки колючей проволоки. На окнах – решетки.

Я позвонил в звонок. Нажал ещё раз. Потом в течение минут трёх давил на кнопку, наигрывая спортивные речёвки. Наконец, мне открыл какой-то парень в больничном халате со старыми потемневшими пятнами крови на груди и рукавах.

– Че тебе надо, хромой? – спросил он.

Я не обиделся. Если человек передвигается с помощью костылей, назвать его «хромым» – первое, что приходит на ум.

– Я хочу забрать своего отца, – ответил я серьезно.

– Сегодня выходной, – ответил он. – Завтра начнутся разборки. А сегодня я должен произвести вскрытие.

– Не надо его вскрывать, – сказал я. – Мартышкин труд. Тебе потом его придётся зашивать и восстанавливать.

Парень посмотрел на меня как на идиота.

– Откуда ты взял, что твой отец у нас?

– Ребята сказали.

– Какие ещё ребята, – махнул он рукой.

– В сером плаще с поясом, фетровая шляпа прожжена на полях, твидовый костюм, сапоги фирмы «Вагабонд», – отчеканил я заранее заготовленное.

– Есть такой, – почесал за ухом лаборант. – К нам поступил без обуви.

Он ещё раз окинул меня неприязненным взглядом и захлопнул дверь.

Я подошёл к полуподвальным окошкам, встал на четвереньки и через вековую пыль на стекле разглядел папашу. Он лежал посередине комнаты на складном столе, голый. Голым я увидел его первый раз в жизни. Он был почти черным от татуировок, опоясывающих его тело. Рядом с ним лежала его барышня, тоже голая. Они хорошо смотрелись вместе. Отравились вчера ночью метиловым спиртом. Я постучал в окно и показал парню на папашу пальцем. Тот кивнул, что-то беззвучно крикнул и удалился в другое помещение. Я посидел немного у окна, потом сел на лавочку у морга и стал кидать в окошко маленькие камушки. Они хлестко звучали в утренней тишине. Тюк – тюк – тюк. Такие звуки могут вывести из себя не только мертвого. Такие звуки раздражают все живое, мертвое и ещё не родившееся. Минут через десять в судмедэкспертизе раздался грохот и мат. Я даже не стал вставать со скамейки.

Дверь морга распахнулась и из неё вылетел на улицу лаборант с ссадиной на роже. Он передвигался, согнувшись словно контуженный. Отец вышел из зала в одежде, но босиком. Догнал парня, взял его за волосы и с силой бросил на землю. Пнул пару раз в область живота. Подошёл ко мне и сел рядом на лавочке. Он него нестерпимо воняло перегаром с привкусом химии.

– Подождём немного, – сказал он мне. – Этот упырь обещал вычистить мне сапоги. Я наступил вчера в грязь. Грязный у нас, черт возьми, город.

Папаша носил сапоги шведской фирмы «Вагабонд», изготовленных специально для бродяг и хиппи. Люди, которые его знали, так и звали его – Вагабондом. Клаусом Вагабондом.

Первая ходка

Мы жили в Вильнюсе. В сказочном городе с еврейских картинок, где все дома белые, а мощеные улочки – розовые. Среди белизны и игры светотени попадались лужи. Иногда все исчезало, а оставались только они. Мы жили историческом Ужуписе, куда я больше никогда не захочу вернуться. Не знаю, какая там была в то время власть. Может, никакой не было. Мы не признавали никакой власти. Отец уже отсидел, помотался по миру, потеряв определенный облик и национальность. На литовском он никогда не разговаривал. То ли забыл, то ли не знал его изначально. Он понимал, что говорят люди вокруг и этого ему было достаточно. Он слушал людей и застенчиво пинал листья.

– Sveiki, – отвечал он на любой вопрос. – Аčiū. Eina sau[1].

Мы ночевали в спортивном зале какого-то техникума на матах. Знакомый сторож пустил нас сюда на несколько дней. Я проснулся и увидел, что папаша склонился над сумкой с фонариком, и быстро перекладывает в ней вещи. Я подполз к нему поближе, чтобы понять, что происходит. Несколько дней назад мы вернулись из морга, и состояние отца оставляло желать лучшего.

– Собирайся, – резко сказал он, не глядя в мою сторону. – Сегодня ты мне будешь нужен.

Я редко бывал ему нужен. Он понимал, что толка от меня мало. Папаша привёл меня на вокзал. Не на главный, а на какую-то пригородную станцию. Отставил в сторону мои костыли. Поднял на руки и заставил пролезть в узкую форточку одного из зданий. Просунул костыли в форточку вслед за мною.

– Открой окно, – сказал он, и я, обдирая пальцы, выдернул щеколду за щеколдой.

Отец пролез в окно, осмотрелся и одобрительно крякнул. Мы находились в помещении пристанционного буфета. Здесь было тепло. Батареи работали на всю катушку. В углу под блеклым натюрмортом стоял продавленный топчан, и отец уложил меня на него, а сам сел за барную стойку. Утром, когда я проснулся, он уже лежал на полу. Высокий барный стул лежал рядом как павший боевой товарищ. На столе и на полу валялось несколько опустошенных синих бутылок, названия которых я не запомнил.

В буфет вот-вот должны были прийти люди, и нам бы не удалось отшутиться. Я открыл дверь наружу. Кроме нескольких крыс у мусорного бака на полустанке никого не было. Под пожарным навесом стояла тачка с песком, крытая брезентом. Удобная, на трёх колёсах, почти телега. Я опрокинул тачку, высыпал песок и вкатил ее в бар, чтобы забрать папашу. На месте его не оказалось.

К этому времени он стоял за стойкой на месте кельнера и шлифовал бокалы специальной тряпочкой.

– Что желаете, молодой человек? – спросил не без иронии. – Рекомендую «Кока-колу». Холодную. Только что из холодильника.

Он поставил бокал передо мною, бросил туда пару кубиков льда и продолжил прибираться в буфете. К нам зашла какая-то старушка купить пива, и папаша умело обслужил ее.

Батя продолжал работать кельнером как ни в чем не бывало, когда в зал вошёл маленький человек в униформе работника вокзала и застенчиво встал в углу. Папаша демонстративно не обращал на него внимания. Включил радио, начал подпевать Мумию Троллю. Работник никак не мог завязать разговор.

– Хочешь пива? – спросил его отец. – Я налью. Дирекции ни слова.

– Я здесь работаю, – сказал маленький человек. – Почему вы заняли мое место?

– Может, тебя уволили? – рассмеялся отец. – А ты и не знаешь.

– Я работаю тут восемнадцать лет, – сказал человек, чуть не плача. – Меня не могли просто так уволить.

– Сейчас такие времена, – подытожил папаша, – что трудно предугадать. – Ты знаешь Юлиса? Я, пожалуй, схожу к нему и разберусь. А ты работай пока. Восемнадцать лет – большой срок.

Мы пошли вдоль рельсов к станции. По дороге забрались в открытый вагон товарняка. Папаша достал из кармана бутыль своего фиолетового пойла, отхлебнул немного, распрямился на дощатом полу, раскинул руки и захрапел. Из поезда мы выбрались дня через два, когда он остановился в поле, пропуская скорый пассажирский. Я откатил задвижную дверь и показал папаше райские кущи. Над озимыми струился плотный туман с разрывами над ручьём. У воды шла протоптанная тропинка. Клаус молчал, расплывшись в свинской улыбке. Он отхлебнул немного своего зелья, чтоб проснуться окончательно, и спрыгнул с платформы.

Балласт

Когда начинаешь двигаться утром, у тебя больше шансов к вечеру куда-нибудь прийти. Даже если ты никуда не идёшь. Но отец перешёл вброд речку и поперся по полю наперерез. Я едва поспевал за ним. К полудню он вышел на старую накатанную дорогу в лесу и уверенно пошёл по ней, прихлебывая по глотку из бутылки каждый час. Я не понимал, в какой стране мы находимся. Предполагал, что в Польше. За время ночёвок в залах ожидания, бараках, техникумах, подъездах – я простыл и чувствовал, что голова моя горит как факел. Она пульсировала и как, мне казалось, увеличивалась в размерах. Я терпел боль довольно долго, пока не упал, запнувшись о корягу. Теряя сознание, я успел подумать, что отец меня здесь бросит, и жизнь моя на этом закончится.

Очнулся в хорошо обставленной землянке. Кто-то поддерживал здесь порядок со времён войны. Жар не спадал. Я лежал под потасканным фронтовым одеялом, настолько влажным, что его можно было отжать. Удивительно, что в человеке так много воды. Я понимал, что это моя вода. Я признавал в этой воде свой родной пот, узнавал себя. Отец сидел за столом и чистил автомат Шмайссера. Увидев, что я проснулся, нехорошо ухмыльнулся, прицелился мне в лоб и передернул затвор. Я был для него непосильной ношей. От такого балласта на костылях в пути надо избавляться. Я попытался свыкнуться с этой мыслью и опять уснул.

Когда проснулся в землянке было полно народа. Несколько дурнопахнущих мужчин, размышляющих о судьбе государства. Отец участия в разговоре не принимал, лишь иногда шептал что-то зловещее. Я слушал их в полудреме, догадываясь, что провалялся без сознания несколько дней. Мужики говорили о недавней вылазке в город, считали деньги. Пили самогон, закусывая его копченой свининой. Мне было приятно проснуться в каком-никаком, но обществе. Прекрасным было даже то, что меня никто не пристрелил и не бросил на произвол судьбы.

– Продай мне его, – говорил плешивый старик Клаусу. Он стоит не дороже свиньи. Тебе – только обуза. Мне – хороший работник.

– И что он будет делать?

– Работать у меня на ферме.

– Хитришь ты, Рудольф. Он тебе нужен для другого дела.

Они продолжали пить до утра. Подслушивать их разговоры мне не хотелось. Я уснул опять, чтобы проснуться в центре большого незнакомого города в многоэтажном доме. Внизу шумели автомобили, звенели трамваи, прогуливались женщины в умопомрачительных шляпках. Я загляделся на собачку одной из них. Джек-рассел. Одно из самых умных существ на планете.

– Хочешь такую? – спросил меня подошедший сзади Рудольф. – Будешь хорошо работать – будет у тебя и собачка, и девка, какую только пожелаешь.

Оказывается, отец проиграл меня этому Рудольфу в карты. Дурак. Лучше бы продал.

Мальчик на костылях

Во времена, когда я первый раз сломал ногу, отец шлялся по заграницам. Считалось, что он зарабатывает деньги, но теперь то мне ясно, что это не так. Он также брился с сигаретой в зубах, смотрел на гири, чистил сапоги, пил и волочился за женщинами. Просто это происходило в других странах. Я не был уверен, существует ли он на самом деле. Тетки показывали мне фотографии какого-то мужика, с головы до ног покрытого татуировками, но он интересовал меня не более, чем какое-нибудь пятнистое животное в зоопарке.

В тот вечер мы с соседкой прыгали со шведской лестницы на спортивные маты, расстеленные на полу. Я расхрабрился уже настолько, что прыгал с самой верхней ступеньки. Это было ужасно весело. Подниматься и лететь в неизвестность. Я ещё не знал, что есть такой кайф как невесомость. Хорошо, что мы не прыгали вниз головой. Могли. Мы были совершенно безбашенные дети.

Потом маты разъехались, и я приземлился левой ногой на бетонный пол – буквально воткнулся в него ногой. Боль оказалась настолько сильной, что на мой крик прибежали соседи. Трубчатые кости по моим сведениям – самые крепкие, но моя сломалась. Кровавый осколок прорвал кожу бедра, которая мгновенно стала синей. Я орал как умалишенный. Тетки приносили бинты и компрессы, но потом догадались вызвать няньку, которая жила в соседней деревне. Она и повезла меня на скорой помощи по поселковым больницам. В ней был какой-то глубокий женский инстинкт, который не позволял отдать меня в ненадежные руки. Меня просто приковали бы к койке на несколько месяцев, положив на растяжку. И нога срослась бы криво. Я знаю это, потому что именно так это случилось со мной потом. Я ломал бедро в этом месте четыре раза.

В ту ночь Женевева устроила меня к хорошему хирургу, который той же ночью сделал мне операцию. В полую часть кости он вставил мне железную палку, убрал осколки, наложил гипс, который через пару месяцев сняли. Тем же летом я бегал вдоль берега моря и не было конца моему счастью. Я научился ловить руками чаек. Люди одобрительно посматривали на меня. Эти летающие крысы порядком всех достали.

Если я жил с родственниками или в приюте, со мной постоянно случались неприятности. Я отравился протухшей черной икрой, которой тетка кормила почетных гостей десятилетиями, и угодил в реанимацию. Возвращаясь из булочной, попал под милицейский мотоцикл с коляской. Коляска ударила меня в живот, выворачивая кишки наружу, и отбросила к кирпичной стене. Менты проехали мимо. Сидящий в коляске снял фуражку в знак приветствия. Тетки обращаться в милицию не стали. Как менты будут наказывать сами себя? Когда мои рёбра окрепли, я спалил ночью их будку на трассе. Сотрудников внутри не было. Деревянное строение вспыхнуло как шалаш. Участковый приходил к нам, но ему сообщили, что я нахожусь на лечении в санатории. Они бы все равно выследили меня. Тетки сдали меня в интернат. Там у меня воровали одежду, сигареты и переносной магнитофон (два раза). Я выследил вора, и вломил ему вентилем от дворового крана, надетым на пальцы, так, что у пацана посыпались зубы. У него были родители, они грозились подать на меня в суд. Я не мог ни откупиться, ни вымолить прощения. Меня отчислили и тетки перевели меня в другой интернат. Продвинутый. Здесь народ был зациклен на национальном вопросе.

– Я не знаю своей национальности, – сказал я. – Это – лишнее знание.

– Родители у вас есть?

– Полагаю, что есть.

– И какой они у вас национальности?

– Полагаю, такой же как я.

– Так какой же?

– Не знаю. Но я не хотел бы об этом знать.

В этой школе мне почему-то дали кличку Спиноза. Понятием национальности я пользовался в меру надобности. Если мне нужно было притянуть к себе людей, я относил себя к их роду-племени. Если испугать, говорил, что я – нацистский преступник. Придурки доносили на меня учителям, но те не решались раздувать столь щекотливой темы.

Лодочник

Отец завалился в интернат, пьяный и начищенный как пятак. Клаус был великолепен. Он подкупил охранника, успел потанцевать с уборщицей. Вошёл в барак, и решил повеселить мальчишек. Нас было шестнадцать человек, лежащих на пружинных койках, в этой спальне. Вагабонд походил между кроватями, разглядывая нас. Я поначалу не узнал его. Он был в фуфайке, с цифрами на спине. Я понимал, что все, что связано с отцом, никогда ничего не значит. “T-948-TUG”. Что-то про речной флот. Он мог написать эти знаки сам. Мог украсть куртку у лодочника.

– Итак, – спросил он важно. – Надеюсь, ваши отцы – алкаши? Так, сучье отродье?

Дети заворчали. Многие были из неблагополучных семей, некоторым было негде жить. В нашей группе было две сироты, вообще ничего не знающих о своих родителях. Отца это не смущало. Он считал источником всех детских бед – пьянство взрослых, но к смертным грехам этого не относил. Так распорядилась жизнь, говорил он философски.

– Наверное, уже пробовали пиво? – продолжил он в назидательном тоне. – Прекратите это сейчас же. Станете уродами, как я.

Ребята рассматривали его, не зная, как реагировать.

– Пьянство – болезнь моего поколения, – говорил он. – Вы должны придумать для себя другую болезнь. Здоровый человек не может считать себя полноценным. Несчастья подстерегают его на каждом шагу. Черти любят чистюль. Как только увидят чистую душу – тут же вцепятся в нее. Никакого алкоголя. Никакого табака. Вы должны изобрести для себя что-то новое.

– Мы играем в карты. На деньги. – Нерешительно сказал скромный парень, чья кровать стояла у батареи. – Этого тоже нельзя делать?

– Я не говорю, что нельзя, – сказал отец. – Делать можно все, что угодно. Важно, чтобы это было – т в о и м. И, если ты нашел себя, с тобой никогда ничего не случится.

Удивительно, но мой папаша никогда не лежал в дурдоме. Я не очень разбираюсь в психических расстройствах, но Клаус Вагабонд представлял собой целый букет отклонений от нормы. Изучая его реакции, можно было писать диссертации и учебники.

– Заберите меня отсюда, – раздался голос Владика, самого мелкого из нас.

Он подошел к папаше и обнял его за ногу. Отец с изумлением погладил его по голове и даже посветлел лицом от нахлынувших чувств.

– Куда же я тебя заберу? – растерянно пробормотал он. – Я и сам пришел сюда, чтобы переночевать.

– И меня, – закричал мальчишка, спящий у батареи. – Не хочу здесь больше оставаться.

Интернатовцы облепили его со всех сторон, умоляя забрать с собой на большую землю. Я оставался лежать в постели, понимая, что этот мужик вряд ли может мне помочь.

– Я могу покатать вас на лодке, – отозвался Клаус после некоторых раздумий. У меня есть ключи от всех лодок на лодочной станции. Могу посадить вас в эти лодки – плывите, куда хотите. Движение – жизнь. Каждый день – что-нибудь новое. Лед встанет только через неделю. За неделю можно прожить прекрасную жизнь и достойно умереть. Хотите? Я сплавляю вас вниз по течению, а сам остаюсь здесь на ночлег.

Отец мой был поразительно щедрым и предприимчивым человеком. Кто-то из мальчишек стрельнул в него стальной скобкой из рогатки на тонкой резине. Попал в щеку. Удар оказался настолько болезненным, что папаша сел на пол, прикрыв лицо руками.

– Ну держитесь, суки, – прошептал он, и вытащил из-под обшлага телогрейки огромную черную гюрзу. Змея осматривала будущие жертвы и угрожающе шипела.

Он умело держал ее в районе шеи, змея извивалась и отвратительно скалилась, водя хищным раздвоенным языком. Дети отпрянули от него к противоположной стене, но он с силой швырнул ее в толпу. И тут я узнал его окончательно. Улыбку, глаза, выбритые щеки и начищенные до блеска сапоги. Шутка со змеей была его давней проделкой. Он ловил их где-то или воровал в серпентариях. Выдергивал ядовитые зубы плоскогубцами и для собственного увеселения пугал людей.

– Клаус, ты пришел за мной? – спросил я.

Быстро оделся, пнул гадюку ботинком так, что он перелетела на пустую кровать. Покидал пожитки в рюкзак и подошел к отцу.

– Никогда не знаешь, куда и зачем ты идешь, – пробормотал папаша невозмутимо. – Получается, я нашел тебя. Не искал, но нашел.

Приличная женщина

– Мне нужно найти приличную женщину, – сказал папаша, когда мы вышли под дождь за двери интерната. – В гардеробе отец прихватил два черных зонтика, выставленных там для просушки, и мы передвигались в сравнительном комфорте. – Не какую-нибудь лахудру, вроде тех, кого ты видел, а хорошего человека. Среди баб встречаются чудачки, которые берут на поруки нашего брата. Заботятся, кормят, пытаются спасти. Она побудет тебе матерью, а мне женой. Отлежимся, а там – посмотрим.

Такие речи я слышал от него впервые. Он всегда избегал постоянных связей, и, если сейчас заговорил об этом, значит его действительно припекло.

– Я буду ей приносить по утрам кофе в постель, жарить яичницу. Потом мы будем делать любовь, а ты гулять во дворе, – строил он радужные планы.

Это звучало заманчиво, но отдавало прожектерством. Где мы найдем приличную женщину среди ночи? Почему она должна принять нас с распростертыми объятьями?

Мы шли по пустому ночному городу, всматриваясь в редкие освещенные окна. В таком виде отца могли забрать как бомжа, а он собирался женихаться. Я не жалел, что он вытащил меня из теплой постели и потащил на поиски приключений. По всем законам бытия нас ждал какой-нибудь недостроенный барак в пригороде, но Клаус Вагабонд опровергал своим существованием эти законы.

Возле закрывающегося ресторана «Тринити» кружила стайка подвыпившего народа. Парочки строили планы на ночь. Отец шел мимо, не замедляя шага. В таких заведениях приличные женщины не водятся.

– Клаус? – услышал он насмешливый женский оклик. – Где вы раздобыли такой макинтош?

Отец обернулся, пытаясь понять, кто его окликнул.

К нам подошла женщина лет тридцати, немного подшофе.

– У вас отвратительная память, пан Клаус, – сказала барышня, продолжая смеяться. – Не узнаете?

Отец пожал плечами и собрался было идти дальше.

– Год назад. Ровно год назад вы подвезли меня до дому на самосвале с букетом из миллиона алых роз. Такое не забывается, пан Клаус. Вы так бережно положили розы в кузов своей «Татры», что я чуть не заплакала от умиления. Молчали всю дорогу, не спросили телефона. Вы серьезный женатый человек? Это ваш ребенок? Сразу видно – смышленый мальчик.

Отец расплылся в улыбке.

– Элина, это вы? Здравствуйте, прекрасное создание! У вас сегодня вновь день рождения? И вы опять одна? Как жаль, что я без самосвала.

Никогда не слышал, чтобы мой отец работал на перевозках грузов. Машину водить умел, но своей у него никогда не было. Авто он брал на прокат или воровал на улице.

– От судьбы не убежишь, – продолжала кокетничать девушка. – С самосвалом она или без. Если уже второй год я встречаю на свой день рождения одного и того же человека, это что-то значит. Пойдемте ко мне выпьем ликера. Вы должны помнить, где я живу.

Отец замялся или сделал вид, что смущен, но через десять минут мы сидели на уютной кухне, где взрослые угощались итальянским «Лимончелло», а я чаем с бельгийскими конфетами.

– Куда вы направлялись в столь поздний час? – допрашивала нас хозяйка, рассматривая внушительный торс моего папаши под черной футболкой без надписей. – Мне показалось, что у вас что-то случилось.

– Мы ушли из дома, – сказал отец. – Жена-алкоголичка. Постоянные скандалы на пустом месте. Опустошенный бумажник. Спрятанные по всему дому бутылки, которые ни я, ни Станислав не можем найти. Сегодня я не дал ей на выпивку, и она ударила сына по лицу связкой замороженных сосисок. Я взял фуфайку, в которой езжу на дачу, забрал ребенка и через полчаса встретил вас.

– Разве мы – на вы?

– На ты. Извини. Конечно, на ты.

Отец придвинул свой табурет к стулу тети Элины. Она незамедлительно взяла его руку и шутливо начала гадать по ладони.

Темненькая, горбоносая, с немного неровными зубами. В хорошем трикотажном платье черного цвета. В бусах с нездешними голубыми камнями на сравнительно гладкой шее. Компанейская, веселая, начитанная. Никогда раньше я не видел отца в обществе приличной женщины и удивлялся, насколько адекватно он может вести себя в подобной обстановке.

Тетя элина

У Элины Гнучек были накачанные губы. Я в то время ничего не знал о пластической хирургии, и мне они казались очень красивыми. Их постоянная припухлость делала ее лицо немного обиженным. Ее хотелось погладить и приласкать. Отец так и делал. По-моему, он остался у тети Элины из-за этих губ. У него на них были какие-то особые виды. Она часто пускала их в дело и целовала Клауса в щеку или шею. Ее наше появление возбудило чрезмерно. С утра она начала колдовать на кухне, взбивая сливки и приготовляя какие-то порошки. При этом она напевала. Мы с папашей лежали в спальне на соседних диванах и гадали, что за блюдо нас ждёт.

Завтракали шоколадным муссом с клубникой. Отец подмигнул мне. Он явно привык к другой жратве. Я вспомнил, что кофе в постель своей приличной женщине он так и не подал.

После завтрака Элина Гнучек повела нас на педикюр. Она владела косметическим салоном в соседнем дворе – подарок от бывшего мужа. Несколько работниц в ее распоряжении были вышколены и вежливы даже с такими оборванцами как мы.

Нас посадили на бархатные пуфики и заставили опустить ноги в тазы с раствором крупной морской соли. Соль еще не совсем растворилась, и я с удовольствием втирал ее кристаллы пальцами в днище таза. Отец принял позу мыслителя и рассматривал свои безобразные, деформированные ходьбой ступни. Его ноги действительно требовали ухода. Обувь он носил красивую, но неудобную. Красота требует жертв. Элина решила вернуть Клаусу красоту его ступней и пальцев.

Мною занялась работница лет сорока, невзрачная литовская женщина со стеклянными глазами. Она быстро постригла мои ногти маникюрными ножницами и обработала пилкой. Вскоре я сидел на диване в процедурной комнате и наблюдал, как Гнучек колдует над копытами моего папаши. Ему она решила делать аппаратный педикюр. Сбитые ногти, деформации, пятна пигментации, вросшие заусеницы, втоптыши – мне его пальцы казались безобразными. Элина Гнучек готова была целовать каждый из них своими круглыми губами. Она ловко обрезала лишнюю роговицу специальными кусачками, шепча что-то типа «пальчики-мальчики». Она взяла какую-то особую фрезу и зажужжала ей над Вагабондом как пчела.

Элина обдирала боковые валики, спиливала кутикулы и таяла от наслаждения. Она казалась мне извращенкой. Видимо, порядочные женщины и должны быть таковыми. Она перескакивала фрезой с пальца на палец, чтоб не обжечь отцу ногти. Потом отшлифовала ногти алмазным шариком. Потом резиновым колпачком. Она довела папашины пальцы и пятки до гламурного идеала, и я подумал, что после этого окончательно овладела его телом и душой.

– Теперь ты не будешь царапаться в постели, – рассмеялась она.

Вагабонд поблагодарил ее, потрепав по голове.

– Встретимся дома, – сказал он.

– Я решила устроить себе выходной, – сказала пани Гнучек. – Девочки справятся сегодня без меня.

Он опустила его ноги обратно в таз с водой, но папаша поднялся, встал в тазу и поцеловал ее взасос на виду всего женского коллектива. На улицу приличная женщина вышла раскрасневшаяся и сразу потащила нас с Клаусом в квартиру.

Зачем они так орут?

По дороге отец зашел в винный, купил бутылку водки и бальзама на черной смородине. Такой коктейль считался у него благородным. Обычно он пил дешевое пойло, не брезгуя и самогонкой, и спиртом неизвестного происхождения.

– Дома полно выпивки, – удивилась пани Гнучек.

– Я хочу бальзама сегодня, – объяснил отец. – Главное знать, что ты хочешь.

– Сегодня я точно знаю, чего хочу, – сказала Элина и сделала мутные глаза.

Папаша самостоятельно нажал пароль на входном замке, что говорило о достижении им высокой степени доверия. Он ничего не делал для этого. Просто был самим собой, оставаясь в меру разнузданным, в меру элегантным.

Целоваться они начали прямо в лифте. Отец схватил пани Гнучек за задницу обеими руками и задрал ей юбку. Под колготками у нее было фирменное белье с кружевами. Пока они целовались, я с интересом рассматривал ее попу. Особых восторгов у меня она не вызывала. Мне было интересно, почему у женщин задница больше, чем у нас. Раньше мне это казалось странным. Теперь я стал видеть в этом некоторую красоту.

Дома мы поначалу сели за стол, и отец разлил по рюмкам водки с бальзамом, пробормотав нечто вроде тоста о том, что его жизнь наконец-то устроилась. Тетя Элина включила бумбокс с индийскими мантрами.

Они казались ей эротичными. Папаша послушал их минуты три и переключил на что-то другое. На этой пластинке были записаны североамериканские шаманы. Эзотерический кругозор хозяйки был широк. Первое попавшееся заклинание состояло полностью из однообразного стука в барабан. В конце композиции колдун выразительно вскрикнул:

– Чичимека!

– О, – заорал папаша. – Какая райская музыка!

Он поставил барабанщика по новой и, дождавшись восклицания, прокричал его вместе с шаманом.

– Чичимека!

– Клаус, перестань дурить, – сказала пани Гну-чек. – Что ты слушаешь какую-то хрень.

– Чичимека, – повторил возбужденный Клаус.

Долго разглагольствовать на тему «чичимеки» Элина ему не дала и утащила в спальню, посоветовав мне поиграть во дворе.

Дверь за ними захлопнулась. Они не удосужились даже закрыть ее на ключ. Вскоре пани Гнучек начала орать. Я бы действительно ушел на улицу, но она издавала такие звуки, что заслушаешься. Сначала это был звук «о» разной высоты и длительности, потом невнятный шепот, мольбы и просьбы. Судя по всему, Клаус откликнулся на ее предложение и тогда она начала рычать. Это было здорово! Никто из моих знакомых не смог бы рычать так, как пани Элина. Даже звери в зоопарке на это не способны. В зависимости от папашиных действий она сменяла рычание на утробное «у», хотя регистр звуков был намного богаче. У Элины были отличные вокальные данные. От баса до меццо-сопрано. Жаль, что я не записал ее партии на магнитофон – собственного смартфона у меня не было.

Такой оперой я мог бы похвастаться в интернате. В том, что я когда-нибудь опять туда попаду, я не сомневался.

Как хорошо

Они вышли из спальни, и отец тут же приготовил себе коктейль. Тетя Элина с умилением смотрела на него, но я догадывался, что это продолжится недолго. Судя по виду, она была абсолютно счастлива. Она была ласкова со мной. Сделала какао. Не помню, когда я последний раз пил этот напиток. Она называла его «горячим шоколадом». Это звучало смачно и походило на «сухой спирт». Я поднял большую фарфоровую кружку размером с пивную и чокнулся с Вагабондом за здоровье пани Гнучек. Отец неохотно поднес рюмку к моей кружке.

– Рано тебе еще. Откуда такие замашки?

– Догадайся с трех раз.

– Ты на меня намекаешь? Я сроду не чокаюсь. Всегда пью один. Это моя жизненная позиция.

– А меня в компанию не возьмешь? – встряла Элина.

Отец налил ей водки и бальзама в пропорции один к двум. Она выпила, пристально глядя ему в глаза.

– Как хорошо, – сказала она. – Боже мой, как хорошо.

– Чичимека, – повторил Клаус удовлетворенно.

– Слушай, заколебал, – сказала Элина.

Тогда я повторил это дурацкое слово, и мы с папашей заржали.

– Хватит уже, – запротестовала пани Гнучек.

– Хорошо, Чичимека моя любимая.

«города»

Мне надоело сидеть с этой, охреневшей от счастья парочкой, и я попросился выйти во двор. На детской площадке играло несколько мальчишек моего возраста. Они по очереди кидали нож в землю из положения «стоя». Игра назвалась «города». Каждый чертил на земле круг, который представлял собой город. К городу пририсовывались «ворота» в виде прямоугольника. В центре находилась «ставка». Города каждого из играющих располагались метрах в пятидесяти от другого. Мальчик вставал в центр «города» ногами и кидал нож. Если тот втыкался, он чертил круг и вставал в него для дальнейшего продвижения. Он основал «деревню», теперь основывал другую, кидая нож из маленького круга. Таким образом он продвигался в направлении столицы противника. Если противник шел в контрнаступление, он был должен взять все деревни врага, отпереть ворота тремя попаданиями ножа, и уничтожить «ставку» пятью попаданиями. Если нож не втыкался, очередь переходила к следующему игроку.

Я попросился в их компанию. Они согласились, даже на меня не глядя. Были слишком увлечены. Мне пришлось ждать, когда один из них не возьмет города двух остальных и не станет «Юлием Цезарем». Только тогда они обратили на меня внимание.

– Ты умеешь играть? – спросил меня «повелитель вселенной».

– Я уже понял, что к чему, – ответил я.

– Тогда поехали. Можешь основать город на севере, – он махнул рукой в сторону детской площадки.

Я подошел к указанному месту и увидел, что земля здесь мягкая, пересыпанная песком. Когда-то здесь был газон, который могли вытоптать те же мальчишки. Города моих соперников располагались на земле, перемешанной с гравием, булыжниками. Кое-где оставались участки с непроходимой для ножа травой.

Игру начинал Юлий Цезарь, как победитель предыдущего захода. Он сразу ринулся на мои земли, зная о их доступности. Я ждал, когда он облажается. Он был уверен, что возьмет мой город и ставку без проблем. Излишняя уверенность редко приносит удачу. Удачу приносит некоторое срединное состояние духа, когда ты уверен, но все-таки немного сомневаешься. Я оказался прав. Цезарь обломался на пятой «деревне» – неловко кинул нож и тот плашмя лег на землю. Мальчик был вынужден передать нож мне. По правилам я должен был теперь обороняться. Я взял нож и быстро захватил четыре его «деревни». С ножами в интернате мне приходилось сталкиваться часто. В моем рюкзаке лежал настоящий метательный клинок, и я наловчился втыкать его в ствол дерева лучше всех в классе. Мальчишки играли дешевым перочинным ножиком, но для этого занятия он был годен.

– А как называется твой город? – злорадно спросил Цезарь.

– А как тебя зовут? – спросил я.

– Ну, Симонас.

– Так вот, Симонас, мой город называется Париж.

– Современные названия нельзя, – отпарировал мальчик. – Мы играем в древние города. Мой город называется Илион. У Андрея – Сиракузы. У Альвидаса – Иерихон. А у тебя что?

– А у меня Герукланум, – сказал я, вспомнив картину, на которой голые люди толпой убегают от извержения вулкана. – Помпеи и Герукланум. – Эти названия я знал.

– Нет такого города.

Я рассказал о картине, которую видел на большой почтовой марке и разглядывал ее содержание через лупу.

– Ты можешь посмотреть в энциклопедии.

– Нет такого города, – пытался настоять на своем Симонас, но мальчишки неожиданно поддержали меня. Этот Цезарь им уже надоел, а про извержение Везувия они где-то читали.

– Герукланум приближается к Илиону, – сказал я. – Спасайся, кто может.

Ребята, кроме Симонаса, засмеялись.

Я быстро взял последнюю «деревню» перед его столицей. «Ворота» можно было брать, встав на колено. Они маленькие – с высоты в них трудно попасть. Я встал над «воротами», опустил нож вертикально и разжал пальцы. Мне повезло – нож воткнулся в мягкую почву. С такой же легкостью взял штаб и оказался обладателем двух городов.

– Моя империя расширяется, – сказал я и двинулся на Сиракузы.

В этот момент я получил удар, от которого чуть не лишился сознания. Чокнутый Симонас огрел меня палкой, которую вынул из строительного мусора. Остальные мальчишки тоже изготовились к драке. Я рванул в сторону подъезда пани Гнучек, решив призвать на помощь Вагабонда. Он бы разделался с молодыми подонками, не моргнув и глазом. Для него не существовало ни возраста, ни званий. Обидчик должен быть наказан, даже если он женщина, старик или ребенок. По мнению Вагабонада все люди были тварями и мало отличались друг от друга.

Торжество справедливости

Папашу я встретил на лестнице, спускающимся вниз. Было видно, что он взбешен и мне лучше не лезть со своими мелочами.

– Мальчик во дворе ударил меня по голове палкой, – неуверенно проговорил я, не надеясь, что Клаус меня услышит.

– А ты чем его ударил? – спросил отец, не отрываясь от своих мыслей.

– Я победил в игре, – сказал я плачущим голосом. – Это нечестно.

– Справедливости не существует, – отпарировал папаша.

– Откуда ты это взял? – возмутился я. – Ты должен защищать своего ребенка.

– Моему ребенку надо играть в шахматы, а не в ножи.

– Справедливость должна существовать.

Затылок мой по-прежнему гудел от недавнего удара.

– Вот и отомсти, – сказал папаша, ухмыляясь. – Я уезжаю.

– Куда это ты уезжаешь? Мы только начали жить нормальной жизнью. Ты принес кофе в постель тете Элине?

– Это излишне, – сказал он. – Телячьи нежности. К тому же, она не любит кофе.

– Она любит тебя, папа, – воскликнул я, удивляясь собственному пафосу.

– Именно поэтому я сегодня уезжаю.

Мы вышли во двор, где мальчишки все еще продолжали играть в «города». Отцу они не понравились. Он не стал бы защищать меня из каких-то педагогических соображений, но мальчишки не понравились ему откровенно.

– Кто из них? – спросил он меня, когда мы подошли к игрокам.

Отвечать я не стал, лишь выразительно посмотрел на Симонаса. Отцу было этого достаточно, чтобы поднять с земли ту же самую палку и влепить мальчишке по уху что есть силы. Без злости. Без садизма. Он ударил его, будто выполняет неприятную, но необходимую работу.

Симонас упал, схватившись обеими руками за голову. Он не плакал, он выл. Отец отбросил палку и быстрыми шагами пошел в сторону автобусной остановки. Вещей при нем не было. Я решил, что он протрезвеет и вернется с пани Гнучек сегодня вечером.

Я еще не готова

Элина сидела на кухне за столом и плакала, уткнув лицо в ладони. Мне удалось выяснить, из-за чего они поссорились, только минут через десять. Клаус Вагабонд, видите ли, обиделся. Предмет ссоры не стоил выеденного яйца.

– Он хотел слишком многого, – объясняла пани Гну-чек. – Я еще не готова ко всему, что требуют мужчины.

Я не понял, что она имеет в виду, но догадался, что речь идет о сексе. В этот момент мне показалось, что с Элиной Гнучек я уже когда-то в этой жизни пересекался. При каких-то похожих обстоятельствах. Вспоминать было некогда – женщина насыпала мне в большую тарелку густого бордового борща, и с умилением уставилась на то, как я ем. Она не мешала мне своим влюбленным взглядом. Я подумал, что мать смотрела бы на меня точно также и вылизал тарелку до блеска.

– Вы хорошо готовите, тетя Элина, – сказал я. – Жаль, что мой отец со странностями. Он очень добрый человек. Могу поручиться, что он очень добрый человек.

Пани Гнучек, услышав мои слова, заплакала опять, положив голову на стол. В ее прическе торчали две янтарные заколки в форме рыб, разинувших пасть. Пока она рыдала, я разглядывал заколки.

– Пойдем искать его, – сказала она, решительно поднимаясь с табуретки. – Он мог вернуться к своей жене?

Я соврал, что мать давно уже переехала в Россию – в Липецкую область и умерла там от рака желудка.

– У папаши нет ни российской, ни белорусской визы, – сказал я. – Он просто пошел прогуляться по городу.

Когда мы вышли во двор, мальчишек не было. Лишь Симонас лежал на прежнем месте, обхватив голову руками. Я хотел было пнуть его, но сдержался при даме.

Первым делом мы рванули в общежитие, где жили с отцом еще до интерната. Вахтер, завидев меня, взял в руки швабру.

– Успокойся, козел, – сказал ему я, и направился в букинист, где отца часто привечал его старый знакомый-собутыльник.

Вагабонд книг не читал, но поговорить о них за рюмкой «Трех девяток» мог.

– Сейчас все лажают русских, – говорил он. – Обвиняют их в терроризме. В отравлении людей. В подготовке к войне. Я им не верю. Русские не такие хитроумные, чтобы кого-то травить. Им легче пристрелить или сбить машиной. Отравления выдумывают наши умники, чтобы выставить их в дурном свете. Когда все ополчаются против одного – я за слабого. С сегодняшнего дня, Стас, мы – русские. Согласен?

Мне было по барабану. Русские так русские.

Старик-букинист жег печку буржуйку и читал дореволюционные газеты. Угостил нас чаем с пряниками. Клауса, по его словам, не видел несколько месяцев.

– Он, скорее всего, куда-то уехал, – сказал старик. – Вроде в Америку собирался.

Обреченность

Есть люди, которые обречены друг на друга. Они остаются с вами всю жизнь, вне зависимости от обстоятельств и вопреки этим обстоятельствам. Друзья. Ублюдочные, глупые, завистливые. Вы с детства знаете, что они из себя представляют, но тащите их за собою всю жизнь. Не потому, что вы хотите этого. Не потому, что они этого хотят. Так получается само собой. Вы мало связаны с ними, у вас вообще может не быть общих интересов, но вы – вместе. Вы играете в карты, ходите на рыбалку или футбол, танцуете вместе на дискотеке. Нас удерживают рядом с другими людьми совершенно необъяснимые вещи. Одной инерцией этого не объяснишь. Общения как такового давно не существует. Существует имитация общения, которое поддерживается машинально, но в машинальности этой есть какой-то мистический смысл. Соединение столь разных людей зачем-то нужно природе. В юности вы спорите и дерётесь, переживаете, что вас не понимают, но потом эмоции стираются.

Вы привычно терпите друг друга, считая, что иного не дано. Вы связаны нейронными связями, вы связаны чем-то таким, что невозможно объяснить. Вы не учитесь в одной школе, не работаете на одном производстве, живете не по соседству, но вы – всегда рядом. Вы знаете друг о друге все, благодаря социальным сетям, переписке в мессенджерах, телефонных звонкам. Чтобы расстаться, надо изменить «точку сборки», повернуть жизнь вспять. Клаус говорил мне, что распрощался с дамой, с которой имел отношения восемь лет. После того, как хлопнул дверью, больше ее никогда не видел. Они жили в маленьком городе, где невозможно не встретиться. Но они больше не виделись. Что-то произошло. Магнитное поле разорвалось. Их голос был услышан на небесах. Повезло. Большинство несчастных вынуждено через пару дней вернуться на прежние круги ада.

Отец по молодости избегал меня. Он избегал всю семью, потому что нейронных связей с ней не имел. Матери я не помню. Я должен был ее помнить, но она растворилась в памяти как облако, стала пустым местом. Меня это не смущало. Я понимал, что у всех детей есть мама, но у меня в этой области чувств всегда оставался какой-то зияющий пробел. Папаша, хоть и редко появлялся дома, в сознании присутствовал. Когда он появлялся, я пытался с ним дружить. Один раз предложил посмотреть вместе боевик с Брюсом Ли, но он нехорошо улыбнулся и посадил меня на шкаф. Так, чтоб я не мог оттуда слезть. Потом допил свою водку, собрал вещи и уехал. Дорога позвала его в путь.

Я решил не думать о нем, и у меня это почти получилось. Мы разошлись, переместились в параллельные миры. Но однажды эти миры соприкоснулись и стали единым целым. Мы оба почувствовали взаимное притяжение, хотя не обмолвились об этом ни словом. Это случилось задолго до ограбления пристанционного буфета или до попадания Клауса в морг. Наши миры могли объединиться в момент, когда отец болтался где-нибудь в Америке или Перу. В линии судеб что-то сдвинулось, и дорога позвала в путь нас обоих. Бродя с пани Гнучек по городу, я знал об этом, но молчал, чтоб не расстраивать ее. Нейронных связей с ней у Клауса Вагабонда ещё не появилось. Она об этом не знала, а я знал.

Пилотка

Вместо Америки отец повез меня в Израиль. Отправил пани Гнучек эсэмэску, что его срочно вызывают по работе. После пятидесяти он стал относиться к человеческим связям экономнее. Многие друзья его спились, умерли от неизлечимых болезней, были убиты в драке или по заказу. Пропащие люди тоже могут перейти кому-нибудь дорогу или мешать кому-нибудь жить. Я бы не удивился, если кто-нибудь устроил покушение на моего Клауса. С чужой собственностью он обращался, как со своей. Язык за зубами держать не умел. Дураков называл дураками. Это большая роскошь. Даже ради нее имеет смысл стать бомжом. Вагабонд был бомжом блистательным. В Тель-Авив летел в новой фетровой шляпе с пером какой-то разноцветной птички, костюме-тройке из дорогой комиссионки, и пел всю дорогу «Эвейну шалом алейхем».

Он выглядел репатриантом, возвращающимся на историческую родину. Вчера он был русским, сегодня стал евреем. Завтра мог превратиться в португальца. Жить от этих мировоззренческих перемен было интересней, тем более отец всегда объяснял преимущества одного народа перед другим. Он не говорил об интеллекте евреев, изворотливости ума, специфическом юморе (всего этого ему хватало в себе самом). Он напирал на особую теплоту ближневосточных телок. После белокурой Литвы его потянуло на брюнеток с маленькими ладошками. Я радовался, что мы будем жить у моря. Не у такого моря, в котором можно купаться только летом, а у такого, в котором можно купаться круглый год.

– Дайте мне «Исраэль хайом», – попросил он стюардессу, когда самолет пошел на посадку.

– Вы читаете на иврите? – удивилась девушка.

– Нет, мне нужно выписать телефоны девушек из эскорт-сервиса, – серьезно ответил отец.

Стюардесса покраснела, с сомнением посмотрев на меня. Папаша, получив газету, полистал ее несколько секунд и потом довольно ловко сделал из нее пилотку, которую напялил на меня.

– Здесь все мужчины носят головные уборы, – объяснил он.

Я вспомнил, как один раз мне пришлось спасать его на авиарейсе. Мы летели в Катманду из Дели на каком-то маленьком самолетике, который шел по самым верхам Гималаев. Пересадка в Дели оказалась долгой, и Вагабонд успел надраться как следует. А тут – парад планет в виде стюардесс всех азиатских племен и национальностей. Они удивительно разные, и лицом, и телом. Красивые. Я бы хотел иметь такую красивую мать.

От изобилия женской красоты, Клаус расслабился. Пользоваться алкоголем азиаты не умеют – наливали папаше по полному стакану виски, словно чай. Вскоре он начал хватать их за задницы и хлопать ладонями себя по груди.

– Я – Клаус! Я здесь самый лучший.

На телесный контакт барышни не обижались, но, когда Вагабонд покурил несколько раз в туалете, всполошились. К нам пришел командир корабля, забрал посадочный талон папаши и сообщил, что на Катарские авиалинии путь ему теперь заказан. В Непал летали только эти авиалинии. Клаус задумался, как он вольется своей душой в индусскую духовность.

– Ты должен будешь сжечь меня и отпустить в плавание по вонючей реке. Сам будешь жить с цыганами. Они собирают на продажу круглые камни по берегам. Традиционный промысел. Тебе эта работа понравится.

Он бы продолжал свой бред, если бы я не сходил к стюардессам и не рассказал им нашу душещипательную историю. Меня обласкали. Посадочный талон вернули. Из черных списков убрали. Вагабонду пообещали больше не наливать. Вот и славненько!

Яффо

В аэропорту Тель-Авива мы взяли машину на прокат, доехали до ближайшего мотеля, чтобы ранним утром мотануть в Эйлат. Средиземное море зимой оказалось холодным, мы решили ехать на Красное. Прогулялись до Яффо, где я потерялся. Я засмотрелся на жестянщика и потерял Клауса из вида. Встретились только через два часа, на парковке. Папаша был взбешен. Молча усадил меня на пассажирское место и рванул в пункт назначения. Пустыню преодолели в дневные часы, погладили диких коз на перевале, осмотрели проржавевший египетский танк, подбитый во время Шестидневной войны.

Офра Хаза

Вечером спустились с Клаусом в бар. Он успел основательно накачаться перед этим каким-то паленым бурбоном.

В пабе разорался, что у него стоит на мировую скорбь и начал приставать к еврейкам. Ходил вдоль барной стойки и нагибался у каждой девушки, чтоб заглянуть в лицо. Они реагировали снисходительно, но он точно бы схлопотал, если бы распустил руки.

В кабаке на входе сидело двое вышибал с бычьим головами, у многих девиц были бойфренды, которые стояли поодаль.

Папаша лез к женщинам со своими комплиментами. Говорил что-то про страдание, которое передаётся из поколения в поколение. По мне, все живущие в этих местах одинаковы. В еврейках, как минимум, я ничего особенного не видел. Представляю, как бы отец рассвирепел, если бы я сказал ему об этом.

Он выпил ещё, и окончательно забыл, где мы находимся.

Он заявил, что готов платить за любовь. Если раньше мне было смешно, то сейчас стало страшно. Я боялся, что его отмудохают, что уже не раз случалось, и он не сможет вести машину обратно в Тель-Авив.

Я был ему благодарен за поездку. Я, если хотите, им гордился. Глуповатые студентки, полуоблезлые матроны с усиками, чванливые ортодоксы с молочными коктейлями – и тут такой маразматик-герой.

Говорил на испорченном английском, но говорил настолько борзо и легко, что мог бы переговорить любого кокни. Если бабы понимали его, лез целоваться, задирал юбки. Барные стулья, по его мнению, созданы для того, чтобы трахаться. Девушки отшучивались.

– Мы не встречались с вами в Сингапуре? – подсел он к рыхлой брюнетке в соломенной шляпе. – У меня хорошая память на лица.

Для секса она была непригодна. Бесформенное мясо в короткой кожаной юбке и ярким карнавальным макияжем. Папаша спьяну занижал планку. Эта с позволения сказать дама должна была быть счастлива, что на неё польстился такой мужик, как Вагабонд. Он хорошо выглядел. И огонёк у него в глазах горел не такой, как у прочих. И манер хватало, и находчивости.

Вместо знака внимания эта бандерша залепила ему увесистую пощёчину, видимо, отыгрываясь за всех, и отец, отпрянув, ударился затылком о стояк фонаря, которыми была утыкана стойка. После удара толстуха трагически закрыла лицо руками.

Отец виновато отошёл в сторону и сел на пластиковый ящик от пива, осмысливая случившееся. Я подошел к бармену и попросил рома с кока-колой.

– Документ, подтверждающий возраст, есть?

Я посмотрел ему в глаза и сел рядом с отцом, который все еще валялся на полу.

– Мы действительно встречались в Сингапуре, – прошептал папаша.

– Пойдём отсюда выспимся, – сказал я. – У нас давно не было такого шикарного номера.

– В том-то и дело, – вновь загорелся отец. – У нас такой номер, что в него не стыдно привести саму Офру Хазу.

Я не стал спрашивать, кто это такая. Папаша закатывал глаза, словно речь идёт о королеве красоты.

– Она здесь? – спросил я, изображая интерес.

– Я жду, что она появится, – ответил он. – Назначил встречу.

– А зачем тогда лезешь к этим?

– Я люблю всех, – серьезно ответил он. – Эти женщины – прямые потомки Евы. Они созданы из моего ребра. Ну и потом, надо же кого-нибудь трахнуть. Целый день болтаемся здесь без толка.

– Я не знал, что мы болтаемся здесь из-за этого.

Он отвернулся от меня, не желая продолжать беседу, но я все-таки влез с вопросом.

– А я тоже так родился? Я никогда не спрашивал, где ты познакомился с мамой.

Он зло посмотрел на меня, уверенный в том, что в этом деле давно поставлена точка.

– Я тогда был молодой, – ответил он уклончиво. – Когда ты молодой, у тебя все по-другому.

К отцу подошёл вышибала, приобнял его и что-то сказал на ухо.

– О, вот это разговор, – обрадовался Вагабонд, и отсчитал мужику несколько ассигнаций. – Еврейка или арабка?

Мы отправились к себе на этаж, папаша прихватил в баре бутылку бурбона, и гроздь бананов. Он немного воспрянул духом и даже пробормотал нечто о скорой женитьбе. На большее его не хватило. В комнате он моментально осушил стакан и, раскинувшись на диване, захрапел.

Девушка появилась минуты через три. В дверь стучались настойчиво и громко, и, открывая, я ожидал увидеть сутенера. Она пришла одна. Хорошенькая, миниатюрная, намного симпатичней дурочек из бара. Зайдя в номер и увидев папашу, с детским озорством расхохоталась.

– Давай ему нарисуем фломастером усы, – сказала она. – Или намажем лицо зубной пастой.

Мы пытались растолкать папашу, поливая его минералкой. Девушка разочарованно похлопала его по щекам и собралась уходить. Она была настолько красива, что мировая скорбь еврейского народа пронзила и меня. Я умоляюще взглянул на неё.

– А куда я пойду? – улыбнулась она. – У вас отличный номер. Я никогда не была в таких. – Она плеснула себе стакан «Кентукки», и взяла меня за руку. – Пойдём в спальню.

Мы разделись до нижнего белья. Легли на огромную кровать и включили телевизор. Поначалу я лежал как бревно и смотрел американские мультики. Потом положил руку к ней на живот.

– Ты Офра Хаза? – спросил я, вспомнив имя, которое слышал сегодня.

– Ты мой хороший, – сказала она. – Давай я тебя поглажу.

Она привычно гладила меня по голове, целовала глаза и лоб. Я хотел удовлетворить своё любопытство и довольно неуклюже лапал её в разных местах. Она пела колыбельную на своём языке так, что заслушаешься. Слова были непонятные, но нежные. Наверное, так и пела первая женщина, которую сотворил Господь. Она еще не должна была знать мировой скорби, но могла ее предчувствовать.

Я подумал, что секс в жизни у меня ещё будет, а вот материнская ласка – навряд ли. Лёг к ней на плечо и, накрутив на указательный палец длинную чёрную прядь её волос, сладко уснул.

Израильский флаг

– Тебе нельзя лазать по горам, – сказал папаша, когда мы оба поднялись метров триста вверх по склону. – Не помнишь, что говорил врач? Ты можешь сломать ногу в любой момент.

Со зловещим шорохом осыпались складки известняка. Небо было черным и отполированным, как столешница из темного камня. Звезды поэтому казались чем-то лишним, мусором на столе.

Мы присели отдохнуть. Внизу виднелся освещенный блокпост израильско-иорданской границы. Отсюда он казался игрушечным. Машинки подъезжали к шлагбауму, останавливались и через несколько минут исчезали во тьме арабских территорий. Там было хорошо и уютно. Я с удовольствием оказался бы сейчас в таком авто или в будке пограничника.

– Тут есть змеи? – спросил я.

– Есть, – ответил Вагабонд. – И змеи, и тарантулы, и скорпионы.

– Отлично. Будем охотиться на змей.

Лезть на гору в новогоднюю ночь захотел я. Ночь с Офрой Хазой прошла на удивление спокойно. Папаша проспал до утра. Заказал нам завтрак на троих, шутил, рассказывал анекдоты. Договорился с Анжелой, что она придет к нему завтра.

– Я приду к нему, – кивала она в мою сторону.

Приближался новый год. Мы съездили в город, где купили грузинского вина местного розлива, шашлык, хачапури. Решили отмечать праздник в кавказском стиле. Вечером сходили на море. Я искупался, хотя вода оставляла желать лучшего. Потом мне приспичило посмотреть на новогодний фейерверк с высоты. Мы и не думали, что восхождение будет столь утомительным.