Войти

Дебютная постановка. Том 1

Мертвый кролик, живой кролик

К себе нежно. Книга о том, как ценить и беречь себя

Родная кровь

Форсайт

Яма

Армада Вторжения

Атомные привычки. Как приобрести хорошие привычки и избавиться от плохих

Дебютная постановка. Том 2

Совершенные

Перестаньте угождать людям. Будьте ассертивным, перестаньте заботиться о том, что думают о вас другие, и избавьтесь от чувства вины

Травница, или Как выжить среди магов. Том 2

Читать онлайн Избранные стихотворения

Автор: Юрий Казарин
Жанр: Стихи и поэзия

Размер шрифта: 15

1976–1991

«На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом…»

На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом,
где осень в листопад оглаживает дом.
В эпоху между пеклом и потопом
мы хорошо, душа моя, живем.

С утра скрипит от инея фрамуга —
и дышит чернозем, подножный лед круша.
А ровно в полдень к нам погода с юга
придет – и улыбается душа.

И дочь моя легко поет и горько плачет.
И мать моя несет развешивать белье.
И в пять минут меня любовь переиначит
на времена безмерные ее.

Теперь не уступлю ни пеклу, ни потопу
моей души рабочий монастырь,
мой азиатский дом с воротами в Европу
и огород с простором на Сибирь.

«Припозднились с картошкой – дожди виноваты…»

Припозднились с картошкой – дожди виноваты.
С бездорожья сошел семицветный мазут.
Дотемна старики, навалясь на лопаты,
в черноземное море с поклоном плывут.

И старухи в платках за садовой оградой,
в перехожий туман напустив синевы,
теплой спикой в горсти, как вечерней лампадой,
вызывают огонь из убитой ботвы.

Мама в дом принесла запах дыма и хлеба —
встрепенулся в кладовке ковровый паук.
И в гусиные крылья ударило небо —
вот и ангелы все потянулись на юг.

«В этом доме был вчера покойник…»

В этом доме был вчера покойник.
Окна – настежь, комнаты пусты.
Сядет воробей на подоконник.
Дедушка посмотрит с высоты.

Бабушка развесила бельишко.
Парится картошка в чугунке.
Спит в саду зареванный мальчишка
с яблоком надкушенным в руке.

Видит он: на кладбище копают,
старики заглядывают в сад.
Слишком высоко они летают —
мальчики туда не долетят.

«Мой дед не умер потому…»

Мой дед не умер потому,
что было страшно одному.

Вернулся я, и утром мы
взошли на ближние холмы.

Я ничего не говорил,
чтоб не заплакать – закурил.

А он на корточках сидел
и белый хлеб с газеты ел.

Покушал, выдохнул – живу!..
И руки вытер о траву.

«У ласточки две родины. Она…»

У ласточки две родины. Она
из дома в дом всерьез перелетает.
На родине смертельный снег растает —
и родина за морем не видна.

Полет диктует правящая кровь,
и родина от родины – далече.
И не напрасно оперились плечи,
и все на свете – голод и любовь.

И есть для глины с окнами речными
строительная сладкая слюна.
Две родины, и море между ними.
Две родины и ласточка. Одна.

«Я здесь любил, когда земля кончалась…»

Я здесь любил, когда земля кончалась.
Посмотришь в небо – та же синева.
Где молодая лошадь повалялась,
там долго пахнет лошадью трава.

Да повториться этот день невечный,
когда горох зеленый сахарист

и пахнет виноградом огуречный
ворсистый и почти кленовый лист.

И косогор в золотоносых дырах.
И перебор пространства на полях.

Картошка, как положено, в мундирах.
Собака, как положено, в репьях.

Заморозки

Там, где к теплу пробирался любовник,
в грядках круша золотую слюду, —
в десять рядов перекроет крыжовник
зону запретную в голом саду.

С кем ты была напоследок, погода,
кто тебе ночью в подмышку дышал?
Видишь, земля побелела у входа
в тысячелетний семейный скандал?

Мерзлой травы звероватая шерстка
ноги натрет – и от слез не поймешь,
как в темноте открывается фортка
теплым нутром в окаянную дрожь.

Спи, говорю. Ты всю ночь улыбалась.
Ревность мою обложили поля.
Будто погода во сне проболталась —
И от любви побелела земля…

«Внесла лубяное белье —…»

Внесла лубяное белье —
на улице похолодало.
А холоду все-таки мало
на вечное время мое.

Тоска раскидала тряпье —
до смерти меня целовала.
А как мне любви не хватало
на грешное время мое.

С вокзала кричит воронье —
по крику дойдем до вокзала.
На горле платок завязала —
кончается время мое.

«Залетает снег в окно…»

Залетает снег в окно.
А закрыть не смею.
Было в комнате темно.
Стало посветлее.

Лишь глаза твои черны,
но красно от печки:
от стены и до стены,
от окна до речки.

«Дождь отрада, дождь отрава…»

Дождь отрада, дождь отрава.
В луже корчится окно.
Заболело сердце справа,
значит, все же есть оно…

Просто снегу было мало,
а теперь совсем темно…
И до самого вокзала
светит позднее окно.

«Какой ночлег! – под музыку ведра…»

Какой ночлег! – под музыку ведра.
Кругом роса от завтрашнего зноя.
И небо вылетает из костра —
игрушечное, звездное, ночное…

И спит дитя, а утром был мужик.
И – девочка с седыми волосами.
И вдоль теченья бегает кулик
с заплаканными детскими глазами.

«Полжизни бабушка встречала…»

Полжизни бабушка встречала,
обогревала старый дом.
А стены дерево качало,
сто лет качаясь за окном.

Молилась, старая, окошку,
а в нем заблудший снег белел.
Несла последнюю картошку,
чтоб я вернулся – и поел.

«Лето мелькало. Старуха крапиву косила…»

Лето мелькало. Старуха крапиву косила,
горстку мозолей сжимая легко в кулаке.
Вздрогнуло дерево. Дерево яблоней было.
Падали яблоки. Лошадь бежала к реке.

Дедушка нежно держал у лица папиросу
и, улыбаясь, сдувал с рукава муравья:
– Видишь березу?.. Не помню я эту березу.
Только я знаю, что это береза моя.

«Все позади – судьба и лебеда…»

Все позади – судьба и лебеда
и старый бог, помянутый не всуе,
когда сойдемся тесно, навсегда,
зубами чокаясь при поцелуе…

Солоноватый привкус бытия,
и на кусте качается пилотка.
И в толчее густого комарья
играет на волне пустая лодка.

Водопад

…Треугольник к своей теореме
прилипает навечно…
А. Еременко

Объясняю ребенку строенье звериного глаза:
он – сосуд, он объемен, ему не хватает тепла…
(Камень в воду упал – развернулась плакучая ваза,
подрожала, свернулась водою и в воду ушла…)

Не хватает стекла, а хрусталик, увы – не хрустален,
Он – живой и поэтому видит туман хрусталя…
(Водопад на излете, как дом – под обстрелом, развален,
потому что его в подбородок целует земля…)

Объясняю ребенку… Меня объясняет ребенок
и поет теорему на самый счастливый мотив…
(Водопад убежал от речных бесноватых воронок,
высоту и паденье в себе, как любовь, совместив…)

«Как мало мне губами…»

Как мало мне губами
распробовать дано:
и пироги с грибами,
и с вишенкой вино,
и солнце золотое,
и черный пистолет,
и зеркало пустое,
когда дыханья нет.

«Кажет шмель золотые подмышки…»

Кажет шмель золотые подмышки
и бросается под сапоги:
над поляной, без дна и покрышки,
до сих пор остаются круги.

Сколько в воздухе дыр и отметин —
можно в небо смотреть поутру.
Я у мамы красив и бессмертен,
если раньше ее не умру.

Норовистый, как свет и погода,
я иду, спотыкаясь, на свет.
И тебя дожидаюсь у входа
в этой жизни, где выхода нет.

«Я чувствовал, когда на мушку…»

Ю. Казакову

Я чувствовал, когда на мушку
меня, стреноженного, брали.
И – алюминиевую кружку
срывал с цепочкой на вокзале.

Кончалась водка. Поезд вышел,
солдат по тамбурам качая.
Я даже выстрела не слышал
за колокольчиками чая.

Как после сечи, лес валился —
в лицо – от скорости – навстречу.

А мой вагон остановился —
и семафор плеснул на плечи.

Когда ты мертв, ты больше значишь
в глухой российской тишине,
где наяву ты горько плачешь
и улыбаешься во сне.

«Красный ястреб, жизнь у нас одна…»

Красный ястреб, жизнь у нас одна.
Далеко до космоса и бога
в небе между морем и дорогой —
слышно, что железная она.
Режешь ты круги свои сплеча.
Знаю я твою повадку птичью:
долго ты влюбляешься в добычу,
вместе с тенью волны волоча.
Поезд прошумит, тебе мешая…
Знаешь, ястреб, жизнь у нас – большая:
скоро станешь ветром и травой,
красный ястреб с белой головой.

1991–2006

«Звезды недвижным броском иноходца…»

Речка, распухшая от слез соленых…
Ф. Петрарка/О. Мандельштам

Звезды недвижным броском иноходца,
вкопанные, перешли на мороз:
голую воду щипнешь – содрогнется
речка до Черного моря от слез,
как говорили в Италии, с солью,
горько распухшая – небу по бровь, —
так повторили на севере с болью,
переходящей в любовь.

Чую в колодезной стойке движенье
там, где кончается светом звезда:
так тяжелы у небес отраженья,
что затвердела вода.
Речка в слезах, оболочка и пытка
влаги, забывшей пылающий рот.

Очи мои облизала улитка,
переходящая в лед.

«Озеро озирает себя. Бежит…»

Б. Норману

Озеро озирает себя. Бежит,
чувствуя на плече своем плоскодонку,
прячется от себя, как любовь и стыд,
как молоко – в воронку.
Если посмотришь из-под земли – оно

вмято в себя, в потаенную чашу, небом,
как на поминках моих вино —
хлебом.

Столько в нем взглядов стиснуто – потому
смотрит оно в себя и стоит валетом,
как человек, запрокинув лицо, во тьму
входит – и остается светом.

«Скажи мне что-нибудь такое…»

В. Блинову

Скажи мне что-нибудь такое
про привкус дерева во рту,
про силу встречного покоя
с окурком, вмятым в темноту,
про заморозок косоротый,
где воздух узкий, как петля,
и снег становится пехотой,
когда вжимается в поля…

«Молчит на кухне человек…»

А. Решетову

Молчит на кухне человек
так хорошо и бестолково.
Все остальное – свет и снег,
и день, и дерево, и слово,

и небеса в полуверсте
от стекол, веющих в ладони.
И три синички на кресте
решетки ржавой на балконе.

«Цыгане озябли…»

Е. Касимову

Цыгане озябли
и пляшут, как рыба на льду,
как будто на грабли
они наступают в бреду.

Одна, в полушалке,
без родины и языка,
встряхнет в зажигалке
горючую кровь мотылька.

Ее сигарету,
как память, изводит на дым
индийское лето
ведическим зноем своим.

Оттуда, оттуда,
где счастье крупнее беды
и холода чудо
не штопает дыры воды.

«Я поплачу над фильмом плохим…»

Я поплачу над фильмом плохим:
еще с прежней женою
я в кино отправлялся бухим —
за чекушку, с тоской ледяною
погибал под Феллини. Взашей
удалялся, скотина-скотиной.
Я и сам был талантливейшей
безбюджетной картиной.

Обрывался как заяц – скачок:
на щеке пропечатался прутик.
Собиратель пространства – зрачок
мне, как смерть, эту ленту прокрутит
через двадцать беспамятных лет,
где меня уже нет —
между словом последним и делом,
в этом фильме – то черном, то белом.

«Три вороны на север летят…»

А. Б.

Три вороны на север летят,
а одна повернула на юг.
Пустота – это взгляд
он повсюду, мой друг.
Может, так после смерти глядят.
Наливай-ка полнее, мой друг, —
все вороны на север летят,
а одна, слава богу, на юг.

«Мышление воды пугает водомера…»

Мышление воды пугает водомера,
и в тополином ласточка пуху
петляет, ясная холера,
и словно скатерть морщит атмосфера:
такая музыка вверху.

Там стол накрыт на всех, и не хватает
одной свечи и близкого огня,
и ласточка бесшумно пролетает
сквозь онемевшего меня.

О, что вы там, родные, намолчали —
какой еще погоды и печали,
чей лик мне в каждом видится лице…

Какая музыка в начале…
Какая музыка в конце…

«Ворохнется в окне ветка…»

Ворохнется в окне ветка.
Я бываю с тобой редко
на земле. Чаще в дереве, в небе
я брожу, позабыв о хлебе,
о себе, о погоде, или
пропадаю в речном иле,
сквозь высокую воду пройдя
без дождя.
Потеряю в паденье лицо, руки,
стану частью твоей округи,
на окне твоем отпечатки
пальцев выставлю в Рождество:
тополь в инее, как в перчатке,
если палкой не бить его…

«В пепельнице окурок…»

Н.

В пепельнице окурок,
в небе кусок луны.
Тысячу слов, придурок,
вытянешь из стены.

Спи, говорю, покуда
счастья на свете нет:
значит, иное чудо
мучает этот свет.

«Отвернувшись к стене…»

Л.

Отвернувшись к стене,
чтобы прямо сказать стране:
ненавижу тебя, но не
умирай, оставайся во мне,
словно небо, растущее вне
понимания неба; в вине
не тони, не куражься в огне
стужи, ужаса и, к стене,
но с другой стороны – в окне, —
отвернувшись, прижмись ко мне.

«Ты понял все в последний миг…»

Ты понял все в последний миг:
и край произрастанья книг,
и все, что ты считал судьбою,
и все, к чему теперь приник,
летя туда, где материк
не тронул море голубое…

2006–2011

«На читку воздуха едва ли…»

На читку воздуха едва ли
мне хватит этих смертных уст:
откроешь фолиант рояля —
он пыльной музыкою пуст.

Он как раскрытое жилище,
чердак, где плакала метла,
как снегопад и пепелище,
не выгоревшее дотла.

Как дом, не купленный, в деревне,
где ночью рвутся провода
с душой, готовой к перемене
не мест, а места навсегда.

«Глазам хватает неба и земли…»

В. Б.

Глазам хватает неба и земли:
посмотришь в даль – и плачешь там, в дали.
Прошли по берегу коровы,
оставив в пестрой наготе
себя гравюрой на воде:
вода из неба гнет подковы
для первых заморозков, где
опавших волн сухая лепка
уже идет секунды три,
и пахнет снег, как божья кепка,
наверно, пахнет изнутри.

«Сухая гроза – что в завязке алкаш…»

Сухая гроза – что в завязке алкаш.
С утра обезвожены поры позора.
Рыданье подробно, как горный пейзаж,
увязший в кириллице, где карандаш,
себя истирая в леса и озера,
иную грозу помещает в шалаш
на вечную вязку то мысли, то взора —
в безумии неба, в морщину узора
и в глухонемое мычание хора,
когда за слезу все на свете отдашь.

«Стук из подземки посоха…»

Е.

Стук из подземки посоха
в сердце: ты как, родной?..
Дрожь молодого воздуха,
стиснутого водой.

Ласточки высверк, лезвия
в ласточке визг сквозной.
Где-то от счастья Лесбия
мается не со мной.

Остров ее малиновый,
вылизанный дотла,
плачется здесь маринами:
Лесбия умерла…
Лесбия умерла..
Лесбия умерла.

«Деревня дымом в смерть заехала…»

Деревня дымом в смерть заехала,
где, снежный хлебушек кроша,
мерцает бездна, словно зеркало,
когда в него глядит душа.

Где иней звезд ерошит брови,
в глазах закрытых карта крови
во тьме с небесной совпадет —
никто сегодня не умрет…
Никто сегодня не умрет.

«О Господи, не умирай…»

О Господи, не умирай
своих животных и растений
и не вперяй без потрясений
тяжелый, нежный ад осенний
в мерцающий и мертвый рай.

«Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу…»

Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу,
нужен мальчик-заика и ножик,
и река, и чтоб небо щипало в носу,
и пыхтел под рябинами ежик.

Скоро дождик равнине вернет высоту,
в одуванчике высохнет ватка.

После ивовой дудочки горько во рту,
после ивовой музыки сладко.

«На этом свете, за окном…»

На этом свете, за окном,
всю ночь смеялись без причины,
как будто плакали на том,
где смех и плач неразличимы.

Я вслушивался, и влекло
меня, бездомного, к ночлегу,
и время по глазам текло —
не вниз, а вверх – навстречу снегу.

«Взгляд остановлен птицей…»

Взгляд остановлен птицей.
Господи, стрекоза…
Небо кольнешь ресницей —
что это? чья слеза?

Вечность – простое чудо:
видишь меня, вода?
Скоро и мы оттуда
будем смотреть сюда.

«Капелька крови…»

Капелька крови
на заголовье,
ой, на затылке.
Еще на грудке.
Кругом опилки
воды замерзшей. Стужа – сутки

круглые. Он клюет
сначала лед,
потом травяное семя,
греет его в себе, и время
трепещет… Чечень!
Нет, язви его в печень,
широкогрудый хмырь —
не Суворов, не Жуков, а – сомненья отбросив —
птица. Снегирь.
У нас тут, Гаврила, простите, Иосиф, —
Сибирь.

«От счастья содрогнешься —…»

От счастья содрогнешься —
и снова не умрешь.
А в пять утра проснешься —
окно бросает в дрожь
от первого трамвая,
и странно ровно в пять —
от счастья умирая —
от жизни умирать.

«Тряхнет скворец, с бесстрастным глазом…»

Тряхнет скворец, с бесстрастным глазом,
плечистым пушкинским плащом:
кто долгим прошлым был наказан,
тот будет будущим прощен.

Душа отбрасывает тело,
как дым отбрасывает тень
между луной и светом белым
в его смертельную сирень.

«Ты легко поднимешь руку…»

Ты легко поднимешь руку
на прощанье, чтоб рассечь
мир на полную разлуку
и на внутреннюю речь.

Беспризорник бьет небольно
в створ небесного окна,
и звенит в мяче футбольном
ангельская тишина.

«Собака плавает в пруду…»

Собака плавает в пруду.
Я что-то спички не найду.

Вот сигареты, пальцы, губы,
вот берег, лес, плотина, срубы,
вот неба с ласточкой торец,
и с черной удочкой отец

стоит над прудом и в пруду
не отражается, покуда
плывет собака ниоткуда.
А спички – вот, и это – чудо
в две тысячи восьмом году

«Подуешь в зеркало – волна…»

Подуешь в зеркало – волна
поднимется, и нет мужчины:
лицо распуститься в морщины
и пропадет. И вот со дна
иное – словно лещ – всплывет:
о, кто его переиначил,
омолодил? Но – горек рот
как плач в себя, наоборот…

Я знаю, что произойдет, —
я в этом зеркале рыбачил.

«Режет глаза в окошке —…»

Режет глаза в окошке —
это распустится
то ли цветок картошки,
то ли капустница.

Бабочка оживает,
распространяясь в ряд,
мечется, пришивает
к воздуху влажный взгляд.

Всё на живую нитку
сшито – не перешить…

Высмотреть эту пытку.
Выплакать эту нить.

«Все больше интонации, тумана…»

Все больше интонации, тумана,
все меньше слов, как осенью – вдвоем,
как этот подстаканник без стакана:
уже понятен времени объем.

Где виден лес, там в озере прореха —
вернее, в небе, в пазухе его,
где осень остывает словно эхо
грядущего молчанья твоего.

«Шепотом дождь поет. Значит вот-вот зурна…»

Шепотом дождь поет. Значит вот-вот зурна
вступит и замолчит. Кукла больна. Она
смотрит не из себя, а из земли сквозь нас
в бездну и вновь в себя – не закрывая глаз.

Пухом земля – земле. Снегом земля – душе.
Хлеб с золотой ноздрей весь отражен в ноже.

Осень сошла с ума. Осень сошла с ума.
Осень сошла с ума. Значит уже зима.

«Снег в форме машины едет издалека…»

Снег в форме машины едет издалека,
снег в форме деревьев лесом стоит, пока
снег в форме машины ищет в толпе огня
и пролетает мимо в форме тебя, меня,

города и деревни, ветра в моей глуши
белого – в форме снега – шире живой души, —
и переходит в поле, где его из-под век
бездны не проморгает плачущий человек.

«Кто-то умер – ты чувствуешь это…»

Кто-то умер – ты чувствуешь это:
в темноте на дороге большой —
и незримо до первого света,
улыбаясь, стоит над душой.

Только словом несказанным, мощью
тишины обновляется суть.
И боишься не в зеркало ночью,
а в чужое окно заглянуть.

«Поздняя осень. В пейзаже…»

Поздняя осень. В пейзаже,
кажется, больше золы,
чем чернозема и сажи,
если не трогать углы.

Снегом твоим пролетая,
вижу в прореху крыла:
кончилась нить золотая —
белая нитка пошла.

«Господи, в глазах твоих стрекозы —…»

Господи, в глазах твоих стрекозы —
или дальнозоркие морозы
написали что-то на стекле.
В воздухе твои мерцают слезы,
потому что плачешь о земле…

«Упираясь лбом в звезду…»

Упираясь лбом в звезду,
чувствую, как тесно Богу.

В валенках на босу ногу
ночью выйду на дорогу
и уйду…

«Ты знаешь изначально —…»

Ты знаешь изначально —
чем глубже, тем больней:
не истина печальна,
а приближенье к ней.

Не бабочек-снежинок
междоусобный дым,
а зренья поединок
с безумием твоим.

«У кукушки всего одно слово…»

У кукушки всего одно слово,
в котором два одинаковых слога:
один для мертвого, другой для живого,
а интервал для Бога.

С крыши дождь опускает сверла.
Два слога. Прореха. Два слога. Прореха. Прореха.
Прореха.
Кукушка сама себе горло.
Кукушка сама себе эхо.

Осень. Льет. Не отыщешь сушу.
Слез не видно. Читай Басе.
Если захочешь увидеть душу —
просто выдохни. Вот и все.

«Сколько времени там на весле…»

Сколько времени там на весле,
капли две – это горькое чудо:
не успеешь привыкнуть к земле,
как пора закругляться. Отсюда
улетать, потому что зима,
убывать, зависая над телом,
в чем-то белом, наверное, белом
или черном, как вечность сама.
Или в чем-то прозрачном, в чем, ах,
нас выносит в небесную дырку.
И – соленые ленты в зубах,
чтобы не потерять бескозырку.

«Меж безднами двумя…»

Меж безднами двумя
то лодка, то ресница
качается, стоймя
стоит себе – и длится…

Утешь меня, утешь,
глагол, своим недугом —
своим зияньем меж
значением и звуком.

«Кто-то спросил: «Ну как?» —…»

Кто-то спросил: «Ну как?» —
ночью в пустом дому.
Я говорю: «Никак» —
этому никому.

Поздно. Я спать пошел.
Просто оставлю свет.
И положу на стол
парочку сигарет.

«Эти пальцы, веки эти…»

А. Решетову

Эти пальцы, веки эти
онемели в Рождество.
Нет на том, соседнем, свете —
кроме снега – ничего.

Помнят ли при темном свете,
как зима вползает в лес, —
птицы, ангелы и дети…
Население небес.

«Медленно, медленно ваза…»

Медленно, медленно ваза,
выпав из левого глаза,
бьется. На звук и на свет
вся распадается. Нет,
и на цветы, и на воду,
на пустоту и свободу
полного небытия…

Вечная ваза моя.

«Что-то еще я хотел… Никак……»

Что-то еще я хотел… Никак…
Впрочем, уже не важно.
Знаешь, душа возмужала так,
что умирать не страшно.

Стужа слепила пяток ресниц
в свет, в ледяную ржавость,
чтоб не забыть перезябших птиц,
чтобы слеза держалась.

«В полуслезах, в полубреду…»

В полуслезах, в полубреду
с подземной музыкой иду
к другой – неслыханной, небесной —
оборонять свою беду
и слушать ангелов во льду…

Мне хорошо в твоем аду
молчать над бездной.

«Где очень больно, там светло…»

Где очень больно, там светло,
а здесь темно и не бывало.
Я спал и думал: все прошло,
а оказалось – все пропало.

Удушье снов, удушье слез —
до немоты и полной муки
произносить большой мороз
и в нем клубящиеся звуки.

У этой музыки твои
зрачки сиреневые… Боже,
и ледяные соловьи
без оперения и кожи…

«Сад напросился в дом…»

М. Никулиной

Сад напросился в дом.
Веткой открыл окно.
Что ж, посидим вдвоем,
выпьем свое вино.
Выпьем его до дна,
и – лепесток на дно:
бездна у нас одна.
Сердце у нас одно.

«Плачет кулик, плачет кулик…»

Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.

Холодно как. Слишком светло.
Баба в футболке
ковшиком в кадке разбила стекло —
в горле осколки.

Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык —
слушаю птицу.

«Птичка серая скажет мне…»

Птичка серая скажет мне:
остаешься в своей стране —
белой, каменной, ледяной…

Полетели на юг со мной.

Отвечаю сквозь первый снег:
я не ангел – я человек,
я – земля, я из глины весь…

Я давно похоронен здесь.

«Трясогузка. Серебряный хвост…»

Трясогузка. Серебряный хвост.
Скоро воздух ознобом и дрожью
тронет речку – ничейную – Божью,
как большое дыхание звезд.

Так сквозит на реснице слеза
чистым временем, осенью русской,
так мы смотрим на все трясогузкой…

У нее голубые глаза.

«Нежнее инея в зверином ухе…»

Нежнее инея в зверином ухе,
сосков малиновых на сучьем брюхе —
не имя, а снежинки костный хруст
от дуновенья Бога; Божьих уст

взыскуют твердые уста сибирской стужи,
звезды полярной зрак становится все уже,
все глубже вдох, все ближе к богу бог,
и в хрусталях – мертвец чертополох;
али репейник сам себя сосет —
сосульку сладкую – и не произнесет
никак свое большое имя смерти,
не чуя сквозь сугроб чугунной тверди.

«Маленький человек…»

Маленький человек,
мальчик – щека в песке:
глина у нас, как снег,
тает сама в руке.

Если тебе не лень —
вылепи воробья…
Ангел отбросил тень —
Господи, это я.

«Но, тишины набравши в рот…»

Но, тишины набравши в рот,
мое молчание идет
со мною рядом бедной тенью
то по стене, то по растенью
без горьких ягод и со мной
молчит, и воздух ледяной
молчит и блещет, как зерцало
шарообразное – до слез,
дабы, дыша звездой в мороз,
мое молчание мерцало…

«Сосулек легкое запомнилось битье…»

Сосулек легкое запомнилось битье
хрустальным вазам и тяжеловозам,
где воду выкрутили, как белье,
морозом.

Под крышей пазуха, задохлая стреха,
и снегопада плеть черноволоса,
пуста, рассыпчата, суха,
как прядь татарская великоросса.

И снежных туч не олово, а рвы,
дымов печных неплотные полотна,
и стужей выбритые окна
до синевы.

И птица ранняя взошла наискосок
и вскрыла небосвод – серебряный, старинный,
чтоб вечность шла сюда, как порошковый сок —
хлопча́тый, хло́пчатый и быстрорастворимый.

Пусть бездна спит – есть радость у нее:
сосна, изнеженная снегопадом,
сосулек легкое и светлое литье
теплом и взглядом…

«И – лбом в оконное стекло…»

И – лбом в оконное стекло.
И ухнет снежный чуб с откоса.
Мое отчаянье светло.
Мое прозренье безголосо.

Мне больно – дай еще беды,
лиши и солнца, и ночлега.

О звуки гласные воды
и ледяные – льда и снега…

«Всё лес да лес, и озеро – лесное…»

Всё лес да лес, и озеро – лесное.
Ложится лес на донышко глазное
очей небесных с голубым огнем —
на глину, отразившуюся в нем.

Любовь к стеклу и зеркалу – свобода,
Михайле Ломоносову угода.
И, звездами изрезано, стекло
из головы в озера притекло…

И всюду взор звериного народа,
от коего и зябко, и светло.

«Высокий дым. Душа растений…»

Высокий дым. Душа растений.
И печь. И вечность за спиной.
Не темнота, а свет осенний
вечерний, утренний, ночной.
И поле, полное сиротства,
в стеклянных ямах высоты.
Первоначальное уродство
грядущей страшной красоты.

«Под крышкой пусто. Нет, под нею…»

Е. Шароновой

Под крышкой пусто. Нет, под нею
подвал и пыль похмельных дней.
Пустой кувшин поет сильнее,
и заунывней, и страшней.

Пока вино бредет оттуда,
где дремлет жизнь, издалека,
и проливается, как чудо,
из красной пасти черпака.

И чем полней, тем глубже, глуше
звучит кувшин в конце концов,
как неприкаянные души
одетых в глину мертвецов.

«Хорошо ты сидишь у окна…»

Хорошо ты сидишь у окна,
значит – кто-то с другой стороны.
Ах, какая ворона видна.
Ух, какие стаканы видны.

У него на лице стрекоза —
у тебя на реснице слеза…
Ах, какие навстречу глаза.
Ах, какие навстречу глаза.

«Ребенком – и повсюду, и нигде —…»

Ребенком – и повсюду, и нигде —
недалеко от самого начала
я спрашивал: «А умер – это где?» —
и тишина мне молча отвечала.

Она меня в такое завела:
там нет черты и местность неродная —
иду в чем смерть однажды родила,
меня в исчезновенье окуная.

И если я – твой звук, твои уста
и слух – мои, а музыка – чужая.
Роди меня, иная пустота,
роди, меня во мне уничтожая…

«Крикнуть себе вослед…»

Крикнуть себе вослед:
счастья на свете нет.
Если случится где-то —
значит, оно без света.
Меньше в огне огня
стало. Наполовину.
Вылепи из меня глину.

2011–2014

«Перышко чье-то прилипло к порогу —…»

Перышко чье-то прилипло к порогу —
это с большого крыла.
Сад облетевший упал на дорогу,
все, что осталось, – метла.

Будет сподручно и ветру, и Богу
осень смахнуть со стола…

Время ворует себя понемногу —
так, чтобы вечность была.

«Лицо прекрасное, лицо беды…»

Лицо прекрасное, лицо беды.
Вплывает в засуху стакан воды
на златоусте лермонтовской сабли.
Не пролилось ни капли.

Еще во сне лицо твое. Во сне,
который снится Лермонтову. Не
сопротивляется красавица беда.
Клинок отточенный, граненая вода.

Клинок отточенный. Граненая вода.

«В прошлом году, вчера…»

О. Седаковой

В прошлом году, вчера,
я наловил плотвы —
чистого серебра,
истовой синевы, —
и в чешуе персты
подлинной высоты
даже впотьмах видны
прямо из глубины.

Слух оторвать от звука,
зрение – от огня:
произнесет разлука
истину сквозь меня:
ты полетай немного —
вымети облака,
чтоб доросла до Бога
лесенка мотылька.

«Но кто-то за спиной —…»

Но кто-то за спиной —
как женский крик ночной,
безрукий, рукопашный —
невидимый, но страшный —
не ходит, не стоит,
он явлен ниоткуда
последний смертный стыд,
преображенный в чудо.

Ну, здравствуй, тень моя
из ужаса и дыма.
Ты – имя бытия,
но ты неуловима.

«Самый больной, поддатый…»

Самый больной, поддатый,
жизни на три копейки —
вот деревенский Данте
в валенках, в телогрейке,
в думах, в своей простуде,
вечно в обнимку с твердью:
ангелы – это люди,
переболевшие смертью.

«Все перед снегом пахнет солью…»

Все перед снегом пахнет солью.
Сидим, чужие, у огня:
вот небо с головною болью,
из неба пущенной в меня.

Вот, насосавшись смерти, пчелы
почти рассыпались, как свет,
как переходные глаголы,
переходящие в предмет.

Запахло снегом и Гомером,
и деревенским Данте. Да,
и осенью, где водомером
не исцарапана вода.

«На расстоянье вытянутой – здесь —…»

На расстоянье вытянутой – здесь —
руки, разлуки, памяти я весь
почти исчез. Так в дальнем разговоре
не слышно слов, но что-то шепчет море.
Как хорошо, что жизнь всего одна.
Большой реке в наклонном русле тесно:
отняв себя от глиняного дна,
она встает, как вечный дождь, отвесно
и льется вверх в мерцающую тьму
навстречу возвращенью своему.

«Когда с фонариком рыбачишь…»

Когда с фонариком рыбачишь,
ты как светило что-то значишь
и пирамиду глубины
ведешь вершиной от волны.
В ней рыбы долгие летают,
сухое золото глотают,
текущее из фонаря
в глухие норы октября.
Твердишь: Державин, Данте, дратва,
а на мостках сидит ондатра
и, задержав глубокий вдох,
молчит и спрашивает: Бог?
А ты фонариком посветишь
куда-то вверх – и не ответишь.
Вздохнешь – и ангельскую дрожь
в разбитом сердце унесешь.

«Не снегопад, а призрак речи…»

Не снегопад, а призрак речи.
Как сгусток речи – кровь во мне.
Над печью дом расправит плечи,
и хрустнет косточка в окне.

О это гибельное чудо —
речь несказанная. Оно
болит бессмертием, покуда
в глазах от белого темно.

Лети, лети, снежок последний —
как первый Божий нежный гнев,
заглядывая в мир соседний,
от неземного побледнев.

«Кто ягненка белого поставил на крыльцо…»

С.

Кто ягненка белого поставил на крыльцо?
Ах, у снега первого Господа лицо.
По утрам у Господа детское лицо.
Он ягненка белого поставил на крыльцо.

«Так полюбить белизну…»

Так полюбить белизну,
небом прижатую к крышам:
белка бинтует сосну
серым и рыжим.

Долго пришлось умирать,
чтобы очнуться и выжить.
Воду в морозе стирать —
выкрутить, вытянуть, выжать
прямо в сосульки… В горсти
лед истончается в блюдце…

Просто уйти
и не вернуться.

«Одеты в пустоту поля и перелески…»

Одеты в пустоту поля и перелески,
одето в небо все, что жаждало его.
Врезается в лицо не рыболовной лески
прозрачное ничто, а взгляда вещество.
И ширится во мне мое исчезновенье:
такой простор во мне, что, кажется, и нет
меня, а только есть последнее мгновенье,
явившее восторг, переходящий в свет.
Но я еще дышу, шепчу, и горечь дыма,
как слово из огня, полощется во рту,
и все, что навсегда теперь неуловимо,
одетое в меня – одето в пустоту.

«Семь дырочек в древесной самокрутке —…»

Семь дырочек в древесной самокрутке —
семь сквозняков, берущихся в щепоть.
И воздуха веревочку из дудки
вытягивает с музыкой Господь.

Все семь небес сквозь дудочку – всё туже.
Семь выдохов и главный мой, восьмой,
из бездны и огня, тепла и стужи
освобождается – прямой.
И музыки начальное удушье
так натянулось, что оборвалось.
И всюду плачет дудочка пастушья,
измученная музыкой насквозь.

«Смерть тебе сходит с рук…»

Смерть тебе сходит с рук.
Вот завершает круг
боль на собачьих лапах.
Мир – это свет и звук,
все остальное – запах
снега, потом цветов,
горечи слез и дыма…
В общем-то, я готов.

«О шелестящий звук…»

О. Седаковой

О шелестящий звук,
словно ладошки в мыле.
Ласточку уронили,
выпустили из рук
в небо из неба и
прямо из сладкой муки —
это глаза твои
небу целуют руки…

«Где-то молча пили, пели…»

Где-то молча пили, пели,
осушая зеркала.
Ночью смерть на край постели
не присела – прилегла:
привела живую глину
из подземного села,
чтоб она дохнула в спину
и за плечи обняла…

«Бабочка сядет и крылья в щепоть…»

Бабочка сядет и крылья в щепоть
сложит, и воздуху вылепит плоть:
так – с поцелуем в два пальца, вслепую,
ловят свечу золотую,
щиплют огонь, как ресничку и мох, —
выдохом Господа полнится вдох
всех, кто сквозь смерть своей кровью присох
к небу, земле или звуку,
вечно врастая в разлуку,
переливая в родную ладонь
свой оживающий влажный огонь:

бабочка всюду порхает —
кто ее так выдыхает…

«Если спирту – воды немного…»

Если спирту – воды немного,
чтобы крепче сжимать виски.
В одиночестве больше Бога,
чем отчаянья и тоски.

Больше жизни иной и темной,
где напрасны любовь и стыд.
Где ты ходишь, как смерть, огромный —
и под валенком мир хрустит.

«Деревья шли, деревья шли…»

Е. Перченковой

Деревья шли, деревья шли,
не вынимаясь из земли,
и сквозь себя на мир смотрели,
и обнимались, и летели
вперед, а виделось – назад,
сквозь свой последний листопад.
И только дождь стоял, как сад…

И только дождь стоял, как сад.

«Утки делают пятый круг…»

Утки делают пятый круг
над водой, чтобы север, юг
захлестнула одна петля,
чтобы в узел вошла земля:
воздух, озеро и огонь, —

подними над собой ладонь,
как бы небо держа в горсти…
Только уточек отпусти.

«Когда человек умирает…»

Когда человек умирает,
из него вылетает снегирь,
человек с лица вытирает
Сибирь —
и становится снегом,
потом землей,
глиняным человеком:
корень сосны петлей
держит его над миром
мертвых, чужих, живых,
стужа, тоска – эфиром
пахнут, а на кривых
нижних ветвях с рогожей,
где не видна Сибирь,
просто как сердце Божье —
снегирь.

«Птицы его несут…»

Птицы его несут
в лапках, единой стаей:
из ничего сосуд —
движется, вырастая
до голубых высот,
где золотые – рядом.
Там уже Бог несет
сердцем, любовью, взглядом…

«Умываюсь слезами с куста…»

С.

Умываюсь слезами с куста
зацелованной небом калины.
Прямо в горле стоит высота
с примороженным привкусом глины.
Это иней собранию трав
дарит смерть и бессмертное имя.
И молчу, и кусаю рукав,
пролетая над ними.

«Когда замерзает, вода открывает глаза…»

Когда замерзает, вода открывает глаза,
как мертвый, как бог.
Темнеет, глотнув глубины с угольком бирюза
и делает вдох —
на выдохе, вместе и выдох, и вдох – до свинца,
до ртути, чтоб зеркало в небе сложилось углом,
чтоб видеть и помнить мелькнувшее чудо лица,
когда ты в замерзшую прорубь ударишь ведром.

«Какие высятся морозы……»

Какие высятся морозы…
Увеличительные слезы
вжимают в сердце высоту
другую, страшную – не ту,
всю оперенную сияньем,
а главную, когда она
опалена иным сознаньем
и до прозренья сожжена.

«Одинокий старик…»

Одинокий старик
копит последний крик.
Дверца открыта – печь
знает иную речь…

Кто там стоит оплечь? —
Очи закрыть – и лечь…

Только огню видна
тьма… А за ней одна
страшная тишина.

«Сгибая ветер в две погибели —…»

Сгибая ветер в две погибели —
в деревья, в ветви, в листья, в щели, —
в воде дожди себя увидели —
и обомлели, и прозрели,
и ознобили зобик зяблику,
и так возликовала жалость,
что к оторвавшемуся яблоку
большая яблоня сбежалась.
Так отраженье отрывается
от босоногого предмета
и прямо в озеро вжимается
невероятной силой света.

«Камень места не находит…»

Л. Бабенко

Камень места не находит
ни себе, ни сильным водам
и по кругу душу водит,
как траву, по огородам.

Две недели верба вяжет
зябким ангелам перчатки.
И заплачет Бог и скажет:
мы бессмертны. Все в порядке.

И отпустит вербу с вербы,
и плывут над вербой вербы:
мы бессмертны. Мы бессмертны.
Мы бессмертны. Мы бессмертны.

«Сон после жизни – мука…»

Сон после жизни – мука,
все – пустота и дрожь,
ни тишины, ни звука —
небом одним поешь.

Мертвому поле снится —
вот он стоит, немтырь:
в левой руке синица,
в правой руке снегирь.

2014–2018

«Где озера стоит стеклянный дом…»

Где озера стоит стеклянный дом,
две ласточки летают вчетвером
и ты стоишь с продавленным ведром.

Сейчас дождя немного зачерпнешь,
семи небес покачивая дрожь.
И в гору медленно пойдешь.

Смотри: четыре ласточки, где дом
стеклянный – окоем и водоем,
четыре ласточки на нем —
всегда четыре ласточки вдвоем.

«Что-то болит в воде —…»

Что-то болит в воде —
в капле на бороде
человека большого.

Прозвище: Бог и Слово.
Соли хрусталик, снег —
что-то болит, блистая.
Капелька золотая…

Это не человек.
Но человек стоит,
и у него болит
имя его. И слово
ищет тебя родного.

«Тень надвигалась отовсюду —…»

Тень надвигалась отовсюду —
подобно ужасу и чуду,
и под щеглом чертополох
клонился влево, а направо —
опора воздуха, держава —
стояло облако как Бог.

«Так пасмурно, что пахнет жестью…»

А. Кушнеру

Так пасмурно, что пахнет жестью.
Бараном. Пылью. И – темно.
И в небе чёс. И тучи с шерстью.
Щепоть. Щипок. Веретено.
Веретено с крестообразной
основой, чтоб разъединить
нечистый свет и мрак прекрасный —
и ускользающую нить.
В просветах – нить. Дымком, овчарней
потянет глубже и печальней —
и со снежком бараний бок
ресницей чешется и длится,
и в половицу бьет моток,
как будто кто-то, видит Бог,
из-под земли сюда стучится.

«Птичка поет во сне…»

Птичка поет во сне,
словно болит она
сердцем моим во мне.
Экая тишина.
Слово произнести
и обо всем забыть.
Спрятать лицо в горсти,
чтобы глаза промыть
миру, себе, стране
морем моим во мне.
Птичка поет во сне.
Птичка поет во сне.

«Сестры мои, беда…»

Сестры мои, беда:
я пропадаю весь.
Небо, земля, вода,
вы остаетесь здесь,
чтобы меня любить,
чтобы меня забыть,
чтобы меня убить
вечностью, где мне быть.

«Леска поет на ветру…»

Леска поет на ветру.
Леска поет на ветру.
Словно кукушка: умру.
Нет, говорит, не умру.
Слышу за тучами вздох.
Это за тучами Бог,
может быть, прямо в раю
удочку слышит мою
и говорит: не умру,
нет, никогда не умру.
Леска поет на ветру.
Леска поет на ветру.

«Озеро за озером открывает…»

Озеро за озером открывает
свет мой, серый, как смерть, с утра.
Перепел рюмочку наливает:
спать пора, – говорит, – спать пора.

Кто-то ходит внутри тумана,
словно сердце большой воды,
выпив дождика без стакана,
выпив счастья на три беды.

Свет, шатаясь, пошел по свету,
продлевая житье-бытье.
Ты закуриваешь сигарету.
Ветер разворачивает конфету —
мальчик с неба берет ее.

«Лес умыт…»

Лес умыт.
Трава умыта.
Белка спит.
Она убита.
Коршун,
бедную, найдет —
прямо в небо
унесет.

«Осиротевшая от страсти…»

Ф. Еремееву

Осиротевшая от страсти,
бледнеет нежность в высоте,
когда из тьмы выходят части
земли и неба – на кресте
окна, от Господа в версте.
Где знают ласточки и дети,
вдевая в сон дневной полет:
Бог перетрогал все на свете —
все, что от смерти не умрет.

«Осыпается время в лесу…»

Осыпается время в лесу.
Приближается время иное.
На подлете оно. На весу.
Ледяное.

Вот пришло —
и стоит под окном человеком.
Как за смертью светло,
знают листья под снегом.

«Осень. В деревьях куски воронья…»

Осень. В деревьях куски воронья.
Листья упали – увидели глину.
Зренье мое отстает от меня,
смотрит мне в спину.
Кабы не знать, что умрешь навсегда,
смерть поспевала б за смертью едва ли.
Я бы на воду смотрел, как вода.
Вы вспоминали б меня иногда —
только б за смертью меня посылали…

«У дерева внутри…»

У дерева внутри
мерцают янтари,
когда густеют смолы,
как вечные глаголы,
когда свистит метла,
и в воздухе – светла,
сосновая – зависла
осенняя игла
божественного смысла.

«Вспыхнет в воде вода —…»

Вспыхнет в воде вода —
и задымится лед.
Кажется, никогда
больше не рассветет,
если в воде вода
воду водой сожжет…

«Ищет горькое ненастье…»

Ищет горькое ненастье
душу, горло и запястье:
заворачиваясь в дрожь,
мимо неба не пройдешь.
Мимо неба, мимо плача,
мимо черного села,
где была когда-то дача,
где погода умерла.
Где прохожий убывает —
ангел в поле. Волк. Никто.
Ветер душу выдувает
из пальто…

«Любви и смерти равный…»

М. Дудоровой

Любви и смерти равный,
беспамятный, родной —
репейник нарукавный
таскается со мной.

Пчелиная охапка,
прореха, шов на шве —
летучий шарик, шапка
щегла на рукаве.

Колючка, сор, приблуда —
цепляет при ходьбе.

Прилипчивое чудо,
и мне сегодня худо,
и я прилип к тебе.

«Осенью умер дрозд…»

Осенью умер дрозд
под кустом. Он объелся звезд —
дергал рябину-калину.
Веером крепкий расправил хвост,
сивый наполовину.
Крылья раскрыл – лежит,
мертвыми лапками в середину
мира вцепился – и в смерть летит
и обнимает глину…

И обнимает глину.

«Щеглам – мои глаза и в рюмочке роса…»

Щеглам – мои глаза и в рюмочке роса.
Беззубая вода, младенческие десны
нежнее глины. Глиняные сосны

Продолжить чтение